Памяти событий 1993 года

Всё познаётся в сравнении. История ничему не учит именно потому, что не имеет сослагательного наклонения — и ровно в той мере, в которой она его не имеет. Мы не знаем ничего о факте, если не знаем (или хотя бы не предполагаем), что было бы, если бы он не случился, или случилось бы нечто иное.

В большинстве случаев такое сравнение запрещено даже самой снисходительной методологией, но разум на то и разумение имеет, чтобы находить лазейки и сплавлять по ним всякие «незаконные способы суждения». Система таких лазеек, запрятанная в почву европейской культуры наподобие канализационных труб или подземных ходов, исподтишка придаёт (или предписывает, а то и приписывет) смысл истории. Например, концепция «художественного гения» основана на предположении, что «если бы этого человека не было, его шедевры никогда не увидели бы свет». Напротив, концепт «объективности научного познания» подразумевает, что «всё важное» будет кем-нибудь да открыто, причём не слишком поздно и не слишком уж дорогой ценой. Статистика (а вернее сказать, подделывающиеся под неё способы рассуждения) разделяет факты на значительные и незначительные, которые при удалении из исторического континуума «ничего не меняют». Ранняя смерть Наполеона меняет мир, а смерть наполеоновского солдата не меняет почти ничего.

Все эти интеллектуальные конструкты кое-как сосуществуют (разумеется, в непрезентабельном виде, «на полусогнутых») с официальным догматом об уникальности исторического факта — и, соответственно, об абсолютной непознаваемости мира, в котором этот факт отсутствует.

И поделом: в самом деле, мир без некоторых событий мы не можем даже представить, а значит и познать.

Тем не менее, мышление об исторических априори иногда всё-таки возможно. Как оно возможно — пусть об этом думает какой-нибудь Кант, у него голова. Нам важно, что это экспериментально наблюдаемое явление. «Есть такие варьянты», относительно которых практически все сколько-нибудь вменяемые люди находятся в полном согласии — да, если бы это случилось, то было бы это так-то и так-то, и никак иначе. Откуда берётся такая уверенность — вопрос интересный (и заслуживающий в каждом конкретном случае специального рассмотрения), но всё-таки второй. Сначала нам надо заметить само существование этих пунктов всеобщего согласия — «да, всё было бы именно так». И уже потом, исходя из этого согласия, думать дальше.

Как известно, варианты «событий 1993» (равно как и 1991) годов практически не просчитываются: тут все сочиняют своё, а чаще и сочинять не пытаются. В самом деле, совершенно непонятно (то есть «не видно»), что случилось бы, случись Руцкому и Хасбулатову победить, и к чему привела бы та победа. Более того, и вариантов поражения у них было навалом — начиная с быстрой сдачи позиций в стиле ГКЧП («не кровь же лить»), и кончая чем-нибудь в стиле штурма Ла Монеда. Всё это неясно, а значит, вроде бы и говорить не о чем: «случилось то, что случилось», будем жить в том мире, который создан данным событием.

Тем не менее, зададимся сначала всё же одним гипотетическим вопросцем. Предположим: всё то же самое, что совершил Ельцин и его подельники в октябре 1993 года, совершили бы, допустим, коммунисты в девяноста первом. Теперь самый вопрос: как, в каком виде, в качестве чего «расстрел Белого Дома» фигурировал бы в антикоммунистическом мифе — российском, да и (бери выше) мировом?

На этот вопрос все почему-то отвечают одинаково. «У-у-у-у!»

Если всё-таки поподробнее, то: расстрел Белого Дома, с пулевым посвистом, с ударами снарядов, с пожарищем, с озверелыми подонками в форме, забивавших бегущих по подворотням, идеально смотрелся бы в качестве самого последнего и самого мерзкого (пусть даже и не «самого ужасного»), преступления проклятых коммунистов. Если угодно — образцово-показательного преступления «краснопузых», достойно венчающего антисоветскую мифологию.

О, что было бы! Многотонный ком пепла Клааса лёг бы на весы истории, навеки задрав вверх жалкую гирьку с надписью «1/6-1945-спутник-Гагарин». Все попытки сказать хоть что-то хорошее о советской цивилизации разбивались бы о каменно-непреклонное: «в конце концов красная сволочь трусливо и подло расстреляла Парламент России и убила ни в чём не повинных людей, убила трусливо, подло и жестоко». Уста Честных Людей бесконечно кривились бы в гримасе бесконечной боли и бесконечного презрения: «они убивали студентов, девушек, стариков, которые пришли защищать свободу… они расстреляли Правду прямой наводкой… они сожгли Белый Дом, этот символ Нашей Надежды…» С рефреном — «страна, где случилось Такое, не имеет права на историческое существование». «Танки-идут-по-Праге» органично слипались бы в сознании с поджогом Рейхстага и Зимним Дворцом, извечная ненависть интеллигента к «подонкам в форме» нашла бы себе законченное выражение (о, я так и слышу — «вот за эти подворотни, где убивали мальчишек… этого — не забуду, не прощу, бей ментов, спасай Россию»), а Чёрный Белый Дом навеки стал бы запредельно ясным символом поруганной демократии: «Чёрная Книга Коммунизма» выходила бы с его изображением на шмуцтитуле. И т. д.

И, конечно — «после этого с ними нельзя ни о чём разговаривать: только через прицел, только прямой наводкой, не простим, не забудем».

А теперь вернёмся к реальности. В которой события вокруг Белого Дома стали настоящим праздником «российского образованного класса».

Говорилось и писалось на эту тему много. И я не буду утомлять читателя занудным перечислением того, что (а главное — как, каким тоном и какими словами) говорилось и писалось в те славные времена всякими «приличными людьми». Гораздо важнее то, что и сейчас, по прошествии десятилетия, они нисколько не изменили своих воззрений. Те, кто требовал крови, не только не раскаялись, но искренне желают продолжения банкета. Из подписавших знаменитое «» выразил некоторое сожаление, кажется, только один человек. Остальные хотели и хотят всё того же — и скорбят, что «тогда не удалось передавить всю сволочь разом». Валерия Новодворская до сих пор с ностальгическим умилением вспоминает :

Или, как недавно в простоте высказалась одна милая интеллигентная женщина — «».

Заметим это «наши танки» — словосочетание, для интеллигента почти немыслимое, оксюморонное. Кажется, ни одно событие в русской истории, в котором участвовали бы танки — включая Великую Отечественную Войну, уже давно проклятую и плюнутую всеми приличными людьми — не вызывало у приличных людей такого восторга, такого умилительного слияния с этими страшными, громыхающими железяками. «Наши танки», «наш ОМОН», всё — наше, всё — внезапно любимое. Только за то, что — «расстреляли большевистскую сволочь», «убивали красную сволочь».

Забегая вперёд, скажу — эпитет «красный» и приравненные к нему прилагательные играют здесь роль маскировочной сетки.

2.

То, что «коммунистическая тема» пристёгнута к апологии расстрела Белого Дома просто за неимением лучшего, отлично знают обе стороны: и те, кто сейчас пьёт «по такому случаю» заправленный ананасом шампусик (или что они там пьют в своих найт-клабах), и те, кто пьёт горькую. Понятно ведь, что никакой «коммунистический мятеж» в классическом смысле этого слова тут и близко не валялся. Или, во всяком случае, «красных» тут нужно понимать очень уж расширительно — как «бедных», «аутсайдеров», «неприспособившихся», ну и до кучи «не смирившихся» с чем-то очень поганым, что творили и творят в Кремле.

Коммунистические лозунги, знамёна и даже слова звучали, но это был как раз тот случай, когда знаки изрядно меняли значения: красный флаг тянул в лучшем случае на метафору, на расплывчатый «символ протеста» (каковым он и был изначально), а не на твёрдое и определённое высказывание типа «мы хотим обратно в XXVI Съезд, верните нам брови Ильича». Чего не было, того не было. Красные знамёна подхватили ровно так же, как защищающийся человек хватает кирпич или лом, не очень-то думая, что созданы они были совсем для других надобностей. Срочно нужны были какие-нибудь подходящие символы, а сочинять их «по всей науке» было некогда. Взяли то, что было — а то, что оно оказалось красного цвета, значит не больше, чем цвет кирпича, за который схватился избиваемый бедолага.

Точно таким же «первым попавшимся предметом» были и пресловутые белодомовские лидеры, Руцкой и Хазбулатов (не говоря уже об остальных). Я не знаю, кажется, ни одного человека из моих знакомых, который шёл бы в Белый Дом защищать «права Руцкого на президентское царство». Некоторые воспринимали его как «символ сопротивления», и надеялись, что он будет какое-то время справляться хотя бы с этой — честно говоря, не такой уж и сложной, «просто молчи и надувай щёки» — ролью. Ничего большего от него не ждали: харизма у него если и была («лётчик, афганец»), то минимальная, на донышке.

Что касается чеченца Хазбулатова, то его популярность, если можно так выразиться, была совсем уж странного свойства: с одной стороны, он был известен как чванливый и неумный «нацкадр» советского разлива, с другой — как чеченец (а страх перед чеченцами был уже тогда практически всеобщим). В сознании сторонников Верховного Совета эти два минуса кое-как складывались в некий неуверенный плюс: «ну да, он дурак, но он же ведь чеченец, крутой, они знаешь какие», с одной стороны, и «ну да, он чеченец, но не бандюк же, не отморозок» — с другой. Плюс этот еле держался: Хаса было очень сложно любить, да никто в этом особенно и не усердствовал.

В принципе, Руцкой и Хас были и оставались «начальничками», за которыми пошли только потому, что они были (нет — показались) несколько менее омерзительны, чем начальники кремлёвские. Скорее всего, они это понимали — и в случае гипотетической «победы» (то есть смещения Ельцина) их пути очень быстро разошлись бы с теми людьми, которые были готовы за эту победу драться. Чем бы всё это закончилось — Бог ведает. Скорее всего, ничего хорошего из этого бы не вышло. Многие откровенно надеялись на то, что «и от этих избавились бы под шумок».

3.

Несколько более основательным будет мнение, согласно которому защитники Белого Дома «сражались за законность». Тот же Руцкой рассматривался многими пришедшими к Белому Дому как «законный Президент» — «согласно решениям 7-й сессии Верховного Совета от 22 сентября 1993 года». Это было важно, куда важнее самой личности Руцкого. Точно так же, звание Хасбулатова — Председатель Верховного Совета — было куда существеннее и весомее, чем Хас как таковой. Законность власти Верховного Совета была не главной, но всё-таки очень значимой темой — равно как и то, что Ельцин был законным образом отстранён от власти (решением Президиума ВС от 21 сентября). Не то чтобы люди «пришли защищать закон» — нет, конечно. Но для них было важно, что они на стороне Правильного Закона, то есть «чего-то правильного и хорошего».

Интересно, что со «строго правовой точки зрения» оно всё так и есть. Именно в силу этого обстоятельства, а вовсе не ельцинского доброхотства, пришлось выпустить всех пленных деятелей ВС. Их просто невозможно было судить по закону — по крайней мере, по тем законам, которые были тогда. Убить же их «как простых смердов» было тоже нельзя, и это все понимали. Во-первых, смерть — это было как раз то, чего не хватало тому же Руцкому до «становления себя заметной фигурой»: у оппозиции появился бы «портрет на знамени», чего тогда всё-таки побаивались. Во-вторых, убийство начальников такого уровня (а Руцкой и Хаз всё-таки оставались начальниками «по касте») могло вызвать совсем уж непредсказуемые последствия: это значило бы нарушить негласный консенсус российских элит, согласно которому в России есть небольшое количество самых главных людей, которых убивать нельзя никогда и ни за что. Нарушение этого консенсуса могло бы иметь непредсказуемые последствия. Поэтому я уверен — случись Руцкому и Хасбулатову и в самом деле погибнуть в Белом Доме, их смерть непременно списали бы на самоубийство или на какую-нибудь «перестрелку среди своих».

Разумеется, «на будущее» были приняты юридические меры на сей счёт. Ельцинская «конституция», главный трофей Победы-1993, предусматривает «суперпрезидентскую власть». То есть власть, ограниченную только силой (или бессилием) самой этой власти, «власти-сколько-могу-сама-съесть».

Понятное дело, сама идея «законности» оказалась отныне навсегда дискредитирована — вместе с идеей «законодательного органа». Всем стало один раз и навсегда понятно, что случись парламенту (любому парламенту, заседающему при этих) сделать хоть что-нибудь, что не понравится исполнительной власти — исполнительная власть его расстреляет. Или, по крайней мере, она всегда может это сделать. Это понимают все — начиная от «господ депутатов» и кончая последним бомжом. Всем — один раз и навсегда — объяснили, что власть бывает только одна: власть винтовки, пушки, танка и гранатомёта, и по-другому не будет.

Поэтому никаких законов, заслуживающих хоть толики уважения, в России отныне быть просто не может. «Закон рфе», как его понимает народ — это всегда что-то невыносимо гадкое, проституированное, какая-то сучья бумажка, выписанная ворьём для своих воровских дел, чёртовым молочком да бобровой струёй, подмахнутая задним числом через заднее место, «чёртова грамотка», а не Закон, по которому можно жить.

Это, разумеется, не отменяет того факта, что в реальности (с позднесоветских ещё времён) важнее и приоритетнее любого «закона» — «подзаконные акты» («акты» — то есть какие-то торопливые и нечистоплотные совокупления под защитой грязной парусины какой-нибудь «конституции»), важнее их — «инструкции» (не иначе как самим чортом писаные), а превыше их всех — настроение правоприменителя, то есть любого мента, любого чиновника-обиралы, какой-нибудь «санинспекции» и «пожарной части», любой ленивой тётки «с правом подписи», вообще любого чмыря и гнебещука, оказавшегося по ту сторону прилавка-баррикады, разделяющего социальных победителей и социальных побеждённых. Но в советское время ещё была надежда на «законность», хотя бы как на идею, пусть несколько испорченную «правоприменением». Теперь же и самые основания права воняют парашей.

Некоторые усматривают в таком положении дел известные преимущества. В самом деле, получившаяся система оказалась стабильной и даже позволяет проводить в жизнь «всякие разные мероприятия» — в том числе и полезные. Путинская власть, собственно, и основана на идее «полезного использования» ельцинских механизмов. Увы, в том-то и состоит её изначальная ущербность: такое нельзя «полезно использовать» даже с самыми лучшими намерениями. Настоящий, непиарный национальный успех базируется на народном ощущении причастности к совершающимся в стране делам. Народ же сейчас более чем безучастен: он брезгует поганой «эрефией» и всеми её делами. Противно даже прикасаться к мерзости эрефского государства, к его забрызганному кровью и фекалиями «устройству». Власть нашла своё последнее тайное прибежище в собственной отвратительности. Она не столько даже страшна (хотя и это есть), сколько невыразимо гадка, и именно поэтому как бы даже терпима. Для того, чтобы её сокрушить, до неё надо хотя бы дотронуться, а это мерзит. Как говорил Набоков про гоголевского чёрта, «никакая сила на свете не заставит раздавить его голыми руками» — а руки народа голы.

4.

Поучительно и символично полное отсутствие «религиозного колорита» в событиях 1993 года. Несмотря на то, что многие защитники Белого Дома были православными, и это было достаточно важно для них, никакого манипулирования — даже в благих целях — «священными символами» не было: условно говоря, иконы в окнах Белого Дома не выставляли. (Это, конечно, не значит, конечно, что «религиозного измерения» в этих событиях не было совсем.)

Отдельный интерес представляет церковно-институциональная сторона дела. Российская Православная Церковь с самого начала встала на позиции «примирительницы страстей» — тем самым, во-первых, обозначив происходящее как «страсти», а себя — как носителя «разумного начала». Тогда подобная позиция казалась политически выигрышной — или, как минимум, беспроигрышный. Первооктябрьские переговоры в Свято-Даниловском монастыре, проходившие при личном посредничестве Патриарха (он предложил свои услуги 28 сентября и сразу же был услышан), и особенно их частичный успех (на следующий день были подписаны какие-то соглашения о «нормализации обстановки») были восприняты как крупная политическая победа Церкви.

В принципе, церковная позиция была вполне осмысленной и дальновидной. Если кровопролития не случилось бы, Церковь получила бы право говорить о себе как о силе, «остановившей кровавую бойню», или даже сразу — «гражданскую войну». Это сделало бы Церковь полноправным и легитимным участником большой российской политики. Однако, поставив не на тот сценарий, РПЦ проиграла бы всё нажитое было добро. Поэтому, когда уже стало ясно, что мирный процесс срывается, была предпринята последняя отчаянная попытка вернуть события в русло «умиротворения страстей»: 3 октября, после крёстного хода, Алексий II пообещал анафему «первому, кто прольёт кровь». (Споры о том, на ком же теперь лежит пресловутая анафема, не прекращаются и по сей день, хотя ведутся и не слишком интенсивно: всем ясно, что это «не очень серьёзно».)

Зато сервильное поведение Церкви после случившегося было не слишком дальновидным. Здесь советская выучка неожиданно подвела опытнейшего Алексия: следовало бы иметь в виду, что самые неприятные эмоции у победителей вызывают не побеждённые и не союзники побеждённых (напротив, последние иногда неожиданно выигрывают, особенно если положение победителя непрочно и ему позарез нужно спокойствие), а те, кто мешался и путался под ногами.

В известной русской сказке лиса, уже спасшаяся от охотников, репрессировала на собственный хвост, который цеплялся за репьи и мешал ей бежать. Так и здесь: ельцинские, несмотря на подчёркнутую лояльность Патриарха, навсегда зачислили его в категорию тех, кто мешал, чего-то вякал и «таскал нас на переговоры с этой сволотой». Это имело предсказуемые последствия. С этих самых пор программа «православного возрождения Руси» (находившаяся на рассмотрении верхов примерно с 89 года как один из возможных сценариев окучивания местного охлоса) была снята с повестки дня. Церковь, конечно, не лишили никаких «земных сокровищ» — но всякие, даже декоративные, попытки отклониться от генеральной линии — без чего было бы невозможно обойтись при сколько-нибудь реалистичном сценарии «возрождения» — были жёстко пресечены. «При царе Борисе» Патриарха выпускали, когда надо было сказать «дорогим россиянам» что-нибудь нейтральненькое.

5.

Отсутствие внятных позитивных символов (я уже не говорю о «позитивной программе») с лихвой восполнялось ясно выраженным негативом. Люди, шедшие к Белому Дому, шли туда с одним намерением — свергнуть власть Ельцина, «чертей прогнать», как выразился пожилой мужик, вёзший меня к Белому Дому.

Под «Ельциным», разумеется, понимался не только конкретный Борис Николаевич, но ЭТО ВСЁ — то есть тот режим, который установился после 1991 года.

Это вовсе не означало, что кому-то нравился Горбачёв или Брежнев. Речь шла только о том, чтобы прекратить ЭТО. Что такое «Это», никто толком не понимал — точнее, разных мнений на этот счёт было немало, но все понимали, что «тут уж не до теорий».

Теоретики, впрочем, тоже находились. Чтобы не ходить далеко: я сам отправился на место событий с дискетой, на которой была моя статья «» — с полным и исчерпывающим, как мне тогда представлялось, объяснением происходящего, и двумя распечатками того же текста — заинтересованным, для экстренного ознакомления.

Разумеется, не на месте: я был тогда уверен, что Белый Дом будет стёрт в пыль, или уж, во всяком случае, взят — а всех, кого там найдут, убьют. Я, однако, рассчитывал, что удастся уйти коммуникациями, «а вот там дальше посмотрим». Потом те, кто там был (я опоздал примерно часа на полтора), объяснили мне, какая это была дурь. Но что поделать — я и сейчас думаю, что в некоторых важных вопросах лучше быть правым, чем умным. Особенно если понимать под умом то, что обычно подразумевают черти.

Тогдашние мои воззрения на происходящее не очень изменились. Я до сих пор считаю, что «по большому счёту» был прав — а потому и предлагаю дайджест той самой статьи.

Я тогда рассматривал события вокруг БД как очередной эпизод этнического конфликта, который, собственно, и определяет историю России последних столетий. Кому интересны подробности, может сходить по приведённой выше ссылке. Сейчас я не стал бы защищать изложенную в этом тексте точку зрения.

Тем не менее: принимая или не принимая во внимания мою старую теорию, я осмелился бы настаивать на одном — конфликт невозможно понять иначе, чем в этнических категориях.

1993 год был восстанием — слабым, неудачным, несвоевременным — русских людей против Неруси . То есть против всего того, что сейчас захватило власть над Россией и что её уничтожает.

6.

В этом смысле, констатированное выше отсутствие «позитивной программы» восстания 1993 года не является дефектом.

В нынешней российской ситуации сама идея «позитивной программы» ложна — и даже смешна.

Дело ведь не в том, что нам, русским, нужен некий план «российского национального возрождения» или «национального спасения», который мы — вот незадача! — никак не можем изобрести. Дело только в том, чтобы прогнать чертей — то есть отстранить от власти Нерусь и её слуг.

Никакой «программы возрождения России» не нужно. Точнее говоря, никакая реалистичная программа «возрождения» невозможна без победы над Нерусью — а в случае победы она будет уже излишней. Главное — вернуть русским людям власть над своей страной, дать им собственность, позволить жить своим умом и иметь национальное достоинство.

Всё остальное сделают они сами.