Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс. Переписка 1920–1963. М.: Ad Marginem, 2001

Не помню кто — кажется, Аверинцев — заметил: «Нехорошо всё-таки печатать Флоренского так, как будто он досократик и от него осталась только пара фрагментов».

Это било в десятку: не так уж давно книжки с названиями типа «Критика буржуазной философии XX века» пользовались нехилым спросом — заради нескольких длинных цитат из «буржуазных философов». Впрочем, советская цензура иной раз делала послабления: образованцам иногда давали понюхать эссе какого-нибудь «сартра» — разумеется, из тех, что побезобиднее, ну и не без купюр, разумеется. В хороших изданиях выгрызки деликатно обозначались как «[…]» — о-о-о, какие алмазы яхонтовые мы тогда воображали себе на месте этого клешнявого кукен-кракена!

Особенно же показательной была тяга к изданию каких-нибудь безопасных и малоинтересных маргиналий. Например, в семьдесят третьем году от рождества Христова издательство «Мысль» порадовала томиком француза Леже-Мари Дешана (на родине вполне неизвестного), ставя себе при этом в особенную заслугу то обстоятельство, что переписка оного Дешана с Вольтером, Дидро и Робине издана в стране Советов куда полнее, чем в «самой Франции». Несчастный советский гуманитарий выкушивал «что подали» и цыкал зубом: хотелось-то «настоящего буржуазного», а не дидерота вольтерыча и какого-то там «робине», пропади он пропадом.

Если «Переписка Хайдеггера с Ясперсом» легла бы на полки магазинов этак году в семьдесят третьем (так и вижу это издание — серенькая обложка, жёлтенькая бумажка, Л., Изд-во «Наука»… и, скорее всего, 1500 экз. — по тем временам микроскопический тиражик), то я живо представляю себе очередное разочарование читающей публики: опять обманули, опять выкинули из книжки всё интересное, оставили одно нытьё, склоки, брюзжание, университетские дрязги, да ещё денежные расчёты типа «в Пруссии я зарабатывал бы больше, 23300 с доплатами, придём я мог высказать свои пожелания — эта сумма не была их последним словом; здесь, в Бадене — 20700, но льготы делают моё дальнейшее пребывание в Гейдельберге равноценным, особенно это касается жилья…» (Ясперс—Хайдеггеру, 1/12. 28). Понятное дело: Софья Власьевна простёрла сухие длани, цензура постаралась, вымарала, проклятая, все прозрения, полёты духа, Бытие и Время, Экзистенцию, и даже «про фашизм» мало что оставила. Сссуки.

Крепенький синий томик, однако, издан не в мохнатом серьдесят третьем, а в бодром две тысячи первом году, в рамках программы Центрально-Европейского Университета «Translation Project» при поддержке Центра по развитию издательской деятельности и Института «Открытое общество». То есть никакая цензура и рядом не валялась.

Приходится признать очевидное — личная переписка двух величайших немецких философов XX века представляла собой именно то, что мы видим: нытьё, склоки, брюзжание и ламентации на тему университетских интриг и подсиживаний. Последнее обсуждается с каким-то даже неприличным смаком. Ну и маленькие радости частной жизни: вот в книжном магазине появилась свежепереведённая шведская книжка «Мой друг зуёк» (это на радость Хайдеггеру, он такое читал), а вот смелый путешественник Ясперс величественно пребывает среди альпийских ледников, ибо «железная дорога делает возможным всё». Время от времени, конечно, прорывается и что-нибудь «духовное»: то Хайдеггер презентует Ясперсу свой перевод софокловского фрагмента из «Антигоны», то Ясперс разражается речью о «решающем». Но на фоне всего прочего это производит, опять-таки, скорее комическое впечатление: ну прямо-таки речь капельмейстера Иоганнеса Крейслера о «чистой гамме» и «унисонирующих Es и Des» на фоне брутальных ламентаций кота Мурра. Какая-то, извините, гофманиада.

Однако вся эта гофманиада — всего лишь форма представления совсем даже несмешных событий. Событийная канва, вкратце, такова. Декорация: Веймарская республика, бессмысленно безопасная, как стреляная гильза. Действующие лица: два молодых немца, недавно задумавшихся о смене профессии (Хайдеггер — несостоявшийся теолог, Ясперс — психиатр, доктор медицины, разочаровавшийся в последней по причине недостаточной основательности известной ему психологии), познакомившиеся на дне рождения Гуссерля в 1920 году. Они быстро сближаются, дружба перерастает в «со-мышление». Подобное общение в принципе невозможно без кукушачье-петушачьих интонаций (оба убеждены в том, что призваны «возродить немецкую философию», ругают стариков, и хотят видеть Ницше у себя в студентах), но за грань приличия всё-таки не переходят.

Отчасти дело в том, что они всё-таки не равны: Ясперс в этой паре — старший, как по возрасту, так и по послужному списку. Но через некоторое время Хайдеггеру улыбается высунуться поперёк батьки: в стране сменились порядки, открылись новые социальные лифты. Хайдеггер видит для себя перспективы: он вступает в партию и делает ряд красноречивых жестов. Это оценено по достоинству: 21 апреля 1933 года Хайдеггер избран ректором Фрайбургского университета. При вступлении в должность он произносит знаменитую ректорскую речь, которая в дальнейшем ему ещё не раз аукнется.

Для Ясперса эта карьерная линия закрыта: он женат на еврейке, либерал, «да и вообще». Что разрушает (хотя и не сразу) тандем друзей. Разумеется, тут открываются и бездны идейных разногласий, бездны глубины необычайной. Последний раз Хайдеггер и Ясперс видятся в мае 1933 года. Переписка прерывается в тридцать шестом (как раз на обсуждении Ницше как «идеального немецкого студента») — на двенадцать лет. И каждый пошёл своей дорогой, а поезд Большой Истории пошёл своей.

Поезд шёл, как мы теперь знаем, под откос. Германия в очередной раз проиграла очередную войну, и Хайдеггер оказался «в нацистах» — за злополучное ректорство и партийность. Правда, ректорствовал он недолго (девять месяцев, если быть точным) и на своём посту ни в каких особенных злодеяниях замечен не был, но порядок есть порядок. Пятнадцатого декабря 1945 года Комиссия по чистке направляет Ясперсу формальный запрос на тему возможности оставления Хайдеггера на должности преподавателя — фактически, просьбу походатайствовать перед властями за человека, который, по выражению составителя письма, «был совершенно аполитичен» и «нацистом в обычном смысле слова не является». Ясперс же к тому времени сделал бурную карьеру при оккупационных властях: он — видный антифашист, специалист по «немецкой вине», от него многое зависит. И что же? Ясперс пишет на бывшего друга объективку, где рекомендует отстранить его от преподавания, так как Хайдеггер изрядно провинился по еврейской части: во-первых, в трицатом году недостаточно чётко отвечал на вопросы Ясперса, во-вторых, не дал некоему г-ну Баумгартену положительную характеристику на вступление в НСДАП (хороша вина). Кроме того, стиль мышления Хайдеггера, по мнению Ясперса, является «диктаторским и некоммуникативным» (Ясперс тогда усиленно продавливал свою теорию «коммуникации») — и «пока в преподавателе не произойдёт подлинного возрождения, его нельзя допускать к молодёжи».

В принципе, это был приговор. Тем не менее Хайдеггеру удаётся-таки вывернуться: после всех неприятностей, учинённых по политической линии, он всё же остаётся известным философом, много пишет и даже потихоньку начинает снова набирать вес. При этом ему удаётся избежать унизительной процедуры публичного покаяния за нацистское прошлое, отделавшись общими словами. Ясперс чувствует, что его былой друг-соперник оказался крепче, чем ожидалось, и пытается возобновить «коммуникацию». Шестого февраля 1949 года Ясперс отправляет Хайдеггеру письмо на тему «встретиться и объясниться». Хайдеггер отвечает, достаточно вежливо, но встречаться и объясняться со специалистом по немецкой вине не собирается.

Отныне их переписка посвящена одному вопросу: Ясперс настаивает на встрече и объяснениях, Хайдеггер, сожалея о старой дружбе (Ясперс ему небезразличен), всячески избегает «коммуникации». Последний обмен любезностями состоялся после смерти Ясперса: траурная телеграмма Хайдеггера вдове («В память о давних годах, с уважением и участием») и характерный ответ («Также памятуя о давних годах, благодарю»). Это всё.

Малопопулярный ныне Маркс где-то писал, что анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Имелось в виду, что сложное и развитое явление в чём-то понятнее, чем простое и малоразвитое: тут уж каждая деталька оказывается «видно, зачем нужна». Если считать немецкого профессора «высшим выражением немца как такового» (а для этого есть известные основания), то предлагаемая нам переписка представляет известный этнопсихологический интерес. Скорее всего, читая эти эпистолы, мы мало что поймём в философии, но зато мы можем что-то понять в немцах. Что, в свою очередь, есть необходимое условие для понимания философии вообще, раз уж она, по выражению Гегеля, «обрела своё место в Германии» — или, по крайней мере, долго там квартировала и набралась «известных привычек».

Итак, полевые наблюдения. Философия для немца — это никакая не «свободная профессия» (как мнится, к примеру, вертлявым и пустым французам), а исполнение определённых должностных обязанностей. Впрочем, как и всякая другая работа: судя по всему, немцы представляют себе любой труд (начиная от забивания гвоздей и кончая поэзией) по образу и подобию чиновных занятий, как службу (пусть даже и «службу у Великого», см. письмо 110). То есть Хайдеггер и Ясперс — это прежде всего чиновники, в высшей степени наделённые молчалинскими добродетелями: умеренностью и аккуратностью (ср. письмо Хайдеггера от 20 декабря 1931 года, где он сравнивает себя со смотрителем галереи, который «следит за тем, чтобы шторы на окнах были надлежащим образом раздвинуты или задёрнуты»). Партикулярное философствование — отшельничество или частный активизм, говорение «от себя лично» — им не то чтобы чуждо, а непонятно. Отсюда, кстати, и карьеризм: то простое соображение, что философствовать можно и не на кафедре, просто не приходит им в голову.

Здесь сказывается специфика «чиновного сознания». Любую работу, кроме этой, можно выполнять «на дому» или «частным образом». Но работу чиновника можно делать только в «присутственном месте» — это, если угодно, дефиниция «бюрократических занятий» вообще. С этой точки зрения Хайдеггер и Ясперс в этом смысле сделали друг другу самое худшее — лишили места.

При этом на то у каждого были очень основательные причины.

Тут мы подходим к теме, которая, похоже, является основной темой классической немецкой философии, то есть к вопросу об иерархическом верхе и своём поведении по отношению к нему.

Кант в своей известной статье о Просвещении, где он подписался под знаменитым «думайте что хотите, но повинуйтесь», различил поведение на службе и безопасное домашнее резонирование, после чего обосновал эту дихотомию тремя «Критиками» (где ноумены находятся «при исполнении» и подчинены категорическому императиву, в то время как феномены партикулярны, и подчинены «личным обстоятельствам», то есть причинности). В дальнейшем Гегель обосновал единство обоих состояний, а также слил образы земного начальства (Наполеона и Бисмарка) с Абсолютным Духом… С тех пор всякий серьёзный (то есть находящийся при исполнении) немецкий мыслитель видит за любым начальством эту вторую сторону — «дух», «выражаемое». Хайдеггер и Ясперс тоже находятся «при исполнении» — и никогда об этом не забывают.

Но начальники-то у них разные.

Хайдеггер назвал инстанцию, именем которой он подписывал свои документы, «Бытием», а Ясперс — «Разумом» и «Ответственностью». Впрочем, кто такие «Разум» и «Ответственность», понятно: это то самое, что привело в Германию войска союзников. Хайдеггер называл ту же самую вещь «Установкой» (Gestell) и относится к ней скверно. Понимая, что победить эту громадину лобовой атакой нельзя, он рассчитывал, однако, на реванш в отдалённом будущем («Ereignis», «Событие») — справедливо полагая, что фишка ещё может лечь по-разному, история штука хитрая… От гипотез же насчёт «Бытия» воздержимся: в конце концов, это всего лишь рецензия. Не стоит только сразу подозревать, вслед за Мигелем Фариасом, что хайдеггеровское «Бытие» — это какая-то «зашифрованная нацистская штука». Судя по всему, Хайдеггер был искренен, когда утверждал, что никогда не был настоящим национал-социалистом. Но он, безусловно, не чувствовал себя сколько-нибудь обязанным ясперсовской «Коммуникации» и «Ответственности» — и не мог по-настоящему примириться с человеком, который посвятил себя служению им. Ясперс же настаивал на том, что их встреча и возможное примирение возможно только на условиях поклонения этим идолищам.

Что ж. Как мы сейчас видим, Хайдеггер оказался более прозорлив: успешливый Ясперс перестал быть актуален, как только перестали быть актуальны его темы. Кто сейчас — добровольно и с интересом — будет читать про «немецкую вину» или про «осевое время»? Разве что бедолага-переводчик: на российском рынке такое ещё пользуется спросом, недочитали в отрочестве, спасибо товарищу Брежневу… Но и тут, после первого же чтения, большинство читателей сделали товарищу Ясперсу ручкой.

Кто-то ведь покупал «Смысл и назначение истории» в глянцевом переплёте? Может быть, у кого-то эта книжка даже уцелела на полке. Давно ли снимать приходилось? Ото ж! А вот колдовство Хайдеггера до сих живее всех живых. Уже которое поколение внимает «Лесным тропам» и прикладывает к уху, как раковины, изречения досократиков, пытаясь расслышать в них ветхий шум Бытия.