Американской философии часто отказывают во внимании, обосновывая это трояко.

Во-первых, отрицается само существование какой бы то ни было «американской философии», особенно на фоне достижений философии европейской или даже восточной. Предполагается, что в Америке нет сколько-нибудь значительных философов, а те, что известны под именем таковых — в лучшем случае университетские преподаватели (если, конечно, не считать выписанных из Парижа европейских знаменитостей, вояжирующих по Новому Свету с лекционными курсами).

Между тем, подобный снобизм необоснован. Джеймс, Сантаяна, Дьюи, или даже Ричард Рорти вполне могут быть названы оригинальными мыслителями.

Во-вторых, «американская философия» — в том случае, если ее существование все-таки признается — третируется на том основании, что она не имеет никакого влияния даже в собственной стране, и является досужей игрой ума нескольких профессоров, неспособных повлиять даже на убеждения собственных студентов, и уж тем более не имеющие никакого веса в глазах американского общества.

Эта картина отчасти верна: непосредственного влияния американской философии на американское общество нет. Однако, философия — это не продукт массового спроса, особенно в Америке, являющейся классическим образцом сегментированного общества с хорошо выраженными стратами. Американской мыслью интересуется прежде всего американская элита, публика же приучена довольствоваться популярным фрейдизмом и тому подобной овсянкой. В очень редких случаях философские симпатии «больших людей» становятся предметом внимания широкой публики (как, например, в случае Дж. Сороса, активно рекламирующего воззрения К.Р. Поппера), но такие примеры нехарактерны. Сочинения философов интересны лицам, принимающим решения, а не лицам, исполняющим эти решения, и уж тем более — являющимся объектом исполнения чужих решений.

В-третьих, даже те, кто замечают существование какой-то «американской мысли» и признают ее значимость, зачастую склонны рассматривать ее только как продукт для внутреннего потребления, то есть как что-то наподобие бейсбола: да, есть такая забавная игра, в которую играют американцы, но какое отношение это имеет к нам?

Что ж, это, опять же, не лишено смысла. Но, поскольку Америка сейчас безраздельно правит миром и это положение дел не изменится в обозримом будущем, «внутренние» дела этой страны являются крайне важными для «внешнего» мира — причём, как правило, куда более важными, чем внутренние. Всё, происходящее в Америке, проходя через увеличительную линзу её гипермирового величия, приобретает гигантские размеры. Достаточно сравнить информационный отклик от американских и неамериканских событий. Рождение бегемота в провинциальном американском зоопарке — более значимое событие для мира в целом, чем смерть десятков тысяч людей в Индонезии или Бирме. Любой американский третьесортный романчик весит на мировых весах больше, чем вся «русская классика» — сравните хотя бы тиражи и доходы. А уж решения американской элиты имеют несоизмеримо большой вес, чем попискивание наших президентиков, премьерчиков и прочих политических и духовных недомерков — а значит, интеллектуальные конструкции, что влияет на решения этих сверхлюдей, тоже имеет огромный, ни с чем не сравнимый вес. Несоизмеримый, по крайней мере, с весом безмазовой болтовони каких-нибудь, скажем, «европейских поцмодернистов», которых у нас до сих пор с наслаждением нюхают. Американцы, впрочем, тоже иногда не прочь разлакомиться духовитым французским сырком и поразвлекаться смешным фуканьем интеллектуальных вояжёров, но относятся к этому именно как к баловству: попробовать можно, но это же не еда. Настоящая еда — это старое доброе жареное мясо. Так и здесь: по-настоящему умны и башковиты только американцы, недаром же они Намба Ван и правят миром, не так ли? Значит, в серьёзных случаях надо думать своей американской головой. Как именно думают американские головы — это вопрос, бесконечно важный для мира в целом. Потому что как они решат — то с нами и сделают. А нам важно, что с нами сделают американцы, раз уж мы перестали быть субъектами действия (а мы ими быть перестали, проиграв историю). Значит, надо ловить ветер и читать с хозяйского лица, что у него, у хозяина, сегодня на уме — и что у него будет на уме завтра…

Нельзя сказать, что этого не понимают. Понимают, ещё как. Но при всём том по отношению к американской политической, философской и религиозной культуре у нас царит странное безразличие.

Например, практически никто не интересуется религиозными взглядами Президента США и его ближайшего окружения. Теологическая доктрина диспенсационизма (обосновывающая богоизбранность еврейского народа с христианской точки зрения) практически неизвестна российскому интеллектуальному сословию, которое продолжает жевать жвачку про «либеральные ценности» (или, для совсем замшелых — про «бездуховную материалистическую идеологию Запада»). Между тем, именно диспенсационизм сделал возможным уникальный иудео-христианский союз, на котором, собственно, и базируются многие американские политические, экономические и культурные реалии…

Но это в сторону. Для начала следует заучить азы, а потом уж читать по складам. Займёмся самыми азами американской интеллектуальной культуры.

В качестве учебного пособия — этакого букварика для умственно отсталых, каковыми мы все являемся по отношению к американцам — мы возьмём маленькую, давно опубликованную (в 1998 году, ровно десять лет назад) и неоднократно отрецензированную книжку , великого американского философа-прагматиста. Забегая вперёд — великого прежде всего тем, что он американец: напомним ещё раз, что американцам свойственно величие по дефиниции, ибо американцы сами определяют масштабы своего величия.

Книжка была спущена со стапелей «под войну в Югославии» (ещё ту, первую, когда кто-то копошился и возмущался, хи-хи), и ориентирована — что для нас ценно — именно на американскую аудиторию. Которой обычно говорят больше, чем аудитории внешней: в конце концов, каждый американец может стать Президентом, а поэтому он не должен пребывать совсем уж в неведении о том, в какой удивительной стране он живёт и к каким деяниям имеет честь быть причастным в качестве её гражданина. В тот момент приоткрыть эту завесу было нужно — чтобы напомнить среднеобразованному американцу о тех ценностях, которыми живёт алмазное сердце Сияющего Града На Холме.

Повторимся: серьёзная американская мысль обращена к элите, не к массам (пусть и сверхпривилегированным массам полноправных господ-американцев). Поэтому особых откровений в этой книжке мы не найдём. Но отблеск того сияния, которое озаряет души избранных Внутреннего Круга, слушателей закрытых лекций Лео Штрауса или иных столпов американской мысли, в ней всё ж можно разглядеть — хоть контуром, хотя бы тонкой, тающей линией. Большего мы недостойны.

Называется книжка просто и веско, как всё американское: «Обретая нашу страну: политика левых в Америке в XX веке».

* * *

Ричард Маккей Рорти — американский философ-неопрагматист. Он прожил долгую и успешную, как сама Америка, жизнь. Родился он 4 октября 1931 года в Нью-Йорке, и был единственным ребёнком в семье. Его мать, Винифред Рорти, была дочерью известнейшего американского баптистского теолога Уолтера Раушенбуша, автора социальной концепции современного баптизма и ключевой фигуры в Евангелическом социальном движении США. Немецкие корни, кстати — хороший тон для американского мыслителя; некоторые из величайших американских умов были импортированы прямо из Германии. Лучшие из них были, конечно же, немецкими евреями, как Поппер или Штраус: святая кровь в стране святой крови — Америка может быть уподоблена золотому кольцу, оправе, в которой в качестве бриллианта сияет Избранный Народ. Но «просто немецкая кровь» — тоже неплохо: Америка, в сущности, очень немецкая страна, несмотря на язык. Надо сказать, для понимающих людей вопросы крови — самые важные вопросы в мире; вопросы теологии — тоже. Кровь и Бог — вот то, чем следует интересоваться в первую очередь, всё остальное глубоко вторично…

Разумеется, отец его был троцкистом.

Рорти сделал обычную для американского интеллектуала карьеру — образование в Чикаго, PhD в Йеле, потоптался на ниве традиционных для американского интеллектуала темах, пережил пару переворотов во взглядах. От радикального марксизма, унаследованного от отца, он, так сказать, взял лучшее. Профессорствовал в Университете Вирджинии, потом занимался сравнительным литературоведением в Стенфорде.

Как мыслитель он был эффективен. Его первая книга, заслужившая внимание публики — «Философия и зеркало природы» — вышла в 1979 году и довольно часто именуется «наиболее важным вкладом в метафилософию со времен Канта». Понятно, что это преувеличение, сделанное в коммерческих целях, но оно внушало доверие. К тому же, напоминаем ещё раз, книгу написал американец, а всё, отмеченное печатью американского гения, превосходит всё неотмеченное просто по определению.

Если отвлечься от этого обстоятельства (от которого отвлекаться, повторяю ещё раз, нельзя, но всё-таки сыграем разок в пошлую игру «незаинтересованного рассмотрения интеллектуального содержания»), вся новизна сочинения состояла в удачно выбранных образах — философского ума как зеркала, подлежащего беспрестанной шлифовке, чтобы отражать феномены, и философии как бесконечного судебного заседания (слегка кафкианского), которое судит те или иные мысли, явления культуры и так далее, чтобы их разрешить или отвергнуть. Образ, кстати, при всей своей пошлости (для неамериканца) точный: философия Канта и в самом деле построена на перенесении юридических процедур в область чистой мысли. Кант, правда, не очень хорошо разбирался в юриспруденции, что роковым образом отразилось на его философии, а также и на философии вообще. Ибо именно кантианство было принято за эталон философствования как дисциплины — о чём Рорти и рассуждает, и весьма остроумно. В дальнейшем он пришёл к выводу, что кантианство всё же имеет смысл, одно плохо, что засудили не того подозреваемого — кантовские вопросы нужно было задавать не опыту, а языку.

Дальнейшая карьера привела Рорти на страницы американских газет — а это очень высокая честь для высоколобого. Он пользовался славой «модного профессора», публичного интеллектуала, которую тщательно пестовал, не забывая развлекать публику (занятие не столь малопочтенное, как представляется иным «мыслящим людям»). Рорти, например, занимался философией Хайдеггера — и написал эссе на тему того, что было бы, если бы Хайдеггер в своё время женился на еврейке и как изменилась бы от этого его философская позиция. Как нетрудно догадаться, Рорти вообще много писал и говорил на эти темы. 8 июня 2007 года он умер от рака, успев до того опубликовать множество интервью, выступлений по разным вопросам, представляющим интерес для самых широких слоёв понятно чего.

Философию он полагал родом литературной критики, но не слишком на этом настаивал. Себя считал иронизирующим либералом и прагматистом.

О прагматизме как истинно американском мировоззрении можно говорить бесконечно. Прагматизм и бихевиоризм — это суть американского способа побеждать, то есть мыслить. Ибо американец мыслит, чтобы побеждать — что крайне неестественно, ибо мышление как таковое всегда является уделом проигравших. Мышление, особенно теоретическое, родилось как психотерапевтическое средство, как способ самоутешения, как способ пережить свою ничтожность, не сходя с ума и не поедая себя изнутри. Философия — это утешение (Боэций, последний античный философ, впрямую назвал то, что было всегда), а утешение нужно лузерам. Это видно хотя бы из того, что философское мышление начинается с идеи иного — то есть иного мира, такого, в котором мыслитель (будучи лузером) занимал бы позицию альфы. Воображение себе такого приятственного мира и является первотолчком к теоретическому мышлению. Разумеется, такой мир невозможен: лузер останется лузером даже в парадизе, а в шоколаде будут правильные люди, всегда и везде одни и те же, ибо такова их природа. Но по ходу попыток вымыслить прекрасный мир, где лошки из подворотни («мыслители», мля) оказались бы на коне, теоретизирующий (то есть компенсирующий, хе-хе) разум приходит к ряду интересных побочных результатов. Пользуются ими, правда, не мыслители (ещё раз: всякий теоретик — лузер, иначе он не стал бы теоретизировать), а всё те же победоносные альфа-самцы, а ещё точнее — их обслуга, ибо альфа-самцы не думают вовсе: их ведёт безошибочный инстинкт удачника и выигрывателя, который не имеет ничего общего с мышлением. Америка — страна-победитель, страна-гегемон, и поэтому она не мыслит, более того — она блокирует теоретическое мышление, чтобы оно не испортило победительный инстинкт американской элиты, её свирепый нюх.

Однако определённые формы мышления всё-таки необходимы. Так вот, прагматизм, в том числе и философский — это и есть мышление победителя, мышление винера, мышление Важной Персоны,VIP-мышление.

Коснёмся же его — с подобающей случаю бережностью.

* * *

Начнём с цитаты, вводящей нас сразу в самую суть дела. Она взята из рассуждения Рорти об Уолте Уитмене, великом американском поэте. Напоминаем ещё и ещё раз, что величие Уитмена есть величие американца, ибо иные достоинства у Уитмена обнаружить нелегко, да они ему и не нужны, он и без них велик.

Но к сути. Рорти пишет по поводу политической философии Уитмена (этот великий человек ещё и философствовал):

Уитмен недвусмысленно говорил, что будет употреблять слова ‘Америка’ и ‘Демократия’ как взаимозаменяемые термины.

Что ж. Надо сказать, что именно так — как взаимозаменяемые термины — понимают эти слова большинство американцев. Тем более, это тождество является принадлежностью американского политического дискурса.

Существенно здесь то, что это именно взаимозаменяемые термины, то есть точные синонимы. В этом смысле, например, словосочетание «интересы демократии» эквивалентно словосочетанию «американские интересы». Строго говоря, нельзя даже сказать, что существуют какие-то «демократии» помимо американской. Америка и Демократия — это одно. Двух «демократий» быть не может. Конечно, существуют «демократические страны», но это ведь надо понимать правильно: «демократическими» в Америке называют «американские страны», то есть «страны, принадлежащие Америке, контролируемые Америкой». Разумеется, это предполагает определенную степень структурного подобия: «демократическая страна» — среди всего прочего — должна «равняться на Америку», стараясь уподобиться ей в тех отношениях, которые удобны американцам. Например, жители «демократической страны» должны открыть свой рынок для американских товаров и услуг, изучать разговорный английский, и т.п. — не говоря, разумеется, о том очевидном факте, что вся внешняя и внутренняя политика такого государства должны определяться американскими советниками. Такое уподобление предполагает, среди всего прочего, копирование американских политических институтов — разумеется, неработающих (демократическому государству и не нужно иметь работающие политические институты, коль скоро им прекрасно управляют из Сияющего Града На Холме), но воздвигнутых в честь Америки-Демократии, как некие трофеи. Раньше победители ставили на площадях покорённых городов столпы, теперь там ставят здания парламентов, «белые дома» и т.п.

Это объясняется отнюдь не циничным политиканством (в стиле «это сукин сын, но это наш сукин сын»). Да, американские власти неоднократно именовали «демократическими» государства, где у власти находились отнюдь не «демократические» (формально) режимы. Но всё же, даже самые «объективно полезные» для американских геополитических целей, но неамериканизированные внутри себя страны и народы, никогда не вызывали у народа и правительства Соединенных Штатов настоящей симпатии и доверия. А сейчас Америка настолько всесильна, что может себе позволить требовать от мира именно полной и абсолютной покорности, в том числе и в этом вопросе. Трофеи должны стоять на подобающих местах.

Однако, не следует впадать в крайности. «Демократия» не является синонимом исторических Соединенных Штатов Америки, точно так же, как «советский строй» не являлся синонимом «российских порядков». «Демократия» — это самоназвание определенного исторического проекта, монопольным правом на реализацию которого обладают Соединенные Штаты и только они одни.

Тем не менее это именно проект, то есть, как-никак, нечто идеальное, обращенное в будущее. Демократия — это имя Американской Мечты, совпадающей с реальной Америкой только частично.

Об Американской Мечте Рорти пишет так:

Дьюи и Уитемен хотели, чтобы американцы продолжали чувствовать себя исключительными, но при этом и тот, и другой хотели отбросить всякое упоминание о божественной милости или гневе.

В дальнейшем выясняется, что под отвергаемым «божественным» понимается отнюдь не только (и даже не столько) христианский Бог, сколько вообще любая, какая бы то ни было, инстанция, за которой признавалось бы право судить американцев за их поступки. Демократия состоит в непризнании никакого «высшего суда» над Америкой и американцами.

Америка — «первое национальное государство, не угождающее никому, кроме себя, даже Богу».

Бог тут понимается, конечно, как символ любого авторитета. Америка отвергает любые попытки судить ее «отвлеченными идеями» (наподобие, скажем, идеи «морального долга», перед которой готовы склониться немцы, или «совести», так хорошо поимевшей русских). Америка не знает и знать не желает никаких «хорошо» и «плохо», «честно» и «нечестно», «свято» и «кощунственно», «благородно» и «подло», «согласно с совестью» и «несогласно с совестью».

Единственным побуждением для каких бы то ни было поступков американцев являются их желания, а единственным ограничителем — несогласованность этих желаний.

Моральная проблема Америки — единственная, но очень важная — состоит в том, что разные американцы хотят разного. Разрешение этой — единственной, повторяю, других нет — американской моральной проблемы и возлагается на демократические институты. Надо все время иметь в виду, что целью демократических процедур является отнюдь не выяснение того, кто из американцев (или сообществ американцев) «прав» (поскольку не существует никакой инстанции, которая вправе указывать американцу, прав он или не прав), а в нахождении способов удовлетворить возможно большее количество разнообразных желаний разных американцев. При этом, разумеется, никакой классификации американских желаний (с моральной, эстетической, какой угодно другой точки зрения) не производится, более того — такая постановка вопроса недемократична (то есть является антиамериканской).

Никто не смеет спрашивать у Америки отчета в ее действиях и планах. Америка творит сама из себя, что хочет, как счастливый ребёнок с неограниченными возможностями — в этом-то и состоит суть Демократии.

Ту энергию, которые общества прошлого тратили на выяснение желаний Бога, американцы будут расходовать на выяснение желаний друг друга. Они будут любопытны к другим американцам, а не к тому, что утверждает над Америкой авторитет.

Итак, Америка является Своим собственным Богом.

Об этом прямо и недвусмысленно и говорит великий американский мыслитель:

Мы сами занимаем место бога: суть наша в существовании, а наше существование в будущем. Другие нации мыслили себя гимном во славу Бога. Мы переопределяем Бога как будущее наших самостей.

Казалось бы, ничего особенно оригинального в подобной претензии нет. Самопоклонничество в разных его формах — весьма старое явление с почтенной историей. Из наиболее известных примеров можно привести классический иудаизм как форму этнопоклонничества, или, скажем, гегелевскую философию как форму поклонения государству определенного типа. Кстати, тень Гегеля возникает здесь не случайно: сова Миневры оставила свою каплю и на плече статуи Свободы. Гегель сочувственно писал об Америке как о «стране будущего»; Уитмен, большой поклонник Гегеля, писал, что труды прусского соловья было бы недурно сплести в один том и издать под названием «Размышления о предназначении Северной Америки и демократии в ней». Однако, все эти старые идолы — «народ», «государство» (и уж тем более «религия» или «культура») — неполны, половинчаты, несовершенны, еще не полностью порывают со старой метафизикой. Они слишком легко отделяются от своих поклонников, становясь уже не формами самоугождения, а внешними, абстрактными «регулятивными идеями», которым люди начинают служить, вместо того, чтобы служить себе и только себе.

И только в Америке самопоклонение достигает логического завершения, стяжает венец венцов: предметом культа оказывается ни «государство», ни «культура», даже ни «народ» (представьте себе, даже ни «народ»!), а сама претензия на самопоклонение.

Основой самопревознесения Америки являются не её добродетели, и даже не её победы (хотя и того и другого у неё в достатке), а тот факт, что она решилась на такое самопревознесение. Восхищаться Америкой следует потому, что она осмелилась на такое откровенное самолюбование и самопочитание; Америка имеет право на всё, потому что она свободно отвергла все ограничения, вольно и отважно присвоила себе все мыслимые и немыслимые права; это и есть Образцовая Демократия, то есть страна,

ничего не принимающая в качестве авторитета, кроме свободного консенсуса между таким широким разнообразием граждан, которого только можно достичь.

Разумеется, никакие химеры «совести», «исторической памяти» и прочего, не должны вставать на пути этого культа. И не встанет, уж будьте покойны.

Рорти пишет с бесконечной любовью обо всех, абсолютно всех деяниях американцев. В том числе и о таких, которые в других, неамериканских, неполноценных культурах могли бы стать предметом национального самоедства. Это, впрочем, понятно: лузерки комплексуют по поводу своих маленьких смешных грешков. Смешные, жалкие уродцы! Не то Америка, которая если уж грешит, то с размахом, вкусно, с удовольствием, а главное — находя в любом своём грехе лишний повод полюбоваться собой.

Гордость американцев… совместима с памятью о расширении наших границ путем истребления племен, что мы не сдержали слова, данного в договоре Гваделуп Идальго, и что только наша задиристость мачо повинна в смерти миллионов вьетнамце».

Конечно, даже американская нация может совершить зло. Но ведь «зло было неудачной попыткой воображения выйти за свои собственные пределы», то есть, по сути дела, любое совершенное американцами деяние — это всего лишь полезный обучающий опыт, заслуживающий восхищения уже тем, что он был сделан. Восхитительно всё, абсолютно всё, если это американское. Что касается истребления племён и всего подобного — да, и такой, моя Америка, ты всех краёв дороже мне, говорит Рорти. Впрочем, нет — Америку он любит не «и такой», а именно такой, и именно за эту прекрасную «задиристость». Гордость американца не просто совместима с его преступлениями, она питается ими.

Вот окончательный вердикт Рорти, американца, по праву сильного — господина над господами и философа над философами:

Ничто из того, что совершила нация, не мешает конституционной демократии вернуть самоуважение.

Слышите, человеческие вши? Ничто! Нет такого деяния, уже совершённого или замысленного к совершению, которое может помешать американцам вернуть себе самоуважение, как только оно им вдруг зачем-нибудь понадобится.

Пожалуй, единственный грех, который может совершить американец (против себя самого и Америки в целом, других грехов нет) — это уделять слишком много времени неконструктивным переживаниям по поводу какого-нибудь неудачного поступка. Но таких там успешно лечат. С химерой совести американцы сразились всерьёз — и победили её не на словах, но на деле.

Совершенно замечательные образцы Американского Подхода к Делу демонстрирует тот же Рорти в трогательной заметке про американских левых. Описывается известная коллизия: приступ так называемого «антикоммунизма», война во Вьетнаме, подъем антивоенного движения, военное поражение и отвод войск. По идее, хоть какое-нибудь из этих действий автор должен был бы осудить, ибо они противоречат друг другу.

Как бы не так. Вы не знаете американской философии, господа!

Ричард Рорти благодушно — нет, победительно, торжествующе — объясняет и оправдывает все эти эпизоды разом. Война во Вьетнаме была начата по весьма благородным причинам: это была война с коммунистами. Война во Вьетнаме была закончена по не менее благородным причинам: это был героический акт морального негодования. Всё остальное тоже прекрасно, а всё вместе — раскрывает разные грани прекрасной американской души…

Вот то-то.

Нет, конечно, в Америке есть преступники, есть правосудие, а плохие парни должны быть наказуемы — но только за то, что они помешали другим американцам осуществлять свои желания. Или, что не менее преступно, мешали договориться американцам между собой о совместном осуществлении таковых — именно это ставится в вину тем американцам, которые время от времени пытаются осудить Америку как таковую, а не ее «отдельные недостатки».

Из всего этого, между прочим, следует, что Соединенные Штаты отнюдь не присягали «политической демократии» и «капитализму» в их нынешнем виде. Конечно, Америка никогда не примет некоторые заведомо неудобные ей политические, экономические или идеологические системы — например, никогда не станет теократией, или там марксистским государством. Но если возникнет общественная система, более привлекательная, нежели нынешний «капитализм» (который, впрочем, и без того мало напоминает капитализм классический), американцы могут использовать эту систему — почему нет? Америка не присягала никому и ничему, кроме собственной бесконечной наглости.

Тут я остановлюсь и специально напомню, что Рорти считается левым интеллектуалом. То есть интеллектуалом «критическим». Надеюсь, теперь всем понятно, каковы американские правые, особенно неоконы, и что они о себе думают?

Впрочем, затурканному российскому сознанию это практически невозможно вообразить.

Поэтому остановимся. Перед нами приоткрылась солнечная душа Америки, её Упоительная Наглость. Это волшебное слово максимально точно описывает предмет и форму «американского культа». Тяжелые слова наподобие «гордыни» здесь не подходят, а «избыточной уверенностью в себе» подобное поведение можно назвать разве что из вежливости. Америка есть Демократия, а Демократия есть Упоительная И Упоённая Наглость, Мать Всех Понтов, она и цель, и средство достижения цели, она есть альфа и омега, первая и последняя, она венец и солнце американства. Даже Сила и Богатство, будучи типичными американскими идолами, на самом деле всего лишь слуги, вассалы Короля-Солнца, Дяди Сэма, и его вечной супруги, Её Высочества Всепобеждающей Наглости, ибо только для неё и в ней они сущи. И да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает.

И таки да: стыдно — будет. Да чё там, херовато будет. Ибо солнце американского господства взошло, похоже, навсегда. Во всяком случае, в современном мире нет и не может быть силы, равной силе американцев, вечно молодых и вечно пьяных, но в то же время трезво расчётливых, бесконечно распонтовывающихся, растопыривающихся над миром, но хладнокровных, как змии, и умных, как дьяволы. Кто может противостоять мощи медяных мышц этих задиристых мачо, мощи, настоянной, как спирт на хрене, на сладком кураже наглолюбья? Никто, ничто, никогда. Оставь надежду, всяк противящийся этой мощи.

* * *

Впрочем, посмотрим.