Русская поэзия в шорт-листе премии Андрея Белого-2003

Марина Степанова. Счастье. М.: НЛО, 2003

Сергей Тимофеев. Сделано. М.: НЛО, 2003

Дмитрий Голынко. Бетонные голубки. М.: НЛО, 2003

Премия Андрея Белого — явление того же свойства, что фирма «Макинтош» и партия Явлинского (царствие ей небесное, поскорей бы, поскорей бы). То есть: длинная интересная легенда в качестве официальной истории, куда включается и миф о возрасте — «старейшая из» (фирм, премий, партий). Подчёркнутая интеллигентность. Позиция «некоммерческой организации» (при этом «материальные интересы» крутятся-вертятся себе не хуже чем у прочих, но культурненько так, не на авансцене). Яблоко в качестве символа. Бренд в себе и для себя. Ключевые слова — «качественная сборка/выборка».

Поэтому поэтические сборники номинатов шорт-листа премии Андрея Белого (известная серия, выпускаемая «НЛО») следует рассматривать как образчики породы: то, что не претендует ни на нетленность, ни на новизну, ни даже на скандальность, но на уверенную демонстрацию достигнутого. Просто: вот это и есть современная русская поэзия вышесредней планки.

Итак, три сборника. Три поэта: москвичка, петербуржец, рижанин. География важна: столица просто, культурная столица, несостоявшаяся культурная столица русского зарубежья. Имена? Не то чтобы гремящие в узких кругах, но небезызвестные, да. Годы рождения — начало семидесятых. По советскому ранжиру, за неимением лучшего пользуемому и посейчас — «подающие надежды». В шорт-листе премии стихи оказались в 2001–2002. «Всё вовремя».

Начнём мы с Петербурга, где есть Дмитрий Голынко-Вольфсон, сотрудник Российского Института Истории Искусств (что отзвякивает «факультетом ненужных вещей», но всё ж почёт, респект), а также кандидат, член и персонаж (искусствоведения, редсовета «Художественного Журнала», отшумевшего романа «Укус ангела»). Ещё фамилия отличная, прям какой-то «европейский выбор Украины». Стихи вот пишет. «Бетонные Голубки» (о которых мы дальше и будем…) — третья книга, не считая публикаций.

Что сказать? Как показывает практика, поэзия настоящего интеллектуала обычно тосклива, т. к. состоит из цитат (недавно это называлось «постмодернизм»), вусмерть загрунтованных сереньким «на носу у меня очки, а в душе осень». Раньше, правда, потёки чужой речи свидетельствовали хотя бы о хорошей памяти и начитанности — о, эта ненапыщенная с(о)ветская добродетель, начитанность, приобретаемая в детстве на раздавленном временем диване в неуютной ленинградской квартире! Однако сейчас стало совсем худо, ибо обстоятельства (начиная с голой техники, компьютеров и интернета, и кончая культурной усталостью, когда блевать тянет от секонд хэнда) сделали с начитанностью то же, что младореформаторы с советскими накоплениями в Сбербанке. То есть оная девальвировалась на тысячу процентов, и никакая индексация здесь уже невозможна. Увы. Голынко-Вольфсон — эрудированный человек, имеющий несчастье застать эпоху, когда ценность многознания окончательно фьюить и тю-тю, и сам это понимает. И всё-таки роется в черепе, вытаскивает оттуда слова: у него богатый словарный запас, он знает синтагмы, и это никому не нужно. Получается что-то вроде «шобла жовиальных вральманов меня поджидала на предмет кутежей и жидкопсовой охоты», напечатано в шахматном порядке поперёк страницы: этакое унылое иронизирование над самой идеей «худ. приёма». Или вот такой стиш, в стилистике грузинского тоста:

Я пью кампари за всё, в чём винили меня, за мнемозы в салоне авиалайнера c привкусом чупа-чупса, смоквы иль чизбургера и нашего трэш-приключения загогулины, за твою алебастровую эпидерму и шлейку с рядами заклёпок никелевых, я пью пузырьки той реальности сельтерской, но не за тебя, не за тебя, Герника.

Исходный текст сокращён мной в 37 раз без потери чего бы то ни было. Не-а, чтобы такое покатило — столько кампари не выпить.

Следующий у нас — рижанин, Сергей Тимофеев, «Сделано». Журналиствовал в знаменитом когда-то «Роднике», потом крутил диски на рижских радиостанциях. Четыре книги, лидер литературной группы. Типа «заявка».

Это уже типа стихи. По крайней мере, в них есть «о чём». Местами ощущается место и время — пиво тяжёлого цвета, худые независимые старушки с острыми локтями, туристы, улочки, дождь. Рига девяностых, опрятная, чуть закруглённая, аккуратно упаковывающая себя перед недлинным переездом в Северную Европу.

Стихи, по правде сказать, тоже в основном упакованные в стандартные картонки общеевропейского верлибра.

Прекрасный серый день, пасмурность выше обычной и кофе приобретает вкус крови или дождя, а то и просто ржавой воды. Очертания людей стираются до контура их обременённых небытием душ.

Узнаваемо, да? Да уж. Так и видится скотч и «не кантовать»: готово к перевозке, то есть можно переводить на какой-нибудь еврояз. Удовлетворить культурные потребности какого-нибудь «центральноевропейца» из Познани или Братиславы этим, наверное, было б можно. Хотя ощущение «словесности жёлтой сборки» никуда не пропадает. Верлибр очень жесток: слова должны стоять друг на друге как карты в карточном домике, или всё сразу обрушивается в «прозу, да и дурную». У Тимофеева, впрочем, иногда что-то держится, хотя и хлипенько. Можно читать. Можно не читать.

И наконец, оно, счастье: Мария Степанова, «Счастье». Об авторе известно мало. Просто поэт из Москвы. В сборнике — три книжки стихов, написанные в разное время, по-разному, но очень хорошо.

Для начала: Степанова умеет писать русские стихи. То есть владеет техникой этого дела. Античные размеры? — sic. Футуризм, корнесловие? — да. Просторечие? — угу. «То растянусь, то сожмусь я аккордеоном, То побегу, то рыдаю, — умею всё!»

Самое лучшее, наверное, — длинные баллады из первой книги, «Песни северных южан». Представьте себе нечто среднее между шукшинскими рассказами про «чудиков», песнями Высоцкого и детскими страшилками про гроб на колёсиках. Про водяного, который невесту украл. Про лётчика, спознавшегося с Небесной Дочкой, живущей «в бездне бездушной». Про тюрьму и суму, как же без этого тоже. Стихи живые-мокрые, со словами вкусными, с прижимающейся к гладкому пузу четверостишия подхлёстывающей строчкой, какой-нибудь пятой-шестой-последней:

Май был жарк небывало, бело. В каждом дереве птицы сносились. С тротуаров девицы косились И черёмухой в воздух мело. Тут бы всякого разобрало.

Вот именно. Тут бы всякого-якого это того.

Или из «про лётчика»:

Когда он вернулся оттуда, куда Во сне он кричал и бомбил города, И духи казались ему, Курить он вставал и окно открывал, Совместные тряпки лежали внавал, И я в темноте собирала суму, Но это ещё ничего.

Вторая книга слабее: там как раз античные размеры (из редких), «больше света», но и неприятное в хорошем поэте усилие «писать по-новому, не по-прежнему», отталкиваться не от пустоты, а от сделанного. Получилось хорошо, но не то, и в третьей книге опять возвращаются те же темы, «и жизнь продолжала себя», и, наверное, ещё будет. Читать.

Подведём, как водится. Из трёх авторов никто не удостоился рубля, яблока и бутылки водки — материального эквивалента премии А. Б. Но некоторые сочетания слов продолжают действовать на нервы неизвестным науке способом. И жизнь продолжает себя.