45

Информация к размышлению

(вх. № 24/45–78 от 11 марта 2014 г.)

Сообщаю, что вчера в Спилке литераторов Украины состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти выдающего украинского поэта Т. Г. Шевченко, на котором лично присутствовал бывший покойник. (Фото прилагается.)

После вялого вступительного слова Головы Спилки Мамуева Б. П. участники заседания заслушали бездарный доклад академика Вруневского, который насиловал зал псевдонаучной белибердой более полутора часов. Затем выступили писатели, не имеющие никакого отношения к литературе, а также поэт Дуля Н. Н., произведения которого уже вошли в золотой фонд мировой классики.

Отмечая унылую серость и вопиющую деградацию писательской массы, обращаю особое внимание на недопустимые высказывания негодяя Мошонкина Г. З., который критиковал реформы правительства, направленные на удовлетворение растущих потребностей населения в области культуры. Злобная критика этого субъекта вызвана тем, что его бездарный сборник стихов совершенно справедливо был лишен финансовой поддержки Госкомиздата.

Что касается персоны юбиляра, то есть Шевченко Т. Г., то о его идеологических и политических пристрастиях судить рано. Выступившие литераторы ударились в грубую лесть, называя его то Пророком, то Моисеем, который якобы выведет украинский народ на вершины Синая, хотя более пятидесяти процентов населения на прошедших президентских выборах уже определилось с кандидатом на должность Моисея. (Особенно усердствовал в раболепии перед юбиляром Мошонкин Г. З.)

Юбиляр, то есть Шевченко, порывался выступить, но ему не давали говорить, устроив овацию, из-за чего он постоянно плакал и вытирал слезы.

Затем из зала раздался крик (на девяносто процентов уверен, что это был голос неугомонного Мошонкина) с предложением восстановить историческую справедливость и принять Т. Г. Шевченко в ряды Спилки украинских литераторов. Это неуместное предложение также было встречено возмутительной овацией. Мамуев Б. П., как обычно, занял страусиную позицию и спрятался за спину так называемого «классика современности» Хнюкало. Источнику пришлось взять слово и заявить, что подобным предложением литераторы оскорбляют Кобзаря, лишая его возможности испытать радость прохождения через приемную комиссию и выступления на ней с чтением своих великих произведений. Юбиляр при этих словах закивал головой и что-то сказал Мамуеву Б. П., который и озвучил просьбу гостя пройти писательское чистилище и литературное горнило приемной комиссии. После официальной части члены правления, поправ права и интересы рядовых литераторов (среди которых есть подлинные гении, как, например, поэт Дуля Н. Н.), направились в банкетный зал, но в эту минуту Мошонкин Г. З. устроил провокацию, предложив выйти на площадь перед президентским дворцом и устроить коллективное чтение поэмы Т. Г. Шевченко «Гайдамаки». Писатели, находясь еще в трезвом состоянии, восприняли это предложение без энтузиазма, а Дуле Н. Н. пришлось встать со своего места и объяснить гр-ну Мошонкину, что «Гайдамаки» – это одно, а оппозиция, которую он поддерживает, – это совсем другое. В поэме «Гайдамаки» Т. Г. Шевченко, как известно, призывал к народному восстанию, которое абсолютно бессмысленно в нынешних условиях ввиду полной и окончательной победы украинского народа над царизмом.

Считаю необходимым рекомендовать Мамуеву Б. П. избрать поэта Дулю Н. Н. членом правления, так как мне практически невозможно получить доступ к секретным бумагам, которые Мамуев Б. П. прячет в своем сейфе вместе с водкой.

 

46

Объективная информация

(вх. № 24/45–79 от 11 марта 2014 г.)

Источник сообщает, что вчера в помещении Спилки литераторов состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти Кобзаря, на котором присутствовал юбиляр. (Программа вечера прилагается.)

После вступительного слова выдающегося деятеля культуры и литературы тов. Мамуева Б. П. участники заседания прослушали глубокий доклад академика Вруневского. (Текст доклада прилагается.)

Опуская выступления рядовых литераторов, которые не отличались оригинальностью, обращаю внимание на провокационное поведение поэта Дули Н. Н., который известен своими беспочвенными заявлениями о собственной гениальности, а также оскорблениями в адрес коллег, которых он обзывает графоманами. Подобное поведение лежит целиком на совести тех, кто рекомендовал его сборник стихов в планы Госкомиздата, заставив выбросить оттуда идеологически устойчивых авторов, таких как Мошонкин Г. З.

Что касается главного объекта торжества, то он внимательно изучал собравшихся литераторов, иногда нервно теребил ус и один раз прослезился. Источник уверен, что это произошло после того, как Кобзарь увидел физиономию поэта Дули Н. Н., которая ничего, кроме отвращения, не может вызвать у нормального человека. В целом мероприятие имело пристойный вид благодаря умелому ведению вечера председателем Мамуевым Б. П. и присутствием такого литературного авторитета, как Устим Йосипович Хнюкало, который по таланту ближе всех подкрался к юбиляру.

Единственным недостатком вечера было неуместное объявление академика Вруневского (которого мы все очень уважаем) о создании им кредитной кассы взаимопомощи «Мираж» и его призывы к писателям срочно записаться в нее и вносить деньги под шестьдесят процентов годовых. Хотя заявление было проникнуто заботой о писателях, оно было неуместно в присутствии Т. Г. Шевченко, который мог вообразить, что литераторов, кроме наживы, ничего не интересует.

После чего члены правления переместились в банкетный зал, куда совершенно справедливо были не допущены поэт Дуля Н. Н. и известный фуршетник Гриша Людоедко.

Примечание :

Резолюция красным карандашом : Майор Гонта! До каких пор вы будете загружать аналитический отдел этим маразмом?!

Пометка синим карандашом: «Товарищ полковник! А где взять других? Это старая гвардия, завербованная нами более сорока лет назад».

Резолюция красным карандашом : «Майор Гонта! Почему нет ни слова о Либермане»?!!

Пометка синим карандашом: «Что с них взять? Антисемиты»!

 

47

Дневник Т. Г. Шевченко

11 марта 2014 года

Что за день был вчера, что за вечер! Возвратились мы домой с Семеном Львовичем далеко за полночь, груженные дарами, из которых солидную часть составили книги киевских литераторов. Однако постараюсь описать сие событие подробно, стараясь ничего не упустить.

В полдень я настоял, чтобы мы пошли в какую-то лавку купить мне одежду поприличнее, а если получится, то и костюм. Конечно, я нахожусь в глубокой финансовой яме, да и где взять деньги, коль моих благодетелей на кшалт Щепкина или Кулиша вкупе с Мартосом уже и в помине нет, а новыми опекунами я пока не обзавелся. Но Семен душа щедрая, что удивительно для людей его племени. Он сказал, чтобы я не чувствовал стеснения, и выбрал наряд, какой мне по душе. Он даже дал мне ассигнацию, на которой я изображен в молодые годы, но я не стал ее брать, а целиком положился на его присутствие. (Кстати об ассигнациях. Уж коль министр казначейства тиснул мою парсуну на деньгах, могли б и мне отвалить малую толику! Получает ведь гравер гонорар за оттиски, а мне как натурщику кто заплатил?)

Лавка, которую мы искали, оказалась огромным рынком, где торгуют всякой всячиной. Удивило, что много товара турецкого, а также китайского, а из местных промыслов лишь вышиванки да безделушки, вроде ложек и свистулек. Ходили мы добрых два часа, но так толком ничего не подобрали. Присмотрели сорочку странного фасона, под которую нужны галстуки, похожие на удавку, но Семен меня уговорил купить вышиванку, сказав, что это соответствует моему облику и правильно в политическом смысле. Молодица, которая продавала вышиванки, заметила, что я «очень похож на Шевченко». Семен Львович обрадовался и, вступив с ней в торг, сказал: «Так он есть тот самый Шевченко». На что дурная баба заржала как кобыла и затрясла здоровенными, как арбуз, титьками: «Хорош врать! Что я, Шевченко не знаю? Вот, гляди»! И ткнула нам под нос пачку ассигнаций с моей парсуной. Ну что взять с безграмотной дуры?! Мы купили у нее сорочку и пошли искать туфли. Здесь дело пошло повеселее, поскольку выбор был огромен. Семен купил мне и туфли, и добрые ботинки на собачьем меху. Продавец – черный, как вакса, арап – уверял, что это мех благородного оленя, будто я собак не видал!

Купивши необходимое для выхода в свет, мы возвратились домой, где пообедали чем Бог послал, а затем стали собираться к киевским литераторам. Семен объявил, что поедем мы туда на метро, но когда он растолковал, что это самое «метро» находится под нашими ногами и надо спуститься в подземелье, по которому, точно гигантский червяк, ходит какой-то поезд, я, как истинно верующий христианин, решительно отказался, усмотрев в предложении подвох. Так и норовит вражье семя устроить мне прогулку в преисподнюю! Впрочем, Семен не упрямствовал и вызвал по хитрой штуковине, именуемой телефоном, безлошадную карету (точно на такой мы ездили в злосчастный день к моему памятнику). На ней мы отправились в Липки, район некогда культурный и сытый.

В поездке я наблюдал улицы Киева и огорчался, что погода не задалась. Вокруг много грязи, даже снег на крышах лежал черный, как сажа. Семен сказал, что виновата какая-то «экология», но я не стал расспрашивать, что это за дама или какая-то иная напасть. На то есть словари, потом проверю.

Писатели встретили нас у подъезда, расстелив по такому случаю красный половик. Несмотря на холод, многие были без пальто, в пиджачных парах, что растрогало меня до слез. В мои времена так чествовали митрополита, пришедшего благословить важное министерство по случаю государственного праздника. Засим меня подняли на руки и с криками «ура» понесли в дом, да так резво, что, не пригни я голову, разбил бы ее о притолоку. Поднявшись по лестнице, публика внесла меня в зал, где стала качать, а остальные улыбались, кричали «слава», «батько» и другие не менее приятные поэту возгласы. Некоторые экзальтированные дамочки пытались целовать мои руки, которые я не знал куда деть от смущения, а одна весьма симпатичная особа прижала мою длань к своей груди, да так сильно и страстно, что я впервые в новой жизни вспомнил о своем мужском начале. Не скрою, что, оглядев женский состав, я с волнением обнаружил, что мне нравится нынешняя мода. Дамы решительно отрезали подолы платьев до колен, то ли из экономии материала, то ли по другим причинам, не подозревая, что тем самым они дразнят мужчин крепкими икрами и сверх меры будоражат воображение, которое и без оного норовит приподнять подол и залезть чуточку повыше. Но самое главное, они, то есть дамы, научились подчеркивать все свои прелести, даже если таковые были сомнительных размеров или вовсе отсутствовали. Однако я полагаю, что подобная вольность присуща только литературной богеме и с этим невозможно бороться. Попадая в нашу среду, любая дама становится карбонарием и в поступках, и в словах, не говоря уже о моде. Что же касается дам из мещанского и дворянского сословий, то сие мне пока неведомо, потому что на ярмарке, куда мы ходили за покупками, все были разодеты в какие-то мрачные тулупы, унылые накидки и невозможно было отличить женщин от мужчин, и наоборот. Семка давеча рассказывал мне об уравнении полов и каком-то «феминизме», но, я полагаю, мои сограждане перепутали равенство с бесполостью.

Затем ко мне подбежал какой-то маленький человек и, схватив меня за руку, стал трясти с такой силой, точно хотел ее оторвать. При этом он трижды повторил, что является головой данного собрания, и широким жестом заставил обратить внимание на мои многочисленные портреты, которые были развешаны и расставлены решительно во всех комнатах и галереях, а на вершине лестницы стоял монстр, похожий на языческого Перуна с моими чертами.

И тут я вспомнил, что потерял Семена Львовича. Выдернув руку, я побежал назад в сени. Толпа литераторов ринулась за мной, хватала за фалды, руки, плечи и умоляла не уходить, так как еще ничего не началось, но я боялся, что с Семой случилось нечто нехорошее, и, скатившись с лестницы в предбанник, не ошибся в своих подозрениях.

Семку втиснули в угол, а какие-то олухи, выкручивая ему руки, расстегивали ширинку и радостно кричали: «Жида поймали! Жида поймали»! Сема пыхтел, как паровой котел на винокурне, пытаясь вырваться на волю, но разбойников было много, они были упитанные, как мясники, и злючие, как посадские псы.

Врезавшись в клубок тел, я боднул усатого с заячьей губой, затем заехал коленом в причинное место какому-то монголу и, вырвав Семку из их объятий, закричал: «Вон, падлюки! Вон! Руки прочь»! Охальники испужались до такой степени, что воздух сгустился, словно в казармах арестантской роты. Оставив моего еврея в покое, они виновато прижались к стене.

Схватив Семена Львовича за локоть, я решительно двинулся к гардеробу, но тут подбежал глава литераторской банды и зарыдал, как нашкодивший мальчишка:

– Простите, Тарас Григорьевич! Мы ж не знали, что он с вами! У нас насчет них строго!

И он пальцем ткнул в плакат, висевший подле дубовых дверей. На синем картоне крупными буквами было начертано:

«ЖИДАМ И МОСКАЛЯМ ВХОД ЗАКАЗАН».

Задрожав от негодования, я, простерши руку к сей мерзости, потребовал немедленно ее снять. Мгновенно десяток угодливых рук потянулись к плакату, стали его рвать, комкать, жмакать, затем жалобный стоголосый хор потребовал от меня возвернуться в залу. Не желая огорчать непричастных к этому паскудству, я дал себя уговорить, втайне наслаждаясь своим исключительным авторитетом. При этом я крепко держал за руку Семена Львовича, подчеркивая, что это мой друг, который пойдет со мной туда, куда ходит любая публика. Человек с монгольским лицом бросился застегивать Семену ширинку, но мой еврей оказался человеком гордой натуры и врезал оскорбителю кулаком в левое ухо, однако тот, стреляя глазками, тотчас же подставил правое.

Наконец мы добрались до залы, где было полно народу, как я полагал, в основном из любителей литературы и неизменных прихлебателей оной. Меня усадили в президиум, в который робко уселось несколько стариков, чьи уши воняли серой. Я хотел посадить рядом с собой и Семку, но он решительно замотал головой и присел на край первого ряда, что вызвало, как я заметил, огромный вздох облегчения у головы литераторов, который и открыл собрание. Более получаса он изрыгал дифирамбы, величая меня то гением, то столпом литературы, то пророком и, само собой разумеется, Кобзарем. Не скрою, мне было приятно, хотя тон оратора не отличался искренностью. В нем я заподозрил штамп обязательных фраз, типа тех, что каждый человек даже в письме к злейшему врагу пишет: «остаюсь покорным слугой вашей светлости» либо «преданным рабом Вашей милости».

К счастью, он вскоре уступил место человеку, сидевшему слева от меня и представленному как академик Вруневский.

Вот-те штука! Оказывается, это тот самый тип, которому я еще несколько дней назад хотел расквасить нос. С презреньем осмотрев его красно-рыжую мордочку, невыразительные глаза под белесыми венчиками бровей, я понял, что при таком блистательном обществе надавать ему тумаков решительно невозможно. И не то чтобы я испугался его академического титула, а лишь из опасения, что сей тип начнет кусаться. Оставив затею с мордобитием на будущее, я стал прислушиваться, к какому разряду меня отнесет сей лис, написавший обо мне, если верить справочникам, сто восемнадцать томов. Справедливости ради замечу, что проштудировал он меня весьма основательно, однако объяснения его были чересчур фривольны и грешили подозрительностью.

Вот и сейчас, перечислив мои заслуги перед Украйной (что есть, то есть, из песни слов не выкинешь), он взял в зубы свою литературную лопату и стал копать на такую глубину, что в той яме можно было похоронить не только мои скромные труды, но и всю литературу, начиная от «Повести временных лет» до Карабчевского с Гребинкой. Трудно описать все критические выверты и параллели, актуализации и инспирации, но каждый раз, пристегивая меня к каким-то революционным школам и течениям, он, точно дьяк, талдычил: «Но хвала Богу, это все в прошлом». Он так долго и нудно излагал свое «Житие Тараса», что я едва не заснул, но, вспомнив, что нахожусь в центре внимания, и, что важно, внимания женского, стал себя подбадривать мыслями о банкете, который готовили в соседнем зале, судя по дребезжанию тарелок и звяканью бокалов, составлявших чудесный аккомпанемент.

Ах, господа читатели! Ничто так не тревожит писательскую душу, как эта музыка! Ничто так не способствует полету сочинительской фантазии, как ароматные пары жаркого, летящие из кухни прямо в твою ноздрю, ничто так не оживляет рифму, как вид запотевших графинчиков с лимонными, вишневыми и можжевеловыми наливками! О маслятах, груздях, ломтиках копченого сала, нежной розовости говьяжих языков и золотистых куриных грудках я со стоном Гаргантюа умолкаю, почтительно уступив сей плацдарм незабвенному Николаю Васильевичу. И как вовремя я вспомнил о своем гениальном земляке! Едва докладчик подошел к моему стиху, которое я посвятил Гоголю, как вспомнились наши с ним беседы, его печальная поэма о Чичикове, и тотчас же я нашел себе любопытное занятие, называемое физиономистикой.

О, Николай Васильевич! О милый мой собрат, продавший Мефистофелю свою бессмертную душу за великую славу в грядущих поколениях! Невыносимо захотелось, чтобы ты, стыдящийся своего происхождения великий хохол, очутился сейчас в этой зале и вместе со мной выглядывал среди этой публики свои незабвенные персонажи. Лично я насчитал трех Маниловых, шесть Коробочек, двенадцать Собакевичей, две дюжины Ноздревых и двадцать шесть Плюшкиных. Остальные, несомненно, принадлежали к холопскому сословию либо служили подавальщиками, так как на их лицах решительно невозможно было прочесть что-либо значительное. Один лишь лакейский восторг и потуги чрезвычайного внимания.

К вящей славе Господней, докладчик закончил свою молитву, и вздох облегчения потряс зал. Затем Вруневский поклонился мне и взошел в президиум, где протянул руку, которую я после некоторого колебания пожал, да так сильно, словно желал, дабы она отсохла и более уже ничего не писала.

После Вруневского слово дали какому-то Хнюкало, которого здесь почитают, словно он сочинил одно из Евангелий. Сей мордатый старец долго рассказывал собранию, что он такой же горемыка, как и я, родом из бедной селянской семьи, что он тоже был пастушком у черниговских богачей, бредил малярством, а потом, прочитав в малолетнем возрасте «Кобзарь», ударился в сочинительство и босоногим из Нежинского уезда пришвендял в Киев. Ноги, как он уверял, сами донесли его в это славное здание, которое он не покидает седьмой десяток лет, и даже годочков двадцать выпасал писательскую отару, не выпуская из рук лиру. После чего, пошевелив мохнатыми бровями, монстр обслюнявил меня и вручил свои книги «Страшный суд» и «Тихий ужас» с дурацкой дарственной надписью.

Выступили также и другие литераторы, в основном дамы, с чтением стихов, посвященных моей персоне. Стихи, как назло, были отвратительными, и, хотя дамы были весьма откровенны в зарифмованных намеках на экстаз, который мне перепадет, обрати я на них свое внимание, я постоянно вздрагивал и, скрестив пальцы от сглаза, шевелил губами и незаметно сплевывал через левое плечо. Однако попадались экспромты, вполне пригодные для альбомов. В мою молодость сии альбомы были в моде, особенно в дамских будуарах. Я, помнится, исписал княжне Репниной целый альбом, что, впрочем, никак не отразилось на наших отношениях, разве что эта дура стала преследовать меня своей любовью. Впрочем, напрасно грешу я на княжну Варвару, душу чистую и набожную, презревшую мнение света ради нашей дружбы.

Между тем поэты разошлись, не на шутку расстреливая собрание банальными рифмами, от которых желудок начал играть марш. Господи, да ведь не литературой единой жив писатель! Ему, бедолаге, хочется хлеба, мяса, соленого огурчика, а если поднесут чарку, так и царь покажется не таким страшилищем! Однако литераторы продолжали читать до хрипоты, словно осужденные на казнь, которым дали последнее слово, а казнь не может свершиться, пока они не выговорятся. Впрочем, мудрый еврейский царь Соломон правильно подметил: «Все имеет конец». Пришел конец и этому тягостному турниру. Я решительно встал и двинулся в сторону соседней залы. Как бы не так! На меня навалилась целая рота почитателей и, уложив на широкий председательский стол, стала требовать:

– Почитайте меня, Тарас Григорьевич! Только из типографии… Это вам, батька! На память!.. А вот еще!.. И еще! Меня читайте! Меня!.. Я первый сказал! Нет, я первый!.. Убери свое рыло!..

С большим трудом мне удалось поднять голову, и, стараясь не терять из виду Семку, я беспомощно взывал очами к голове этого собрания. К чести Мамуева, он откликнулся на мой призыв решительными действиями. К столу подскочили знакомые по гардеробу бугаи во главе с монголом, который при ближнем осмотре оказался похож на цыганского конокрада, и эта братия принялась расшвыривать литераторов в разные стороны, не разбирая, где дамы, а где лица противоположного пола. Я успел крикнуть Семке, чтобы он собрал книги, даренные мне, затем был подхвачен за локти и таким манером доставлен в банкетный зал, служивший писателям рестораном. Вскоре обозначился и Семка, шедший позади монгольского цыгана (уж буду так его обозначать в сиих записях). Сгорбившись под тяжестью книг, мой друг едва передвигал ноги.

Наконец я оглядел стол, накрытый для пиршества. Описывать его у меня нет ни сил, ни вдохновения, поэтому отсылаю любознательных все к тому же Николаю Васильевичу, умевшему как никто в русской литературе живописать напитки и яства, данные нам щедрой украинской нивой неизвестно за какие наши заслуги.

Вот и я, вспомнив о том, что было на писательском столе, проглотил слюну и, пожалуй, сделаю перерыв, дабы открыть белый ледник Семена и, приведши ум в порядок холодным пивком, набить пузо балычком и тельячими языками. Благо, нагрузили литераторы нас вчера не только книгами, но и разнообразной снедью, за что им низкий поклон.

Не удивляйтесь, господа, что так много хвалебных слов уделяю пище. Кто в детстве испытывал муки голода, у кого гадюкой вился живот при виде хлебной корочки, тот поймет меня. Единожды испытавший голод, будет помнить его долго, а желудок – так и вовсе никогда не забудет.

 

48

Письмо С. Л. Либермана Тане-Эстер Либерман

Дорогая моя!

Пишу тебе вне всякой очереди, не дожидаясь Алика, чтобы, когда он появится, сразу же отдать ему письмо.

Вчера наконец произошло событие, которого я ждал много лет. Вместе с Т. Г. мне удалось проникнуть в дом нашего предка Симхи Либермана. Меня там встретили очень хорошо, можно сказать, с почетом, и сразу же повели показывать все комнаты. Про Т. Г. я вообще молчу! Они его носили на руках, и это совершенно правильно, потому что кто они и кто он – знает весь мир.

А теперь о самом помещении. Первое, что мне пришло в голову, как только я увидел это великолепие, так это удивление. Зачем евреи помогали Ленину делать никому не нужную революцию? Жить в домах с каминами, резными потолками, дубовым паркетом, обитать в двадцати комнатах и бороться при этом за какое-то «равенство» могли очень глупые и ограниченные люди. Конечно, ты права, когда говоришь, что в практических вопросах я полный ноль, но все-таки!..

Мне пришлось часа три промучиться в большом зале, где лучшие литераторы рассказывали Т. Г., какой он великий и как они его ценят. Один из них, похожий на рыжую лисицу, настоящий академик, сделал огромный доклад, в котором по косточкам разобрал все произведения моего квартиранта. Этого академика я зауважал. Мне всегда нравились усидчивые люди, способные часами ковыряться за столом, как наш покойный дядя Моня, который после исключения из партии работал часовщиком в маленькой конторке Дарницкого универмага. Затем все отправились в ресторан, где и началось самое главное у писателей и другой творческой интеллигенции. Я был как на иголках, но ко мне очень скоро подошел главный писатель Украины и спросил, как я себя чувствую в их атмосфере. Я поблагодарил и попросил показать мне комнату, которая служила Симхе Либерману домашней синагогой. Он вначале не понял, что я имею в виду, и стал перечислять адреса киевских синагог, но я вежливо и внятно объяснил, что в этом доме когда-то была домашняя синагога с раздвижным потолком, чтобы Либерман и его семья могли по всем правилам праздновать Суккот. Он догадался, что я имел в виду, даже обрадовался и воскликнул:

– Ах, это там, где затекает потолок? Сейчас организуем!

Затем он подозвал к себе мужчину, очень похожего на цыгана из одноименного фильма. В том фильме цыган постоянно воровал лошадей, но этот оказался не цыганом, а смуглым от природы человеком с аккуратными усиками, к тому же он тоже был писателем, хотя по лицу и запаху изо рта этого не скажешь.

– Мелентий, покажи гостю свой кабинет! – сказал главный, и человек повел меня по коридорам, сообщив, что его фамилия Шмыгло, а сам он руководит столичными литераторами, которых держит в черном теле.

Я страшно разволновался, когда переступил порог священной комнаты. Все, что я делал до сих пор, показалось мне незначительным приготовлением к главному. Задрав голову, я увидел потолок из деревянных пластин.

– Он раздвигается? – с благоговением спросил я.

– Он течет! – весело ответил Шмыгло жующим голосом, и я вдруг увидел у него в одной руке кусок хлеба, на котором лежал толстый шмат сала, а в другой – граненый стакан с водкой.

Ты знаешь, что я ничего не имею против сала, как и прочих культовых предметов иных религий и народов. Но присутствие сала в комнате, где я собрался по субботам медитировать, было неуместно, если не сказать больше. Я понял, что писатели загадили ауру комнаты. Помещение требовало энергетической чистки, но я не знал, сколько мне понадобится времени на это.

Я осмотрел неказистую люстру, которая была здесь как пятая нога собаки, а потом заметил, что хозяин кабинета со странной для литератора фамилией Шмыгло также с интересом изучает потолок, точно видит его впервые. Я ему задал несколько вопросов, но, к моему огорчению, он ничего внятного объяснить не смог, хотя и двигал шкафы, дабы отыскать какой-то рычаг.

– Бесполезно! Его коммуняки украли! – весело сообщил он.

– Какие коммуняки? – спросил я.

– Обыкновенные.

– А что они тут делали?

– Ничего! Тоже книги писали. Про коммунистов. А рычаги украли!

– А где они сейчас? – осторожно спросил я, надеясь узнать фамилию человека, который, вероятно, унес рычаги домой.

– В банкетном зале! Пьют за здоровье Кобзаря! – И, не дав мне вставить слово, спросил: – А вы кем приходитесь нашему гению?

– Друг! – ответил я, огорченный тем, что секрет крыши грозит остаться нераскрытым.

Поколебавшись, он посмотрел на дверь и подмигнул мне.

– Так вы скажите, чтобы он Мамуеву не доверял!

– Чего так? – рассеянно спросил я, поглощенный мыслями о потолке.

– Мамуев – государственный холуй!

– Кто-кто? – переспросил я.

– Государственный холуй! – повторил хозяин кабинета, и его монгольские глаза сверкнули сталью. – Мы его сковырнем! А Тараса Григорьевича поставим! Только сперва в Спилку примем!

– А почему у вас крыша затекает?

– А мне по барабану! – оскалился Шмыгло. – Тут раньше Мамуев сидел, у него спрашивайте!

Понимая, что ничего не добьюсь от этого типа, я вернулся в зал, где писатели уже танцевали, пытаясь затащить Тараса Григорьевича в шумный хоровод. Особенно старались дамы, и я понял, что дело движется в неожиданном направлении. А поскольку перед вашим отъездом я дал тебе слово, что ни одна женщина не переступит порог нашего дома, то подскочил к нашему квартиранту и сказал, чтобы он вспомнил, чем заканчивались его любовные истории. Он заверил меня, что жениться в ближайшее время не намерен, и потащил меня в круг танцующих. Хочу заметить, что украинские писатели овладели танцами всех народов мира, а в половине двенадцатого ночи даже сплясали «семь сорок». Я хотел сказать их предводителю, что они, вероятно, ошиблись в выборе профессии, но был очень расстроен их отношением к крыше, поэтому промолчал.

Нагрузившись книгами, мы вызвали такси и поехали домой. Пан Мамуев лично проводил нас к машине, где вручил солидный пакет с различными продуктами и даже расплатился с таксистом.

В общем, мой поход удался только на пятьдесят процентов. Домашнюю молельню Симхи я увидел, но крыша была безобразным образом искалечена. Теперь надо ждать удобного случая, когда я смогу узнать, каким образом ее можно открыть.

 

49

Дневник Т. Г. Шевченко

12 марта 2014 года

Славно отобедав остатками писательского пиршества, я не сразу раскрыл чистую страницу дневника, а прилег вздремнуть, так как увидел, что Семка крутится вокруг стола, точно муха, отыскивающая уголок, на который она могла бы присесть. Вероятно, мой опекун также вознамерился отписать письмецо родным, которые обитают на иерусалимских холмах, где они две тысячи лет назад распяли нашего Христа.

Спал я плохо. Точнее, попервах спал хорошо, так как снились мне литературные дамы, которые, избавившись от манерничаний, вмиг стали похожи на девиц пансиона мадам Гильде. Лихо скинув юбки и расшнуровав корсеты, стройные создания захороводили, недвусмысленно подмигивая, но едва они принялись стягивать с себя панталоны, как в сон вторглись Орская крепость, капитан Косарев и прочая чертовщина, а когда в моих руках оказалась палица, которой я стал выделывать ружейные приемы, то я проснулся в холодном поту, немея от ужаса, что сон окончательно превратится в явь.

За окном притаилась ночь. Я лежал, вслушиваясь в тишину, и лениво спорил сам с собой: вставать либо поваляться часок в надежде на сон более спокойный и ровный. Однако энергичный человек победил в нашем споре, заставил сесть к столу и продолжить записи, благо в комнате горит электричество и на свечи моему хозяину нет нужды тратиться.

Свой отчет я остановил на неподражаемом банкете, который киевские литераторы дали в мою честь. Признаться, мне стоило большого труда следить за своей чаркой, которую кто-то постоянно наполнял, словно желая высмотреть, как я буду выглядеть в скотском состоянии, но я старался пить мало, постоянно с кем-то привечаясь немалой своей посудиной. По правде говоря, я толком и не поел, так как за моей спиной кто-то постоянно нашептывал в ухо свои вирши, просьбы, кляузы, пересказывал мою биографию и проклинал крепостное право, о котором я, право, уже забыл. Если бы не милейший Борис Петрович, отгонявший назойливых пиитов, я мог бы и окочуриться, подобно царю Мидасу, умершему от голода из-за своей паскудной привычки золотить все, к чему прикасались его руки. Но писательский вождь бесцеремонно отпихивал рожи, виноградными гроздьями нависшие надо мной, а затем и вовсе выставил нечто похожее на почетный караул из двух литературных критиков, обещавших составить в будущем славу украинской литературной мысли. Однако от соседа справа, который оказался все тем же академиком Вруневским, отгородиться было невозможно. Мой биограф хотел казаться деликатным, показывая, что у нынешних академиков тоже есть понятия насчет благородных манер, однако ж и он то и дело, наклонясь к моему уху, шептал разъяснения, что в третьей строке стихотворения «Пророк» он бы не писал пророка с буквы обыкновенной, а непременно написал бы с заглавной, затем обещал расшифровать мысли мои в тех стихах, где я сподобился ставить многоточия.

– Ешьте, любезный! – прерывал я его, впрочем, бесполезно, так как он сообщил, что сейчас перейдет к разбору моих прозаических опусов.

Окончательно осерчав, я стал кормить его со своей руки, дабы заткнуть ему рот. Он послушно кивал, хватая зубами нежнейший телячий язык, который я ему скармливал. При этом Вруневский бешено вращал глазами, призывая литературное сообщество поглядеть, кто кормит его с руки, паки сизокрылого голубя. Забавляясь, я напаковал его рот до такой степени, что он, выпучив слезящиеся глаза, едва двигал челюстями, силясь все это проглотить разом, ибо разжевать такое количество пищи не представлялось возможным. Едва я нацелился на покрытый росою аппетитный кусок лососины, чтобы перекусить самому, как с изумлением обнаружил, что и пан Мамуев сидит с открытым ртом и, весело вращая зенками, призывает покормить и его. Развеселившись, я впихнул в его пасть гусиный фаршированный зад, и он заработал челюстями, точно голодный Сирко, о котором хозяева, загуляв, забыли на три дня. Затем к столу встала очередь из других охочих, которые толкались, шипели друг на друга и, выстроившись змейкой, подходили ко мне с открытыми клювами. Пришлось, как архимандриту, встать и заместо пасхальной просвиры, которую положено класть на христианские языки, шпиговать писательские горлянки редисом, огурцами, кусками мяса и сала. Нежнейшие пирожки с капустой и куриные крылышки шли «на бис», а одному доброхоту, который едва не укусил меня за палец, я шлепнул на язык добрую порцию горчицы с хреном. Когда молодые девицы подвели ко мне местную знаменитость пана Хнюкало, а тот, раскрыв рот, пытался поймать метко пущенную мною маслину, челюсти сего мужа щелкнули и вывалились. Хнюкало рухнул на колени, стал ползать у моих ног, отыскивая зубные протезы, но оными уже завладела какая-то рыжая дама с потным лицом. Обтерев протезы о подол своего платья, она пыталась самолично вставить их в рот автора трагических романов «Страшный суд» и «Тихий ужас», которые, как я неоднократно слышал, и составляют нынче фундамент отечественной прозы.

Происшествие с челюстями пана Хнюкало невероятно взбодрило честную кампанию. Присутствующие затянули «Думы мои, думы мои», и лики их осветились подобием благолепия и необычайной серьезностью. Пели литераторы весьма недурно, и если их письмо хотя бы на половину отмечено подобным мастерством, то я могу вполне быть спокоен за украинскую литературу. Ее стройный и мощный хор должен растолкать всяких сервантесов и петрарок и, пристроившись в затылок Гомеру, подать слепому руку, дабы он повел эту пеструю колонну к сияющим чертогам вечности.

Разгоряченный не столько горилкой, сколько дружеской атмосферой, я тоже стал подпевать, изредка забывая строки своих стихов, которые кто-то вовремя выкрикивал в мое ухо. Затем пришел бандурист и вжарил на бандуре польку. Дамы завизжали, пустились в пляс, вытаскивая из-за столов робких партнеров. Дамам невозможно было отказать, они были мощнее коллег мужского пола, и каждая из них могла запросто поднять одной рукой двух, а то и трех исхудавших пиитов.

Кто-то из мужчин закурил, на него прикрикнули, дабы не осквернял литературный храм дымом преисподни, но апологет табачного зелья ответил критикам таким виртуозным матом, что зал взорвался от хохота, а дамы, покраснев от внезапного свободомыслия, достали из ридикюлей картонные коробочки и тоже стали дымить – кто открыто, призывно поглядывая на меня, кто тайком, в ладошку, пуская дым под стол, где уже лежала парочка сочинителей, которым не токмо за столом, но и в литературе делать нечего со столь хилым здоровьем.

Меня мутило от голода, и я налег на заливной холодец из свиных ножек. Голоден я был по той простой причине, что человек, когда видит обжорство соседей, а сам не имеет возможности следовать их примеру, испытывает в желудке спазмы, а на сердце великое раздражение. Надо сказать, что, пока я насыщался, Борис Петрович встал надо мной, раскинув руки, аки коршун, не давая ни одной особе помешать трапезе. Наверное, он хорошо знал, на что способен голодный Тарас, и оберегал своей доблестью спокойствие писательского собрания. Насытившись, я потянулся к бутылке вина с французской этикеткой и, хотя по огромному опыту знал, что пить следует по восходящей, то есть сперва пиво, затем вино, а уж потом водку, что нисходящее употребление чревато неясными контурами скандала, тем не менее рискнул пригубить полбокала французского, отчего в голове произошло брожение и нрав мой переменился в сторону благорасположенности ко всему человечеству. С этой минуты писательское собрание, которое я еще какой-то час назад мысленно именовал шабашем, теперь казалось мне милейшей дружеской попойкой старых приятелей, которые случайно встретились в кабаке, торчавшем на пересечении дорог необъятной и необъяснимой Империи. Поэтому, когда пан Мамуев, шепнув мне на ухо нечто приятное, подозвал небрежным мановением пальца какого-то страдальца, я благосклонно кивнул головой, намереваясь выслушать еще один мадригал в свою честь.

Страдалец оказался немолодым мужчиной с измученным лицом и пугливым взором. На носу, прикрытом густой порослью бровей, настолько неестественных, что показались мне театральным реквизитом, который милейший Михайла Семенович Щепкин наклеивал, исполняя дурацкий водевиль, сидели массивные очки. Человек этот невероятно горбился, и было непонятно, природный ли это изъян либо привычка гнуть спину в присутственных местах, появившаяся у человека с той поры, когда, пытаясь избавиться от своего первобытного состояния, он попытался распрямиться, но под грозным окриком вожака стаи так и замер в полусогнутом состоянии.

– Это Супчик Сергий Офиногенович! – благосклонно отрекомендовал писательский голова и потрепал мужчину по прикрытой черными волосами лысине. – Ловкая шельма!

Не имея в мыслях ничего дурного, я взял с большого блюда кусок рыбы и отправил в рот подошедшему. Пока он давился костями, не смея выразить протест, я поинтересовался у Бориса Петровича:

– Тоже поэт?

– Пер… пере… переводчик! – со свистом выкрикнул пан Супчик, выковыривая пальцами из горлянки рыбью кость.

– Толмач! – расхохотался Мамуев и благосклонно потрепал клеврета по дряблой щеке. – Переводит моих бумагомарателей на редкие африканские языки! Пытается, так сказать, постигнуть суть арапской составляющей великого Пушкина! – Борис Петрович внимательно посмотрел на меня и зачем-то спросил: – Вы знаете, что их Пушкин был наполовину арапом? Дедушка был Ганнибал. Африканский адмирал! Слыхали?

И, не дав мне возразить, вновь запустил лапу в редкие волосы пана Супчика, который, не найдя свободный табурет, опустился на корточки и в таком положении глядел на нас снизу вверх, точно вышколенная домашняя болонка.

Рука Бориса Петровича переехала за ухо присевшего, отчего Сергий Офиногенович сладко жмурился и, как мне почудилось, тихонько скулил.

– А ведь он по дипломатической части служил! – сообщил Мамуев, и, похоже, удивился сему открытию. – Да-а, вот ведь как! Почти как их Грибоедов! С анфаса дипломат, а задним профилем писатель!

– «Горе от ума»! – вспомнил я и ласково посмотрел на Супчика, вообразив, что он и в самом деле служил по одному ведомству с российским драматургом.

– Да! – угодливо тявкнул Супчик и скорбно повторил: – Горе! Большое горе!

– Он вам, вероятно, очень дорог? – осторожно спросил я Мамуева.

– Кто? Супчик? Конечно, дорог! Он мои глаза и уши! Все знаю, что мои вахлаки говорят! Они даже не успевают пакость придумать, а я все знаю! Правда, Сережа?

Супчик стрельнул в меня взглядом доносчика и тоненьким голоском оперного кастрата затараторил:

– Там Мошонкин за дверью! Подбивает недовольных петицию подписать на имя Тараса Григорьевича! Говорит, что вы, Борис Петрович, и ваши холуи, то есть мы, гуляем на общественные деньги! А еще клевещут, что вы зажрались, арендаторов притесняете, дабы откупались, машину служебную жене отдали, а писатели не могут себе купить даже лекарств!

Борис Петрович налился кровью.

– Дерьмо твой Мошонкин! Я его исключу из Спилки! Вон выставлю, не посмотрю, что бессмертным себя объявил! – Затем задумался и, взбороздив лоб нехорошей мыслью, сказал. – Ты иди, Сережа, послушай, что они еще там болтают! Потом расскажешь!

– Я стихи Тараса Григорьевича хотел прочесть! – фальцетом взвизгнул Супчик, и крупная слеза повисла на его длинных женоподобных ресницах.

Я не успел испугаться, как он все тем же противным фальцетом пояснил:

– На африканском! На африканском, Тарас Григорьевич!

– Он к нам из Африки прибыл! – пояснил Мамуев. – У него на жаре удар произошел, помутнение рассудка случилось, вот его из Африки и турнули. Теперь всех подряд переводит на африканские наречия! Прям беда!

Я на мгновение представил сего толмача посередь африканской пустыни, где он читает стихи львам, слонам и крокодилам, которые, оцепенев от страха, боятся даже думать, что смеют сожрать это недоразумение украинской литературы.

Супчик открыл было рот, дабы произнести первую фразу на африканском, но Мамуев поднял вверх руку и скомандовал:

– Брысь! Служи, Сережа, служи!

Супчик закивал головой и, даже не попытавшись встать на ноги, протанцевал краковяком на полусогнутых к двери и исчез. Борис Петрович посмотрел ему вслед, вздохнул:

– Вот мерзавец! Во все щели пролезет!

– А толмач хоть хороший? – спросил я, испытывая неловкость оттого, что поневоле стал свидетелем писательской склоки.

– Не знаю, – поморщился Мамуев. – Я его держу исключительно за всезнание! Он ведь служил по дипломатической части и шпионить выучился блестяще! Довел нюхачество до совершенства! В этом деле равных ему нет. Но натура у него паскудная! Так и норовит услугу оказать, точно жид какой-то!

При этих словах я встрепенулся и обеспокоенно стал искать взглядом Семена Львовича. Увидев его в компании монголовидного «конокрада», я успокоился.

– Ты сюда послушай, Тарас Григорьевич! – фамильярно теребил меня за лацканы сюртука захмелевший Мамуев. – У меня, как у Ноя, разной твари по паре! И лесбиянки есть, и педерасты, и Супчик, которого неизвестно где кастрировали. Даже жиды с москалями имеются! В малом количестве, но имеются!

– Так что ж! – пробормотал я, пытаясь вспомнить, когда это успел «брудершафиться» с сиим литературным начальником. – И в других нациях таланты произрастают…

– Тише! – подскочил на стуле Мамуев, беспокойно оглядевшись по сторонам. – Нет никаких талантов вокруг! Только мы! Иные – жалкий оскал загнивающей цивилизации! Пародия на все возвышенное и вечное!

Расчувствовавшись, Борис Петрович положил руку на мое плечо и с любовной фамильярностью произнес:

– Эх, Тарас Григорьевич, Тарас Григорьевич! Ты даже не представляешь, с каким дерьмом мне приходиться иметь дело! Ты только погляди на них! Тьфу!.. Двое нас, батько, двое! Конечно, я не достиг таких высот, как ты, но… – Он полез в карман, вытащил клетчатый платок и, приподняв очки, прижал его к слезящимся глазам. – У меня такие вирши с небес прилетели!.. такие!.. Никому не показывал, а тебе почитаю! – И, не дождавшись моего согласия, внезапно завыл, как это делают слишком чувствительные поэты: – «Украина-а-а моя, Украина! О несчастна та мыла дивчына-а-а!..»

Далее я ничего не слышал, потому как читал Борис Петрович ужасно, кроме того, в зале появились музыканты и стоголосый хор под скрипки и цымбалы весело грянул: «Реве та стогне Днипр широкий». Какой-то смельчак бросился танцевать, хотя к танцам сия музыка решительно была непригодна, да и в помещении стоял такой гвалт, что я вообще ничего не слышал и с трудом уловил последние слова стихотворения, которое, подвывая, орал Борис Петрович:

– «…и я помру на чужине»!

Он еще раз вытер слезящие глаза платком и преданно посмотрел на меня, ожидая похвалы. Мне ничего не оставалось, как, пригладив усы, крепко поцеловать его в лоб и придвинуть полную чарку.

Мамуев заплакал и, уже не стыдясь слез, шептал:

– Крепко, правда? Крепко ведь?! Я же говорю: двое нас, батько, только двое! А эти…

– Да пошли они к бисовой матери! – весело поддержал я его настроение, хотя хаять эту великолепную компанию с моей стороны было невежливо.

Чокнувшись, мы выпили, закусив горилку огурчиками, затем Борис Петрович, перейдя на деловой тон, сказал:

– Ты, Тарас Григорьевич, в четверг заходи! Заявление напишешь. На прием в Спилку. Мы тебя быстро примем! Айн-цвай-драй, и в дамках!

Я внутренне съежился, почувствовав, что этот человек обладает огромной властью. Этой властью он мог назначить кого угодно званием литератора, а мог и лишить его, и, хотя остатками разума, куда еще не добрались винные пары, я понимал, что только Всевышний может поцеловать тебя в темечко и благословить на творческие муки, близость человека с печатью, которой он штампует литераторов, повергла в раболепие, заставив исторгнуть наше извечно холуйское:

– Премного благодарен, Борис Петрович! Век буду помнить!

Вовремя же мы закончили наш разговор! К нам уже летели разгоряченные матроны и, обдав волной густого пота, замешаного на дешевом одеколоне, стали тащить нас из-за стола в круг танцующих.

Пошатнувшись, Борис Петрович упал на роскошные ланиты грудастой дамы, а от второй я ловко увернулся и, схватив за загривок академика Вруневского, который спал, уронив голову в грибную тарелку, всучил даме своего биографа и великого шевченковеда, которого она спьяну приняла за мою особу и стала самым дерзким образом тискать, помечая жестами свои права на дальнейшие отношения.

Пожалуй, закончу свой рассказ завтра, так как чудо-ручка может вскоре иссякнуть, а будить Семку и спрашивать, где лежат запасные, мне совестно, оттого что на часах обозначился третий час ночи.

 

50

Расшифровка записи беседы в кабинете А. Л. Цырлих

Посетитель – Голова спилки украинских литераторов Б. П. Мамуев

Начало записи 12.45. Конец записи 13.24.

13 марта 2014 года

МАМУЕВ. Разрешите, Алиса Леопольдовна?

ЦЫРЛИХ. Проходите, Борис Петрович! Присаживайтесь! Как прошел вечер?

МАМУЕВ. Я бы сказал – плодотворно. Вруневский прочел обстоятельный доклад, Хнюкало сказал пару слов.

ЦЫРЛИХ. Как у нашего классика с головой?

МАМУЕВ. Прогрессирует! Что ж вы хотите? Человеку за восемьдесят, постоянно насиловал мозг!.. А писатели вас ждали!

ЦЫРЛИХ. Не могла. Масса вопросов по предстоящему мероприятию.

МАМУЕВ. Вы про двухсотлетие?

ЦЫРЛИХ. А то! Да вы рассказывайте! Как Кобзарь? Нам важна каждая деталь, любая мелочь!

МАМУЕВ. Что вам сказать… Если отбросить обстоятельство, что это как бы повтор природы, то заявляю прямо: повтор очень удачный! Оторопь берет! Даже запах! Древностью пахнет, корневой системой!.. Правда, не хватает в нем вот этого… понимаете?

ЦЫРЛИХ. Чего не хватает? Откровенно, пожалуйста, нас никто не слышит!

МАМУЕВ. Торжественности в нем не хватает, широты! Эпичности, я бы сказал! Обыкновенный дядька, простоватый для гения и… Когда торжественная часть шла, он еще ничего, держался с достоинством, а потом раскрылся в мелочах! Кстати, стихи читать отказался, хотя народ требовал.

ЦЫРЛИХ. И слава Богу!

МАМУЕВ. Вы так думаете?

ЦЫРЛИХ. Да зачем же их читать? Народ их и без него прекрасно помнит. Лично я весь «Кобзарь» знаю наизусть. Особенно люблю смелые, зовущие! «И мертвым, и живым…» Помните?

И смеркае, и свитае,

День божий мынае…

МАМУЕВ. И знову люд потомленный,

И все спочывае…

ЦЫРЛИХ. Тильки, мов… Как там дальше?

МАМУЕВ. Ну… ну что-то «и день плачу, и ночью плачу…» Забыл! Вот в сердце сидит, а слова забыл!

ЦЫРЛИХ. Именно так! Вы очень верно подметили! Его стихи надо носить в сердце, а произносить их нет никакой надобности! А что потом было? Во время банкета?

МАМУЕВ. Ничего! Я же говорю: уж очень простоватым оказался наш гений! Боюсь даже выговорить!

ЦЫРЛИХ. Да что вы такой пугливый?! Всего вы боитесь!

МАМУЕВ. Хитрит он, Алиса Леопольдовна, ой, хитрит! Похоже, присматривается!

ЦЫРЛИХ. К кому?

МАМУЕВ. Ко всем!

ЦЫРЛИХ. Отчего вы так решили?

МАМУЕВ. Посудите сами! Садимся мы, значит, за банкетный стол. Кстати, спасибо спонсорам передайте!

МАНГЕР. Передам, передам! Что вас смутило?

МАМУЕВ. Поднимаю я первый тост. Естественно, за него, потому как сами понимаете!.. Выпили раз, выпили два, выпили три. Смотрю на него, вроде пора и тебе, любезнейший, политически определяться, а он молчит и в усы усмехается. Правда, покемоны мои так и висли у него на спине, так и висли! Рука заболела их отгонять. Наконец я не выдержал и поставил вопрос ребром. Говорю: «Тарас Григорьевич, надо бы выступить! Сказать тост за здоровье президента, правительства, за Украину наконец», а он усмехается и кивает головой, как цирковая лошадь. А потом встал и говорит: «А что, козаки?! Не пора ли выпить за наших гарных молодиц? Вон какая краса сидит за столом, оживляя нашу мужицкую убогость!»

ЦЫРЛИХ. Так и сказал?!

МАМУЕВ. Слово в слово! Вы ж понимаете, что после такого спича мои шлюхи расшумелись и натурально набросились на него. Тут уж вечер поплыл не по тому руслу, которое я проложил. И я понял, что он в первую очередь великий бабник, а уже потом Кобзарь! Да что говорить! Я отчет написал о нашем мероприятии!

ЦЫРЛИХ. Потом почитаю. О литературе говорили?

МАМУЕВ. Касались. Вруневским он недоволен.

ЦЫРЛИХ. Почему? Вруневский много хорошего о нем написал!

МАМУЕВ. Не знаю. Может, кошка между ними пробежала. Вот мои стихи Шевченко понравились. Он, правда, подробный разбор не стал делать, но, слушая, плакал. А потом поцеловал меня. Вот сюда!

ЦЫРЛИХ. Э, да вы у нас, оказывается, тоже гений!

МАМУЕВ. Мне о себе говорить не с руки, но мои скромные заслуги перед литературой даже вы не опровергнете!

ЦЫРЛИХ. Бог с вами! Кто отрицает ваши заслуги? Мы вас безмерно ценим, Борис Петрович!

МАМУЕВ. А Героя Украины не дали! Швырнули «За заслуги» третьей степени, как какому-то шлеперу!

ЦЫРЛИХ. Потерпите! У вас только через пять лет юбилей, что ж вы все сразу – и квартиру, и собрание сочинений, и Героя!

МАМУЕВ. Через пять лет? А если оппозиция к тому времени опять власть возьмет? В стране такая карусель мнений!..

ЦЫРЛИХ. Не ожидала я от вас подобного пессимизма! Вместо того чтобы оппозицию поминать всуе, вы бы лучше работали на укрепление!

МАМУЕВ. А я что делаю? Укрепляю, цементирую!..

ЦЫРЛИХ. Вы когда его в Спилку принимать будете?

МАМУЕВ. Я ему на четверг назначил! Заявление напишет, а в понедельник примем.

ЦЫРЛИХ. Понедельник день тяжелый.

МАМУЕВ. Мне сподручнее гнуть свою линию в понедельник. У моих мерзавцев по понедельникам голова болит и изжога терзает. Они знают, что, кроме меня, им никто не нальет! Эти сволочи в понедельник покладистые, как слепые котята. Нет, лично я понедельник люблю! Я и сам родился в понедельник!

ЦЫРЛИХ. Поздравляю. Но я вам советую до понедельника собрать всех шевченковедов в один кулак и ударить по Тарасу Григорьевичу! Пускай напомнят ему прошлую жизнь и направят в нужное русло! Незачем ему лезть в наши проблемы. Пускай продолжает обличать царизм и Россию! Нам это даже выгодно в политическом контексте! Понимаете?

МАМУЕВ. Понимаю.

ЦЫРЛИХ. И еще этот… Либерман. Вы как его встретили?

МАМУЕВ. Уже успели настучать?

ЦЫРЛИХ. Что за словечки, Борис Петрович? Не настучали, а информировали! Мы обязаны все знать! Так что там Либерман?

МАМУЕВ. Мы его, конечно, пускать не хотели, сами знаете, какая у нас обстановка! Изо всех сил пытаемся сдержать еврейскую экспансию! Но Тарас Григорьевич лично попросил, сказал, что без Либермана он ни на шаг. Видать, снюхались! Представляете? Эти масоны уже Шевченко перевербовали!

ЦЫРЛИХ. И куда ходил Либерман? Шлялся по Спилке куда вздумается?

МАМУЕВ. Может, в туалет ходил, откуда я знаю? Я Тарасом Григорьевичем был занят, а к еврею Шмыгло прикрепил.

ЦЫРЛИХ. Они ходили в кабинет, где раздвижной потолок?

МАМУЕВ. Ах, вот оно что! Шмыгло ведь облизывается на мое кресло! Напечатал три статейки и мнит себя литератором!.. А если вы про потолок, так его еще при Хрущеве забили досками, а механизм чекисты унесли. Про этот кабинет раньше для туристов в справочниках писали, чтобы интерес вызвать, а когда мы сюда вселились – какие уж тут туристы! Мы к себе никого на пушечный выстрел не подпускаем!

ЦЫРЛИХ. Вот что, Борис Петрович! Вам позвонят из органов. Их сотрудники хотят проверить вашу крышу. Акцию проведут ночью, когда никого не будет в помещении. Так что придется не поспать, помочь товарищам!

МАМУЕВ. А что они ищут?

ЦЫРЛИХ. Это их дело. Вам оно зачем?

МАМУЕВ. Хнюкало вспомнил, что старый Либерман, который сахарозаводчик, молился в той комнате, раздвинув потолок. А в советские времена космополиты, которые прятались под псевдонимами, решили поглазеть на свои небеса. Вот тогда потолок окончательно заколотили!

ЦЫРЛИХ. Хорошо! Вы извините, я на заседание опаздываю. Давайте на днях еще раз встретимся, спокойно обсудим ваши потребности.

 

51

Начальнику 5-го управления Службы безопасности генерал-майору Конопле Г. Б.

В ночь с 15 на 16 марта с. г. сотрудниками третьего отделения совместно с оперативным отделом контрразведки при содействии технических служб был произведен осмотр помещений Спилки украинских литераторов. После обыска кабинетов, подвала и чердака мы приступили к обследованию комнаты с раздвижным потолком, которая представляет собой помещение размером восемь метров на семь, с двумя окнами, выходящими во двор. Из особых примет отмечены старинный камин белого цвета, множество книг неизвестных авторов, карта Монголии, скульптура лошади, а также сорок восемь пустых бутылок различного декора.

Вскрытие потолка проводилось путем врезки со стороны чердака. Механизм, как установлено начальником архива, был изъят в 1962 году и утилизирован. Крыша над комнатой протекает, из-за чего деревянные планки поражены гнилью и плесенью. На одной из пластин гвоздем нацарапано неграмотное ругательство в адрес некого Бормотуя.

Во время следственного эксперимента вместе с потолком, который был разобран по всему периметру, был вырезан аналогичный квадрат на крыше. Согласно инструкции, майор Земский Г. Д., которому я приказал мысленно влезть в шкуру еврейского колдуна, то есть каббалиста, встал на середину комнаты и, закрыв глаза, три раза прокричал в небо слово «каббала», а затем стал рассказывать о своих ощущениях, которые фиксировались звукозаписывающей аппаратурой и осциллографом.

Майор Земский сообщил о теплом потоке воздуха, который внезапно обрушился с неба, что подтвердили замеры, показав температуру столба в 28 градусов по Цельсию, в то время как общая температура воздуха в Киеве составляла один градус по Цельсию, а в остальных помещениях Спилки – плюс шестнадцать.

Затем майор Земский, а также отдельные сотрудники почувствовали завихрение воздуха, идущее против часовой стрелки. Завихрение усилилось, образовав воронку, в центре которой стоял майор. Неожиданно он стал радостно кричать: «Еще! Еще! Еще!» Вихрь, подчиняясь его команде, стал раскручиваться с невероятной скоростью, после чего майор Земский, взлетев, завис под потолком, размахивая руками, и с плачем повторял два слова «майн готт».

Подполковник Симоненко П. М. приказал майору продолжать фиксацию своих ощущений, но Земский парил в воздухе, испытывая, судя по выражению его лица, необъяснимое удовольствие, плавно переходящее в ужас, и наоборот, в обратном направлении. Когда я в решительной форме потребовал, чтобы Земский сосредоточился, он послал меня на известные всем три буквы, после чего заорал «Шма Исраэль!» и, вылетев через отверстие в потолке, исчез из поля нашего зрения.

Приказав личному составу немедленно привести потолок и крышу в исходное положение, я поднял по тревоге спецподразделение «Омега» и бросил его на поиски майора Земского П. М., который был обнаружен в 6.15 на Трухановом острове в бессознательном состоянии, в одних трусах.

В 7.30 утра поднятый по тревоге шифровальщик 5-го управления доложил, что «Шма Исраэль» переводится с иврита как «Слушай, Израиль» и является обычным обращением иудеев к своему Богу перед каждой молитвой.

Изучив личное дело майора Земского П. М., я установил, что в его роду никаких евреев не было, он с ними не соприкасался ни по службе, ни в быту, из чего можно предположить, что либо майор Земский П. М. является хорошо законспирированным агентом израильской разведки, либо мы имеем дело с неизвестным природным явлением. В настоящее время Земского наблюдают ведущие психиатры Минздрава.

В 9.45 по местному времени группа прибыла на базу в подавленном состоянии.

Результаты технического обследования объекта и схема полета майора с Липок на Труханов остров прилагаются.

 

52

Дневник Т. Г. Шевченко

16 марта 2014 года

Сегодня Семен Львович одолжил новое перо, спросив, что я пишу, засиживаясь на кухне за полночь. Я уклончиво ответил, что черкаю всякие заметки, наблюдения и прочую чепуху. Про дневник я решил умолчать. Не для печати сии записи. Когда умру во второй раз (дай Бог, чтоб случилось это как можно позже), напишу в завещании, чтобы похоронили все бумаги вместе со мной.

Не углубляясь в расспросы, Семка куда-то ушел, предупредив, дабы я никому не открывал дверь и не трогал трубку, разговаривающую человеческим голосом. Повторюсь, что трубка называется телефоном.

Некоторое время я рассеянно глядел, как за окном под солнышком тает снег, превращаясь в грязь, порадовался весне, признаки которой в городе не так очевидны, как на природе, и вновь вернулся к дневнику, пытаясь поймать настроение, на котором вчера прекратил свои записи. Однако, просидев добрый час, ничего существенного не вспомнил. В голову лезла всякая чепуха, перед глазами танцевали пьяные морды литераторов, дерзкие вырезы женских платьев, а в ушах слышался гнойный шепот главного литературного бандита со странной фамилией Мамуев. Пожалуй, не стану описывать и конец торжества, когда собрание окончательно перепилось, а несколько пугливых фигур торопливо собирали со столов объедки в прозрачные пакеты, надкусывая каждый кусок.

Однако одно происшествие все-таки отмечу. Когда литераторы устали заниматься моей персоной и занялись привычными для них склоками и бахвальством, вдруг ожил Вруневский. Подняв свою рыжую физиономию, он долго таращился на меня, а затем, перекрестившись, придвинул свой стул вплотную и спросил:

– Денег хотите, Тарас Григорьевич? Очень много денег! Ну?!

Я засмущался. Столь необычная щедрость со стороны коллеги потрясла меня до основания. Хотя я привык одалживаться только у друзей либо хороших знакомых, но рассудил, что не грех взять ссуду у академика. Как-никак ровня. Кивнув головой, я стал загадывать, из какого кармана он вытащит портмоне. Но Вруневский неожиданно сказал:

– Дай сто гривень!

– Зачем? – резонно удивился я. – Да и нет у меня, не разжился!..

– А ты у еврея своего займи!

– Да зачем же?! – уже сердито спросил я, подозревая подвох.

– Надо! – убежденно произнес Вруневский. – Я организовал финансовое общество! Кредитный союз «Мираж»! Все писатели отдают мне денежки, а я им верну в десять раз более! У меня счастливая рука! Всех озолочу! Давай сто гривень, завтра получишь пятьсот!

Как на грех, Семка куда-то пропал и я не смог сыграть ва-банк. Вруневский сразу поскучнел и, потеряв ко мне интерес, пошел благодетельствовать других.

Нет, все же лучше думать про завтрашний день, который по календарю четверг. Завтра отправлюсь в старинный дом писать заявление на прием в писательский клуб.

Вообще-то быть членом клуба весьма почетно и выгодно. Коль не подводит память, в Санкт-Петербурге я и мечтать не смел о членстве в Англицком клубе, куда запросто ходил Пушкин и масса иных блистательных господ. Конечно, не загреми я в историю с кирилло-мефодиевцами, не донеси на меня эта гадина Петров, может, со временем и столичные господа, забыв о моем рабском прошлом, выдали бы приглашение, однако не судилось. Теперь, стало быть, стану членом клуба киевского, куда принимают только литераторов, а прочим, судя по объявлению, вход заказан. Конечно, воспитанные люди не станут писать на всю губернию, что жидам и москалям тут не место. Культурные люди просто намекнут швейцару, чтоб не пускал всяких горбоносых и голубоглазых, да ведь наш брат с культурой дружбу не водил. Как привык хату мазать кизяками, так и замер на пеньке, за которым виден лишь «садок вишневый коло хаты».

И все же надо набраться решительности и спросить у Мамуева, какие права будут у меня как члена литературного сообщества. Существует ли материальная помощь писателям, у коих дело литературное застопорилось, загубилась рифма либо не видать конца длинному повествованию в жанре эдакого любовного романа? Должна существовать! Вон как гульнули на банкете по случаю моей кончины (а тьфу на них!). Я и не припомню в прошлой своей жизни, чтоб горилка и дорогие вина лились рекой, а стол прогибался от яств, хотя попировал я в свое время на славу. А судя по тому вниманию, которое они мне выказывают, могу вытребовать в счет будущих изданий приличную сумму, снять квартиру, потому что стыдно стеснять Семена Львовича до бесконечности, да и с холостяцкой жизнью пора заканчивать.

Насчет «холостяцкой» это я, положим, погорячился, так как после «мадам Ликеры» долго еще не рискну венчаться с какой-нибудь особью, а вот для разрядки тела иной раз не мешает нырнуть в пучину сладострастия, да ведь не станешь делать это в присутствии посторонних. Ну да ладно, завтра пойду, решительно все узнаю, а еще лучше возьму за грудки пана Мамуева и выверну один из его глубоких карманов. Неспроста литераторы шептались, что он обложил арендаторов данью, словно турецкий султан малые народы.

Тороплюсь закончить, ибо вернулся Семен Львович, требуя, дабы я оделся и пошел с ним гулять до ближайшего ломбарда, в котором у него есть дело. Погода великолепная, светит ясное солнышко, а от сидения взаперти невольно вспоминаешь казематы, в коих доводилось пребывать благодаря дурьей своей башке. Вот только не повстречались бы опять киевские жандармы, люто ненавидящие народ свой и нашу мову.

 

53

Начальнику 3-го отделения (надзор над творческой интеллигенцией) 5-го управления полковнику Борщевскому С. Е.

Донесение

В порядке оперативного надзора сообщаю, что сегодня в 12 часов 12 минут по местному времени объекты «Пуриц» и «Гайдамак» вышли из квартиры и, проследовав через подъезд, вышли на улицу.

Поскольку объекты не воспользовались транспортом, я решил проследить маршрут их движения, оставив мл. л-та Курочкина наблюдать за аппаратурой, установленной в квартире гр. Пламенной А. Б.

Путем логического анализа с привлечением дедуктивных компонентов я понял, что они направились в ломбард.

В целях конспирации я не стал заходить в помещение, заняв удобную позицию для наблюдения за углом, предварительно вызвав группу наружного наблюдения, а после ухода объектов провел беседу с заведующим гр-ном Сюровым Д. Т. В результате розыскных мероприятий (копия квитанции № 45 от 16 марта с. г.) выяснилось, что Пуриц заложил в ломбард дюжину (12 штук) серебряных ложечек с вензелями типа сионистской звезды, а также золотой перстень 556-й пробы (24 грамма), за что получил на руки одну тысячу шестьсот восемьдесят гривень.

За время моего отсутствия произошла поломка видеоаппаратуры, о чем мне доложил мл. л-т Курочкин. Из строя вышел блок видеозаписи и запотел объектив. Аудиозапись работает нормально. Кассеты прилагаются.

Других происшествий не зафиксировано.

 

54

Расшифровка разговоров в квартире Либермана С. Л.

15 марта 2014 года

Кассета № 1

ГАЙДАМАК. А чем это так вкусно пахнет?

ПУРИЦ. Вчерашний борщ.

ГАЙДАМАК. Борщ? Какая прелесть, однако! А скажи, Семен Львович, где ты так мастерски выучился готовить наш борщ?

ПУРИЦ. Во-первых, не присваивай украинцам все достижения человечества в кулинарии, а во-вторых, мой руки и садись за стол.

ГАЙДАМАК. Ишь ты!.. А борщ наше изобретение! Так и норовите обокрасть!.. Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. Вода не идет из крана!

ПУРИЦ. Воду отключили. Десятый час. Возьми кружку и черпай из ведра!..

ГАЙДАМАК. А зачем ее отключают? Вон в Днепре полно воды. Проведи трубу и качай! При князе Васильчикове вода была, а сейчас нету! Странно! В чем же заключается прогресс?

ПУРИЦ. Кто такой Васильчиков?

ГАЙДАМАК. Да ты что! Живешь в Киеве и не знаешь историю! Генерал-губернатор такой был! Добрейший человек!

ПУРИЦ. У тебя все добрейшие.

ГАЙДАМАК. Не скажи! Васильчиков меня однажды спас! Донос на меня наклепали, а он его в долгий ящик!..

ПУРИЦ. Руки вымыл?

ГАЙДАМАК. Вымыл.

ПУРИЦ. Ну, садись… Вот ложка…

ГАЙДАМАК. Вчерашний борщ роскошнее свежего. Давно подмечено!

ПУРИЦ. Дать чесночку?

ГАЙДАМАК. Мы разве никуда не пойдем?

ПУРИЦ. Я в ломбард, а ты останешься дома.

ГАЙДАМАК. Да чего ж мне сидеть в четырех стенах? Я тоже хочу погулять! Что ж я, как арестант, у окошка сижу?

ПУРИЦ. Ладно, пойдешь со мной!

ГАЙДАМАК. Тогда чеснок не ем. Вдруг там дамы?

ПУРИЦ. Где?

ГАЙДАМАК. В ломбарде.

ПУРИЦ. Нет там никаких женщин!.. Женщины ему мерещатся! Ешь!..

ГАЙДАМАК. Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. Отчего мы соседку не пригласим в гости?

ПУРИЦ. Которую?

ГАЙДАМАК. Что живет над нами! Очень приятная женщина.

ПУРИЦ. Обойдется!

ГАЙДАМАК. Экий ты женоненавистник! А зачем мы в ломбард пойдем?

ПУРИЦ. За деньгами!.. А что ты все время пишешь? Поэму?

ГАЙДАМАК. Да нет!.. Так… наблюдения разные. А краски дорого стоят?

ПУРИЦ. Какие краски?

ГАЙДАМАК. Хоть акварельные! Есть ли лавка, в которой художники краски покупают и кисти?

ПУРИЦ. Наверное, есть.

ГАЙДАМАК. Узнай, пожалуйста! Я твой портрет напишу!

ПУРИЦ. Вот еще! Зачем?

ГАЙДАМАК. Да что ты заладил: почему, зачем?! Для истории! Чтоб тебе приятно было. Не понравится – продадим!

ПУРИЦ. Краски будут стоить дороже, чем твоя картина!

ГАЙДАМАК. Не скажи! Я все-таки академик Санкт-Петербургской Академии художеств!

ПУРИЦ. Знаю! Дай, пожалуйста, соль!.. Спасибо!..

ГАЙДАМАК. Узнаешь насчет красок?

ПУРИЦ. Вот пристал!..

ГАЙДАМАК. Какая муха тебя укусила? Спал плохо?

ПУРИЦ. Нормально спал. Ешь!

ГАЙДАМАК. Благодарствую… Отбивная у литераторов была вкусная!

ПУРИЦ. После ломбарда зайдем в магазин, куплю мяса!

ГАЙДАМАК. Да ты не серчай!.. Вот примут меня в Спилку литераторов, потом печатать начнут, гонорар, само собой. Тогда мы с тобой заживем! Святые завидовать будут! Послушай, какая мысль интересная объявилась!.. Ведь за то время, что я… ну, отсутствовал, тыщу моих книг напечатали? Напечатали! Мильенными тиражами, между прочим! Я подсчитал. Как думаешь, мне за это полагаются гонорары?

ПУРИЦ. Ага! Размечтался!

ГАЙДАМАК. Отчего ж так? Ты б узнал, какие законы на сей счет в государстве!

ПУРИЦ. Чего у писателей не спросил?

ГАЙДАМАК. Да как-то неудобно! Я ж для них легенда! Кобзарь! И вдруг – про гроши! Это как с Олимпа спуститься на блошиный рынок за портянками.

ПУРИЦ. Неудобно правый ботинок на левую ногу натягивать! На вечер манная каша! Полезно для здоровья! И экономия!

ГАЙДАМАК. Да что ж ты меня куском хлеба попрекаешь?!

ПУРИЦ. Я не попрекаю, а излагаю наше финансовое состояние! Поел?

ГАЙДАМАК. Спасибо за угощение, благодетель!

ПУРИЦ. Не ерничай! Одевайся! Шарф не забудь! Сегодня холодно.

ГАЙДАМАК. Ох, Семка, как я намерзся в детстве! Веришь ли, и сегодня в дрожь бросает, как вспомню!.. По снегу босиком к дьячку бегал!.. А дьячок дурак был первосортный. И пьяница. Рубан его фамилия!

ПУРИЦ. Знаю. Пошли!

Кассета № 2

ПУРИЦ. Не натаптывай!

ГАЙДАМАК. Да я ноги на лестнице вытер!.. Чистоплюй! Ну вот… Сема, а что за ложечки мы заложили в ломбарде?

ПУРИЦ. Бабушкины!

ГАЙДАМАК. Фамильные? Жалко! Эдак мы скоро побираться станем! Ладно, завтра сяду работать по-настоящему!.. Даю слово!

ПУРИЦ. Работай, работай!

ГАЙДАМАК. Сема, а народ знает, что я ожил?

ПУРИЦ. Грамотные знают.

ГАЙДАМАК. Откуда? В газетах ни гу-гу, одни намеки. В телевизоре сплошной туман. Памятники мне открывают, могилу показывают. Ничего не понять!

ПУРИЦ. Хотел я тебя газетчикам представить. Даже звонил им!

ГАЙДАМАК. И что?

ПУРИЦ. Говорят, нет информационного повода. Если б ты в аварию попал или в конкурсах танцевал – другое дело. Будем ждать. Ближе к юбилею обещали перезвонить.

ГАЙДАМАК. А те, что ящиком командуют?

ПУРИЦ. Телевизором, что ли?

ГАЙДАМАК. Ну да!

ПУРИЦ. Им разрешение у властей надо получить. А власть размышляет: показывать – не показывать и что из того выйдет!

ГАЙДАМАК. А чего размышлять?! Вот он – я!

ПУРИЦ. Они подвоха боятся.

ГАЙДАМАК. Нашего брата всегда дурят. Только я тут каким боком?

ПУРИЦ. Выгоду определят, тогда скажут. Не переживай!

ГАЙДАМАК. Какая выгода?

ПУРИЦ. Материальная! Заплатить надо, чтоб тебя показали! Одна надежда, что примут тебя в Спилку литераторов! Вот тогда зазвонят в колокола! Тебе в литературе необходимо перейти на легальное положение!

ГАЙДАМАК. Гм… чудно!.. Ты чего там пишешь?

ПУРИЦ. Письмо!

ГАЙДАМАК. В Израиль?

ПУРИЦ. Да.

ГАЙДАМАК. А как получилось, что жи… то есть евреям свое государство дозволили иметь?

ПУРИЦ. Я же тебе книги даю, газеты!

ГАЙДАМАК. Так там одна чепуха на постном масле!

ПУРИЦ. А ты пропускай чепуху! Дельное читай!

ГАЙДАМАК. Чепуха тоже интересная! Кто кого убил, обманул, опять же про женский пол забавные истории…

ПУРИЦ. Послушай, Тарас Григорьевич, давно хочу тебя спросить…

ГАЙДАМАК. Ну, спрашивай!

ПУРИЦ. За что ты евреев не любишь?

ГАЙДАМАК. А за что вас любить? Лезете куда не просят, нос свой суете в чужие дела. Про Христа так я вообще молчу!

ПУРИЦ. Ты в церковь когда ходил?

ГАЙДАМАК. Ходил. Твое какое дело?

ПУРИЦ. Вот сходи в Лавру, расспроси, кто Христа распял!

ГАЙДАМАК. Да чего спрашивать, когда я и так знаю! Твои и распяли!

ПУРИЦ. Да иди ты!.. К себе иди! Мне письмо надо закончить.

ГАЙДАМАК. Подумаешь!.. Могу вообще уйти куда глаза глядят!

(Примечание расшифровщика: сильный стук, вероятно, хлопнула дверь.)

Кассета № 3

ПУРИЦ. Эй, ваше сиятельство! Кушать подано!..

ГАЙДАМАК. Опять обзываешься?

ПУРИЦ. Я тебя вашим сиятельством назвал! Разве не приятно?

ГАЙДАМАК. От вас жди подвоха!.. Чем это пахнет? Ого! Котлеты, картошечка! А стращал манной кашей! Когда ж ты успел?

ПУРИЦ. Успел!..

ГАЙДАМАК. А это?..

ПУРИЦ. Купил, купил!

ГАЙДАМАК. С перцем или беленькую?!

ПУРИЦ. И с перцем, и беленькую!

ГАЙДАМАК. Сема, друг, дай я тебя поцелую!

ПУРИЦ. Вот еще!

ГАЙДАМАК. Я ж по-дружески, Сема! Вот ты правильный еврей! Настоящий! И не обижайся! Я своих тоже не люблю! Жалею их до слез, а не люблю! Рабские душонки! Как вспомню, как они панам в рот заглядывали, холуйствовали, обман терпели, плеваться хочется! Но, слава Богу, все в прошлом! Избавилась Украйна от рабства! Распрямилась, гордой стала! В каждой газете про то пишут! Вот за это мы и поднимем чарочку!

ПУРИЦ. Разливай! Я хлеб нарежу…

ГАЙДАМАК. Сема, а огурчики малосольные есть? Кажется, в банке парочка плавала.

ПУРИЦ. Доставай! Сала подрезать?

ГАЙДАМАК. Я дурак, чтоб отказываться?

ПУРИЦ. Ну, давай! За все хорошее!

ГАЙДАМАК. И тебе… Как ты говоришь?.. Лехаим? Вот! Лехаим!.. Ох, пошла!..

ПУРИЦ. Не люблю я с перцем. От нее по утрам изжога!

ГАЙДАМАК. Так до утра еще дожить надо, Семчик!.. Хороший ты человек, только не понимаешь, с кем сейчас пьешь горилку! Видал, как меня литераторы вознесли? На руках носили!

ПУРИЦ. Не подниму я тебя! Грыжа! И отчего, скажи на милость, я тебя должен на руках носить? Кормлю по мере своих финансовых возможностей, спать укладываю, книжки покупаю, газеты, бумагу, ручку, не говорю уже про одежду!..

ГАЙДАМАК. А соседку пригласить не хочешь!

ПУРИЦ. Нечего бордель в моем доме разводить!

ГАЙДАМАК. Да отчего же сразу – бордель? Посидим, покалякаем. Мы ей комплименты, она нам – флирт! Все довольны, и не скучно. В картишки можно сыграть или в фанты! Я и анекдот могу рассказать!

ПУРИЦ. Проститутка она, сколько раз тебе повторять?!

ГАЙДАМАК. Так это ж хорошо, Сема! Эти барышни лишены всякого жеманства! С ними, как с товарищами, поговорить можно о чем угодно! Открыто, не таясь! А что до плотского, ну это как карта ляжет!

ПУРИЦ. Не будет ничего плотского! Я жене слово дал, что в нашем доме никаких женщин не будет!

ГАЙДАМАК. Ну и дурак! Кто ж такими клятвами перед женой сорит? Говоришь, что вы умные, а потом обижаешься, когда я вашего брата хаю!

ПУРИЦ. Да наливай уже, философ!

ГАЙДАМАК. Не буду я с тобою пить!

ПУРИЦ. Почему?

ГАЙДАМАК. Ненадежный ты товарищ!

ПУРИЦ. И не пей! Опять песни орать начнешь!

ГАЙДАМАК. Да что ж ты за человек такой! Дай-ка я налью, а то ты до венчика не научился!.. Вот так надо, видишь?

ПУРИЦ. Вижу!

ГАЙДАМАК. Так впредь и наливай, не жадничай! За что пьем, Сема?

ПУРИЦ. За украинскую литературу!..

Кассета № 4

ГАЙДАМАК. Сема, там еще осталось?

ПУРИЦ. Это на завтра!

ГАЙДАМАК. Завтра я пить не буду! Завтра мне надо к литераторам!

ПУРИЦ. Хочешь быть трезвым в кампании бухариков? Запрезирают! Осудят! Лицемером назовут!

ГАЙДАМАК. Да тут такое дело… Один тип взял и написал, что я был пьяница беспробудный! Представляешь? Выковырял из моих дневников откровения и расписал!.. Я, между прочим, пил с очень известными людьми! С Михайлой Семеновичем Щепкиным! Слыхал про такого?

ПУРИЦ. Как же!

ГАЙДАМАК. Великий артист! С капитаном парохода «Князь Пожарский» тоже пил! С Гулаком-Артемовским, с графом Толстым, с Кулишом само собой! С тобой вот пью! Ты ведь тоже великий лекарь, коли людей оживляешь!.. А завтра пить не буду. Давай по полрюмочки и на боковую!

ПУРИЦ. А если развезет?

ГАЙДАМАК. Я крепкий! Сема, а ты в детстве завидовал кому?

ПУРИЦ. Странный вопрос! Дети всегда кому-то завидуют. У нас во дворе мальчик Саша жил. Родители ему купили велосипел. Красный такой, красивый, со звоночком!.. Я даже плакал от обиды… Жадный был этот Сашка! Никому не давал кататься.

ГАЙДАМАК. А я мертвецам завидовал.

ПУРИЦ. Кому?!

ГАЙДАМАК. Покойникам… Для рабов смерть была свободой. Лежит мертвяк, и – все! Не надо думать про кусок хлеба, про то, что урядник затопит в рыло, про детишек, что пухнут с голоду… Как я хотел умереть!.. Покойников жалеют. Даже пан шляпу снимал, когда хоронили последнего нищего… А ты – велосипед!..

ПУРИЦ. Ну, это… чего мы о грустном?

ГАЙДАМАК. И то! А давай все деньги из ломбарда Вруневскому дадим?

ПУРИЦ. С какой такой радости?

ГАЙДАМАК. Он кредитное общество открыл! Даешь, к примеру, тыщу, а завтра он две возвращает! Даешь две – он тебе четыре!

ПУРИЦ. Губу не раскатывай! И не верь аферистам!

ГАЙДАМАК. Какой он аферист? Он академик!

ПУРИЦ. Не дам я ему денег! Отстань!

ГАЙДАМАК. Сема, у меня вопрос!

ПУРИЦ. Опять?!

ГАЙДАМАК. Ты меня уважаешь?

ПУРИЦ. О, Господи! Уважаю! Беру за хвост и провожаю!.. Наливай уже! Только полрюмочки!..

ГАЙДАМАК. Ну, давай, Сема! За тебя, за твою душевность, за то, что ты не похож на твоих… Ладно, не буду! Ух! Пошла как песня! Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. А давай споем!

ПУРИЦ. Ночь на дворе, какое споем? Соседи милицию вызовут.

ГАЙДАМАК. А я им бумажку покажу, что я Кобзарь! Мне памятники на каждом углу стоят!

ПУРИЦ. А они тебе портрет начистят! И в участок отвезут!

ГАЙДАМАК. Вот черт!.. Ну, мы тихонечко, а?

ПУРИЦ. Ты пой, а я посуду вымою. Вон воду дали. Не иначе как твой князь Васильчиков воскрес!

ГАЙДАМАК. Хотел тебя спросить: а чего днем воды в кране нет, а ночью она появляется? Ночью-то люди спят!

ПУРИЦ. Потому и дают ночью, что люди спят. Воду беречь надо!

(Примечание расшифровщика: далее последовало исполнение песен Гайдамаком, к которому через некоторое время присоединился Пуриц. Исполнялись националистические народные песни «Реве та стогне Днепр широкий», «Закувала та сыва зозуля», «Ой, дуброво – темный гай» на слова Т. Г. Шевченко, а затем «Идише маме» на неизвестном языке).

 

55

Объявление

В понедельник в конференц-зале состоится заседание Президиума Спилки литераторов

Повестка дня:

1. Подведение итогов литературного конкурса «Кобзарь в моей жизни и судьбе»

2. Довыборы в члены Президиума

3. Прием в члены Спилки

4. Разное

Секретариат

Внимание! Членам Президиума срочно сдать членские взносы за предыдущие пять лет! Кто не сдаст, о путевках в Ирпень может и не мечтать!

 

56

Дневник Т. Г. Шевченко

16 марта 2014 г.

Сегодня выдался на диво прекрасный день. Сама природа благоприятствовала бодрым мыслям, с коими я проснулся, вспомнив, что нынче предстоит визит в Дом литераторов, где мне следует подать заявление. Позавтракав овсяной кашей, которую Семен Львович готовит в синей кастрюльке с цветочками, я нетерпеливо поглядывал на часы, пытаясь подогнать стрелку и недоумевая, отчего мне назначено прийти в полдень, а не с раннего утра. Ведь утро – время поэтов. Утром просыпается решительно все – и птицы, и люди, и чувства. Только утром, словно травинки, прорастают слова – и слова неожиданные, прозрачные, как крупные капли росы.

В таком сентиментальном настроении я пил кофей, а затем пытался разговорить своего хозяина, который гремел посудой, поругивая тонкую струйку, что текла из крана.

Я с удовольствием пошел бы к писателям один, благо погода, как я уже сказал, располагала к променаду, к тому же в прогулках, которые совершаешь в одиночестве, есть необъяснимая прелесть, когда ты погружен в мысли и никто не смеет тебя отвлечь ненужными разговорами. Однако Семен Львович, едва я робко заявил о своем намерении, высказал решительный протест.

– Отчего ты боишься отпустить меня одного? – допытывался я. – Ведь у меня даже бумага имеется заместо паспорта!

– Вот именно, бумага! – сердито ворчал он. – Справка бомжа!

Я понял, что он, вероятно, сердит за бабушкины ложечки, которые мы давеча снесли в ломбард, и не стал более настаивать, надеясь, что пан Мамуев все же объяснит, какие у нынешних литераторов материальные права. Возможно, до формального приема в этот чудесный клуб (я имею в виду архитектурную сторону вопроса) мне удастся вырвать парочку ассигнаций, дабы положить их в копилку общего хозяйства. Быть в нахлебниках дело для меня привычное, но уж больно унизительное. Так и тянет станцевать гопак, дабы хоть чем-то отблагодарить покровителя. Но что я твердо решил, так это отдать Вруневскому часть первого гонорара. Пускай положит его в свою кассу, а мне выдаст проценты, которые стану проживать. Семка дурак, коли отказывается от легких денег.

Через час с небольшим мы вышли на улицу, где в лицо приятно ударило сырыми запахами пробуждающейся природы, густо замешанными с парами керосина, что, конечно, портило атмосферу. Однако Семен Львович заметил, что это не керосин, а бензин и город пока еще не задохнулся в смертельном кашле.

Надо сказать, что к машинам я окончательно привык и чрезвычайно этим гордился. В первые дни знакомства с этим чудом человеческого ума я шарахался, словно пугливая лошадь, и не мог взять в толк, как оно едет без овса и кнута. Сегодня же, глядя на поток железных чудищ разных расцветок и форм, я вдруг подумал, а где же голытьба берет кизяки, чтобы мазать свои хаты к Пасхе, однако спросить своего попутчика не осмелился, так как он был погружен в свои мысли и что-то бормотал под нос, то и дело хватая меня за рукав, когда, увлекшись, я ступал на мостовую прямо под колеса машин.

Поскольку я решительно отказался от похода в подземные лабиринты, а денег на механического извозчика Семен Львович не желал тратить, мы шли пешком и через час с небольшим благополучно поднялись в гору и вышли на улицу, где стоял роскошный особняк бывшего сахарозаводчика Либермана, который приходился моему Семке дальним предком.

У входа в здание мой провожатый сказал, что подождет меня на улице. Понимая его страхи, я возразил, что без него туда не войду. По правде сказать, я и сам струхнул, увидевши на трезвую голову сию серую громаду, призванную внушать обывателю страх и ужас перед великой тайной, каковой является сочинительство.

Страхи оказались не напрасны, и, хотя оскорбительное объявление кто-то снял, а вместо него появилось более вежливое: «Лица, которые евреи и москвичи, заходят по пропускам», к моему попутчику сразу же подлетели знакомые архаровцы и замахали руками, требуя пароль.

Мои увещевания ни к чему не привели, хотя со мной разговаривали вежливо, даже почтительно, а какая-то маленькая женщина в красной шляпке все норовила поцеловать край Семкиного пальто, которое было на мне. Знакомый здоровяк с испитым лицом и усами, которые скрывали заячью губу, обиженно произнес:

– Нельзя ему, Тарас Григорьевич! Чего народ опять расстраивать, засорять энергетическую атмосферу? Коль он вам нужен, так пускай здесь посидит, у гардероба, на диванчике!

Мои попытки объяснить, что национальность более не является препятствием, что в черте оседлости, коим всегда была мать городов русских, жиды (Слово «жиды» зачеркнуто, вставлено слово «евреи». Примечание редактора.) всегда ходили куда угодно, даже по Фундуклеевской, успеха не имели. Огорченно махнув Семке рукой, я поднялся по широкой лестнице, мимо своего уродливого изваяния и прошел в кабинет Бориса Петровича Мамуева.

Цветастая секретарша, перебирая бумаги, спросила, с чем я пришел и назначен ли мне прием. Я робко заметил, что я Тарас Григорьевич Шевченко, а пан Голова лично просил прибыть сегодня, дабы принять у меня заявление на прием в писательское общество. Дама нехотя поднялась со скрипучего стула и гордо прошла в дверь, не дав даже поглядеть, что творится в чертогах писательского генерала. Затем она вернулась, сообщив, что Борис Петрович меня непременно примет, однако следует запастись терпением. Дело в том, что пан Мамуев заканчивает первую главу патриотической поэмы и не может прервать озарение, нанесшее визит ранее моего. Затем дама спросила, не угодно ли мне чаю.

Я не успел ответить, как из угла раздался злорадный смешок:

– Поэму он пишет! Графоман херов! Доносы он пишет, огрызок несчастный!

Я оглянулся и увидел в углу на стульчике худощавого небритого человека с толстой папкой в руках. На его реплику хозяйка приемной отчаянно замахала руками и шепотом взвизгнула:

– Прекрати орать, Бонифаций! Уже с утра успел?

– Суки! – печально произнес человек неприятным голосом и, обратившись ко мне, подтвердил: – Все суки! Исключительные! В том числе вспомогательный персонал!

– Бонифаций! – взмолилась дама, но посетитель был непреклонен и, обращаясь ко мне, продолжал все тем же скрипучим голосом чихвостить непонятно кого, хотя его слова было сложно отнести, скажем, к прохожим, которые шли мимо этого здания в присутственные места.

– А вы Шевченко? – спросил он меня и, не дождавшись ответа, кивнул головой. – Понятное дело, клон! Настоящего они угрохали, а теперь пытаются всучить народу суррогат! У них выборы на носу! Без Шевченки им хана!

Я решительно не понимал суть его возмущения, но чувствовал, что в его словах скрывается нечто оскорбительное. Собравшись с духом, я решительно запротестовал:

– Позвольте, не имею чести! Вы кто, сударь?

– Конь в пальто! – Губы посетителя скривились в презрительной ухмылке. – Я – Поэт! Поэт с большой буквы! Ты понимаешь, что такое – Поэт с Большой Буквы? Или объяснить?

– А ну, не шуми, а то выгоню! – пригрозила секретарша, пытаясь включить в розетку электрический чайник.

– Выгонит она меня! Откуда ты меня выгонишь? Из этого дома, где все провонялось графоманией? Из дома, откуда сбежали все приличные литераторы? Ха! Послушай! – Он наклонился всем телом в мою сторону и, нервно теребя папку, заговорил тем фамильярным тоном, которому место в казарме или кабаке, но уж никак не в литературных пенатах. – Послушай, Шевченко или как тебя там! Не позорься, беги отсюда! Здесь повсюду зараза! Бациллы! Если тебе жаль денег на проституток, другое дело! У нас даже своя Моника Левински есть! Маленькая обезьянка! Стишки кропает дерьмовые, но в разврате толк знает!

Он поднял глаза к потолку, пробормотал какой-то стих, затем, спохватившись, вытащил из кармана карандаш, надкусил его и что-то быстро стал записывать на обложке грязной папки. Секретарша тем временем решительно схватилась за трубку телефона и сдавленным шепотом потребовала, чтобы некий Вася немедленно прибыл в приемную.

Через несколько мгновений в предбанник, где мы сидели, влетели два головореза, один из которых сторожил Семена Львовича. Поймав взгляд секретарши, устремленный на скандалиста, они схватили его под руки и, приподняв, вынесли из кабинета. Мужчина и не думал сопротивляться, он продолжал что-то бормотать и даже пытался писать в подвешенном состоянии.

Секретарша вздохнула и развела руками:

– Что ты скажешь! Каждое утро приходит и устраивает тут!..

– А это кто? – осторожно поинтересовался я. – Литератор?

– Увы! Бонифаций Пентюх, слыхали?

– Нет, – пробормотал я, пристыженный тем, что не имею чести знать столь выдающегося писателя. – А что он написал?

– Поэму! Про Запорожскую Сечь!

Я почувствовал к этому странному собрату непонятное уважение, очевидно связанное с его поэтическими устремлениями в наше славное прошлое, и все тем же робким тоном, каковой у меня возникает в предбанниках князей и полицмейстеров, поинтересовался:

– А где можно приобрести сию поэму? В книжной лавке?

– Да вы что! – возмутилась секретарша. – Кто ж будет такую халтуру издавать? Да он и сам не хочет ее печатать! Говорит, что печатное слово инородцы испоганили, а он, видите ли, решил вернуть литературе ее первозданное состояние, то есть устное! Вот и шляется с самого утра и читает всем свой бред! Сковорода недорезанный! Выдержать невозможно!

– И сюда он пришел, чтобы Борису Петровичу почитать?

– Конечно! – усмехнулась дама. – А то Борис Петрович только и мечтает, чтобы послушать этого алкоголика! Он ведь читает не задаром! За каждую главу требует рюмку налить! А там таких глав пятьдесят восемь! Представляете, сколько водки надо?!

Я мысленно представил себе полсотни рюмок, причем представил их в ряд, понимая, что никакой стол не годится для подобной шеренги, но с уважением покачал головой. Велик наш брат! Велик не только творениями, но и страстным служением Бахусу. Ведь нормальный человек и с десяти рюмок отбросит копыта, а настоящий литератор – никогда! Он и десять, и тридцать, и пятьдесят восемь опрокинет, зажует розоватым сальцом и как вжарит свои бессмертные строки – мир содрогнется!

Но тут растворилась дверь и в приемную взошел сам Борис Петрович. Сняв запотевшие очки, он протер глаза и, раскинув руки, принялся здороваться.

– Уж извините, дорогой Тарас Григорьевич, но Муза не хотела покидать мою обитель! – Он нервно рассмеялся. – Такая назойливая дама! Уж извините великодушно!

– Ничего, ничего, – пробормотал я, отшатнувшись, ибо Мамуев обдал меня крепким перегаром. – Тут интересно было!

– А кто приходил? – насторожился литературный полководец.

– Да этот… Пентюх! – кисло ответила секретарша.

– А! – Борис Петрович развел руками, словно давал понять, что комментарии на сей счет излишни, затем слегка подтолкнул меня в сторону своего кабинета.

Войдя, я почувствовал острый запах дешевой харчевни и, оглядевшись, приметил на столике, приставленном к окну, початую бутылку водки, граненую чарку и добрый шмат сала с краюхой хлеба. Борис Петрович перехватил мой взгляд и, крякнув от досады, пробормотал:

– Это я для вдохновения!.. Музу угощал!

Он натянуто рассмеялся своей, как ему показалось, удачной шутке, затем, взяв меня за плечи, усадил к краешку стола, а сам водрузился в кресло, как и положено столоначальнику.

– Ну что, Тарас Григорьевич, рассказывайте! Как жизнь, с чем пожаловали?

– Да что у меня! – промямлил я. – Все хорошо. Вот, пришел… Четверг сегодня, не так ли?

– Да, четверг! – Его взгляд скользнул по настенному календарю с ликами святых, и вдруг он хлопнул себя по лбу. – Ну как же! Заявление принесли?

– Нет! – робко ответил я, на всякий случай поджав ноги.

– Как же так?! – возмутился он. – Мы же договаривались!

– Да я не знаю, какой формуляр писать!

– Вот чудак! А еще великий поэт! Ладно, вот вам бумага, вот перо, «паркер», между прочим! Пишите!

Я взял бумагу, перо, блеснувшее золотым острием, и спросил:

– Обращение как писать? «Его превосходительству»? У вас какой титул?

Борис Петрович рассмеялся и, поглядев на столик у окна, подмигнул:

– Может, для начала?

Я заколебался, но только на мгновение. Добравшись до Санкт-Петербурга из ссылки, я усвоил правило, по которому раньше полудня не смотрел в сторону кабаков или штофа вина, потому решительно отказался, впрочем, сделал это вежливо, не обижая хозяина:

– Потом, если позволите!

– А я выпью! – Он нервно потер ладошки и, подойдя к столику, налил себе водки, отщипнул кус хлеба, ловко метнул на него сальца и высоко поднял чарку. – Ваше здоровье, Тарас Григорьевич!

– Пейте на здоровье! Помогай вам Бог!

– За муз! За прекрасных муз, которые дарят нам свою ласку и вдохновение!

Крякнув, он залпом опрокинул рюмку и, сморщившись, ткнул в мою сторону указательным пальцем:

– Пишите!

Я послушно склонился над столом.

– Так!.. – медленно жуя хлеб, он произнес: – «Голове украинских литераторов»… Написали?.. Теперь, как вы говорите, «титлы»!.. «Лауреату областных премий имени Петра Мурченко, Степана Кобылы, литературной премии Киевского метрополитена»… Написали?

– Погодите, я не успеваю! – взмолился я, и он вынужден был повторить:

– Мурченко… Кобыла… метрополитена… а также «дипломанту поэтического конкурса «Золотой соловейко…» Написали «соловейко»? Так… «лауреату всеукраинского конкурса на лучшую патриотическую песню “Славим тебя отчизна…”» Написали?.. Теперь с новой строки… Номинанту на соискание национальной премии имени Тэ Гэ Шевченка…» Номинанту! Каково, а?! Премию вашего имени не дают, скоты! Каждый раз обещают и не дают! Говорят, не дозрел! Ну, дальше мою фамилию и соответственно имя-отчество… А теперь крупно пишем: «ЗАЯВЛЕНИЕ»… Текст такой. «Я, Тарас Григорьевич Шевченко, прошу принять меня в ряды Спилки украинских литераторов. С уставом ознакомлен, клянусь его выполнять и вовремя платить членские взносы»… вовремя платить членские взносы… Написали?

– Написал.

– Далее. С новой строки. «В политических партиях не состою и политикой заниматься буду в свободное от литературы время…» Хотя нет! Про политику не надо!.. Пишем: «Политикой заниматься не буду». Готово?

– Сейчас… да, уже!

– Теперь подпись, а внизу число! Дайте поглядеть!

Он взял бумагу, перечел написанное и с огорчением взмахнул листком:

– Что ж вы, Тарас Григорьевич, ятей понавставляли? Нет уже ятей, нет!

– Переписать? – с холодком в желудке спросил я, не зная, как управлюсь без ятей. Пожалуй, осрамлюсь!

Борис Петрович на мгновение задумался, затем задорно шлепнул заявление на стол:

– А не надо! Пускай с ятями! Так даже прикольнее, как говорит мой внук! И в воспитательных целях хорошо. А то есть парочка настырных, все ноют: «Что ж вы нас, дескать, маринуете! Мы уже десять лет в очереди на прием стоим»! А я им вашу бумажку – шмяк под нос! Скажу: «Смотрите! Гений и тот ждал своей очереди сто пятьдесят с лишком лет! Не чета вам, а ждал терпеливо! Учитесь, сволочи! И писать учитесь, и ждать»! Писателю что надобно в первую очередь?

Я хотел ответить, что писателю много чего надо. Стол надобен, харчи, не говоря уже о наличности на извозчика или на невинные развлечения, но он опередил меня:

– Писателю в первую очередь надобно терпение! Ангельское терпение! Да что говорить! Может, все-таки пропустим по рюмашке?

Я твердо, но вежливо отказался, глянув на часы, а он быстренько повторил процедуру с приемом водки, и я понял, что служение Бахусу является непременным церемониалом в жизни сего дома.

Борис Петрович продолжал стоять, выразительно поглядывая на часы, и я понял, что аудиенция моя закончена, и тоже встал.

– Ты не волнуйся, Тарас Григорьевич! – Он внезапно перешел на амикошонский тон. – Мы тебя в понедельник оформим, и, как говорится, «вперед и с песней»!

– Так мне в понедельник явиться?

– Зачем? Присутствие соискателя не обязательно. Разве что захочешь выставиться членам Президиума, но это потом! – Он подумал и кивнул головой. – Да и не всем надо выставить! Перебьются!

Обняв меня по своему обыкновению за плечи, он стал подталкивать к двери.

И тут я вспомнил о самом важном, что хотел узнать, ради чего, собственно, и пришел.

– Скажите, любезнейший Борис Петрович, а как насчет материальной помощи? Я имею в виду стипендии либо единоразовые выплаты.

Он сразу же сделался холоден, точно часок простоял в шкафу, куда Семен Львович прятал купленное молоко, и с неодобрением покачал головой:

– Да ты что, Тарас Григорьевич! Какая материальная помощь?! Писатель, скажу тебе по секрету, должен быть голоден! Только на голодный желудок можно написать что-то стоящее! Хотя бы возьми… ну, себя возьми для примера! Родился крепостным, знал голод, холод, побои дьячка, что тебя грамоте обучал. Потом натерпелся от этой скотины Энгельгардта. А результат? Появились «Гайдамаки»! Появилась поэма «Сон»! А какие стихи родились от безысходности! А ежели б тебя золотом осыпали? В тепле держали, в сытости? Ты бы написал? Ни черта бы ты не написал! Ты б из кабаков не вылезал! Погряз бы в пьянстве и разврате! А там недалеко и до поклонения властям! Какая уж тут свобода творчества? Нет, тебя судьба хранила от богатства! Рок хранил! Понимаешь?!

Я отчего-то испуганно кивал, пытаясь понять, почему судьба не могла быть более благосклонна ко мне и какое отношение имеет желудок к ямбам и хореям, но не мог ничего сообразить, потому что с каждым словом Борис Петрович вгонял кулак в мои плечи, подталкивая к двери.

– Ты иди, Тарас Григорьевич, иди! – сурово сказал он. – Потом поговорим о материальном! Потом! Сейчас думай о духовном! О высоком!

Я вышел, а он тотчас же закрыл за мной дверь. Кивнув секретарше, которая посмотрела на меня не без сочувствия, я направился к парадной лестнице, дабы спуститься вниз и переварить содержание визита, но неожиданно меня кто-то схватил за руку и радостно воскликнул:

– А вот и он! Вот и он!

Испугавшись, я оглянулся и увидел пресловутого Вруневского, который дергал меня за рукав сюртука. Пробормотав приветствие, которое он не расслышал, я вынужден был остановиться у распахнутых дверей залы, где третьего дня меня чествовали.

– Волнуемся? – игриво подмигивал Вруневский. – Волнуемся?

– Чего ж мне волноваться? – с неприязнью произнес я, пытаясь спасти рукав, который подозрительно трещал в крепких пальцах академика. – Пускай волнуются те, у кого совесть нечиста!

– Да нет, я вижу! – строил гримасы мой биограф. – Волнуемся! Оно и понятно! Прием в члены спилки! Это такое событие! Похлеще свадьбы! Жениться, голубчик, можно неоднократно, а сюда взойти – это нечто! Это событие! На всю жизнь!

Я испытал необъяснимую досаду еще потому, что на нас стали с любопытством посматривать – в зале было множество литераторов, преимущественно дам, страдающих изрядной полнотой, – и, дабы переменить тему, пришлось изобразить на лице крайнее любопытство:

– А что тут у вас происходит?

Вруневский завертелся волчком, затем, мерзко хихикая, наклонился к моему уху.

– Готовятся к довыборам в президиум! Освободилось тепленькое местечко! Умер Мукосейчик! Литератор паршивенький был, царство ему небесное, но человек милейший! Всегда давал в долг, никому не отказывал!

– А разве есть богатые писатели? – оживился я, почувствовав неугасший интерес к материальному вопросу.

– Да нет, мы голые и босые! Как дервиши! Просто у Мукосейчика сын на рынке запчастями торгует. Всегда папаше деньги распихивал по карманам. А Мукосейчик нам давал! Немного, да ведь и бутылка пива не тыщу стоит!

Вруневский задумался, затем огорченно повторил:

– А новеллист был плохонький, если не сказать ужасный!

– А что здесь дамы делают? – спросил я, пытаясь вытащить академика из грязи, которой он поливал кредитора и благодетеля страждущих коллег.

– Так ведь из их числа и выбирают нового члена президиума! Вон даже весы привезли из речного порта!

Я заглянул в залу и увидел огромные ржавые весы, на которых когда-то взвешивали у портовых причалов мешки с пшеницей. Точно такие я видел на пристани в Нижнем Новгороде по возвращению из моей степной неволи.

Возле весов копошился знакомый мне цыган с монгольским лицом. Он перекладывал гири, проверял противовес, умудряясь при этом держать в руке тетрадь, в которую что-то записывал. Перед весами стояла длинная очередь упитанных матрон, завистливо прислушиваясь к скрипу платформы, на которую взгромоздилось нечто объемное в длинном, до пят платье.

– Так! – кричал весовщик. – Сто тридцать два!

– Ну как же сто тридцать два?! – возмутилась стоявшая на весах дама. – Я вчера была у врача, он меня тоже взвешивал! Должно быть сто тридцать четыре с хвостиком!

– Я не знаю, где ваш хвостик, Светлана Яковлевна, но у меня сто тридцать два без всяких хвостиков! Даже пятидесяти граммов не хватает! Я и так округлил граммы из уважения к вашей общественной деятельности! Следующая!

Спихнув товарку, на весы взгромоздилась другая толстуха и, набрав грудью воздуха, замерла, ожидая результата взвешивания.

Весовщик поколдовал, добавил несколько маленьких гирек и торжествующе выкрикнул:

– Сто тридцать восемь!

Но тут Светлана Яковлевна ринулась к весам и визгливо закричала:

– Позвольте! У нее в трусах спрятана гирька! Проверьте!

– Ах ты, дрянь! – заорала стоявшая на весах дама и ударила соперницу ридикюлем, который держала в руках и который весовщик почему-то засчитал к ее собственному весу.

– Я дрянь? На себя посмотри, убожество!

– Графоманка! Вон из литературы!

– Это ты вон, подстилка ирпенская!

Дамы принялись мотузить одна другую сумками, да так, что весы застонали, а весовщик закричал дурным голосом:

– Светлана Яковлевна! Любовь Горгоновна! Прекратите! Вы сломаете весы! Я их в аренду взял! Задаток уплатил!

Я наблюдал за происшедшим, раскрыв рот, не понимая сути этой писательской забавы. Моя изумленная физиономия привела в неописуемый восторг Вруневского. Он еще крепче схватил меня за рукав, потащил в сторону и горячо зашептал:

– Не удивляйтесь! Эти две дуры всегда дерутся за первенство, но если вы, не дай Бог, встанете на их пути, объединятся и обольют вас такой грязью – до конца света не отмоетесь!

– Они кто? Писательские жены?

– Нет! – поморщился академик. – Жены они дома, а тут они поэтессы! Я же говорю вам: идет борьба за место покойного Мукосейчика! Мамуев решил, что это должна быть женщина! Эти стервы забросали все инстанции жалобами, что их, видите ли, оттесняют от руководства. Наверху скомандовали: удовлетворить! Но президиум постановил: новым членом должен стать весомый литератор! Тяжеловес, так сказать! Вот и решают, кто из них перевесит!

Ошеломленный, я едва вымолвил:

– А нельзя потягаться творчеством? Книгами на худой конец?

Вруневский снисходительно усмехнулся:

– Старо! Старо как мир! И потом, обе одинаково бездарны! Ноль и ноль! Ни умножить, ни прибавить. Без взвешивания не обойтись! Погодите, вам еще не представили «Леди Макбет Броварского уезда»! Это, я вам доложу, нечто!.. Эх, Тарас Григорьевич! Не посвяти я свою жизнь вашему творчеству и жизненному, так сказать, пути, я бы такую монографию об этих бабцах написал! Ух! Даже название гениальное придумал для критической монографии: «Климакс как точка невозврата»! Смачно, правда? Я ведь их наизусть выучил! Очень даже ничего были в свое время. Ирпень рыдал греческим хором! Шарман, как говорят французы! И как это возбуждало – меж двух березок, под луной, вокруг собаки лают! Ух! Но – время! Что делает безжалостный Хронос с поэтессами!..

Я двинулся по направлению к лестнице, где стояло мое гипсовое чучело, а он продолжал висеть на моем рукаве, который немилосердно трещал по швам, и тараторил:

– Кстати, рекомендацию вам написал я!

– Какую рекомендацию?

– Как какую? На прием в Спилку! Нужны две рекомендации! Я первую написал, а кто же еще? Все-таки мы с вами академики, хотя вы академик по живописи, а я по основной нашей профессии!

– А вторую кто написал? Борис Петрович?

Вруневский стрельнул свинячими глазками по сторонам и, убедившись, что поблизости нет ни одной живой души, негромко прошептал:

– Отказался! Ему, видите ли, премию вашего имени не дали, так он обиделся! Будто вы причастны к этому! Но оно даже лучше для вашей биографии! Мамуев не бог весть какой писатель! Жополиз – это да! Не спорю! Он первый жополиз отечественной литературой! Поэтому что ни делается, делается к лучшему!

– Да зачем же мне рекомендации? – внезапно возмутился я. – В любом салоне – хоть литературном, хоть аристократическом – меня коротко представляли: «Господин Шевченко»! И все знали, кто таков! А тут, прости Господи, поручительство требуется, точно я преступник, за которого хлопочут порядочные обыватели!

– Положено так! – взвился Вруневский. – Традиция! Еще на первом съезде советских писателей постановили: без рекомендаций – ни шагу! Вы вот странно рассуждаете, словами бросаетесь направо и налево, а слушать не желаете! Кстати, как насчет взноса в мое кредитное сообщество? Решились? У меня никаких рекомендаций не требуется!

– Вступлю! Как деньги заведутся, сразу и вступлю!

– Не обманете? Все-таки я вас рекомендовал в Спилку! Долг платежом красен!

– Да кто же написал вторую рекомендацию? – спросил я, желая поскорее избавиться от моего собеседника.

– Хнюкало! Со скрипом, но согласился! Но вы обязательно прочтите его романы «Страшный суд» и «Тихий ужас»!

– Он мне подарил! С надписью. Но…

– Почитайте хоть по диагонали, хоть аннотацию прочтите! Я понимаю, что читать Хнюкало – худшая каторга, чем ваша ссылка в казахские степи, но – увы! Чем богаты, тем и рады! Он авторитет. Многократным повторением имени впаян в литературу. Писать нынче не обязательно! Главное – попасть в обойму! Чтоб талдычили каждый день: Хнюкало, Хнюкало, Хнюкало, а там и коровы начнут мычать его имя!

– Да если мне не понравится! – рассердился я. – Чего ж хвалить? Мне и у Николая Васильевича не все нравилось, и я прямо ему о том говорил, а он смиренно слушал и не обижался!

– Который Николай Васильевич? Гоцуленко?

– О, Господи! Гоголь Николай Васильевич! Гоголь!

Вруневский сразу погрустнел и, отпустив мой рукав, что-то стал высчитывать в уме, а я, воспользовавшись обретенной свободой, сбежал по лестнице и, кивнув Семке, стремглав выбежал из серого здания украинской литературы.

 

57

Протокол Заседания президиума Спилки литераторов Украины

От 17 марта 2015 года

Слушали:

1. Об итогах литературного конкурса «Кобзарь в моей судьбе». Информация п. Мамуева Б. П.

В своем выступлении докладчик проинформировал, что на открытый конкурс, посвященный юбилею великого сына украинского народа, поступило 587 работ разных жанров, как то: поэзия, проза, новеллистика, литературная критика, а также одно сатирическое произведение неопознанного жанра. Жюри в составе девяти лауреатов Шевченковской премии отобрало для выхода в финал девять произведений. В силу высоких требований к соискателям решено первую премию не присуждать, символически предполагая, что ее вручат самому юбиляру. Вторая премия присуждена академику Вруневскому за литературоведческое эссе «Шевченко и проблемы гренландского эпоса. Сравнительная характеристика эпох и стилей». Третью премию поделили между собой классик современной литературы Хнюкало У. Й. за первую часть неопубликованного романа «Прекрасная катастрофа» и Мамуев Б. П. за цикл стихотворений «Цвети, Отчизна Кобзаря».

2. О довыборах в члены Президиума.

Информация тов. Шмыгло, который сообщил, что путем взвешивания членом президиума избрана известная жена и общественный деятель тов. Богатырко Л. Г.

3. Прием в спилку литераторов.

Приемная комиссия отобрала для приема 21 (двадцать одну) кандидатуру. Двадцать писателей представляют участники 45-го ирпенского фестиваля «Караюсь, но не каюсь», которых Правление по предложению тов. Мамуева Б. П. приняло списком в открытом голосовании. Двадцать первым стояла фамилия соискателя Шевченко Т. Г., которого решено было принимать по обычной процедуре тайным голосованием.

Рассмотрев кандидатуру Шевченко Т. Г., а также рекомендации т.т. Хнюкало и Вруневского, члены Правления приступили к обсуждению. Был отмечен вклад соискателя в развитие украинского литературного языка, хотя прозвучала и критика о недопустимости в дальнейшем писать произведения на языках тех стран, которые ведут против Украины экономическую войну. Также было принято к сведению убедительное замечание Мамуева Б. П., что соискатель представил в приемную комиссию произведения, написанные им до провозглашения Независимости Украины, что затрудняет дать оценку его гражданской позиции, поскольку произведения архаичны и относятся к далекому периоду крепостного права. Вместе с тем выступавшие были единодушны в мнении, что прием Шевченко Т. Г. в ряды украинских литераторов позволит ему подняться на новый художественный уровень и найти свое место в рядах строителей европейского общества.

Затем был объявлен протокол счетной комиссии.

Роздано бюллетеней сорок пять. В бюллетень внесена одна фамилия – Т. Г. Шевченко.

Результат голосования:

1 голос – «за»

42 голоса – «против»

1 голос – «воздержался».

Еще один бюллетень признан недействительным как содержащий матерные слова в адрес Мамуева Б. П.

Таким образом, в результате тайного голосования кандидатура Шевченко Т. Г. отклонена для приема в Спилку украинских литераторов. Соискателю рекомендовано обратиться в приемную комиссию через год, представив новые произведения, написанные в отчетный период.

5. В обсуждении вопросов по пункту «Разное» выступило 24 человека. Прозвучали замечания по поводу притеснения областных писателей при выдвижении их на Шевченковскую премию, жалобы на несправедливое распределение талонов в столовую президентской администрации, а также конкретные предложения по хозяйственным вопросам, в частности о замене рукосушителей в женском туалете.

Члены собрания единодушно поддержали обращение к главе гуманитарного Управления Цырлих А. Л. с просьбой оплатить четыре автобуса для поездки в Канев на Шевченковские торжества, а также выдать продуктовые пакеты для организации фуршета на Чернечьей горе.

 

58

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Тане-Эстер Либерман

18 марта 2014 года

Дорогая Эстер!

Заметь, что я к тебе обращаюсь, как ты этого хочешь. Человек не должен себе отказывать в таких мелочах, как смена имени или места жительства. Взрослые люди более капризны, чем дети, потому что у маленьких детей капризы маленькие, а у больших – пропорционально их эгоизму и захватническому инстинкту, который мы называем умением жить. У меня плохое настроение, поэтому я ударился в философию, но это не важно.

Письмо Алик передаст тебе так, чтобы мама не видела. Совершенно не знаю, что ей писать. Жду, чтобы у нее отпало желание выспрашивать про каждую мелочь, но сейчас я пишу только тебе, и ты поймешь почему.

Положение мое в материальном плане ужасное. Так как я взял в институте отпуск за свой счет, то приходится жить по принципу «Бог даст день, Бог даст пищу», а если учесть, что уже месяц, как в нашей квартире живет Т. Г., расходы возросли. Конечно, я надеялся, что украинское общество воспрянет, узнав о втором пришествии своего Мессии, но, по-моему, его появление пока никого не взволновало. Либо народ искусно притворяется, что это его не волнует, либо все сидят на чемоданах, приготовившись рвануть в Европу, как только объявят безвизовый режим. Правда, взбодрились писатели. Они даже устроили вечеринку в его честь, но писателей можно понять, у них в жизни мало праздников, поэтому они их себе сами устраивают. А пока все молчат, я даже не знаю, каким образом получить патент на свое изобретение. Придется подробно описать медитации, приложить таблицы, расчеты, изложить механику процесса, а в моем случае это решительно невозможно. Одна только мысль, что мне надо придумывать схемы медитирования, объяснять, что Адам Кадмон, как мы называем первозданного космического человека, может появиться лишь путем передачи вневременной духовной мудрости, достижению которой лучшим умам не хватало порой целой жизни, наконец заставить патентное бюро поверить, что во время поиска Абсолюта ты ощущал за спиной дыхание Творца, его Божественное Присутствие, как руки мои опускались и я рвал бумагу, на которой пытался все это изложить. Наверно, подобное состояние испытывают сибирские шаманы, которые до седьмого пота пляшут с бубном над убитым оленем, а когда олень, вскочив, убегает на глазах изумленных охотников, шамана начинают терзать, пытать, расспрашивать, требовать обьяснений, а он только таращит глаза и вытирает с лица пот. Сделать-то он сделал, а вот объяснить, как сделал, – фигу с маслом!

Но дело не в Каббале, о которой ты любила слушать, когда я за тобой ухаживал, а в другом, которое может вызвать грандиозный скандал.

Речь пойдет о серебряных ложечках бабушки Софы, которые лежали в красной бархатной коробочке. Когда вы уезжали, мама сомневалась, брать ли их с собой, так как на таможне ложечки могли конфисковать как драгметалл, не говоря уже про вензеля со звездой Давида, что тянуло на обвинения в сионистской пропаганде. Так вот, все это я сегодня отнес в ломбард и получил необходимую сумму для дальнейшей жизни. Конечно, ломбард – это такое заведение, где вещь всегда отдадут, надо только вернуть залог с процентами, но я не уверен, что в течение двух недель, на которые я заложил наше фамильное сокровище, мне удастся раздобыть деньги. Поэтому если мама вдруг вспомнит о ложечках, сделай удивленное лицо и спроси: «Какие ложечки? О чем вы говорите?! Мы их продали еще в Киеве!» Постарайся сыграть это очень убедительно и натурально, тогда мама поверит. Можешь добавить что-то про склероз и купить какие-то витамины, как бы намекая, что дело в ее забывчивости. Только очень прошу тебя сыграть все натурально, иначе, когда я приеду к вам, буду иметь вырванные годы.

Возможно, я преувеличиваю опасность и дела пойдут настолько хорошо, что я выкуплю эти ложечки, но готовиться надо к худшему. Ты это всегда любила повторять. Вообще-то я давно жду, когда ко мне заявятся корреспонденты или дипломаты, чтобы, как говорят политики, «пошел процесс», но пока что нас с Т. Г. окружает странное молчание. Я бы сказал – подозрительная тишина. Я, конечно, не лежу как камень, а бросил в почтовый ящик академика Мудренко свою статью для «Медицинского обозрения», которое выходит в Чикаго, но, во-первых, надо ждать, пока статья дойдет до Чикаго, пока они прочтут, напечатают, ответят, а на это уйдет не один месяц.

Еще я надеюсь, что Т. Г. скоро примут в Спилку литераторов и у него появится перспектива. Вероятно, его не замечают, пока он не получил писательский билет. Наверное, это правильно. Если всем разрешить писать, то читать будет некому и некогда. Природа систематизирует свои виды самостоятельно. Писатели, очевидно, усвоили этот принцип и установили собственные правила, а там, где есть четкие правила, пускай даже самые дурацкие, обязательно прорастет нечто гениальное, как деревья, вырастающие на голых скалах, где, казалось бы, ничто никогда не может расти.

Забыл еще написать пару слов о домашней синагоге Симхи Либермана. Они заколотили потолок! Космическая энергия наверняка угасла, но я не мог это выяснить, так как меня больше в ту комнату не пустили. А жаль! История страны могла пойти совершенно в другом направлении и лет через пять Украина могла стать земным раем и предметом зависти недоверчивых швейцарцев.

Вот о чем я хотел тебя проинформировать. Я пробуду в Киеве до лета, а потом плюну на все и заявлюсь к тебе и детям. Привет адвокату Гринбергу!