59

Блистательный вернисаж

Статья в журнале «Художник и жизнь»

28 марта 2014 г.

Киевская публика изнывает в ожидании грандиозной выставки, посвященной юбилею Великого Кобзаря, которая через неделю откроется в залах «Мыстецького Арсенала».

Ваш корреспондент пробралась за кулисы данного мероприятия, которое обещает стать эпохальной вехой в истории изобразительного искусства и навсегда покончит с клеветой, что украинские художники поголовно стоят на Андреевском спуске, заманивая туристов эротикой и венецианскими пейзажами, которых они и во сне не видели.

Дабы разоблачить интригу и разоружить скептиков, которые утверждают, что украинская живопись ютится в подворотнях европейского авангарда, хочу заявить, что на предстоящем вернисаже будет официально представлено новое направление украинского искусства – фантастический реализм. Такого поворота мир не знал со времен Леонардо да Винчи, этот поворот рожден ветрами перемен, ибо не могут украинские художники и скульпторы стоять в стороне от великих преобразований, происходящих в нашей стране.

На выставке представлено полсотни работ в жанре живописи, дюжина скульптурных композиций, а также предметы прикладного и декоративного искусства.

Не буду скрывать, что главной сенсацией станет картина академика живописи и главы украинских художников Григория Фельбабы. Это огромное полотно размерами 18 × 9 метров больше напоминает грандиозную диораму, а само название «Чаепитие в Межигорье» раскрывает сюжет и смело бросает вызов скептикам, которые полагают, будто в искусстве есть запрещенные темы. Достаточно одного взгляда на доброжелательную атмосферу, в которой проходит встреча лидера нации, так сказать, земного, и лидера духовного, чтобы понять, на какую высоту поднята в нашей стране творческая интеллигенция. Замыслу художника подчинены все детали, тщательно выписанные рукой подлинного мастера. Это и блеск флорентийского сервиза, и матовая сладость английских ложечек, не говоря уже о фантастической природе, которую воспел в своих творениях гениальный Кобзарь. Недоброжелателям, позволившим усомниться в способности малайского папоротника и египетских пальм прижиться на суровой украинской почве Межигорья, отвечу, что суждение их попахивает злобным шипением плебеев, не допущенных в святая святых. Честные люди признают, что благодаря твердой руке в нашей стране приживется все, что пожелает Человек с большой буквы. А такой Человек у нас, к счастью, есть, и мы его знаем в лицо.

В композиции гениальной картины есть и загадка. На заднем плане, стараясь не мешать беседе великих современников, некая женщина читает книгу, покусывая стебель лотоса. Кто она? Муза, прилетевшая с Олимпа? Рядовой посетитель усадьбы, открытой для свободного посещения? Мы этого пока не знаем, но я уверен, что многие художники, а также писатели, режиссеры и прочие адепты развлекательного ремесла разглядят в ней черты той, кто заботливо распростерла над ними ангельские крылья своей опеки.

Однако пора вернуться к юбилейному вернисажу и неспешно прогуляться роскошными залами «Арсенала».

Организаторы экспозиции очень удачно выпятили суть идеи фантастического реализма. Справа мы обнаружим весьма значительную работу Сисюка К. Н. «Шевченко посещает свою могилу в Каневе» (6 × 3), а слева – очень тонкое по замыслу полотно Тумбрукаки Ж. П. «Шевченко возлагает цветы к памятнику себе возле Университета» (тоже 6 × 3).

То, что эти картины совпали размерами, дает невероятно эффектную проекцию на остальные работы, заставляя зрителя плавно погружаться в пучины нового направления и по достоинству оценить работы «Шевченко с молодыми поэтами» (художник Убейконь Г. Ш.), «Шевченко в кабине комбайна» (художник Слонопас И. И.) «Шевченко лакомится конфетами фабрики “Рошен”» (художник Муля В. Г.), а также полотна других мастеров живописи, чьи фамилии и работы мы не будем разглашать, дабы сохранить интригу и не конкурировать с кассой.

Визави с эпохальным полотном «Чаепитие в Межигорье», которое, несомненно, войдет в книгу рекордов Гиннеса как по композиции, так и своими размерами, возвышается скульптурный Монблан академика Кардупеля Н. Н. с весьма эффектным и неожиданным названием: «Шевченко вручает команде «Шахтер» Кубок Украины по футболу». В этой композиции подкупает безрассудная смелость автора, бросившего вызов Родену. Вопреки футбольным канонам мраморный Шевченко (разумеется, Тарас Григорьевич, а не тот, про которого подумал читатель) вручает Кубок не капитану команды, как положено по регламенту (что нам авторитетно подтвердили в Федерации футбола Украины), а молодому бразильскому легионеру с курчавыми волосами и задумчивым взглядом. И снова мы ошарашены неожиданной находкой гениального ваятеля. Лицо арапа сделано из эбонита, в то время как остальные фигуры высечены из житомирского гранита. В цветной гамме прослеживается глубокий символизм, знаменующий дружбу двух народов и, не побоюсь сказать, – двух культур. Мастер не случайно придал бразильскому нападающему черты молодого Пушкина, который, как известно, имел эфиопские корни, а щедрый жест украинского гения, который Кубком приветствует в лице кудесника мяча возможного потомка солнца русской поэзии, повергнет зрителя в глубокие размышления и заставит провести параллели между двумя поэтами, которых настигла подлая рука безграмотных палачей.

Посетителя, несомненно, потрясут и другие работы, которые без ложной скромности свидетельствуют о резком увеличении валового культурного продукта, а это вселяет уверенность в том, что искусство в Украине взбирается на новую космическую орбиту наряду с достижениями в науке, промышленности, электронике и сельском хозяйстве. И мы вправе ожидать, что творческий почин мастеров кисти и резца поддержат наши литераторы, дабы герои их романов окончательно вышвырнули Гарри Поттера в Европу, которая бьется в конвульсиях кризиса и культурной деградации.

 

60

Письмо С. Л. Либермана своей маме, Двойре Соломоновне Либерман

Дорогая Мама!

Это письмо я посылаю на адрес тети Фриды, а на конверте подписываюсь чужой фамилией Петренко в надежде, что письмо проскочит через ненужные руки и попадет прямо к тебе. Дело в том, что вчера заявился Алик, якобы за письмом к тебе. Он пришел на день раньше, и я понял, что он пришел с другой целью.

Во-первых, этот штымп сразу стал интересоваться моим гостем, который в тот момент находился в ванной комнате. На мой вопрос, какого черта он интересуется Тарасом Григорьевичем, Алик ответил: «Просто так». Но я знаю, что он никогда ничего не делает «просто так». За этим «просто так» у него всегда лежит денежный интерес. Во-вторых, он заявил, что ты поручила ему следить за могилой папы и за это я должен ему платить сто долларов в месяц.

Мама! Не обижайся, но я сейчас выйду из себя. Ты что, потеряла рассудок от жары, которая, по моим подсчетам, у вас еще не началась?! Как ты можешь оскорблять меня своим недоверием? Да, я не был на папиной могиле четыре месяца, но на кладбище полно снега и грязи, а евреи, как тебе известно, зимой в такие места не ходят. Когда потеплеет и сойдет снег, я обязательно пойду на папину могилу, приберу, покрашу оградку, положу цветы. Поручать это чужому человеку только потому, что у него, видите ли, кладбищенский бизнес – это глупость, если не сказать хуже.

И скажи, пожалуйста, откуда у меня лишние сто долларов? Какие доллары, когда я даже гривни вижу по праздникам?!

И, наконец, о главном. Алик выложил мне на стол газетные вырезки, из которых я сразу же все понял. Мама, откуда они взяли, что Ротшильды предлагают мне сто миллионов евро, если я клонирую их предка барона Натана Ротшильда, которым антисемиты попрекают нас каждый день?! От кого журналисты узнали про твою любимую голубую кастрюльку, про мой коклюш в пятом классе, про то, что вы с папой мечтали видеть меня педиатром, про то, что я приеду в Израиль и сразу же побегу на кладбище у Старого города в Иерусалиме и начну поднимать из могил всех миллионеров?! Немедленно прекрати сочинять фантазии, которые ты упрямо выдаешь за реальность, показывая репортерам мою медицинскую карточку из детской поликлиники № 3! Поверив в мой коклюш, они поверят и в мои дела с семейством Ротшильдов!

Не обижайся и прекрати раздувать ажиотаж вокруг моей персоны.

Все! Проверим канал тети Фриды, а потом решим, как держать связь без этого Алика.

 

61

Дневник Т. Г. Шевченко

1 апреля 2014 г.

Вот ани капельки не расстроился после звонка этого негодника Мамуева! Однако надо же придумать такую чудовищную казуистику, будто литераторы, взращенные поэзией «великого демократа», коим обзывают меня на всех углах, настолько прониклись принципами вольности, что вполне в демократическом духе тайным голосованием прокатили меня на вороных. Будто я в их сомнительном сообществе искал лавры и прочие выгоды! Счастье этого невежи, что он позвонил утром, когда я находился в трезвом состоянии, отчего всегда бываю смущен и даже скован. Попробовал бы позвонить вечерком! Ого! Однако следует посоветоваться с Семеном, может, найдет судейских крючкотворов, которые запретят этим писакам клясться моим именем, заставят убрать портреты с моей парсуной из кабинетов, а гипсового божка вынесут вон на чердак. Ишь какие патриоты! Не нравится, что я повести свои на русском языке писал! Все писали, и я писал. А кто тогда знал нашу грамоту? Хуторянские хозяйчики? Полтавские заседатели? Да они, окромя инструкций по засолке огурцов, никакой литературы в руках не держали! Вирши – да! Вирши мои рвались на волю на родном наречии, но это моя боль, моя тайна, в которую они так и норовят запустить свои лапы. Тьфу на них!

А Семка, которого они позволили себе унижать и оскорблять? Да он в тыщу раз благороднее и порядочнее этих продажных сочинителей! Мой друг сразу же вник в мое настроение, достал бутылочку винца и очень мудро сказал:

– Плюнь ты на них, Тарас Григорьевич! Тебе Бог судья, а не эти шлеперы!

Я, конечно, выпил стаканчик для умиротворения души, а затем спросил, что означает сие слово – «шлепер»?

Мой приятель задумался, а затем изрек мудреную фразу:

– Это те, которые не умеют мыслить по-государственному, копошатся где-то внизу, как куры, клюющие всякую гадость! Так наш Президент сказал. А ежели перевести с еврейского, то… нет, перевести невозможно! Тут много таких нюансов, что не справлюсь с переводом. Не обижайся!

Я и не обиделся, но коль он сказал, что они шлеперы, так тому и быть. Запишу сие слово в свой арсенал, а засим перетолмачу его на украинский.

Выглянув в окно, Семен Львович сказал, что по театральному ящику, в котором до помрачения рассудка поют и танцуют, сообщили, что погода завтра обещает быть сносной.

– Пойдем гулять! И на целый день! Возьмем с собой бутерброды, а пиво выпьем на Подоле, там оно дешевое и свежее!

Я замер и, вспомнив заветное, выкрикнул с мольбой:

– А в Лавру? В Лавру пойдем?!

Он с видимым неудовольствием обронил:

– Отчего ж не пойти? Можно и в Лавру. Только там невозможная толчея, так что я у ворот подожду!

Я хотел возразить, что не покину его, но затем вспомнил про его трагическую национальность и промолчал. И правда, чего ему смотреть на распятия, вспоминая неприятные моменты и заблуждения своих предков? Эх, иудеи! Был бы Семка в те времена в Иерусалиме, ни за что б не позволил распять Исуса! Руку даю на отсечение! Не тот он человек! Среди евреев тоже разные люди есть. Совсем как у нас. Помню, заехали мы к малороссийскому помещику Гузенко, что на Черниговщине (уж и не вспомню, в какое село!) Такого сердечного из себя строил – куда там! И все норовил со мной по-нашему разговаривать, по-мужицки! Сказал, что мечтает журнал издавать «малороссийскою мовою» для таких же «щирых хазяев», как он сам. Чтоб рецептура всякая была про засолку и способы варенья, да чтоб Псалтырь сподобился кто перетолмачить на наш язык. Как репей пристал, уговаривая заняться сим делом, деньги немалые сулил. А пуще всего бахвалился, что, дескать, не хохол он, а настоящий украинец, патриот! И так он меня расчувствовал, что готов был расцеловать его, объявить приобретенным братом, но вовремя заметил, что челядь у него оборванная, как старцы, что ходят от села к селу, вымаливая ломоть хлеба, а дворовые девки все с надутыми животами, как укор ночным панским утехам. Вмиг мое настроение переменилось, и я уже томительно ждал, когда заложат бричку. А он, отяжелев от наливок да свиного холодца, все лез ко мне целоваться жирными губами и клялся в любви к Украйне. Я терпел, терпел, а потом все и высказал этому панку, который разошелся, хвастая своей пасекой. Не вспомню в точности слова свои, но приятель, сопровождающий меня в путешествии, сказал, что такого непотребного мата он и от своего сельского старосты не слыхал, а староста его ругался столь знаменито, что в Почаевской лавре был предан анафеме.

Отчего вспомнил я того хозяйчика? Не оттого ли, что свербит на душе после посещения литераторского дома, где Семку мого обижали? Тот хуторской багатей тоже за столом разговоры про Христа завел, а у наших сии разговоры всегда упираются в жидов. Мол, все беды на земле от них и что он первый пойдет выполнять царский манифест, коли таковой относительно истребления иудеев будет объявлен. Промолчал я тогда за столом, не стал спорить. Да ведь и он, достав из сундука засаленную книжечку с моими «Гайдамаками», стал невпопад цитировать мои вирши с нападками на иудеев. Тогда я промолчал, а сейчас кошки на душе скребут. Из-за Семки, что ли?

Ну да ладно, пора подумать о посещении Лавры. Могу и сам туда сходить, дорогу небось знаю. Хочу деликатно попросить Семку, чтобы какие-то гроши дал для жертвования нищим и монашеской братии. Пущай помолятся о моей душе грешной, развеют сомнения в том, что радость от обретения Украйной свободы какая-то скупая и непрочная. Не оттого ли, что, наблюдая земляков в редкие часы своих прогулок, я вижу одну лишь тоску в их лицах, а порой и озлобление? А если и улыбнутся, к примеру, молодой человек с барышней, то улыбка у них печальная, точно предчувствие бедности и роковой разлуки. И невольно в мое сердце закрадывается непонятная печаль, и, как лечить сию хворь, мне непонятно…

Про Лавру я более не упоминал. Дождавшись, пока Семен Львович соорудит закуску, дабы мы не пили с утреца вино натощак, я перевел разговор на житейские темы.

– Вот скажи, – спросил я, – ты же в свой Израиль окончательно поедешь?

– Поеду, конечно! Но не завтра! – ответил он и спросил: – Хочешь со мной?

– Да зачем это? – возмутился я. – Я не старец, чтоб на богомолье топать!

– Зачем же обязательно на богомолье? Можно поехать из любопытства. Святую землю поглядеть, исторические места проведать. Я тебя с мамой своей познакомлю, с женой, детишками.

Я не поверил, что они христиан принимают запросто и без корысти. Наверняка заманивают, чтобы пакость какую устроить, припомнить прошлые обиды. Но он, будто проникшись моим недоверием, продолжал успокаивать и завлекать.

– Мы и мусульман принимаем, и буддистов, мы всех принимаем!

– А зачем? Иудея, сам говоришь, теперь ваша земля, к чему чужих пускать?

– Да ведь мир изменился, Тарас Григорьевич!

– Да уж! Читал я газеты твои!

– Так что, поедешь?

– Не знаю, – уклонился я от прямого ответа, хотя и закортело поглядеть, чего ж они в той Иудее понастроили и каким образом отвоевали ее у турецкого султана. – Ты лучше скажи: что я стану делать, когда ты уедешь?

– Ты теперь хозяин в Украине, тебе и решать!

– Да какой же я хозяин?! Меня даже в литераторы не записали! Гляди, и печатать не дозволят!

– Ну, это ты хватил лишку! За деньги теперь любого печатают!

– Да я о другом! – разгорячился я. – Мне Вруневский намекнул, что литераторы теперь сила! Кто без ихней бумажки сочиняет, могут раздавить как козявку! И как тогда прикажешь регистрироваться в полиции? «Киевский мещанин»?

И вдруг он меня как обухом по голове:

– Да что ты печешься о мелочах? Я тебя для великого дела вернул на землю! А ты и впрямь рассуждаешь, как киевский мещанин!

Я озадачился и угрожающе спросил:

– Для какого такого дела?

– Сам думай! – нехотя огрызнулся он.

Что-то защемило в груди, и прошла охота с ним спорить.

– Худо мне, Семка! Ничего не понимаю я в новой жизни! Вот уже два месяца пытаюсь сочинять, да, кроме записей в дневник, ничего не выходит. Моя Муза требует простора, природы, требует, чтобы глаза мои видели мир до самого горизонта и далее!..

– Я не про стихи!

– А про что?

– А не догадался?

– Да что ж ты за человек такой! Говори прямо, не темни!

Он поглядел на меня с жалостью, коей смотрят на хворого несмышленыша, и только вздохнул:

– Эх, ты!..

Мне отчего-то стало совестно, хотя я решительно не понял, чего он ждет от меня, а Семка внезапно сказал:

– А хочешь, поедем в Канев?

Я аж подпрыгнул на стуле. В Канев! Да как же я сам не додумался до этого! Конечно, в Канев, где наверняка стоит земля, которую я хотел купить перед кончиной, в Канев, где в последний приезд строил грандиозные планы, как буду жить, наслаждаясь вольным воздухом!

Вскочив, я облобызал своего друга, прижал его к сердцу, не в силах произнести более ни слова. А он, понимая мое состояние, похлопывал меня по спине и ворковал, точно голубь:

– Эх ты, бедолага! Тяжело быть гением в своей стране! Заплюют и вымажут в дерьме! Проверено историей. Мертвого они тебя на небесный трон посадили, а живой ты им костью поперек горла. Мало ли какую пакость сотворишь! Не переживай, Тарас, не переживай!.. В Канев так в Канев!..

И надрались же мы в тот день! До чертиков – мало сказать. До тысячи чертей надрались, затем наплакались, а после перепели все песни. Очень уж хорошо получалось, когда Семка своим бархатным голосочком выводил «Несе Галя воду», а потом и я пустился в пляс, когда друг мой и приятель стал напевать знакомую еврейскую мелодию, которой не гнушались и наши, отплясывая на мещанских свадьбах.

Эх!..

 

62

Расшифровка телефонного разговора Двойры Соломоновны Либерман с Семеном Львовичем Либерманом

Звонок зафиксирован 2 апреля с. г. в 8.56, после чего аппаратура автоматически произвела запись.

Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко

МАМА. Сема?

ПУРИЦ. Мама? Алло! Алло!..

МАМА. Сема?! Это я… Это ты?

ПУРИЦ. Это я, говори громче! Трещит в трубке!..

МАМА. Сема, это я, мама! Ты слышишь меня?

ПУРИЦ. Я слышу! Зачем ты звонишь? Я же тебя предупреждал!.. Ты получила?

МАМА. Да, и я не могла терпеть! Сема, что у тебя случилось?

ПУРИУ. Ничего не случилось. Почему ты звонишь? Я же тебе писал…

МАМА. Сема, скажи мне честно, что случилось?

ПУРИЦ. Ты получила мое письмо?!

МАМА. Я не знаю, о чем ты говоришь, но я хочу знать, что случилось. Мне приснился очень плохой сон!

ПУРИЦ. И поэтому надо звонить?! Всем людям снятся сны!

МАМА. Я – не все! Я – твоя мама! Сема, скажи мне правду! У нас был обыск?

ПУРИЦ. Какой обыск?! Все идет своим чередом!

МАМА. Твое «чередом» я очень хорошо знаю! Сема, где бабушкины ложечки?

ПУРИЦ. Какие ложечки?

МАМА. Бабушкины. Серебряные!

ПУРИЦ. Что? Я не слышу!

МАМА. Ло-жеч-ки!

ПУРИЦ. Ложечки?

МАМА. Да, ложечки!

ПУРИЦ. Серебряные?

МАМА. Да! Я спрашиваю: где они?

ПУРИЦ. А в чем дело?

МАМА. Я тебе говорю: мне приснился очень страшный сон!

ПУРИЦ. Успокойся, все в порядке! Как Таня? Она уже передумала с разводом?

МАМА. Где ложечки?

ПУРИЦ. Мама, скажи, что я не дам ей развод! Слышишь?

МАМА. Сема!..

ПУРИЦ. Ничего не слышно! Трещит!

МАМА. Где ложечки?! Бабушкины ложечки где?!

ПУРИЦ. Мы же их продали! Перед отьездом!

МАМА. Не может быть!

ПУРИЦ. Продали! У тебя склероз!

МАМА. А мне приснилось, что они в коробочке, на антресолях.

ПУРИЦ. Мама! Я не лазил на антресоли с тех пор, как вы уехали! Я взял оттуда кастрюльку и поставил ее перед собой! Вот она! Я ее держу в руках!

МАМА. Сема, я тебя не спрашиваю про кастрюльку! Я тебя спрашиваю про ложечки! Полезь еще раз на антресоль и посмотри хорошенько.

ПУРИЦ. Хорошо, я полезу и посмотрю. Все, не наговаривай! Телефон стоит денег!

МАМА. Моей пенсии хватит! Лезь на антресоль немедленно!

ПУРИЦ. Сейчас…

МАМА. Ну?!

ПУРИЦ. Вот… Уже достал… Вот они, передо мной.

МАМА. Сколько их?

ПУРИЦ. Двенадцать!

МАМА. Ну, слава Богу! Понимаешь, я ночью проснулась и сразу вспомнила про ложечки! Мне приснилось, что ты их у меня украл, а потом сдал на металлолом!

ПУРИЦ. Они же серебряные, какой металлолом?!

МАМА. А я о чем говорю? Кто сдает серебро на металлолом?! Но ты такой рассеянный! Я не могла дождаться утра, чтобы тебе позвонить! Сема?

ПУРИЦ. Что?

МАМА. Он еще живет у нас?

ПУРИЦ. Кто?

МАМА. Ну, этот… Шевченко!

ПУРИЦ. Живет. Мама! Что делают дети?

МАМА. А когда он сьезжает?

ПУРИЦ. Не знаю. Ему пока негде жить! Как дети, я спрашиваю?

МАМА. Хорошенькое дело! У него нет своего дома, так он должен сидеть у нас на шее?

ПУРИЦ. Мама, он не сидит на твоей шее, и вообще, давай прекратим этот разговор по телефону! Я тебе все напишу!

МАМА. Ты знаешь, что говорят в Израиле про твоего Шевченка?

ПУРИЦ. Не знаю и не хочу знать! Он великий поэт!

МАМА. А ты – великий фантазер! Слушай сюда, что я тебе говорю! Немедленно заканчивай все и приезжай! Таня настроена решительно! Я не говорю про детей! Где это видно, чтобы еврей так мордовал свою семью?!

ПУРИЦ. Мама!

МАМА. Не смей меня перебивать! Ты слышал, что я сказала? Немедленно! Я тебе ставлю ультиматум! Через две недели чтоб ты стоял передо мной как штык!

ПУРИЦ. Но, мама…

МАМА. Все! И не укорачивай мне жизнь! И без тебя есть кому ее укорачивать!

ПУРИЦ. Мама!

МАМА. Электричества, наверное, накрутило на тыщу долларов, да?

ПУРИЦ. Ничего не накрутило! Мы экономим!

МАМА. Не ври маме! Это грех!

ПУРИЦ. Мама, я кладу трубку!

МАМА. Не смей!

ПУРИЦ. Ну, что еще?!

МАМА. Я узнала адрес… этого… Нобелевского комитета.

ПУРИЦ. Зачем?!

МАМА. Я знаю зачем! Маня сказала, что они просто обязаны дать тебе премию!

ПУРИЦ. Мама, не смей этого делать!

МАМА. Я лучше знаю, что мне делать! Ты знаешь свое, а я – свое!

ПУРИЦ. Мама…

МАМА. Не забудь взять с собой ложечки! В общем, забери все, что лежит на антресолях! Это мое последнее слово! Все!

ПУРИЦ. Ма…

 

63

Рапорт

Начальнику Шевченковского райотдела милиции г. Киева

4 апреля 2012 года

Докладываю, что вчера в 12.45 на пульт дежурного по г. Киеву поступил тревожный сигнал из отделения № 4, которое охраняет территорию церковного заповедника «Киево-Печерская Лавра», куда незамедлительно бы выслан наряд во главе с майором Хвылей С. И.

По прибытии на место происшествия наряд обнаружил задержанного, который богохульствовал и ужасно выражался.

Сержант Дурдела, отличающийся не только удивительным нюхом, но и острым глазом, узнал в задержанном гражданина, который похож на памятник Т. Г. Шевченко и неоднократно попадал в сводки Управления внутренних дел г. Киева как злостный хулиган и нарушитель общественного порядка. Пользуясь сходством с гениальным Кобзарем, он и на сей раз вел себя вызывающе, хамил сотрудникам, находящимся при исполнении, и втаптывал в грязь младших иерархов Церкви и религиозных активистов.

В ответ на требование предьявить паспорт задержанный предьявил бумажку, из которой следует, что он полный однофамилец Т. Г. Шевченко и, как оказалось, БОМЖ во всех смыслах этого слова.

Пострадавший в инциденте отец Мефодий (в миру Гнидюк Афиноген Лазаревич) пояснил, что задержанный подошел к нему, дабы узнать, где можно заказать службы за здравие, а также за упокой. Благословив задержанного, о. Мефодий терпеливо и подробно обьяснил, что для рядовых верующих всякие «здравия» и «упокой» на территории Лавры временно упразднены, поскольку в пасхальные дни вход во все храмы открыт только для вип-персон, заказавших коллективный молебен по случаю удачного завершения переговоров с зарубежными инвесторами и благодарственный обед с церковной братией. О. Мефодий порекомендовал задержанному поискать в Киеве другое культовое сооружение, вежливо объяснив, что искренние молитвы обязательно дойдут до адресата из любой религиозной точки, а заодно смиренно предложил Т. Г. Шевченко пожертвовать малую толику на скромное содержание монашеской братии, обещая взамен отпущение грехов. Вместо слов благодарности задержанный сорвал с руки святого отца часы (фирмы «Патэ» с двадцатью четырьмя бриллиантами общим весом 6,5 карат), исхитрился снять с шеи того же попа золотой крест (вес 2125 граммов, проба 999, с двенадцатью алмазами). На помощь о. Мефодию подоспели религиозные активисты гр. Мамыкина Д. П., Лазаренко П. П., Чвакина К. А. и другие, которые, скрутив хулигану руки, доставили его в караульное помещение милицейского поста, куда я и прибыл во главе наряда милиции.

Пока я выписывал протокол об административном задержании гр. Шевченки Т. Г. и передаче его дела в Печерский суд для возбуждения уголовного дела по статьям «Особо опасное хулиганство» и «Разбой с нанесением телесных повреждений», появился некто Либерман С. Л., обьявивший себя приятелем задержанного и даже его опекуном.

Явление лица инородной национальности было встречено криками возмущения со стороны монашеской братии и членов патриотической организации «Русский мир», и едва не привело к массовым беспорядкам. Мне пришлось достать табельное оружие и предупредить митингующих, что я буду стрелять на поражение, игнорируя национальность и вероисповедание. Ссылаясь на Уголовно-процесуальный кодекс, гр. Либерман С. Л. потребовал предоставить ему телефон для нанесения одного звонка, что и было выполнено в соответствии с нашим законодательством, хотя в данном случае я проявил гнилой либерализм, за что готов понести дисциплинарное наказание.

Позвонив неизвестному лицу, гр. Либерман передал трубку мне. Услышав должность и фамилию человека, который стал громко унижать мое достоинство, я на некоторое время потерял сознание и, если бы не сержант Дурдела, мог нанести себе травму путем падения с высоты собственного роста.

По требованию звонившего (должность и фамилию он мне запретил вносить в протокол задержания) я немедленно освободил Т. Г. Шевченко и С. Л. Либермана от дальнейшей ответственности и приказал сержанту Дурделе вывезти их в безопасное место, так как к отделению приближалась группа агрессивных паломников в количестве ста человек во главе с о. Мефодием. С криками «Бей жидов, спасай Россию!» они разбили все окна в отделении и пытались поджечь дверь, которую я приказал забаррикадировать. Вызванный по тревоге батальон спецназа «Беркут» в десять минут навел законность и демократический порядок, после чего агрессивная толпа стала миролюбивой и разошлась по ближайшим травмпунктам.

Прошу отметить, что царапина на лице, а также иные ссадины и разбитое ухо появились у гр. Т. Г. Шевченко в результате плотного контакта вышеуказанного лица с гр. Мамыкиной, Лазаренко, Чвакиным и другими активистами. Милиция к побоям не имеет никакого отношения.

 

64

Дневник Т. Г. Шевченко

5 апреля 2014 года

Вот и побывал я в Лавре!..

Поначалу не хотел записывать сие происшествие в дневник, настолько гадко и противно на душе, но ведь дал себе слово быть беспристрастным летописцем своего возрождения, поклялся писать одну только правду, что впрочем, и есть основным правилом для любого литератора. Так что как справедливо говорят москали: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж».

Начну с минуты, когда мы с моим неизменным опекуном, изрядно подустав, пришли в Лавру. Погода благоприятствовала трепетным дыханием весны, и в ответ на ворчания Семена о нашей нищете и невозможности нанять механического извозчика, дабы не топать в гору, я весело отвечал, что в святые места надобно ходить ногами. Православный люд пешие прогулки в такие места не обременяют. Наоборот, они укрепляют дух, способствуют высоким размышлениям. Сотни лет народ и даже цари топали ножками на богомолье, дабы замолить свои грехи и возжечь лучик озарения в душе. Да и что такое богомолье, как не жгучая потребность вовремя прийти на свидание, тайно договорившись о нем с Богом?!

В Лавре было многолюдно, как обычно бывает в канун Великой Пасхи, и я порадовался, услышав французскую, итальянскую, англицкую и другие речи, которые волнами плескались вокруг. Семен Львович пояснил, что это туристы, которым показывают Лавру в обязательном порядке, ибо остальные достопримечательности либо загажены, либо снесены пришлыми варягами под градостроительные планы. Затем он, как и обещал, оставил меня перед аркою, сообщив, что будет находиться на другой стороне улицы, возле какого-то Арсенала, который нынче служит главной кунсткамерой столицы.

Перекрестившись на образа, сторожившие арку, я вошел в древнерусскую святыню, с которой слово Божие проникло в восточные земли вплоть до Камчатки и иных территорий, населенных самоедами.

Великолепие отреставрированных строений потрясло меня, заставляло ежесекундно осенять себя крестным знаменем и благодарить Господа нашего, что милая моя Украйна наконец имеет свою поместную церковь и гордо встала в один ряд с московскими храмами, которые я никогда не обходил стороной, и не оттого, что был великим грешником, а из чисто художественных потребностей созерцать прекрасное и удивляться искусным мастерам, коими так богата Русь.

Полюбовавшись на золотые купола церквей, насладившись чистым сиянием голубого неба и вдохнув прохладный воздух, долетавший с Днепра, я медленно пошел по каменной дорожке, радуясь обновлению природы и предстоящей Пасхе. Затем я стал искать взглядом прихожан, дабы отвести душу в разговорах, а заодно узнать, где нынче можно заказать службу.

На подходе к митрополичьим палатам я заметил скопление женщин, которые держали в руках непонятные белые хоругви. Подойдя поближе и вежливо поздоровавшись, я хотел спросить, отчего хоругви белые, а не красные, либо синие, или зеленые, но вовремя заметил, что это вовсе и не хоругви, а большие листы бумаги с пляшущими буквами. Улыбаясь, я принялся изучать надписи. А написаны были странные вещи, никак не подходящие святости сего места: «Президента на трон! Украине – монархию!», «Фашизм не пройдет!», «Смерть националистам!». И еще: «Идентификационный код – уловка дьявола», «Педерастов в Днепр». Последний призыв меня изумил. Не скрою, я всегда отрицательно относился к любым проявлениям содомии, но чтоб вот так, на территории храма призывать к убийству грешников, это, по моему разумению, было не по-христиански. На то и существует Церковь, чтоб, покаявшись, любой грешник мог рассчитывать на прощение.

Женщины, среди которых были особы разных мастей – и полногрудые дуры, и скрюченные старухи, сошедшие с картин Страшного суда, и просто безликие сиромахи, лица которых выражали одну лишь покорность, – все умолкли при моем появлении. Заметив, что я старательно читаю их плакаты, одна из женщин, вероятно предводительница, поскольку у нее были в руках карандаш и толстая тетрадь, подозрительно фыркнула:

– Поддерживаешь? Тогда подпиши!

– Чего подписать? – удивился я.

– Неграмотный, что ль? Иль пьяный?

Я хотел вступить с ними в дискуссию, особенно по тезису о необходимости монархии для моей Украйны, однако, хорошо зная паскудные свойства кликуш (я и не сомневался, что нарвался на таких), весело пошутил:

– Да я это… неграмотный! И не местный, не киевский!

Дородная молодица, не оценив шутку, грозно рявкнула:

– Иди отсюда, покеда цел! Зубоскал чертов!

Улыбнувшись, я примирительно ответил:

– Ты чего такая сердитая, сестра?

– Ишь, сестру он нашел! А ну проваливай, кому говорят?! Ходют тут шпионы филаретовские, а потом грязью марают в своих газетах, ересь разводят!

Я не понял, кто такие «филаретовские шпионы», однако, уразумев, что к разговору сии дамы не расположены, решил идти дальше, но сперва спросил:

– Скажите, любезные, а где можно заказать службу?

– Чиво? – спросила скрюченная в три жгута старуха. – Службу? Ой, мильенер сыскался! Богатый женишок! Хватай его, бабоньки!

Ее товарки рассмеялись, да нехорошо, зло рассмеялись, и я, сконфуженный столь неприкрытой враждебностью, отошел от греха подалее.

Не требовалось особой сообразительности обнаружить, какая тропа ведет в главный храм. Каменная аллея, упираясь то ли в служебные помещения, то ли в монашеские кельи, была ограждена красными ленточками, через которые перешагивали крепкие бурсаки, разгоняя вокруг себя казарменный запах молодых тел. Посторонних за ленточки не пускали, за чем следили изможденные послушники в черных сутанах.

Я пошел по мощеной улочке к храму, но на подходе к нему меня остановили. Озабоченные мужики широко раскинули руки, а один из них крикнул:

– Стой! Сюда нельзя!

– Однако мне в храм… – пробормотал я, удивленный неожиданным препятствием.

– Погодь! Спецобслуживание!

Я оторопело смотрел на него, не понимая его неприязни. Диковинное слово «спецобслуживание» повергло меня в изумление. Понятно, что в храме находятся люди, на то их и строят, да ведь и я не собака, а человек, который имеет желание помолиться и заказать службы – одну за чудесное возрождение мое в вольной Украйне, а вторую за помин усопших другов моих и родни.

Второй из сторожей, видимо, мягче нравом, увидев мою растерянность, охотно стал обьяснять:

– Ты пойми, мудак, там сейчас благодарственный молебен идет! Олигархи с министрами молятся! Спонсоры наши, понимаешь? Но они всегда по-быстрому, они не любят, когда долго. Через часик и вас пускать будут!

– Какой через час? – одернул его напарник. – Через час митрополит венчает этих… с московской эстрады!

– Ай, точно! – покачал головой другой. – Ты завтра приходи, завтра! Сегодня – все! Филя банкует! Финиш!

От недоумения я потерял дар речи, не понимая, что за диковинный театр происходит вокруг, а тот, что поглавнее, пристально посмотрел на меня и презрительно фыркнул:

– Вырядился! Каждый паскудник приклеит усы, лысину оголит, бант вывяжет, и – нате вам! Шевченко он! Прикасаются грязными лапами к народным святыням, ни стыда, ни совести! Иди отсюда! Иди от греха подальше, кому говорят?

– Ты чего, Трофим? – истекал миролюбием его товарищ. – Ну похож, бывает! Меня тоже укоряют, что с секретарем партейным одним лицом, ну, тем, что на митингах грозится все отобрать и опять поделить, так мне бежать к Днепру топиться?

Я хотел возразить, что они ошибаются насчет меня, намеревался даже предьявить бумажку о том, что я никакой не актер, а самый что ни на есть, как говорят в народе, Кобзарь, но, увидев мутные от религиозного бдения глаза старшего, пожал плечами и отошел, не понимая сути происходящего. Вмиг мне все перестало нравиться в Лавре, даже небо внезапно потускнело, предвещая то ли дождь, то ли запоздалый снег, который, как я помнил, порой кружил в Киеве даже в дни разговения.

Поглядев на небо, я собрался идти прочь, намереваясь обойти сей караул боком, поискать зевак, подобных мне, чтобы разузнать о новых порядках, кои заведены здесь, как вдруг навстречу быстрым шагом спешил священник в епископском клобуке, за которым рысью скакала парочка бурсаков, призванная, судя по их очам, отгонять от святого отца бесов в лице назойливых прихожан.

– Отче! Отче! – непроизвольно вырвалось у меня, и бурсаки вмиг набросились на меня и, заломив руки, согнули в три погибели.

Священник остановился, сделав рукой знак своим охранителям не усердствовать без нужды.

– Чего тебе, Тарас Григорьевич? – вежливо спросил он.

От удивления вперемешку с гордостью, наполнившей меня, словно меха вином, я выпрямился и почтительно спросил:

– Вы меня, выходит, признали?

– А чего ж не признать? – Он улыбнулся и, подойдя поближе, обдал божественным запахом дорогого одеколона, да такого тонкого, что будь я незрячим, то решил бы, что нахожусь на женском благотворительном балу. – Вы и есть Шевченко! По телевизору прошла информация, что какой-то иудей вас вернул с того света! Конечно, сие ложь, трюкачество, ибо никто, кроме Бога, не может извергнуть человека из небытия! Сие свершится, когда настанет время Страшного суда и мертвые восстанут из могил, дабы держать ответ!

Он размашисто перекрестился. Бурсаки, глядя на поводыря, торопливо повторили его жест, да и я при упоминании Страшного суда осенил себя крестным знамением.

– Это как же? – опешил я.

– А вот так, любезный! Может, и до Страшного суда Господь сподобил тебя вернуть в прежнем обличье, только на сей счет никаких знамений не было!

Он посмотрел мне в глаза и с ухмылкой сказал:

– Так что жди своего часа, Тарас Григорьевич, сиди тихо и не гневи Бога!

– Но я тот самый… Шевченко! – забормотал я в крайнем смущении. – Я помню все, что со мной было в той жизни, чувствую, что я – это я! А Семка, то есть воскреситель мой, он хоть иудей, но свершил сие с Божьей помощью! Он сам мне о том говорил!

– Значит, богохульствуем? – прищурился священник. – Приходим в Лавру пропагандировать жидовскую каббалу, народ смущаем?

– Ничего я это… не пропагандирую! – возразил я и, осмелев, заметил: – Это кликуши твои пропагандируют!

– Какие кликуши?

– А те, что педерастов утопить призывают! Царя на нашу шею посадить желают! Мерзости на плакатах пишут!

– Так ты, выходит, за педерастов заступаешься? – Его взгляд сверкнул молнией. – Интересный поворотик! Очень даже интересный!

– И не заступаюсь! Грешники они! Заблудшие души! Но зачем же призывать смертоубийству? И где?!

– Эге! – с растяжкой молвил мой собеседник. – Да ты агитатор хоть куда! Филарет послал?

– Да не знаю я никакого Филарета! – рассердился я. – Чего вы ко мне со своим Филаретом пристали?! Я по делу пришел!

– А какое у тебя дело? – переменив тон, спросил священник, точно рангом не ниже епископа, ибо едва луч солнца попал на его золотой крест, как тот засверкал каменьями, ослепив глаза.

– Да я хотел службу заказать! Благодарственную и поминальную. А мне говорят – невозможно! Приходи после Пасхи, говорят! Филя какой-то тут заправляет, олигархи!

Он окинул меня долгим взглядом, затем, отогнув рукав рясы, посмотрел на часы, которые украшали его холеную руку, не знавшую, как я полагаю, ни лопаты, ни топора. Точно такой же хронометр был и у Семена Львовича, да только у батюшки он сверкал и переливался брильянтами, которые вспыхивали множеством цветов на зависть радуге, а у Семки был попроще, не дороже рубля.

– Ты вот что… В храме сейчас служба идет, большие люди заказали! Не любят они посторонних, но ты напиши записочку, чего жаждет Тарас Григорьевич, и дай ему, – он повернулся к бурсаку, – денежку. Монахи прочтут и помолятся. И за здравие помолятся, и за упокой. Так, что ли, Тарас Григорьевич? – Он усмехнулся, словно намекая на какую-то известную нам обоим тайну.

– А сколько денег дать? – с замиранием сердца спросил я, надеясь услышать обычное, что слыхал в церкви с детства: «а сколько не жалко».

Однако священник, озабоченно взмахнув холеной ручонкой, воскликнул:

– Митя, сынок, дай православному прейскурант!

Бурсак подскочил ко мне, вытащил из-под рясы листок с описанием служб и их стоимости и поднес к моему носу. Цифры заплясали в глазах, подмигивали рожками и ноликами, но, сколько бы они не плясали, в кармане у меня звенела гривня, разбитая на серебро. Неожиданно для себя я воскликнул, словно на ярмарке:

– Помилуй Бог, что ж так дорого?!

Священник, придерживая рукой крест, который слепил мои и без того слезящиеся от обиды очи, назидательно произнес:

– Здесь тебе не ярмарка! Вон люди, что храм заказали для благодарственных молитв, последние миллионы жертвуют на церковь! Понимаешь, миллионы?!

– А зачем? – взъярился я. – Ведь сказано в Святом Писании: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко…»

– Дурак! – вдруг завизжал священник. – Они заплатят, так я им слона в игольное ушко протащу! А ты, пособник жидовский, сгоришь в геене огненной! Черти, поди, заждались тебя высматривать!

– Да что ж у вас все деньги да деньги? Прейскуранты дурацкие! Небось не мерзнете, не голодаете!..

Священник скривился и, словно разговаривая с прокаженным, дернул седоватой бородкой:

– Бес в тебе сидит! Дьявол! О высоком думать надо! О вечном! Ибо Царствие Небесное отвергает материальное, в котором вы погрязли! Душа спастись может одной только молитвой о духовном совершенстве!.. Кайся, несчастный, кайся!..

Он долго витийствовал о высоких материях, изрекая их голосом штабного офицера, который докладывает подчиненным диспозицию предстоящего сражения. Он ораторствовал уже не для меня одного (со мной он уже все порешал), а для толпы, которая подтянулась поближе. Толпа эта состояла не из случайных прихожан либо просто зевак, нет, здесь была та особая порода юродивых, что составляет свиту любого проповедника, и эта толпа умилительно внимала речам своего холеного кумира, испепеляя меня взглядами. Достаточно было одного пастырского слова, чтобы меня стали рвать и кромсать, но я не принимал в расчет возможную опасность. Мой разум помутнел, и я видел только крест, который поп бережно поглаживал тонкими пальцами, видел хронограф, алмазными брызгами коловший глаза, а мысли мои ураганом перескакивали с рубища Христа на тысячи голодных, которых можно было накормить, продай попик сии крест и хронограф. Не выдержав, я отчаянно замотал головой и выдавил одно только слово:

– Хватит! – И уже тише, почти шепотом повторил: – Хватит, святой отче!.. Скажите лучше… Шевченко… Не я! – торопливо остановил его ухмылку. – Не я, а тот, которого вы называете Кобзарем, Отцом народа! Он для вас кто?

Священник удивленно оглядел меня, перевел взгляд на толпу, ловившую каждое слово, затем одернул широкие рукава сутаны, утопив в них хронограф, и недоверчиво спросил:

– В каком смысле?

– Портреты его висят в каждой украинской хате рядом с иконами! Памятники ему стоят в каждом селе! Каждый его вирш народ почитает, как псалом Святого Письма! Так отчего ж вы не причислили его к лицу святых? Отчего?!

Его редкая бородка задрожала от негодования.

– Недостоин! – прохрипел он искаженными губами. – Богохульник и смутьян! И не народу святых назначать! На то есть Синод! А ты умолкни, грязное животное! Глядя на тебя, раны Христовы открылись и кровоточат!

– Раны Его кровоточат? – взьярился я, забыв о враждебном окружении. – Выходит, Его распяли, чтоб ты, как шлюха, в золото и брильянты вырядился?! Чтобы спал на пуховых перинах и сатрапам свое благословение давал? Чтобы истекал жиром и бабским потом?! А хочешь, я тебе тайну открою?

– Какую тайну? – его сытое личико вмиг побелело, глазки беспокойно зашарили по сторонам.

– А такую! Дьяк Рубан, которому я отдан был учиться грамоте, заставлял меня отпевать покойников. Ночи напролет я читал над мертвыми рабами псалмы, шатаясь от голода, и мечтал умереть! Умереть для того, чтобы там, перед Святым Престолом, где все равны – и царь, и патриарх, и последний смерд, – вцепиться в ваши залитые салом хари и отомстить за все унижения! Говоришь, кесарю кесарево? Тогда сними сей крест! Прекрати распинать Сына Божия своей гнусностью!..

Не помню как, но рука моя потянулась к золотому символу нашей веры и сорвала его с груди этого выродка. А он, отшатнувшись, визгливо, по-бабьи заверещал:

– Изыди, сатана! Изыди! Православные, на помощь!

На его крик ближние, что окружили нас, принялись меня толкать, хватать за одежду, к ним присоединились другие, пытаясь огреть меня палками, на которых они держали свои воззвания, затем битюг, охранявший дорогу в храм, схватил меня за загривок и стал валить на землю. Я яростно отбивался, но усилия мои были тщетными, потому что бабы вцепились в меня когтями, визжа от удовольствия, и, когда появились полицейские стражники, свистя в свои дудки, мы вкатились в толпу иностранцев, изумленно взиравших на сей бедлам. Экскурсовод радостно подбросила зонт и закричала:

– Господа! Минуточку внимания! Вы наблюдаете грандиозную мистерию, которую украинский народ разыгрывает перед Пасхой в храмах, парламенте и других общественных местах! Можете фотографировать, господа, только сделайте три шага назад и не вмешивайтесь в их внутренние дела!..

Стражи порядка, вырвав меня из рук беснующейся толпы, изрыгающей проклятия и оскорбления, потащили в околоток. Толпа хлынула за нами, в окна жандармского участка полетели камни, брызнули стекла. Полагая, что тут мне пришел конец, я закрыл глаза и принялся читать «Отче наш». Внезапно я услышал знакомый голос Семена Львовича. Мой друг чудесным образом объявился в помещении и вел себя решительно, совсем как мой ротный капитан Косарев на учениях по строевой подготовке. Наорав на жандармов, Сема позвонил по телефону высшим небесным силам и тем самым спас меня от толпы и дальнейших побоев, которые я, как видно, не сполна получил в прошлой жизни.

Вид у меня был решительно не для прогулок в общественных местах. Лицо мое было исцарапано богомольными ведьмами, пиджак надорван, а рукав и вовсе болтался на одних нитках. Меня мучила совесть, что извозчику придется отдать последние гривни, которые Семен приберегал, намереваясь после Лавры побаловаться на Подоле пивком, да ведь должно же случиться чуду, коль устремления мои в тот день были благостны и безгрешны, коль высказал я нынешним фарисеям то, что народ порой опасается произнести вслух этим любителям одеколона и золотых побрякушек, наивно полагая, что попы и есть стержень религии!

Чудо обьявилось в лице механического извозчика. Он не взял с нас денег, а поглядывал на меня в зеркальце, висевшее перед ним, хитро подмигивал и задавал один и тот же вопрос:

– Артист? Да? Я тебя сразу узнал! Из какого театра, коллега?

Я пробормотал нечто невнятное.

– Не хочешь, не говори! – благодушно согласился извозчик. – Я тоже артист. Служу в Малом драматическом. Жалованья хватает коту на колбасные обрезки, так я понемногу таксую! Кстати, меня Назаром зовут. А фамилия Стодоля. Не верите? Могу показать водительские права! Вот те крест – Назар Стодоля! С таким именем одна дорога – в театр! Эх, театр! В прежние времена билет рубль стоил! А пьесы какие ставили! «Голубые олени»! «Веселка»! «Человек с ружьем»! А как народ любил театр! – И, обратившись к Семену Львовичу, вежливо спросил: – А вы режиссер? Да? Лицо у вас больно знакомое, фамилию вот не могу вспомнить!.. Но по носяре вижу, что режиссер! Повезло мне с вами! Ох, повезло! – повторял он, нажимая на какую-то пластинку под ногами, отчего машина летела, как гоголевская тройка, распугивая прохожих и прочие экипажи.

У самого подьезда, когда Семен полез в карман и стал там бренчать мелочью, извозчик покровительственно похлопал его по плечу и сказал:

– Ты че, режиссер? Искусство принадлежит народу! Я угощаю!

Он сел в свою карету, хлопнул дверцой и укатил, чихнув сизым облаком дыма. А мы пошли домой, и, пока шли по лестнице, Семка пересчитывал деньги, растягивая рот в своей неповторимой загадочной улыбке иудея.

 

65

Расшифровка беседы в кабинете начальника гуманитарного управления А. Л. Цырлих

Посетитель – Голова украинской Спилки литераторов Мамуев Б. П.

Начало беседы 10.35

Конец беседы 11.02

5 апреля 2014 г.

ЦЫРЛИХ. Проходите, Борис Петрович! Заждалась!

МАМУЕВ. Я все понял! Режьте! Убивайте! А что я могу сделать с этой бандой?

ЦЫРЛИХ. Руководить надо, Борис Петрович! Руководить! Мы вас зачем в Спилку литераторов внедрили?! Зачем уйму денег ухлопали, чтобы вашего предшественника сковырнуть и нужную фамилию в уши писателям вложить?!

МАМУЕВ. Я понимаю, но…

ЦЫРЛИХ. Ничего вы не понимаете! Мы, знаете ли, тоже не очень празднуем этот клон, но наше слово для вас должно быть законом! И никаких оправданий я не принимаю!

МАМУЕВ. А вы слышали, что он в Лавре устроил? Кресты с попов срывал! Богохульствовал, дрался! Самого епископа Мефодия оскорбил! А если бы милиция в его кармане обнаружила писательский билет?

ЦЫРЛИХ. Не увиливайте!

МАМУЕВ. Ну, виноват! Виноват! А что я мог сделать? Голосование тайное! А мои графоманы в лицо тебе одно, а за спиной другое!

ЦЫРЛИХ. Вы знаете, что сказал по этому поводу товарищ Сталин?

МАМУЕВ. А при Сталине Спилкой руководил даже не Хнюкало! Я не помню, кто тогда руководил! Кажется, Корнейчук!

ЦЫРЛИХ. Товарищ Сталин сказал, что у него нет других писателей! И у нас других нет! Чем богаты, тем и рады! Вы понимаете, какой разгорится скандал? Вся страна готовится к двухсотлетию Кобзаря, а писатели, видите ли, не принимают его в свою Спилку!

МАМУЕВ. Да сколько ж можно! Вы сперва выслушайте, а потом казните! Вот я присмотрелся к этому Шевченко, когда он к нам приходил. Ничего особенного. Обыкновенный сельский дядька. Тот, который при царях жил, вот тот был гений. У того – широта, размах мысли! Даже протесты были содержательные! А этот? Простак! Лох! У меня в областных организациях, если поскрести, сотня таких отыщется! Да и откуда нам знать, что у него за душой?

ЦЫРЛИХ. Вот мы и хотели, чтоб вы его покрепче к себе привязали, работой загрузили, чтоб дурные мысли в его голову не лезли! А после торжеств уж разобрались бы: он – не он!

МАМУЕВ. Да никто он, никто! Сколько, как он воскрес? Третий месяц пошел? А что написал за это время? Не дай Бог, новый «Сон» написал? «И мертвым, и живым» написал?

ЦЫРЛИХ. Может, он присматривается, а потом как жахнет против нас поэмой! Костей не соберем!

МАМУЕВ. Напрасно вы волнуетесь, Алиса Леопольдовна! Наш народ сегодня плевать хотел на литературу! Вот если бы Шевченко вдруг взялся за телевизионные сериалы, тогда – да! Вот тогда жди беды! Сериалы для народа – святое! Да ведь не потянет он сериалы писать! Там железное здоровье надо иметь, я уже не говорю про талант! Вот увидите, праздники пройдут как по маслу! Нашим людям только дай повод погулять, а что там празднуют и как – дело десятое!

ЦЫРЛИХ. Вы народ в покое оставьте! О народе есть кому думать! Вы думайте, что делать с литературой!

МАМУЕВ. А что с ней делать? Ничего делать не надо. Надо только аккуратненько внушить народу, что он не те книги читает! Я же вам список еще в прошлом году подавал!

ЦЫРЛИХ. Какой список?

МАМУЕВ. Писателей, которых следует издать за казенный кошт. Мы с Вруневским основательно просеяли по алфавиту личный состав, убрали всех сомнительных…

ЦЫРЛИХ. Это про то, чтоб ваши стихи народу бесплатно раздавать?

МАМУЕВ. Ну почему только мои? Там много фамилий! Три или четыре, я уж и не помню.

ЦЫРЛИХ. Ладно, список потом. Я вас пригласила, чтобы мы подумали, как замять скандал с приемной комиссией.

МАМУЕВ. Помилуй Бог! Какой скандал? Ну, не прошел тайным голосованием, и что? Осенью еще раз вернемся к этому вопросу, подготовим президиум в индивидуальном порядке. Лучше скажите, когда вы подадите заявление?

ЦЫРЛИХ. Куда?

МАМУЕВ. В Спилку!

ЦЫРЛИХ. Да вы что! Очень надо…

МАМУЕВ. Ой, не скромничайте, Алиса Леопольдовна! Читал вашу книгу. Просто гениально! Леся Украинка отдыхает! Какая смелость, глубина мысли! А язык! Этот божественный диалект гуцульских германцев! Нет, вы меня не убедите! Скажу вам откровенно: вы обкрадываете нашу литературу тем, что протираете здесь юбку! Вы должны писать, писать и еще раз писать!

ЦЫРЛИХ. Ну, знаете! Я человек подневольный, государство требует моего присутствия на этом посту… Хотя если б вы знали, как я страдаю, что мало времени остается на литературу!

МАМУЕВ. Я вас понимаю, дорогая, ой, как понимаю! И от имени всех членов президиума прошу немедленно подать заявление в Спилку!

ЦЫРЛИХ. А вы меня прокатите, как Шевченко!

МАМУЕВ. Упаси Бог! Думаете, я не знаю, как провести тайное голосование? Ха-ха! Да я в Спилку и не такое дерьмо протаскивал! Пардон, это я в фигуральном смысле!..

ЦЫРЛИХ. Нет, не хочу! Найдутся злые голоса, начнут шептаться, мол, использовала служебное положение…

МАМУЕВ. Глупости! Мы соберем под вашими окнами митинг и потребуем, чтобы вы возложили свою жизнь на алтарь Парнаса!

ЦЫРЛИХ. Давайте без митингов! Ваши писатели уже намитинговались!

МАМУЕВ. Мои не митинговали! Мои сидят тихо и в политику не лезут! А если вы еще человек тридцать к своей столовой прикрепите, то пойдут за вами в огонь и воду! Договорились? После Шевченковских дней подаете заявление. И не возражайте, даже слушать не хочу!

ЦЫРЛИХ. Я подумаю. Но вы, пожалуйста, через неделю положите мне на стол подробный план празднования Спилкой двухсотлетия со дня рождения Кобзаря!

МАМУЕВ. Уже готов! Остался один вопросик. Его привлекать будем?

ЦЫРЛИХ. Кого?

МАМУЕВ. Юбиляра.

ЦЫРЛИХ. Еще не знаю. Будем решать на Совете Безопасности. Я вам перезвоню. А сейчас у меня к вам личная просьба, Борис Петрович!

МАМУЕВ. Любая! Любая просьба, Алиса Леопольдовна! Говорите! Я вас слушаю!

ЦЫРЛИХ. Устройте мне встречу.

МАМУЕВ. С кем?

ЦЫРЛИХ. С Шевченко!

МАМУЕВ. Ну… как же я устрою? Он меня, поди, возненавидел!

ЦЫРЛИХ. А вы самолюбие свое в жилетку засуньте! Он все-таки Шевченко!

МАМУЕВ. Да где ж устроить? В Спилку он не пойдет…

ЦЫРЛИХ. На нейтральной территории устройте! В каком-нибудь тихом ресторане. Без посторонних глаз. Ладно! Я сама позабочусь о месте, а вы пригласите его.

МАМУЕВ. Но…

ЦЫРЛИХ. «Но» оставьте себе на ужин! Это приказ! Квартиру хотите?

МАМУЕВ. Хочу, дорогая вы наша мать Тереза!

ЦЫРЛИХ. Опять?!! Немедленно прекратите! Ваша судьба в ваших руках! Через три дня жду звонок! Всего доброго!

 

66

Дневник Т. Г. Шевченко

8 апреля 2014 года

Никак не идут из головы события в Лавре. Конечно, церковная верхушка во все времена была несокрушимой опорой власти, соблазняя паству загробными благами. Однако народ!.. Впрочем, можно ли назвать народом бесноватую толпу, изрыгавшую проклятия в мой адрес? Можно ли называть нацией праздную бестолочь, равнодушно созерцающую язвы общества? И не надо лгать себе, рисуя человеческий пейзаж благостными размышлениями о крепкой нравственной основе, которой и не пахнет, о вековой мудрости, о самовозрождении! Общество наше всегда обьединяла только подлая идея, оттого и нынче перед глазами развернута картина довольно печальная, как притча о первородстве, проданном за чечевичную похлебку. Неужели и мой народ за миску постной бурды продал свою гордость, славу, память предков, свою свободу, наконец?!

Когда я рассказал Семке, из-за чего возникла катавасия с епископом, он удивленно спросил:

– А ты и впрямь хотел, чтоб тебя причислили к лику святых?

Я покраснел, хотя и выставил свои возражения:

– Да ведь ты сам говорил, что мои портреты в хатах рядом с иконами висят! Что молятся мне, как святому! Вот и спросил!

Он ответил не сразу, и ответил как-то туманно, загадав в уме нечто странное:

– Будь ты святым, я тебя ни за что не вернул бы!

– Отчего так?

– А зачем? Живешь на облаках, на всем готовом, ни волнений, ни тревог!

– Да я серьезно! – попытался возразить я, но он не был расположен поддерживать сей разговор.

Сегодня опять притащил газеты, полагая, что через них я быстрее пойму, что творится с Украиной. Среди печатной дряни попадаются даже издания на украинском языке, и до обеда мои руки становятся черными от типографской краски. Конечно, газеты – немалая сила, и я действительно осваиваю исторические курсы, однако сумбурное чтение порой ставит в тупик. Например, почти в каждой газете есть фотографии полуголых девиц и подробные описания, как сподручнее заниматься любовью. По моему разумению, такая стимуляция должна подвигать мужское население на лирические подвиги, однако сплошь и рядом пропечатаны грустные цифры, что население моей родины неуклонно сокращается. Как же так?! Ведь газеты поголовно озабочены разжиганием огня похоти, дабы читатель, прочитав наставление и даже не вымыв руки, бросался, аки лев, в спальню с намерением немедленно увеличить свое потомство! Так отчего весь запал у него уходит вхолостую? Может, причина в том, что женщины на откровенных фото не вполне женщины? Вот, например, под многими фотографическими снимками стоит пояснение: «Госпожа Н. Светская львица». Да ведь и ежу понятно, что у львицы, переспавшей хоть с сотней мужчин, не будет никакого потомства. Со львицей и совокупляться страшно. Загрызет, а то и башку оторвет. Конечно, я понимаю, что про львиц пишут в иносказательном смысле, и даже попервах решил, что это хитрые уловки борделей, заманивающих клиентов роскошными фигурантками. Однако грустно и обидно! Некогда мои безневинные этюды объявили порнографией и упекли за Арал. Теперь, выходит, за это большие деньги платят. Что же до политических обзоров, то от них в голове булькает перловая каша. Все в мире воюют друг с другом, изобретают всяческие штуковины для массовых злодейств, соревнуются в чванстве. Не понимая сих метаний, я сперва порадовался, что наша украинская хата сообразно нашей психологии стоит с краю событий и наблюдает, ан нет! И наших тянет подсуетиться, высказать свое мнение, а пуще всего найти надежного благодетеля. Как малые дети, которым до старости нужен костыль, чтоб было на кого опереться!

Также во многих газетах стали появляться статьи о моем предстоящем юбилее. Тут уж господа сочинители устроили греческую Олимпиаду брехни! Сразу чувствуется рука Вруневского. И такую чепуху обо мне строчат – хоть стой, хоть падай! Прямо тебе Житие Святых! Правда, отдельные доброхоты выволокли на свет довольно неприятные для меня моменты, но и славословы, и хулители почему-то старательно избегают цитировать мои вирши, которые, я думаю, и сегодня дороги обществу, как ложка к обеду.

Читая о предстоящих торжествах, которые пройдут во всем славянском мире, я узнал, что предполагаются сюрпризы, среди которых есть весьма забавные. Один богатый человек пообещал зажечь на небе иллюминацию, выстрелив огнями строки моего «Заповита». Другой высокий чин сообщает, что каждой семье, которая назовет сына Тарасиком, он подарит целый пакет продовольствия, в котором будут также заморские креветки. Третьи и вовсе с ума посходили, требуя возвести меня в ранг покровителя украинского православия. Полагаю, это идет из лагеря противников того попа, с которым я давеча подрался в Лавре. Как по мне, так я его отлучил бы от Церкви. Хотя нет! Тут я уподобляюсь им. Отлучить от Бога может только сам Бог. Смешно, когда люди присваивают себе его полномочия, и совсем не смешно, когда подвыпивший и безграмотный поп порывается отпустить всему миру грехи, словно Господь выдал ему на то нотариальную доверенность.

А вообще-то чтение мое к третьему часу делается унылым, невозможным, однако я наловчился читать оглавления, пытаясь по ним понять суть происходящего. Несмотря на изобилие, издания весьма скудны мыслью и в целях экономии можно покупать одно, дабы знать, не случилась ли где какая эпидемия и будет ли завтра дождь.

Такая же скука и с телевизором. В нем сидят разные дядьки, которые уговаривают меня, что все будет хорошо, а ближе к вечеру эти дядьки начинают ругать третьего, который запаздывает, затем появляются молодые люди, которые обстреливают меня несмешными остротами, точно я невеста, которой надо непременно понравиться, а затем наступает час фильмов. Их я почти не смотрю, так как сразу начинаю думать про соседку, что живет над нами.

Прекращаю свои записи. Мой наставник уже второй раз кричит из кухни, чтобы я шел мыть руки и садился за стол.

 

67

Расшифровка аудиозаписи, произведенной в квартире Пурица

8 апреля 2014 г.

ПУРИЦ. Сколько можно звать? Суп почти остыл!

ГАЙДАМАК. Иду, иду, дай руки вымою! Водичку дали!.. Счастье-то какое!

ПУРИЦ. Садись!.. Вот твоя ложка!..

ГАЙДАМАК. А это… нальешь?

ПУРИЦ. А какой сегодня праздник?

ГАЙДАМАК. Вообще-то сегодня по церковному календарю Вход Господень в Иерусалим!

ПУРИЦ. Ну, и что?

ГАЙДАМАК. Как что?! Пасха на носу!

ПУРИЦ. А поститься кто будет? Пушкин? Ты ж вчера говорил, что держишь пост!

ГАЙДАМАК. Да забурел я от чтения! И чего ты жадничаешь? Скажи, что тебе неприятен этот день, – и баста!

ПУРИЦ. Чем же он мне неприятен? День как день!

ГАЙДАМАК. Ну да! Так я тебе и поверил! Вход Исуса в Иерусалим спутал все ваши карты!

ПУРИЦ. Какие еще карты?

ГАЙДАМАК. А такие! Конец вашему фарисейству пришел!

ПУРИЦ. Вижу, тебя в Лавре хорошо подковали!

ГАЙДАМАК. Мы и сами с усами!.. Так нальешь?

ПУРИЦ. Пожалуйста!..

ГАЙДАМАК. А себе?

ПУРИЦ. Не хочу.

ГАЙДАМАК. Э, нет! Я один пить не буду! Что я, пьяница? А ты просто обязан выпить во искупление грехов своего народа! На кой ляд кричали: «Распни Его! Распни!»?

ПУРИЦ. Вот прилипала!.. Ладно, чуточку!..

ГАЙДАМАК. Сема, а чего ты выкаблучиваешься?

ПУРИЦ. Чем это я выкаблучиваюсь?

ГАЙДАМАК. Поддерживаешь мнение, что евреи не пьют. Так это враки! Ты и сало трескаешь с удовольствием! Вот напишу на тебя донос в синагогу, они тебя вмиг отлучат!

ПУРИЦ. У нас нельзя отлучить!

ГАЙДАМАК. Это почему же?

ПУРИЦ. У нас не пришивают!

ГАЙДАМАК. Ха-ха-ха! Ну, ты и шутник!.. Давай не выламывайся, я немножко налью… Вот так. Хватит, или добавить?

ПУРИЦ. Достаточно!

ГАЙДАМАК. Ну, Семен Львович! Чтоб мы были здоровы!

ПУРИЦ. Будьмо!

ГАЙДАМАК. Лехаим! Ух, хороша!.. Супчик тоже хорош! Не пожалел мяса, иудейская твоя душа!

ПУРИЦ. Да там одни хрящики! Мясо дорогое.

ГАЙДАМА. А я люблю хрящики! Но в тарелке. В постели я бекон предпочитаю!.. Слушай, Семен Львович, а чего ты бабу не заведешь, пока жена твоя в Палестинах страдает?

ПУРИЦ. Не нравится, как я куховарю, ходи в ресторан!

ГАЙДАМАК. Я не в этом смысле! Взять газеты, к примеру. В каждой про это дело пишут, да так подробно, что дух захватывает. Кровь бурлить начинает! Ей-богу, не стерплю однажды и пойду искать какую-то мадаму!

ПУРИЦ. Ты уже в Лавру сходил!.. Разрисовали, как пасхальное яйцо!

ГАЙДАМАК. Ничего, во втором пришествии Он этому попу башку отвинтит!

ПУРИЦ. Ну-ну!

ГАЙДАМАК. Чего ты нукаешь?.. Где логика, я тебя спрашиваю? Газеты, понимаешь, разжигают инстинкты, а публичные дома под запретом! Никакой ловкости в государственных делах!

ПУРИЦ. Да если разрешить бордели, кто работать будет?

ГАЙДАМАК. А что такое светская львица? И про олигархов на каждой странице! Олигархи ведь в Древней Греции были?

ПУРИЦ. Были, а потом к нам переехали. В Греции жара!

ГАЙДАМАК. У тебя все шуточки!.. Вот читаю, а концы с концами не сходятся!..

ПУРИЦ. Что ты делаешь? Мне не наливай!

ГАЙДАМАК. Я капельку! Для освежения посуды!.. Твое здоровье, Семен Львович! Лехаим!

ПУРИЦ. Будьмо!.. Светские львицы, Тарас, это такие особы, что охотятся на балах. Глядь – идет олигарх! Они начинают мурлыкать, телом дрожать, ресницами щелкать. Олигарху скучно. Все у него есть, ему даже жить противно! Он бы собаку завел, так собака у любого имеется! Как выделиться? Куда денежку тратить? Вот и заводит он себе львицу. Чтоб коллеги и друзья завидовали. У некоторых две львицы есть, а то и три!

ГАЙДАМАК. А у нас с тобой и чумазой кухарки нет!

ПУРИЦ. Над нами Любка живет, проститутка. Потолкуй с ней, может, сговоритесь. Только ты к ней пойдешь, в моей квартире я разврат не позволяю!

ГАЙДАМАК. Очень надо!.. Я так спросил, для примера!

ПУРИЦ. Знаю я твои примеры! Как тебя из виду теряешь, так в милиции затем находишь!

ГАЙДАМАК. Сема, не обижайся! Приглянулся я нашим жандармам! А скажи лучше, отчего ты в синагогу не ходишь?

ПУРИЦ. Тебе это зачем?

ГАЙДАМАК. Просто любопытствую.

ПУРИЦ. Меня там побить могут.

ГАЙДАМАК. За что, помилуй Бог?!

ПУРИЦ. А за то, что дружу с антисемитами, кормлю их, ухаживаю за ними!..

ГАЙДАМАК. Ты это про меня? Какой же я антисемит, Сема? Я, по правде говоря, тебя даже полюбил!

ПУРИЦ. Скажите пожалуйста! Полюбил он!

ГАЙДАМАК. Люблю! И, ежели хочешь знать, я из-за вас даже с Костомаровым расплевался! Историка такого знаешь?

ПУРИЦ. Ну, знаю. И чего ты с ним расплевался?

ГАЙДАМАК. Говорю же: из-за вас, евреев! Костомаров меня пытался отвадить от Чернышевского, которого я зауважал за силу духа, и я уже склонялся к отказу от знакомства с Чернышевским. А потом узнал, что Костомаров наш во время ссылки своей в Саратов ведал секретной перепиской губернатора и громогласно обвинил евреев в ритуальных убийствах. Ну, будто вы свою мацу кровью младенцев христианских поливаете! Я ему привселюдно биографию подпортил! Заявил, что он антисемит и погромщик!

ПУРИЦ. Вот так дела! Так ты и антисемитов не любишь? А ваши этот эпизод скрыли!

ГАЙДАМАК. Вот те крест – не люблю антисемитов! А народ твой… не буду врать, не очень жалую. Вот такое у меня в душе противоречие!

ПУРИЦ. А отчего ты наш народ не любишь? Тебе евреи борщ пересолили?

ГАЙДАМАК. Вас весь мир не любит, а мне что же, идти наперекор? И кто я такой, чтобы ломать вековые традиции?

ПУРИЦ. Какие традиции?

ГАЙДАМАК. Вас презирать! Традиции этой, между прочим, две тысячи лет!.. И вообще, вам давно пора отсюда выехать! Вон по ящику хлопец выступал! Так он правильно сказал: «Украина для украинцев»! И баста! Остальные молдаване, армяне и прочие – на выход!

ПУРИЦ. Тогда не увидите второго пришествия.

ГАЙДАМАК. Это почему же?

ПУРИЦ. Христос кем был? Евреем. Выходит, вход в Украину ему будет заказан.

ГАЙДАМАК. Ты это… говори да не заговаривайся!

ПУРИЦ. На второе картошка без мяса!

ГАЙДАМАК. Чего ты сразу сердишься?

ПУРИЦ. Я не сержусь!

ГАЙДАМАК. Не ври! Вон у тебя в холодном шкафу рыба, а ты мне картошкой в морду тычешь! Люби вас после этого!

ПУРИЦ. На тебе рыбу! На!.. Я на ужин берег! В доме жрать нечего!

ГАЙДАМАК. О, Господи! Да чего ты все время возмущаешься? И скажи на милость, за что мне тебя любить? До сих пор не рассказал, как ты меня… ну, сам понимаешь!.. Про Каббалу свою растолкуй!

ПУРИЦ. Знаешь, кто мой любимый писатель?

ГАЙДАМАК. Мне, конечно, нескромно об этом говорить…

ПУРИЦ. Да не ты, а Гоголь!

ГАЙДАМАК. Гоголь? Ну, это понятно! Чертей, значит, вместе плодите!.. Между прочим, твой Гоголь предатель! Единым махом переписал запорожцев в москальскую нацию!

ПУРИЦ. Ты это про «Тараса Бульбу»?

ГАЙДАМАК. А то! «Поднимется из русской земли царь! Всем царям царь»! Прихлебатель москальский! Я с ним после подобного раболепия и раскланиваться перестал! Маменькин сынок!

ПУРИЦ. Да он Украину любил не меньше твоего!

ГАЙДАМАК. Ну, коли у нас такой разговор наметился, так я могу съехать с твоей квартиры!

ПУРИЦ. И съезжай! Тебя в милиции давно ждут!

ГАЙДАМАК. А ты не пужай меня! Меня царь пужал, жандармы пужали! Пуганый я!

ПУРИЦ. Съедет он!.. Ешь картошку, холодная!

ГАЙДАМАК. Не буду ничего твоего кушать! Оживляй своего Гоголя и целуйся с ним! Он тебе про маменьку свою расскажет, про птицу-тройку споет! Про Днепр, который птица не перелетит, набрешет!

ПУРИЦ. Сейчас эта кастрюля будет на твоей голове!

ГАЙДАМАК. А мировую?

ПУРИЦ. Не буду с тобой пить!

ГАЙДАМАК. Мировую не будешь? Свинья ты! Еврейская свинья!

ПУРИЦ. От хозера слышу! Наливай уже, душегуб! Пьяница! Алкаш!

ГАЙДАМАК. Другое дело! За что я тебя люблю, Семка, так это за твой незлобный нрав. Среди евреев тоже попадаются хорошие люди. Редко, но попадаются. Давай почеломкаемся!

ПУРИЦ. Что я тебе, девка? Начитался всякой гадости про разврат и лезет челомкаться!

ГАЙДАМАК. А ты мне другие газеты носи!

ПУРИЦ. Нет других!

ГАЙДАМАК. Литературные журналы носи, книги серьезные!

ПУРИЦ. Нет такого! Не печатают!

ГАЙДАМАК. Ты скажи!.. Тут и впрямь с горя сопьешься!.. Ладно, мы по капельке… рюмку подставь, чего ты?

ПУРИЦ. Ничего себе капелька!

ГАЙДАМАК. Не ворчи, Сема! Жизнь прекрасна, но удивительна! Твое здоровье, дорогой собрат!.. Не слышу одобрения?

ПУРИЦ. Будьмо!..

ГАЙДАМАК. Бодрости в голосе нет! И в глаза смотри, когда за рюмкой тянешься!

ПУРИЦ. Будьмо! Будьмо гей! Будьмо гей! Доволен?!

ГАЙДАМАК. Вот так-то лучше! А я тебя все-таки почеломкаю! За то, что ты, как истинный хохол, смачно произносишь казацкое «будьмо»! Ну, давай, Сема! И тебе лехаим!

ПУРИЦ. Точно свожу тебя к Любке!

ГАЙДАМАК. Дурак ты! Полагаешь, мне проститутка нужна? Мне чувств хочется! Чистых, возвышенных!.. Эх, Семка, как вспомню свою первую любовь, сердце тенькает. Еще пацаненком меня Энгельгардт в Вильно с дворней вывез. Мне как раз пятнадцатый годок пошел. Там я влюбился в полячку. Ядвигой звали! Неземной красоты девка была! И я ей нравился. Да ничего не получилось у нас. Я – крепостной, она – вольная… Как я возненавидел рабство, Семик! Как я радовался, когда поляки Николашке хвост прищемили!.. Энгельгардт поляков испугался и удрал в Петербург. А дворня, значит, пехом из Вильно до самой столицы!.. Эх, любовь моя первая, Ядзя-ягода! Я ведь с ней и польский выучил. И поэт, который меня воспламенил, был Мицкевич, а уж опосля Жуковский с Пушкиным! Тогда и стал баловаться рифмой… А картошечка ничего! Подогреть бы немного!..

ПУРИЦ. Ты б еще больше болтал!

ГАЙДАМАК. Так что ж за обед без приятной беседы?.. Простил меня, не сердишься?..

ПУРИЦ. А толку?

ГАЙДАМАК. Правильно! А про Гоголя при мне молчи! Он, конечно, писатель стоящий, но мог бы и не скрывать свое хохляцкое нутро!

ПУРИЦ. О, Господи, как вы, литераторы, не любите друг друга!

ГАЙДАМАК. Не ставь клеймо, «Белинский»! Давай на посошок, и я пойду!

ПУРИЦ. Куда это ты пойдешь?

ГАЙДАМАК. К себе. Попробую написать что-то путное. От твоих газет голова гудит. Осмыслить надо!..

ПУРИЦ. Погоди, телефон звонит!.. Да. Слушаю! Здравствуйте!.. А вы у него спросите!.. Что?… Ладно, передам… Что? А кто вы такой, чтоб Тарас Григорьевич на вас обижался? Вы для него букашки! Нет! Вы – какашки!.. Сказал: передам, а он пусть решает!..

ГАЙДАМАК. Сема, кто звонил?

ПУРИЦ. Мамуев.

ГАЙДАМАК. Мамуев?! А с какой такой радости? Задний ход дал?

ПУРИЦ. Встречу тебе назначил. В ресторане.

ГАЙДАМАК. Не пойду я! Вот еще! Сперва изгаляются, сволочи, а потом в рестораны зовут! Чего мне трубку не дал? Я б его к бисовой матери послал лично. И еще матюком припечатал!

ПУРИЦ. Он с тобой разговаривать боится. А встречу не он назначил, а Алиса. Мамуев – так, сводничает!

ГАЙДАМАК. А что за птица эта Алиса?

ПУРИЦ. О! Это большая птица! Гусь-лебедь украинской политики!

ГАЙДАМАК. Чего ты кривишься? Страшненькая? Так я не пойду, не надо оно мне!

ПУРИЦ. Дело хозяйское, но она самая главная в вашем деле! Всей культурой командует!

ГАЙДАМАК. Не может быть! Типа княгини Дашковой?

ПУРИЦ. Типа того!

ГАЙДАМАК. А лет ей сколько? И лицом какова?

ПУРИЦ. Трудно сказать…

ГАЙДАМАК. Отчего ж не спросил? Ежели она, как княгиня Дашкова при Катьке-императрице, да собой хороша, я в ее кринолине поковыряюсь!

ПУРИЦ. Иди! Такие птицы, как она, разносят высочайшее мнение. Может, решили тебя признать.

ГАЙДАМАК. Тугодумы чертовы! Нет, я к себе пойду… А ты решай, как мне быть! Надо же – позвонили! Снизошли!.. Чтоб вас разорвало сырым порохом!

 

68

Начальнику 5-го управления Службы безопасности генерал-майору Конопле Г. Б.

Докладная

Препровождая расшифровку аудиозаписи беседы Гайдамака и Пурица, прошу обратить внимание на следующую деталь.

Гайдамак очень часто упоминает о своей сексуальной неудовлетворенности, особенно после прочтения популярных киевских изданий. Полагаю, данный факт может быть использован для успешного развития операции.

С этой целью предлагаю подключить гр-ку Пламенную, в квартире которой установлена наша аппаратура, вменив ей в обязанность войти в доверие к Гайдамаку, вступить с ним в половую связь, во время которой выяснить его отношение к политическими процессам в Украине, а также произвести скрытую видеозапись полового контакта с тем, чтобы при нежелательном развитии событий шантажировать объект угрозой разоблачения.

 

69

Дневник Т. Г. Шевченко

10 апреля 2014 г.

Возвратившись из ресторана, где я встречался с Мамуевым и загадочной госпожой Алисой Цырлих, спешу к своему дневнику, дабы по горячим следам описать сие нетривиальное событие.

Когда Сема проводил меня к подъезду, я увидел большую черную машину. «Это за тобой», – сообщил мой приятель. Хотя и боязно было отправляться в одиночестве, но накануне вечером мы порешили, что пора мне привыкать к самостоятельной жизни, ибо в семкиных титьках молоко заканчивается.

Водитель, который всю дорогу мрачно смотрел на тракт, привез меня в ресторан, который находился за городом, на опушке леса. В прежние времена подобные места разврата предпочитали богатые купцы и тайные советники. Скрываясь от глаз благонамеренной публики, они заваливались сюда веселыми компаниями в сопровождении цыган и девиц легкого поведения и, случалось, пировали напропалую несколько дней кряду, пока не истощались кошельки.

Признаться, я взволновался, увидев деревянный терем, на пороге которого меня встречал растерянный Мамуев. Пытаясь изобразить на лице радость, он скорчил гримасу, точно выпил уксусу, и я, два дня размышлявший, куда ему сподручнее заехать – в харю или под дых, рассмеялся и дернул писательского атамана за уши. Впрочем, он воспринял сей жест как поощрение и, чмокнув мою длань, провел в огромную пустынную залу, где в полумраке сидела та, которая, собственно, и назначила мне встречу, Алиса Леопольдовна Цырлих.

Притворно улыбаясь, дама протянула руку для поцелуя, но я лишь вежливо пожал кончики пальцев, отметив тень досады, скользнувшую по ее лицу. Это меня позабавило, и я мысленно похвалил себя за осмотрительность. В великосветских салонах мне нередко приходилось встречать экзотические экземпляры из поповских дочек, которые, попадая в высший свет, непременно принимались обезьянничать, подражать манерам аристократок голубых кровей.

Впрочем, эта особа неплохо владела собой и уже через секунду озаботилась непременной улыбкой, которая должна была изображать заинтересованность собеседником, пускай таковая была и фальшивой. Полагаю, сия маска была неуместна в ее положении, так как я действительно интересовал эту дамочку, иначе на кой ляд было присылать за мной дорогущую карету и везти к черту на кулички. Я ожидал, что подбежит половой, дабы принять заказ, но, оглядев стол, понял, что здесь все решили без моего выбора. Впрочем, на столе стояли мои любимейшие блюда, отчего я пришел в изумление, но хозяйка застолья улыбнулась с толикой загадочности и укоризны, как бы призывая меня усовеститься за то, что не приложился к ручке заботливой почитательницы, знающей не только мою поэзию, но и гастрономические пристрастия. Мамуев суетился, без меры ерзал на стуле и потирал ладони, как измученный воздержанием пьяница в предвкушении похмельной чарки. Я сразу понял, что он будет играть роль оригинального сводника, который в пикантную минуту должен испариться, а пока исполняет обязанности прислуги и поверенного в тайны одновременно.

– Дорогой Тарас Григорьевич, – акцентированным голосом произнесла Алиса Леопольдовна. – Благодарю, что приняли мое приглашение. Для меня это самый знаменательный день в жизни, поэтому позвольте предложить первый тост за ваше здоровье.

– Будьмо! – не к месту пискнул Мамуев, родив у меня мысль послать его к Семке, дабы сей руководитель литературного кагала выучился кричать наше гордое «будьмо» без холуйского угодничества и вопросительных интонаций.

Чокнувшись, Алиса Леопольдовна едва прикоснулась губами к бокалу с вином, да и я едва пригубил чарку, памятуя, что поклялся Семке всеми музами Олимпа соблюдать меру, сидя с незнакомыми людьми за трапезой.

Пауза, последовавшая за первой рюмкой, натянулась струной, хотя я делал вид, что старательно дегустирую закуски. Однако знаменитость зовут к угощенью с тем, чтобы та в ответ угостила беседой, острым словцом, поэтому, стараясь быть галантным, я спросил у хозяйки застолья:

– Простите, а родитель ваш был из немцев?

– С чего вы взяли? – густо покраснела госпожа Цырлих.

– Отчество у вас соответствующее, Леопольдовна, да и акцент такой, словно полжизни провели в Баден-Бадене! Знавал я одного барона Цырлиха, да, по-моему, у него была двойная фамилия – то ли Цырлих-Бонтон, то ли Цырлих-Голштейнский!

Ее глаза вмиг обморозились, щеки побелели, сделав лицо почти неживым, и сия бледность на фоне жгучих черных глаз и бровей, которые были наведены таким образом, что придавали лицу надменное удивление при любом обстоятельстве, была весьма красноречива. Понимая, что затронута чувствительная струна с происхождением, я попытался исправить свою оплошность и стал невпопад уверять, что лично мне немцы нравятся своим трудолюбием и аккуратностью, что и нам давно пора перенять положительные качества этого народа, но она слушала, застыв как фарфоровая кукла, и я мысленно чертыхнулся и послал ее туда, где и должна восседать всякая дура, по крайней мере ночью.

Некоторое время прошло в молчании. Мамуев почти не ел, пытаясь неуместными восклицаниями поддержать разговор, но не мог придумать толковую фразу, которой полагалось быть значительной, учитывая его руководящее положение в литературе. Дабы исправить неловкость, я предложил тост за хозяйку застолья. Женщинам такой пустяк приятен, а у этой лицо даже покрылось румянцем тайного желания. Я давно подметил, что когда говоришь приятные женскому уху вещи, она извиняет тебе бесцеремонные взгляды, которыми ты бесстыдно шаришь по ее фигуре, намереваясь проникнуть в тайны корсета, прощает донельзя раздутые ноздри, сортирующие запахи тела и духов, и надо отметить, что я был вознагражден за свое усердие. Я говорил достаточно долго, успев разглядеть все, что меня интересовало, по крайней мере до талии. Но пока ты возмутительно трезв, язык молотит банальную чепуху, а искренность беседы донельзя ложна. Смирившись со своим дурацким положением, я ждал, когда же наконец прояснится цель этой странной встречи.

После третьей чарки, которую Мамуев предложил выпить за успехи украинской литературы (обеденный стол – не письменный, тут много таланту и не требуется, фантазируй до одурения), Алиса Леопольдовна взяла инициативу в свои руки.

Перво-наперво она отметила мою выдающуюся роль не только на литературной ниве, но и в повышении самосознания украинского населения, для чего даже процитировала по памяти довольно большие отрывки из моих поэм, а затем истребовала мое мнение относительно препятствий, которые мешают любимой Украйне встать вровень с таким монстрами, как Германия и Англия. Не задумываясь, я брякнул:

– Мешают жандармы и попы!

Она благосклонно улыбнулась. Очевидно, ей были известны мои стычки с представителями сиих враждебных народу классов, но все дело опять испортил Мамуев, продолживший мой список восклицанием, что еще нам мешают «жиды и москали».

Не меняя выражения лица, Алиса Леопольдовна своим удивительно акцентированным голосом попросила голову украинских литераторов сходить на кухню и выяснить, что будут подавать на горячее, и он побежал за кулисы ресторана с необычной для его сана резвостью.

– Ну, вот мы и одни, Тарас Григорьевич! – загадочно произнесла Алиса Леопольдовна. – Можем поговорить откровенно, как старые добрые друзья!

– Можем и поговорить, – пробормотал я, тайком оглядывая помещение в поисках двери в уединенный кабинет.

– Как вам известно, – продолжала она, – я руковожу всеми культурными процессами в государстве. Ваше чудесное явление произвело должное впечатление на власть. Сказать по правде, мы даже немножко испугались. Свыклись, что вы где-то там, в истории, на небесах, а тут – здрасьте, я ваша тетя!

Я кивнул головой и хотел заметить, что, согласно талмудам Вруневского, царь меня тоже боялся до колик в животе, хотя, если честно, это я его опасался. И с какой стати Николашке Палкину бояться какого-то поэта, пишущего вирши на малороссийском? Да и новому я пока губы хреном не помазал, так что завет Орской крепости держаться подальше от фельдфебеля и поближе к огороду я усвоил основательно. Потому и сейчас благоразумно промолчал. Хотят бояться – и пускай! Мне это положение даже выгодно. Чуть что не по мне, нахмурю брови, цыкну, они и попадают в обмороки. Кто ж не любит, когда его боятся? Сие приятно каждому.

Между тем Алиса Леопольдовна протянула руку через стол и, слегка коснувшись моих пальцев, проникновенно произнесла:

– Вот я верю! Верю, что вы и есть тот самый! Со всеми своими чувствами, драмами, переживаниями! Тот, кого наш народ почитает как святого! Я верю, что вы и есть Мессия, которого народ ждал не одно столетие! И мы вас покажем народу! Представьте себе киевский Майдан, на котором стоит трибуна. Море людей. Миллионы людей! Вас выводят и…

Я внимательно посмотрел на ее руку, судорожно сжимавшую мои пальцы, и глупо повторил:

– И?

– И что вы им скажете? Что скажете своему народу?! – в экстазе она добела сжала мои пальцы.

Воображение захлестнуло меня, но я не успел придумать первую фразу, которую скажу моим землякам, потому что из кухни прискакал Мамуев и радостно возвестил:

– Горячее будет через полчаса! Гусь с яблоками и пирожки с потрошками!

Алиса Леопольдовна застонала, словно подкравшийся разбойник вонзил ей кинжал в спину, но она овладела собой и все тем же восхитительным голосом приказала:

– Мамуев, скажите моему водителю, чтобы вымыл машину, а потом покормите его!

Мамуев послушно побежал выполнять указание, но его дурацкое появление сбило накал. Замявшись, женщина принялась нервно теребить платочек, доставши его перед тем из маленького ридикюля. Я поспешил наполнить вином ее бокал, а свою рюмку, по современному обыкновению, «освежил» и, глядя в глаза собеседницы, сказал:

– Вы необыкновенная женщина, Алиса Леопольдовна! Поверьте мне! Уж в чем-чем, а вашего брата я после Ликеры Полусмаковой насквозь вижу!

Улыбнувшись, она глубоко вздохнула и сказала:

– Спасибо, Тарас Григорьевич! Вы настоящий рыцарь!

В последний раз мне доводилось слышать такие признания от княжны Варвары Ивановны, и я был рад, что женщины и сейчас склонны видеть во мне сперва мужчину, а уж потом литератора и академика живописи.

Мы выпили, многозначительно посмотрев друг другу в глаза. Алиса Леопольдовна, не выдержав мой дерзкий вопросительный взгляд, покраснела и кивнула в сторону двери, в которую выскочил Мамуев.

– Неприятный тип! Вы очень расстроились, когда они вас прокатили?

– Ну, как сказать! – Я замялся, подыскивая слова, чтобы точнее передать свои ощущения. – Странные они какие-то! Пишут так, будто грамоту только вчера придумали! Наверняка по пять пудов на каждого читателя сочинили!

– По семь с половиной! – печально уточнила моя собеседница и томно покачала головой. – Статистика – точная наука!

– А толку? – воскликнул я.

– Действительно, толку никакого! – поддакнула Алиса Леопольдовна. – Чушь и дребедень!

– Да и лицемеры они! – вспомнил я свой визит в странный дом Семкиного предка. – То банкет устроили, на котором меня возвеличивали, а потом – нате вам! Недостоин! Чего ж было на водку тратиться?

– Не переживайте, Тарас Григорьевич! – Она вновь протянула через весь стол свою руку и погладила мою кисть. – Пройдут президентские выборы, мы их богадельню прикроем!

– Это еще зачем?! – выкрикнул Мамуев, появившись как черт из табакерки.

– О, Господи, как вы меня напугали! – воскликнула Алиса Леопольдовна. – Да что ж вы за человек такой?!

– Водитель машину моет, потом его покормят, – затараторил Борис Петрович, – а зачем вы хотите нас разогнать? Мы же в одной лодке, одним фарватером идем?

– Борис Петрович! – ледяным тоном произнесла женщина. – Идите вы… Идите на воздух и сосчитайте, сколько птиц сидит на каждом дереве!

– Что?!

– Посчитайте ворон! Я желание загадала!

– Но, Алиса Леопольдовна, вы здесь ведете разговоры о литературе, а меня отсылаете считать ворон!

– Вы нам мешаете! – не сдержавшись, выкрикнула Алиса Леопольдовна и уточнила: – У нас с Тарасом Григорьевичем интимный разговор!

– Ну, так бы и сказали, – пробормотал Мамуев и, поникши, побрел к выходу, где швейцар с генеральскими позументами широко распахнул перед ним дверь.

– Боже, какое ничтожество! – прошептала госпожа Цырлих и, покачав головой, повторила эту безжалостную сентенцию: – Какое глупое ничтожество! С кем приходится иметь дело! Несчастная литература!

– Успокойтесь, что вы, право! – Я легонько сжал ее пальцы, которые незамедлительно откликнулись ласковым трепетом.

– Вот скажите, Тарас Григорьевич! – Ее глаза засверкали черными угольками. – Вы согласны?

Я вновь пошарил взглядом по многочисленным дверям в ресторане, пытаясь угадать, которая из них ведет в кабинет с мягким диванчиком, но она теребила мою руку, норовила заглянуть прямо в глаза, чем повергла меня в немалое смущение.

– Ну что вы… – пробормотал я. – Здесь люди… может, в номера?..

– Вы согласны выйти на Майдан и сказать то, о чем я вас попрошу?! – выкрикнула она, дрожа всем телом.

– А что мне за то будет? – с игривостью студента спросил я, решив на крайний случай завалить ее в гардеробе.

– Все! – закричала она с такой страстью, что зазвенели бокалы. – Все, что пожелаете!

– Да что же говорить? – с досадой спросил я, понимая, что страсть ее имеет какой-то меркантильный интерес, более важный, чем плотская истома, иногда подстерегающая людей, как коварный разбойник.

– Вот вы на сцене! Народу – тьма! И все кричат: «Слава Тарасу»!

– Мне им стихи почитать? – догадался я, но она недовольно поморщилась.

– Да нет же, нет! Зачем стихи? Стихи ни к чему! Они вас на царство звать будут! То есть выдвигать в президенты! Уже весь Интернет заполнен этими предложениями!

– Какой Интернет?

– О, Боже! Вы не знаете, что такое Интернет?!

– Нет, представьте себе… – растерялся я.

– Да куда смотрит ваш еврей! Он же вас в черном теле держит, негодяй! – И без всякой передышки поскакала далее: – В общем, это не важно! Вас начнут выкликать в президенты! По-старому, в цари!..

– Чего это вдруг по-старому? – обиделся я. – Что я, про президентов не слыхал? Я сам мечтал, что в Украйне появится свой Вашингтон с новым и праведным законом…

– Да знаю, знаю! – отмахнулась она. – Читала я эти ваши фантазии! И хорошо, что вы про президентскую должность знаете! Так вот, народ станет вас уговаривать стать украинским Вашингтоном! Назначат дату выборов!..

Почувствовав необыкновенный прилив тщеславия, я поинтересовался:

– И могут избрать?

– Оно вам надо?! – в ужасе воскликнула Алиса Леопольдовна. – Вы же поэт! Гениальный поэт, зачем вам политика? Зачем вам эти хлопоты, дрязги, интриги? Зачем вам разбитые дороги и мертвая экономика? Где вы возьмете честных министров? Откажитесь! Умоляю вас, откажитесь!

– Да ведь они кричать будут, просить! – растерялся я.

– И пусть кричат! А вы поднимаете руку и крикните: «Богу – Богово, кесарю – кесарево»!

– Это в каком смысле? То есть я хотел уточнить кто Бог, а кто кесарь?

– Бог – это вы! – экзальтированно прошептала она. – А кесарь… Кесаря вы выведете из-за кулис и скажете: «Народ! Вот твой кесарь»!

– А кто у нас кесарь?

– Весьма достойный человек! – Она поколебалась и, улыбнувшись, прошептала: – Это наш! Нынешний!

– К сожалению, не знаком! Говорите, достойный?

– Не то слово! Он вас на такую высоту поднимет – куда там Гомеру и Чехову! Вы возглавите весь пантеон мировой литературы! Мы продавим это решение через парламент!

– А Гоголь? – недоверчиво спросил я.

– Дался вам этот Гоголь! – поморщилась она. – Мы его запретим! Вычеркнем из учебников по литературе!

– Ну зачем же так… – Я даже покраснел от досады. – Не надо запрещать, а то наоборот выйдет. И писатель он гениальный, хотя и раболепствовал перед монархами и до смерти боялся свою маменьку!

– Как скажете! В литературных вкусах ваше слово будет законом!

– А… – Я задумался и вдруг брякнул: – А чего у вас жандармы дерутся? А почему в Лавре простым людям молебен нельзя заказать?

Она растерялась и с раздражением пробормотала:

– Да что ж вы за человек такой! Вам великое дело предлагается, а вы опять о меркантильном! Мефодий перед вами на колени встанет, если вы согласитесь! Ну, как?! Согласны?!

– А что народ скажет? – промямлил я. – Он ведь меня… ну, вы же говорите, что этот… Интернет, да?

Она продолжала сверлить меня взглядом и презрительно прошипела:

– Народ?.. Вы же сами сказали: «рабы, подстилки, грязь Москвы!..»

– Ну, говорил! – неохотно подтвердил я. – Так ведь изменилось все! Вольный теперь народ. И москали теперь культурой овладели, я телевизор смотрю регулярно. Дайте же мне подумать! – Приняв рассерженный вид, я набундючился, словно памятник. – Нельзя с бухты-барахты! Моя рекомендация дорогого стоит!

Сказав это, я почувствовал огромную тяжесть, словно взвалил на свои плечи огромный камень. Однако Алиса Леопольдовна по-своему расценила мое сомнение. Расстегнув верхнюю пуговку шелковой блузки, она с таинственным придыханием повторяла:

– Сделайте это! Сделайте ради меня! Ради Украины! Умоляю вас!

– Это невозможно! – раздался отчаянный крик, и мы в одночасье, вздрогнув и опрокинув бокалы, увидели разьяренного Мамуева.

Размахивая руками, он сердито доказывал, что сосчитать птиц не представляется возможным. То есть он насчитал то ли сто сорок две, то ли сто сорок четыре пары крыльев, но птицы, заметив, что их пересчитывают, стали перелетать с ветки на ветку, окончательно запутав начинающего орнитолога. Госпожа Цырлих испепеляла взглядом своего клеврета, а я похвалил его наблюдательность и посоветовал взяться за большие формы, поскольку он обнаружил недюжинную логику для начинающего романиста. Мамуев, забыв о гнусностях с приемом меня в Спилку, полез лобызаться, затем отполз с графинчиком на край стола, где и сосредоточился за непременным для каждого романиста делом – стал медленно воодушевляться и выстраивать каркас сюжета.

Мы еще с полчаса беседовали с Алисой Леопольдовной на разные темы, хвалили отменно приготовленную утку, обсуждали раннюю в этом году весну и виды на урожай, но мне казалось, что между нами продолжался немой разговор, который неизвестно когда и неизвестно чем закончится.

Затем меня отвезли на той же машине домой, где меня уже ждал Сема, которому я сумбурно рассказал о встрече.

– Так мне самому идти в президенты или рекомендовать его? – спросил я Сему, на что он, почесав лысеющую макушку, вздохнул и философски ответил:

– Иди спать, ваше величество!

 

70

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Тане-Эстер Либерман

11 апреля 2014 года

Дорогая моя!

Завертелся, как белка в колесе, и нет времени, чтобы черкнуть тебе пару слов. Придется послать это письмо через Алика, так как Фима почему-то молчит, а другого канала у меня пока нет. Правда, я заклею письмо клеем «Момент», чтобы сразу было видно, распечатали его или нет. Ты внимательно изучи конверт, а потом напиши мне.

Сразу же хочу высказать свое возмущение. Твой адвокат меня уже достал! Ты скажи этому Гринбергу, что я его превращу в крысу и будет он жить у меня под паркетом! А то, что мы не живем с тобой физически, так это не аргумент. Каждую субботу я прихожу к тебе в астрале, когда ты сладко спишь, и делаю тебе приятное.

Теперь о делах. Вокруг моего Тараса Григорьевича наступило затишье, и это пугает меня больше всего. Похоже, они никак не могут решить, что с ним делать. Он перепутал все карты… нет, это я писать не буду, как-нибудь в другой раз. Но то, что Т. Г. им как кость в горле, – это факт. Например, писатели не приняли его в свой кагал, где он надеялся получать на прокорм какие-то деньги, но это еще можно обьяснить. Их там две тысячи, зачем им еще один нахлебник, а тут еще читатели устроили забастовку, отказались покупать книги. А еще он подрался со священником из Лавры. Я точно знаю, что дрался он на идейной, то есть религиозной почве, но милиция хотела пришить ему грабеж. Хорошо, что я позвонил куда надо, а то мой друг мог загреметь в колонию лет на пять, если не больше. Слава Богу, отделались штрафом за мелкое хулиганство в общественном месте. Деньги небольшие, но жалко.

Как ни крути, безразличие, с которым встречен мой эксперимент, настораживает, если не сказать больше. Самое неприятное, что я не могу оставить Т. Г. одного, поэтому я решил отвезти его в Канев, где его брат когда-то присмотрел участок для строительства дома, и вообще, Канев – его последнее пристанище. Т. Г. уверен, что там он как-нибудь пристроится, и вот тогда я со спокойным сердцем соберу вещи и отправлюсь в Борисполь.

Несколько дней назад звонила мама и очень подозрительно выспрашивала про бабушкины ложечки. Я уверен, что ты молчала, как партизан на допросе, но она уверяет, что ей приснился сон, в котором фигурировали эти ложечки. Я, конечно, достал Фрейда, перечел его от корки до корки, но так и не мог найти объяснения, почему маме вдруг стали сниться ложечки. Очевидно, выдающийся психоаналитик не сталкивался с такими субъектами, как моя мамочка, чтоб она была нам всем здорова. Меня настораживает ее активность и кипучая энергия. Если я правильно ее понял, то у членов Нобелевского комитета наступили тяжелые времена.

Конечно, я о многом хотел тебе еще написать, но боюсь чужого любопытства, поэтому закругляюсь. Надеюсь, что с Гринбергом ты разберешься.

 

71

Дневник Т. Г. Шевченко

12 апреля 2014 г.

С болезненным любопытством два дня ждал известий от новоприобретенной подруги Алисы. Однако не позвонили ни она, ни скверный Мамуев, заставив жить догадками, для каких целей я понадобился властям. Да Бог с этим Мамуевым, а вот со стороны Алисы я не ожидал подобного манкирования. Сколько страсти в глазах, сколько нежности в трепете пальцев, в грудном голосе с чудным акцентом, сколько многообещающих вздохов – и все впустую! Я злился и пожелал немедленно исторгнуть сию негодницу из своего сердца, а для этого прибег к испытанному средству.

Как только мне надо избавиться от чар женщины, я вызываю к памяти образ Катьки Пиуновой, так жестоко предавшей меня по возвращении из моей ссылки. Я незамедлительно представляю эту самую предательницу постаревшей, подурневшей, с гнилыми зубами, в папильотках и непременно несчастной вдовой. Я наслаждаюсь этим видением и швыряю в него неистовое «так тебе и надо, дура»! Но довольно об этом! Есть прекрасный способ отвлечься от предположений, догадок, тем более от пустых ожиданий. Это современные газеты, хотя чрезмерное чтение оных чревато для здоровья.

В последнее время я стал пропускать странички с полуголыми «львицами», так как пресыщенный взгляд способствует развитию подростковых хвороб, о чем меня предупредил Семен. А тут еще в голову полезла моя беспутная Ликера, которая, несмотря на свою неряшливость и легкомысленный нрав, стоит в моем мнении выше худосочных особ, которых рекламирует нынешняя пресса. А посему я пристрастился к чтению очерков и сенсаций о жизни творческой богемы. Правда, ни о театрах, ни о симфонических новинках в газетах не пишут. Все больше о певцах и певичках на манер какого-то «шансона», но, что удивительно, газетные фельетонисты вовсе не спешат с анализом голоса либо иного таланта сих господ, а все больше копошатся в грязном белье, которое сия «творческая публика» охотно выставляет на всеобщее обозрение. В глазах рябит от сенсаций, что, дескать, такой-то признался в любви к мужчинам, а иная дива спешит порадовать читателя, что уже сделала восьмой аборт от загадочного поклонника. А еще описания всяческих банкетов, фуршетов, скандалов, драк, измен, свадеб, попоек!

Заинтригованный жизнью творческой элиты, я попросил Семена Львовича настроить его чудо-ящик, дабы вживую разглядеть эту публику. Одни огорчения! Я разочарован до такой степени, что дал себе зарок более не включать сей «телевизор». Да кто ж их назвал певцами?! Разве что подхалимы-репортеры учились в школе для глухонемых?! На любой деревенской свадьбе после хорошей попойки наши мужики и бабы выводят рулады поголосистее, мелодичнее и уж во всяком случае не дергаются как эпилептики. А стоит этой «элите» раскрыть рот, чтобы осчастливить общество свежей мыслью, как воображение немедленно уносит тебя в доисторическую эпоху, когда первобытные люди придумывали незатейливые междометия, приплясывая над поверженным мамонтом.

Впрочем, не буду развивать эту тему, иначе потомки обвинят меня в ретроградстве и неумении внимать волнам прогресса.

Опишу лучше красочное событие, приключившееся сегодня перед обедом. По своему обыкновению я сидел в комнате за письменным столом, приводя в порядок свои записи и размышляя о политической карьере. Вдруг раздался звонок, а затем я услышал женский голос. Взволнованный, я выскочил на кухню и застал там Семку, который разговаривал с девицей, живущей этажом выше.

Увидев меня, гостья кокетливо передернула бронзовым плечиком. Ее легкий сарафан едва прикрывал женские прелести, и, как мне показалось, она не без умысла улыбалась. Семен Львович беспокойно оглянулся, увидел меня и с кислой миной на своей иудейской морде представил девицу:

– А это Любовь Борисовна, соседка наша. За солью пришла!

Я церемонно поклонился, раздумывая, не поцеловать ли пухлую и аппетитную ручку, которую девица протянула мне, но, поразмыслив и определив, что она не из дворянского сословия, лишь слегка пожал кончики ее пальцев.

– А вы писатель? – уже широко улыбнулась она, обратив ко мне заинтересованное лицо.

– Писатель! – с глупым тщеславием кивнул я, и машинально распушил усы.

Эх, до чего же несообразительный этот Семка! Тут и слепой заметит, какими взглядами мы обменялись с девицей, а настоящий товарищ постарался бы исчезнуть, оставив нас наедине, но, видимо, мой благодетель решил блюсти мою нравственность пуще государственной казны и немедленно принялся гасить разгоравшийся пожар отношений.

– А вы, Люба, замуж вышли? – спросил он у соседки.

– С чего вы взяли? – покраснела девица.

– Да топот ног у вас, точно гости гуляют! – усмехнулся Семка. – Я подумал, что мужчина поселился!

– Да нет, то просто так!.. Гости, как вы сказали! – продолжала краснеть девица и вдруг с вызовом, почти грубо спросила: – А что, нельзя?

– Мне-то какое дело! – смутился Семка, и я, признаюсь, испытал удовлетворение, что девица так здорово его отбрила.

Вероятно, я ее очень заинтересовал, потому что, держа в руках солонку, которую ей сердито вручил Семка, она вновь дернула плечиком и призывно обратилась ко мне:

– А вы Шевченко, да?

– Так точно, сударыня!

– Тарас Григорьевич?

– Он самый!

– Ой, сколько же вам лет?!

Настал мой черед смущаться, но, собравшись с духом, я пошутил:

– Сколько ни есть – все мои! И потом, сударыня, любви все возрасты покорны, как сказал Пушкин!

– Ой, а вы его знали? – воскликнула девица.

– Не имел чести! А Николая Васильевича Гоголя или, скажем, Федора Михайловича Достоевского знал лично! Опять же, с Тургеневым Иваном Сергеевичем был на короткой ноге, а с господином Аксаковым состоял в дружеской переписке! Да-с! – Я самодовольно выпятил грудь, не замечая, что стою перед женщиной в халате, распространяющем аромат кухни.

Сема беспокойно оглянулся, затем сделал попытку оттеснить гостью в коридор. Но она игнорировала его жесты, продолжая общаться со мной.

– А вы заходите как-нибудь, Тарас Григорьевич! Кофе попьем, вы мне свои стихи почитаете! Я ужас как люблю стихи! У меня один мент знакомый, когда выпьет, очень здорово читает! «Что ты смотришь синими брызгами, али в морду хошь!..» Ой, наврала! Ну, не важно! Вы заходите! Я над вами живу, такая же дверь! В коричневом дерматине!

– Зайдем, зайдем! – забормотал Семка и бесцеремонно выставил девицу из квартиры.

Я не успел открыть рот, чтобы потребовать объяснений, на каком основании он так грубо обошелся с женщиной, как мой приятель налетел на меня, словно сорвавшийся с цепи пес:

– Все! Забыл! Забыл думать! Она проститутка! Понял?

Я, конечно, огорчился, хотя, как мне показалось, личико у нее было лукавое, но чистое, не в пример дамам из Спилки литераторов, на лицах которых перламутром сверкали скрытые пороки.

Опомнившись, я сердито прошел в свою комнату, но писать расхотелось. Пришлось разглядывать фотографические карточки газетных красавиц. Выйдя через час на кухню напиться воды, я ненароком спросил:

– Она что же, у себя принимает?

– Кто?! – всполошился Семка и опять замахал на меня руками. – Все! Все, я сказал! Забудь! Еще подхватишь какую-то заразу!

Это сообщение погасило мой пыл и привнесло трезвость в рассуждения, но аппетитное плечико соседки призывно торчало перед глазами. Я не желал сдаваться, выстраивая в уме различные комбинации.

– Да откуда тебе известно, что она заразная? Сам, что ли, пробовал? – осмелился пошутить я, но Семка вновь замахал руками, словно его атаковали полчища пчел.

– Все! Больше ни слова!

Я не стал поддерживать эту тему. Если этот старый жид (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено слово – «еврей». Примечание редактора.) думает, что он хитрее меня, то ошибается. Пускай только выбежит в магазин за хлебом, уж я что-то да придумаю. Но об этом я ему, конечно, не стал говорить.

Возвратившись в свою комнату, я предался размышлениям о нравах человечества и о проституции как ремесле, которое сопровождает это самое человечество с малолетства. Однако стоило мне погрузиться в щекотливую тему, как приятную соседку вытеснил образ Катьки Пиуновой в старости или в его нынешней ипостаси Алисы Леопольдовны.

Конечно, я рассказал Семе о беседе в загородном ресторане, но он в тот вечер не сказал ничего определенного, а я так и не решил, что мне ответить, если г-жа Цырлих позвонит и поставит вопрос ребром. Да меня и самого занимала эта неожиданная политическая перспектива, хотя для литератора любое прикосновение к политике вылазит боком. Пришлось выйти на кухню и опять завести разговор на эту тему.

Выслушав мои сомнения, Семен Львович прямиком спросил:

– А ты желаешь стать президентом?

Я честно ответил, что мало смыслю в таком деле, как государственное руководство, да и не приобрел нужных навыков. Однако мне неприятно видеть хмурые лица сограждан, которые упорно не желают радоваться вольностям и свободам, а, напротив, ходят сердитые, словно что-то потеряли. Поэтому я не против, чтобы объявить с Майдана о своем желании некоторое время поруководить Украйной, дабы искоренить скорбь в душах соплеменников, а заодно прижать хвост жандармам и некоторым из духовных. Полагаю, сказал я, народ поддержит мои устремления.

– Я давно ждал этого решения, – внезапно сказал мой друг, – для того и вернул тебя в действительность. Но теперь каюсь! Поспешил!

– В каком смысле? – Я невольно стал ощупывать свои члены, не понимая, чего он забыл, колдуя надо мной.

– А в таком, что народ твой не готов принять тебя! Не созрел еще. Может, годков через пятьдесят…

– Да ты что, Семка! – воскликнул я. – Ты же помрешь! Кто ж меня опять воскрешать станет?

Сема, вздохнув, посоветовал мне закрыть рот. Говорить надо, когда я окажусь на сцене. Лучше всего, сказал он, продекламировать «Гайдамаков».

– Так зачем мне сейчас крыться? – наивно спрашивал я.

– Потому что я тебя буду долго искать! И давай об этом поговорим после ужина!

И вот тут мне почудилось, что я плохо знаю, чем живет моя Украйна, о чем мечтает ее население. Загрустив, я стал думать о предстоящей поездке в Канев.

 

72

В Особую папку Совета Безопасности

Совершенно секретно

Докладная

Сотрудниками 5-го управления проведен социологический анализ слухов и мнений о загадочном воскрешении небезызвестного Т. Г. Шевченко. Несмотря на мировой финансовый кризис, негативный прогноз урожая ранних зерновых и высокомерные нотации Евросоюза, часть населения из числа так называемой интеллигенции продолжает активно обсуждать тему вторичного появления Кобзаря, упорно игнорируя даже упоминания о клонировании. Оппозиционные элементы распространяют слухи, будто его появление не что иное, как акт Божьего Провидения, которое, пожалев Украину, послало ей выстраданного Пророка. Эти же элементы уверены, что власть намеренно не высказывает по этому поводу ни одобрения, ни отрицания, всячески препятствуя общению Шевченко с народом.

Другая часть, настроенная радикально, считает, что клонирование Шевченко – это тщательно спланированная операция российских спецслужб по подрыву стабильности в нашем государстве.

В обществе зреет требование предъявить Шевченко народу, дать ему возможность высказаться по текущему моменту. Беспокойство разнородных групп населения пока находится под контролем, однако с наступлением тепла возможно нарастание недовольства, вплоть до взрыва общественного мнения и непредсказуемых последствий в виде «оранжевой революции».

Аналитический отдел разработал план ликвидации Шевченко и Либермана. Вероятность, что это вызовет негативную реакцию мировой общественности, достаточно велика, однако, исходя из опыта предыдущих лет, можно с уверенностью сказать, что никаких решительных действий со стороны западных правительств не будет предпринято, так как в Европе уже прошли парламентские и президентские выборы и политикам нет нужды пиариться на проблемах Украины, к которой они абсолютно равнодушны.

 

73

Из Особой папки Совета национальной безопасности

Совершенно секретно

13 апреля 2014 года

Рассмотрев докладную начальника 5-го управления службы безопасности, СНБ постановляет:

а) появление так называемого Шевченко Т. Г. признать косвенно, для чего провести соответствующие мероприятия по пропаганде творчества Кобзаря, сделав особый упор на дате его кончины, а именно 1861 году;

б) выделить на проведение Международного Шевченковского праздника 400 миллионов гривень, издав массовым тиражом его произведения, которые подходят по тональности текущему моменту, особо выделив те, где содержатся ругательства в адрес «москалей», «ляхов» и «жидов»;

в) принять все меры к выдавливанию С. Л. Либермана за пределы Украины. Предложение А. Л. Цырлих о передаче Либермана «Хезболле» считать несвоевременным, поскольку Израиль является нашим запасным убежищем в случае непредвиденных обстоятельств;

г) Принять к сведению предложение Цырлих А. Л. о назначении Шевченко Т. Г. доверенным лицом Президента на предстоящих выборах, однако при организации предвыборного митинга на Майдане произвести подстраховку, план которой разработан в деталях и будет доведен до членов СНБ Министром внутренних дел за два часа до момента истины;

д) Окончательную ликвидацию Шевченко как физического лица осуществить после проведения праздников в его честь, приурочив акцию к одному из мировых катаклизмов, когда мировое общественное мнение будет занято своими внутренними ужасами.

 

74

Расшифровка разговора Т. Г. Шевченко и С. Л. Либермана

14 апреля 2014 г.

ПУРИЦ. Я через полчаса уйду, а ты никому не открывай дверь.

ГАЙДАМАК. Сема, купи квашеной капусточки!

ПУРИЦ. Я не на рынок! Я в ломбард пойду.

ГАЙДАМАК. За ложечками?

ПУРИЦ. Где я возьму денег, чтобы выкупить ложечки?!

ГАЙДАМАК. Тебя же мама убьет!

ПУРИЦ. Убьет! А я что могу делать?

ГАЙДАМАК. Семка, послушай, какая роскошная мысль! Может, написать в Санкт-Петербург? В Академии художеств остались мои вещи! Например, отменный брегет! За него можно кучу денег выторговать в ломбарде, а еще медальон золотой, крестик с бирюзой, шпилька с коралловой головкой. Ликере хотел подарить…

ПУРИЦ. Времени нет писать туда! Да и вещи твои в музее, а из музеев ничего взять назад нельзя. Экспонаты не продаются!

ГАЙДАМАК. Какие экспонаты? Это ж мои часы! Мои медальоны! Вот те раз!

ПУРИЦ. Вот те два!

ГАЙДАМАК. А что ты понесешь в ломбард?

ПУРИЦ. Папины золотые запонки. Думаю, на машину до Канева хватит.

ГАЙДАМАК. До Канева?! Весьма благородно с твоей стороны!.. Эх, да у меня там и запонки остались! Тоже золотые. Три штуки. А что скажет мама, Семен?

ПУРИЦ. Семь бед – один ответ!

ГАЙДАМАК. Ты как я, ей-Богу! Как начинал чудить, так не мог остановиться! Думал, один грех, десять – все скопом замолю!.. Чем тебе помочь, а? Может, с твоей мамой поговорить? Ты позвони ей, скажи: «Маман, вас ждет сюрприз»! А потом дашь трубку мне. Она, поди, рада будет поговорить с Шевченко!

ПУРИЦ. Еще как! Мало не покажется.

ГАЙДАМАК. Тебе не угодишь! Мне что делать? В кухарки к тебе наняться?

ПУРИЦ. Ты пиши!

ГАЙДАМАК. А я что делаю? Описываю события, мысли всякие регистрирую!

ПУРИЦ. А стихи?

ГАЙДАМАК. Вот, веришь ли, не идут! Уже и так подступался, и сяк…

ПУРИЦ. Что значит – «не идут»?

ГАЙДАМАК. Вроде проклюнулось в голове зернышко, а как начну рифмы подбирать, прости Господи, одни матюки выскакивают! Не нравится мне, что тут у вас происходит! Душа не принимает!

ПУРИЦ. Ладно, я в ломбард.

ГАЙДАМАК. Надолго?

ПУРИЦ. Часа на два. Если проголодаешься, в холодильнике есть сало, сыр. А на ужин картошечку сварим, сальца нарежем. Будешь себя прилично вести, может, и чарку поднесу!

ГАЙДАМАК. Ты меня уж совсем в пьяницы записал!

ПУРИЦ. Никуда я тебя не записывал! Сам себя оклеветал в дневниках! И дверь никому не открывай. Понял?

ГАЙДАМАК. Да понял я, понял!.. Иди уже, халомойзер!

 

75

Дневник Т. Г. Шевченко

14 апреля 2014 года

Наконец и я оказался полезен Семену, внесши свою лепту в наше скудное существование!

Едва мой сердечный друг потащил в ломбард родительские запонки, я по его наказу закрыл дверь на все засовы и засел за чтение свежих газет. Признаться, занятие мне это давно стало в тягость, поскольку «светские львицы» стали раздражать отсутствием ума, а из политических новостей решительно невозможно понять, чем живет Украина и отчего не радуется долгожданной воле. Одни лишь мечтания «казанской сироты», жаждущей, чтобы кто-то сделал ее содержанкой, кормил, поил, давал деньги на приятные пустяки, а за это она исполнит любой каприз благодетеля.

Лениво пачкая руки газетной краской, я скользил взглядом по страницам, тщетно пытаясь найти статьи о театре, как вдруг услышал в прихожей звонок в дверь. Осторожно подкравшись, я, как и учил Семен Львович, поглядел в глазок, а затем осторожно спросил «кто там?», получив в ответ мелодичный колокольчик женского голоса.

Сердце мое учащенно забилось, и я даже не стал сопротивляться желанию распахнуть дверь перед нежданной гостьей. В конце концов, я не нарушил ни единого наставления Семена, который велел не открывать дверь незнакомым особам, к каковым решительно нельзя отнести Любовь Борисовну, с которой я был не только знаком, но и, вероятно, нравился ей, свидетельством чему были ее прошлые подмигивания и неприкрытое женское волнение.

Похлопотавши над мудреными засовами, которыми украинцы отчего-то стали запирать свои двери, я широко распахнул их и пригласил даму переступить порог нашего скромного холостяцкого жилища.

Она впорхнула легкой походкой и, нисколько не смутившись, неожиданно чмокнула меня в щеку.

– А я к вам, Тарас Григорьевич!

Я настолько разволновался, что не нашел ничего лучшего, как брякнуть:

– Спасибо!.. Вижу!

Затем я, дурак эдакий, едва не спросил, принесла ли она одолженную соль, но вовремя прикусил язык и замер в ожидании дальнейшего хода событий.

Гостья прошла в комнату, огляделась и бросилась к моему столу, где лежали газеты и раскрытая тетрадь моего дневника.

– Ой, а вы пишете что-то новенькое? – спросила она и, не дождавшись ответа, стала перебирать мои записи. – Про любовь?

Признаться, ее поведение ошеломило меня. Подобным образом вел себя жандарм (запамятовал его фамилию), производивший обыск в моей каморке на предмет обнаружения бумаг по Кирилло-Мефодиевскому братству. Я даже похолодел от мысли, что мою визитершу подослали с подобной целью, но она быстро захлопнула тетрадь и шмякнулась в кресло, закинув до невероятности оголенные ножки одна на другую, и стала игриво покачивать носком домашней туфли, плутовато поглядывая на кавардак, царивший в квартире. Я уже отмечал, что новая мода мне понравилась сразу, едва я явился в новом времени. Приятно, что женщины теперь не склонны скрывать свои ножки, а норовят выставить их на всеобщее обозрение, хотя многим из них не следует это делать по эстетическим причинам, но в данный момент присутствовала не просто демонстрация, а явный призыв к активным действиям с моей стороны.

Я же продолжал стоять как пень и, набычив голову, соображал, что мне-то делать в подобной ситуации. Конечно, прихода Семена Львовича опасаться не следовало, он ушел всего несколько минут назад, а значит, у меня в запасе хороший час, за который я мог оприходовать ее дважды, учитывая накопившийся голод и, как отмечал военный лекарь, «крепкое телосложение», которое помогло выдержать солдатчину, но что-то останавливало меня, и этим «что-то» было недоверие, поселившееся в моей душе после разрыва с Ликерой. Помнится, я тогда возненавидел весь бабский род, многажды перечитывал Библию, выискивая подтверждение тому, что женщины есть орудие дьявола, что они никак не заслуживают к себе почтительного отношения, не говоря уже об амурных чувствах. Но дело в том, что новоявленная особа не претендовала ни на какую любовь, а пришла с единственной целью, с какой девицы ее круга общаются с противоположным полом.

– Будем в гляделки играть или займемся делом? – внезапно спросила она, заставив меня беспомощно замычать.

– Что вы имеете в виду? – нерешительно прошептал я, пытаясь увести взгляд от невероятно заголенных ляжек.

– Вот чудак! – расхохоталась соседка. – А еще поэт! Я тебе предлагаю перепихнуться, а ты, как пацан, стоишь и жуешь сопли!

Тут я окончательно рассердился и холодно отрезал:

– Сопли я, сударыня, не жую, так как абсолютно не простужен, несмотря на сквозняки, а насчет перепихнуться, как вы изволили выразиться, так тому действию есть более приличествующие слова! Кроме того, – я покраснел, – у меня нет денег, чтобы заплатить за удовольствие, которое вы имеете мне честь предложить!

– Вот чудик! – расхохоталась девица, задрав ноги так высоко, что мне пришлось прикрыть глаза. – Очень мне нужны твои деньги! Я же так предлагаю, на шару!

– Простите, как? – Я невольно оглянулся, поискав в комнате круглый предмет и не успев даже подивиться подобным словесным извращениям.

– Без денег, чувак! Я от тебя торчу! Такой знаменитый мужчинка! У меня были из шоу-бизнеса, и даже политик один, очень известный, но им памятники не ставили, а у тебя так на каждом шагу! В каждом городе зыркаешь на людей!

Лучше бы она не вспоминала памятники! И без нее они меня раздражали своим мрачным однообразием, кроме того, упоминание о моей известности навело на мысль, что вовсе не я ей нравлюсь, а моя слава, оттого и решила попользоваться знаменитостью, втереться в доверие, как это сделала Катька Пиунова, заставив своим кокетством опозорить перо глупой рецензией на ее дурацкий бенефис, да еще и подвести юную шельму к великому Щепкину. Однако желание, которым я себя распалял в отсутствии моей визитерши, даже ее оголенные плечи, снившиеся вторую ночь подряд, не оказывали нынче никакого благотворного воздействия и не приводили в состояние, когда мужчина, забыв обо всем на свете, мечтает поскорее освободиться от портков и завалить желанный объект на перину.

– Вы лучше скажите, зачем вы пришли? Если за солью, так пожалуйста! А хлеб имеется в ограниченном количестве, хотя могу уступить краюху, надеясь, что Семен Львович не преминет зайти в хлебную лавку! – чужим голосом произнес я. – А глупостями, извините, не занимаюсь!

Девица вдруг встала, одернув свое короткое платье, и робко пролепетала.

– Я обидела вас? Извините!.. Я не хотела! Вы так на меня позавчера смотрели… Ну, я подумала, что с меня не отвалится, а вам приятно будет!.. Извините!..

Сердце мое оттаяло, и, взяв гостью за руку, я, избегая смотреть на оголившиеся колени, почти принудил ее сесть в кресло.

– Сядь, мое доброе дитя! И послушай меня, старого мудрого человека!..

Она уселась, сложив руки на уже сдвинутые коленки, а я стал расхаживать по комнате, сочиняя первую фразу.

Вспомнился дорогой Федор Михайлович, с которым я имел счастье выступать в одном из литературных вечеров в Санкт-Петербурге, а вместе с ним и Сонечка Мармеладова, и великое сострадание, которое мы, литераторы, испытываем к падшим женщинам, сжало мое сердце. Я хотел произнести страстную речь о мерзости грехопадения, о прелестях духовной любви, я жаждал осыпать слезами и поцелуями светлую головку несчастной Любаши, которая нарочито играет веселость, порывался прочесть ей свою «Катерину», пожелал непременно сделать ее своим другом, но не знаю, что со мной приключилось, потому что с уст моих слетел дурацкий вопрос:

– Так ты без денег предлагаешь?

– Да, – прошептала она, пытаясь улыбнуться. – У меня деньги есть! Я теперь по вызову работаю!..

Лучше бы она этого не произносила! Лучше бы ей стать немой, превратиться подобно жене несчастного Лота в соляной столб, но меня уже понесло, и я опять брякнул нечто несусветное:

– А мне дашь денег? В смысле взаймы?

Она напряглась, глаза полезли из орбит, а губы со страхом прошептали:

– А зачем?..

– Надо! – отчаянно воскликнул я. – Бедствуем мы с Семкой! Художника обидеть может всякий, а поддержать материально ни у кого не хватает благородства! – Я восхитился сочиненным мною афоризмом и отметил мысленно, что надо бы его записать на память потомкам, а пока продолжал вызывать сострадание у своей гостьи. – Я в Канев хочу, а на дорогу совершенно нет денег! Семен Львович опять в ломбард пошел, отцовские запонки понес. А давеча ложечки серебряные, фамильное наследство бабушки заложил. Сами у себя воруем! Вот ведь какое паскудство!

Я едва не прикусил язык, застонав от чуши, которую нес на трезвую-то голову, но делать было нечего, слово было сказано, а слово наше – как божественная печать либо дьявольская отрыжка.

Соседка огорченно покачала головой и робко спросила:

– А много вам надо?

– Не знаю! – ответил я. – Семка сказал: на дорогу, да чтоб в трактир какой зайти. Самую малость, что ли?

Я едва не брякнул «Христа ради», но не успел закусить губу, как моя дива резво вскочила, задрала коротенькое платьице и достала из невероятно маленьких трусиков комок денег, которые протянула мне:

– На, возьми! Вот все, что вчера заработала…

Это было невероятно! Я почему-то вспомнил ярмарочных торговок, которые перед началом базара обмахивали рубликом свой товар, привораживая таким манером покупателей, вспомнил зевак, которые бренчали мелочью на молодую луну, и вдруг понял, что это несчастное дитя носит деньги там, дабы привернуть удачу к срамному органу, который кормит ее, одевает и обувает! Меня охватил жгучий стыд не за прошлые парубоцкие походеньки в увеселительные дома, а за то, что ходил я туда исключительно в поисках удовольствия, в то время как Федор Михайлович наблюдал там жизнь и препарировал души своих сонечек! Сколько гениальных страниц растрачено в многочисленных борделях мира, куда писатели ходят не за материалом, а на поводу своей похоти! Эх, коллеги! Высечь бы вас за это, да и себя, изловчившись, стегануть по заднице!..

Я стоял, не смея взять из ее рук деньги, пока она не вложила их в руку, разжав мои пальцы.

– Смешной ты! – печально улыбнулась она. – Совсем не такой, как на памятнике возле Университета!

– А знаешь, почему я там набундюченный? – спросил я, чувствуя, как приятная волна доброты разливается по телу.

– Нет, а почему?

– А потому, что меня поставили на том месте, где раньше Николашка торчал! Могли б на Бессарабке поставить, так нет, говорят, там уже стоит некто, вот и воткнули на старый постамент, экономы!

– Какой Николашка? – Глаза ее расширились от ужаса, и я поспешил ее успокоить:

– Царь был такой! Николай Первый, мучитель мой! – Я задумался и, дабы ей стало понятно, объяснил языком из нынешних газет: – Ну, не мучитель, а оппонент! Политический противник! Мог, конечно, приказать, чтоб вывезли в лесок и закопали живьем, как нынче заведено у вас, да остерегся критики будущих поколений! Дальновидный был самодержец!

– А-а… – Вздох облегчения вылетел из ее алого ротика, и я понял, что государь император, который занимал существенное место в моей биографии, для нее такая же дремучая история, как для меня Аттила или Калигула.

Я не знал, как выпроводить ее из квартиры, особенно после того, как она дала денег, которые не терпелось пересчитать, поэтому я вежливо пригласил ее на кухню откушать чаю.

– Чай у нас хороший! – важно сказал я. – Даже сахар есть!

Она рассмеялась и, подойдя ко мне, опять чмокнула в щеку, а затем с игривостью домашней кошечки произнесла:

– Так мы теперь друзья?

– Конечно! – поспешил согласиться я и зачем-то добавил: – Друзья до гроба!

Она огляделась по сторонам и, приблизив губы к моему уху, горячо прошептала:

– Будь осторожен, Тарас Григорьевич! И не болтай про политику, власть не ругай!

– А что случилось? – изумился я и, следуя ее взгляду, также посмотрел на потолок.

– Тссс! – прижала палец к устам моя гостья. – Вы с евреем под колпаком! Ясно? Не поддавайся на провокации!

И, не дав мне опомниться, вновь звонко рассмеялась и громко спросила:

– Так только чай? Я согласна!

 

76

Дневник Т. Г. Шевченко

14 апреля 2014 года (продолжение)

Семка, как искусный каптенармус, спрятал водку за мусорным ведром. Отчаявшись успокоить свою плоть после ухода соседки, я едва ее отыскал и, дабы отомстить своему критику, выпил все до последней капли (да там и ста граммов не было) и с демонстрацией поставил порожнюю бутылку на стол.

Он заявился ранее указанного им срока, да и вошел запыхавшийся, словно чуял, что в его отсутствие я непременно совершу подвох. Даже не сняв пальто, сразу же набросился на меня, как жандармский ротмистр:

– Кто здесь был?!

– Любовь Борисовна! – с достоинством ответил я.

– Зачем? Я же сказал, чтобы ты никому не открывал дверь!

– Ты велел не открывать чужим, а она нам не чужой человек, соседка все-таки!

– И что она хотела? – Он стал пытливо оглядывать комнату, отыскивая, как он воображал, следы преступления.

– Ничего не хотела! Просто зашла с визитом! Женщины долго молчать не могут! – И, не удержавшись, гордо добавил: – Я ей нравлюсь больше, чем на памятнике! Я ей живой нравлюсь! Если рассуждать логически, то мне всего сорок семь! Цветущий мужчина!

– Вот дуралей! – огорченно воскликнул Семен. – Она предлагала секс?

– Не знаю я никакого секса! Конечно, если бы я захотел, отказ исключался. И не такие крепости брали! Но я человек лирический и настроен на высокие чувства! – несколько напыщенно произнес я, как бы дразня его самолюбие. А затем, дабы перевести разговор в другое русло, спросил: – Что запонки? Сдал?

– Сдал! – нехотя ответил мой хозяин и только сейчас стал разоблачаться.

– А чего недовольный?

– Как же! Эти сволочи за старинное червонное золото дают как за лом! Вот! – Он швырнул на стол деньги. – Всего пятьсот сорок гривень! Сто я уже потратил на харчи!

Вспомнив актерские уроки дорогого Михайлы Семеновича Щепкина, я до невероятности растянул паузу и голосом театрального трагика произнес:

– Мы спасены, Сема!

– В каком смысле? – изумился он и внезапно испуганно закричал: – Что ты опять натворил?!

– Ничего не натворил! – От обиды я едва не вышел из образа и все тем же надменным жестом короля Лира швырнул на стол деньги, презентованные соседкой.

– Это что?! – Его пальцы лихорадочно распрямляли мятые бумажки, а губы шевелились, сосчитывая их. – Что это?!

– Помощь благодарного читателя гению украинской поэзии! – напыщенно произнес я.

Он наконец сосчитал деньги и, потрясая ими, закричал:

– Тысяча гривень! За что? Что ты с ней сделал?! Ограбил?!

– Сема, я сейчас заеду тебе в морду! – уже голосом нормального обывателя произнес я. – Я же тебе сказал, что Любовь Борисовна дала мне эти деньги сама! Вот просто взяла и дала! – Я хотел приврать, что при этом она упала на колени и говорила что-то страстное, возвышенное, но фантазия куда-то испарилась, и я недовольно заметил: – Удивительная тупость для еврея!

Он стал прятать деньги в карман, причем все, до последней банкноты, и я обиженно заметил:

– Мог бы дать мне сотню-другую!

– Зачем?

– Мало ли! К примеру, Вруневскому дам под процент!

– Без примеров! – обрезал он. – А деньги тебе доверить нельзя!

– Отчего? – возмутился я.

– Они у тебя сквозь пальцы текут! Не держатся в руках!

– Да откуда тебе знать про то?

– Знаю! Читал!

– Что ты читал? – удивленно спросил я.

– Твою биографию! Я про тебя все знаю! – с угрозой повторил мой опекун. – Трынькал на цилиндры да лайковые перчатки! В кабаках сорил без меры, форсил на Невском!

Далее он заставил меня рассказать о визите соседки до мельчайших подробностей, затем отправил меня в кабинет, а сам занялся приготовлением ужина. Не могу понять: то ли он меня ревнует, то ли завидует. О предупреждении, которое прошептала Любаша, я ему не сказал. Пускай ходит в дураках.

 

77

Наше дело правое

Газета «Литературная борьба», № 167 за 18 апреля 2014 г.

Вчера состоялось очередное заседание руководства Спилки украинских литераторов, на котором был рассмотрен ряд важнейших вопросов литературного строительства. Лидеры организации не могли оставить без внимания поток грязи, который льется на Спилку из такого малоразвитого жанра, как Интернет. Искажая недостоверные слухи о том, что литераторы отказали в приеме поэту Т. Г. Шевченко, злобные оппоненты кричат о зависти и интриганстве, которое буйно расцвело в святом для каждого читателя здании на Печерских холмах. Президиум остудил горячие головы своим внятным заявлением, что правила приема в нашу Спилку одинаковы для всех смертных и будут оставаться такими до второго пришествия. Единственным камертоном для получения вожделенного пропуска в литературу служат талант соискателя и четкое выполнение требований, прописанных в уставе нашей уважаемой организации. Поскольку к таланту Т. Г. Шевченко особых претензий нет, за исключением того, что прозаические произведения он писал на русском, приемная комиссия рискнула вынести этот вопрос на суд Президиума. И что же?! Оказалось, что соискатель не имеет постоянной прописки в Украине, поэтому неясно, к какой областной организации его следует в дальнейшем прикрепить. Во-вторых, за период с 1861 по 2014 г. им не было написано ни одного нового сочинения, что говорит либо о творческой деградации, либо о тайных умыслах против либеральных свобод. Заметим, что, согласно регламенту, соискатель обязан был представить по пять экземпляров изданных произведений, чего Т. Г. Шевченко не сделал. Соответственно, ни члены Приемной комиссии, ни члены Президиума не могли ознакомиться с его творчеством и вынуждены руководствоваться непроверенными слухами о его гениальности и якобы огромном вкладе в развитие украинской литературы.

Таким образом, пора кое-кому зарубить на носу, что Спилка литераторов – не проходной двор, а храм, войти в который труднее, чем библейскому верблюду пролезть в игольное ушко.

Тем не менее Президиум решил пойти навстречу общественному мнению и специальным постановлением посмертно принял в свои ряды Лесю Украинку, Ивана Франко, Михайлу Коцюбинского, Васыля Стефаника и Марко Вовчок. Разумеется, посмертно могли принять и Т. Г. Шевченко, однако двусмысленность его существования пока исключает такую возможность.

В интервью нашей газете, которое будет опубликовано в ближайших номерах, голова Спилки Борис Мамуев заверил читателей, что украинские литераторы и дальше будут оберегать родную литературу и родной язык от посягательств кого бы то ни было, руководствуясь мудрыми указаниями Кобзаря: «И своему учитесь, и чужого не цурайтесь». «Очень обидно, – сказал вождь наших литераторов, – что за всей этой шумихой на задний план ушло выдвижение романов Устима Хнюкало на Нобелевскую премию. «Страшный суд» и «Тихий ужас» – это вершины литературы, способные направить сознание человечества в правильное русло и открыть перед ним трагический оптимизм грядущих катаклизмов. Очень жаль, что мировая общественность переключила все свое внимание на одного лишь Т. Г. Шевченко».

Слава украинской литературе! Слава Кобзарю!

 

78

Расшифровка беседы С. Л. Либермана с начальником 5-го управления службы безопасности генерал-майором Коноплей Г. Б.

19 апреля 2014 г.

ЛИБЕРМАН. Здравствуйте!

ГЕНЕРАЛ. Присаживайтесь, Семен Львович! Нет-нет, давайте в кресло, здесь вам будет удобнее. Кофе, чай?

ЛИБЕРМАН. Спасибо, я сыт.

ГЕНЕРАЛ. Как дела, здоровье?

ЛИБЕРМАН. Прекрасно! Кажется, я получил повышение?

ГЕНЕРАЛ. Что вы говорите?! Интересно, какое?

ЛИБЕРМАН. Впервые в жизни меня допрашивает генерал! Расту в собственных глазах!

ГЕНЕРАЛ. Ха-ха-ха-ха! А вы юморист, Семен Львович!

ЛИБЕРМАН. Это у нас национальное. Мне кажется, о моих делах вы знаете больше, чем я.

ГЕНЕРАЛ. Да, шуточки у вас капитальные! Прячете в своей квартире вещицу, которая принадлежит всему украинскому народу, и еще веселитесь при этом!

ЛИБЕРМАН. О какой вещице вы говорите? О маминой кастрюльке?

ГЕНЕРАЛ. Ха-ха-ха! Нет, вы положительно шутник! Я говорю о Шевченко! О Тарасе Григорьевиче!

ЛИБЕРМАН. Какая же он «вещица»? Он человек! С мыслями, чувствами, настроением!

ГЕНЕРАЛ. Да-да! «Думы мои, думы мои»! Ха-ха! Положим, когда я сказал «вещица», то имел в виду клон, а это, согласитесь, не совсем то, что производится на свет путем согласованных действий мужчины и женщины!

ЛИБЕРМАН. Наука свела роль мужчины к пассивному участию в процессе.

ГЕНЕРАЛ. Вот-вот! Разве это нормально? Зачем вы лишаете мужчин удовольствия, которое они получают в процессе создания новой жизни? Или вы апологет феминизма?

ЛИБЕРМАН. Я младший научный сотрудник, которому третий месяц не платят зарплату!

ГЕНЕРАЛ. Мы вам предлагали дружбу, деньги, но вы отказались с нами сотрудничать!

ЛИБЕРМАН. В тысячный раз повторяю, никакой схемы клонирования не существует! Есть каноны, которые описаны в любом солидном медицинском журнале! Мой метод совершенно иной. Он основан на духовной практике.

ГЕНЕРАЛ. Опять будете пудрить мозги своей Каббалой?

ЛИБЕРМАН. Почему сразу «пудрить»?

ГЕНЕРАЛ. Семен Львович, мои сотрудники завалили свои столы фолиантами по Каббале. У троих расстройство нервной системы, а одного пришлось списать.

ЛИБЕРМАН. Сошел с ума?

ГЕНЕРАЛ. Что-то в этом роде.

ЛИБЕРМАН. Книги были на русском языке?

ГЕНЕРАЛ. А на каком же еще?! Мы, конечно, изъяли у ваших раввинов и диссидентов некоторые фолианты, пергаменты, свитки, но там же все на еврейском! Даже на древнееврейском! Кто это будет читать?

ЛИБЕРМАН. Без иврита ничего не получится. Дело в том, что Каббала построена на буквах еврейского алфавита!

ГЕНЕРАЛ. Как это – на буквах?

ЛИБЕРМАН. Очень просто. Каббала – это беседа с Богом. Как беседуют? Словами. Конечно, мы иногда злоупотребляем жестикуляцией, но это издержки ментальности. Итак, Слово, которое было вначале. Из чего оно состоит? Оно состоит из букв. Великий Баал Шем Тов говорил: «Каждая без исключения буква содержит в себе миры, и души, и стремления к Богу; восходя одна за другой, они соединяются друг с другом, и связываются воедино, и прикрепляются друг к другу, образуя слово». Это же элементарно!

ГЕНЕРАЛ. Значит, дурачим? Туман напускаем? Понятненько!

ЛИБЕРМАН. Опять вы за свое? «Хочу – не хочу»! Чем вам помочь, если вы меня не слышите?

ГЕНЕРАЛ. И что прикажете с вами делать?

ЛИБЕРМАН. Погасить долг по зарплате и дать мне спокойно работать!

ГЕНЕРАЛ. Работать, значит? А вы нам завтра клонируете Петлюру, Бандеру, еще черт знает кого!

ЛИБЕРМАН. Никого я не собираюсь клонировать! Я дал расписку! Просто мне уже четвертый месяц не платят зарплату, а у Тараса Григорьевича аппетит дай Боже!

ГЕНЕРАЛ. Вы сказали третий.

ЛИБЕРМАН. Что третий?

ГЕНЕРАЛ. Вначале вы сказали, что зарплату вам не платят третий месяц, а сейчас говорите, что четвертый. Хитрим?

ЛИБЕРМАН. Смотрите! Они мне дали отпуск за свой счет, но не включили переработку за прошлый год и неиспользованный отпуск за позапрошлый. Потом набежало шестнадцать отгулов и четыре дежурства. Выходит, что четыре месяца. Даже с хвостиком.

ГЕНЕРАЛ. Вам заплатят!

ЛИБЕРМАН. Вот за это большое спасибо! Холодильник совершенно пустой, за квартиру нечем платить, ботинки дырявые. Скажу по секрету: я уже два раза ходил в ломбард! Если мама узнает, я пропал!

ГЕНЕРАЛ. Сказал же, вам заплатят! И вы сразу мотаете удочки, хорошо?

ЛИБЕРМАН. Куда?

ГЕНЕРАЛ. В Израиль. У вас ведь есть израильское гражданство?

ЛИБЕРМАН. У кого в нашей стране нет израильского гражданства! Спросите любого депутата или министра!

ГЕНЕРАЛ. Хватит фиглярничать! Получите в своем институте окончательный расчет и немедленно свалите на свою историческую родину. Мы вам даже купим билет на самолет. В один конец! Только вы дадите расписку, что никогда и ни под каким предлогом больше не появитесь в Украине!

ЛИБЕРМАН. Билет в бизнес-классе?

ГЕНЕРАЛ. Будете умничать, полетите в багажном отделении!

ЛИБЕРМАН. А что будет с Тарасом Григорьевичем?

ГЕНЕРАЛ. А вот это вас не касается! Тарас Григорьевич – наше национальное достояние! Мы его… изучать будем!

ЛИБЕРМАН. Если вы его будете изучать, как Институт литературы Академии наук, он долго не протянет!

ГЕНЕРАЛ. Повторяю: это не ваша забота!

ЛИБЕРМАН. Хорошенькое дело! Я полжизни потратил на то, чтобы вернуть его из небытия, а теперь это «не моя забота»!

ГЕНЕРАЛ. Никто его в обиду не даст!

ЛИБЕРМАН. Еще бы!

ГЕНЕРАЛ. Да вы невозможный человек!.. Он же сам нарывался на неприятности! Зачем было срывать с попа крест? Понимаю, поэт! Сложный человек, одним словом! Но вы же не станете отрицать, что государство положительно относится к его творчеству? Печатаем, пропагандируем, не пропускаем ни одной даты, я уже не говорю про памятники! Придет время – квартиру получит, паспорт выпишем, пенсию назначим. А вы его в политику тянете! Лучше расскажите про крышу в Спилке литераторов!

ЛИБЕРМАН. Вы же ее заколотили.

ГЕНЕРАЛ. Откроем. Как только поймем, в чем там заковыка. Поможете?..

ЛИБЕРМАН. Боюсь, уже ничего не получится. Писатели там все загадили!

ГЕНЕРАЛ. Вам никто не говорил, что вы неприятный тип?

ЛИБЕРМАН. И не только говорили! Мне пятый месяц не платят…

ГЕНЕРАЛ. Все! Этот вопрос мы решили! И последнее. Никакого Канева! Ясно?

ЛИБЕРМАН. Вы и это знаете?!

ГЕНЕРАЛ. Мы все знаем! Мы, Семен Львович, свой хлеб отрабатываем! Повторяю: никакого Канева! Не хватало, чтобы ваш Шевченко устроил там скандал! Вот если поговорите с ним душам, объясните, что жить надо по очень простым понятиям, его жизнь круто изменится.

ЛИБЕРМАН. Например?

ГЕНЕРАЛ. Он получит полное государственное обеспечение и неприкосновенность. Как у депутатов. Пальцем никто не посмеет тронуть!

ЛИБЕРМАН. И что для этого он должен сделать?

ГЕНЕРАЛ. Вы же умный человек!

ЛИБЕРМАН. А, ну да! Он должен публично хвалить правительство, кричать об этом на всех митингах и праздниках!

ГЕНЕРАЛ. За что я люблю евреев, так это за сообразительность! Так что? Потолкуете с ним?

ЛИБЕРМАН. Он человек непростой…

ГЕНЕРАЛ. Еще бы! Кобзарь!.. Кстати, как он отреагировал на предложение Алисы Леопольдовны?

ЛИБЕРМАН. О, Господи! Вы и это знаете?!

ГЕНЕРАЛ. Семен Львович, перестаньте валять дурака! Спрашиваю: он способен выйти на сцену и сказать: так, мол, и так, рекомендую на второй срок, а лучше избрать пожизненно… Вы понимаете, о ком я?

ЛИБЕРМАН. Вы же сами сказали, что я сообразительный!

ГЕНЕРАЛ. И?

ЛИБЕРМАН. Я с ним поговорю.

ГЕНЕРАЛ. Не разговаривать надо, мой дорогой, а убеждать! Грубо говоря – вербовать надо нашего Гайдамака!

ЛИБЕРМАН. Думаете, смогу?

ГЕНЕРАЛ. Сможете, сможете! А мы вам – орден, почет, уважение и билет в бизнес-классе!

ЛИБЕРМАН. А деньгами нельзя?

ГЕНЕРАЛ. Ха-ха-ха! Практичный вы человек, Семен Львович, а Каббалой прикрываетесь! Конечно же, не обидим! Свалите в свою Израиловку с кучей денег! Так как?

ЛИБЕРМАН. Я ничего не обещаю…

ГЕНЕРАЛ. Молодец! Не люблю болтунов! Давайте свой пропуск, подпишу, чтобы вас выпустили!

 

79

Дневник Т. Г. Шевченко

20 апреля 2014 года

Уж и весна разгулялась на всю ивановскую, а Семка держит меня взаперти и не дает дышать в полную силу. Я и дневник забросил, ибо писать решительно не о чем. Ну, спал, ну, ел, ну, читал. Абсолютно скотское существование! Правда, по улицам разгуливать опасно, там полно жандармов и околоточных, которые норовят пересчитать твои зубы, но нельзя же похоронить живого человека в четырех стенах! Обещает, что когда потеплеет, он меня станет выпускать к старушкам, что сидят на лавочках возле подъезда. Да на кой ляд мне те старушки?!

Вчера он пришел мрачный, злой. Поставил на стол бутылку водки, крупно нарезал колбасу, которую предложил есть прямо с бумаги. Я сразу догадался, что он расстроен, и не ошибся. После первой чарки, которую мы выпили молча, он сообщил.

– Выселяют меня, Тарас!

– Как это выселяют? Куда? – удивился я, едва не подавившись краюхой хлеба. – В Сибирь, что ли?

– Да нет, – поморщился он. – Сибирь после дележки россиянам отошла! В Израиль меня выселяют!

Я удивился, воскликнув:

– Да за что же такое наказание?

– Из-за тебя! – буркнул он и отвел взгляд в сторону.

Хорошенькое дело! Я, конечно, подозревал, что с моим появлением у Семена Львовича появились проблемы, но чтобы выселить человека за то, что воскресил христианскую душу – да такое и турецкий султан постеснялся бы делать! Не зная, как его успокоить, я спросил:

– Тебя одного выселяют или всех ваших за компанию?

На что он ответил весьма язвительно:

– Наши уже давно уехали! Осталась парочка идиотов вроде меня!

– Так там ведь страшно! – огорчился я. – Турки вокруг, всякие мусульмане!.. «Гои», как вы говорите!

– Ну, ладно, ладно… – забормотал он, а затем, очевидно, это самое «ладно» стал повторять про себя, придумывая, как извернуться.

Я осторожно налил вторую чарку, промычал какие-то успокоительные слова, а затем принялся понуждать его к рассуждениям, понимая, что, выговорившись, человек непременно чувствует облегчение.

– Вот ведь придумали: выселять евреев в Израиль! Что они там забыли? Голгофу, что ли?.. Да не молчи ты! Помочь твоему делу можно? Ну, денег дать, чтоб отстали? – Я осекся, вспомнив, что денег у нас как раз-то кот наплакал.

Семен Львович, уставившись на меня осоловелыми глазами, произнес:

– Они хотят, чтобы ты с ними сотрудничал!

– Кто они? Да говори же, чтоб тебя черти разорвали!

– Правительство!

– Вот чудак! Что ж ты сразу не сказал! Это ж не с московскими царями дружбу водить, не графьям кланяться! Правительство ведь наше, родное, как ни верти! Я по ящику их морды видел! Скажу тебе, ничего страшного! Обычные хохляцкие физиономии! Плутоватые, жлобоватые, и карман, поди, свой не обижают, стервецы, но ведь не москали, верно?

Он усмехнулся, продолжая меланхолически жевать колбасу, а я решительно взял инициативу в свои руки:

– Ты, Сема, скажи, что надобно делать?! Может, я не только тебе помогу, но и свое положение поправлю. А то чертовы литераторы смутили своим отказом! Вон в каждой газетенке: «Кобзарь! Батька! Гений!» А как к делу, так рыло воротят! К памятнику цветы на тыщу рублей притащат, а живому хрен копейку дадут! Что делать, скажи?!

– А ничего не надо делать! – дрогнувшим голосом произнес Семка. – Задницу вылизывать надо!

– Это в каком смысле? – озадачился я.

– Не переживай, в переносном! Хотят, чтобы ты на весь мир заявил, что лучше нашего правительства в мире нет, что ты счастлив жить в одну эпоху с такими выдающимися сынами украинского народа!

– Тю! – рассмеялся я. – Да чтоб они тебя оставили в покое, я им такие оды спою, Гомер помрет от зависти! Державин в гробу почешется!

– Дурак ты, Тарас Григорьевич!

– Почему сразу дурак? Я понимаю, ты расстроен, да и я не хочу тебя отпускать на место вашего преступления, привык к тебе, как к брату! Я Щепкина так не любил, как тебя, а Михайла Семенович добрейшей души был человек! Всегда на помощь спешил!..

– Да погоди ты! – махнул рукой мой приятель. – Разве я не понимаю, что ты, добрая душа, обо мне печалишься? Ты о себе подумай! Ты… – Голос его дрогнул, и, как мне показалось, даже слеза повисла на краешке ресниц – Ты единственное, что есть у твоего народа, во что он еще верит! Народ этот тебя, конечно, не знает так, как я. Ты для него – как царствие небесное, которое не видишь, но веришь, что оно существует! А если начнешь хороводиться с гнидами, заплюют тебя потомки, Тарас! Так заплюют, что зарыдают ангелы, взвоют твои гайдамаки и маруси!

– Да что ж они хотят от меня? – воскликнул я, ударив кулаком по столу.

– Тебе немка что предлагала?

– Какая немка? – не понял я.

– Алиса! С которой ты в ресторан ездил.

– А что предлагала? – смутился я. – Взойти на сцену и отрекомендовать человека! Конечно, моя рекомендация дорого стоит, но для такого дела…

– У меня иной план был! – усмехнулся Семен.

– Чтоб я стал гетьманом всея Украины? Пожалуйста! Хоть сейчас выйду на Бессарабку и стану орать: «Братья! Доколе будем терпеть этих нехристей?! Москали кровь пили, ляхи помыкали, как скотиной, жиды…» нет, про жидов ничего говорить не буду, с вас довольно! В общем, скажу так: «Доставайте сабли, тащите пушки и гоните прочь эту погань! Рубай ее в капусту! Вешай на фонарных столбах!»

– Сядь и не ори! – поморщился Семен Львович. – Бунт он устроит! За тобой горстка безумцев пойдет, а остальные попрячутся по хатам и будут весь этот цирк по телевизору наблюдать. А вас перестреляют, как котят!

– Так войско же наше, украинское! – изумился я. – Как они посмеют в меня палить, если я для них Бог!

– Стрельнут! А потом слезу пустят, святым мучеником тебя объявят! Был такой случай в истории!

Мне нечего было возразить. Случай с Христом, на который тактично сослался мой собеседник, до сих пор служит примером, что толпа склонна жалеть своих героев лишь после того, как сама же их растерзает. Вон меня славили целых полтора столетия, надеясь, что канул в вечность и никогда более не сдвину сурово брови, как на этих дурацких памятниках. А ведь если припомнить, то хохлы из мелкопоместных холуев и прежде люто меня ненавидели, полагая, что я напрасно поднимаю национальную тему, мешаю им жить малороссами.

Окончательно растерявшись, я стал искать примирительный вариант.

– Может, поручкаться с этими, которые заправляют в Украине, а слов не говорить?

Но Семен Львович покачал головой и с тоской записного пьяницы вздохнул:

– Лучше налей бедному еврею, товарищ антисемит!

Мы рассмеялись и, облобызавши друг друга, крепко выпили, а затем затянули старую казацкую песню.

Эх, сукины дети! Что ж вы сделали с Украйной, зачем превратили ее в покрытку и лживо восхваляете опротивевшим суржиком?! Чума на вас!

 

80

Повестка

Кому: Либерману Семену, гражданину Украины, г. Киев

От кого: Адвокатская контора «Гринберг и Партнеры», г. Хайфа, Израиль

Этим вы извещаетесь, что не позднее 1 мая 2014 г. вам надлежит прибыть в наш офис для письменного получения претензии по поводу развода с Таней-Эстер Либерман.

Напоминаем, что в случае отказа дело будет передано под юрисдикцию раввината, где вопрос будет решен по законам Торы, в которой интимным отношениям между мужем и женой отводится огромная роль. Вам придется доказать, что у вас или у супруги существуют анатомические отклонения либо причина развода в имуществе. В противном случае, согласно закону Маймонида, «муж, отказывающийся дать жене разводное письмо, принуждается подписать оное путем лишения свободы либо избиением палками».

Решать вам! Заодно прошу перевести аванс за адвокатские услуги в сумме 2 (двух) тысяч долларов на нашу адвокатскую контору «Гринберг и Партнеры» в банк «Апоалим» по адресу, который вы найдете в приложенной здесь квитанции. Задний ход исключается.