Глава шестьдесят первая

Зима выдалась холодная, лютая, и король с придворными перебрался в Трианон – дворец поменьше, зато более уютный, чем Версаль, да и обогреть его было гораздо легче.

Мы покидаем дворец, сразу ставший печальным и пустынным, словно на Новый год. Одна только мадам Виктория, третья Дочь Франции, остается здесь: она больна. Луи целует меня на прощание и заверяет, что он придет навестить принцессу, а после этого будет всю ночь развлекаться в городе. Я желаю ему всего доброго и напоминаю, что завтра предстоит заседание Государственного совета.

Мы расстались, а за этим последовало жестокое напоминание о том, что соперницы являются не только в человеческом обличье.

Злосчастный безумец, в котором будто воплотилось все наше беспокойное время. Фанатик-одиночка, вбивший себе в голову, что, нанеся удар королю, он сумеет покончить со всеми недугами, терзающими нашу страну.

Дамьен напал на короля под портиком у входа в Мраморный дворец, когда Его Величество покидал Версаль в тот январский день. Он не обнажил голову в присутствии короля, то есть допустил вопиющее нарушение этикета, но, прежде чем гвардейцы успели схватить его… нож прошел сквозь теплый плащ короля как раз против сердца, и Луи, мой милый, обожаемый и грешный Луи, упал на ступени крыльца, а рано наступившие зимние сумерки лишь усилили суету и панику среди придворных.

Нам в Трианон сообщили о покушении на жизнь короля, и все тут же устремились в Версаль. Дорога оказалась забита сплошной чередой карет, ночная тьма все сгущалась, многие выбирались из экипажей и бегом спешили ко дворцу, воображая на ходу, какое благородное зрелище они являют собой, столь красноречиво выражая свое горе.

Быстро стало известно, что король не погиб, однако остается в смертельной опасности из-за кровотечения. Я испытала огромное облегчение, но горе мое от этого не уменьшилось. Мне ничего не нужно, только бы увидеть его, положить ему на лоб свою прохладную ладонь, снимая жар, поцеловать его в губы, силой моей любви врачевать его раны. Но во всем этом мне отказано: заботу о государе взяли на себя члены королевской фамилии. Мне вспоминается Марианна, его первая фаворитка, которая в Меце осталась с больным и забаррикадировала дверь в королевские покои. Здесь же о подобном и помыслить невозможно.

В моих комнатах уже растопили камины, а друзья вперемешку с врагами спешат утешить меня и тайком позлорадствовать. Благодаря своему ремеслу мой милый Кенэ получает доступ к раненому и вследствие этого становится связующей нитью между моими апартаментами и королевскими покоями. Он держит меня в курсе того, как развиваются драматические события.

– Постель, на которую его положили, не застелена: слуги же не предполагали, что король будет ночевать здесь. Срочно необходимы простыни, тогда ему будет удобнее.

Еще через час, проведенный в постоянной тревоге:

– Приехали Дочери Франции – мадам Аделаида и мадам София. Когда они увидели, что отец лежит на голом матрасе без простыней, им стало дурно. Едва сумели привести принцесс в чувство. Да, там ведь все испачкано кровью, – добавляет он, будто случайно вспомнив эту деталь.

Над дворцом сияет луна, а в каждом окне теплятся свечи. Кенэ рассказывает, что в толчее у дверей королевской опочивальни граф де Вивон разорвал на себе камзол, а один из лакеев от горя обезумел.

– Потом явилась королева, лишилась чувств, и ее пришлось уносить оттуда. Мадам Виктория, сама больная, потребовала, чтобы ее отнесли к отцу, но лекари не разрешили, и она тоже лишилась чувств – впрочем, в своей комнате.

Еще через некоторое время:

– Простыни отыскали и постелили, теперь король почивает спокойно. Рана не тяжела, но опасаются, не был ли нож отравлен.

Яд! Комната закружилась у меня перед глазами, потом исчезла вообще. Когда глаза открылись, я лежала на ковре, Николь обмахивала меня веером, а добрая подруга Мири поглаживала мне руку, словно ласкала одного из своих кроликов.

И тут Кенэ приносит самую зловещую новость из всех возможных. Он опускается на колени и берет меня за руку:

– Король попросил позвать своего духовника.

У меня внутри все холодеет – даже сильнее, чем занимающийся за окнами морозный рассвет. Этих-то слов я страшилась более всего. Духовник потребует от короля отринуть все, что связано с его былыми грехами. И Луи будет вынужден отказаться от меня.

– Он упоминал мое имя? – спрашиваю я шепотом.

Кенэ явно в замешательстве, парик у него надет криво и не напудрен, как положено.

– Нет, мадам, ни о чем подобном речь не шла.

Пронеслась ли туча стороной или же это всего лишь отсрочка?

Над переменившимся миром встает бледное январское солнце, и нам сообщают: лекари объявили, что король вне опасности, нож не был отравлен. Зимний плащ из плотной ткани, подбитый лисьим мехом, – мой подарок ему – защитил Луи: нож не проник глубоко в тело, а лишь рассек кожу.

Не теряя времени, приступают к допросу безумца Дамьена.

Множатся слухи о том гнусном порождении тьмы, которое совершило покушение на нашего государя:

– Его подстегнула злоба парламентских деятелей!

– Иезуиты его науськивали!

– Он сказал, чтобы опасались дофина. В высшей степени странно: каких интриг и заговоров можно ожидать от размазни?

– Еще больше огня небесного прольется на тот Содом, который зовется Версалем! Нет-нет, это вовсе не моя мысль. Мне так сказал наш приходской священник.

Дамьен служил у одного члена парламента и часто слышал, как хозяин выказывает недовольство королем. И где-то в глубинах ущербного мозга родилась мысль: устранение короля приведет и к устранению главного препятствия на пути к счастью Франции.

Поскольку опасности для жизни короля, как выяснилось, больше не было, члены августейшей фамилии столпились у его постели, окружив назойливой заботой. Теперь ниточкой, которая связывает меня с центром моей вселенной, погруженной в глубокую меланхолию, становится Франни, благо она входит в свиту мадам Аделаиды.

А Луи за мной не присылает. Ни единого слова не велел он мне передать в те три ужасных дня, когда я странным образом зависла между миром живых и миром мертвых. Я принимаю всех, кто является ко мне с визитом, и на их лицах горит любопытство – не менее заметное, чем щедрый слой румян. Я же не забочусь об изяществе наряда и манер. Всем понятно, каким неустойчивым стало мое положение при дворе, – так зачем делать вид, что скрываешь этот факт от обожающих сплетни придворных, этих стервятников, прикрывающихся голубиным воркованием?

– Ах, милочка, какой вам выпал печальный-печальный день!

– Как, уже три дня? Даже четыре? И ни единого словечка в буквальном смысле! О чем, интересно, он думает? А вы сами-то что думаете об этом?

– Мне достаточно одного взгляда на вашу прическу, чтобы понять, как вы подавлены свалившимся на вас горем.

Каждый день без единой весточки от короля приближает меня к изгнанию. А коль уж меня отправят в изгнание, решаю я, больше в Версаль я не вернусь. Никогда и ни за что, как бы он ни просил, ни умолял.

Ждать пришлось семь дней, исполненных невероятных мук. Обо мне забыли, я канула в Лету, сделалась пустым местом.

– Никогда в жизни не видела я еще человека, столь глубоко погруженного в меланхолию. К тому же небритого, – говорит мне Франни, качая головой и глядя на меня с глубоким сочувствием. – Полагают, что рана на теле уже затянулась, – но не в душе.

Я вполне понимаю, что она хочет сказать: Луи больше всего переживает из-за того, что покушение на него совершил один из подданных. Франни сообщает, что король ежедневно видится со своим духовником. Быть может, мой самый главный соперник – Господь Бог, а также страх смерти и греха. В таком случае прежнее обещание Луи теряет всякую силу.

На седьмой день появляется Машо, и лицо у него траурное, как на похоронах. Он склоняется предо мной, и я тут же отсылаю всех прочь.

– Поверьте, мадам, я не испытываю ни малейшего удовольствия, принося вам такую новость. – Лицо у Машо официально-торжественное, но глаза блестят и бегают, стараясь не встречаться с моими.

Мне казалось, что к такому известию я внутренне готова, но теперь вижу, что ошиблась.

– Самое лучшее, госпожа моя, если бы вы уехали. Именно в этом состоит желание короля. – Машо наносит этот беспощадный удар, не отрывая глаз от своих испачканных манжет: если перестаешь заботиться о своем внешнем виде, это считается признаком искреннего горя. «Машо жалеет меня, – думаю я. – Право, что ждет его здесь без моего покровительства?»

– Благодарю вас, милый друг, – произношу я на удивление ровным голосом. Что ж, пора сомнений миновала. Воля короля объявлена, остается ее исполнить. Я стала обычной подданной, а моя дальнейшая судьба – в руках капризного повелителя. – Благодарю. Я сделаю все необходимые распоряжения.

Некоторое время после ухода Машо я сижу в своем любимом кресле у окна и смотрю на протянувшуюся за цветником тисовую аллею. Высокие деревья сейчас сплошь покрыты снегом. Что ж, таким шагом Луи может укрепить свою популярность, думаю я, наблюдая за стайкой птиц, взмывших из-за кустов. Снова избегнув смерти, он прогоняет ненавистную всем фаворитку. Словно бы вернулся 1744 год и началось все то, что последовало за его болезнью в Меце. Народ горячо одобрит поступок своего короля.

Мне, следовательно, предстоит покинуть этот бездушный дворец, в стенах которого довелось изведать величайшие горести, как и насладиться великими победами. Сбылись худшие мои сны и лучшие из кошмаров. Случилось то, чего я столько лет страшилась. Значит, нужно уезжать.

Я встала и разгладила складки платья. Прикосновение к мягкому бархату убеждает, что я по-прежнему жива и способна чувствовать.

– Николь, скажи Коллену, пусть привезет из города сундуки. Начнем укладывать вещи.

* * *

Вбегает Мири, и при ней нет ни одного кролика.

– Что это ты делаешь? – спрашивает она требовательным тоном.

Я молча смотрю на нее, а тем временем Николь и остальные служанки выносят мои платья. Четыре сундука стоят, жадно разинув пасти, готовые поглотить мое счастье.

– Перестань немедленно!

Николь замирает на месте, прижимая к себе ворох меховых одежд с алой оторочкой. А я опускаюсь на кушетку и начинаю тихонько плакать.

– Жанна, Жанна! – Мири садится рядом, и меня обволакивает теплый запах жимолости. «У меня есть верный друг», – думаю я и рыдаю громче. – Кто остается в выигрыше за карточным столом? – спрашивает меня Мири, сжимая своей миниатюрной ручкой мое запястье.

Я лишь качаю головой, не в силах дать ей ответ.

– Выигрывает лишь тот, кто не встает из-за стола. Если ты уедешь, тебе ни за что не выиграть. Останься – и у тебя сохранится шанс на выигрыш.

Мне вспоминается Марианна, вторая, глупенькая. Ее огромные голубенькие глазки насмешливо смотрели на меня поверх руки с полным набором королей. «У меня одни короли», – так она говорила и в моих снах, и в моих кошмарах. Терпеть не могу карты, но я не раз выигрывала.

– Возможно, ты права, – соглашаюсь я, но голос мой печален и чуть слышен.

– Прекрати укладывать вещи. Уедешь только тогда, когда король сам прикажет тебе, но ни минутой раньше.

– Но ведь Машо…

– Ты не можешь доверять ему.

– Машо – мой др…

– Ни в коей мере. Уж поверь мне. – Она решительно поднимается с кушетки, вынимает из сундука кружевное кремовое платье и швыряет его прямо на паркет. – Прекрати немедленно! Жди, пока король сам скажет тебе, что делать.

Я покоряюсь ей. Меня, словно листок, несет течением, а куда несет – в тихую заводь или к гибельному водопаду – кто знает? Служанки распаковывают вещи, а я припоминаю, как неловко чувствовал себя Машо, как заметно он был смущен, как бегали его глаза, стараясь не встречаться с моими. Стало быть, он мне не друг, несмотря на то, что обязан мне всем, что сейчас имеет. Стоит ли удивляться?

Кенэ соглашается с Мири.

– Лис, мадам, вспомните басню о ли́се. Как-то ему выпало обедать с другими зверями. Стол был накрыт великолепно. И лис убедил всех гостей, будто приближаются враги. Все звери разбежались, а уж лис расправился с блюдами в одиночку, ни крошки не оставил.

– Машо и есть лис, – прошептала Мири. В этот момент явились лакеи, чтобы отвезти обратно в мой городской особняк опустевшие сундуки.

А весточки от короля все нет и нет. Что на деле хуже: изгнание или то забвение, которому он меня предает? Он не покидает своей опочивальни, каждый день запирается в ней с духовником, а вечера проводит с супругой и дочерями.

И вот однажды вечером, когда фрейлины мадам Аделаиды готовятся отбыть вместе с госпожой, король положил руку на плечо Франни.

– Задержитесь немного, – приказал он, а когда они остались одни, Его Величество взял накидку Франни, плотно закутался и в таком виде прошел в мои апартаменты.

Так и не знаю, что заставило его изменить свое первоначальное решение, но стоило мне увидеть его, как все мои тревоги тотчас развеялись. Те немногие дамы, кто был у меня в ту минуту, тоже сразу испарились. Правда, появление короля вынудило их поспешно прощаться, проявляя больше почтительности, нежели они выказывали мне всю предшествующую неделю.

Я не была готова к его визиту: ни румян, ни пудры на лице, волосы сколоты как попало, зато, правда, на мне было свежее платье, на устах – радостная улыбка, а ему большего и не потребовалось.

Передо мной был человек, которого необходимо было починить, зашить его разорванную душу. Я крепко обняла его, и мы молча сидели, пока не догорели свечи и комната не погрузилась во мрак. Я расстегнула его рубашку и погладила то место, куда была нанесена рана. Пальцы пробежали по бинтам – такая маленькая рана, но так близко к сердцу!

Он сжал мою руку и наконец заговорил:

– Милая моя! Драгоценная! Какая невероятная измена! Лекари сказали, что ранение легкое, но все же это ранение. И нанес мне эту рану один из подданных, один из детей моих!

Держа его за руку, я прошептала слова утешения, которые ему так нужно было услышать в ту минуту.

– За что? – вопрошал он горестно. – Зачем? Отчего он возжелал моей смерти?

– Не так! Не ищите благородных целей в деяниях этого человека. Он ведь безумен, его разумом заправляет дьявол! – Я стараюсь убедить короля, да я и сама убеждена, что действия Дамьена диктовались лишь его больными видениями. Неделя жестоких пыток не привела к обнаружению каких-либо иных следов. – Не слушайте своих родных, – твердо говорю я. – Слушайте только меня, милый мой. Выбросьте его из своих мыслей, а подумайте лучше о своем королевстве и о тех подданных, которые любят вас, только не о действиях безумца-одиночки.

Луи нежно целует меня в губы, и, когда он отстраняется, я уже уверена, что он снова принадлежит мне. На следующий день все возвращается на круги своя, и огромный дворец со скрипом возрождается к жизни, в центре которой по-прежнему нахожусь я.

Позднее Кенэ рассказал мне, что лекари поразились быстрому улучшению состояния короля, но меня оно вовсе не удивило. Дружба и любовь – лучшие лекарства. Одна-единственная беседа с добрым другом способна сделать куда больше, чем самое сильное снадобье докторов.

Все случившееся лучше всего предать забвению. Я пригласила Луи на несколько дней в Бельвю и развлекла его тем, что продемонстрировала новый механический стол, установленный в столовой: блюда поступали на него сами прямо с кухни.

– Совершенно не нужны слуги! – воскликнул он в полном восторге. – По крайней мере, в этой комнате. Ни одного постороннего! Даже лакей не требуется, хотя, наверное, кто-то должен помогать поворачивать эту ручку.

Я просияла и протянула ему перо и бумагу.

– Напишите, что вам угодно есть, любовь моя, и мы отправим ваш заказ. А потом немного подождем, пока приедет готовое блюдо.

– Прямо волшебство! – восторгается Луи, покачивая головой. – Вот что такое современный мир! А чего же мне хочется? Чего-нибудь легкого. – Он задумался, глаза затуманились. – Быть может, четверть цыпленка?

– Ну, уж только не четверть, – спешу я вмешаться. – Лучше тогда половинку, а то и целого.

– И то правда, – соглашается Его Величество и радостно царапает пером по бумаге. – Закажу цыпленка с лимоном и розмарином… нет… с полынью? Как ты считаешь, милая?

От Габриэль де Бово-Краон, герцогини де Мирпуа

Мири

Гревская площадь, Париж

30 марта 1757 года

Милая Жанна!

Свершилось. Ужасающее зрелище – надеюсь, больше мне такого видеть не придется. Негодяя пытали щипцами и расплавленным свинцом, потом разорвали на части четырьмя лошадьми, а для окончательного четвертования понадобились целых шесть. Бедненькие лошадки! Они, должно быть, очень утомились. На площади было не протолкнуться от народа. Я наблюдала за казнью с группой дам, приглашенных Субизом. Кресла у окна, выходящего на Гревскую площадь, – по двадцать луидоров за место! Все это заняло четыре кошмарных часа. Франни лишилась чувств, а я должна признаться, что по ночам мне снится окровавленное бедро.

Это просто варварство. Конечно же, я понимаю, что особа короля священна, а всякое покушение на нее заслуживает самого сурового наказания, но все же… Сейчас ведь не 1610 год [27] , когда в последний раз совершалась такая казнь. Неужели мы ничуть не изменились?

Довольно. Меня весьма смущает тот болезненный интерес, который возбудила во мне вся эта история. Если король спросит обо мне, скажи ему, что я поехала в Париж навестить моего брата Бово. Вчера за ужином все пришли к единому мнению: преступник был фанатиком-одиночкой, отнюдь не связанным с парламентами или с дофином. Да и трудно вообразить интриги, за которыми стоял бы этот толстяк-размазня. Кстати, на ужин подавали божественный сливовый пудинг. Просто удивительно, если учесть, что повар Субиза – англичанин.

Возвращаюсь во вторник.

Крепко тебя целую,

 

Глава шестьдесят вторая

Сразу вслед за покушением король пережил короткий всплеск популярности, но эта популярность имела горьковатый привкус, ибо напоминала ему о любви со стороны народа в былые дни – любви, ныне утраченной, как представляется, навсегда. Слишком много скандалов прогремело за эти годы, слишком много было у короля возлюбленных. Слишком много войн и связанных с ними лишений. И слишком многие подданные прозябали в нищете и унижении – искупить все это государю было не под силу. Все началось, когда он презрел клятвы, данные на смертном одре в Меце, и продолжалось по сей день, более десяти лет. Меня тоже во многом винят, конечно, но я привыкла не обращать внимания на ропот толпы, которая станет осуждать меня, что бы я ни делала.

Нынешней весной двор наводнен перевернутыми лилиями, сломанными коронами, непристойными памфлетами, которые появляются во дворце в таком изобилии, словно перья из прохудившегося матраса. В Версаль во множестве поступают анонимные письма. В них говорится, что четвертовать на площади следовало бы самого короля, а Дамьена именуют героем, который действовал во имя Франции. Когда начальник полиции и мои собственные шпионы докладывают мне об этом, я испытываю невольный трепет. Порой кажется, что страна сломя голову мчится по дороге в никуда и зашла уже слишком далеко, чтобы можно было развернуть лошадей.

Аржансон настаивает на том, чтобы короля ознакомили с самыми злобными письмами, – он надеется сделать монарха еще более податливым и управляемым. Я же назначила себя охранителем Людовика – приходится брать на себя еще и эту роль. Я чувствую, что близится время решающей схватки, и парирую наглость Аржансона собственной. Мне приходилось бывать в переделках похуже, но из них я всегда выходила победительницей. Если мои враги не сдаются, придется их уничтожать.

– Королю нет необходимости это видеть, – твердо сказала я, держа в руках ядовитое послание.

– Мой долг состоит в том, чтобы докладывать Его Величеству обо всем, что происходит в королевстве, а сейчас – более чем когда-либо, – напыщенно проговорил Аржансон. Его глаза на секунду задержались на моем декольте, а потом так мгновенно возвратились к лицу, что мне в этом привиделось оскорбление.

При моем появлении он не встал из-за стола, и я села в кресло без приглашения. Мне это напоминает сцену с Морпа много лет назад, белые цветы и откровенное бесстыдство. Говорят, что в своей ссылке в Бурже он коротает время, кропая стишки, – и, возможно, некоторые из таких вот писем.

– Это не только мой долг, но и прямая служебная обязанность, – самодовольно добавляет Аржансон.

Ему кажется, что запугиванием короля он сможет укрепить свое положение и влияние. Мои шпионы доносят, что на прошлой неделе он написал Элизабет и пообещал ей, что скоро они снова будут вместе.

«Да, будете вы вместе, только не так, как вам мечтается», – мрачно думаю я. С неприязнью отмечаю, что его парик чересчур сильно завит, а темный камзол испещрен крупинками пудры. Уже не впервые мне приходит в голову, какой он неприятный человек – что снаружи, что в душе.

– Вы не покажете это письмо Его Величеству.

– Ах, мадам, но ведь я должен это сделать!

– И чем такое вот поможет человеку с мятежным духом? «Подходит время, о король, когда гнев небес прольется… – или пробудится? – на головы…» Не могу разобрать последнее слово, но смысл и так совершенно ясен. Я забираю это письмо.

У Аржансона взлетают вверх брови.

– Вы можете забрать его, мадам, но вам следует знать, что подобных писем еще очень много. Вы не сможете вечно держать Его Величество в неведении. Он ведь не комнатное растение, которое вы готовы поливать и беречь от холода.

«А вот в этом ты неправ», – думаю я, забирая оскорбительное письмо с собой. Направляюсь прямо в королевские покои и прошу папского нунция удалиться. Новости из Рима для меня совсем не так важны, как безраздельное внимание короля.

– Я снова и снова утверждаю, что Аржансон совершенно не заботится о ваших высших интересах, – сказала я королю и показала ему письмо.

– Мне необходимо знать обо всех, не только о том, которое написано одним человеком, – ответил на это Луи. Пока он читал, руки его слегка дрожали. – С чего это небесам обрушиваться на меня? Сколько лжи, сколько ненависти! – Голос его звучит тихо и печально.

На прошлой неделе я осторожно, намеками, убедила его возобновить прогулки в город. Он должен испытывать радость жизни, а Лебель сообщил мне: короля славно развлекает новая девушка, балерина из Оперы.

– Беррье подтвердил, что это письмо – поддельное. – Вот уж не знаю, так это или нет, но суть дела ведь не в этом. – Аржансон готов из кожи вон лезть, лишь бы запугать вас. Право, он мог и сам написать это письмо. Мне он надоел невероятно.

– Мне известно, что ты, любимая, относишься к нему с неодобрением, и это невыразимо огорчает меня. – Луи вздохнул. В последнее время мы с ним обсуждали это уже много раз. – Но нам ведь необходимы такие опытные люди, как он. Крайне неполитично было бы в военное время отстранять от должности такого видного деятеля.

Я подавила иронический смешок, но не смогла скрыть раздражения в голосе:

– Не такой уж он великий деятель. Вспомните, ведь это мы с вами организовали союз с Австрией. Помогали нам только Берни и Стенвиль. Аржансона в этом деле было не видать, как трубочиста в сумерках. Он нам не нужен.

– Но он мой друг.

– Совсем он вам не друг! Лис. Хитрый лис.

Луи тяжело вздохнул и, все еще сомневаясь, уставился на свои ногти. Нанесенная ему в сердце рана лишь усилила природную нерешительность.

– Вы не можете допускать в свое окружение людей, которые желают вам зла. Хоть кинжал, хоть письмо – неужели вы не видите, что это одно и то же оружие тех, кто желает подорвать вашу власть?

Еще немного усилий, и король прозревает. Аржансон покидает двор, сопровождаемый Машо. Машо-то знал, что дни его сочтены, – с той минуты, когда король пришел в мои апартаменты, – поэтому он удаляется без протестов. Аржансон садится в карету и приказывает ехать в его поместья в Турени, чтобы пребывать в полной безвестности и давать себе твердые клятвы, что он еще вернется. Я решила, что Элизабет может соединиться там со своим возлюбленным. Право, это будет ему отличным наказанием.

Гранат с буквой «А» и топаз с буквой «М» присоединяются к своим братцам и сестрицам на дне большого аквариума. Мне думается, за последнее время им там стало уже тесновато. Печально гляжу на простой камешек с буквой «Д», обозначающей Дамьена.

От Луи-Франсуа-Армана де Виньеро дю Плесси, герцога де Ришелье

Ришелье

Брунсвик, Нижняя Саксония

2 октября 1757 года

Глубокоуважаемая маркиза!

Будь я сейчас в Версале, то стал бы убеждать Вас – и убеждать решительно, – в том, что сомневаться в мудрости решений короля равносильно государственной измене. Ладно, не будем умножать еще и этим грехом внушительный список Ваших ошибок и пагубных заблуждений. Если уж Его Величество решили, что я должен заменить Вашего драгоценного маршала д’Эстре [28] , таланты которого Вы переоценили, то Вам остается лишь склониться перед его волей. Война и государственная мудрость – это две области, в которые женщинам не надлежит вмешиваться ни при каких обстоятельствах.

На фронте ходит анекдот, который, я не сомневаюсь, Вас позабавит: враг наш, король Фридрих Прусский, назвал в Вашу честь одну из своих собак. Шелудивую сучку, к тому же явную дворнягу, без какой-либо родословной. Хотя пруссаки и враги нам, я все же считаю их народом развитым и культурным.

Мне пора ложиться почивать. На моих плечах – заботы о славе Франции, и я уверен, что Вы не пожелаете отвлекать меня от воинских обязанностей и мешать моей грядущей славе.

Засим остаюсь Вашим нижайшим и покорнейшим слугой,

От Этьена-Франсуа де Стенвиля, графа де Стенвиля

Стенвиль

Вена, Австрия

28 февраля 1758 года

Дражайшая моя маркиза!

С величайшей радостью получил я Ваше письмо и весть о моем возвращении во Францию. Назначение на пост министра иностранных дел для меня – большая честь, и я совершенно уверен, что мы вместе сумеем достойно провести Францию и ее короля через испытания нынешней войны. Полагаю, что неудобства, сопряженные с интригами моей кузины Розалии, безвозвратно ушли в прошлое и не омрачат моих взаимоотношений с Его Величеством.

Летом я буду на пути домой. Вам я привезу подарок от самой императрицы – великолепной работы письменный стол. Императрица очень высоко отзывается о Вас и весьма ценит Ваши советы. Думаю, это очень кстати, ибо Вы – две самые могущественные женщины Европы.

Как я понимаю, союз с Австрией до сих пор очень непопулярен во Франции, и все же я убежден, что неминуемая победа над Англией и Пруссией покажет всякому простому человеку мудрость заключенного договора. К слову сказать, меня неприятно поразило назначение герцога де Ришелье вместо маршала д’Эстре. Вести с фронта приходят самые тревожные. Мои источники сообщают, что этот человек принимает взятки от Фридриха Прусского! Ведет незаконные переговоры о мире с британцами! Поощряет мародерство и насилие над мирным населением, словно мы какие-то венгры!

Он – человек, лишенный нравственных понятий, озабоченный лишь собственным возвышением и, если позволить себе подобное выражение, удовлетворением своей похоти. Будем надеяться, что недавние безобразия, им учиненные, отвратят от герцога милость Его Величества, хотя, боюсь, герцог похож на прыгучую ядовитую жабу: сколько его ни гони, он всегда ухитряется запрыгнуть назад.

Итак, до июня, дражайшая маркиза.

 

Глава шестьдесят третья

Роскошный августовский день. Солнце греет еще по-летнему, легчайший ветерок приятно обдувает лицо, повсюду поют птицы и жужжат стрекозы.

– Алле! – выкрикивает герцог Бургундский, вонзая миниатюрную шпагу в чучело голубя на веревочке. Оно прикреплено к палке, которую держит конюший герцога. Старшему сыну дофина скоро исполнится восемь лет, это красивый и очень живой мальчонка.

– Айе, – пытается повторить его младший брат, герцог Беррийский.

Он ковыляет за герцогом Бургундским, а конюший тем временем поднимает палку с привязанным к ней чучелом все выше. К охоте присоединяются два кота, они пытаются в прыжке достать когтями «птичку», которая покачивается в воздухе.

Дальше следует мадам Виктория еще с одним сыном дофина, маленьким герцогом Прованским, которому пока всего три годика. Племянник крепко держит тетушку за руку. Четвертый из братьев еще пребывает в колыбельке, а дофина снова беременна. У Бурбонов никогда еще не было столь многочисленного потомства.

Мы прогуливаемся в садах Трианона, лучшем во всем Версале месте для отдыха, куда из дворца можно мигом добраться в карете. Мы с Луи сидим в креслах, поставленных прямо на траву, недалеко от регулярного сада. Ноги короля покоятся на подставленной скамеечке. Лужайка покрыта роскошным ковром зелени и окружена кустарниками и клумбами цветов, специально отобранных благодаря своему аромату: мирта, жасмина, гардении. Близ лужайки поблескивает небольшой пруд, чья голубоватая гладь отражает небесную лазурь и солнечное сияние.

Появляется лакей с блюдом идеально сваренных утиных яиц. Я беру одно и очищаю его для Луи. Малыш герцог Беррийский утрачивает интерес к голубю и ковыляет к нам. Я очищаю яйцо и для него, но принц лишь сдавливает его в пухлой ладошке и отбрасывает прочь. Он спешит к тетушке Виктории, которая в эту минуту утешает герцога Прованского: тот упал и теперь плачет, сидя в траве. Белая кошка с безразличным видом обнюхивает раздавленное яйцо и вспрыгивает на колени к Луи.

Я вижу, что Луи ест с удовольствием и наслаждается тем, что пребывает сейчас в прекрасном саду, в кругу своей семьи. Я улыбаюсь ему.

– А помните, – говорю я, подбирая кусочек скорлупы, – как я, впервые попав в Версаль, разбивала яйца просто о край тарелки?

– Как же, как же! – смеется он. – А теперь стоит посмотреть, любовь моя, как ты ловко срезаешь верхушку ножом. Безукоризненные манеры! Со стороны можно подумать, что ты – принцесса крови.

– Я попал! – объявляет герцог Бургундский. Личико его раскраснелось от сознания своего триумфа, и он спешит к деду за похвалой. – Вы не видели, но если бы голубь был настоящий, он сейчас был бы мертв.

– Верно, он и в самом деле был бы мертв, месье, – подтверждает воспитатель, герцог де ла Вогюйон, наблюдая за происходящим с почтительного расстояния.

– Весь в деда пошел, – с удовлетворением замечает Луи. – Скоро мы будем рады видеть тебя на наших охотах. – Король ерошит внуку волосы, и мальчик снова убегает, размахивая своей шпагой и слегка прихрамывая.

– Да, вылитый дедушка, – повторяю я, и это действительно так. Юный герцог Бургундский очень похож на деда – и внешне, и по характеру. А вот его младший брат, герцог Беррийский, увы, обещает стать такой же размазней, как и отец. Дофин – человек, склонный к полноте и очень миролюбивый. Из уст в уста то и дело передаются злые шуточки, сравнивающие дофина то с черничным студнем, то с кремом из ежевики.

Луи хмурится, пристально глядя на убегающего внука.

– Он хромает. Надо еще раз послушать, что скажут доктора.

– Не принимайте это так близко к сердцу, – говорю я успокаивающим тоном и одновременно смахиваю с его парика запутавшуюся там осу. Над камзолом, щедро расшитым розами, вьется бабочка: она надеется, что розы настоящие. – Он непоседливый мальчик. Ну, подумаешь, упал со своей деревянной лошадки.

– М-м-м-м. Надеюсь, ты права, как всегда, дорогая моя. А день-то какой чудесный! – Луи откинулся на спинку кресла и поглаживает кошку. Перед прогулкой мы перекусили сыром с персиками в прохладе комнат, выложенных мрамором, а потом предались тихим радостям ласкового теплого дня. Охота на сегодня не планировалась. Несколько собак заболели бешенством, и Луи придется удовольствоваться стрельбой по куропаткам. Попозже – сейчас его егеря готовят мушкеты, а мы пока имеем возможность насладиться миром и тишиной в этом саду.

Я очень дорожу такими часами, позволяющими отвлечься от печальной реальности окружающего мира. Война против Англии и Пруссии продолжается. Наши первые победы затмились серией поражений, и это угрожает тем, что год 1759 может стать одним из худших в памяти французов. Мы сражаемся в наших североамериканских колониях, в Азии, в Африке и, разумеется, поближе к нам самим – в Европе. И повсюду терпим катастрофические поражения.

Я продала правительству некоторые из своих домов – в том числе и любимый мой Бельвю – и присоединилась к тем многочисленным гражданам, которые жертвуют серебро и золото на усиление армии и флота.

В прошлом году Стенвиль (он был тогда удостоен более высокого титула и стал именоваться герцогом де Шуазелем) сменил Берни на посту министра иностранных дел. Сразу же вслед за отставкой Аржансона я отозвала Берни с поста посланника в Венеции и назначила его на освободившееся место, но очень быстро увидела, что его таланты не относятся к области политики. После этого он получил утешительный приз – стал кардиналом.

Когда правительство возглавил Стенвиль-Шуазель, я твердо уверилась в том, что мы сумеем повернуть ход войны в свою пользу. Он отличный министр, очень умный и хитрый. Есть у него и враги: он полон решимости реформировать церковь и прозорливо ищет пути к компромиссу с Парижским парламентом. Те дни, когда парламент безоговорочно повиновался своему королю, ушли в прошлое, и их не воротишь. Я все больше и больше привыкаю полагаться на Шуазеля и чувствую, как груз забот обо всем королевстве уже не так сильно давит на мои плечи.

Я очищаю еще одно яйцо для Луи. Пока он ест, я наблюдаю за ним, не сводящим глаз с играющих мальчуганов. Как он ими гордится и сколько радости они ему доставляют! Мадам Виктория – миленькая глупенькая Виктория – передает все еще плачущего герцога Прованского нянькам и отбирает у конюшего голубя на веревочке. Она покачивает игрушкой перед герцогом Беррийским, давая малышу возможность попробовать свои силы.

– Замечательно, mon petit, – слышим мы ее похвалу, когда мальчик вонзает свою шпагу в неподвижную мишень, едва не упав от резкого движения.

– Но я-то попал, когда голубь быстро летал туда-сюда, мне пришлось прыгать вот так! – заявляет старший брат и подпрыгивает, подтверждая свои слова.

– Бедняжка Виктория, – неожиданно вздыхает Луи и печально качает головой.

– М-м-м, – отвечаю я неопределенно.

Мне непонятно, что он имеет в виду, но я ни о чем не расспрашиваю. Ему нравится иметь свои маленькие секреты – что ж, пусть они у него будут. Четыре незамужние Дочери Франции до сих пор живут в Версале. Быть может, существовали какие-то планы выдать их замуж, но планы не осуществились, и теперь четверка образовала нечто вроде двора стареющих ворон во главе с мадам Аделаидой, которой уже без малого тридцать лет. Луи видится с ними каждый день. Его отцовская любовь то вспыхивает, то несколько угасает, но привычный ритуал неизменно соблюдается. И я чувствую, как они постепенно начинают относиться ко мне немного теплее. Совсем немного.

Мадам инфанта, старшая дочь короля, некогда бывшая мне откровенным врагом, тоже живет в Версале под каким-то надуманным предлогом, но теперь она стала мне другом. Она надеется, что победа в нынешней войне принесет ей и ее супругу гораздо больше, чем их владения в Парме. Знает она и то, что я со своим влиянием при дворе могу решить ее дальнейшую судьбу.

Два лакея приносят к пруду сделанный из пробки игрушечный кораблик и торжественно устанавливают у самой кромки воды. Оба одновременно отвешивают низкий поклон, когда герцог Бургундский радостно подбегает, чтобы пустить корабль в плавание. Да, хромает он очень заметно. Мальчик сталкивает кораблик в воду и с минуту смотрит на него, потом теряет интерес к этому занятию и возвращается к охоте на чучело голубя.

Две уточки в пруду с любопытством скользят по воде к кораблику и описывают вокруг него круги. «Какие они умиротворенные!» – думаю я, с восхищением наблюдая, как к двум уточкам присоединяется третья. Разумеется, под водой они активно гребут лапками, но на поверхности этого не заметишь – только спокойствие и безмятежная гладь воды. Я прихлопнула муху и невольно усмехнулась: что-то объединяет меня с этими уточками. Ведь я веду множество дел, успеваю повсюду, а на поверхности можно заметить лишь мое безмятежно-спокойное лицо.

Старые страхи относительно возможности моего удаления от двора несколько улеглись, но приходится все время быть начеку, постоянно ожидать появления новой соперницы, которая может объявиться в любой момент и бросить мне вызов. В нынешнем году уже были хлопоты: Морфиза, «Маленькая Королева», овдовела и вернулась в Париж. Вскоре она забеременела, и поползли слухи о том, что ребенок зачат от короля. Я быстренько выдала ее замуж за одного из двоюродных братьев дядюшки Нормана, и они вдвоем уехали в Реймс, к месту службы супруга. Я подумывала о том, чтобы побывать на их свадьбе, однако не смогла забыть о нашей встрече в Фонтенбло, когда Морфиза окидывала меня насмешливым взглядом своих прекрасных глаз и выставляла напоказ округлившийся живот. Этого я и сейчас еще не могу забыть.

Лебель помогает мне внимательно присматривать за девицами, которые поселяются в городском домике короля. Время от времени появляются на горизонте и придворные дамы, то одна, то другая. Никому из них не удается продержаться больше трех-четырех недель, за их спиной не маячат могущественные партии. Мой аквариум все пополняется жемчужинами и самоцветами. В прошлом месяце, например, я положила туда еще два камешка с вырезанными моей рукой инициалами.

– Доешь, любовь моя, – говорит Луи и протягивает мне половинку утиного яйца.

Сам он закрывает глаза и поднимает лицо к солнцу, купаясь в его горячих лучах. В такие минуты я смотрю на него и годы словно бы исчезают без следа, я снова вижу того красавца-мужчину, в которого влюбилась без малого пятнадцать лет назад. До сих пор я способна пролить слезы при воспоминаниях о головокружительной бездне, в которую затянула нас обоих вспыхнувшая тогда любовь.

Ну а сейчас… мы больше похожи на пожилую семейную чету. Хотя наши отношения не скреплены брачными обетами, я вполне полагаюсь на нашу любовь и дружбу, на данное им слово. Я по-прежнему боготворю Луи, но и его недостатки стали для меня заметнее. В молодости я была слепа, а теперь-то я хорошо знаю, что он всего лишь человек – робкий, нерешительный, погруженный в свои удовольствия. Я знаю, на что он способен, а на что – нет. Наверное, это и есть любовь.

– Интересно, закончил ли Дюбуа изготовление мушкетов? – обращаюсь я к королю. – Нужно ли мне послать кого-нибудь для проверки?

Луи отрицательно качает головой и берет меня за руку, потом снова откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

– Нет, это не к спеху. Здесь, в этом саду, так чудесно, что мне даже двигаться не хочется.

Я ласково сжимаю его руку и смотрю, как мадам Виктория присела рядом с малышом, герцогом Беррийским, и протянула ему для ознакомления червячка. Она улыбается племяннику, сжимает его в объятиях. В ответ застенчивый, неуклюжий мальчуган сияет, потом вдруг быстро роняет червяка в траву: к ним приближается герцог Бургундский, выставив вперед шпагу, и громко объявляет, что намерен проткнуть эту добычу.

«Я счастлива», – осознаю я. Счастлива. Да, там, в глубине, я отчаянно работаю лапками, но ведь такой жизни я и хочу. Мне хотелось бы вечно сидеть вот так рядом с Луи, в саду, когда наша жизнь начинает клониться к закату. Хочу держать за руку его, окруженного своими родными, своими наследниками, в мире и согласии. Как бы мне хотелось запечатлеть эти мгновения на полотне или в камне, дабы сберечь их вопреки надвигающимся переменам.

 

Глава шестьдесят четвертая

Лебель отыскал ее в Гренобле, по рекомендации ее сестры. Дочь почтенного буржуа, девушка настаивает на том, чтобы иметь собственный домик в пригороде Парижа, близ королевского охотничьего замка Ла-Мюэтт. Лебель все устроил, не посоветовавшись со мной, и этот факт не идет у меня из головы, причиняя легкое беспокойство.

Меня изо всех сил стараются уверить в том, что эта молодая женщина весьма незаурядна.

– Это ожившая статуя, на голову выше всех прочих женщин! Это Елена, Афродита!

– Ее волосы, черные как вороново крыло, ниспадают до самой земли, что само по себе – выдающееся достижение, если принять во внимание ее рост.

– Я всегда считал, маркиза, что ваш цвет лица великолепен, – по крайней мере, был таким раньше. Но когда я увидел ее кожу… это что-то…

– Она настоящая ама… ама… как там называют воинственных женщин из Бразилии? Аматоры? Амаретты? Нет, амаретто – это же напиток, кажется?

Ее зовут Анна Куппье де Роман. Похоже, что Луи влюбился в нее с такой силой, на какую только способен. Когда у нее родился сын, я была готова исполнить свой долг и подыскать малышу имя, но Лебель сообщил, что король уже нарек его именем Луи-Эме де Бурбон.

Эти три слова дают повод к нешуточной тревоге. Ведь Луи никогда особо не интересовался своими бастардами, число коих множится год от году. В прошлом году их родилось двое, в нынешнем – бог знает сколько. Имена всем даю всегда я, а потом определяю их в монастыри или в школы, иногда вместе с матерями, которые вполне удовлетворены полученными небольшими пенсионами и брошками с алмазами.

Но имя, данное этому младенцу – Луи-Эме де Бурбон, – звучит как официальное признание отцовства. Множатся слухи о том, что король намерен узаконить мальчика, что мадемуазель де Роман скоро переедет во дворец и займет мое место – то ли через неделю, то ли к Иванову дню, – что король безумно любит мать и дитя. Говорят, что она называет сына монсеньором, будто он и впрямь законный сын короля, что ее переполняет тщеславие.

– Глупости, – сердито отвечает на это Франни. – Вам же известно, что он никогда не проявлял ни малейшего интереса ни к одному из своих бастардов. Они причиняют ему только беспокойство, да и стоят не так уж дешево.

– Но сейчас все не так. Прежде он никогда сам не нарекал детишек именами. – Не могу унять дрожь с той минуты, как услышала эту новость, которая поразила меня до глубины души. Луи-Эме де Бурбон. Я подумывала назвать его Романом де Гренуйлем, обыграв фамилию матери и название ее родного городка (что значит «лягушка»). Поговаривают о том, что король уже подписал свидетельство о крещении. Надо будет поручить моим людям отыскать и выкрасть этот документ, официально подтверждающий отцовство Луи.

– Да посмотрите, как мало интереса он проявляет к графу де Люку, – продолжает Франни, имея в виду сына Полины де Винтимиль. – Парню уже двадцать, а ему до сих пор из королевских сундуков даже на полк не дали! Кроме того, мне говорили, что она чудовищно заносчива, скоро королю это надоест. Вы-то должны понимать, что ваши два величайших достоинства – гибкость и умение терпеть.

Я весело рассмеялась. Но даже эти правдивые слова не в силах остановить поток сплетен: сегодня мадемуазель де Роман была осчастливлена новым бриллиантовым ожерельем, назавтра король подарил ей карету с шестеркой лошадей. Ее уподобляют Елене Троянской, взахлеб восхищаются ее сказочной фигурой, а уж восторгам по поводу ее изящества и элегантности поистине нет конца.

Элегантность! Дочь мелкого чиновника из глухой провинции! А послушаешь – будто говорят об урожденной герцогине.

Нет, я должна увидеть ее собственными глазами. Мы с Николь едем в моей карете в парижское предместье под предлогом посещения Севрской фарфоровой фабрики и выбора нового кофейного сервиза. Слов нет – сервиз, как всегда, просто божественный. Чашки, тоненькие, как яичная скорлупа, расписаны голубыми ивами в китайском стиле. А после этого – короткая поездка до Булонского леса, где каждый день мадемуазель де Роман являет себя народу и напоказ толпе кормит грудью королевского младенца. Стоит погожий весенний день, и в Булонском лесу не протолкнуться от праздношатающихся бездельников и охотников до развлечений, людей всякого чина и звания. Как раз здесь я сто лет назад встретила ту цыганку-гадалку.

Вскоре Николь возвращается ко мне с известием, что Анна сегодня пребывает под стенами Лонгшанского аббатства. Я старательно закрываю лицо вуалью, и мы спешим по дорожке к монастырю. А вот и мадемуазель де Роман, в которую так влюблен мой Луи, – сидит на травке, окруженная толпой зевак.

Женщина в центре толпы действительно прекрасна, она прямо излучает безмятежное спокойствие. По зеленой весенней траве озером растеклось ее голубое платье, а единственным украшением служит крестик на шейной ленточке. Грудь женщины и младенец целомудренно прикрыты большой кружевной косынкой. Хотя ее легендарные черные волосы аккуратно уложены в прическу, один густой локон, действительно черный как вороново крыло, стекает по спине, чуть-чуть не дотягиваясь до травы.

– Ох! Вылитая мадонна! – восхищенно шепчет Николь, и она совершенно права: эта женщина воистину прекрасна. Белизна ее кожи не уступит моему севрскому фарфору, а черные волосы выгодно смотрятся на этом фоне. И такая молодая – говорят, ей не больше двадцати. Вдвое моложе меня.

– Расступитесь, расступитесь! – повелительно выкрикивает Николь и отталкивает с дороги какого-то человека с сумкой, полной кудахтающих кур. – Дорогу принцессе де Понти!

Мадемуазель де Роман поднимает взор. Хотя Николь объявила о прибытии знатной дамы, она не пытается приподняться и не суетится при нашем приближении. Слишком самоуверенна для дочери мелкого чиновника, с неудовольствием отмечаю я и послушно иду вслед за Николь, стараясь не подходить близко к сопернице.

– С вашего позволения, мадам, – говорит Николь, склоняясь над Анной, и приподнимает кружевную косынку, позволяя увидеть младенца и кусочек снежно-белой груди. – Мы много слышали о красоте вашего сынишки и захотели увидеть своими глазами. Говорят, что это самый красивый малыш во всей Франции.

– Не могу с вами не согласиться, – улыбается Анна. – Но ведь я мать. – Говорит она медленно, голос красивый и хорошо поставленный. Она отнимает младенца от груди и подает его Николь.

– Как его зовут? – самым невинным голоском спрашивает Николь.

– Его имя – Луи-Эме де Бурбон, – отвечает женщина спокойно, но очень твердо. Да и без этого оглушительного имени, подчеркивающего происхождение младенца, сразу видно, что это сын моего Луи. Те же глаза, та же линия подбородка.

Я резко отворачиваюсь: мне невольно вспомнилась Александрина, моя ненаглядная Фанфан, умершая шесть лет тому назад.

Де Роман протягивает руки, чтобы забрать младенца.

– Могу ли я удостоиться представления вашей госпоже? Я слышала, что вы назвали ее принцессой де Понти, для меня будет большой честью познакомиться с такой знатной дамой. – Опять же, речь льется гладко, она сохраняет полное самообладание. Просто королева на зеленом травяном ковре в окружении своих верноподданных.

– К сожалению, у моей госпожи болят зубы, ей трудно говорить, – не задумываясь отвечает Николь.

Де Роман улыбается, несколько иронично, и у меня возникает неприятное ощущение, что она поняла, кто пришел на нее посмотреть. Ах нет, только не это!

Николь догадывается, что я огорчена, и неторопливо ведет меня сквозь толпу к карете. Мы возвращаемся в Версаль, и я, чтобы отвлечься от печальных мыслей, разворачиваю купленный кофейный сервиз. Пробую пальцем тоненькие блюдца, приподнимаю хрупкую фарфоровую чашечку, но белый цвет напоминает мне о коже Анны, а изящные голубые тени ивовых ветвей похожи на жилки на ее шее. Чем, интересно, она добилась такой белизны кожи? Франни, должно быть, остро завидует ей, да и не одна Франни… Я крепко держу чашку в руке, пальцы смыкаются на тонком фарфоре – и вдруг чашка ломается, а острые осколки царапают мою ладонь.

– Ох, мадам! – горестно восклицает Николь. – Ох, мадам… – Она, кажется, хочет добавить еще что-то, но не находит слов. На меня обрушивается горечь этого мира, горечь моей жизни.

На следующий день, когда в мои апартаменты приходит он, я показываю свой новый сервиз. В новом восхитительном платье под цвет весенней листвы я отлично выгляжу, я улыбаюсь, но пронзительная печаль готова, я чувствую, вот-вот раздавить меня.

– Милый, я вчера сама ездила в Севр и отобрала самые лучшие образцы.

Сервиз стоит на светло-голубой скатерти, которая хорошо сочетается с нежными линиями ивовых ветвей. Может быть, надо было и комнату обить по-иному, чтобы гармонировала с сервизом? Покоем дышит эта палитра голубого и белого.

– А что, чашек только семь? – удивляется Луи, берет одну из них и вертит в руках. – И правда, само совершенство. И ручки удобные. Да, так что ты думаешь по поводу предложений Бертена? Как нам на них реагировать? – Он имеет в виду министра финансов и предложение о введении очередного нового налога.

– У одной чашки был крошечный дефект, но я уже заказала вместо нее другую. – Руки у меня в перчатках, которые надежно скрывают перевязку на порезанной ладони. – Я сама заберу ее в следующем месяце. – И снова увижу Анну? Внимательно наблюдаю за Луи. Узнаю привычную упругую походку, частое облизывание губ, проснувшийся интерес к жизни.

В конце прошлого года, так и не уезжая из Версаля, его старшая дочь мадам инфанта подхватила оспу и умерла. Ей было всего тридцать три года, и ее смерть потрясла Луи и погрузила в глубокую депрессию.

Но теперь он, кажется, снова счастлив. Благодаря ей. «Р», – думаю я. Нужно как можно скорее написать на камешке букву Р и опустить его в мой аквариум. На простой гальке – в этой де Роман нет ничего особенного.

Луи ставит чашку на место.

– Наверное, мне надо будет заказать такой же сервиз для моей Аделаиды. Ученый наставник недавно познакомил ее с трудами одного китайского философа – кажется, Конфузия, – и эти книги ее просто захватили. Быть может, ты возьмешь это на себя?

– Разумеется, – пробормотала я.

– Теперь, моя драгоценная, реши, как быть с идеей Бертена, и скажи Шуазелю. Я сегодня вечером отправляюсь в Ла-Мюэтт и проведу там всю ночь в узком мужском кругу. Рошшуар сказал, что там видели кабана-альбиноса, я должен его заполучить.

– Конечно, любовь моя, – снова пробормотала я.

Ла-Мюэтт – там, где живет она. Он уходит, а во мне просыпаются старые страхи. Положение у меня шаткое, в любой момент я могу рухнуть и развалиться на кусочки.

От Жоакена де Берни, кардинала Суассонского

кардинал Суассонский

Вик-сюр-Эн, Суассон, Франция

11 сентября 1760 года

Моя дорогая маркиза!

Приношу тысячу благодарностей за Ваше письмо и добрые пожелания. Хотя и невозможно сравнивать Суассон с блеском чудес Версаля, мне он понравился, а готовят здесь на удивление вкусно. Когда стареешь, привыкаешь довольствоваться тем, что не слишком ярко блестит: «К чему земные наслажденья, довольно радостей простых».

Меня беспокоит то, что я слышал о Шуазеле. Уверяю, беспокойство это проистекает не из ревности, я пишу Вам как кардинал, получивший благословение самого Папы Римского. Этот священный долг побуждает меня предупредить Вас о его безбожных мероприятиях. Его усилия по изгнанию иезуитов грозят нанести тяжкий удар по Церкви, и это не может не вселять тревогу. Несомненно, некие реформы необходимы. Здесь, в провинциальной глуши, видишь истинное положение Франции. Но не такими же грубыми методами их проводить! Ему – и Вам тоже – придется очень трудно, если Вы лишитесь поддержки Церкви и станете слишком уж стараться достичь на этой почве договоренностей с парламентом.

Но давайте поговорим о более приятном! Вы должны передавать мне все придворные сплетни. Помирились ли Мири и Франни после того, как крольчиха Мири принесла крольчат прямо на турецком ковре Франни? Я знаю, как они Вам дороги (не крольчата, я хочу сказать, а Мири и Франни), поэтому надеюсь, что они уже позабыли о своей размолвке. И будьте любезны написать мне, отчего герцогиня де Флери так и не была возведена в ранг герцогини Орлеанской. Это же скандал!

С нижайшим поклоном,

 

Глава шестьдесят пятая

– Я прямо заявляю, что не знаю, которую из них мне любить, – говорит герцог д’Эйен. – Мы все согласились, что нынче стало модным любить свою сестру, однако которую же мне выбрать? Из четырех, оставшихся у меня, одна – сущий дьявол, другая – пьяница, третья – зануда, а четвертая наполовину безумна. Что вы мне посоветуете, Ваше Величество?

Луи хохочет во все горло, а остальные гости хихикают, отдавая должное его чувству юмора. Мы ужинаем в апартаментах Шуазеля. Хозяин наш равно умеет и работать, и веселиться, и вечера у него всегда пользуются большим успехом, а кухня заслуживает наивысших похвал. В тот день мы ели телячьи горлышки и голубей со сливочным маслом, и я не могла не восхититься изящным обеденным сервизом из фарфора и помещенным в центре стола искусно сделанным сахарным лебедем, выкрашенным в алый цвет.

Сам Шуазель, его супруга Онорина и сестра Беатриса быстро оказались при дворе в центре внимания. Благодаря тому обожанию, с которым Шуазель относится к Беатрисе, сестры знатных особ неожиданно вошли в моду. Франни сообщила мне вчера, что она стала звать герцога Птолемеем, – в честь династии фараонов, которые женились на своих сестрах.

– Я не совсем уверен, что сумею дать вам верный совет, – говорит наконец король. – Я бы, пожалуй, выбрал сущую дьяволицу – с нею интереснее всего. А как другие посоветуют Эйену решить столь важную для него проблему?

– Пьяницу! По крайней мере, вы всегда можете пить вместе и получать от этого удовольствие. И снова повторю: это вино – отличное! – Шуазель – великий знаток вин. Он сказал, что самыми тяжелыми в его жизни были годы, проведенные в Вене, где он принужден был пить отвратительные австрийские вина.

– Остановитесь на простушке – с нею же интересно играть, прямо как с ребенком. И не настолько уж они теряют разум, можно любить их, как вам только вздумается, – вставляет принц де Субиз.

– Ну, я бы на вашем месте, – говорит маркиз де Гонто, – выбрал зануду. Например, я научился, общаясь со своей сестрой, притворяться внимательно слушающим, тогда как на самом деле не улавливал ни словечка.

– Сестры – это такая категория дам, в которых Ваше Величество особенно хорошо разбирается, – заявил князь де Бово, один из двадцати близких родственников Мири. Ради ее удовольствия я часто приглашаю его на наши обеды, но чувство юмора у него развито только наполовину, и он обладает особым талантом говорить невпопад. Вздыхаю. Да, я настояла на его приглашении, но больше этого делать не стану.

После такого неуклюжего напоминания о сестрах лицо короля мрачнеет и настроение готово вот-вот перемениться, но тут Шуазель – тот, кто ввел новую моду, – подал знак своей сестре Беатрисе, герцогине де Грамон, встать.

– За сестер! – провозглашает тост Шуазель, улыбаясь Беатрисе. – В отличие от вас, милостивый государь, – поклон в сторону Эйена, – у меня нет никаких трудностей в выборе. Я могу любить ту единственную, которая у меня есть, зная, что она совершенна подобно звездочке в небе.

– За сестер! – подхватывает Беатриса своим хрипловатым голосом и холодно улыбается.

Она не относится к тем, кому я симпатизирую. Она страшна, как смертный грех, с чем и сама легко соглашается. Слишком крупные черты у мужчины могут заинтересовать, но у женщины они не к месту. Возможно, Беатриса остроумна, с ней не заскучаешь, но под ее грубоватой внешностью я ощущаю еще более жесткую душу, ледяную гору честолюбия и зависти. Хотя меня она старательно обхаживает, я испытываю к ней столь же глубокое недоверие, сколь безоговорочно доверяю ее брату. Она тоскливо прозябала в монастыре, пока брат не вернулся в Версаль и не устроил для нее замужество. Герцог де Грамон – пьяница, а вид у него такой, словно природа хотела сотворить его цирюльником. Поговаривают, что теперь она взяла себе четырнадцатилетнего любовника, причем не кого-нибудь, а своего же племянника.

– Когда я был в Австрии, – замечает Шуазель, – мне выпало удовольствие познакомиться с юными дочерями императрицы. Исключительно приятная компания сестер… Кстати, как лучше всего охарактеризовать группу сестер? Непоседы? Трещотки? Даже не знаю, право.

– Пусть одна из этих эрцгерцогинь достанется нашему герцогу Бургундскому! – выкрикивает Бово.

Я нахмурилась. Король теперь не любит разговоров о политике за столом, а малыш герцог серьезно болен. Доктора вынесли свой вердикт: туберкулез кости. Но Луи лишь милостиво улыбается.

– Не уверен, что австрийская принцесса придется у нас ко двору. Конечно, сейчас Австрия – наша союзница, но дружим мы совсем недавно… Французы ни за что не примут австриячку в качестве своей будущей королевы. – Хотя заключение брака между одной из дочерей императрицы и одним из внуков Людовика было включено отдельной статьей в наш договор с Австрией, королю эта мысль до сих пор не особенно нравится.

– Это самый лучший путь к тому, чтобы сделать наш союз прочным, сир, – поспешно вставляет Шуазель, и я вижу, что ему эта мысль по нраву.

Любопытно. Это надо будет обсудить с ним позже. Его влияние на Людовика растет не по дням, а по часам, а все былые недоразумения решительно преданы забвению. Война, как мы надеемся, скоро закончится, хотя похоже, что для Франции ее исход будет не слишком удачным. Но нынче вечером можно позабыть обо всех тревогах и целиком предаться развлечениям.

– Ну а теперь, – продолжает Шуазель игривым тоном, – позвольте предложить почтенным гостям развлечения. – Несмотря на некоторую одутловатость лица, его можно назвать весьма привлекательным мужчиной. Правда, злые языки утверждают, что волосы у него под париком морковного цвета.

– Онорина, дорогая моя супруга, раз уж в этот момент сестры вошли в такую моду, не позволите ли вы Беатрисе сделать объявление?

Онорина отвечает обворожительной улыбкой, для нее вполне обычной. Онорину любят все. Времена меняются, и не всегда к худшему. Вряд ли кому-нибудь слишком важно то, что дед герцогини был простым крестьянином. Уж самого Шуазеля – я точно знаю, – человека очень умного и прозорливого, это никогда не волновало. Возможно, на это как-то повлияла и я сама, а может быть и так, что меняется вся страна, – да что там, весь мир. А возможно, что дело в самой Онорине. Эта женщина вызывает восхищение даже у самых недоброжелательных мужчин.

Беатриса с улыбкой встает с кресла.

– Спасибо, брат, – произносит она и обращается к гостям: – Эту игру мы с Этьеном придумали еще в детстве. Мы частенько играли в нее с нашими кузенами и кузинами, а иной раз и со слугами. Ну-ка, освободите стол, – она подает знак лакеям, и те сразу берутся за дело. В две минуты все объедки исчезают со стола, а изящного сахарного лебедя переносят на приставной столик. – И побольше свечей, зажгите еще и еще. Хотя эта игра связана с тенями, свет нам тоже потребуется.

– Вы меня заинтриговали, мадам. Мне-то казалось, что я знаком со всеми играми, какие только заслуживают внимания, – замечает Луи, глядя на Беатрису с таким выражением лица, которое я не сразу могу определить.

– Отнюдь, Ваше Величество, отнюдь. Вам еще предстоит открыть для себя целый мир развлечений. – Не скрыт ли в ее словах тайный намек? Я-то знаю, что она мечтает пробраться в постель к королю (а кто не мечтает?), но мои источники утверждают, что в этом она не преуспела. Пока. Меня, впрочем, это не очень волнует: его больше не тянет к зрелым женщинам.

На столе появляются дополнительные канделябры, лица гостей, лоснящиеся от пота и выпитого вина, ярко освещены.

– Такое впечатление, что попал прямо на Солнце, – произносит Эйен и сдвигает свое кресло в сторону, чтобы не загорелся парик, по моде очень пышный на ушах.

– Сейчас появится волшебное яйцо, – шепчет маленькая графиня д’Анблимон, уютная, как кошечка, и очень глупенькая, – ну при чем здесь волшебное яйцо? Невольно задерживаю дыхание: сегодня вечером я что-то слишком цинична, и нельзя допустить, чтобы мысли стали заметны на моем лице.

– Мы назвали эту игру «Убийство», – драматическим тоном произносит Беатриса.

– Ах! – вырывается у Мири, которая всегда готова упасть в обморок.

– Пусть это вас не смущает, дорогая герцогиня. Дамы, никого не убьют, – успокаивает Шуазель, гладит сестру по руке и смотрит на нее с таким обожанием, что наводит на мысль о кровосмешении. Какое ужасное слово! Конечно же, сплетники эту тему не забывают, как же иначе? Несомненно, между этими двумя людьми существует на удивление глубокая связь.

– Никто не умрет, но проиграют многие, – продолжает Беатриса со зловещей ухмылкой. – Играем мы так: каждый берет одну карту. У кого окажется бубновый валет – в Италии его называют валетом смерти, – тот и убийца.

– А-а-ах!

– Это забавно!

– Бубновый валет! Мне никогда не нравилось это багровое лицо.

Луи возбужден, в нем проснулся нездоровый интерес, быть может, и нечто большее. Надо признать, эта женщина умна. Беатриса стремится первенствовать во всем, эта ее черта и мне хорошо знакома. Сегодня она надела красное платье в полоску, причем полосы идут во всех направлениях и на лифе, и на юбке – в высшей степени модно. На шею она повязала тонкую красную ленточку, и эта ленточка больше похожа на ножевую рану. Интересно, она специально подготовила наряд для сегодняшней игры? Ведь это я всегда так делаю… делала.

– Так… смерть причинена… – Беатриса обводит глазами гостей. – Друзья мои, вам следует угадать, от чего наступила смерть.

– От повешения!

– От слишком обильных возлияний шампанского!

– От четвертования! – выкрикивает Бово. Жалко, что он сидит не рядом со мной: я могла бы пинать его в коленку или даже шепотом попросить покинуть нас.

– Нет-нет-нет. Смерть произошла… от подмигивания.

– Подмигивания? – не сдержал удивления Луи.

– Да, вот такого, – и Беатриса подмигивает ему. – Если бы мы сейчас уже играли, Ваше Величество были бы… ну, наверное, это не самый удачный пример.

– В этой комнате я просто Луи Бурбон! – восклицает король, в глазах которого зажглись огоньки. – Вам можно говорить даже о моей смерти… от подмигивания.

– Что ж, с вашего позволения, – откликается Беатриса с улыбкой, которая обнажает ее далеко не белые зубы. Она еще раз подмигивает королю. – Если бы я оказалась убийцей и подмигнула господину Луи Бурбону… он через несколько мгновений должен был бы умереть – хоть с полным драматическим эффектом, хоть тихо, незаметно.

Луи, кажется, развлекается вовсю, но я напрягаюсь, готовая вмешаться, если она зайдет слишком далеко. Она затеяла рискованное развлечение, но Беатриса с братом не привыкли особенно себя ограничивать. Не будь я в таком напряжении, то могла бы восхититься ими обоими.

– Ха! Кажется, такая игра мне по вкусу. Вот как я буду умирать… – Король встает из-за стола, сгибается пополам, прижимает руки к животу и падает на колени к хорошенькой Анблимон, которая взвизгивает в притворном ужасе.

– Отлично! – одобряет Беатриса, а Мири вскрикивает и стонет:

– Сир, не нужно, даже в шутку!

– Если вы умерли, – продолжает Беатриса как ни в чем не бывало, не обращая внимания на Мири (они друг друга не слишком-то любят, Мири однажды назвала Беатрису «жутковатой кобылой»), – вам придется уйти из-за стола. Однако же нельзя оставлять без внимания правосудие. Прежде чем пасть от подмигивания, внимательно смотрите на всех присутствующих, и если вам удастся схватить виновного – или того, кого вы считаете виновным, – вы вправе его обвинить. Если вы угадали правильно, вы выиграли. Но вот если вы ошиблись… что ж, есть и другая форма гибели – вы тоже выходите из игры.

– Lettre de cachet за ложный донос! Великолепно! – приходит в восторг Луи, и я вижу, что ему действительно интересно. Придется и мне погрузиться в эту нелепую и совершенно неподобающую игру. Я посылаю Беатрисе милую улыбку и благословляю всю эту торжественную процедуру.

– Будем теперь играть! – Король хлопнул в ладоши, и ливрейный лакей в перчатках раздал карты четырнадцати гостям.

Я тоже беру – выпала пятерка пик, – но нет, участвовать в этом я не смогу. Поднимаюсь с кресла и смотрю на Беатрису и на дальний конец стола.

– Друзья, позвольте мне усилить зловещую атмосферу этого вечера. Я выхожу из игры, и таким образом играющих остается тринадцать – более зловещего числа и не подберешь.

– Ах нет, маркиза, не уходите, – просит Мири и смотрит на меня с тревогой.

– Как на Тайной вечере, – скорбно произносит Бово. – И все мы знаем, чем тогда кончилось дело.

– Дорогая моя, оставайся и играй, – ласково говорит Луи. В былое время сердце у меня непременно екнуло бы, когда я увидела бы на его лице неподдельную нежность, но только не сегодня. – Милая, тебе нездоровится?

– Нет-нет, я здорова. Вполне здорова.

– Мадам, если убийцей окажусь я, то твердо даю вам слово, что вы самой последней погибнете от моего подмигивания. – Шуазель, как всегда, остается галантным кавалером, а Онорина искренне встревожена.

– Маркиза, не уходите, – шепчет она еле слышно, мягко беря меня за руку.

– Позвольте мне все же уйти. Так, немного разболелась голова, ничего страшного. Оставляю вас развлекаться.

Мне хочется добавить: «Тринадцать обреченных», – но я сдерживаюсь. Сделав реверанс и выдавив бледную улыбку, я удаляюсь. Понимаю, что завтра весь двор только об этом и будет говорить. Они придумают, что мы с Беатрисой соперницы, станут говорить, что я стала слишком стара, слишком набожна. Будут плести небылицы и сплетничать без толку, но очень мало кому придет в голову истинная причина – простая, но кажущаяся невероятной: мне все это стало безразличным.

Сознание этого дает мне свободу, оно как глоток чистого воздуха, и все мои тревоги тут же улетучиваются. «Как странно, – думаю я, проходя по затихшим в ночи коридорам дворца в сопровождении только моего конюшего, который несет зажженную лампу, – какое необычное ощущение». Мы проходим мимо двух лакеев, которые несут громадную ветвистую люстру, и в темноте мелодично позванивают хрустальные подвески. Поравнявшись с нами, они останавливаются и кланяются, по-прежнему держа на весу свою ношу. Спускаюсь в свои апартаменты и позволяю нежным, умелым рукам служанок приготовить меня ко сну.

Когда Николь задернула занавеси над ложем и я осталась одна в тишине спальни, в голову приходит мысль: ведь если мне отныне все безразлично, то не будет ни дворцовых баталий, ни схваток с соперницами – ничего из того, что поддерживало мою силу.

От Абеля де Пуассона, маркиза де Мариньи, директора королевских строений

Абель

Шато Менар, Менар, Орлеан

5 мая 1761 года

Дорогая сестра!

Я завершил инспекцию, которую проводил в Менаре. Здесь очаровательный замок, который вполне возместит тебе потерю Бельвю и Креси, поэтому я советовал бы тебе приобрести его. Не сомневаюсь, что война скоро закончится и тогда они (все равно, кто именно) гораздо меньше будут возражать против того, чтобы ты обставила замок в соответствии со своими вкусами и желаниями.

Я знаю, что и ты, и король тяжело переживаете смерть маленького герцога Бургундского. Это, конечно, трагедия, но надлежит рассуждать с практической точки зрения. Подрастают еще три мальчика, и герцог Беррийский, пусть далеко не такая яркая звезда, какой был его старший брат, со временем вполне сумеет отвечать тем требованиям, которые предъявляются к монарху. И коль уж вы затевали брак с австрийским императорским домом, то эти планы, несомненно, могут распространиться и на следующего по старшинству брата?

Говоря об этом, я должен одновременно заметить, что никак не могу согласиться с мадемуазель де Тальмон-Тремойль. Ее семья противится захоронению маленькой Александрины в крипте церкви рядом с останками их предков, а это совершенно неприемлемо. Ты ведь не забыла их жестоких насмешек, что, мол, благородные кости де Ла Тремойлей оскорблены соседством с рыбьими костями?

Я получил очередное – и очень неприятное – письмо от графа де Матиньона, который жалуется на кроликов герцогини де Мирпуа. Вся эта история очень мне надоела, и я даже не знаю, каким образом можно решить дело. Подозреваю, что Матиньон не столько разгневан всерьез, сколько просто мается от скуки. Подумай, пожалуйста, о том, чем его можно успокоить. Может, предоставить ему новые апартаменты во дворце? Вскоре могут освободиться комнаты, занимаемые герцогиней де Дюра: я слышал, что она по-прежнему кашляет и легче ей не становится.

Примерно через месяц я должен возвратиться в Версаль.

Твой брат

 

Глава шестьдесят шестая

Мы с королем все чаще проводим вечера порознь, а двор постепенно, понемногу начинает обращаться вокруг Шуазеля и Беатрисы. И обернутся ли они, в свою очередь, против меня?

Вполне возможно.

Хотя меня все больше оттесняют от прежней роли, остается еще немало дел, которые требуют моего решения.

В моем личном кабинете стены отделаны панелями, окрашенными в ярко-красный цвет, чтобы гармонировать со шторами. Луи называет этот кабинет средоточием своего сердца, и именно здесь он проводит все чаще свои рабочие часы. Эта комната стала свидетельницей некоторых важнейших событий в истории Европы. На прошлой неделе, например, мы обсуждали здесь условия договора, который призван положить конец войне с Англией и Пруссией, длящейся уже почти семь лет.

Здесь же я занимаюсь делами менее приятными, но не менее важными.

Лакей ввел в кабинет Лебеля.

– Здравствуйте, Гийом, – ласково обращаюсь я к нему. – Будьте любезны садиться. – Бывает зло неизбежное, и хотя мне глубоко противно его ремесло, я предпочитаю иметь в лице Лебеля друга, а не врага. Он человек рассудительный, и, коль уж мне нужен напарник в этих ужасных преступлениях, пусть таковым будет лучше он, чем кто-то другой. – Я искренне благодарна вам за то, что вы явились на мой зов так быстро.

– А как же иначе, мадам, как же иначе? – Держится он настороженно. Знает мои привычки и понимает, что встреча с глазу на глаз может быть вызвана только важными причинами.

– Мне вот докладывают, что одна из новеньких девушек… – я сверяюсь с бумагой, чтобы не ошибиться, – Доротея… что она… э… – и бросаюсь с обрыва в воду, – заражена.

Лебель побледнел и поднял на меня глаза. Он, как и его хозяин, стареет, на его лице резче проступают морщины, вызванные неумеренным образом жизни. Я же знаю, что он сопровождает короля в город, и пока король… На этом месте я прерываю течение своих мыслей, дабы они не зашли слишком далеко.

– Это дело серьезное, Лебель, – говорю я, постукивая пальцем по лежащей на столе бумаге. – Очень, очень серьезное.

– Да уж конечно. – Он берет в руки полученное мной письмо и читает. Лицо покрывается бисеринками пота, а расплывающиеся на камзоле темные пятна указывают на то, что и подмышки у него вспотели.

– Где она сейчас? – интересуюсь я.

– В городе, на улице Сен-Медерик.

– Король был у нее?

– Еще нет, еще нет. Ему слишком старательно выщипали брови, и мы решили подождать несколько недель, пока они снова не отрастут… Король же не любит накладные брови, как не любит и очень редкие… – Голос прерывается, когда до королевского камердинера доходит весь ужас того, что могло произойти.

Короля спасли выщипанные брови! Впрочем, случались вещи и поудивительнее.

– Мы должны благодарить Бога за Его спасительное вмешательство.

– Должны, – соглашается Лебель.

Он внимательно всматривается в мое лицо, пытаясь измерить глубину моего гнева. А гнева-то у меня почти нет, я склонна больше винить в происшедшем себя.

– Значит, отошлите ее прочь, а на будущее ведите себя поосторожнее с этим господином, который называет себя графом дю Барри, а по-моему, является заурядным сводником. По имеющимся у меня сообщениям, он развратник самого гнусного сорта, жалкий человечишка, который не выходит за пределы круга низшего дворянства. Его прозвище – Повеса – подходит ему как нельзя лучше.

– Разумеется, разумеется. – Лебель взял сказанное на заметку и понял, что я дарую ему прощение. – Сартин хорошо сделал свое дело, – констатирует он, имея в виду начальника парижской полиции, назначенного не так давно, – прежний ее начальник, Беррье, получил пост морского министра.

– Он действительно разобрался в деле наилучшим образом, однако не ему бы следовало делать подобные открытия, – говорю я, подчеркивая каждое слово. Выдерживаю небольшую паузу и ныряю в еще более холодную воду: – А как обстоят дела с остальными?

– Хорошо, мадам, очень хорошо. Дело с устройством брака девицы Эно подвигается. Девица Люси снова беременна, скоро это станет заметно.

– Вот как. Договоритесь, как обычно, с мадам Креме. – Мадам Бертран, прежняя повитуха, получила отставку после того, как пропила в таверне «Два оленя» за одну очень бурную ночь жалованье за целый месяц. – Я, как всегда, сама нареку младенца.

Мадемуазель де Роман тоже беременна вторым ребенком, однако мои источники сообщают, что она у короля больше не в фаворе. Эта его неутолимая страсть ко все новой и новой плоти – поистине благо на свой лад. Мое спасение – в его непостоянстве, ибо ни одна девушка не в силах царить в его сердце. Любовь он теперь дарит совсем по чуть-чуть: капельку одной, еще капельку другой. Король совсем позабыл о том, что удовольствия следует вкушать понемногу, а не объедаться без меры.

Мы с Лебелем помолчали.

– А… – Эта часть беседы потребует всей моей силы духа без остатка. Зато тягостный разговор близится к концу. Остаток дня я могу посвятить новой книге моего любимого Вольтера, а вечером меня ждет ужин втроем. Не будет никого, кроме короля и Шуазеля. Беатриса уже несколько недель болеет, и мне это приносит немалое облегчение. Итак, остаток дня обещает быть превосходным. Но надо еще… Я делаю глубокий вдох. – А как поживает малышка?

Нет сил произнести имя вслух. Он держит ребенка – очаровательную крошку, видеть которую у меня нет ни малейшего желания, – в одном из домиков любви (их уже стало несколько). Заботится о ней и растит до того дня, когда сможет стать ее любовником. Говорят, он часто ее навещает, и дитя порой бросает в него своих кукол, а короля называет старым и противным. Эти дерзости очень забавляют Его Величество, король в восторге от своего нового приобретения и сладостного ожидания того дня, когда он сможет сорвать едва распустившийся цветок.

– Да, мадам, малышка Луизетта вполне здорова. – У Лебеля имеется талант в наиболее неловких местах разговора переходить на самый обыденный тон. – Она постепенно привыкает к своему окружению, к Его Величеству. Это очень живая крохотная дикарка, и король… э… кажется, весьма этому рад. Недавно она попросила новую куклу и игрушечную карету.

Я закрыла глаза и вспомнила о своей оплошности, когда много лет назад заговорила об игрушках. Стало быть, я не ошиблась – пришло и такое время. Или, может быть, это все – сплошные ошибки: особняки, шлюхи, бесконечный поток юных любовниц, дети?

– Конечно, купите ей то, что она просит, – устало говорю я.

«Бедная девочка», – промелькнула у меня короткая мысль, и я тут же прогнала ее прочь. Она сумеет преуспеть в этой жизни. Незачем растрачивать сочувствие на тех, кто не голоден и не умирает. Я разрешаю Лебелю удалиться, а после его ухода опускаю голову на прохладный мрамор письменного стола. У меня такое ощущение, что я запачкалась, хотя перед обедней я приняла ванну.

Простит ли Господь мне эти грехи?

От Франсуазы, вдовствующей герцогини де Бранка,

Франни

Замок Шато де Шуази, Шуази,

28 апреля 1763 года

Милая Жанна,

шлю тебе привет из Шуази. Мы прибыли вчера, и Дочери Франции устраиваются здесь на неделю. Очень огорчительно было видеть на пути к дворцу нищету и страдания. У меня разболелась голова от громких криков и рыданий. Какие глупые люди! Им бы радоваться, что война закончилась, а они все жалуются на свои несчастья. Мадам Виктория, которую ничто не излечит от глупости, услышала из толпы жалобы о том, что у народа нет хлеба. Она предложила накормить их корочками от пирогов: она же эти корочки не выносит и всегда их обламывает.

Грустно было узнать о том, как сильно Его Величество опечален условиями мирного договора. Ему нужно напомнить, что толку от колоний нам не было никакого (правда, с потерей Сенегала придется искать новый источник воска, иначе так и будем ходить с потрескавшимися губами). Напомни ему, что сказал Вольтер о Новой Франции [34] : одни только медведи, бобры да дикари. Более справедливых слов никто не сказал – вспомни хотя бы тот ужас, который рассказывали о графе де Форкалькье и его шляпе из бобровых скальпов!

Сегодня утром я встретила здесь Кенэ (у мадам Луизы снова разболелся зуб). Он, как никогда прежде, обеспокоен твоим здоровьем. Тебе просто необходимо найти возможность вести в Версале более спокойную жизнь. Удалиться в монастырь или в твой новый домик в Менаре – это не выход. Пока жив король, твое место рядом с ним, и ты это знаешь. Без тебя же он рассыплется по крошке, как корочка от пирога, которую так не любит мадам Виктория.

Увидимся через неделю.

 

Глава шестьдесят седьмая

Война, тянувшаяся семь долгих лет, закончилась. Прошлой ночью мне снилось, что Луи поскакал на войну, как делал в дни молодости, вернулся с победой и толпы подданных приветствовали его со слезами на глазах от восторга.

Проснулась я опустошенной. Что за фантазии! Сомневаюсь, что его когда-нибудь снова будут приветствовать.

Франция опустилась ниже некуда. И колонии, и престиж утрачены – похоже, навсегда. Финансы разорены, много десятилетий понадобится, чтобы расплатиться с долгами, накопившимися в ходе дорогостоящих баталий.

У меня такое чувство, будто бы в этой войне по-своему отразились те бесконечные битвы, которые я веду при дворе. Ведь я только и делала, что сражалась снова и снова. Со стороны могут сказать, что я победила в этой борьбе, да только что я выиграла на самом деле?

– Поздоровайся с Лавандой!

Я глажу мягкую белую шерстку, восхищаюсь маленьким серым ошейником, унизанным жемчужинами.

– Она восхитительна, и цепочка такая красивая.

– Ты заметила, что цепочка сделана в пару моему браслету?

Мири вытягивает пухлую руку, белую, как сливки, отгибает кружева и показывает браслет на запястье, тоже украшенный жемчугом. Крольчиху она опускает на пол, и та скачет к Николь в надежде, что ей перепадет пучок сельдерея или симпатичная морковка. Мири же, облокотившись о камин, разглядывает моих рыбок.

– Сюда, случайно, не добавилась буква «Р»? – спрашивает она с проказливой усмешкой, намекая на мадемуазель де Роман.

Я отрицательно качаю головой, смущенная, как и всегда, когда Мири заговаривает о моем маленьком секрете. Очень мало кто знает этот секрет, но Мири очень наблюдательна и сообразительна, она быстро разобралась, что к чему.

– Пока нет, хотя гранат для нее уже готов. Ждать недолго: говорят, она потребовала еще две кареты, а ты ведь знаешь, что король терпеть не может, когда от него что-нибудь требуют.

Мы устроились у огня, я передаю Мири бокал вина. Обожаю такие вечера с ней вдвоем. Король уехал в Рамбуйе на охоту, там и заночует. Я отказалась от приглашения, потому что кашляю уже целую неделю, а все тело пронизывает какая-то странная дрожь. Вино меня согревает и успокаивает, я жадно делаю большой глоток и окунаюсь в волны покоя и расслабленности. Черт бы побрал Кенэ! Я отдыхаю и отдыхаю, как он советует, а все равно болит то здесь, то там.

Мири сбрасывает туфельки и сворачивается на диване калачиком. Мне уютно в теплом зимнем платье, а отороченный кроличьим мехом воротник приятно щекочет шею. «Может, это была кузина Лаванды?» – думаю я с усмешкой.

В такие вечера, говорит Мири, мы похожи на двух вдовушек. Так оно и есть. Нам здесь уютно, мы свободны от условностей и от требований мужчин, мы наслаждаемся беседой друг с дружкой, а когда подействует вино, наверное, даже немного посплетничаем. Но сегодня я грустна и задумчива. Холодный дождь, который стучит за окнами, навевает мысли о приближении зимы.

– На прошлой неделе я снова ходила к ней. – Мири понимает, что я говорю о старухе-цыганке из моего прошлого. Она все еще живет в Париже, имеет теперь ежегодный пенсион от короны. Цыганка затеяла все это и вознаграждена сторицей.

– И что хорошего ждет нас в 1764 году? – небрежно спрашивает Мири, отказываясь погружаться в темные пучины вместе со мной.

– Я спрашивала у нее о моей смерти, – отвечаю я, покачивая головой и глядя на огонь, избегая смотреть в глаза подруге и самой правде.

– Да ну, Жанна, брось, – сердито говорит Мири. – Ты еще слишком, слишком молода, чтобы задумываться обо всех этих ужасах. Тебе чуть больше сорока!

Я оставляю эту реплику без ответа и все смотрю на огонь. Оранжевые огоньки гипнотизируют, вызывают странное впечатление, будто что-то – или кто-то – есть там, в камине. Ветер завывает, стучится в окна, зверь требует, чтобы ему отворили.

– Она сказала, что мне выпадет хорошая смерть и будет время к ней подготовиться. Разве это не то, что каждый из нас хотел бы услышать?

– Ну, я знаю, что она была права, но в чем-то она ведь и ошибалась. Кофейная гуща чем-то похожа на облака – в ней можно увидеть то, что хочешь видеть. Помнишь, что она предсказывала о несчастье, которое постигнет Гонто? В любом случае умрешь ты еще не скоро. М-м-м, вкусно, – отмечает Мири, пробуя пирог со смородиной – Николь подала нам их целый поднос. – И дай пирожок Лаванде, она обожает сладкое.

Я утопаю в одеялах и подушках, и вино унесло все мои печали. «Покой – это я, – думается мне. – Я и есть покой». Сегодня я виделась с ним. Он пришел ко мне, и мы немного поговорили о его новой статуе, которую установят в Париже в честь заключения мира.

Он по-прежнему любит меня. Он нуждается во мне.

– Принеси еще бутылочку вина, – говорю я Николь и уточняю у Мири: – Мерло, может быть?

– Значит, не так уж ты сильно больна, если можешь столько выпить, – отвечает на это Мири, облизывая пальцы. – Боже, как я обожаю смородину!

– Вот уж на печень я никогда не жаловалась. – Да, только на сердце, на легкие – кажется, и на все остальное.

– Завтра предстоит ранняя месса в присутствии королевы, – напоминает Мири, когда Николь откупоривает бутылку и наполняет наши бокалы. – Святой Меласипп не станет ждать ни мужчин, ни женщин.

– А ты знаешь, что Кенэ сочинил специальную молитву этому святому и преподнес на прошлой неделе Ее Величеству?

– Да, слышала. Тебе не кажется, что это очень любезно с его стороны – так близко к сердцу принимать интересы королевы?

– Я ему завидую, – вырывается у меня. – Это человек, который завоевал уважение королевы.

– Вот эта черта мне всегда казалась в тебе странной, Жанна, – признается Мири. – Ты так стремишься получить одобрение королевы!

– Я ею восхищаюсь, – говорю я без всяких уверток. – И всегда восхищалась. Я-то хорошо представляю себе все ее страдания.

– Всем женщинам приходится страдать, – беззаботно говорит Мири. – Зачем только женщины выходят замуж? Не выходи – тогда и страданий никаких не будет.

– Так герцог де Лианкур не сделал тебе предложения? – Супруг Мири умер два года назад, и теперь у нее есть небольшая группа воздыхателей.

– Может, и сделал, только я предпочитаю не слышать, когда он заговаривает о женитьбе. Я теперь не все слышу – возраст, что поделаешь!

Мы обе хихикаем, но я быстро становлюсь снова серьезной: из головы у меня не идет королева.

– Он причинил ей немало горя, больше, чем было необходимо. Иногда он может быть очень холодным и жестоким.

Мири молчит. Когда речь заходит о короле, она предпочитает держать свое мнение при себе.

– Ну же, – нетерпеливо требую я, – ты ведь знаешь, что это так. Он вовсе не бог.

– Мне казалось, для тебя он был богом.

– Был… когда мы были моложе. Ах, я согрешила бы против истины, если бы сказала, что он для меня был центром вселенной. Он просто был для меня всей вселенной. Было время, когда мне не требовалось ничего, кроме восхищения с его стороны.

Мы сидим некоторое время молча, я смотрю на свои руки, и перед глазами вспыхивают картинки из прошлого. Его глаза, когда мы впервые встретились в Сенарском лесу. Его рука, обвившаяся вокруг моей талии, когда мы в карете ехали к моей матушке, на нашу первую ночь. Радость, которую я испытывала, кружась перед ним на сцене в зеленом с серебром платье, с морскими ракушками в прическе.

– Но он в какой-то мере утратил… – я тяжело вздыхаю и выдаю правду, погребенную в глубинах души, а теперь всплывшую под влиянием выпитого вина, – мое уважение. – Неделю назад я прочитала написанный против меня памфлет. Там довольно остроумно утверждалось, что я пять лет была шлюхой, а тринадцать лет – сводней.

– Тише, тише, моя милая. Не следует так говорить. Ты же сама знаешь, что утром пожалеешь о сказанном.

– Утром я ничего и не вспомню, – парирую я и наливаю еще бокал из быстро пустеющей бутылки. На донышке покачивается осадок, словно предсказывая дурное. – Знаешь, однажды он мне признался, что утрачивает страх смерти и способен радоваться жизни лишь тогда, когда предается любви. Вот интересно: все мужчины поступали бы, как он, не будь никаких ограничений?

– Наверное, да, – мрачновато говорит Мири, которая прониклась моим настроением. – Скоты.

Я не столь уверена. Ведь если абсолютная власть делает людей такими, то отчего дофин остается человеком искренним и нравственным, в противоположность своему родителю? Думаю, не всякий мужчина способен опуститься так низко, как мой Луи. Не каждый. Сын его строже в своих правилах и не страдает той слабостью характера, которая влечет моего Луи по пути наименьшего сопротивления и наибольших наслаждений.

– Я заметила, что… – Мне трудно подыскать нужные слова, ибо сами мысли об этом я давно старалась подавлять, – ему нравятся незрелые плоды, причем это вовсе не метафора. Ему нравится неспелая земляника, персики, которые хрустят, как морковь. И что бы все это значило? Может это значить хоть что-нибудь? Ответ за это ему предстоит держать на небесах. – Только тут я замечаю, что по моим щекам ручьями текут слезы.

– Если он еще туда попадет, – насмешливо бросает Мири, и мне хочется ее ударить за это. Так я и собираюсь сделать, полушутя, но едва не падаю с дивана.

– Попадет, куда он денется, – возражаю я подруге. – Для чего тогда исповедь? И он ведь никому не причинил настоящего зла… – Вот это не совсем правда. Я вспоминаю о разбитых сердцах и нарушенных обещаниях, об украденном детстве, о лжи.

Огонь в камине понемногу догорает, а мы с Мири замолкаем, погруженные каждая в свои мысли. Вскоре уже Мири вытягивается на диване во весь рост, голова свешивается с подушки – она крепко спит. А я все сижу, хотя голова идет кругом, сижу и смотрю на тлеющие, умирающие угли. Сама удивляюсь, откуда во мне столько энергии. Я уж и забыла, когда в последний раз засиживалась допоздна. Ах, какое чудесное вино! В жизни не пила лучшего. Надо купить себе виноградник. Выращивать свой виноград и делать из него вино самого небывалого на свете оттенка – как рубин, только гуще, темное, но прозрачное. Внезапно я слышу, что говорю это вслух, и сама хихикаю от неожиданности.

– Мадам, ложитесь в постель. – Это Николь подошла и вынимает из моих дрожащих пальцев бокал. – Скоро будет светать.

– Что толку во всех этих красивых вещицах? – требовательно спрашиваю я, позволяя ее умелым рукам поднять меня с дивана. – Вот в этом во всем… – Я широким жестом обвожу комнату и поражаюсь тому, как сильно кренится пол. Надо будет его подремонтировать. – Сафьян, тулузский мрамор, вот эти часы, эта фарфоровая утка – они такие чудесные, такие совершенные, только на что они мне теперь? – «Я поняла, как надо жить, – странные мысли для умирающей», – приходит мне в голову.

Николь не говорит ничего, она просто освобождает меня от платья и укладывает в постель.

– Я вызову портшез герцогини, – слышу я ее спокойный голосок.

Николь задергивает шторы на окнах, и я соскальзываю в глубокий сон. «Я путешествую», – думается мне, прежде чем меня накрывает темнота. Я села верхом на коня и отправилась в путешествие – к своему концу.

 

Глава шестьдесят восьмая

Новому доктору не нравятся не только мои легкие, но и сердце. «Полный комплект», – грустно думаю я. Я страшно исхудала, остались только кожа да кости, кожа посерела, а глаза глубоко запали. Чахотка съедает меня без остатка. За пару лет я постарела на все двадцать, и когда смотрюсь в зеркало (что делаю теперь очень редко), то не столько горюю, сколько удивляюсь виду смотрящей на меня незнакомки. Кто это? И где та Ренетта, которой я была когда-то, где та женщина, которую любил он, куда она пропала?

В конце прошлого года я уж думала, что настал конец. Многие держались того же мнения, но тогда силы ко мне вернулись. А вот теперь я почти не выхожу из своих апартаментов, в иные дни даже не встаю с кровати. Скрываю от окружающих свои пролежни и частые приступы рвоты, по-прежнему требую приносить свежие цветы, ароматические свечи и сосуды с ароматными смесями, роскошные меха. Наконец-то я могу последовать совету Кенэ: отдых, отдых и еще раз отдых.

В мартовские холода наступает короткая передышка. Легкие очистились, и кашель мучит меня меньше. Шуазель договорился о частном выступлении двух маленьких австрийских музыкантов-вундеркиндов. Детишки очаровательные. Девочка, Мария-Анна, подобна ангелочку и напоминает мне Александрину – нынче мне о ней многое напоминает. Возможно, смерть, приближаясь, желает напомнить о том, что способна предложить.

Ее младший братишка Вольфганг – истинный дар Божий. Его маленькие, изящные руки извлекают из инструмента звуки, которые могут родиться только на небесах. Ничто не может так, как музыка, захватить нас целиком, унести на своих крыльях и разбить те цепи, о наличии которых мы раньше и не подозревали.

Покинув музыкальный салон, я чувствую внезапный упадок сил и еле бреду к своему креслу, поддерживаемая сильными руками. Меня охватывает ужасное предчувствие того, что в этом мире я уже ничего прекраснее не услышу. Похоже на то, что музыка маленького мальчика была ниспослана мне ангелами, дабы сопровождать меня в жилище вечности.

А на следующий день что-то во мне ломается, и я ложусь в постель, встать с которой мне более не суждено. Дни идут, и Кенэ печально, но твердо повторяет: конец уже не за горами. Оказывается, я лежу на смертном одре, и та часть меня, которую еще не пожрала болезнь, бурно протестует.

Нет! Умирать в сорок два еще слишком рано! Изо всех оставшихся сил я восстаю против того, что надвигается на меня. Я хочу жить, ощущать ветерок у себя на лице, прикосновение любимого, хочу радоваться улыбке Луи. Мне хочется знать, как в будущем сложатся судьбы тех, кого я люблю.

Невыразимая печаль охватывает меня при мысли о том, что мир будет все так же жить и без меня, мне становится жаль всего, чего я уже не увижу. Когда я уйду, мир не замрет ни на мгновение. И Версаль, этот величественный дворец, в стенах которого я теперь пребываю, будет долго жить без меня – ко всему безразличный, бесчувственный эпицентр Франции и вседозволенности. Станет ли он когда-нибудь иным?

И после меня не останется ничего, кроме вещей. Ни одного ребенка – ни Александрины, ни младенца, так и не рожденного, того дитяти, которое должно было бы стать плодом нашей с Луи любви. И больше ничего, никогда… Я не оставила после себя ребенка, и это больше всего тяготит меня, когда я готовлюсь покинуть этот мир.

Потом усталость затягивает меня подобно зыбучим пескам и все земные тревоги отходят далеко-далеко. Я погружаюсь в дремоту, то проваливаясь в сон, то снова выплывая из него. Перед моими глазами встает Александрина, сотканная из любви и света. Она улыбается, протягивает ко мне ручонки и зовет меня к себе – туда, где нет ни боли, ни горестей, я слышу ее голос: «Мама!»

Моя спальня наполняется людьми, которые пришли проститься и отдать мне дань уважения. Приходит Шуазель. Нам с ним слова не нужны. Он уже достаточно отблагодарил меня, и я рада тому, что он останется с Луи. Нужно лишь молиться, чтобы король по-прежнему ценил его таланты.

Приходит Мири, не скрывая своих горьких слез. Проскальзывает в комнату Франни, смотрит на меня с такой нежностью, что мою слабую грудь начинают сотрясать конвульсивные рыдания. Милые Гонто, Субиз, Эйен – все верные и стойкие друзья, с которыми прожито столько лет. «Они упустили свой шанс предать меня», – думаю я и сама себя обрываю. Они – мои друзья. Если они и лелеяли какие-нибудь коварные замыслы, то ведь никто и никогда этого не обнаружил.

Приходит даже королева – она знает, что этот знак внимания для меня дорогого стоит. Помню, словно это было вчера, как меня представляли ко двору. Она была ко мне милостива, и меня тогда охватил восторг, я решила, что получила ее одобрение. Быть может, теперь и получила.

– Моя дорогая маркиза, – ласково обращается она ко мне. С годами ее произношение стало безукоризненным, ни следа не осталось от гортанных звуков, над которыми любили потешаться ее фрейлины. Одета она во все черное, седеющие волосы покрыты шапочкой. Взор слезящихся глаз кажется отсутствующим. Она ведь тоже стареет, ей-то уже стукнуло шестьдесят. – Я хочу выразить вам признательность за многие годы службы. – В ее взгляде теперь светится доброта.

– Служить вам, мадам, было моим единственным желанием.

– Вы и послужили, маркиза, хорошо послужили.

Даже Ришелье пришел проститься и принес один-единственный нарцисс. К несчастью или как символ жизни вечной? Никакого притворства, за которым сквозит откровенная неприязнь, – он лишь высказывает довольно искренние пожелания выздоровления. Мы оба выжили после многих лет борьбы и серьезных передряг, грустно думаю я, только он меня переживет. Перед уходом маршал бросает взгляд на аквариум, стоящий на камине, и высоко поднимает бровь, как будто ему кое-что известно, потом отвешивает мне изысканный поклон и удаляется.

За долгие дни тьмы и забытья мне являются немногие демоны, безукоризненно одетые, наполненные злобой и завистью. Они говорят комплименты и стараются побольнее уязвить меня. Им тоже предстоит в свое время совершить такое же путешествие, ибо никакое злорадство не в силах предотвратить неизбежный исход.

– Милочка, как вы бледны! И цвет лица совершенно неотразимый – можно было бы сказать, что болезнь вам к лицу.

– А глаза-то у вас стали еще больше, чем прежде.

– Жаль смотреть на ваши руки – вроде бы они стали узловатыми, разве нет?

– Змеиный супчик, милая маркиза, змеиный супчик, только что с плиты – моя сестра готова в этом поклясться!

И наконец, приходит мой Луи. Он только что проливал слезы – по его лицу я способна читать, как ни по какому другому. И сразу замечаю легкую красноту в левом глазу и небольшую припухлость щек. Его называют бездушным, но я-то знаю, что это не так. Ему всю жизнь приходится сдерживать чувства, находясь все время на глазах подданных, и только я знаю, сколь обманчива застывшая маска на лице короля.

Он садится на край постели и гладит мои руки. Мы оба храним молчание, потому что нет слов, подходящих для такого случая. Как я и просила, Николь приносит шкатулку. Луи открывает ее и видит две ленточки. Одна, из лучшего красного бархата, давно съежилась и выцвела.

– Ваш первый подарок, – шепчу я, вынимаю одну из ленточек, прижимаю к щеке, вдыхая аромат воспоминаний и нафталина.

У меня из глаз льются слезы, и король склоняет голову.

– Завтра я решила исповедаться и принять святые дары, любовь моя, – выговариваю я наконец.

Он согласно кивает и наклоняется, чтобы в последний раз поцеловать меня. Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю своими измученными бесполезными легкими запах любви и жизни. Воспоминания накрывают меня волной, пока я в последний раз вбираю в себя мужчину, которого сделала средоточием своей жизни.

– Ты ни разу не разочаровала меня. Ни единого раза. Поверь. – В его глазах блестят слезинки. – Ты была мне единственным настоящим другом. Боюсь, я принес тебе слишком много огорчений.

– Нет, ничего подобного, – заверяю я и снова беру его за руку, которую никогда не хотела бы отпускать. – С вами я пережила лучшие минуты своей жизни.

– А ты… ты была для меня всем.

– Идите, – шепчу я, выпуская его руку. – Идите.

Ему пора возвращаться к жизни – к жизни, которая потечет дальше без меня. Я боюсь за него, за Францию, но для меня время тревог подошло к концу. Король удаляется, а на меня нисходит покой. Жизнь была прекрасным сном. Я прожила сказочную жизнь – не лишенную печалей, но ведь какая жизнь бывает абсолютно безоблачной? Вспоминаю цыганку. Думаю о матушке и о милой Александрине. Скоро я увижу снова их обеих. А Луи – был ли он третьей моей большой печалью?

Я исповедуюсь и принимаю причастие, а за окнами льет дождь, будто надвигается Всемирный потоп. В комнате царят полутьма и слабый аромат лилий. Умереть в Версале – большая честь. Согласно этикету здесь могут умирать лишь члены королевской фамилии. Завтра, если я до него доживу, наступит Светлое воскресенье. Хорошо ли я прожила свою жизнь? Так ли, как следовало ее прожить? Действительно ли в конце дней своих мы обращаемся к Богу не из страха смерти, а потому, что становимся мудрее?

И когда меня обступает последняя ночь со всей болью и страданиями, когда я готовлюсь переселиться во дворец куда величественнее Версальского, одна только мысль поддерживает мои силы до самой последней минуты.

Он меня любил.

По-настоящему.