Полина
Из Порт-Рояля в Версаль
Осень 1738 года
Если у меня и есть хоть какой-то талант, то это умение разбираться в людях. Человеческая натура для меня как открытая книга. Моему пониманию доступно то, что недоступно другим, и мне хочется думать, что я одна из немногих, кто знает правду на земле. И я понимаю: Луиза была идеальной любовницей, когда все было покрыто завесой тайны. Но теперь, когда все знают, когда все от нее чего-то хотят и вокруг нее, как ветер зимой, закручиваются интриги, она чувствует свою беспомощность и смущение. Ей нужна я, чтобы дать совет.
По крайней мере именно так я уверяла ее в своих письмах. И кажется, она мне поверила, поскольку вскоре последовало приглашение. В тот день, когда я получила от Луизы приглашение в Версаль, на меня снизошло успокоение. Пчелы, жужжащие в моей голове, наконец-то успокоились. Полностью успокоились. В моем сердце затеплилась огромная надежда, и на одно мгновение мир застыл передо мной – весь мир. Передо мной простиралась прямая и чистая дорога. Я уеду из монастыря и отправлюсь в Версаль. И очарую короля.
Вчера Диана вымыла мне голову, но и сегодня волосы до сих пор влажные – не очень хорошо для путешествия. Однако я надеваю чепец, а сверху шляпу, которую Диана украсила перьями. Я наблюдаю, как сестра хлопочет надо мной, и понимаю, что она расстроена из-за того, что остается здесь одна. И я обещаю, что не забуду ее. Вместе мы выбираем мои лучшие платья, она дает мне свои, все складываем в сундук: два платья – одно бледно-голубое, но простоватое, без бантов и рюшей, и довольно красивое шелковое, зеленого цвета. Последнюю неделю она отпарывала длинный ряд бантов со своего персикового платья и пришивала их к моему голубому платью.
– Уверена, что двух платьев для двора недостаточно. Люди это заметят и будут судачить, – хмурится она.
– Уже весь мир знает, что мы бедны, – усмехаюсь я. – Я не стану делать вид, будто я богата, когда все вокруг знают, что это не так.
Диана вздыхает, на ее лице тревога.
– Жаль, что ты такая высокая. Мне кажется, что мой желтый ситец чудесно смотрелся бы на тебе. Но бледно-голубой тоже будет хорошо смотреться. И, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не забудь о моих рукавах.
Она еще пожертвовала своим белым летним платьем: отпорола от него рукава, расшила их кружевами, чтобы создать облако великолепных рюшей. Она советует попозже пришить их к моему зеленому платью, тогда оно будет казаться совершенно другим и окружающие подумают, что у меня их три.
– Я не завоюю сердце короля с бантами на корсете или рюшами на рукавах.
– Но ты же будешь в Версале. Рядом с королем и королевой! Все вокруг заботятся о том, что надеть. В центре внимания то, что сейчас в моде, и остальные дамы не станут с тобой и говорить, если ты не будешь одета, как подобает твоему статусу и социальному положению.
– Я все равно из рода Майи-Нель, хоть в мешке, хоть голая, – решительно отвечаю я. – И плевать мне на других дам.
– Но Луизе будет стыдно за тебя.
– Возможно, но в таком случае пусть закажет мне пару новых.
Диана накидывает на меня свою парчовую шаль.
– Если набросить ее на простое платье, будет великолепно выглядеть. Говорят, что в Версале ужасно холодно и повсюду сквозняки, намного холоднее, чем здесь, в кельях. Даже летом. И ты должна писать каждый день. Не хочу ничего пропустить.
– Обязательно.
– Нет, не напишешь. Ты же терпеть не можешь писать письма. За исключением писем Луизе. Но ты писала их потому, что тебе было что-то нужно. Но попытайся. Пожалуйста. Я хочу знать все-все. И не снимай шляпу. Или по меньшей мере убедись, что ты в шляпе, когда приедет экипаж, – она очень тебе идет.
– Обязательно.
– И не забудь притачать белые рукава к своему зеленому платью после того, как один раз уже наденешь его.
Я молчу.
– А ты уложила все свои чулки, рубашки и кружевные чепчики?
– Да, Ди-Ди.
– Ты же не собираешься писать, ты просто исчезнешь в Версале, правда? Упадешь в огромное зеркало и исчезнешь. – Диана начинает плакать. – Ты не должна забывать свое обещание. Я не хочу остаться здесь навсегда. И одна.
Я обнимаю ее, неожиданно неистово и крепко.
– Я тебя никогда не забуду, Ди-Ди. Я люблю тебя, и ты это знаешь. Ты тоже будешь представлена ко двору, и я обязательно найду для тебя мужа-герцога.
Диана роется в моей сумке, чтобы удостовериться, что я положила все, что мне необходимо для путешествия и моей новой жизни: карманные деньги, ее Библию, дополнительные носовые платки, яблоко, небольшое пирожное с каштанами, на случай, если я проголодаюсь в дороге.
Матушка настоятельница выходит во двор пожелать мне счастливого пути. Она пристально разглядывает меня, держа за плечи на расстоянии вытянутой руки. Не думаю, что она была мною довольна. Хоть когда-нибудь.
– Такая необычная молодая женщина, – произносит она, и я настораживаюсь: обычно матушка немногословна. – В другом случае я бы с тревогой восприняла новость о подобном путешествии и месте, куда вы едете, к тому же в гости к такой распутнице.
Мы с Дианой тут же переглядываемся.
– Простите, если говорю грубость, Диана-Аделаида и Полина-Фелисите, но это правда. Ваша сестра, Луиза-Жюли, как это ни печально, сбилась с пути, который уготовил ей Господь. Однако, как это ни странно, я за вас ни капли не боюсь. Верю, что вы сможете позаботиться о себе. Вы так уверены. И это не наша заслуга, мы не имеем к этому никакого отношения. Вы приехали сюда полностью сформировавшейся личностью. Сколько вам тогда было?
– Семнадцать. – Казалось, прошла целая вечность, а на самом деле только девять лет.
– Семнадцать лет… – Она качает головой. – Несмотря на столь юный возраст, такая уверенность в себе. Хотя представить себе не могу, откуда все это взялось: вас не наградили ни деньгами, ни внешностью.
– У нее душа добрая, – вмешивается в разговор Диана, чтобы защитить меня.
Я молчу. По-моему, уверенность в собственных силах – это хорошо, но аббатиса говорит об этом как о чем-то постыдном.
– Ох, вы добрая христианка, – сухо продолжает матушка. – Да пусть так и будет в этой греховной выгребной яме, куда вы направляетесь. Если бы вам хватило силы воли оставаться честной и добродетельной. Но, боюсь, это почти невозможно.
– Полина – стихия, как снежная буря или наводнение, – гордо замечает Диана. – Ее невозможно остановить.
Матушка настоятельница удивленно поднимает брови. У нее мучнисто-белое лицо – сказывается многолетнее пребывание в стенах монастыря.
– Пожалуй, вы дали исчерпывающее описание нашей Полины, – сухо говорит она.
Приезжает экипаж, мы с сестрой обнимаемся в последний раз. Диана ревет белугой, но я не проронила ни слезинки. Я сажусь в экипаж, сердце мое ликует. Жизнь начинается!
* * *
– Сестричка!
Мы обнимаемся. Я ошеломлена! Мы столько лет с ней не виделись, и Луиза оказывается намного красивее, чем мне запомнилось. Она вся сияет; робость и застенчивость, присущие ей, скрываются за маской невозмутимости и уравновешенности. У нее самое элегантное платье: зеленое, с роскошными желтыми кружевными оборками на шее и локтях. Она выглядит так утонченно. Второй раз в жизни моя самоуверенность колеблется; по всей видимости, всему виной сестра.
– Выглядишь изумительно, – говорю я, ничуть не кривя душой. К сожалению.
– Спасибо, дорогая!
Она улыбается, и я замечаю два симметричных круга румян, наведенных на бледных щеках. В центре одного из них – мушка.
– Ты тоже, дорогая, выглядишь… отлично. Просто отлично! Какая красивая шляпка! Чудесные перья. Путешествие не было слишком утомительным?
Я обвожу взглядом ее покои, стараюсь не открывать рот, чтобы челюсть не упала на пол. Комната небольшая, но красиво декорированная, панели расписаны букетами цветов всевозможных оттенков. Над дверью и окнами – позолоченные херувимы. Простые белые стены монастыря неожиданно показались такими далекими.
– Какая красота! – помимо воли восклицаю я.
В углу стоит розовый диван с резной спинкой в форме раковины, по обе стороны – три розовых кресла; у второй стены, между двумя узкими окнами, возвышается бронзовая статуя.
– Пойдем, посмотришь спальню.
Луиза ведет меня вверх по ступенькам в маленькую спальню, где почти все пространство занимает огромная кровать под голубым балдахином. На скамеечке сидят за шитьем две женщины, при нашем появлении они встают и кланяются. А я думаю, глядя на большую кровать, которая подобно кораблю вздымается над паркетом: вот здесь Луиза с королем занимаются любовью. Мы вновь идем в гостиную, и ко мне возвращается былая уверенность. Всего две комнаты! Для фаворитки короля!
– Две комнаты. Должно быть, он сильно тебя любит.
Неожиданно на ее глаза наворачиваются слезы. Она напоминает треснувшую вазу: издалека все выглядит идеально, а присмотреться – сразу заметны тонкие, как волосок, трещинки.
– Это покои матушки. В Версале живет столько людей. Ты и представить себе не можешь, в каких условиях приходится ютиться некоторым придворным. Даже Дюк Де Вильеруа! У него всего две комнаты, и те в восточном крыле, возле уборных. Даже у моей приятельницы Жилетт в комнате постоянно чадит дымоход. Из моего окна, по крайней мере, открывается отличный вид.
– По крайней мере, – бормочу я, выглядывая в узкий, темный двор. Странно думать, что здесь спала моя мама. Возможно, даже со своим любовником, Дюком де Бурбоном. А может быть, с моим отцом.
– У меня есть для тебя сюрприз. – Луиза подходит ближе и сжимает мою руку. Ее карие глаза сияют, я чувствую запах жасмина и чего-то более глубокого и дорогого.
– Сегодня вечером…
– Да… – Я слушаю, затаив дыхание. В голове вновь появились пчелы и зажужжали как сумасшедшие.
Она всплескивает руками:
– Сегодня вечером король обедает здесь с нами и любезно позволил тебе присутствовать.
Я тоже хлопаю в ладоши, и пчелы умолкают.
* * *
Я надеваю бледно-голубое платье с персиковыми бантами от платья Дианы. Луиза одолжила мне свой веер и духи. Пока нам укладывают волосы, мы потихоньку потягиваем шампанское. Луиза обеспокоена тем, что мое платье слишком простое, но затем с неохотой признает, что для ужина оно подойдет. Почему женщины придают такое значение нарядам? Только женщины обращают внимание на свои наряды, мои подружки в монастыре уверяли меня, что все мужчины видят только прелестное личико и обращают внимание на декольте. У меня довольно красивая грудь, а прелестным личиком станет мой ум. Я как ананас: прячу свою сочную, сладкую мякоть за довольно пугающим внешним видом.
Мне кажется, что я могла бы к этому привыкнуть: потягивать шампанское, нежиться на мягком диване. Овечья шерсть! Из Турции! Я запоминаю все достоинства короля, которые перечисляет Луиза. Прежде всего это обаяние и прекрасные манеры. Она рассказывает о том, что он любит: красивых женщин и моду, – и о том, чего не любит: вонючий сыр, грозу и когда ему докучают. И еще мужеподобных женщин.
Все в покоях Луизы было в десятки раз роскошнее, чем в монастыре, но пока мы сидим, я подмечаю, что и здесь экономят и терпят лишения: краска на стене у окна облупилась, а одна из нижних юбок Луизы с годами обтрепалась. В стеклянной вазе на боковом столике всего одна увядающая ромашка. Ее служанка Жакоб бегает по соседям, собирает свечки, а позже с ней пришли двое лакеев и принесли пару огромных канделябров. Они осторожно поставили их на стол, за которым мы будем обедать.
– Разве в комнате уже недостаточно светло? – спрашиваю я, насчитав шесть канделябров и целых двадцать подсвечников.
– Ой, нет! Все, буквально все должно блестеть для короля! Он редко здесь ужинает, и я хочу, чтобы все было идеально, – отвечает Луиза. Она покусывает губу. – Очень сложно соответствовать требованиям короля. Свечи очень дорогие. Особенно белые свечи с мускусным запахом, которые он любит больше всего.
Почему Луиза хнычет по поводу дороговизны, если она любовница самого могущественного мужчины на земле? Самого могущественного после Папы, но у Папы не может быть любовницы. По крайней мере в наше время. Как я понимаю, Луиза обманывается, полагая, что король будет любить ее еще больше за немногословность и отсутствие жадности.
В конце концов наши волосы уложены, бутылка из-под шампанского опустела, а слуги начали вносить блюда с едой и ставить их на стол. Среди прочих блюд подают фаршированного гуся, ставят элегантную фарфоровую печь с большим количеством яиц для омлета и огромное блюдо с малиновым желе, которое так и дрожит от нетерпения. «Диане бы здесь понравилось», – успеваю подумать я, прежде чем за дверью начинается суета и она бесшумно открывается. А вот и он, во всем своем величии. Король Франции Людовик XV.
– Я называю его «свет очей», – шепчет мне на ухо Луиза ласковое прозвище короля с такой торжественностью, как будто раскрывает мне государственную тайну. – Конечно, только наедине. Потому что у него так блестят глаза.
Луиза представляет нас, я поспешно делаю реверанс, потом встаю в полный рост. Я наклоняюсь ближе, смотрю на него многозначительно. Король улыбается, делает шаг назад, и я вижу, что он выбит из колеи. На долю секунды. И это очень хорошо. Он должен с самого начала знать, что я – не моя сестра.
Прибывают другие гости, и нас представляют друг другу. Впрочем, гости почти не обращают на меня внимания. Не считают меня важной персоной, даже несмотря на то, что я сестра Луизы. Или именно потому, что я сестра Луизы? Если так, тогда все должно быть по-другому.
Начинается трапеза. Мужчины говорят об олене, которого им так и не удалось подстрелить на охоте. Король описывает раскидистые рога животного. Бесконечные попытки загнать неуловимого зверя заставили его пропустить визит к своим детям. Все слушают восхищенно, с преувеличенным вниманием. Я отметила про себя, что гуся передержали на огне.
Разговор переключается на политику, и я, навострив уши, пытаюсь уловить детали разговора, потому что все полемизируют об австрийцах и грядущем Венском мирном договоре. Я не очень разбираюсь в политике, но полагаю, что мне придется поднатореть в этом. Я замечаю, что Луиза тоже не участвует в разговоре, а просто кивает и следит за каждым движением короля.
Потом сидящая рядом со мной женщина, мадемуазель де Шаролэ, невероятно красивая и ужасно важная, начинает развлекать сидящих за столом рассказом о труппе бродячего цирка с обезьянами, которых она видела в Париже.
– Обезьян научили некоторым трюкам, а одна даже играла на клавесине. Но умела исполнять только прусскую музыку!
Гости ловят каждое слово. Луиза – само внимание, она смеется и воркует, вздыхает в нужных местах и глаз не сводит с короля. В какой-то момент он велит ей отодвинуть стул подальше, заявив, что в комнате слишком жарко и запах ее духов не дает ему вздохнуть. При этих словах она даже не краснеет, просто отодвигается, а глаза продолжают улыбаться.
Я смотрю, во что одеты присутствующие женщины – у Шаролэ на рукавах восемь слоев лавандовых рюшей, – и запоминаю, что мы едим, чтобы потом описать все Диане. Я чувствую некоторую грусть: мне так ее не хватает, и в глубине души я хочу сегодня вечером оказаться в своей постели в монастыре, а не с Луизой в этом странном величественном месте. Что за мысли!
Я заставляю себя вернуться к происходящему за столом, делаю комплимент рукавам мадемуазель де Шаролэ. Список ее побед заставил бы мою матушку устыдиться, а ее красивое лицо такого же кремового цвета, как у ее бабушки, мадам де Монтеспан, самой знаменитой любовницы короля Людовика XIV. Так забавно сидеть рядом с женщиной, которую в монастыре считают хуже вавилонской блудницы.
– Вы должны обязательно увидеть мое атласное серебристое. – Она вертит запястьем, и серебряные колокольчики, спрятанные в кружевных складках, негромко позвякивают. – На рукавах шестнадцать рядов кружев. – Она смотрит на меня, чтобы вернуть комплимент, но мешкает. Вместо этого кивает на Луизу: – Мы называем ее Бедной Гусыней, – шепчет она мне, потом элегантно отправляет в рот кусочек жареного гуся. Шаролэ прекрасно известно, что я сестра Луизы, и тем не менее она даже не позаботилась о том, чтобы скрыть свое презрение. А потом она вонзает свои коготки в меня: – Какие у вас интересные духи. Я встречала нечто подобное на прошлой неделе в Париже… возле клетки с танцующей обезьяной.
Ближе к концу ужина маркиз де Мёз рассеянно ковыряет ложечкой в десерте с грушами и кремом. Король досадливо качает головой, замечает, что маркиза в детстве, должно быть, не научили ни манерам, ни музыке, поскольку стучать ложечкой по фарфору и невежливо, и фальшиво. Мёз заливается краской под слоем пудры, смущенно смотрит на свои груши и как можно тише кладет свою ложку на стол.
Я тут же начинаю стучать вилкой по бокалу с шампанским и подпевать в такт.
– Да бросьте, – говорю я. – Его музыка была не так уж плоха. С правильным аккомпанементом мы могли бы составить оркестр. И звучало бы это довольно мелодично. Мы могли бы назвать ее «Мелодия груши».
Повисает зловещая тишина. Я чувствую, как отпрянула от меня Шаролэ, а у Мёза такой взгляд, как будто он жалеет, что больше не используют подземные темницы, куда я могла бы провалиться и исчезнуть.
Вся комната затаила дыхание.
Спустя мгновение король начинает смеяться. И тут же все заливаются смехом.
– Мадемуазель, – обращается он ко мне, и я вижу, как его глаза понимающе блестят. – У вас отличный слух. А как бы вы назвали вот это? – Король легонько отбивает такт ножом – раз-два-три – по тарелке с омлетом.
– Разумеется, «Опера омлета», – тут же отвечаю я.
Вновь все смеются, а потом начинается настоящая какофония. Гости превосходят сами себя: шумят, как обезьяны в клетке, чтобы сочинить «Суповую сонату» и «Малиновые рапсодии».
Король не сводит с меня глаз и продолжает улыбаться.
Победа!
* * *
После ухода гостей Луиза суетится, наблюдая за тем, как слуги убирают со стола и уносят еду. Я опускаюсь на роскошный диван и грызу остатки гусиного крылышка. На лбу у Луизы наметилась небольшая морщинка, и я понимаю, что она хочет что-то сказать.
Она вздыхает, заговаривает и тут же умолкает. Потом отворачивается – сама нерешительность – и велит Жакоб завернуть остатки гуся на завтра.
– Но варенье можешь уносить… Как же я ненавижу эту дрожащую субстанцию.
Я решаю облегчить ей задачу:
– Ты хочешь мне что-то сказать?
Луиза смотрит на меня настороженно. Она всегда боялась открытого противостояния – в детской эта маленькая дурочка не могла отказать и котенку; даже слугам удавалось ею командовать.
Она глубоко вздыхает:
– Ты не знаешь… откуда же тебе знать… ты же здесь первый день. Но поступать так, как ты поступила… очень… – Она пытается подыскать подходящее слово, чтобы не обидеть меня. – Очень… наивно? Ты же не знала. Откуда тебе было знать? Ты же столько лет жила в заточении в монастыре, и наши манеры здесь, при дворе, должно быть, кажутся тебе очень необычными.
– А что же я сделала не так? – интересуюсь я, пытаясь скрыть изумление. Я вспоминаю взгляд короля и загоревшиеся в его глазах искорки.
Я доедаю крылышко и подскакиваю к столу, посмотреть, не осталось ли там чего-нибудь вкусненького. Я наливаю себе еще бокал шампанского, беру последнюю ложечку груши с кремом, пока Жакоб ее не унесла. М-м-м, вот это жизнь! Я вспоминаю неприятные слова, которые сказала мне матушка настоятельница: «Вас не наградили ни деньгами, ни внешностью». Что ж, у меня есть другие таланты.
– Нельзя заговаривать с королем, пока он первым не обратится к тебе. А ты посмела с ним спорить! Ты почти нанесла ему оскорбление! Он не любит фамильярностей со стороны тех, с кем он мало знаком. Понимаешь, он очень скромный.
– По-моему, он был не против.
– Ах, нет же! Против! Еще как против! Он не стал этого показывать, потому что его манеры безукоризненны, но я-то знаю, что он был к тебе снисходителен, чтобы порадовать меня. А на самом деле он был оскорблен. Можешь мне поверить. Я прекрасно его знаю, лучше, чем ты.
Пока. Я допиваю шампанское и меняю тему разговора:
– Эта ужасная женщина – мадемуазель де Шаролэ?
– О да! – восклицает Луиза и присаживается, облегченно вздохнув: сложная часть разговора позади. – Это жуткая женщина, просто жуткая. Но она настолько влиятельна, что свет очей – я имею в виду короля – привечает ее. И эта лиловая пудра на ее волосах!
– А как от нее несло фиалками! Фу, отвратительно! А что у нее с голосом? Она разговаривает, как шестилетний ребенок.
– Твоя правда! Болтают, будто она разговаривает, как ее старшая сестра, которую заперли в аббатстве и у которой, по слухам, непорядок с головой. А еще она сестра мадемуазель де Клермон, суперинтендантки королевы, такой же фальшивой, как… – Луиза осеклась и виновато произнесла: – Знаю, я не должна распускать слухи, но в Версале все так поступают.
Луиза обнимает меня, радуясь тому, что, как она думает, у нее появился союзник. Мы раздеваемся, и я не могу удержаться от того, чтобы не посмотреть на себя в зеркало, освещенное сиянием мерцающих свечей: от позолоты окружающих вещей, выпитого шампанского и воспоминаний об ужине мое лицо преображается. Я смотрю на себя глазами короля и невольно вздрагиваю. Потом я забираюсь к Луизе в постель. Она обнимает меня.
– Ой, Полина, как же я рада, что ты здесь! Как в старые добрые времена! Помнишь, как в детской случился пожар и постель Дианы сгорела? Тогда ей пришлось спать на одной кровати с Гортензией, а потом мы все сбились в кучу и ужасно кашляли?
– Нет, я спала на своей кровати. – Подальше от Марианны.
– Ой. Я этого не помню. Мне казалось, что все мы спали вместе.
В конце концов Луиза засыпает. Я лежу без сна, прислушиваюсь к удивительным звукам ночного Версаля, настолько не похожим на звуки монастыря. Лай собак, скулеж, топот марширующих стражей во дворе, грохот въезжающих и отъезжающих экипажей, смех и шепот, доносящийся из соседних комнат, – так величественный дворец делится с нами своими секретами.
Будет весело.
От Гортензии де Майи-Нель
Особняк Мазарини, Париж
10 ноября 1738 года
Диана!Гортензия
Уже две недели, как тетушка отправилась в Версаль, поэтому, если ты хочешь приехать, милости просим. Наверное, тебе очень одиноко в монастыре без Полины. Тетушка прямо не говорила о том, что запрещает тебе переступать порог ее дома (как она поступила с Полиной), поэтому, пожалуйста, приезжай, если сможешь, в четверг или пятницу.
Надеюсь, Полину хорошо принимает при дворе Луиза. Тетушка с ней не виделась и даже этому очень рада. Она слышала, что у Полины ужасные манеры, что она оскорбила самого короля! Ну, не волнуйся, она же приехала ненадолго.
Если ты приедешь на следующей неделе, увидишь новорожденных щенков Виктуар. Один – совсем крошечный, и шерсть у него удивительного рыжего цвета. А еще я получила письмо от Марианны, так что поделюсь с тобой ее новостями.
Пожалуйста, когда будешь отвечать, просто напиши «да» или «нет», чтобы я могла понять, приедешь ли ты.
Полина
Версаль
Начало зимы 1739 года
Версаль – огромный дворец, но все, что имеет вес, – маленькое. Дьявол, скрывающийся среди чванливых придворных, под мерцающим светом тысячи свечей, которые отражаются в сотне зеркал, как они говорят, проявляет себя в мелочах.
Едва слышное царапанье в дверь: кто-то громче, кто-то тише. Приветствие на секунду дольше или на долю секунды короче – что бы это могло означать? Брошенный украдкой взгляд или опущенные глаза. Сюртук, который слишком часто надевали; кружева, которые искусно перешивались, но на один и тот же корсет; шорох нового атласного платья там, где раньше носили только шерсть. Место, занимаемое человеком во время службы или за обедом. В каком экипаже ездит тот или иной придворный – следом за королем или в третьем по счету. В какой комнате вас поселят, когда двор выезжает в Компьен или Фонтенбло: в более просторной или же, наоборот, более тесной, чем в прошлом году. Крошечная деталь, но она бесконечно, бесконечно важна!
Какая странная жизнь! Странное существование! На следующий день после моего ужина с королем эта страна (как придворные называют Версаль) гудит, словно улей, и я осознаю, что здесь слухи разносятся быстрее молнии. В покоях Луизы толпятся те, кто хочет хоть одним глазком взглянуть на меня. Я слышу шепот за спиной, ловлю на себе взгляды и ощущаю себя невероятно довольной.
– Сейчас это в моде – странные создания, как те обезьяны, которых я видела в Париже.
– Новизна! Полагаю, что это не стоит сбрасывать со счетов.
– Мне не следовало бы говорить прямо, моя дорогая, это неприлично, но я просто не понимаю. Я. Просто. Не. Понимаю. Что здесь может привлечь?
Эти идиоты меня мало беспокоят: я быстро понимаю, что это всего лишь язык Версаля. Не думаю, что потружусь выучить его.
Король любит постоянно находиться в окружении небольшой группы придворных; Луиза уверяет меня, что он чувствует себя одиноко, если рядом с ним меньше четырех компаньонов. Все соперничают за то, часто тщетно, чтобы быть одним из избранных. Есть сотни, если не тысячи людей, которые бы отдали свои зубы, настоящие или вставные, чтобы оказаться в этом волшебном списке приглашенных: то ли на охоте, то ли за ужином, то ли вечером за играми. А когда ты оказываешься среди избранных? Какая власть!
Бесконечные мелкие стычки за первенство, просчитанные с точностью военной кампании. А поле битвы – это скамья в часовне, священные скамеечки, стол, за которым сидит королева, прихожая короля. Ну а то, кого и через какие комнаты провожают, кому будет дарована честь снять королю сапоги, – здесь вовсе не мелочи, а вопросы первостепенной важности. Любое свидетельство близости к королю, каким бы скромным оно ни было, считается ценнее десятка бриллиантов.
Откровенно говоря, я сейчас ощущаю себя невероятно богатой. Я одна из избранных, я среди тех, кто задает моду при дворе: Шаролэ и ее сестра Клермон, такая же мегера; герцогиня д’Антен, которую Луиза называет доброй подругой, и графиня д’Эстре, обе безвредные простушки, у которых достоинств – лишь красивое личико и умение поддерживать вежливую, непринужденную беседу.
Ох, и, разумеется, Луиза.
* * *
Лакей встряхивает белую скатерть, и она, словно снег, опускается на огромный игровой стол. На улице земля укрыта настоящим снежным покрывалом: мы переживаем самую суровую зиму на памяти живущих. Как очаровательно шутит Шаролэ, такую же ледяную, как и член мертвеца.
За пределами дворца поговаривают о голоде и даже смертельных случаях, но внутри, в личных покоях короля, тепло и уютно, потрескивает огонь и настолько жарко, что запотевают окна. Лакей ставит на стол огромную доску для игры в каваньоль, вокруг расставляет канделябры, покрытые золотыми и зелеными листьями аканта. Вокруг стола собираются гости.
Присутствуют те, кто вхож в королевские покои и относится к привилегированным, а также те, кому король разрешил присоединиться к нам в этот вечер и поиграть в его личных покоях. Многие были возмущены моим сегодняшним присутствием, поскольку меня официально не представили ко двору и в их глазах я – никто. Многие отказываются обращаться ко мне, даже смотреть на меня. Дураки.
Я решаю, что будет лучше, если я понаблюдаю, потому что денег, чтобы играть, у меня нет. К тому же мне не нравятся игры наудачу. Глупые игры вроде каваньоля, где полностью приходится полагаться на везение и умение жульничать, вызывают во мне нестерпимую скуку.
– Совершенно нормально, что ты не желаешь играть, сестра. Можешь сидеть у камина и наслаждаться теплом. – Луиза надела тяжелое кремовое платье, отороченное голубым мехом, как она уверяет, лисьим, но мне кажется, что это белка. Шаролэ ранее только фыркнула, увидев на ней это платье, а мне сказала, что оно ужасно старомодно.
– Нет, Бижу, что ты задумала? Мадемуазель де Нель – наша гостья и должна принимать участие во всех развлечениях, которые мы предлагаем.
Что ж, если сам король настаивает…
Я занимаю место между ним и Луизой, ткнув в сестру закрытым веером, чтобы она подвинулась.
– Но, Полина, у тебя же нет денег, чтобы делать ставки, – произносит Луиза, опускаясь по другую руку короля, подвинув пожилую принцессу де Шале, которая недовольно фыркает, но отодвигается подальше, забирая с собой тарелочку с сырными пирожными.
– Вероятно, вы могли бы поставить свои 7500 ливров? – любезно предлагает сидящая напротив Шаролэ.
– Нет, я поставлю вот это, – отвечаю я, расстегивая жемчужную сережку.
– Ой, нет, Полина, не делай этого! Это же мамины серьги.
– Вот как! Мы заинтригованы, мадемуазель, заинтригованы. – Король восхищенно смотрит на меня. – Вы очень храбрая. Если выиграете, я закажу банкиру еще шестьдесят четыре жемчужины – этого будет достаточно для прекрасного ожерелья. Ничто мне не доставит большего удовольствия, чем подарить вам жемчужное ожерелье.
По взгляду короля я понимаю, что он хочет быть рядом со мной, прикоснуться ко мне. Впервые я ощущаю эту особенную женскую власть над мужчинами, и от этого у меня, что редко бывает, кружится голова.
– Бижу, сегодня вы будете сидеть с мешочком, всем известно, что вы честны и на вас можно положиться, к тому же у вас нет денег, чтобы играть самой. Кроме того, я не люблю то мрачное настроение, которое охватывает вас, когда вы проигрываете.
Луиза делает реверанс, берет бархатный мешочек, мягкий, похожий на зверька, и сияет от неуместной гордости. Она рассказывала мне, что в прошлом месяце проиграла тридцать тысяч ливров, огромную сумму, долг, который король постоянно обещает заплатить за нее, но до сих пор не сподобился это сделать.
Король вновь поворачивается ко мне:
– Что ж, какой номер, мадемуазель, будет сегодня у вас счастливым?
– Ну… – Я вглядываюсь в его лицо в поисках вдохновения. Мы сидим очень близко, сантиметрах в двадцати друг от друга, и я ощущаю, как внутри него разгорается вожделение.
– Пятнадцать, – решаю я и ставлю свою жемчужную сережку на доску.
– Подождите, позвольте мне благословить ее на удачу, поскольку эта жемчужина несет на себе мое число в истории. – Он берет у меня из пальцев сережку, подносит к своим губам, не сводя с меня взгляда. Я едва заметно приоткрываю рот. Пока он меня не целовал, но я вижу, что очень хочет это сделать. И я этого хочу.
– Ах, Ваше Величество, но это была моя ставка. Я тоже хотел таким образом выказать вам свое уважение, – заявляет своим раздражающе высоким голосом Мёз с торца стола. – Тогда позвольте уважить вас выбором числа хряков, которых Ваше Величество убило на этой неделе. – Он ставит свои фишки на число сорок восемь.
– Действительно! – Король вновь обращается ко мне.
Я уже успела заметить, что король холоден и даже сторонится тех, с кем мало знаком, но, как только оказывается в волшебном кругу избранных, он расслабляется, шутит и излучает дружелюбие. Луиза постоянно повторяет, что он скромен, но мне кажется, что в действительности это не так.
– А теперь, мадемуазель, окажите мне честь и выберите число для меня!
Я поднимаю веер, чтобы скрыть нас от остальных и чтобы никто не услышал моих слов и неподобающего обращения к королю. Я понижаю голос, вынуждая его наклониться еще ближе, и шепчу:
– Сир, вам скоро исполнится двадцать девять.
– Верно, – шепчет он в ответ. – А вам, мадемуазель, двадцать шесть?
– Верно.
– Мне кажется, что пятьдесят пять на сегодня будет моим счастливым числом, – отвечает король, в мгновение ока поняв мой намек. – Мне нравится ход ваших мыслей, мадемуазель. Вместе мы составляем идеальное число.
Луиза трясет его за руку, разрушая наше уединение.
– Пятьдесят пять? Ой, нет, дорогой, вы должны ставить на свое особое число семь.
– Но весь прошлый месяц это число ни разу не принесло мне удачи. Я меняю число. Иногда перемены – это как раз то тонизирующее средство, которое необходимо.
Остальные придворные делают свои ставки, маркиз де Мезьер, нарочито поставивший высокую башенку из монет на три и тридцать шесть, заявил, ни к кому конкретно не обращаясь, что вчера ночью ему во сне явились именно эти числа. Принцесса де Шале оторвалась от сырных пирожных ровно настолько, чтобы поставить на номер двадцать.
– Двадцать – именно столько пирожных вы уже съели? Или столько вы намерены еще съесть? – медовым голоском вопрошает Шаролэ.
Принцесса одаривает ее холодным непонимающим взглядом, а потом, не отводя глаз, неспешно тянется за очередным пирожным. Мадам д’Эстре и шевалье де Кок двусмысленно шутят о том, сколько раз они посетили «Фонтан Венеры» в прошлом месяце, и решают, что шестнадцать, хотя она уверяет, что была еще дважды, но уже без него. Вскоре на доске с семьюдесятью числами возвышается пейзаж из неодинаковых стопок монет и фарфоровых шишек, больших и маленьких.
– Время пришло! – напыщенно заявляет банкир, бьет по рукам замешкавшихся тростью с золотым наконечником и собирает ставки. Он подает знак Луизе, и та грациозно встряхивает мешочек. Все не сводят с нее глаз, когда она достает из черного бархатного мешочка бочонок.
– Сорок восемь!
Юная принцесса де Гемане взвизгивает, как поросенок, и так подскакивает, что у нее с волос выпадает украшенная жемчугом бегония.
– Теперь я куплю себе рубиновый перстень! Мне так долго не везло, но я знала, что сегодня фортуна улыбнется мне.
Маркиз де Мезьер важно кланяется и, ссылаясь на какие-то забытые дела, нетвердой походкой покидает комнату. Принцесса де Шаролэ с презрением швыряет на пол недоеденное сырное пирожное.
– Ах, простите, мадемуазель, ваши номера не выпали.
Я пожимаю плечами:
– Ничем не рисковала, ничего и не выиграла. Кроме того, это всего лишь игра, где правит случай. Такие игры скучны.
– Значит, в случай и удачу вы не верите? – Король изумленно поднимает бровь.
– Почему же? Верю! Как же еще можно объяснить успех тех, кто обделен талантами? – Я смотрю прямо на Мёза, который, задрав нос, бездумно роется в вазе с сухим инжиром.
Король смеется:
– Ха-ха! Вы так суровы, мадемуазель. Так суровы! Если эта игра нагоняет на вас скуку, то что же вы предлагаете?
– Шахматы, – тут же отвечаю я. Мадам де Дрей – искусный стратег, и мы множество томительных вечеров провели в монастыре за игрой в шахматы.
– Но это не игра для вечера в кругу друзей! – возражает мадам д’Эстре, вытягивая губки утиным клювом, как она обычно делает, когда пытается флиртовать.
– Шахматы – игра королей. Меня научил Флёри много лет назад, но должен признаться, что за последние годы я утратил сноровку. Может быть, не было достойного соперника?
– В комнате париков, сир, есть набор шахмат, – предлагает Мёз, поспешно глотая инжир. – Подарок от испанцев?
– Вы, как всегда, правы, Мёз. Господи, столько воды утекло. Но должен согласиться с мадам д’Эстре: шахматы – это не игра для группы, которая собралась сегодня вечером.
Я ничего не отвечаю, только продолжаю улыбаться. Он секунду колеблется, потом на что-то решается:
– Но, возможно, завтра вечером… Этот концерт в покоях королевы мне не интересен. Тогда мы сыграем в шахматы, да, с мадемуазель де Нель!
– Отлично! Я отточу свое мастерство, и к концу вечера, без сомнений, вы получите шах и мат.
Король облизывает губы и не сводит с меня глаз, потом качает головой, как будто забыв, что вокруг нас находятся люди.
– Эта шахматная доска такая красивая. Такие изысканные резные фигурки, по-моему, из слоновой кости, – замечает Луиза несколько взволнованным голосом.
Король поворачивается к ней и на долю секунды смотрит на нее как на незнакомого человека. Потом он хлопает в ладоши:
– А сейчас еще один раунд каваньоля.
Я снимаю с уха вторую сережку и ставлю ее на номер один. Почему нет? Луиза еще раз встряхивает мешочек, воздух накален от нетерпения и жадности, когда те, кто и так имеет уже все, молятся о том, чтобы иметь еще больше.
– Номер один!
Ха! Я хлопаю в ладоши и спонтанно хватаю Людовика за руку, он в ответ обнимает меня. Меня впервые обнимает мужчина; мне кажется, что отец никогда меня не обнимал, что уж говорить о чужом мужчине.
Ох.
– Шестьдесят четыре жемчужины для настоящей Жемчужины. Мадемуазель, я встречусь с банкиром, и мы превратим ваш выигрыш в ожерелье. И я добавлю еще шестьдесят четыре, поскольку своим присутствием вы доставили мне истинное наслаждение.
В конце вечера мы с Луизой возвращаемся в ее покои. Я пребываю в крайнем возбуждении – может быть, значение умелой стратегии и мастерства мною слишком преувеличены? Может быть, стоит полагаться только на удачу? А завтра мы будем играть в шахматы – наедине.
– Полина, тебе очень повезло. Король сегодня в отличном настроении, – говорит Луиза, когда мы возвращаемся назад по залитым светом свечей коридорам в ее покои. Гигантские зеркала отбрасывают призрачные тени, говорит она негромко, потому что никому не ведомо, кто притаился в темноте. – Его редко увидишь в таком отличном расположении духа, обычно зимой он страдает от меланхолии. И он был так любезен с тобой… крайне любезен. Интересно, неужели это приезд юной принцессы Лихтенштейн так поднял ему настроение?
Голос ее несколько встревожен, но в нем теплится надежда, как будто, озвучив свои мысли, она может избавиться от нежелательных подозрений.
От Полины де Майи-Нель
Версальский дворец
3 апреля 1739 года
Д.!Полина
Ты же знаешь, как я ненавижу писать письма, но я намерена написать тебе подробное письмо, чтобы извиниться за свою задержку. Хочу рассказать тебе все-все о том, что здесь со мной произошло. Все сложилось удивительно. Я встретила множество влиятельных людей. Первый раз встречаю такого пожилого человека, как кардинал Флёри, советник короля. Он ужасно влиятелен, несмотря на то, что отец его был деревенским стряпчим.
Мадемуазель де Шаролэ, внучка последнего короля и распоследняя шлюха, объявила себя моей лучшей подругой и одаривает меня подарками и советами. Мадемуазель де Шаролэ насквозь фальшива – как и все здесь, за исключением нашей доброй Луизы, – и любит интриги. Я всегда поступаю вопреки ее советам. Иногда я даже сплю в ее покоях, хотя меня уже тошнит от лаванды, которую она тыкает повсюду. И все же я предпочитаю спать с Луизой, хотя временами в ее комнате очень шумно.
Должна сообщить тебе, что план мой воплощается превосходно. Король считает меня самой удивительной женщиной! Я точно знаю, потому что он сам об этом сказал. Он вновь и вновь изумляется тому, что я явилась ко двору из монастыря. Я же отвечаю ему: «Все потому, что я никогда не слушала то, что говорили монашки».
Король – чудесный человек. Очень красивый и добрый. Мы стали, к моему удовольствию, очень близки, и я считаю его скорее другом – хорошим другом, чем своим повелителем. Надеюсь, что шпионы матушки настоятельницы не станут открывать это письмо; удивительно писать подобное о Его Величестве, как будто поминать имя Господа всуе!
Я верю, что он без ума от меня. Он говорит, что ему нравятся мой ум и мои пронзительные зеленые глаза, а также неожиданные, зачастую непристойные замечания, которые слетают с моих губ (при этом он галантно замечает, что мне всегда все прощается, потому что, на его взгляд, я не могу поступить неправильно). Он уверяет, что еще никогда не встречал женщины, которая волновала бы его в такой степени. Большинство придворных – да, пожалуй, все – скучны, как бараны, поэтому я не сомневаюсь, что он говорит правду.
Если я могу это говорить – Боже, надеюсь, что шпионы этого не читают, – то я его любовница во всем, кроме постели, и… в следующем письме я напишу тебе подробнее.
Я шлю тебе ленты цвета индиго, подаренные Шаролэ, – мне от них никакого проку, но я знаю, тебе они понравятся. Надеюсь, они восполнят тебе те рукава, которыми ты пожертвовала. Еще у нее есть красивый веер из слоновой кости и малинового шелка, и, когда я сказала, что он непременно тебе понравится, она тут же мне его подарила! Теперь он твой, наслаждайся и прячь подальше от монашек – уверена, они посчитают его слишком роскошным и греховным для Порт-Рояля.
Покажи это письмо мадам де Дрей – оно для вас обеих. Просто у меня нет времени писать дважды. Возможно, мадам де Дрей могла бы написать ответ за тебя? Я мало что поняла из твоего последнего письма, а мне очень хочется узнать от тебя новости.
Луиза очень счастлива. И шлет тебе свою любовь.
Полина
Версаль и Рамбуйе
Апрель 1739 года
Король уже не в силах скрывать то, что очарован мною и испытывает влечение. С самого начала никаких тайных встреч в темных коридорах, как было у них с Луизой. Наши отношения – это не альковный секрет. Он открыто искал моего общества и даже никогда не извинялся перед Луизой за то, что изменил своей привязанности. Я тоже извиняться не стала: не моя вина, что король заскучал с ней и хочет быть со мной.
Конечно, она продолжает оставаться его любовницей, и он часто проводит с ней ночь. Она же такая знакомая, а я теперь знаю, что король из тех мужчин, которые цепляются за привычное и неизменное. В Версале даже праздники становятся рутиной: постоянно звучит одна и та же музыка, ставят одни и те же одинаково смешные комедии или исполненные драматизма трагедии. Если во что-то играют, то играют в каваньоль. Раньше Людовик предпочитал кадриль, но в этом году это каваньоль, и только каваньоль. Не понимаю, почему так, но это нравится королю.
Вернее, он думает, что ему это нравится.
Как только я выйду замуж и упрочу свои позиции, я отошлю Луизу из Версаля. Но пока, не стану отрицать, она чрезвычайно полезна. Шесть лет – это значительный срок. Она близко знает короля, его душу и тело, и я могу бесконечно расспрашивать ее о том, что ему нравится, а что нет. Хотя я уверена, что меньше всего ей хочется откровенничать о своем возлюбленном, Луиза не может никому отказать. В Версале неумение сказать «нет» – огромный недостаток. Здесь все постоянно что-то выпрашивают, и Луиза тратит слишком много времени, исполняя желания окружающих, и при этом всегда слегка хмурится. Это ужасно раздражает. Я имею в виду, что меня раздражает то, что к ней постоянно обращаются с просьбами, хотя выражение ее лица тоже вызывает раздражение. Иногда я вмешиваюсь, чтобы положить конец приставаниям; говорят, что кровь не водица, и, когда люди проявляют неуважение к Луизе (а такое случается сплошь и рядом), они оскорбляют и меня тоже. А я этого не потерплю.
Вот, например, только вчера Жилетт, герцогиня д’Антен (которую Луиза считает своей подругой, но на самом деле мне кажется, что их связывает нечто большее, чем дружба), ворвалась в наши покои и попросила на время фарфоровую печь Луизы. Она уверяла, что ее собственную задел один из псов ее супруга и та упала, разбившись вдребезги. Луиза, которая сама пользовалась печкой, чтобы подогревать нам шоколад и кофе, уже собралась было отдать печь, но вмешалась я, заявив, что нам и самим нужна печь, не меньше, чем ей, поэтому мы не можем одолжить ее.
Но я радуюсь, что мне Луиза тоже не может отказать. Я беззастенчиво расспрашиваю ее о короле, и она смиренно отвечает. Она поведала мне, что из всех цветочных запахов король предпочитает запах гвоздики. Что он по-настоящему счастлив только во время охоты – то утро, когда ему удалось убить двадцать оленей, остается одним из его самых любимых воспоминаний. Что из всех европейцев больше всех он ненавидит австрийцев. Она рассказывает, как он восхищается своим прадедом, хотя и не хочет быть на него похожим, поэтому поклялся никогда не признавать своих внебрачных детей (хотя, насколько Луизе известно, таковых у короля пока нет, а она уж точно от него не рожала). Она говорит мне, что он не любит вонючие сыры, особенно вонючие сыры из Нормандии. А еще ненавидит, когда пудра с волос осыпается на одежду. Но больше всего он не выносит неловких ситуаций.
Кроме того, она рассказала мне, что у короля бывает плохое настроение и случаются депрессии, что он боится смерти и трепещет при мысли о том, что может попасть в Ад. Боится своих размытых воспоминаний, когда был еще крошкой и потерял всю семью, – эти воспоминания до сих пор преследуют его. Ему было всего два года, когда его родители и старший брат умерли один за другим от кори, и только благодаря вмешательству своей гувернантки он выжил. Мадам де Вентадур до сих пор жива, и король невероятно ей предан.
– Он навещает ее каждый день, – важно заявляет Луиза, – даже когда на охоте.
– Ах да, я встречала эту женщину в черном.
– И графиня де Тулуз тоже ему дорога, он считает ее своей матерью, которой у него не было.
– Вот как.
Луиза всегда взахлеб говорит о доброте графини, о ее добрейшей душе, но я лично невзлюбила ее с первой встречи. Король часто ужинает в ее покоях, и я ловлю на себе ее подозрительные взгляды самки-медведицы, исполненные настороженности и опасения.
– И его нельзя никогда ни о чем просить, – предостерегает меня Луиза, глядя в мою чашку с кофе.
Мы вместе сидим у нее в салоне. Король как раз занят – с визитом прибыли турки. Мне нравится требовать у Луизы что-то невозможное – просто забавы ради. Сегодня я сказала ей, что мне ужасно хочется отведать кофе со вкусом апельсина, не могла бы она найти немного для меня? В Версале это новое увлечение, но такой кофе ужасно дорогой, и его чрезвычайно трудно достать. Я прихлебываю сладкое угощение и прошу Луизу отдать мне оставшийся в коробке кофе, чтобы я могла отослать его Диане, – наша сестра будет просто счастлива.
– Ты уверена? Всю коробку? Она довольно велика, и кофе очень дорогой.
– Диана обожает кофе, ты ведь прекрасно об этом знаешь. И апельсины.
– Но почему… ладно, хорошо. Бедняжка Диана сидит в монастыре, пока мы здесь в Версале! Я завтра же пошлю ей кофе. Но как я уже предупреждала тебя, никогда у короля ничего не проси. Он очень не любит, когда ему докучают.
Я фыркаю. Разумеется, король хочет, чтобы его просили об одолжениях: как же еще он может продемонстрировать свою любовь?
– Значит, правда то, что говорят люди? Что король занимается любовью, как привратник, и так же бесшумно передвигается? – Шаролэ поведала мне множество историй о прижимистости короля и его скупости по отношению к Луизе. У меня множество подарков от короля, включая пару ваз из Шатийи и ожерелья из безупречных жемчужин. Самой же Луизе он подарил всего лишь маленькую резную шкатулку из Китая. И что-то связанное с лугом… кажется, акварель?
У Луизы начинают дрожать губы, а лицо заливает краска.
– Сестра, ты еще не замужем! Как можно обсуждать подобные вещи? Откуда ты вообще о них знаешь?
– Скоро я выйду замуж, – доверительно сообщаю я.
За герцога, надеюсь. Король уже не раз заводил разговор о моем браке. Поговаривают о браке с графом д’О, принцем королевских кровей, это была бы очень удачная партия. Флёри решительно против этого брака. Не стоит беспокоиться, я все взяла на заметку. Когда я вижу этого старого гадкого навозного жука, мне в голову приходит мысль: «Припомню я тебе твое вероломство, никуда от возмездия не денешься, как и от блох, которые, как поговаривают, живут у тебя в мантии».
– Все равно подобное недопустимо. Ты еще незамужняя девица и не должна расспрашивать о подобных вещах. Тебе даже знать о них не следует, – назидательно произносит Луиза.
Я же и фыркнуть не удосуживаюсь в ответ. Признаться, я сомневаюсь, что мне есть чему поучиться у Луизы в этой области. Предполагаю, что она так же скучно занимается любовью, как и ведет беседу. Буду полагаться на то, что рассказала мне в монастыре моя приятельница, мадам де Дрей, поделившись небольшими хитростями относительно пениса.
Шаролэ уже давно подталкивает меня уступить королю и переспать с ним. Она полагает, что я дура, но ошибается! Я не могу спать с королем, пока не выйду замуж; адюльтер после замужества – вещь обыденная, но прелюбодеяние до свадьбы – просто неслыханная. Только посмотрите, что стало с мадемуазель де Мора – какой скандал! Это случилось не в монастыре Порт-Рояль (к сожалению, у нас никогда ничего захватывающего не происходило), но слухи дошли и до нас: она сбежала со своим совершенно неподобающим воздыхателем, и ее репутация была погублена, а его приговорили к смертной казни!
Конечно, сама Шаролэ не замужем, но прелюбодействует вовсю, однако она внучка Людовика XIV и по праву рождения выше всяких пересудов. Она вольна делать все, что пожелает, и Шаролэ ни в чем себе не отказывает. В прошлом году, поговаривают, она переспала с десятью мужчинами, включая своего лакея и лакея из поместья графини де Тулуз. Только представьте себе! Нет, не стану я спать с королем, пока не выйду замуж. Кроме того, Людовик – охотник, а всем известно: самый ценный олень тот, за которым дольше всего гоняешься.
Я беру себе за правило быть хорошо осведомленной о государственных делах и о том, что происходит вокруг, но, на удивление, Людовика это совершенно не интересует. Он большей частью самоустраняется от государственных дел, подписывает лишь то, что просят министры, и рад идти туда, куда ведет Флёри. Мне кажется, что ему следует больше уделять этому внимания: если он ничего не знает о Франции и управлении государством, то как же ему выбраться из-под заскорузлого влияния Флёри?
Когда он рядом со мной, я забочусь о том, чтобы побуждать его к действию, размышлению, преодолению препятствий. Мы говорим о политике, о войне, о ситуации в Европе. Сначала он вступал в разговор неохотно, уверяя, что женщин не следует обременять подобными вопросами. Я отвечала, что меня это не обременяет, я сама этим интересуюсь, чтобы поддержать и понять моего короля.
Мне тоже многому приходится учиться, но я все схватываю на лету. Так, например, я узнала о плохом урожае пшеницы и его последствиях – кто же мог предположить, что отсутствие дождей окажется таким губительным? Я выяснила, что волнения между русскими и турками повлияли на цену драгоценных турецких ковров, – удивительно, что все происходит за тридевять земель от нас, а непосредственно отражается здесь, во Франции. Я жалею о времени, впустую потраченном в монастыре. Мне следовало бы штудировать газеты, умные книги, а не читать глупые романы или листать религиозные трактаты, пытаясь найти в них хоть что-то интересное.
Я узнала о польской войне и Венском договоре. О наших врагах, австрийцах и британцах. Особенно австрийцах; известно, что у династии Габсбургов лишние пальцы на руках и у многих массивная нижняя челюсть – свидетельство их безбожных деяний. Многие утверждают, что мы приближаемся к войне с австрийцами, чему Флёри всячески противится, он, как говорят, сторонник мирного урегулирования вопроса.
* * *
Сейчас мы в Рамбуйе, всего в часе езды от дворца. Небольшой компанией мы выехали раньше, уже вечер, и мы ожидаем приезда короля. Он – раздраженный и проголодавшийся – присоединяется к нам в обитой дубовыми панелями библиотеке.
– Ну что за день! Что за день! Как приятно уехать из надоедливого дворца! Слуги, принесите мне чашку чего-нибудь горячего. Бульона.
– Дорогой, что случилось?
Луиза тянется за поцелуем. С тех пор как в прошлом году все узнали о ее положении, Луиза без лишних колебаний прилюдно демонстрирует свои чувства. Шаролэ говорит мне, что окружающие считают такое поведение несносным и полагают, что лучше бы она держала свою любовь в секрете.
Я с любопытством наблюдаю за ними. Луиза виснет на короле, как моллюск на корабле. Даже когда совершенно очевидно, что король желает остаться со мной наедине, она отказывается уходить, как бы мы ни давали ей понять, что она здесь лишняя. За это время мы с Людовиком все больше сближаемся и зачастую вечерами после ужина уединяемся в одной из комнат его личных покоев, где можем поговорить всласть и поцеловаться, если пожелаем. Луиза никогда ничего не спрашивает об этих вечерах; мне кажется, она предпочитает делать вид, что ничего не происходит.
Король вновь вздыхает:
– У Флёри только и разговоров что о крестьянах и дефиците муки на рынках. Похоже, дело серьезное.
– Мýки на рынках? – встревоженно переспрашивает Луиза.
– Верно, моя дорогая, на рынках нет муки. Причина всерьез забеспокоиться.
– Но зачем крестьянам мýки? Не понимаю. Если им так необходимо мучиться, зачем ходить на рынок?
Мёз подходит бочком и присоединяется к разговору:
– Ужасно, сир, ужасно. Руффек вернулся из деревни с новостями, что ситуация на самом деле гнетущая, – невозможно было спокойно пообедать без того, чтобы во дворе не собирались крестьяне и не жаловались на свою беду. Даже хуже того, им доступен только хлеб из серой низкосортной муки – после того, как его жена поела такого хлеба, у нее откололся зуб.
– А я слышала, что крестьяне едят траву, как животные, – добавляет мадам д’Эстре. – Ужас, просто кошмар! Где их манеры?
– Не стоит верить таким слухам. Всем известно, что крестьяне преувеличивают, что они, как всегда, впадают в крайность. Разумеется, это всего лишь фантастические истории, старые, как мир! – вставляет герцог де Дюра, еще один из доверенных людей короля, доброжелательный мужчина с крошечным ртом и недовольно поджатыми губами.
Король качает головой:
– И тем не менее это тревожит меня, бесконечно тревожит. Конечно, моей вины в этом нет – над природой я не властен! Мы должны больше молиться, возможно, на этот раз целую неделю.
– Есть и другое решение, – громко заявляю я, и в комнате повисает молчание.
– Что ваша прелестная головка понимает в таких вещах? – удивляется король, подходя к камину, у которого я сижу.
– Все, что интересно моему повелителю, интересно и мне.
– Ой, Полина, нельзя докучать Его Величеству делами, особенно здесь, в Рамбуйе. Нужно говорить о чем-то приятном, – поспешно вмешивается Луиза и властно кладет руку на плечо короля.
Он равнодушно отстраняется, стягивает перчатки, чтобы погреть руки у огня.
– И что же вы предлагаете, мадемуазель де Нель?
– Правительство должно покупать зерно и хранить его, а потом продавать, когда возникнет нужда. Если этого не сделать, это сделают купцы, которые спекулируют на зерне, они-то уж будут держать высокие цены, – прямо отвечаю я. В последнее время я стала страстной читательницей «Газеты Франции» и часто донимаю Орри, королевского ревизора, чтобы проверить свои теории. По-моему, этот человек отвечает на мои вопросы больше от изумления, чем по какой-то иной причине.
– Интересное предложение, мадемуазель. Кстати, Орри говорил мне то же самое. Позже расскажете мне подробнее. А сейчас я хочу переодеться и приготовиться к вечерним развлечениям. – Он берет у лакея кружку с теплым бульоном и делает знак Башелье: – Надеюсь, сегодня вечером в меню утка? И пирожное на десерт? Может быть, с крыжовником? – Я слышу его слова, когда он покидает комнату.
Луиза, стоящая у камина, смотрит на меня пустым взглядом. Одна из королевских борзых подходит и нюхает ее юбку. Она пытается отогнать собаку, не сводя с меня глаз.
– Он не любит говорить о делах, когда покидает пределы Версаля, Полина, – наконец-то шепчет она. – Ох, пошел вон, пес. Оставь меня в покое!
– Не стоит путать то, что не любишь ты, сестричка, с тем, что не любит король. Ты не единственный человек, который хорошо знает его привычки. – Я намеренно уколола ее, но это чистая правда: мы каждый день становимся все ближе, и как бы Луиза ни пыталась… она просто дура, если не замечает этого. Вскоре…
В разговор вмешивается Шаролэ. Она приехала в одном экипаже с королем. Я напрочь забыла, что она здесь.
– По-вашему, дорогая мадемуазель де Нель, вы полагаете, что уже знаете предпочтения короля? – На ней широкая кремовая накидка с пурпурными и голубыми цветами, а еще она приносит с собой холод и стойкий аромат фиалок.
– Я действительно знаю, что он любит. Мы стали добрыми друзьями, – отвечаю я с чрезмерным пафосом. Иногда так приятно насладиться триумфом, а когда можно превзойти Шаролэ, чувствуешь себя просто замечательно.
* * *
Когда мы обсуждаем будущее – наше будущее, – больше всего Людовик беспокоится о Флёри и о том, что скажет «народ Франции», если король заведет новую любовницу.
– Народ Франции? – удивляюсь я. – Кого вы имеете в виду?
– Простой люд. Стряпчего или владельца лавки. Даже крестьянина. Они высокоморальные люди. И я не хочу, чтобы они думали, что их король… развратник. – У Людовика низкий, бархатистый голос – он подобен ручью, бегущему по гладким камешкам.
Я не фыркаю, как мне хотелось бы, поскольку вижу, что он говорит совершенно серьезно. Ему действительно не все равно, что о нем подумает стряпчий или крестьянин! Странно! Разумеется, приятно пользоваться любовью подданных, но его право управлять государством даровано Господом, поэтому, в конце концов, какое ему дело, что о нем подумает «народ»? Это не Англия: здесь не рубят голову королю, если народ несчастлив.
– Дорогой, вы же король! Вы выше мнения простого люда – они не имеют права судить своего повелителя.
Повисает молчание. Мы в моих покоях; меня поселили в уютной комнате, декорированной в турецком стиле; потолок выкрашен в глубокий темно-синий цвет, по которому рассыпаны сотни серебристых звезд, а толстые каменные стены завешены роскошными гобеленами.
Людовик лежит на диване, смотрит в потолок, заблудившись взглядом в небе над головой. Я распласталась у его ног на толстом оранжевом ковре. Мои волосы распущены. Шаролэ показала мне, как их мыть с марокканским маслом, чтобы они стали мягче и податливее.
Король рассеянно гладит меня по волосам. Кажется, что я расслаблена, но на самом деле – настороже. Несмотря на то, что Людовик любит, чтобы его подталкивали, даже самую гибкую веточку в конечном счете можно сломать.
– Но что скажут… что скажут! Инцест…
– Людовик, не стоит читать эти памфлеты!
– Я редко с ними согласен, но вы же понимаете – запрещено спать с сестрой жены! Таковы принципы морали с незапамятных времен.
– Но вы же с Луизой не законные супруги.
– Знаю, знаю. Не знаю, хуже это или лучше. И тем не менее священник… Он упомянул инцест.
Это уже серьезно.
– Людовик, вы с Луизой не супруги! – повторяю я. – Если бы я была сестрой королевы, тогда, возможно, стоило бы волноваться…
Король вздрагивает, поднимает руку, призывая меня молчать.
– Если бы вы были с Луизой двоюродными сестрами или вообще не родственницами, тогда не было бы этих… сложностей.
– Но тогда, вероятно, мы никогда бы не встретились. Мы с вами, – пренебрежительно бросаю я.
Мне не нравится поворот этого разговора. Если бы я только знала, кто начал разносить эти слухи по Парижу. Я пыталась поговорить с Марвилем, генерал-лейтенантом полиции, который сразу же стал моим другом, но он ответил мне, что пытаться запретить памфлеты и песни – это все равно что пытаться остановить ветер: дело бесперспективное. Шаролэ уверяет, что их сочиняет Морпа, один из министров короля, тетушкин зять. Стоит ли говорить, что с ним мы друзьями вряд ли станем.
– Вижу, дорогая, что вас ничего не тревожит, но… о себе не могу сказать того же самого. Моя душа… – Людовик задумчив, я вижу, что мыслями он далеко, намного дальше этих рассыпанных по потолку звезд и синей глубины нарисованного неба. – Временами я опасаюсь за свою душу. Я не так боюсь осуждения народа Франции, как осуждения Того, кто намного выше нас. – Он вздыхает, выказывая глубокую меланхолию и уныние человека намного старше его годами. – Иногда мне кажется, что я отдал бы остаток дней, чтобы вернуть все назад, к тому времени, когда я был верным супругом королевы, человеком, которому не стыдно предстать перед Господом. Но потом появилась Луиза…
Людовику недавно запретил исповедоваться его духовник, старый иезуит с крысиным лицом по имени Линьер. Без исповеди он больше не может прикасаться и лечить прокаженных. Как по мне, то это мелочь и король должен был бы радоваться – эти отвратительные прокаженные! Но запрет духовника стал для него тяжелым ударом. Я чувствую, что за этим стоит кардинал: всем известно, что отец Линьер под каблуком у облаченного в красную мантию Флёри.
Это опасная и зыбкая тема. Я нежно провожу руками по его ногам; мы не в полном смысле слова близки, однако в некоторых смыслах – тесно связаны. Людовик, так же как и я, знает правила и уверяет, что вскоре найдет мне супруга. Этот новый Людовик – меланхоличный и набожный человек – не на шутку меня тревожит. Луиза предупреждала меня о его приступах депрессии, но я решила, что это всего лишь реакция на ее компанию.
– Но, дорогой, Господь все поймет. Вы не можете, не должны быть прикованы к королеве, женщине, которая отказывает вам в близости. Господь поймет. – Я мысленно делаю себе пометку: Линьер должен уйти.
Людовик продолжает разговаривать с потолком:
– Когда я впервые был с Луизой, мы много часов проводили вместе, просили прощения за свой грех. Часами молились, даже еще до того, как согрешили, а иногда сразу после. Но в конце концов… мне кажется, что я свернул с праведного пути и мне осталась одна дорога – прямо в ад!
Однако настроение Людовика подобно весеннему ветру – так же непостоянно. Вскоре он забывает свои религиозные приступы малодушия и с удвоенным усилием ищет мне мужа. Не могу с ним не согласиться: чего он так долго тянет?
От Марианны де ля Турнель
Замок де ля Турнель, Бургундия
2 мая 1739 года
Дорогая Луиза!С любовью,
Привет тебе из Бургундии! Надеюсь, что вы с супругом в добром здравии, и спасибо за придворные новости. Мои новости не такие впечатляющие: супруг мой всю зиму просидел дома, но с тех пор уехал и пока домой не вернулся. Этой весной шли ливни, на прошлой неделе река у замка разошлась и затопила подвалы кухни; наши запасы яблок и овощей сгнили. Скоро нам придется голодать, как крестьянам! Конечно, я шучу.Марианна
Как ты? И, прости меня за дерзость, король? Прошу прощения, но новости о ваших отношениях уже известны всем, поэтому не думаю, что буду неучтивой. Мы же сестры, в конце концов. Гортензия пишет, что Полина сейчас при дворе. Как любопытно! До нее доходили странные слухи… Очень странные пересуды… но я уверена, что это неправда.
Полина такая же некрасивая грязнуля, как и была? Знаешь, наверное, не стоит мне писать такие вещи – могу себе представить, что бы сказала Зелия! – но всем нам известно, что мы с Полиной не были так близки, как должны быть близки сестры.
Спасибо за книгу, которую ты прислала мне на Новый год. Как приятно, что ты помнишь, что я люблю поэзию Лафонтена!
Пожалуйста, прими эту коробку с семенами кардамона, которые я тебе посылаю, я их вырастила собственными руками. Ну, не своими собственными, а руками повара, хотя я присматривала за всем процессом и очень рада, что нам удалось вырастить кардамон в нашей скромной теплице. В конце лета я пришлю тебе нашей айвы; в здешнем саду в изобилии растут восхитительные фрукты.
Пожалуйста, расскажи мне больше о жизни при дворе и о Полине.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
15 июня 1739 года
Дорогая Марианна!С любовью,
Какой приятный сюрприз – получить от тебя письмо! Каждый раз, получая от тебя весточку, я думаю, что нам следует писать чаще. Ах, дорогая Зелия, да, она всегда говорила правду: мы должны относиться друг к другу по-сестрински.Луиза
Жизнь в Версале просто чудесна. Мы с супругом живы-здоровы, он передает тебе привет. Спасибо, что поинтересовалась здоровьем Его Величества, и, конечно, я сожалею о твоем вопросе. Ни для кого не секрет, что я люблю короля, а он любит меня. Он в добром здравии, хотя в конце мая его немного беспокоила небольшая инфекция.
Это правда, что сейчас Полина при дворе, рядом со мной. На самом деле она уже давно здесь. Я думала, что она приедет ненадолго погостить, а она, на удивление, хорошо прижилась тут. Многие при дворе умоляли меня позволить ей остаться подольше, поэтому я согласилась. Полагаю, что здесь ей интереснее, чем в монастыре, и она может быть очаровательной и остроумной, когда пребывает в хорошем настроении.
Разумеется, я очень рада за нее, только тревожусь о Диане, которая осталась совершенно одна в Порт-Рояле. Мне бы хотелось убедить Полину вернуться туда, поскольку ее положение при дворе очень неоднозначно, ведь она еще не замужем и не знакома со всеми правилами поведения при дворе и традициями Версаля. С ее стороны было бы любезно вернуться к Диане в монастырь, но ты же знаешь, какова Полина, – она слишком занята, чтобы думать об остальных.
Большое спасибо за кардамон. Пряность очень популярна, и как ни прискорбно сообщать об этом, но у меня не осталось ни зернышка – так все хотели взять хотя бы щепотку. Я рада, дорогая Марианна, что ты счастлива в Бургундии. Надеюсь, что ты отлично проводишь лето.
Луиза
Версаль
Июль 1739 года
Что бы когда-то ни говорила Полина о нашей гувернантке Зелии, я до сих пор помню то, чему она нас учила. Один урок я храню в памяти особенно бережно: Зелия убеждала нас в том, что проявлять свои чувства – это все равно что обнажаться.
«Твои чувства сродни заду или плечам, – я помню, что, когда она говорила об этом, мы, будучи совсем юными, только краснели и хихикали, представляя себе невесть что. – Наши чувства – так же, как наш зад, или плечи, или ноги, – в приличном обществе следует прикрывать. Если кто-то увидит, что ты чувствуешь, считай себя голой».
Когда мы плакали, злились или обижались, Зелия заставляла нас становиться на стул, поднимать юбки и демонстрировать ноги. Я отлично запомнила те уроки и теперь могу полностью скрывать свои эмоции, чтобы никто не увидел, что внутри я умираю.
Сегодня среда, и дочери королевы дают небольшой концерт. Мы, фрейлины, должны аплодировать и льстить, восхваляя юных принцесс, как будто они само воплощение Музы. Мадам Елизавета, старшая, совершенно не имеет слуха, и пальцы у нее неловкие. Мадам Генриетта, ее сестра-близнец, и мадам Аделаида – еще куда ни шло, но и их трудно назвать совершенством, как об этом гордо заявляет мать девочек.
Сперва принцесса Елизавета докучает нам на клавесине, исполняя сарсуэлу – традиционную испанскую оперетту, которую она выучила специально в честь своего будущего брака с испанским инфантом; ее худенькое тельце, исполненное чванства, даже не шевелится, когда она пощипывает клавиши. В следующем месяце ей исполняется двенадцать, и свадьба назначена вскоре после ее дня рождения. Людовик чрезвычайно угнетен этим; в прошлом году четырех младших дочерей короля отправили в аббатство Фонтевро (на этом настоял Флёри, уверяя, что содержать их в Версале слишком дорого), а сейчас он теряет свою старшую дочь, отправляя ее в Испанию. В обмен дофин, старший и единственный сын Людовика, женится на испанской инфанте. Дофину всего десять, поэтому свадьба откладывается еще на четыре-пять лет.
Когда Елизавета заканчивает, мы вежливо аплодируем.
– Gracias [14]Спасибо ( исп .).
, – говорит она, вставая и кланяясь. Она берет уроки испанского.
– Великолепно, великолепно, мадам, вы должны гордиться своей дочерью, – искренне говорит мадемуазель де Клермон королеве.
Королева так и сияет, и я замечаю в ее глазах слезы: не только король будет скучать по дочери. Королева очень печальна в последнее время, и, несмотря на то, что Людовик до сих пор наносит ей ежедневные визиты – к слову, они уже отдают рутиной и давно превратились в формальность, – король и королева живут каждый своей жизнью. Конечно, дети для нее – настоящее утешение, но она понимает, что однажды потеряет всех своих дочерей, – они выйдут замуж и отправятся в чужие края.
Мадам Генриетта выше и мягче сестры-близняшки; сейчас она пощипывает струны альта и вымучивает отрывок из произведения Люлли. Мы слушаем с вежливым, сосредоточенным вниманием. Их учитель музыки, худощавый молодой человек, со странной бородой, нервно бренчит рядом и так таращит глаза, как будто это помогает ему брать верные ноты.
Пока я застряла здесь, на концерте, они – король и Полина – вместе отбыли в Шуази, в новый замок, который он недавно приобрел. Полина, которую так и не представили ко двору официально, всегда свободна и готова в любой момент услужить королю, если он пожелает. Мне кажется, что она намеренно уговаривает его уезжать в те дни, когда я должна быть рядом с королевой.
– Чутесно, чутесно! – радостно восклицает королева, когда мадам Генриетта заканчивает играть.
Королева аплодирует, ударяя себя по коленям – вульгарная польская привычка. Она уже давно живет во Франции, не пора ли ей научиться приличным манерам? В последнее время меня раздражает все и вся, даже бедняжка королева. Мне кажется, что теперь она жалеет меня, как когда-то я жалела ее. И я узнала, насколько это ужасно, когда тебя жалеют.
Мадам Генриетта сделала неловкий реверанс.
– Как всегда, волшебно, мадам, волшебно! Как, должно быть, вы гордитесь дочерьми.
– Да, нужно разучить симфонию и сыграть всем. Всем вместе до отъезда Елизаветы.
– Какой ужас, – мило восклицает принцесса Монтобан, когда Клермон неодобрительно дергает головой, – если бы мы упустили такую удивительную возможность.
Суетливый лакей вкатывает огромную арфу, одно из колес отпало, а лицо слуги едва не лопается от усердия. Маленькая принцесса Аделаида, которой едва исполнилось девять, усаживается перед арфой, охватывает своими крошечными пухлыми пальчиками струны. День стоит жаркий и тянется бесконечно. Как бы мне хотелось быть сейчас в Шуази, рядом с Людовиком! И как бы мне хотелось быть в Шуази с Людовиком наедине.
Больше всего ранит то, как быстро все произошло. На следующий день после того ужасного ужина у Людовика только и разговоров, что о Полине! Полина, Полина, Полина! Сперва я думала, что он просто говорит о ней из вежливости, чтобы порадовать меня. Но потом король стал искать любую возможность, чтобы пообедать с ней, провести с ней время, и вскоре они стали неразлучны.
Я уговаривала себя, что это переходный период. Но не успела я понять, что происходит, как оказалась на обочине, откуда могу лишь наблюдать за тем, как мужчина, которого я люблю, все больше влюбляется в мою сестру. Какое отчаяние! Какая мука! Мой мир рухнул, и, похоже, уже ничего не способно его склеить.
Я знаю, Полина хочет, чтобы я уехала, и, откровенно говоря, временами мне кажется, что монастырь стал бы для меня предпочтительнее ада, в который превратился для меня Версаль. Но отъезд в монастырь означает и то, что я больше никогда не увижу Людовика, а хуже этого не может быть ничего – с этим не сравнится никакое унижение в мире, никакое горе.
Поэтому я остаюсь.
Сейчас мы часто проводим время все вместе, подобно ужасному трехголовому чудовищу из греческого мифа.
Когда мы с ним наедине, я плачу. Я не хочу плакать, но сил, чтобы сдержаться, у меня нет. Когда я вижу его отчужденный взгляд, на мои глаза тут же наворачиваются слезы, которые текут по щекам, смывая румяна. Вокруг царит атмосфера сдержанной близости, и я знаю, что он терпеть не может, когда женщина плачет, но не могу взять себя в руки. А потом он ускользает все дальше и дальше, пока не становится таким недостижимым, как звезда на ночном небе, которую я могу видеть только издали и не надеюсь даже приблизиться к ней.
На людях я никогда не плачу. Я, наоборот, улыбаюсь, беру его под руку, под другую – Полину и с радостью соглашаюсь, когда она предлагает одну из своих нелепых игр, или с интересом слушаю ее рассуждения о политике или финансах, хотя никогда в жизни не интересовалась ничем подобным.
Я никогда не обнажаю свою душу перед всем миром, но, когда я одна в своих покоях, мне остается только плакать, плакать и плакать. Моя служанка Жакоб говорит, что в моей голове, наверное, течет целая слезная река, потому что она никогда не видела, чтобы человек столько плакал. Она даже не спрашивает меня, почему я плачу, – причина очевидна! И кто бы сдержался, оказавшись в столь ужасной ситуации?
Чем я заслужила такую судьбу? Неужели Господь решил наказать меня за неверность мужу? Но я люблю Людовика, я искренне люблю его. Разве это неправильно?
Безысходность!
Я знаю, что люблю его так, как Полина любить не сможет. Я уверена, что она неспособна на истинную любовь, поскольку мне совершенно ясно, как и ясно всем окружающим, что она амбициозна и любит власть, и только власть. Для нее Людовик – всего лишь ступенька, по которой она карабкается вверх, в жадной погоне за властью, но для меня он – мой мир, моя жизнь, мое все.
Многие Полину не любят, хотя напропалую льстят ей. Однако должна признать, что есть в ней нечто такое, что восхищает окружающих. Даже ее некрасивость восхищает. Говорят, что она некрасива, но при этом имеет свой особенный шарм: jolie laide – милая дурнушка.
Я стала ненавидеть этот дворец. И я ненавижу Полину, ненавижу этих придворных с бегающими глазками, которые шепчутся в открытую, уже даже не за моей спиной:
– Дорогая, как же вы все это выносите?
– Дорогая, у вас такие красненькие глазки! Красненькие! Неужели вы плакали? Понятно, ну, разумеется. Я бы, будь на вашем месте, выплакала бы все глаза. Но, с другой стороны, я никогда бы не оказалась на вашем месте…
– Буду вашей жилеткой, в которую вы можете поплакаться, если хотите. Должно быть, вам так горько, вы чувствуете себя такой униженной, такой жалкой.
– В монастырь! Без всяких проволочек. Я бы не колебалась ни минуты. Кажется, ваша тетушка – настоятельница монастыря в Пуасси?
Шаролэ крепко обнимает меня, едва не задушив в облаке своей тошнотворной лаванды, и шепчет:
– Мы всегда подозревали, что король не слишком разборчив, но подобного даже мы представить себе не могли.
А я продолжаю улыбаться и грациозно приседать. А что мне еще остается?
* * *
Стоит жаркое июльское утро. Я не прислуживаю сегодня королеве, и я какая-то уставшая и кислая. Вчера я перепила вина, ожидая весточки от короля, которую так и не принесли, а потом мне не давали спать собаки Матиньона, которые лаяли всю ночь напролет. Должна признаться, что порой, когда я не прислуживаю королеве, мне трудно выбраться из халата. Сегодня же слишком жарко, чтобы одеваться, и я даже не потрудилась причесаться.
Я сижу у окна, вышиваю половик в свою комнату – кусок жесткого гобелена, на котором вскоре появятся слова «Добро пожаловать». Я сосредотачиваюсь на «Д» – сложный изгиб внизу буквы.
– Не понимаю, почему ты настаиваешь на том, чтобы заниматься этим самой! Почему не поручишь вышить половик одной из своих служанок, если действительно полагаешь, что тебе нужен еще один половик? – говорит Полина. Сестра сидит за столом, грызет морковку и листает стопку старых «Газет Франции», которые она неведомо где достала. – Ты знала, что избыток дождей так же губителен, как и засуха? Это даже бессмысленно, не правда ли?
Полина тоже не одета; слишком жарко, чтобы думать о том, чтобы надеть нарядное платье. Позже, к вечеру, станет прохладнее и мы сможем одеться. Сегодня вечером готовится фейерверк у Гран-канала в честь прибытия испанской делегации.
– Ты же знаешь, что я люблю шить, это меня успокаивает. Кроме того, у меня нет половика. Поэтому я его и вышиваю.
Дверь бесшумно открывается, входит король. Ой! Как неудачно! Я-то полагала, что он все утро занят с испанцами. Я поспешно прячу несколько прядей под чепец, мельком смотрю на себя в зеркало. Уж лучше бы не смотрела! В комнате беспорядок: на столе вчерашние недоеденные пирожные и крошки от них – Полина выела из них фруктовую начинку, оставив тесто.
– Дорогая… – Король неловко останавливается, когда замечает меня. – Вы не с королевой, милая, – продолжает он. – Не думал вас здесь встретить.
– Не с королевой, я поменялась днями с мадам де Виллар, – отвечаю я, стараясь, чтобы голос не дрожал, поскольку понимаю, что он пришел не ко мне, а к Полине.
– Что ж… – Король секунду колеблется, потом продолжает: – Эта хорошая новость касается вашей семьи, а именно вашей сестры.
– Ваше Величество! – Полина подскакивает к королю, они сердечно обнимаются, как старые добрые друзья детства. Полина ведет короля к столу, предлагает ему присесть.
– Полина, ты ведь даже не одета! Нельзя приветствовать короля в таком виде!
– Ой, он вовсе не против, – отвечает она, улыбаясь королю, и они обмениваются такими восхищенными взглядами, что я едва не лишаюсь чувств.
– Нет, нет. Я не стану садиться. Не могу медлить. Договора не ждут, но я хотел сообщить вам лично, как только все подтвердилось. – Он переводит взгляд с одной на другую, но я знаю, что он имел в виду Полину.
Неожиданно я понимаю, что он скажет дальше, и мое настроение крошится, как вчерашняя выпечка.
– Моя дорогая, – говорит он Полине, – договор подтвердили, наш план воплощается. Найдена кандидатура вашего супруга – граф де Винтимиль.
Полина хлопает в ладоши, но не скрывает разочарования.
– Что ж, наверное, я слишком надеялась, что это будет д’О.
– Ну что вы! Но граф, он… он… он молод и из хорошей семьи. И примеси итальянской крови уже не осталось. И он здоров во всех смыслах. Его дед, архиепископ, любезно дал свое благословение.
– М-м-м! Отлично! – восклицает Полина, и король улыбается, как будто его благословила сама Дева Мария. Они обмениваются взглядами, оба улыбаются как безумные, и я понимаю, что они думают о том, что будет, когда Полина выйдет замуж.
Собаки наверху вразнобой залаяли, чары были разрушены. Полина продолжает листать журналы и жевать морковку.
– Разве это не чудесно, Бижу? – восклицает король, наконец-то поворачиваясь ко мне. – Год великих свадеб: в следующем месяце – малышка Елизавета, а потом – Полина. – Людовик даже не пытается скрывать свою радость, хотя уж он-то точно знает, что эта новость меня не слишком обрадует.
– Ну что ж, я должен возвращаться в совет. Долгий, утомительно долгий день. Испанцы в последний момент выдвинули требования, которые ни одному французу и в голову не придут. Даже, возможно, на охоту не поедем. Да, Луиза, ты должна поговорить с Матиньоном о его собаках – в этих покоях иногда невыносимо находиться.
Он уходит, мы остаемся вдвоем. Полина вся светится от счастья, и я замечаю, хотя уже и не впервые, насколько она ослепительна. На прошлой неделе она играла в шары на улице без шляпки, и на фоне ее чуть загорелой кожи глаза ее сверкали, как изумруды.
– Разве не удивительная новость?
– Да, – негромко соглашаюсь я. Смотрю на «Д» на половике. Стоит ли все буквы вышить розовым или с синей окантовкой?
– Ты знаешь, что это означает?
Мне кажется, что я лишусь чувств. Но вместо этого я начинаю плакать.
Полина кажется сбитой с толку.
– Луиза, что случилось? Тебе нездоровится? Да и выглядишь ты неважно. Но почему ты плачешь? – Навернувшиеся на глаза слезы уже не остановить, и они хлынули на половик.
– Ой, ну ты же плачешь не потому, что я выхожу замуж? – спрашивает Полина. Она – самое ненавистное создание, которое когда-либо ступало на эту землю. – Но ни для кого не секрет, что король хочет, чтобы я вышла замуж. Всем известно, что он любит меня больше, чем тебя. Конечно же, и ты это знаешь. Перестань плакать, это меня бесит.
Я изо всех сил пытаюсь унять всхлипы и сменить тему разговора на что-то более приятное:
– Герцогиня де Руфек пригласила нас завтра на обед. Поедешь?
– Ты должна радоваться за меня, Луиза! Это же смешно! Слава Богу, я скоро выхожу замуж и покину эти покои. Ох! Я ведь не знаю, где живет Винтимиль. Может быть, у него даже нет собственных покоев? Но я уверена, что король одарит жильем его в качестве свадебного подарка. Пойду, надо поскорее это узнать.
Она выскакивает из комнаты, мурлыча себе под нос какую-то мелодию. Я остаюсь одна со своей печалью и головной болью. У меня одна надежда: когда он увидит ее обнаженной, сразу же поймет, что она за чудовище, и вернется ко мне.
Безысходность!
От Полины де Майи-Нель
Версальский дворец
10 августа 1739 года
Д.!С любовью,
Пишу кратко, спеша поделиться счастливыми переменами в моей судьбе. У меня важные новости: я выхожу замуж! Король наконец-то нашел мне супруга. Его зовут Жан какой-то там де Винтимиль. Он совсем юный, всего девятнадцать, и вся кожа в оспинах. Его дядюшка – архиепископ Парижа, помнишь того толстяка, который венчал Луизу?П.
Король все устроил! Он невероятно щедр! И даже помогает мне с приданым. Ох, Д., как бы мне хотелось, чтобы ты познакомилась с ним! С королем, я имею в виду, а не с Винтимилем.
Как только я выйду замуж и меня представят ко двору, я всегда буду рядом с королем и мы вместе будем править Францией! Не думаю, что шпионы вскрывают эти письма, но какая разница! Все, что я пишу, – чистая правда.
Луиза очень рада за меня и шлет тебе свою любовь. При дворе настоящий переполох – все готовятся праздновать свадьбу мадам Елизаветы с испанским принцем. Король грустит, но понимает, что, по крайней мере, одна из дочерей будет уже пристроена. Им всем удается быть ужасно чванливыми, хотя они еще только дети.
Шлю тебе шляпку Луизы – тебе понравятся оранжевые перья. Мне кажется, она и так слишком часто ее надевала, поэтому я сказала ей, что лучше, если она подарит шляпку тебе. Передай привет мадам де Дрей. Как думаешь, ей шляпка нужна? У Луизы есть еще одна коричневая, тоже с перьями. Мне кажется, она изумительно ей пойдет.
После свадьбы обещаю, что упрошу короля найти хорошего мужа и для тебя – не меньше чем герцога!
Полина
Версаль
Сентябрь 1739 года
Впервые в жизни я не знаю, что сказать. Я даже дышать не могу, хотя вовсе не затянута в корсет. Я стою обнаженная и смотрю на Людовика, а он смотрит на меня.
– Вы даже представить себе не можете, – произносит он и наклоняется меня поцеловать, туда, внизу, – какое это для меня удовольствие. – Он легонько тянет меня за волосы зубами, а сам сдерживает себя рукой.
Я не знаю, что делать. Я вздрагиваю и смотрю в потолок. Такая неуверенность для меня в новинку. Оказывается, есть вещи в этом мире, о которых я даже не догадывалась.
Он жестом велит мне расстегнуть его бриджи, я с изумлением взираю на его пенис. Несмотря на все рассказы мадам де Дрей, к реальности я оказалась не готова. Сейчас я держу его в своей руке – этот источник тайн и живучести, твердый и негнущийся, как дерево. Импульсивно я наклоняюсь его поцеловать.
Людовик восхищенно ахает, потом мы валимся на кровать, и он входит в меня. Боль – ерунда, даже не стоит обращать внимание. Как только он оказывается во мне, мои руки инстинктивно обхватывают его спину и я чувствую, как бедра мои подались ему навстречу. Да. Да. Кто-то сверху, наверное моя матушка, думаю я, глядя в потолок, руководит мною и указывает моему телу, что именно оно должно делать. Я прижимаю его крепче, потому что внутри меня – вся Франция, внутри – мое будущее.
Когда все закончено, Людовик качает головой и вытирает лоб.
– Вы, моя дорогая… еще никогда я не испытывал такого удовольствия, лишая девушку невинности. Мы не разочарованы.
Но что более важно, теперь, когда я стала графиней де Винтимиль (после сердечного рукопожатия Людовик заменил моего супруга на супружеском ложе, какой скандал!), меня следовало официально представить ко двору. Верный своему слову, Людовик добавил к моему приданому сто тысяч ливров, и меня заверили, что я получу место при дворе новой дофины. Поговаривают, что года через три-четыре будет свадьба, пусть подождут. Я хочу насладиться жизнью сполна и не спешу прислуживать испанской инфанте.
У меня появятся собственные покои. Это старые покои герцога Бурбонского, некогда любовника моей матушки и премьер-министра, которого через год после свадьбы Людовика сменил на этом посту Флёри. Покои состоят из четырех комнат, все просторные и прекрасно расположенные, одна из них – восхитительный салон с тремя окнами, выходящими во Двор Чести. Пока сойдет. В свое время шептались, что матушка моя метила очень высоко, когда заводила интрижку с герцогом де Бурбоном, который потом стал премьер-министром Франции. Но вы взгляните на меня, я мечу еще выше! Думаю, она могла бы мной гордиться.
Когда я стану герцогиней, мне будут необходимы покои попросторнее, не меньше восьми комнат, с собственной кухней и личным поваром. Но пока и четырех комнат будет достаточно. Они расположены в той части Версаля, которую называют аллеей Ноайль. Название это объясняется тем, что здешние покои быстро заселяли выходцы из Ноайля, семьи которых были плодовиты, как кролики. У покойного герцога было двадцать детей. Двадцать! Кто знает, может быть, когда-то это крыло будет известно как авеню Винтимиль? Впрочем, я не собираюсь рожать двадцать детей; самое большее – четверых. Включая, по крайней мере, двух сыновей, которые унаследуют титул отца.
Мой юный супруг крайне наивен, он, кажется, единственный, кто не понимает, что происходит. Одна из моих служанок только что закончила вытирать огромное, расположенное между окнами салона зеркало, стирая пыль и глубоко въевшуюся грязь от предыдущих постояльцев. Я как раз любуюсь своим отражением, когда подходит Винтимиль и неловко становится рядом. Мы смотрим друг на друга в зеркале.
– Не бойтесь, – натянуто произносит он и, сглотнув, кладет руку мне на грудь. – Я буду нежен. – Служанка хватает тряпки и поспешно удаляется в соседнюю комнату.
– А ну-ка уберите от меня руки, прыщавый девственник.
– Но вы – моя жена, – возражает он, и я вижу, как дергается его кадык. Он еще сильнее сжимает мою грудь. У этого юноши такой вид, как будто он ужасно пострадал от оспы, но, скорее всего, это просто возрастные угри. Мерзость какая!
– Не будьте дураком! – Я убираю руку супруга со своей груди и отталкиваю его. – Неужели вам дядя ничего не объяснил? Полагаю, вам известно обо мне и Его Величестве?
– Вы моя жена, – нервно повторяет он и пятится.
Я наступаю на него:
– Поскольку, по всей видимости, вы не имеете ни малейшего представления о деликатных сторонах жизни, позвольте, я вам объясню: ваш дядюшка, архиепископ, продолжает служить королю. Вы же становитесь на сто тысяч ливров богаче и приобретаете право охотиться с королем, когда пожелаете, что, кстати говоря, я считаю совершенно излишней милостью. В свою очередь, мой дорогой мальчик, вы оставляете меня в покое. Навсегда. Даже не пытайтесь ко мне прикасаться. Честно говоря, я бы посоветовала вам переехать отсюда, поселиться где-то в городе. В этих покоях нам двоим будет слишком тесно.
Да, дети могут быть такими утомительными.
Я поворачиваюсь к зеркалу и зову назад служанку – в нижней части зеркала остались потеки.
* * *
В последнее время Луиза впала в депрессию, я бы сказала, что она явно в отчаянии. Нужно, чтобы ее заплаканных глаз и скорбного выражения лица здесь не было. Она дурно влияет на мое настроение, как и на настроение Людовика. Он терпеть не может неприятности, а на Луизу, как бы она ни пыталась это скрыть, просто неприятно смотреть. Думаю, Пуасси – наша тетушка там настоятельница, – свежий воздух и целые дни в молитвах успокоят Луизу.
Но сейчас есть дела поважнее: платье насыщенного серебристого цвета с кринолином в полметра шириной, бледно-лимонные кружева и оборка, юбка чуть укорочена, и снизу выглядывает узорчатая золотая нижняя юбка. Тонкие, вызывающе белые чулки и пара пошитых на заказ туфель, достаточно широких даже для моей ноги и, надо признать, очень удобных. Пара бриллиантовых сережек с изумрудами – подарок короля, разумеется, – и высоко, насколько позволяет мода, собранные волосы, хотя, будь моя воля, я подняла бы их еще выше. Две мушки, обе на левой щеке, немного пудры и румян. И посильнее брызнуть на себя любимыми духами – особой смесью душистого горошка и гвоздики.
Вот что я надену, когда меня представят ко двору. Признаться, раньше я насмехалась над модницами, но теперь понимаю, что одежда олицетворяет многое, и даже власть.
Надо не забыть обо всем подробно написать Диане.
От Франсуазы де ля Порт-Мазарини
Версальский дворец
30 сентября 1739 года
Моя дорогая племянница Марианна!С Божьим благословением,
Надеюсь, ты в добром здравии в Бургундии. Приношу тебе нерадостные вести из дворца. Не могу доверить Гортензии передать эти новости, к тому же она не знает всех подробностей. На прошлой неделе твоя сестра Полина вышла замуж за графа де Винтимиля – человека, у которого слишком много примеси итальянской крови, а его дядюшка, архиепископ, – известный распутник. Это не тот брак, которым бы гордилась твоя святая матушка, а теперь он превратился просто в фарс – король занял место жениха на брачном ложе в первую же брачную ночь!твоя тетушка Мазарини
Здешний скандал поглотил нас всех, меня даже бумага обжигает, на которой я пишу. Две сестры. Настоящий разврат! Поверить не могу! Им повезло, что Папа не отлучил их от Церкви; от такого позора твой отец в гробу бы перевернулся, если бы не был жив. Могу только порадоваться, что ты далеко от этого рассадника греха и остаешься чистой и непорочной в своей Бургундии.
К счастью, Гортензия тоже вскоре выходит замуж – надеюсь, что она уже поделилась с тобой радостными новостями. И я буду благодарить небо, что вы обе в безопасности, живы и здоровы.
Я велю тебе поклясться на Библии перед своим исповедником, что ты никогда не последуешь по стопам своих вероломных сестер. Я сама напишу ему и настаиваю на том, чтобы ты прислушалась к моим пожеланиям.
От Гортензии де Майи-Нель
Особняк Мазарини, Париж
23 октября 1739 года
Дорогая моя Луиза!С любовью,
Привет тебе из Парижа, сестренка. Я просто на седьмом небе от счастья, потому что тетушка Мазарини устроила мое замужество! Я хотела написать тебе лично, поскольку знаю, что иногда тетушка не считает нужным делиться с тобой важными новостями.Гортензия
Зовут его Франсуа-Мари де Фуйёз, маркиз де Флавакур. Свадьба состоится в январе следующего года! Уже скоро!
Надеюсь, что Марианна сможет приехать из Бургундии на церемонию. Ты же знаешь, как бы мне хотелось, чтобы ты была рядом в такой знаменательный день, но тетушка решительно ответила, что твой долг при дворе не даст случиться этой радостной встрече.
Столько свадеб: сначала Полины, теперь моя! Конечно же, мой брак не будет таким скандальным, как у Полины, и я решительно настроена хранить верность Франсуа.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
12 ноября 1739 года
Моя дорогая Гортензия, любимая моя сестричка, какие удивительные новости! Флавакур – древний род, а твой будущий супруг – уважаемый человек, известный своим ревностным служением королю на поле боя. К сожалению, тетушка Мазарини права: мой долг перед королевой не позволит мне присутствовать на свадьбе, но я буду молиться о тебе.С любовью,
Жизнь при дворе удивительна. Теперь Полина замужем, супруг ее совсем юный и, несомненно, благотворно повлияет на нее. Со дня свадьбы состояние его кожи заметно улучшилось. Уверена, что они будут счастливы и Полина станет ему хорошей женой. Теперь, когда она замужем, ее официально представили ко двору, и королева просто очарована Полиной.Луиза
Как очарованы и все вокруг. Наверное, не стоит удивляться. Ты же помнишь, какой она была в детстве? Постоянно веселила нас и дразнила теми крошечными паучками. Все поражены ее умом. Даже Его Величество. Они теперь добрые друзья, и одно из величайших для меня удовольствий – наши вечера втроем. Как приятно, когда с тобой рядом близкий человек!
Я высылаю большой лоскут газа – от моего свадебного платья, может быть, ты себе из него что-то сошьешь? Только подумай, в следующий раз ты будешь писать мне, будучи уже замужней дамой. Если Марианна приедет к тебе на свадьбу из Бургундии, пожалуйста, передавай ей привет. Мы не должны забывать о ней, даже несмотря на то, что она так далеко от нас. Как же давно мы виделись в последний раз!
Желаю тебе всего самого лучшего в Новом году. 1740 год – как современно это звучит! Пусть это будет хороший год, хорошее десятилетие для всех нас.
Марианна
Бургундия и Париж
Январь 1740 года
Моя волосатая сестра Полина вышла замуж и теперь графиня де Винтимиль! Но больше всего изумляет другое: поговаривают, что сам король заменил ее мужа на супружеском ложе. Моя первая мысль была о том, что бедный юноша-граф, ее супруг, вероятно, вздохнул с облегчением. Но моей второй мыслью была мысль о том, как Полине, ради всего святого, удалось соблазнить короля?
А теперь я слышу, что ее представили ко двору и она постоянно находится рядом с королем. Шепчутся, будто король даже сюртук не наденет без разрешения Полины и мяса не попросит приготовить, пока она не одобрит. Кажется, она полностью вытеснила Луизу из сердца короля и этот брак был скорее для соблюдения условностей.
Я просто не знаю, что сказать. Полина? Страшнее Полины сложно кого-то представить! Тетушка раньше уверяла, что наша матушка, должно быть, согрешила где-то с обезьяной, а не с отцом, и в результате родилась Полина. Или с венгром, не помню, что хуже. Полина и король? Это еще удивительнее, чем связь Людовика с Луизой. Мысль, попахивающая государственной изменой: может, с королем что-то не так?
По иронии судьбы я наконец-то стала задумываться о том, чтобы предстать ко двору. Бургундия – это хорошо и приятно, но, откровенно говоря, пришло время увидеть новые горизонты. ЖБ мало интересуют дела других государств, и он отказывается просить место за границей, а вот Версаль ему подойдет. Но теперь, когда там Полина… Что ж, думаю, лучше всего держаться от нее подальше – хоть в классной комнате, хоть в Версале. Ничего не изменилось. Я до сих пор помню, как она распоряжалась нашими игрушками и запирала их в буфет, а еще ее перекошенное от злости лицо, когда я ей отомстила.
Я была бунтаркой в детстве и могла дать ей отпор, но в Версале бунт не пройдет. У Полины всегда были задатки тирана, а теперь она стала самой влиятельной женщиной во Франции, а я сижу в этом захолустье, в окружении голубей и свиней, здесь, где из года в год ничего не меняется. Это несправедливо и неожиданно.
Абсолютно несправедливо.
* * *
В самые лютые январские морозы я еду в Париж на свадьбу Гортензии. Поселяюсь в своей старой спальне у тетушки Мазарини, и меня охватывает ужас, как будто я отсюда никуда не уезжала.
Я мало что знаю о муже Гортензии, маркизе де Флавакуре. Гортензия по уши влюблена и говорит о нем как об образчике доброты, человечности и смелости. От окружающих я слышала, что он грубый вояка, запрещает Гортензии ехать во дворец. Он всех без исключения уверяет, что она самая красивая женщина во Франции, а, учитывая пристрастие короля к девицам Нель, тем самым открыто признает, что ему есть чего бояться. Он заявляет, что убьет и Гортензию, и короля, если тот хотя бы прикоснется к ней. Глупость! Попахивает государственной изменой! Если в этих словах отражается его характер, тогда, боюсь, он несдержанный хвастун.
За день до свадьбы, пока тетушка и Флавакуры вместе со своими адвокатами и архиепископом утрясают все мелочи этого брака, нам наносит визит моя сестра Диана. Она уехала из монастыря несколько месяцев назад и теперь живет с вдовствующей герцогиней де Ледигьер, нашей дальней родственницей, пожилой тетушкой.
Мы оставляем старших вести разговоры в большом салоне и отправляемся наверх, в комнатку поменьше и поуютнее, которую Гортензия считает своей. Впервые за много лет мы, три сестры, собираемся вместе, обнимаемся, восклицаем, что мы совершенно не изменились. Это правда; Гортензия осталась такой же красавицей, ее фарфоровая кожа едва заметно заливается румянцем возбуждения от предстоящего события. Диана, возможно, немного поправилась. Я предполагаю, что кормят, наверное, у мадам де Ледигьер лучше, чем в монастыре. Она неистово кивает и начинает долго описывать пироги, которые повар выпекает специально для нее.
Что ж, мы с удовольствием разглядываем друг друга, не зная, с чего начать. Мне хочется говорить лишь об одном, но нужно подождать. Гортензия наливает нам по чашке шоколада, передает по кругу тарелку с булочками с черничным кремом.
– Сестрички, мы впервые собрались вместе с тех пор, как покинули нашу детскую! – негромко восклицает Гортензия. Кажется, она вот-вот расплачется. В последнее время она стала слезливой и чувствительной, говорит, что это из-за приближающегося замужества.
– А помните, – продолжает Диана, – как мы раньше сидели за столом и кормили наших животных из Ноева ковчега? Помните торт с фруктами, который повариха пекла по нашей просьбе?
– И как мы собирали смородину, чтобы накормить животных!
– Больше всего они любили шкурку апельсина, – радостно добавляет Гортензия, вспоминая наши детские забавы. – Я боялась кормить их изюмом. Помните, как от изюма у Полины пощипывало горло? А если и у львов тоже так будет?
– А кошки! – восклицает Диана. – Живые кошки, а не деревянные. Помните Лу-Лу и Пу-Пу? Как мы пеленали их котят?
– Ох, да! А помнишь, Марианна, когда ты спасала мышей и держала их в коробочке у огня, подальше от кошек?
Я слегка махнула рукой – сестры явно забыли о моих небольших экспериментах.
– Марианна, – мягко произносит Гортензия, жестом веля служанке взять горшочек с шоколадом и подогреть его, – почему ты не делишься своими воспоминаниями?
Я пожимаю плечами:
– Я была маленькой, ведь мне едва исполнилось двенадцать, когда мы разъехались.
– Уже достаточно взрослая, чтобы помнить, сестричка! Помнишь, как мы все спали вместе в одной кровати в ту ночь, когда загорелась детская?
Вместо этого я говорю:
– Мне кажется, что мы должны поговорить о них.
Повисает молчание, Диана нервно хихикает. Нам слышно, как тетушка о чем-то разглагольствует, наверное, беседует с адвокатом, и я улыбаюсь, вспоминая, как она вела дела с матушкой ЖБ перед моей свадьбой. Она словно волчица, оберегающая своих волчат; мне кажется, что нам повезло, что у нас такая тетушка. Но я удивляюсь, как можно спорить из-за такой ерунды, ведь приданого Гортензии в 7500 ливров хватит лишь на пару лошадей и банкет на двадцать человек.
– О них? – вежливо вопрошает Гортензия, вытягивая губки и рассматривая свою булочку.
– О Полине и Луизе, – дерзко отвечаю я. – О наших старших сестрах. И любовницах короля.
Гортензия выглядит опечаленной. Диана опять хихикает.
Я радостно смеюсь – здесь можно посплетничать всласть, что совершенно невозможно в Бургундии. И мне это нравится. Гортензия обхватывает голову руками и начинает причитать:
– Ах, мне очень повезло, супруг любит меня, в противном случае он никогда бы не согласился на мне жениться.
– И чем, как они объясняют, Полина привлекает короля? – спрашиваю я у Дианы, которая, похоже, сбита с толку. И тут я вспоминаю, что Диана всегда боготворила Полину, которая, на ее взгляд, не способна ни на что дурное. Я начинаю брюзжать: – Нет, ну правда, Диана, ты должна была научиться писать аккуратнее! Мне бы хотелось почаще получать от тебя весточки. Слухи эти просто восхитительны, а вся ситуация… идет ли речь об инцесте или нет… сама по себе очень интересна.
– Тихо! – говорит Гортензия. – Если тетушка тебя услышит…
– И что? – удивляюсь я. – Вскоре и ты поймешь… Завтра утром ты будешь уже замужней дамой, а не юной леди, требующей ее опеки.
Это не совсем так: Гортензия останется жить здесь, поскольку у Флавакура нет подходящего дома в городе, а она предпочитает оставаться в Париже, а не ехать в его имение в Пикардии.
– Ты должна обязательно приехать ко мне в Бургундию, – приглашаю я, но Гортензия только морщится.
– Три дня трястись в экипаже, а в такую ужасную зиму и того дольше. Нет, благодарю, пока я туда доберусь, половину меня уже вывернет наизнанку. Ах, прости, наверное, с моей стороны так говорить невежливо. Прости меня, пожалуйста. Жанна, принеси шоколад, я бы выпила еще чашечку.
– Она тебе пишет? – интересуюсь я у Дианы. – Полина тебе пишет?
Диана слизывает розочку из голубого крема и начинает отвечать с набитым ртом.
– Иногда от Полины приходят письма, но я знаю, что она очень занята. К тому же, как тебе известно, Полина терпеть не может писать, если только не ради собственной выгоды… Сколько писем она отправила Луизе… целый ворох, умоляя пригласить ее в Версаль… – Она умолкает и, кажется, чувствует себя немножко неловко.
– А мне иногда пишет Луиза, – несколько тоскливо произносит Гортензия. – Она хочет казаться веселой, но, должно быть, ей очень грустно.
– Ох, нет, – возражает Диана. – Полина пишет, что в последнее время Луиза очень счастлива.
Мы с Гортензией переглядываемся, и я знаю, что мы обе думаем одно и то же: у Дианы туго не только с фигурой. Я, к своему удивлению, замечаю во взгляде Гортензии сочувствие.
Диана улыбается:
– Время от времени я получаю письма и от Луизы. Она рассказывает о последней моде при дворе. – Она встает, кружится, демонстрирует нам платье, которое наденет завтра на свадебную церемонию. – По всей видимости, сейчас в моде полоска. Вам нравится моя нижняя юбка? – Диана пришила три довольно кривые полоски из розового шелка к белой нижней юбке. – Разве оттенок не божественный? Напоминает сочную ветчину.
– О да! – послушно соглашается Гортензия.
Диана удовлетворенно кружится еще раз, юбкой задевает стол с тонкими длинными ножками. Чашка Гортензии падает на пол и разбивается.
– Ой! Мадам Ледиг всегда говорит, что я неповоротливая, как слон.
Когда все убрали и Диана вновь уселась на место, я продолжаю расспросы:
– А они… Луиза когда-нибудь писала о Полине?
Диана задумывается.
– Не скажу, что писала. Она просто сообщила, что король обожает Полину, но, с другой стороны, как ее можно не любить? Она такая веселая и милая… – говорит сестра, а мне кажется, что речь идет о разных людях. – Да, я знаю, Марианна, вы никогда с ней не ладили, но Полина очень добрая. Я думаю, что, если бы вы встретились сейчас, ты обязательно полюбила бы ее. Я искренне люблю Полину, по-настоящему, как любит ее и Луиза. Поэтому я уверена, что она радуется, что король благоволит Полине.
– А правда, что король, как говорят, даже испражниться не может без разрешения Полины?
Гортензия неодобрительно шикает.
– Ой, этого я не знаю. Но уверена, что король к ней прислушивается, она ведь такая умная. Если бы я была королем, то обязательно к ней прислушивалась бы…
Диана продолжает о чем-то монотонно бубнить. Я слушаю вполуха, размышляя о странной ситуации, в которой оказались мы, все пять сестер. Три здесь, в Париже, и две в Версале. Ох уж эти старшие сестры! Было бы интересно, если бы они приехали в Париж на свадьбу, но ни одна из них не приедет. Настоящее воссоединение семьи… сложно себе представить, хотя было бы действительно удивительно. Я начинаю прислушиваться, когда Диана говорит интересные вещи:
– Полина уверяет, что найдет для меня герцога.
– Ой, сестричка, какая чудесная новость! – радуется Гортензия. – Тогда мы все будем замужем! Как бы гордилась нами наша матушка!
Я тоже улыбаюсь, но внутри меня обжигает зависть, разъедает сердце. Диана – герцогиня? Тут мы с Гортензией со второсортными провинциальными маркизами, а по другую сторону пропасти, на стороне удачи и богатства, находятся Луиза и Полина, сердечные подруги самого короля Франции, облеченные властью (нет, по крайней мере Полина). А теперь вот и Диана выйдет замуж за герцога.
Может быть, это звучит не по-сестрински, как заметила бы Зелия (но сейчас ее уже нет, она умерла), однако я уверена, что если, как считается в обществе, главное богатство женщины – внешность, то мои старшие сестры ни за что не достигли бы успеха. По всем законам природы славой должны были бы наслаждаться мы с Гортензией, потому что мы самые красивые в семье, намного привлекательнее простушки Луизы, уродины Полины и толстушки Дианы. А вместо этого… кажется, что мир перевернулся вверх ногами.
Сомневаюсь, что сам Эзоп мог бы объяснить эту странную ситуацию.
От Гортензии де Фуйёз, маркизы де Флавакур
Особняк Мазарини, Париж
1 февраля 1740 года
Дорогая Марианна!С любовью,
Я пишу тебе из Парижа, из счастливого места. Разве жизнь замужней женщины не чудесна? Господь не мог послать мне лучшего мужа, чем Флавакур. У меня одна печаль: вскоре после свадьбы его призвали по службе и с тех пор я видела его лишь набегами.Гортензия
Но! Какие это дни! Какое благословение! Какое… Ох, Марианна, как бы я хотела, чтобы ты была рядом и мы могли бы наговориться всласть. Есть предел тому, что я могу написать. Я не держу на тебя зла за то, что не рассказала мне заранее о прелестях замужней жизни, ибо понимаю, что подобные темы недопустимы для невинной девушки. Но как бы мне хотелось сейчас поговорить с тобой об этом! О мужчинах и счастье супружеских обязанностей. Но, увы, подобные разговоры подождут до нашей следующей встречи.
Надеюсь, что Жан-Батист в добром здравии и вы в этом году видитесь чаще, чем в прошлом году. Как же мы, женщины, несчастны, когда наших мужей нет дома!
Я высылаю тебе этот веер из лавки мадам де Жермон – помню, как ты восхищалась моим на свадьбе, и решила, что ты тоже захочешь иметь такой же. Видишь, тут деревенские пейзажи. Возможно, они напоминают Бургундию с ее коровами и другой живностью? Он очень элегантный, наверное, слишком элегантный для Бургундии, но я знаю, ты будешь выглядеть с ним великолепно.
От Марианны де ля Турнель
Замок де ля Турнель, Бургундия
26 февраля 1740 года
Дорогая Гортензия!С любовью,
Привет тебе из Бургундии. Я очень рада, что ты наслаждаешься жизнью замужней дамы.Марианна
К сожалению, я не собираюсь в ближайшем будущем опять ехать в Париж, поэтому мы не сможем всласть наговориться, как ты желаешь. Пожалуйста, прости меня, если я неправильно поняла твое письмо, но если тебе действительно любопытно, я высылаю тебе книгу, которая может тебя заинтересовать. Я нашла ее в здешней библиотеке – по неведомой причине ее поставили среди книг по ботанике, но она не имеет никакого отношения к растениям. Она написана на незнакомом языке, наверное, привезена из Индии, но на самом деле главное в ней картинки – они крайне интересны.
Я обмотала книгу в бархатную тряпицу, пожалуйста, не разворачивай ее, пока не останешься одна. Думаю, тетушка будет просто шокирована, если найдет в своем доме подобную книгу. И еще я советую тебе не показывать ее Флавакуру – даже несмотря на то, что он может порадоваться результатам твоего чтения. Видишь ли, многие мужчины излишне щепетильны, когда дело доходит до их жен, и ему может не понравиться, если он узнает, что ты читаешь подобные книги.
Береги книгу. Если не захочешь ее читать, пожалуйста, положи в сундук под кроватью в моей старой спальне, я заберу ее, когда в следующий раз приеду в Париж.
Здесь жизнь течет своим чередом, после возвращения из Парижа пришлось привыкать заново! Но не за горами весна, и теплица не пострадала из-за моего отсутствия. Мой Гарньер – очень талантливый человек во многих смыслах этого слова. Я высылаю тебе еще коробочку с ванильными бобами – твой повар знает, что с ними делать.
Диана
Дом герцогини де Ледигьер, Париж
Март 1740 года
После отъезда Полины в Версаль я получила несколько приглашений от родственников, которые гостеприимно звали меня к себе. Жаль, что они не могли пригласить нас раньше: Полина так ненавидела монастырь! Я не против жизни в монастыре, но без Полины мне здесь крайне одиноко, поэтому я с радостью приняла приглашение вдовствующей герцогини де Ледигьер приехать пожить к ней.
Мадам Ледиг (как я ее называю) ужасно старая, ей почти шестьдесят, она тетя нашей дорогой матушки и большая подруга тетушки Мазарини. У нее на подбородке большая бородавка, словно мушка, с одним исключением – мушки волосатыми не бывают.
Мадам Ледиг обитает в огромном старомодном особняке и постоянно сравнивает свой теперешний дом с дворцом, где они жили, когда был жив ее супруг. Тот умер тридцать семь лет назад; надеюсь, что жалуется она не все эти годы. Теперь за ней неотступно следуют два лакея, но она рассказывала мне, что, когда был жив ее супруг, он никогда не выходил из дому без сопровождения минимум шестидесяти лакеев. Шестидесяти лакеев! Только представьте себе. Как они все размещались в экипаже?
Дом, в котором она живет, древний и темный и находится неподалеку от нашего родительского дома на Набережной Театинцев. Мадам Ледиг уверяет, что на лестницах живут привидения, поэтому две служанки всегда сидят с ней ночью и, не смыкая глаз, следят, не появится ли призрак. Я в привидения не верю, но на всякий случай достаю распятие, которое привезла из монастыря, и ночью кладу его себе в кровать. Я пытаюсь заставить свою служанку Туфф, которую приставила ко мне мадам Ледиг, не спать всю ночь, но она отказывается. Говорит, что, если не поспит ночью, днем не сможет исполнять свои обязанности.
Благодаря славному прошлому герцогини весь дом забит мебелью и вазами, канделябрами, креслами, статуями – некоторые из них нагие – и другими необычными вещами – все это слишком большое для тесных комнатушек. Я стараюсь не входить в комнату, где на полу лежит шкура убитого тигра со свирепо оскаленной пастью, ибо всякий раз, когда я поворачиваюсь, мне кажется, что я собью китайскую вазу, или сиамскую статую, или огромный хрустальный канделябр, не слишком надежно закрепленный в руке бронзовой нимфы. Мадам Ледиг вздыхает и говорит, что я должна учиться двигаться более грациозно, чтобы походить на лебедя, а не на слона.
– Если бы я была моложе, – заявляет она, – я бы не потерпела, чтобы из-за чужой неуклюжести страдали мои произведения искусства. – Она называет их произведениями искусства, хотя в действительности это всего лишь вазы и подсвечники. – Но я уже достаточно стара, чтобы понять: недолговечные вещи легко заменить.
Мадам Ледиг больше не выезжает, но в доме полно посетителей, и меня часто приглашают посидеть с нею, когда она принимает своих гостей. Я так же вольна ходить куда пожелаю, если меня сопровождает Туфф или лакей. Дом расположен как раз у реки, недалеко от садов Тюильри, иногда я там гуляю. Родительский дом тоже расположен неподалеку, прямо на берегу, и один раз я тоже ходила туда. Ничего не изменилось; я не знаю, кто там живет.
Иногда я езжу в монастырь, к мадам де Дрей, и постоялицы делятся со мной последними слухами, а я делюсь с ними всем, что узнаю от мадам Ледиг. Малявки – ой, я не должна так говорить, это Полина всегда их так называла – приветствуют меня и удивленно восклицают, когда узнают, что я уехала из монастыря не для того, чтобы выйти замуж. А мне ведь уже двадцать шесть!
Сперва кормили у мадам Ледиг не очень; у герцогини почти не осталось зубов, поэтому она предпочитает на обед супчики и пюре из каштанов. Она говорит, что мне следует придерживаться диеты, поскольку, по ее словам, я «избыточно полновата».
– Стремись больше походить на угря, а не на кита, – говорит она.
Пообедав с герцогиней, я спускаюсь в кухню на второй обед. Повар – добрый человек, он готовит вкуснейший голубиный пирог со щавелем, а если я как следует попрошу, он даже печет для меня сахарные пирожные, сбрызнутые имбирем, мои любимые, и лакомлюсь ими только я.
Самое приятное в доме мадам Ледиг – это кошки; здесь живут десятки котов и всегда есть восхитительные котята, с которыми можно поиграть и погладить. Коты безнаказанно бродят по дому и крутятся под ногами у лакеев в плохо освещенных комнатах. Я уверена, что лакеи разбили больше ваз и зеркал, чем я.
– Видишь, – устало поучает меня мадам Ледиг, – какие они грациозные и проворные? Ты должна стараться быть такой же грациозной, как кошка, Диана-Аделаида, и меньше походить на слона. – Она вздыхает. – Оно было из Индии.
– Да, тетушка, – отвечаю я, а она делает знак лакею убрать осколки. Разбилось хрупкое страусиное яйцо, вырезанное в форме подсвечника. А теперь это всего лишь кучка скорлупы.
От Полины де Винтимиль
Версальский дворец
20 марта 1740 года
Д.!С любовью,
Знаю, что я давно не писала, но я была ужасно занята. Сегодня король принимал большую делегацию виноторговцев и купцов – эта суровая, затяжная зима уничтожила все виноградники, и этим летом вина будет крайне мало, – поэтому у меня образовалось свободное время. Я должна написать тебе прекрасное длинное письмо.П.
Я рада, что тебе нравится жить у мадам де Ледигьер, хотя уверена, что тебе не хватает мадам де Дрей и других постоялиц монастыря. Матушка настоятельница сказала тебе какую-нибудь грубость на прощание, как она сделала, прощаясь со мной? Наверное, нет – она всегда тебя любила.
Мне очень жаль, что мадам де Ледиг, как ты ее называешь, захворала. Из-за твоего почерка я не поняла, что у нее болит: зуб или пуп. Как бы там ни было, надеюсь, что ей лучше.
Ты была на свадьбе у Гортензии? Я слышала, что Флавакур – несдержанный дурак, позволяющий себе говорить вольности, граничащие с государственной изменой. Не стоит ему волноваться: Гортензия короля не заинтересует, потому что он интересуется только мною! Теперь, когда я вышла замуж, мы с королем стали близки. По-настоящему близки. Спроси у мадам де Дрей, что я имею в виду. Это удивительно и очень волнующе – мужчины такие странные создания. Ты сама поймешь, когда выйдешь замуж. Мне кажется, что он любит меня, и эта мысль наполняет меня необыкновенным восторгом, который я не могу описать. Я тоже его люблю, очень. Бог мой, надеюсь, что шпионы не открывают эти письма.
Сперва супруг мне очень докучал. По-моему, он искренне ожидал, что я буду исполнять супружеские обязанности. Что за прыщавый дурак! Но ему грех жаловаться: он получил разрешение ехать в одном экипаже с самим королем, когда они отправляются на охоту.
Помнишь, я пообещала подробно описать тебе платье, в котором я предстала ко двору? Прости, что так долго не писала. Мы с королем были очень заняты в Шуази, и он уверяет, что восстановил дворец специально для меня! Только представь себе – целый дворец в качестве свадебного подарка! Он… и я… прославимся на всю Европу. Я буду настаивать, чтобы одну из спален декорировали в желтых цветах, твоих любимых, – там ты будешь останавливаться, когда приедешь погостить.
Итак, мое появление при дворе. На мне было серебристое атласное платье, расшитое бледно-лимонным кружевом, а на рукавах кружева было шесть слоев! Кринолин был ужасно широким, но, как заверил меня портной, без него никак, если я хочу произвести должное впечатление. Чтобы пройти в двери маленьких комнат, мне пришлось протискиваться бочком. Очень раздражало. Я настояла на том, чтобы парикмахер – Шаролэ одолжила мне своего – поднял мне волосы повыше. Он отказался, сославшись на то, что может работать только в современных стилях, но я настояла, и он собрал мне волосы на несколько сантиметров выше, украсил прическу лентами из таких же лимонных кружев. Я чувствовала себя высокой и широкой. И длинной – у меня был бесконечно длинный шлейф. Я чувствовала собственный триумф – это удивительное чувство.
Королева не очень-то обрадовалась нашему знакомству, но, разумеется, не грубила мне. Я считаю, что на нее вообще не стоит обращать внимание. Она впервые заговорила со мной, когда меня представляли ко двору, и, наверное, это было в последний раз. Мне плевать. Слава Богу, я не служу у нее, как Луиза! Хм, надеюсь, шпионы не читают это письмо. Впрочем, я пишу лишь о том, что и так всем известно.
Я велела портнихе отпороть от моего платья лимонные кружева и высылаю их тебе; знаю, они тебе понравятся. Я подумываю о том, чтобы сохранить для тебя свое платье, – на свадьбу. Теперь, когда я уже замужняя дама, настало время подумать и о твоем замужестве.
Обещаю.
Наша сестра Луиза, как всегда, в добром здравии и радуется моему замужеству и открывшимся перспективам. Одно время она подумывала о том, чтобы уйти в монастырь в Пуасси, но после, похоже, передумала и предпочитает оставаться при дворе.
Луиза
Версаль
Апрель 1740 года
Как-то Зелия говорила, что утомительнее болтушки только болтушка, которая постоянно повторяет одно и то же. Или говорила что-то похожее. И хотя прошло больше года с тех пор, как Полина приехала в Версаль и все пошло наперекосяк, боль и отчаяние не утихают. Я пытаюсь оставаться любезной и мириться с Полиной. Я так же улыбаюсь и поддерживаю непринужденную беседу, забочусь о своем туалете, как поступала всегда, но мое сердце просто разбито. И мне кажется, что в этом мире ничто не способно соединить эти осколки вместе.
По окончании новогодних праздников, невероятно пышных, поскольку в этом году мы вступаем в новое десятилетие, Людовик устроил небольшой обед в своих личных покоях и после продолжительного подтрунивания подарил Полине красивую позолоченную масленку. Мой подарок королю – пара подсвечников из тончайшего саксонского фарфора, расписанных его любимыми сценами охоты, – был удостоен небрежного кивка. Он ничего не подарил на Новый год ни королеве, ни детям. И уж точно я подарка не дождалась. Я знаю, что в последнее время Флёри призывает его к экономии, поскольку голод не прекращается и следует сократить расходы, но вряд ли кардинал имел в виду новогодние подарки!
Полина – единственная, кого поздравили. Знаю, что я не должна у него ничего выпрашивать, но этот торжествующий взгляд Полины, когда она принимала свой подарок… Что-то внутри меня умерло. Мне стоит перестать надеяться на то, что он ко мне вернется, и принять то, что, пока Полина жива, об истинном примирении не может быть и речи.
Я могу лишь искать утешения в присутствии рядом с ним, в его редких проявлениях нежности, в том времени, когда он слег с лихорадкой и заявил, что только я должна его выхаживать. Целых три благословенных дня я ухаживала за ним, варила особый бульон из репы по совету врача. Он благодарно его пил и уверял, что бульон приготовлен любящими руками. Он хотел, чтобы только я была рядом у его кровати, прекрасно понимая, что от Полины тут толку мало.
Но что мне остается? Желать, чтобы мой любимый продолжал хворать и я могла быть его сиделкой? Нет, я не могу желать подобного.
В последнее время Полина немного подобрела ко мне, стала не такой требовательной. Мне кажется, что ей нравится, что я рядом, – и наперсница, и соперница. Как я когда-то хотела, чтобы она стала для меня близкой подругой. Какая ирония судьбы! Как нечестно! Как я жалею, что вообще пригласила ее в Версаль. Чем я заслужила такую сестру, как Полина?
Король часто останавливается в своем новом замке в Шуази вместе с ней. Там еще достаточно работы, нужно многое чинить и реставрировать, и он с энтузиазмом следит за всем лично. Они вместе контролируют ход работ; Людовик сказал, что этот замок будет его подарком Полине и, когда работы будут закончены, он станет самым красивым замком в Европе.
Мне он дворцов не дарил!
Я пару раз ездила в Шуази, Людовик так и искрился энергией, словно мальчишка с новой игрушкой. Он часами просиживает с архитекторами, работает с плотниками над чертежами, вносит изменения, предлагает другой дизайн. При дворе поговаривают, что он даже занялся кулинарией. Например, на прошлой неделе он приготовил изумительный суп из грибов, которые он сам вместе с придворными собирал целый день в лесу. Собирал грибы! Как обычный крестьянин! Рассказы о таких тихих семейных радостях обжигают мне уши и усугубляют отчаяние – откуда мне было знать, что Людовику хочется почувствовать себя крестьянином?
Безнадежность!
Я не в силах больше это выносить. Просто не в силах.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
Черный день 1740 года
Милая матушка!Твоя любящая дочь
Как ты, милая матушка? Ты счастлива там, где сейчас находишься? Я так по тебе скучаю, мама. Помню, когда мы спускались из нашей спальни в твои удивительные золотые покои, ты лежала с нами на кровати, обнимала нас и кормила конфетами. Как же мне не хватает твоих объятий!Луиза
Мне так одиноко! Я обратилась к Полине, когда мне нужна была помощь, надеялась на нее, но она меня подвела. Подвела. Она… не могу написать все, что думаю о ней… Несмотря на то, что Полина поступила со мной отвратительно, она все равно твоя дочь. И моя сестра.
Ох, мамочка, как же я хочу, чтобы ты была рядом и дала мне совет. Помнишь, как ты обнимала меня в день моей свадьбы? Сказала, что ты всегда будешь рядом, а потом умерла.
И хотя даже думать о таком грешно, а уж тем более писать, но иногда я тебе завидую, потому что ты сейчас в лучшем месте, а вся печаль и скорбь этого жестокого мира остались позади. Ты упокоилась с миром – а мир так редко находишь здесь, на земле.
Понимаю, как глупо с моей стороны писать такое письмо, но мне очень одиноко. Мне не к кому обратиться, а иногда от отчаяния меня посещают черные мысли. Я не хочу даже думать о них, но не в силах отмахнуться, как бы истово ни молилась. Возможно, скорее раньше, чем позже, мы встретимся в райских садах Господа.
Сейчас я сожгу это письмо.
Я всегда буду любить тебя.
Полина
Версаль и Шуази
Лето 1740 года
Я начинаю понимать, что Людовик – человек слабый. В свои семнадцать лет король Людовик XIV, стоя перед министрами, спокойно объявил, что время его юности, а следовательно, и опеки над ним, прошло и теперь всеми делами займется он лично. Совсем не таков мой Людовик, и, кроме того, момент уже упущен: что допустимо и считается образцом в семнадцатилетнем возрасте, в тридцать делать просто стыдно.
Его министры до сих пор относятся к нему как к ребенку, а кардинал Флёри, чье влияние на короля все возрастает и достигло абсолюта, по моему мнению, в зародыше задавил любые зачатки независимости в Людовике. Терпеть не могу наблюдать, как король цепляется за свой поводок. Если Людовик собирается стать королем не только формально, ему необходимо избавиться от опеки властного кардинала.
По-моему, новый дворец короля в Шуази – отличное место, где он, возможно, наконец-то повзрослеет и станет мужчиной, который будет слушаться меня, а не этого немощного старца.
Дворец частично разрушился, потому что старая принцесса де Конти не заботилась о нем как должно. Как бы там ни было, местоположение на берегах Сены просто божественно, а весной и летом легкий ветерок с реки бродит по комнатам. Мы вместе планируем, как расширить замок и обновить внутреннюю отделку, и впервые Людовик лично наблюдает за работой. В Шуази Людовик может быть просто мужчиной, а не королем.
Здесь и в постели он более пылок, как будто оставил то, что сдерживало его натуру в Версале. В Шуази он может заниматься любовью дважды за ночь, а однажды даже три раза.
Шуази всего в нескольких часах езды от Версаля, но здесь мы как будто сбрасываем свою кожу и запираем дверь перед носом мадам Этикет. Мы просто живем, словно на наших плечах не лежит судьба Франции. Тут мы чувствуем себя более расслабленными, чем в Рамбуйе. Разумеется, мы здесь не вдвоем; Людовик терпеть не может одиночества, поэтому вокруг всегда должна быть суетливая толпа придворных, как мух у меда.
Иногда приезжает даже Луиза.
Мы, женщины, оставляем свои кринолины и скользим по залам в разлетающихся юбках. Мужчины весь день на охоте, а вечером мы готовим ужин из дичи и плодов, собранных в своем саду. А иногда мужчины сами готовят! В полночь мы катаемся по реке в гондолах, украшенных фонариками, скользим по воде, как будто пребываем в ином мире. Старые ханжи в Версале неодобрительно фыркают и шипят, что Шуази подрывает авторитет Его Величества, поскольку нельзя допускать, чтобы король вел себя подобно простому крестьянину и пренебрегал священным дворцовым этикетом. Но лишним доказательством моего все возрастающего влияния является то, что Людовик игнорирует их болтовню.
Король любит пейзажи и садоводство даже больше, чем строительство. Он хочет расширить лабиринт и вновь отдался своей давно забытой страсти – выращиванию овощей. В детстве Флёри подарил ему маленький огород, где Людовик выращивал салат. А сейчас он с горящими глазами присматривает за садом, следит как за декоративными, так и за огородными растениями. Он заботится о том, чтобы грядки были чисто прополоты, овощи идеально посажены, политы и удобрены молоком и птичьей кровью.
Людовик до сих пор предпочитает салат всем другим овощам. Я замечаю, что ему нравятся многослойные овощи: капуста, брюссельская капуста, лук. Это удивительное изменение его личности, возможно, ключ к тайнам его характера. Меньше всего меня интересует садоводство, но я делаю вид, что в восторге, и иногда даже решаюсь запачкать перчатки. А однажды мне на руку упал червяк. Я раздавила его, не дожидаясь, пока Людовик его спасет, – король чрезвычайно сентиментален, когда дело касается насекомых и прочей живности.
Каждый день после утренней службы, но до того, как поехать на охоту, мы прогуливаемся по саду и смотрим, насколько вырос его любимый салат, как будто следим за тем, как растет дофин (в этом году мальчику исполняется одиннадцать, будучи единственным сыном среди рассадника дочерей, он намного ценнее, чем салат). Когда салат уже пора собирать, Людовик сам аккуратно его срезает, а потом с огромной помпой и торжественностью салат подают на ужин. Гости из кожи вон лезут, восхищаясь свежестью, хрустом и размахом листьев. Доходит просто до смешного!
Я сочиняю забавные стихи, сравнивая салат Его Величества с солнцем:
Наедине я заставляю Луи смеяться над абсурдностью моих восхвалений; это настоящий подвиг для человека, которому льстят с рождения и который полагает, что лесть – это обычная речь. Мы договариваемся, что, когда будут собирать следующий урожай «золотисто-зеленого шара», попросим гостей восхвалять салат в стихах и дадим приз тому, кто сочинит самую нелепую похвалу. Как приятно видеть, когда придворные выглядят нелепо, сами того не понимая.
Приз выиграл герцог де Ришелье, приятель короля с юности, который недавно вернулся из Вены. Он прекрасно образован, поэтому совершенно неудивительно, что в своей оде он сравнил листья салата с плащом, дарованным Венере, положил стихи на музыку и исполнил в сопровождении скрипачей. И выиграл. Мне кажется, что он насмехался над нами, но по его серьезному виду это сложно понять. Наши взгляды во многом сходятся.
* * *
Людовик всецело и полностью без ума от меня, и со временем его чувства ничуть не угасают. Должна признаться, что порой мне становится неловко от его обожания, а еще он может вызывать раздражение – совсем чуть-чуть. Когда я не в настроении, мне трудно быть мягкой и милой, как он того желает.
Но, наверное, отчасти в этом и заключается мой успех: нельзя давать мужчине, даже королю, все, что он хочет. Если всегда уступать, он только еще больше задерет нос, а я не хочу, чтобы Людовик когда-нибудь превратился в самовлюбленного дурака. Я всегда настороже, поскольку любовь – штука тонкая, ее легко вырвать с корнем, как репу.
Поначалу я хотела выслать Луизу, но сейчас вижу, что от нее не исходит никакой угрозы. Все не устаю удивляться, что она моя родная сестра, поскольку мы очень разные. Луиза в нашей жизни кажется привидением, но в том, что она рядом, есть и свои преимущества. Она выполняет свою роль, когда, как здесь говорят, «приезжают гости». И всем известно, что мужчины во всем любят разнообразие. Мужчина проглотит все, когда голоден.
Из всех, кто меня окружает, больше всех я доверяю Луизе. Во всяком случае, мне так кажется. Если хотите, я – генерал, а она – мой адъютант. Она внимательный слушатель, и я всегда могу рассчитывать на то, что она будет рядом со своим печальным взглядом и тоскливым выражением лица – как будто в ожидании, когда ее то ли пнут, то ли погладят. Она настолько добра, что если бы ее кто-нибудь попытался заколоть ножом, то, скорее всего, она бы сделала реверанс и сама протянула нож убийце.
К тому же приятно иметь рядом хотя бы одного друга. Нельзя сказать, что у меня появилось много друзей. Вокруг достаточно людей, которые думают, что я слишком страшная, чтобы король мною надолго увлекся, что у меня не хватит на это обаяния.
Люди всегда меня недооценивают.
Шаролэ с ее детским сюсюканьем и напудренными фиолетовыми волосами только и знает, что плетет против меня интриги. Она стареет и начинает напоминать фиолетового клоуна. Король дружен с ней с детства, но мне не нравится эта близость. Мне кажется, что следует отвадить ее от короля. Оставлю одну графиню де Тулуз: Людовику необходима материнская опека, а от меня он ее точно не получит.
С течением времени кардинал Флёри даже не пытается скрыть свое неодобрение, а я, в свою очередь, в долгу не остаюсь. Кардиналу уже лет двести, но у него до сих пор живой ум. Человек без возраста, но с десятилетиями опыта за спиной, он хитрый и опасный противник. Он любит все держать под контролем. Именно он выбрал Луизу в качестве любовницы короля. Должна признать, его стратегия оправдалась во всем: из Луизы получилась очень послушная любовница, которая никогда не вмешивалась в политику.
Относительно меня Флёри быстро понял, что, несмотря на то, что мы с Луизой сестры, на самом деле сложно найти более непохожих людей. Он никак не повлиял на увлечение короля мною, поэтому с самого начала мы с ним не сошлись. Я просто уверена, что ему хотелось бы, чтобы я испросила его благословения перед тем, как вообще заговорить с королем! Какая чушь!
Поэтому мы стали врагами, но на моей стороне молодость, время и очарование, которые он не может применить в отношениях с королем. К тому же он наверняка скоро умрет.
Впрочем, я не единственная, кто ждет его смерти. Он получил абсолютную власть с тех пор, как королю исполнилось двенадцать лет, – слишком долгий срок для одного человека, который, кстати, не имел на это никакого права. Целое поколение взрослых мужей и министров так и ждут в кулисах, стремясь дорваться до власти и богатства.
Несмотря на постоянное присутствие Флёри, мое влияние на Людовика становится все сильнее, и в последнее время он даже принял несколько решений без благословения кардинала. В прошлом месяце мне удалось устроить встречу одного приятеля, месье де Бретёй, с министром обороны. Прямо на глазах у Флёри.
Окружающие начинают замечать, что звезда Флёри гаснет, а моя светит все ярче. Удивительно, что Морпа, тетушкин зять, очень влиятельный человек, открыто поддержал меня. Но ведь он недолюбливает Луизу, как и сама тетушка; добавим сюда враждебное отношение к Флёри – мне кажется, что он забыл, как я пренебрегла его тещей.
Но, как ни крути, все двигалось бы гораздо быстрее, если бы не Флёри. Пока кардинал не уйдет, Людовику никогда не стать таким королем, каким, по моему мнению, он может быть.
Ришелье мне не союзник – а зачем мне союзники? – но я вижу, что он понимает мою тревогу. Однажды я случайно наткнулась на него в Зеркальном зале, попав в цепкие лапы придворных. Маркиз де Мёз отошел от группы, чтобы поклониться мне и рассыпаться в комплиментах моему платью.
– Умопомрачительный рисунок, мадам, редко встретишь такую тончайшую материю и такой изысканный крой. А как искусно расшиты крылья! Птички как настоящие!
Я наклоняю голову и молча жду, когда он отойдет. В конце концов собравшиеся расходятся. Ришелье поворачивается ко мне:
– Мадам де Винтимиль, сегодня утром вы особенно мрачны. Расстроились из-за вчерашней охоты вашего супруга?
Я не обращаю внимания на его слова, зачем тратить попусту время на глупые уколы, когда он прекрасно знает, что они меня не трогают. Мы вместе отходим от группы.
– Флёри… мы должны действовать заодно, чтобы отослать его со двора.
– Нет, – дерзко отвечает Ришелье. Я жду, что он как-то объяснится, но он молчит.
Мы покидаем Зеркальный зал и придворных. При дворе множество турецких гостей со свитой, ходят слухи, что посол даже изгадил свои штаны, пока ждал короля. Нервы или слишком много пирога с печенью – но вердикт уже вынесен. Мы спускаемся по лестнице и выходим на террасу с видом на Гран-канал. Стоит прекрасная погода, на смену длительным холодам наконец-то пришло лето.
– Продолжайте, – говорю я.
Ришелье меня недолюбливает, но он слишком умен, чтобы открыто враждовать со мной. Мы терпим друг друга, и я знаю, что Людовик к нему прислушивается: несмотря на то, что Ришелье на десять лет старше, он был неизменным товарищем его юности. Будучи из семьи великого кардинала Ришелье, самого влиятельного министра Людовика XIII, он занимает в Версале место посвященного. А еще герцог известный в Европе дебошир – ходят слухи, что ему даже делала предложение толстуха императрица Австрии, пока он жил в Вене, а в молодости его трижды заключали в Бастилию: один раз за дуэль, один раз за то, что пытался соблазнить мать короля, а третий раз – за заговор против короны. Моя матушка даже повздорила со своей кузиной из-за него, и этот случай до сих пор обсуждается при дворе как пример невоздержанности.
Вот такой он человек, и я, в свою очередь, думаю, что Ришелье настороженно относится к девицам Нель. Исключая, разумеется, Луизу.
– Мадам де Винтимиль, король обожает Флёри. Последний для него как отец, единственный отец, какого он знал. Отца со двора не прогонишь.
– Довольно этих разговоров об отце! Королю уже тридцать лет. Зачем ему отец? Если будем действовать заодно, нам удастся осуществить этот план. И, надеюсь, король никогда не узнает, кто за этим стоит.
– Позвольте мне, мадам де Винтимиль, сказать правду о нашем общем друге. – Ришелье с напыщенным видом поглаживает свой белый парик, заправляет за уши маленькие локоны. – В чем наш молодой король точно разбирается, так это в интригах и амбициях, ведь его с пеленок окружают интриги и происки. Любой заговор и попытку отослать Флёри быстро раскроют, и он этого никогда не простит. Подумайте об этом.
Мы спускаемся по лестнице на следующую террасу, я раскрываю веер, чтобы прикрыть глаза от солнца.
– Я бы рекомендовал мирное сосуществование. Похоже, это отлично сработало с вашей сестрой.
– Ой, это совершенно другое, – раздраженно говорю я. Мне известно, что здесь, в Версале, скандалы возникают один за другим, как грибы после дождя, но я терпеть не могу, когда мне о них напоминают, особенно те, кто имеет вес. – По-моему, вы слишком осторожничаете.
– Я предпочитаю вести себя мудро. И я бы посоветовал вам, мадам де Винтимиль, тоже поступать мудро. Я знал вашу матушку – глупая была женщина. Как и ваша сестрица Луиза. Но, на удивление, имея таких родителей, вы далеко не дурочка.
Мы переглядываемся. Может быть, союз не такая уж плохая идея?
Перед нами собирается толпа. Незнакомый мне мужчина в слишком просторном красном сюртуке распекает носильщика портшеза:
– Не больше тридцати метров. Тридцати! И вы требуете пять ливров! Возмутительно! Просто возмутительно! – Он обводит взглядом собравшихся, ища одобрения, но все остаются безучастными, никто ему не поддакивает.
Мы отходим, не обращая внимания на перебранку.
– Мой совет, мадам: я рекомендую выждать. Кардинал не вечен, во вторник после зеленых бобов его дважды рвало. Мои источники сообщают, что из-за неполадок с желудком у него всю прошлую неделю был зеленый цвет лица. Разумеется, такой пожилой человек не может не жаловаться на здоровье.
Я возражаю:
– Никто никогда не выигрывал, проявляя терпение! Этот человек должен уйти! И поскорее, пока не стало слишком поздно.
– Как пожелаете, мадам. – Ришелье иронично кланяется, и я понимаю, что мне он совсем не симпатичен.
О союзе не может быть и речи, мне нужно постараться, дабы оградить короля от его влияния. Хотя, должна признать, его слова имеют смысл.
Мы на террасе, ведущей к Партер-дю-Миди. Ришелье кланяется и собирается уйти.
– Спрошу у своего человека в Италии о креме для вашего супруга – жители Венеции тщательно ухаживают за кожей лица и изобрели для этого великолепные снадобья.
– Поступайте, как вам заблагорассудится, месье. Мне все равно, на что вы хотите потратить свое время и деньги, – холодно отвечаю я и возвращаюсь во дворец.
* * *
Когда мы в королевском экипаже ехали в Шуази, какие-то ужасные люди в лохмотьях кричали и преследовали нас со словами «Хлеб!» и «Голод!», пока извозчики не отогнали их палками.
Людовик был изумлен.
– На моей памяти это первый случай, когда я не слышал приветствия «Да здравствует король!». Почему они так кричали, завидев мою карету?
– Не обращайте внимания. Неужели они думают, что криками получат хлеб? Лучше бы усерднее трудились на полях, – говорю я. От тряски в карете я становлюсь раздражительной.
– Но это же не моя вина, – настаивает он. – Не я стал причиной суровой зимы – на все Божья воля. Мы изо всех сил стараемся обеспечить их зерном. Неужели они не понимают, что снижать цены – это значит потакать спекулянтам?
– Видите, к чему приводят советы Флёри? – резко отвечаю я. Пока король слушал меня и покупал зерно, Флёри настаивал на том, чтобы держать высокие цены и, следовательно, сделать их недосягаемыми для тех, кто больше всех нуждается в хлебе.
Король не отвечает, он не в настроении слушать нотации, поэтому остаток пути мы проделываем в молчании, и лишь Луиза осторожно лепечет, чтобы как-то разрядить обстановку.
Весь остаток недели льют дожди, по дорогам не проехать, и мы вынуждены сидеть в Шуази. Я уже жалею, что приехала сюда. В этом старом дворце холоднее, чем в Версале, и наша небольшая компания просто умирает от скуки. Когда идут дожди и нет возможности отправиться на охоту, король усаживается в кресло и, кажется, совсем не против часами проводить время за вышиванием гобелена. Я понимаю, что должна притворяться, будто мне интересно все, чем он занимается, но тем не менее решаю положить конец его рукоделию. Не для того я сбежала из монастыря, чтобы днями просиживать, вышивая цветочки на накидках для кресел. Оставлю это для Луизы – пусть у них с королем будут общие интересы.
Дождь льет уже три дня, никто не знает покоя, но некоторые скрывают это лучше остальных. Король с Луизой сидят вместе на диване у огня, она вышивает наволочку для подушки, он – гобелен с пасторальным пейзажем. Я наблюдаю за происходящим и читаю – по крайней мере, пытаюсь – письмо от Дианы. Что, по-вашему, означает «астряки»? Австрийцы? Ей известно, что они наши враги?
Придворные небольшой компанией бродят по салону, болтают, играют в карты. Некоторые из них дремлют.
– Мои пальчики, как же они болят! – жалуется король, бросая пяльцы с гобеленом на пол. – Все утро подписывал бумаги, бумаги, бумаги. Бесконечные бумаги. Они везде меня преследуют. Даже здесь, в Шуази.
Всадники все еще могут проехать и каждый день доставляют депеши.
«Да уж!» – раздраженно думаю я, но сочувственно улыбаюсь: ты же все-таки король, даже если находишься не в Версале. Людовик наслаждается благами правления, но не обязанностями.
Луиза шепчет что-то утешительное и спрашивает:
– Вам помассировать пальчики, сир?
Король встает, не обращая на нее внимания. Все, исключая старика-герцога де Нанжи, который похрапывает в углу, напрягаются, но Луиза лениво машет всем, чтобы оставались на своих местах. Он подходит к маленькому столику, за которым я сижу, вдыхая запах кожи и апельсина. Я делаю вдох; прошлой ночью было очень весело.
– Что вы читаете, пчелка?
Я вижу, как морщится Луиза, – она терпеть не может, когда он меня так называет. Я и сама не в восторге от этого прозвища.
– Письмо от моей сестры Дианы.
– Я бы тоже хотел взглянуть.
– Прошу вас, попытайтесь, – отвечаю я, передавая ему письмо. Какое-то время он его рассматривает, морщится, отдает назад.
– Ничего не могу разобрать. Пишет как курица лапой. И какие новости?
Мне приходится выдумывать:
– Герцогиня де Ледигьер уже вылечила насморк.
– Я бы хотел с ней познакомиться, – лениво произносит король, легонько тянет за ленту в моих волосах. – С вашей сестрой, я имею в виду, а не с герцогиней. С последней я отлично знаком, еще с детства. Она добрая приятельница моей дорогой Вентадур.
Доносится отдаленный раскат грома, на улице все серое, капли дождя стучат в окна. Еще день – и река разольется. Никакой охоты ни сегодня, ни завтра. Позже мы будем играть в карты и пить до беспамятства, но до вечера нам приходится томиться от скуки.
– Вам понравится Диана, – отвечаю я, отстраняясь от его руки. Я ему не кошка. – Она очень смешливая и славная.
– А внешне? – интересуется король хриплым голосом, который я слишком хорошо знаю.
Луиза нарушает повисшее молчание:
– У нее красивые длинные черные волосы… нежная кожа! Хотя немного смугловатая.
– Да, непременно, – протягивает король, вновь прикасаясь к моим волосам. – Я бы непременно хотел с ней познакомиться.
– Почему же нет, сир? Если она приедет в Шуази, то… – Мне нравится эта мысль, я уже давно не виделась с Дианой. И я на самом деле не разобрала ее письмо, хотя уверена: что у нее может быть интересного? Я слышала, что мадам де Ледигьер – старая чопорная ворона.
Луиза решительно кивает в знак согласия:
– Как было бы чудесно! Я столько лет не видела Диану!
– А ваши остальные сестры? – расспрашивает король ласковым, воркующим голосом, и по спине у меня пробегают мурашки. – Юные маркизы – Флавакур и Турнель. Их же зовут Гортензия и Марианна, верно?
– Да, сир, с ними вы тоже должны познакомиться. Они очаровательные, – с жаром восклицает Луиза, – и такие красавицы!
Мне хочется дотянуться до Луизы, отобрать у нее иглу и ткнуть ей прямо в глаз.
– Да, я слышал, – бормочет король, наконец-то оставляя в покое мои волосы, и отходит к окну. Он пальцем проводит по стеклу, следуя за каплей воды, стекающей подобно слезе, потом задумчиво смотрит на сад, укрытый саваном тумана и дождя. – Я слышал, что маркиза де Флавакур – одна из красивейших женщин своего поколения. Разумеется, за исключением присутствующих здесь дам, – добавляет он, но скорее из приличия.
– О да, Гортензия – красавица, настоящая красавица. Мы называли ее Курочка, что само по себе смешно, ведь она терпеть не может яйца. Но она такая милая и набожная, а Марианна…
Я обрываю Луизу, пока она не наломала дров:
– Может быть, Гортензия и красавица, но у нее очень ревнивый супруг.
Король качает головой, продолжая смотреть в окно.
– Вспыльчивый, ревнивый супруг меня не пугает. Настоящая преграда – это стены, которые возводит набожность, вот их не преодолеть даже самым непреклонным мужчинам. Я слышал, что она очень целомудренна.
Не успеваю я ответить, как он продолжает:
– А что самая младшая? Надеюсь, не такая добродетельная?
– Марианна – писаная красавица, сир, – отвечает Луиза, и на сей раз мне хочется надеть ей на голову ту наволочку, которую она вышивает.
– Может быть, у нее и ангельское личико, – тут же добавляю я, – но она двуличная и неприятная.
– Какие странные слова о молодой девушке! – восклицает король, и, к моему ужасу, я понимаю, что невольно заинтриговала его.
– Полина! Ну что ты говоришь? Когда наша Марианна была двуличной? Она такая милая. Помню, как в детской она…
– Однажды она спалила буфет, а во всем обвинила хромую служанку, – перебиваю я Луизу.
– Ерунда! – мягко возражает Луиза, разум которой, как обычно, помогает отстраниться от неприятностей. Она что подсолнух, поворачивающийся только к солнцу. – Все знают, что была виновата Клод. Взгляни на этого нового голубя, которого я вышила. Разве не прелестно? Думаю, вышью здесь еще одного для пары.
– Мы все совершаем ошибки, – откуда-то издалека доносится голос короля. И я понимаю, что он размышляет над воссоединением семьи.
Не бывать этому! Больше никаких сестер Нель при дворе… за исключением Дианы.
– Вы должны воссоединиться, – с большим энтузиазмом говорит Людовик. Он хлопает в ладоши, и скучающие придворные вытягиваются по струнке, как будто он погладил их по спине. Нанжи храпит, выдувая пузыри. – Здесь, в Шуази, все пять сестер и…
В этот момент раздается громкий раскат грома, герцогиня д’Антен вскрикивает и роняет чашку на новое платье цвета фуксии. Все взгляды обращаются к ней, и разговор о моих младших сестрах тут же забыт благодаря разлитому горячему кофе и нервному смеху.
«Спасибо Тебе, Господи! – молча обращаюсь я к потолку. – Спасибо Тебе за гром». В этой жизни меня мало что пугает, и я не то чтобы опасаюсь присутствия при дворе своих сестер, но… Гортензия и Марианна вряд ли будут такими неприметными… как Луиза.
За окном продолжает лить дождь.
Марианна
Бургундия
Ноябрь 1740 года
Мой супруг умер. Я и подумать не могла, что такое возможно. Он был так молод – всего двадцать два года.
Стоял промозглый ноябрьский день, когда ЖБ заболел. Бóльшую часть года он был занят на службе и лишь дважды приезжал в Бургундию. По возвращении домой он пять дней лежал в горячке, а потом температура поднялась еще выше, простыни под ним стали мокрыми, глаза ввалились. Когда поднималась температура, он начинал бредить, повторял мое имя, но не так часто, как я ожидала. Он все больше звал какую-то Флёретту. Насколько мне известно, ни у одной из его родственниц не было такого имени – чаще всего их звали Шарлоттами и Луизами. Я думаю, что это его любимая нянечка или одна из нынешних маркитанток из Лангедока.
Если на самом деле верно последнее предположение, как же опечалится эта Флёретта, когда он не вернется и она узнает от командира о его смерти. Я представляю себе полногрудую, невысокого роста женщину с длинными соломенными волосами, от которой пахнет дикими цветами. Интересно, как они проводили ночи вместе, когда он любил ее так, как я научила его любить женщин.
Здесь, в округе, говорят, что если лихорадка не спадает больше пяти дней, то конец близок. На седьмой день мы вызвали священника, и в момент просветления ЖБ получил елеопомазание. А когда с этим было покончено, он тихо отошел в мир иной. Я сидела у его смертного одра; он был холодным, бледным и липким от пота и казался таким юным и беззащитным. Я жалела, что не смогла стать для него лучшей женой, более любящей и не такой насмешливой. Жалела, что не писала ему чаще.
Вдова его дядюшки прибыла в замок с неприличной поспешностью. Я подсчитала, что она отправилась в путь еще до его смерти, поскольку она жила на севере Бретани, в неделе пути от нас. Ее супруг, дядюшка ЖБ, умер два года назад, и теперь она мать его наследника, семилетнего мальчика. Она приехала с братом, при этом постоянно краснела и нервно оглядывалась.
Они обняли меня, стали утешать, но вдова все не сводила глаз с моего живота: молодая вдова могла разрушить все их заветные мечты. Чтобы позлить их, я намеренно надела платье, сшитое по последней моде, – оно мешковато сидело на фигуре, не прилегая ни сзади, ни спереди. Я носила это платье и куталась в меха целую неделю, возводила глаза к небу, когда видела, что они вот-вот собираются задать этот чрезвычайно личный вопрос.
– Вы так стойко держитесь, – заметила вдова дядюшки.
До брака с дядюшкой ЖБ она была некой де Блампиньон, а всем известно, что де Блампиньоны так же бедны, как и смешна их фамилия. Она похожа на кролика, у нее коричневые зубы. Брат ее слишком напыщен, но выглядит как буржуа. Я зову их Коричневые Зубы и господин Пот, потому что этот мужчина невыносимо потеет, несмотря на ноябрьский холод. Отвратительно.
В конце концов местный священник, устав от моих увиливаний, задает мне вопрос в их присутствии, я взрываюсь, хлопаю по животу и заявляю, что более точно буду знать через десять дней. Откровенно говоря, я уже точно знаю, что я не беременна, – мои «гости» неопровержимо доказали, что я не беременна, – но в глубине души испытываю радость, оттого что вызываю тревогу у родственников, низменные надежды которых так и сочатся из жирных пор.
Когда приезжают стряпчие, я невозмутимо приветствую их и сообщаю, что по меньшей мере еще неделю не смогу сказать уверенно.
Большую часть дней я провожу в одиночестве, читаю в своей спальне, размышляю о будущем, сушу травы в охотничьем домике. Мне нравится этот домик – уютное прибежище покоя и безмятежности. Никто не знает, куда я исчезаю. Наверное, думают, что я молюсь за душу Жана-Батиста в часовне.
У меня не хватает ни денег, ни смелости, чтобы отправиться посмотреть мир, как я всегда мечтала. Если бы я отправилась путешествовать, то в первую очередь поехала бы в Англию посмотреть Лондон, а потом к диким берегам Ирландии. Затем я бы отправилась в Канаду, чтобы увидеть бескрайние просторы, краснокожих дикарей и удивительных животных. Следующей была бы Греция, где я поклонилась бы месту, в котором родился Аристотель. А далее я отправилась бы на остров Ява, изучать мир специй, а затем… Боже, на свете еще столько чудесных мест!
Вдовство – единственное время в жизни женщины, когда она обретает немного свободы, но мне остается одно: вернуться в Париж, в дом к тетушке Мазарини. Если бы у меня был сын, то замок и титул остались бы мне, а я оказалась бы в самом завидном положении: молодая вдова и при деньгах. ЖБ не был богат, но его денег хватило бы, чтобы жить здесь независимо.
Но детей нет, а значит, и мне нет места у Турнелей. Мне придется уехать, оставить и Гарньера, и сад с пряностями, и мою любимую библиотеку. Я пишу тетушке, Гортензии, адвокату отца в Париже. Последний тут же приезжает, как только становится ясно, что внутри меня нет маленького ЖБ, и начинает вести с этой свиньей Блампиньоном переговоры о возврате моего приданого. Мое жалкое приданое – это все, что у меня есть в этом мире.
Как я и ожидаю, приезжает Гортензия. Я очень ей благодарна, потому что знаю, как она не любит путешествовать. Она приезжает в экипаже, который и отвезет меня назад в Париж.
– Сестричка!
Прошел почти год со дня ее свадьбы, и она стала еще красивее, чем прежде. Щечки розовые, глазки блестят.
– Отлично выглядишь, – говорю я.
Она улыбается, от ямочек на щечках становится еще краше.
– Спасибо, сестричка. Ты тоже, ты тоже отлично выглядишь. – Она хмурится. – Ты не скорбишь по ЖБ?
В своих письмах к ней я всегда играла роль довольной жизнью молодой жены, но теперь мне нет нужды притворяться. Последние недели лишили меня запаса притворства. Муж умер, и его уже не вернешь. Я буду по нему скучать… но не слишком. Боюсь, я осталась такой же холодной. Пожимаю плечами:
– Я очень редко его видела.
– Я сама за год видела Франсуа всего пару раз, – возражает Гортензия, – но это не мешает мне любить его и скучать по нему… – Она закатывает глаза.
– Не у всех такая любовь, как у тебя, Гортензия, – нетерпеливо возражаю я. Может быть, со стороны кажется, что я завидую, но это не так. Видела я этого Флавакура.
– А ты не… – Гортензия многозначительно смотрит на мой живот. Мы одни, Гортензия – моя сестра, мы обе замужние женщины (одна замужем, вторая – вдова), и тем не менее она не может заставить себя задать мне прямой вопрос: «Ты беременна?»
– Я не беременна, – дерзко отвечаю я.
Гортензия едва заметно морщится. Едва заметно.
– Ох, сестричка, мне так жаль.
– Я уже смирилась.
– Это ничего не меняет. Я приехала, чтобы забрать тебя домой.
– Домой? Вряд ли тетушкин дом я смогу назвать своим.
Гортензия сбита с толку.
– Но это наш единственный дом. Куда же ты поедешь?
– Мне ехать некуда, – отвечаю я. То, что мне кажется пустой тратой сил, для Гортензии – священный долг.
Что я привезу из Турнеля? Что мне взять с собой, чтобы напоминало о проведенных здесь шести годах? Мои воспоминания о ЖБ. Добрые воспоминания о времени, проведенном вместе.
Вместе со своей одеждой и воспоминаниями я забираю сборник пьес Мольера, все тома книги «Артамен, или Великий Кир» и пару научных книг из библиотеки. Ни мадам Коричневые Зубы, ни господин Пот не похожи на заядлых читателей. Коричневые Зубы испытывает мое терпение, входя в мою комнату под любым предлогом и устраивая спектакль. Она делает вид, будто хочет помочь мне уложить вещи, хотя я точно знаю, что ее интересуют только мои украшения. Она пытается понять, что было в замке, а что я привезла из отчего дома Майи-Нель. У нее есть целый список из архива, который достал по ее просьбе адвокат, однако она не может по описанию узнать вещи, лежащие у меня в шкатулках.
Не знаю, стоит ли оставлять украшения, подаренные мне ЖБ, но я не стану отдавать их, если только меня прямо не попросит об этом их пронырливый стряпчий. В итоге я упаковываю их все, оставляя только нитку черного жемчуга, который мне никогда не нравился. Я знаю, что никто скандала поднимать не будет: зачем ссориться из-за горстки драгоценностей, если на кону настоящий приз – замок и титул?
За несколько дней до отъезда я впадаю в глубокую депрессию. Мной овладевают апатия и усталость, все кажется бессмысленным. Что значит наша жизнь? И что главное? Мы все равно умрем.
ЖБ упокоился в маленькой церквушке недалеко от замка. Я часами сижу рядом с ним в ледяном склепе семейства Турнель, жалея, что он такой холодный. Я читаю имена его умерших родственников. Елизавета-Шарлотта – умерла в двадцать два. Мадлена-Анжелика – умерла в семнадцать. И мой ЖБ – умер в двадцать два года. Все они такие молодые. Однажды я тоже умру. И разве будет иметь значение, чем я занималась при жизни?
Меня никто не трогает, решив, что я имею право, пусть и с опозданием, скорбеть по своему умершему мужу. Я лежу два дня в постели и плачу, потому что не беременна, и жалею об этом. Потом плачу, потому что все спуталось, – я никогда не хотела иметь детей. Неожиданно мысль о маленьком ЖБ кажется мне привлекательной. Может, это была бы маленькая девочка, хотя, если бы у нас была девочка, меня все равно отсюда выдворили бы. И все же. Я бы назвала ее Армандой, в честь моей мамы. И вот ЖБ умер, не оставив потомства, и кто вспомнит, что он вообще жил? Вскоре от него останется только имя, вырезанное на мраморной плите. И будет он лежать со своими предками в склепе, одинокий и забытый.
В последний день моего пребывания в доме супруга Гортензия вытаскивает меня из постели и, усадив в экипаж, прячет под ворохом одеял и подушек, поскольку дороги в Париж холодные и ухабистые. Возможно, я всегда так и буду лежать, ничего не делать, ничего не говорить, ничего не ждать.
Буду просто существовать.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
10 декабря 1740 года
Дорогая Марианна!С любовью,
До меня дошли ужасные новости о смерти Жана-Батиста, и я пишу тебе, чтобы выразить свое глубочайшее соболезнование. Какая трагедия! Должно быть, ты в глубокой скорби. Я тоже в глубочайшей печали от случившегося у тебя.скорблю вместе с тобой,
Я знаю, какое горе и печаль доводится переживать, когда теряешь все, когда тебя лишают того, что было тебе знакомо и дорого в этом мире. Кому, как не мне, понять тебя. Знаю, какую муку ты испытываешь. Один меткий удар судьбы – и все. Какая потеря! Какая нелепая смерть! Но что есть потеря, как не одно из проявлений смерти?Луиза
Я скорблю вместе с тобой, сестричка, и молюсь, чтобы со временем ты смирилась со своей ношей. Смирение – главная из добродетелей, потому что в нашей жизни мы мало что можем изменить. Уверена, что в час горя и печали Гортензия с тетушкой Мазарини позаботятся о тебе в Париже. Дай мне знать, если понадобится моя помощь.
Король в добром здравии, немного одолевает меланхолия, что часто бывает с ним с наступлением зимы. Полина тоже в добром здравии, она очень счастлива со своим супругом, графом де Винтимилем. Он хороший молодой человек, несмотря на неприглядную на вид кожу. Полина шлет тебе свою любовь и соболезнования. Как бы мне хотелось, чтобы вы вновь стали подругами! Когда мы в последний раз были в Шуази, король заговорил о воссоединении нас, сестер. По-моему, изумительная мысль! Только представь, мы впятером снова вместе! Может быть, это произойдет, когда ты снимешь траур?
Я высылаю тебе платок, расшитый черными голубями, пусть они утешут тебя в твоем горе.
Полина
Версаль
Декабрь 1740 года
Год выдался богатым на взлеты и падения, триумфы и баталии, как крупные, так и мелкие, из которых по большей части я неизменно выходила победительницей. Мы с Людовиком стали очень близки, он до сих пор чрезвычайно предан мне. Он за многое может поблагодарить меня: я научила его самостоятельно принимать решения, противостоять придирчивым министрам. Благодарность – прочное основание для любви.
Стычки с австрийцами уже грозят перейти в настоящую войну. Карл Австрийский, заклятый враг Франции, в октябре умер, оставив в наследницах одну дочь и тем самым дав Франции возможность отстоять свои интересы в Австрии. Флёри всеми правдами и неправдами пытается избежать войны – заставить нас отступить, как комнатных собачек, и помириться с разгневанной австрийской императрицей. Не все с ним согласны, и уж точно не я.
У нас есть один генерал, Бель-Иль, который очень долго добивался моей дружбы, потому что человек он умный и знает, в чьих руках сосредоточена истинная власть. Поговаривают, будто он наградил двести человек за то, что они распускали слухи, выставлявшие его в выгодном свете. И стратегия сработала. Мне нравятся подобные уловки. Я и сама подумываю о том, чтобы нанять поэта, дабы тот за вознаграждение писал обо мне хвалебные куплеты. Чтобы уравновесить скандальные злословия. Может быть, сравнить меня с Афиной? И не то чтобы я обращала внимание на всякие сплетни (я имею в виду куплеты), но король все равно болезненно на них реагирует.
Мы с Бель-Илем сходимся во мнении, что победоносная война поможет становлению Людовика: король, подобно фениксу, возродится из пепла и выйдет наконец из тени своего великого деда (слова Бель-Иля, не мои; этот генерал – настоящий поэт) и заявит о себе как о благородном монархе-воителе. Больше Людовика не будут воспринимать как короля, который сражается только с оленями и кабанами.
– Подобная возможность предоставляется раз в жизни, – повторяет Бель-Иль с нажимом. Мужчины спорят уже несколько часов: то, что начиналось с ревизии расходов на армию, переросло в учтивый, но горячий спор. – Мы должны объединиться с Пруссией и заявить о своих интересах, пока Австрия ослаблена.
– Война – это гибель для любой страны! – повторяет кардинал Флёри наводящим тоску голосом. – Вы ничего не понимаете, ни один из вас, юных горячих голов… Вы не переживали войну… и вам неведомо, какие разрушения она с собой несет.
Я с ухмылкой думаю: «Ты-то уж все успел пережить! И все еще продолжаешь жить». Наверное, ему уже лет триста. Мы сидим в уютной внутренней библиотеке, где намного теплее, чем в холодных совещательных комнатах. Я встаю со своего места у камина, подхожу к Людовику.
– Я согласна с Бель-Илем. Права Марии-Терезы на престол очень спорны, и это могло бы стать для Франции отличной возможностью расширить свое влияние в Европе.
– А она что здесь делает? – удивляется Флёри.
– Графиня де Винтимиль всегда рядом со мной, – отвечает Людовик, берет меня за руку и начинает ее поглаживать.
– Говорят, что Францией правит женщина, сир. Всем отлично известно, что баба у власти погубила не одну страну. Не в этом ли причина того, что мы предлагаем воевать с Австрией?
Ну что за глупец! Неужели он действительно полагает, что сможет одержать победу? И пока я нехотя смирилась с тем, что Людовик никогда не отошлет кардинала, меня все равно раздражает то, что Флёри и пальцем не пошевелил, чтобы завоевать мое расположение.
– В хорошенькой головке Полины ума больше, чем у двух десятков лучших генералов, кардинал, и мне хотелось бы, чтобы вы об этом не забывали, – мягко возразил король. – Мы не на военном совете, поэтому я пригласил ее сюда.
Вот так-то! Я борюсь с желанием показать Флёри язык. Если бы мы сидели за столом одни, я бы так и поступила.
– Я соглашусь с мадам де Винтимиль, – говорит Ришелье, отходя от окна, где ему начищали сапоги.
– Что за черт! Кто еще прячется в тени? – раздраженно восклицает Флёри. – Кто еще без приглашения присоединился к нашему разговору? Эй вы там, у двери! Идите сюда.
В комнату шагнул испуганный лакей.
– У тебя тоже есть свое мнение касательно того, развязывать нам войну или нет? – интересуется Флёри. Его голос так и сочится сарказмом.
Лакей, неверно восприняв тон, решил, что кардинал проявляет истинный интерес.
– Сиры, Ваше Величество… – пробормотал он, – знаете, моя бабушка, австрийка из Линца…
– Ах, молчите! – восклицает кардинал.
Я редко видела его таким раздраженным. Глаза вылезли из орбит, а на лбу вздулась и пульсирует большая вена. Все за столом замерли, ожидая, что его хватит паралич и навсегда уничтожит этого жалкого кардиналишку.
– Довольно! – восклицает Людовик. – Кардинал, друг мой, успокойтесь, нет нужды так возмущаться. Правильное решение будет принято… со временем. Подобные вещи с ходу не решаются. Мы должны подумать, все распланировать, взвесить.
«И отложить в долгий ящик», – мысленно добавляю я. Людовик во всем ищет гармонию и согласие и все еще боится самостоятельно принимать решения. Его долго учили верить в то, что окружающие знают лучше, а от подобной привычки сложно избавиться: король что флюгер, который поворачивается в ту сторону, куда дует ветер общественного мнения.
– Но это наш шанс! – горячится Бель-Иль. – Австрией не может править женщина! Мы должны…
– Довольно! Вы разве не слышали, что сказал король? – восклицает Флёри, вена у него на лбу продолжает пульсировать. – Ваше мнение нам известно, но решать в итоге моему… нашему королю.
Я переглядываюсь с Ришелье и понимаю, что хотя бы раз мы с ним полностью сходимся во мнении. Эта война начнется, должна начаться, и, когда это случится, Людовик обретет славу.
* * *
Благодаря моему влиянию Шаролэ теперь редко приглашают ко двору. Людовик сопротивляется, потому что она часть его молодости.
– Именно поэтому вы и должны, – настаиваю я, – порвать с друзьями детства и искать новых товарищей. – Например, генерал Бель-Иль.
Даже в отсутствие Шаролэ рядом со мной коршунами кружат злопыхатели, которые только и ждут, когда же он устанет от меня. Они похожи на тех пчел, когда-то досаждавших мне. Они полностью исчезли из моей головы, но теперь заявили о себе извне в виде злобных и надоедливых придворных.
– Эта Восхитительная Матильда – просто само изящество! Она такая юная и миниатюрная, похожа на ребенка, а не на взрослую женщину… как вы… Вам же уже двадцать восемь, верно? Явно уже не первой молодости!
– А это правда, Полина, что король уже два дня вас не навещал? Я слышала, что всю прошлую неделю он провел с вашей сестрой! Старые привычки тяжело искоренить. Должно быть, вы всерьез встревожились.
– Вы что-то плохо выглядите в последнее время. Совсем скверно. Вы захворали? Наверное, захворали от тревоги? Все из-за Восхитительной Матильды? Я бы тоже захворала, клянусь, просто захворала бы.
Они что, никогда не устают? Они выискивают малейшую трещинку, чтобы превратить ее в непреодолимую пропасть, и до сих пор не могут понять, что я новая мадам де Ментенон. Если бы король был свободен, он, без сомнений, тоже женился бы на мне. Но он женат – королева продолжает с каждым годом все быстрее стареть, становится все отрешеннее, потому что больше не рожает детей. Странно, рождение ребенка – это весьма коварное для любой женщины время, однако, оказывается, даже после одиннадцати беременностей она жива и невредима. Честно говоря, немного несправедливо.
Диана думает, что я о ней забыла, но это не так: я энергично ищу ей мужа. Людовик колеблется – Винтимиль влетел ему в копеечку – и пытается игнорировать мои просьбы, когда я настаиваю на том, чтобы супруг у Дианы был или герцогом, или пэром.
– Но, дорогая, – мягко возражает он, – в королевстве только сорок герцогских титулов. И большинство герцогов уже женаты.
– Но, Людовик, вы же всегда можете даровать еще один. – Ему, к слову, необходимо даровать титул герцога и моему супругу, но я решила, что с этим можно немного повременить. Гораздо важнее выдать Диану замуж и представить ко двору, а два герцогских титула в один год для одной семьи… даже мне кажется, что это слишком.
Людовик, ощетинившись, отстраняется.
– Нельзя даровать титулы налево и направо, – говорит он, обводя взглядом комнату в поисках вдохновения, – как свечи! – Он машет в сторону отвратительной пары на камине – скульптуры кабанов. – Есть определенное количество титулов, и увеличивать его нельзя.
Я не волнуюсь, как раньше; у нас уже не раз случались разногласия и споры, а временами доходило до повышенных тонов, но они никак не отразились на его любви ко мне. Честно говоря, мне кажется, что благодаря нашим ссорам любовь его только крепнет. Он постоянно уверяет меня, что так я его возбуждаю.
– Если я дарую всем и каждому титул герцога, титул обесценится, – продолжает король. – Начнутся разговоры. Я слышал, что маркиз де Креки, принадлежащий одной из старейших фамилий, заявил, что он бы не хотел становиться герцогом, – настолько обесценился титул. Разумеется, вы, мадам, с вашим умом и проницательностью не можете этого не понимать!
Он начинает пользоваться моим же оружием – сарказмом – против меня. Я показываю ему язык, и он тут же смягчается.
– Я спрошу мнения Ришелье, – говорит Людовик, – может, он знает какого-то подходящего герцога. У него часто возникают хорошие идеи, и он, кажется, знает всех вокруг.
На меня нисходит озарение.
– А как же сам Ришелье? Бедная Елизавета умерла… – Его вторая жена умерла в прошлом году от цинги.
Кажется, Людовик подавился, хотя ничего не ест.
– Надеюсь, вы шутите, мадам. Мне кажется, что наш друг ждет принцессу крови или, по крайней мере, испанскую принцессу.
Я вздыхаю. Это правда, Ришелье ждет более выгодную партию. До того, как его предок кардинал Ришелье стал великим министром при дворе Людовика XIII, их род не представлял собой ничего особенного, и герцог старается всячески облагородить свое происхождение.
– Ладно, я согласна прислушаться к его мнению.
– Только герцог? – вновь спрашивает Людовик. Я вижу, что к продолжительной ссоре он не готов, он уже сдался.
– Да, только герцог! Прекрасный герцог для моей прекрасной сестры. Вы полюбите ее, дорогой. – Я привлекаю его к себе в постель. – С вашим пристрастием к крови Нель… кто знает?
По взгляду Людовика я понимаю, что этот намек его нисколько не обескураживает. В последнее время он не раз намекал на нас с Луизой вместе. Но я остаюсь непреклонной: у меня нет ни малейшего желания видеть Луизу обнаженной. Совершенно никакого.
Но пока не стоит терзать воображение Людовика мыслями о Диане. По крайней мере он больше не вспоминает о воссоединении семьи.
От Гортензии де Флавакур
Особняк Мазарини, Париж
20 февраля 1741 года
Дорогая Луиза!До свидания,
Уверена, что ты уже слышала, но я захотела написать и поделиться с тобой этой радостной новостью. Я уже гордая мать малыша Августина-Фредерика де Фуйёз. Какое счастье! Какое счастье и подарок моему супругу! Теперь я могу называть себя мамой, а ты себя – тетушкой. Старшей тетушкой. Или самой старшей тетушкой. Восхитительно, верно?мама Гортензия
Роды прошли хорошо. Через семь дней врачи заявили, что я вне опасности. Тетушка настояла на том, чтобы я еще две недели оставалась в постели, и мне позволено есть только рисовый пудинг и пить подогретое молоко. Жаловаться я не могу. Ей виднее.
Я так горда, что первой из сестер родила ребенка. Странно, не так ли? Из всех нас только у меня есть ребенок! Молюсь, чтобы Господь тоже благословил тебя ребенком, и еще истовее я молюсь, чтобы ты не пользовалась никакими способами, чтобы избежать беременности.
И среди нашего счастья есть толика грусти: Марианна, как всегда, печальна. Она в глубоком трауре с тех пор, как вернулась из Бургундии несколько месяцев назад. Она просто обезумела, и мне трудно представить себе, как бы чувствовала себя я, если бы потеряла Флавакура. Или моего драгоценного сыночка.
Я посоветовала Марианне, чтобы она отвлеклась от земного горя и больше времени проводила в часовне, молясь за упокой души своего супруга, но она оборвала меня. Кажется, она предпочитает лежать в постели, есть пряные орешки и читать странные книги. Горе проявляется по-разному.
Мой малыш Фредди плачет – я должна позвать няню!
Пожалуйста, поделись этой новостью с Полиной; от нее письма не дождешься, но мне хотелось бы разделить с ней свою радость.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
26 февраля 1741 года
Дорогая Гортензия!Твоя сестра
Прими мои поздравления. Тебе действительно очень повезло.Луиза
Пока Господь не благословил меня ребенком, но я надеюсь, что если буду истово молиться, то мое желание исполнится. Знаю, что мне уже за тридцать, да и врачи против подобного, на их взгляд, бесстыдства, но королева свою последнюю дочь родила в тридцать четыре года! И конечно же, родила бы еще, если бы король не решил, что убережет ее от последующих родов. А герцогиня де Ноай родила последнего ребенка в сорок лет!
Еще раз мои поздравления с таким великим счастьем. Я шлю тебе этот платочек, расшитый голубями, для твоего малыша.
Диана
Париж
Апрель 1741 года
Какие удивительные новости! Гортензия родила! И теперь я официально могу называться тетей, хотя пока я разницы не ощутила. Назвали его Августином-Фредериком – так называют всех Флавакуров. Я видела его на прошлой неделе. Он совсем крохотный, красный и сморщенный, наверное, весь в отца.
И еще более чудесная новость – Полина уверяет, что вовсю готовит мою свадьбу, и предлагает навестить ее в Версале!
Мадам Ледиг, как и тетушка Мазарини, открыто презирает и Луизу, и Полину за их распущенность. Но с другой стороны, будучи женщиной практичной, она решила, что может официально презирать Полину, но при этом принять ту партию, которую она для меня устроит, если жених окажется подходящих благородных кровей. Мне уже двадцать семь – давно пора быть замужем.
– Диана-Аделаида, – мадам Ледиг всегда называет меня полным именем, она очень чтит официоз. – Когда я была в твоем возрасте, мне уже шесть раз довелось побывать замужем. И я пять раз беременела, хотя, к сожалению, Господь не пожелал, чтобы кто-то из моих младенцев выжил. Кроме того, у меня были собственный дом и карета.
Она произносит все обвинительным тоном. Я пожимаю плечами, потому что сама я найти себе мужа не могу.
– Не пожимай плечами! Диана-Аделаида, будь более женственной. Ты должна больше походить на лебедя, грациозного и невозмутимого, а не на обезьяну. Терпеть не могу это говорить, и Бог может меня за это наказать… – Она вздевает глаза и крестится. Она очень любит обращаться к Господу и разговаривать с ним много раз на дню. – Но в какой-то мере можно считать везением, что Полина – твоя сестра.
Она выплевывает имя «Полина», как будто произносит «путана».
– Однако тебе следует помнить, что, если принимаешь ее помощь, ты ни в коем случае не оказываешься перед ней в долгу. Организовать удачную партию, чтобы обелить имя Майи-Нель, – меньшее, что она может для тебя сделать. Но как только выйдешь замуж, ты должна по возможности отдалиться и от Полины, и от этой Луизы-неудачницы! Репутация что яйцо: если треснет, уже не склеишь. Никогда не забывай, что ты одна из Майи-Нель, даже если это имя вываляли в грязи.
Я смеюсь над этими словами.
– И еще одно, Диана-Аделаида, – говорит мадам Ледиг. – Перестань так часто смеяться. Если поедешь в Версаль, старайся походить на сладкоголосую птичку, а не каркающую ворону.
Я упиваюсь этой радостной новостью. Скоро я отправлюсь в Версаль и выйду замуж! Если моим мужем станет герцог, как намекает Полина, тогда он должен быть очень богат. А я стану герцогиней, буду есть все, что заблагорассудится, сахарный пирог хоть каждый день и носить чудесные платья. И вообще, жизнь у меня будет просто бесподобной. Может быть, я даже найму писателя, чтобы писал за меня письма? У мадам Ледиг есть человек, который читает ей при плохом освещении, когда у самой мадам болят глаза, так почему не нанять человека, который будет писать, когда у меня, скажем, заболит рука? Было бы очень приятно.
Мадам Ледиг советует отложить визит до лета. Она уверяет, что лучшее время для посещения Версаля, бесспорно, июнь, когда еще не очень жарко, но уже и не холодно, когда все в саду начинает цвести. В годы ее молодости, когда на троне был предыдущий король, она жила в Версале с мужем и с тех пор не перестает возмущаться росту распущенности при дворе. Она говорит, что в последние годы король Людовик XIV стал образцом морали и нравственности для своих подданных, он вел тихую семейную жизнь со своей женой, мадам де Ментенон.
Что мне надеть? Мадам Ледиг полагает, что у меня уже достаточно платьев, и ворчит, что, когда она выходила замуж, у нее было только два платья и она считала, что этого вполне достаточно. Я же еще не замужем, а у меня уже четыре платья! Я отвечаю ей, что все свои лучшие платья отдала Полине, когда та отправлялась в Версаль. Она недовольно бурчит, но в конечном счете обещает, что мы закажем мне новые платья. Она терпеть не может новые ситцы и яркие цвета и называет их «тонкой тканью для шлюх». Уверяет, что с годами женщина понимает, что пышные одежды – это всего лишь способ отвлечь, а лучший фасон – это простота.
– Диана-Аделаида, ты должна, как мышка, довольствоваться одним цветом, а не уподобляться безвкусному павлину, утопающему в бессмысленном блеске.
Слова тетушки, видимо, означают, что мои платья будут простыми. К сожалению. И она решительно настроена на то, чтобы деньги от наследства отца – батюшка мой еще не умер, но настолько спился, что о нем даже не вспоминают и не называют по имени, а лишь говорят об «отцовском наследстве», – не тратились. Жаль, что я не могу сама заказать себе платья и выбрать фасон, но пожилым герцогиням и тетушкам нельзя перечить.
Не беда, ведь я еду в Версаль!
От Мари-Филиппин де Брайи
Особняк вдовствующей герцогини де Ледигьер, Париж
20 апреля 1741 года
Мадам де Винтимиль!Филиппин де Брайи
Примите мои заверения в уважении, миледи. Прошу прощения за то, что Вы, многоуважаемая особа, получили письмо от незнакомого человека. Позвольте мне представиться. Я мадемуазель де Брайи, меня наняли читать многоуважаемой герцогине де Ледигьер, но сегодня я пишу Вам от имени мадемуазель Дианы де Майи-Нель, которая попросила написать меня об этом.
Я пишу от ее имени, чтобы сообщить Вам, как она обрадовалась Вашему приглашению и с нетерпением ждет возможности посетить Версаль и Шуази этим летом.
Она желает сообщить Вам, что у нее два новых платья, сшитых специально к этому случаю, и она нижайше просит Вас вернуть ее персиковые ленты от Вашего голубого платья, поскольку она уверена, что теперь, когда Вы стали графиней де Винтимиль, у Вас много-много новых платьев. Она полагает, что персиковые ленты просто необходимы для украшения ее нового платья из коричневого шелка.
Она также хотела бы уведомить Вас, что у нее новое серое платье, украшенное лимонным кружевом с Вашего платья, в котором Вас представили ко двору. А еще она желает нижайше напомнить Вам о зеленой парчовой накидке, которую она подарила Вам несколько лет назад, и спрашивает, не будете ли Вы так любезны вернуть ей подарок, когда она приедет в Версаль, поскольку другой подобной шали у нее нет.
В ожидании Вашего достопочтенного ответа, остаюсь Вашей нижайшей слугой,
Луиза
Замок де Шуази
Май 1741 года
Я вышиваю занавески для спальни Полины в Шуази, в тон недавно выкрашенных стен. Ткань голубая с золотом, и я вышиваю маленьких белых голубей вдоль полосок, а вокруг них кайму – наши переплетенные инициалы. Мои и Людовика, а не Полины и Людовика. ЛдФЛдМ. Только если знаешь, куда смотреть, можно различить эти буквы. Это моя тайна и негласная месть Полине, но я знаю, что она никогда этого не заметит.
В новом году я хочу вновь полюбить Полину, потому что сестер следует любить, а не ненавидеть. Мне кажется, что я даже смогу простить Людовика. Поэтому, когда мы проводим время вместе, я больше никогда не упрекаю его. Ведь он король и мужчина и волен поступать так, как ему заблагорассудится, а мой долг – принять и поддержать его. Смирение, разумеется, лучше печали и отчаяния. Я хочу, чтобы в мои сны вернулись яркие цвета, а в мою жизнь – радость, и я уверена, что этой весной я наконец-то получу хоть толику удовольствия. Май – красивый месяц, суровая зима позади, возвращаются воспоминания о тепле.
Но подобной радости, похоже, не суждено случиться. Потому что приходят новости… Ох.
Меня разыскивает графиня де Тулуз, которая всегда была добра ко мне, всегда была моей подругой, пока этого не сделали другие. На этой неделе я прислуживаю в Версале, но тем не менее привезла из Шуази занавески, чтобы продолжить работу. Она находит меня ранним утром за вышиванием голубей.
– Дорогая. – Она держит меня на расстоянии вытянутой руки, шарит глазами по лицу. – Вы уже слышали?
– Нет. А что? Хорошее? Плохое? Скажите мне. – Я мысленно представляю себе самое худшее. Король? Монастырь?
– Присядьте, дорогая. – Голос у нее спокойный, по-матерински ласковый, хотя я не помню, чтобы мама так ласково со мной разговаривала.
– Пожалуйста, Софи, рассказывайте быстрее, что произошло?
– Ваша сестра Полина…
– Она хочет, чтобы я уехала? – Мой голос звучит ровно, но я чувствую, как сжимается горло и у меня перехватывает дыхание.
– Нет. Нет. Ваша сестра никогда бы так не поступила! Но вчера ночью Ришелье признался мне, что… она ожидает…
– Кого ожидает? – Вздохнув с облегчением, оттого что мне не откажут от двора, я недоуменно смотрю на нее. Даже несмотря на то, что у нас с Полиной сложились хорошие отношения и всю минувшую зиму мы прожили душа в душу, страх, что меня могут выдворить из Версаля, всегда остается, выползает из углов моего сознания, как кошки из тени.
– Ожидает ребенка, дорогая Луиза.
Ох!
Я смотрю на графиню. Это насмешка? Шутка? Обман? Но по ее доброму лицу без грамма пудры видно, что она никогда бы не стала меня обманывать.
– Благодарю, что сообщили, – мягко произношу я. – Право же, я вам чрезвычайно признательна.
Она кивает:
– Иногда этот мир бывает слишком жесток.
Я издаю короткий смешок:
– Да уж!
Графиня вышла замуж за своего покойного супруга по любви, они прожили четырнадцать счастливых лет, а потом он умер.
– Я хотела предупредить вас, пока кто-то другой не принес эту новость, не думая о том, как не задеть ваших чувств. Здесь же вы одна и можете взять себя в руки, прежде чем выйти в свет.
Когда она уходит, я закрываю дверь и, едва держась на ногах, бессильно прислоняюсь к ней. Я отсылаю Жакоб с короткой запиской к королеве, в которой извиняюсь за отсутствие, и укладываюсь в постель. В мой кокон. Платье так и остается лежать на полу – символ сорванного дня.
У них будет общий ребенок.
От одной этой мысли сердце мое разрывается, оно разбивается еще раз, и меня накрывает волна скорби. У них будет ребенок. Теперь он никогда ее не оставит. Да! Как же мне хотелось иметь ребенка! Маленькую девочку, которую бы я прижимала к груди, чувствовала, как она обнимает меня своими крошечными ручками. Испытывать радость от осознания того, что один человечек, пусть всего один человечек в этом мире, любит меня полностью и безоговорочно. Однако боюсь, что моим надеждам не суждено сбыться: мой супруг отказывается меня навещать и мою постель время от времени согревает только Людовик.
В Библии нет указания на то, как вести себя в ситуации, в которой я оказалась, но мне просто необходимо с кем-то поговорить. В снах я ищу совета у королевы. Она всегда так обходительна, хотя все равно заметно, что она выросла в Польше, в доме наподобие нашего охотничьего домика.
– Мне мучительно больно, и я подумала, что, быть может, вы мне поможете.
Королева едва заметно улыбается, но взгляд ее по-прежнему холодный. Несмотря на свою доброту, она все равно остается королевой и должна быть безучастной к бесконечным просьбам, которые сыплются на нее, как снег зимой.
– Нет-нет, я ничего от вас не хочу, Ваше Величество, – поясняю я. – Мне лишь нужен совет.
– Вам, моя милая дщерь, я с радостью помоку. – Когда-то она действительно называла меня «милая дщерь», но теперь гордость мешает ей проявлять такую близость. Впрочем, это всего лишь воображаемый разговор, поэтому в моем сне она называет меня милой дщерью и ее мягкая рука с твердыми подушечками от множества часов шитья нежно накрывает мою ладонь.
– Мадам, прошу у вас совета… Как вы это выносите? Когда хотите быть с ним, а он не хочет и вы должны ждать? Ждать и надеяться. А потом, когда он приходит, как вы удерживаетесь от упреков? От того, чтобы говорить о своей любви и умолять остаться навечно?
Королева указывает на гобелен на стене, расшитый сценами мук ранних христиан.
– Ваши любимые святые. Они помогут. Фруктуоз Таррагонский. Апостол Петр. Флегонт. Апостол Онисим. Они все здесь, чтобы помочь тебе. Выбери правильного, и все будет хорошо.
Я делаю реверанс, наклоняюсь, чтобы поцеловать ее руку, но в глубине души чувствую разочарование. Каким образом скромные святые могут помочь мне? И кто из них покровитель грешниц, которые желают зла своим сестрам?
Даже мой духовник начинает напоминать мне, что повторение – это грех. Он уже отпустил мне грех ревности и прелюбодеяния и говорит, что нет нужды просить прощения снова и снова.
– Господь любит не тех, кто крутится как белка в колесе и возвращается туда, откуда начинают. Вы могли бы почитать историю Сарры и Агари – великолепный пример женщины, которая смирилась и приняла суд Божий. И не забывайте, всегда есть монастырь для тех, кто чувствует, что уже не в силах выносить мирскую жизнь. У вас же тетушка – настоятельница монастыря в Пуасси? Может быть, ей напишете?
Даже Господь уже устал от меня.
Полина расхаживает как королева, постоянно поглаживая живот, который все еще остается плоским, и ведет себя еще более беспечно и жестоко, чем обычно. Король нервно суетится и кудахчет над ней с удручающей частотой. Придворные все больше осознают силу Полины – даже те, кто открыто выказывал ей свое презрение. И теперь приглашения в Шуази так же редки, как белые лисицы с их ценным мехом. Полина возлагает на меня обязанности: кого приглашать, кого нет – ей на самом деле плевать на подобные пустяки.
– Видишь, Лу… – Я терпеть не могу, когда она так меня называет, я же не кошка. – Они наконец-то поняли, что я разряд молнии, а не дешевая свечка, которая слишком быстро сгорает. Я подарю королю сына, и мы начнем новую династию, которая сможет потягаться с потомками мадам де Монтеспан. Эти глупые овцы должны понять, что я здесь навсегда. Навечно. Интересно, когда они станут писать историю моей жизни, будут ли сравнивать меня с мадам де Монтеспан, великой любовью молодого Людовика XIV, или с мадам де Ментенон, любовницей и впоследствии женой на закате его жизни? А может быть, и с обеими?
Что мне на это отвечать? Я стала понимать, что Полина – совершенно бессердечное создание. Ну, наверное, она не совсем бессердечна, просто ей плевать на всех. И всегда так было. Она даже с Людовиком бывает груба, и, что самое удивительное, он, кажется, совсем не возражает против такого отношения.
– Полина, тебя все любят, – бормочу я. А что мне еще остается?
Мы стоим на широкой каменной террасе перед дворцом Шуази, спорим о том, стоит ли запрягать карету, чтобы встретить короля в лесу. Прибыл возбужденный лакей с новостями о добыче: завалили двух оленей с ветвистыми рогами. Убили мгновенно.
– По-моему, собирается дождь, – говорю я. – Мы сможем посмотреть на него… на них… когда добычу принесут во дворец. – Я устала, предпочитаю полежать в кровати, поплакать, а не ехать с Полиной и смотреть, как она гладит свой живот, как король обнимает ее за плечи и весь так и светится.
– А я думаю, что стоит ехать. Дождя может не быть. Накинь шаль. И принеси мою зеленую парчовую. Бошамп, запрягай карету, мы едем к Его Величеству. Мы должны быть там, чтобы разделить с ним это удивительное событие. И поедем одни. Не хочу, чтобы герцогиня д’Антен все разрушила своим глупым смехом.
Из окна салона на втором этаже за нами пристально наблюдают герцогиня д’Антен и графиня д’Эстре. Полина не обращает внимания на их ледяные взгляды.
Я медленно поворачиваю и иду во дворец. Такое чувство, что на плечах у меня огромный груз. Еще одна соломинка – и больше мне не вынести.
Я просто сломаюсь.
Полина
Замок Шуази
Июль 1741 года
Это лето выдалось самым жарким из тех, что я помню. Я не могу дышать. У меня есть маленький чернокожий паж – подарок герцогини де Рохан-Рохан, – который безостановочно обмахивает меня веером, но даже легкий ветерок обжигает. Такое чувство, будто мы находимся в аду: цветы безвольно склонились, а желе, которое подают на ужин, растекается огромными кровавыми лужицами. Я беременна, мне очень неудобно, хочется просто кричать. Ноги налились, а пальцы настолько распухли, что я не могу носить подаренные Людовиком кольца. Я мечтаю о зиме, морозных узорах на окнах и ледяных кроватях, в которых согреваешься целую вечность. А еще о тех ощущениях, когда сидишь слишком близко к огню и достаточно просто пошевелиться, чтобы снова замерзнуть.
Я остаюсь в Шуази, поскольку здесь жара переносится чуть легче, чем в Версале. У меня возникает мысль устроить в винных погребах место для уединения. Может быть, мы могли бы спустить туда несколько кресел, задрапировать стены бархатом и обедать там? И даже спать? К сожалению, в подвалах кишат крысы, и дворцовый крысолов не может гарантировать нам безопасность. Для удобства я ношу свободное муслиновое платье, фасон которого придумала сама, – тут нет ни переда, ни зада, ни даже талии. Окружающие шепчутся, что это просто позор, что оно похоже на сорочку, в нем лишь в спальне ходить. А иногда я даже хожу босиком. Мне плевать на то, что говорят.
Я ловлю себя на том, что меня больше не интересуют ни война, ни политика. И начхать мне на Австрию, на то, что происходит в долине Эльбы. Мне даже неинтересно, когда король заговаривает о волнениях в Санто-Доминго или о крестьянах, которые продолжают голодать по всей стране. Честно говоря, мне интересен только ребенок, который растет у меня в животе. Совершенно неожиданно это крошечное существо поглотило меня целиком и полностью.
Я уверена, что родится мальчик, хотя больше никто в это не верит. Включая самого Людовика. Уже давно вокруг шутят, что обе наши семьи – мастера в рождении девочек: моя мать родила шестерых дочерей, если считать еще одну незаконнорожденную девочку от герцога де Бурбона. И, несмотря на множество беременностей, королева разродилась всего тремя сыновьями, один из которых оказался мертворожденным, и восемью дочерьми.
Но я точно знаю, что родится мальчик.
Людовик всегда заявлял, что он никогда не поступит, как его прадед, и не станет признавать бастардов. Но мне он это сказать не решался. Придворные, включая и тех, предки которых и были те самые бастарды, безо всякого зазрения совести напоминают мне о клятве короля. Я ничуть не волнуюсь. Моего сына король признает, и потом мой мальчик женится на одной из рода Конде или Конти. Или на маленькой дочери Ришелье.
Следует признать, что я умнее Людовика. Но мне постоянно приходится следить за тем, чтобы он этого не почувствовал, и потому я испытываю раздражение. Несмотря на то, что с незапамятных времен задачей женщины считалось умение льстить мужчине и восхвалять его, мне иногда кажется, что я забочусь о двух детях: о том, который растет у меня в животе, и о том, который ластится ко мне, как маленькая собачонка. Беременность и невыносимая жара делают меня особенно раздражительной, и я уже не в силах скрывать свое недовольство, как это было раньше.
Людовик ощущает собственное бессилие, поскольку не может изменить погоду, и скучает, потому что на охоту тоже не поедешь. Слишком жарко для лошадей и собак бегать по лесу, они целыми днями спят. Мне кажется, что Людовик должен оставаться в Версале, – монарх обязан управлять своим королевством, – а я могла бы присылать ему инструкции и делиться своими мыслями с помощью курьера несколько раз в день. Тогда бы у меня была возможность провести два месяца в тенечке у реки, в компании маленького пажа Нептуна и его веера. Я спокойно отдыхала бы, пока весь ужас не закончится.
Но вместо этого Людовик постоянно приезжает из Версаля в сопровождении придворных, шумный и самодовольный. Он докучает своим вниманием и желанием непременно прикасаться ко мне, своими назойливыми просьбами, даже взглядом, который он не спускает с меня, надеясь получить в ответ ласку или улыбку. Хочется просто кричать! Он напоминает мне о Луизе! Сперва он не дает мне спать одной и постоянно лапает меня. Сексуальность короля – зрелость нации, можно не сомневаться, что Франция в надежных руках, но иногда я не выдерживаю этого внимания. Сейчас я отослала его в кровать к Луизе. Моя идея. Насколько бы раздраженной я ни была, но нельзя забывать, какая опасность таится в ситуации, когда у короля пустое ложе.
Наедине я общаюсь с ним как с обычным мужчиной, но на людях он продолжает быть королем, и я должна следить за своими словами и жестами. Даже здесь, в Шуази.
– Только представьте себе, что они прибыли из Бордо и Нанта, а еще ранее – из-за границы. С юга Испании… Иногда я мечтаю, как было бы интересно поехать в эти места.
Мы сидим в небольшом павильоне у реки, ищем спасения от жары. У причала стоит лодка, и мы наблюдаем, как овец, ящики с вином и хересом выгружают и несут во дворец. Я вспоминаю, как в детстве моя сестра Марианна мечтала о далеких странах, и мои пальцы нетерпеливо сжимаются. Зачем путешествовать в дальние дали, если весь мир прямо здесь?
– Вы же и есть Франция, Людовик, – без всякого сочувствия говорю я. – Нельзя вам уезжать. Это было бы… я даже не знаю, с чем сравнить. Единственное, что меня волнует в данный момент, это нестерпимая жара. От ужасающего блеяния овец у меня сдают нервы, и я думаю о том, что было бы лучше, если бы я лежала в кровати, чем здесь, у этого вонючего причала, где тучи мух и суета. И уже не важно, какой приятный ветерок дует с реки.
– Всем жарко, мадам, – несколько сухо отвечает Людовик. – И, на мой взгляд, нет ничего плохого в том, чтобы иметь мечты и желания, какими бы непрактичными они ни были.
Один из тех, кто носил ящики с бутылками, поскальзывается и падает в воду, и на секунду я завидую ему. Как чудесно быть рыбой, весь день плескаться в прохладной водичке. Второй мужчина прыгает в воду за уплывающими бутылками, пока испуганного несчастного вытаскивают на берег с помощью веревки.
Зачем мы здесь? Я готова лечь на пол павильона, на прохладные камни, но вокруг слишком много людей, и я не могу дать им еще больше пищи для пересудов.
– Я хочу вернуться во дворец, – заявляю я, легонько задев веером Людовика.
– Дождемся, когда выгрузят последний ящик. Я хочу посмотреть, как отчаливает лодка. – Несмотря на то, что Людовик – мужчина заботливый и внимательный, иногда кажется, что он настолько привык быть первым, что не понимает чувств, испытываемых остальными. В особенности если речь идет о беременных женщинах, изнемогающих от жары.
– Зачем? Вы никогда не видели, как отчаливают лодки? Иногда, Людовик, вы ведете себя как ребенок.
Я понимаю, что нанесла ему оскорбление, но мне так хочется уйти отсюда!
Он распрямляет плечи, и я по глазам вижу, что зашла слишком далеко.
– Мадам, в последнее время вы всем недовольны. По-моему, единственное спасение – отрубить вам голову и пустить по вашим венам вместо вашей крови кровь кроткой овечки. Создается впечатление, что вам просто не угодишь!
Людовик шагает в сторону дворца в окружении придворных, которые блеют, выражая несогласие с моими грубыми речами. Знаю, что они думают: «Неужели? Неужели она доигралась? Все кончено? Может быть, стоит пригласить Великолепную Матильду, чтобы та нанесла неожиданный визит?» Я сижу в павильоне, смотрю им вслед из-под полуопущенных от жары век.
Разумеется, ничего не кончено.
Но что касается этой бесконечной беременности… то вот она, кажется, будет длиться вечно! Я пристрастилась сидеть на маслобойне, наслаждаясь прохладой от плитки, проводя руками по бадьям с холодной водой из подземных источников. Как ужасающе неудобно! Я имею в виду беременность, а не маслобойню – последняя просто чудо современной техники. Я смотрю на коров с мрачным взглядом. Здешний маслобойщик уверяет меня, что корова, не выражая видимого недовольства, весь срок беременности стоит, а потом телится: несколько протяжных мычаний – и все. Но как же мы, женщины? Девять месяцев – истинная мука, а потом еще боль, когда рожаешь. Я уговариваю себя потерпеть, пытаюсь убедить, что скоро все закончится, у меня родится сын и мое тело вновь станет принадлежать мне.
Я вздрагиваю от незнакомого ощущения. Что? Потом понимаю, что только что произошло: мой малыш толкнулся! И, судя по удару этой крошечной ножки, мой малыш будет сильным мальчиком. Я смеюсь от радости; мадам д’Эстре вздрагивает от странного звука, но, чтобы избежать лишних расспросов, я поднимаюсь к себе в спальню. Тут же пишу короткую записку Людовику с просьбой прийти безотлагательно. Весь день и часть вечера я храню при себе свою тайну, наслаждаясь этими ощущениями. Думать о том, что внутри меня живет малыш, который скоро появится на свет, будет моим ребенком… Разве это не чудо?
Жара не отступает даже в полночь, я лежу обнаженная на кровати, когда является король. Он врывается в мою спальню встревоженный, снедаемый мрачными предчувствиями.
– Нет-нет, дорогой, это хорошие новости, хорошие. – Мы неловко обнимаемся, нас разделяет мой живот.
Он замирает и качает головой.
– Я так испугался. Так испугался. Подумал уже самое худшее. Пока ехал, все думал, что же могло произойти… – Он снимает шляпу и потирает глаза. – Вы, кажется, в добром здравии.
– Простите, мне действительно жаль. Простите меня, – вновь извиняюсь я, глажу его по спине, легонько щекочу. – Нужно было написать в записке, но я хотела, чтобы это был сюрприз.
– И какой же сюрприз, дорогая? – Он тяжело опускается на кровать.
– Я хочу, чтобы вы кое-что почувствовали. – Но малыш, который бушевал весь день, сейчас, к моему разочарованию, затих.
Людовик гладит меня по животу, я даже легонько постукиваю по нему, но ничего не происходит.
– Сегодня утром он впервые пошевелился! Я решила, что съела что-то не то, и не хотела слушать нотации от Эстре – она же говорила вчера, чтобы я не ела этих лягушек, – но потом поняла, что это ребенок!
Людовик радостно смеется и целует меня.
– Родится прекрасный, сильный мальчик.
– Меня никто не предупреждал, что такое бывает. – Я со смехом скачу на кровати, пытаясь заставить ребенка еще раз пошевелиться. – Глупышка. Почему он не бьется? Неужели он такой же робкий, как и его отец?
– Закрытый, а не робкий, – говорит Людовик, прикасается пальцем к моему пупку и делает круговые движения. Ничего. – Аделаида ужасно толкалась. Помню, королева постоянно жаловалась. И родилась исключительно здоровая малышка.
– Может быть, спеть ему? Возможно, тогда он проснется?
– Подожди, у меня родилась мысль. – Король выходит, а потом возвращается с маленькой скрипкой.
Я смеюсь:
– Где вы ее достали?
– Посмотрим, сработает ли.
Он дергает струны, мы со смехом ждем.
– Может быть, позвать музыкантов? – полушутя-полусерьезно предлагает он. – Мы могли бы сочинить целую симфонию. Он не отвечает на мои жалкие потуги, но красивая музыка, возможно, заставит его как-то проявить себя.
Я смеюсь:
– Нет! Слишком жарко, не хочу одеваться. Наверное, он будет таким же упрямым, как его мама.
– Любимая! – Людовик бросает скрипку и тянет меня на кровать. Ласкает мою грудь, я глажу его по голове и еще раз прошу прощения за записку, которая заставила его волноваться. Я так рада, что он приехал, что внезапно ощущаю к нему прилив нежности. Он хороший человек.
Я тыкаюсь носом ему в шею. И тут я чувствую. Толчок.
– Ой! Толкнулся! Вот здесь. Положите сюда руку!
Ребенок опять толкается, и Людовик тоже это чувствует. И еще раз!
Неожиданно мною овладевает удивительное, безумное счастье. Мы засыпаем в объятиях друг друга, а малыш продолжает время от времени толкаться.
От Полины де Винтимиль
Замок Шуази
Самый жаркий день в 1741 году
Д.!П.
Прости, что я не могу устроить твой приезд. Я просто не в силах что-либо делать в такую жару, тем более что здесь куча гостей. Жара невыносимая. Мы варимся заживо. Как бы я хотела быть рыбой и весь день плавать в реке!
Ты обязательно приедешь, когда родится малыш. Врачи говорят, что это случится в середине сентября. Я уже сообщила К., что ты приедешь в октябре или ноябре и останешься на целый месяц погостить. Когда ребенок родится, у меня будут новые покои и будет где тебя разместить.
А еще у меня новый повар, который готовит исключительно для меня. Могу себе представить, как ты обрадуешься! Он приготовит тебе все, что ты пожелаешь, даже сахарный пирог! Что это за пирог? Прости, я не совсем поняла, когда ты описывала свое любимое блюдо. Я получила истинное удовольствие и все поняла из письма, написанного Филиппиной-писарем. Может быть, еще раз воспользуешься ее услугами?
К письму прилагаю персиковые банты, Роза отпорола все двенадцать. Они будут отлично смотреться на твоем новом платье.
Прости, но мне нужно прилечь. Слишком жарко, воск не застывает, поэтому не волнуйся, если письмо окажется полуоткрытым.
От Гортензии де Флавакур
Особняк Мазарини, Париж
1 августа 1741 года
Дорогая Луиза!С любовью,
Я очень рада тому, что ты наслаждаешься летом в Шуази. Какие чудесные новости о состоянии Полины! Должно быть, граф де Винтимиль очень гордится. Теперь ты дважды будешь самой старшей тетушкой!Гортензия
Спасибо, что спросила о моем супруге. Я не видела его уже два месяца из-за всех этих волнений с австрийцами. Он пишет мне из Силезии – страшно себе представить, где это находится! Такое ужасное название! Я каждую ночь молюсь, чтобы врагов Франции настигла кара Божья. Например, землетрясение или пожар, который поглотил бы всю Вену. Уверена, Всевышний услышит мои молитвы.
Бедняжка Марианна до сих пор скорбит о своем умершем супруге. Она кричит на меня – ты же помнишь, она никогда не отличалась сдержанностью, – и уверяет, что не о супруге скорбит, а умирает от скуки. Но я знаю, это горе так проявляется. Временами мне кажется, что я молюсь о душе ее супруга больше, чем она, но тебе ведь известно, насколько Марианна скрытная. Уверена, она много времени проводит в молитвах на коленях, когда остается одна.
Мы иногда видимся с Дианой. Тетушка всегда недовольна ею, говорит, что Диана так же плохо воспитана, как и Полина, но раз в месяц позволяет ей обедать с нами. И хотя Диана чрезвычайно много ест, манеры у нее отличные, все стало намного лучше с тех пор, как она стала жить с герцогиней де Ледигьер.
Благодарю за прекрасный платочек с голубями для малыша. Они кажутся черными, но наверняка это не так. Думаю, они глубокого темно-синего цвета, не правда ли? Фредди забрал его с собой в Пикардию, где о нем позаботится его кормилица. Мне ужасно его не хватает.
Я посылаю ящик с лимонами; если выдавить сок – получится освежающий напиток, очень приятный в такую жару. Повар рекомендует добавлять мед и щепотку соли.
Марианна
Париж
Август 1741 года
Считается, что вдовство – единственное время в жизни женщины, когда она пользуется относительной свободой. Для тех, кому удалось избежать рождения детей и тиранства супруга, вдовство – заветное время.
Но тетушка, похоже, решила мне его подпортить.
Жизнь в тетушкином доме такая же невыносимая, как и была перед тем, как я оттуда уехала. Если я изменилась, то тетушка осталась прежней – такой же непреклонной и всегда чем-то недовольной. Правда, скандал и выходки моих двух сестер при дворе несколько воодушевили ее. Складывается впечатление, что ненависть дала ей новый смысл жизни. Она запрещает и мне, и Гортензии не только общаться с сестрами, но даже писать им. Как и послушницы в монастыре, мы должны подчиниться, потому что живем в ее доме.
В отличие от меня Гортензия радуется здешней жизни, она довольна, когда они наносят визиты соседям, когда пишет письма супругу и бесконечно вышивает. Она вряд ли поедет со мной в театр или оперу – в последний раз, когда мне удалось ее вытащить, она горько сетовала на чрезмерную фривольность «Тартюфа». И я поняла, что пьесу выбрала неудачно.
Мне очень не хватает ЖБ, который умер таким молодым, но воспоминания о нем слишком быстро стираются. И сейчас уже кажется, что траурный наряд, который я должна носить, – единственное воспоминание о том, что я была замужем. Конечно, мне грустно, но я не погружаюсь в безысходность и печаль, как любит пофантазировать Гортензия. Меня больше утомляет скука, я становлюсь раздражительной и капризной от ничегонеделания.
Иногда я ловлю себя на том, что тоскую по Бургундии, хотя еще не так давно, когда я там жила, она казалась мне настоящей тюрьмой. Наверное, эти мысли приходят ко мне в те мгновения печального просветления, когда я выпью слишком много вина, а потом не могу заснуть и вглядываюсь в стены своей спальни, на минуту забывая, где я. По всей вероятности, я из тех людей, которые никогда и нигде не будут счастливы. Я как те овцы, с горечью размышляю я, которые все время ищут траву посочнее. Это из Эзопа?
* * *
– Такая большая, как раздувшаяся свинья, хотя последние недели у нее горячка. Ей постоянно делают кровопускание. На следующей неделе она возвращается в Версаль, мы устроим ее в покоях герцога де Рохана. Там целых пять комнат.
Герцог де Ришелье удивленно поднимает брови, глядя на собравшихся у обеденного стола гостей. Мне кажется, он прекрасно знает, что тема моих сестер в этом доме является запретной, но при этом широко и, кажется, совершенно не наигранно улыбается тетушке. «Ну же, продолжайте, продолжайте свой рассказ», – хочу я сказать, но, разумеется, молчу.
В Вене Ришелье раздобыл для тетушки небольшой кусочек кости пальца, поговаривают, что это мощи святого Септимуса, которые она хотела преподнести королеве на Новый год. В знак благодарности тетушка пригласила его отобедать, когда он в следующий раз будет в Париже. За обедом присутствует молчаливая, похожая на гнома тетушкина дочь, Мари-Жанна с супругом, графом де Морпа. Мы сидим в только что отделанной столовой, на заново выкрашенных стенах которой изображены соблазнительные нимфы, прячущиеся в облаках. И это в комнате, предназначенной для того, чтобы наслаждаться яствами! Тетушке явно не хватает чувства меры. Окна, выходящие в сад позади дома, распахнуты, летний вечерний ветерок приносит хоть какое-то облегчение от безжалостной жары.
– Должен сообщить вам о самом последнем решении, – произносит Морпа своим слабым голоском, уводя разговор, к моему вящему неудовольствию, от темы Полины и ее беременности.
Морпа заходится самодовольной скучной речью: он морской министр и член государственного совета, поэтому любит хвастать, что король зависит от него больше, чем от Флёри. Я в этом сомневаюсь, хотя, с другой стороны, в глубине души сомневаюсь и в уме самого короля.
– Таким вот образом мы должны все учитывать и знать, нужно ли увеличивать число кораблей… Его Величество хвалит меня за мою дальновидность, – зудит Морпа, когда подают основное блюдо – страшно пересушенный ростбиф, два больших куска свинины без соуса и несколько овощных блюд.
Я беру себе зеленые бобы и кусок свинины. Морпа, поговаривают, автор многих грязных песенок и куплетов, которые с улицы через кухню в конце концов достигают и наших ушей на верхних этажах. Трудно представить себе, что у него хватает на это воображения: наверное, он нанял какого-нибудь поэта.
Мне очень хочется, чтобы кто-то из гостей рассказал мне, что же на самом деле происходит при дворе между королем, Полиной и Луизой. Но Морпа на этот счет всегда молчит. Я всего лишь пару раз виделась с ним и его хлопающей глазами женой – он совершенно не произвел на меня впечатления: плохо сидящие бриджи горчичного цвета, жеманная речь. Я инстинктивно невзлюбила его – есть в нем какая-то двуличность, из-за чего мне не хочется верить ни единому его слову. Его супруга, крошечная, как карлик, сидит рядом с ним и угрюмо молчит. Не знаю, о чем она думает, – да и плевать мне.
Одна из служанок Гортензии приходится сестрой камердинеру Морпа; по всей видимости, Морпа в постели никуда не годится. Гортензия, конечно, не говорит прямо, что это так, только шепчет, что его пенис до греха не опустится; Гортензии временами приходится несладко: сложно примирить ее пристрастие к сплетням с набожностью.
Теперь Ришелье… вот этот мужчина мне интересен. Пока Морпа продолжает зудеть о возрастании расходов на флот, я пристально разглядываю герцога. Он наш дальний родственник по матушкиной линии. Герцог ниже ростом, чем я ожидала, у него красивое лицо с орлиным носом и огромные глаза; элегантный сюртук с рубиновыми пуговицами, парик, блестящий, как шелк, в свете свечи – наверняка из белого конского волоса, поэтому его даже припудривать не нужно. Ему уже хорошо за сорок, но он до сих пор красив. Он из тех мужчин…
В этот момент Ришелье, держа вилку с бифштексом на весу, поворачивается ко мне и улыбается тонкой, надменной улыбкой. Он знает, что за ним наблюдают. Без лишнего притворства он обрывает Морпа и уводит разговор от темы кораблей.
– Было бы интересно встретиться с Субизом, но он как-то признался мне, что у него «морская болезнь», – говорит он. – И если уж речь зашла о Субизе… Слышал, будто он ухаживает за нашей юной красавицей-вдовой. Я заметил, что в последнее время он не ходит, а летает, и тому виной не каблуки на его туфлях.
Я улыбаюсь, опускаю взгляд в тарелку, изображая из себя застенчивую вдову. Жена принца де Субиза умерла в родах, и он начал ухаживать за мной, но как-то нерешительно. Он называл меня красавицей, однако приданое нашей соседки Анны-Терезы да Кариньян пленило его гораздо больше. Пусть забирает. Когда-нибудь я выйду замуж еще раз, но теперь выбирать буду сама. Выйду замуж за человека, которого полюблю. По-настоящему. И воспользуюсь своей свободой.
– Не верится, что он ухаживал всерьез, – шепчу я.
– Бедняга… будет упрекать меня, когда узнает, что мне выпала честь отобедать с его прекрасной дамой. – Голос у Ришелье слабый, апатичный, и я представила это жуткое зрелище: он ест меня живьем. – Если уж быть точным, усладить свой взор.
– Не слишком он расстроится, – отвечаю я, стараясь не залиться румянцем. – Он в прошлом месяце обедал у нас. Но сейчас его… привязанность… нашла более достойный объект… мадемуазель де Кариньян. – Несмотря на то, что Субиз молод и хорош собой, мне он кажется слишком хвастливым и скучным. Будучи близким другом короля – факт, о котором он постоянно упоминает, – Субиз так же высокомерен, как и все его семейство: поговаривают, что Роханы были некогда даже более напыщенными, чем Ноай.
– Ему следовало прийти и поговорить со мной, – неодобрительно высказывается Морпа, даже не глядя на меня. – Мадам де ля Турнель еще слишком рано задумываться о повторном замужестве.
Я закатываю глаза, пусть и не слишком заметно, и Ришелье, перехватив мой взгляд, улыбается. Между этими двоими явно кошка пробежала.
– Ах, морковь со сметаной! Изумительно! – восклицает Ришелье, когда лакей ставит на стол огромную супницу. – Мое любимое блюдо. Слава об изобилии вашего стола известна далеко за пределами этого дома, – говорит он тетушке, которая, склонив голову, принимает наигранный комплимент.
– Только приправа нужна, – продолжает Морпа своим высоким, слабым голосом. – На мой взгляд, слишком пресно.
– Может быть, моя племянница что-то подскажет, – презрительно фыркает тетушка. – Всем известно, что Марианна занималась садоводством в Бургундии.
– Выращивала специи, – уточняю я.
– До сих пор вспоминаю те стручки ванили, которые ты присылала, – мечтательно протягивает Гортензия. – Повар делал с ванилью такие волшебные пудинги. Кажется, он так и называл его «Волшебный пудинг». Или «Восхитительный пудинг»?
– Вот как? – с неподдельным интересом смотрит на меня Ришелье. – Мадам садовница. И какие же специи вы бы порекомендовали для украшения этого восхитительного блюда, мадам?
– Куркуму, – решительно заявляю я. – Землистые нотки очень удачно сочетаются со сметаной и усилят вкус морковки.
Ришелье изумленно раскрывает глаза. Он тут же берет себя в руки, но на его лице осталось живое, заинтересованное выражение. Я не могу определить, что выражает его взгляд, но неожиданно я становлюсь ему интересной. Крайне интересной. Что такого я сказала?
– Морковь со сметаной и куркумой? Мадам, отличный выбор. Ничего, ничего, – подчеркивает он… – почему он так на меня смотрит? – не может быть вкуснее. – Он набирает целую вилку и кладет в рот, струйка сметаны стекает по подбородку, он намеренно не обращает на это внимания. Потом вытирает бороду платком, не сводя с меня глаз, – продолжает услаждать взор.
Интересно, а какой он любовник? Я вспоминаю долговязое и неуклюжее тело ЖБ, его сильные плечи и большие ладони; герцог меньше ростом и более сбитый, я чувствую энергию, мышцы и нечто большее под его изысканным турецким сюртуком тончайшей работы. Поговаривают, что он самый совершенный мужчина Франции, как в постели, так и вне ее.
– Что такое куркума? – интересуется Гортензия. – Звучит угрожающе. Явно в библейских садах такого не найдешь.
– По-моему, достаточно будет немного посолить. Старой доброй солью блюдо не испортишь, – высокомерно произносит Морпа. – А все эти новомодные приправы с Востока… я просто не могу…
– Однако именно вы отдали распоряжение о том, чтобы наши корабли привозили эти приправы. Разве Франции не выгодно ими торговать? – дерзко вмешиваюсь я в разговор.
Морпа продолжает есть, как будто не слышит меня.
– Морковь с куркумой. Отличный выбор, мадам, – повторяет Ришелье, возвращая разговор к прежней теме и не сводя с меня глаз.
– Куркуму можно по-разному использовать, – отвечаю я. У меня такое ощущение, как будто я с ним флиртую, но каким образом, сама не понимаю. Говоря о морковке? Его внимание мне льстит. – Куркума улучшает цвет лица, если добавить ее в крем. По крайней мере так говорил Гар… мой повар в Бургундии.
– Это был бы отличный крем для лица, – заверил Ришелье, продолжая пожирать меня взглядом. – Если хорошо втереть в лицо… да, в этом есть резон.
Такое впечатление, что мы ведем два параллельных разговора: один вслух, один про себя, но я не уверена, какой именно мы ведем вслух. Замечательно!
После обеда Ришелье извиняется и собирается уходить, сказав, что опоздает на «Тартюфа». Нам всем известно, что эту пьесу больше в театре не дают, что он спешит к своей любовнице или любовницам: всем вокруг известно, что Ришелье питает слабость к женам парижской буржуазии. Или это вовсе не слабость?
Морпа смотрит ему вслед с неприкрытой завистью. Мы все устраиваемся в салоне тетушки, сегодня она будет читать нам вслух «Трактат о преследовании масонов». Я держу свои чувства при себе, подальше от посторонних глаз, но тоже завидую Ришелье.
– Слава Богу, что этот человек ушел, – шепчет мне на ухо Гортензия, когда мы рассаживаемся. – Хотя он ничего крамольного не сказал, но он так и сочится грехом.
На следующей неделе мне приходит книга – комплимент от герцога де Ришелье.
«О добре и добродетели» – читаю я в изумлении. Почему он решил, что мне это будет интересно? Гортензия с тетушкой тоже получили по экземпляру этой книги, и я обиделась, что меня поставили на одну доску с этими добродетельными дамами. Но когда я открываю свою книгу, вижу, что под обложкой спрятана совершенно другая. На самом деле это иллюстрированная копия трактата «Школа для девиц, или Дамская философия» – книги, которую священники называют Содомом и Гоморрой.
Ох!
Я вспоминаю, как смотрел на меня Ришелье, как он взглядом раздевал меня, обнажая грудь и ниже. А этот странный разговор о морковке и куркуме. Казалось, что он давно знает меня, хотя в тот вечер мы только познакомились. Но, возможно, он действительно меня знает, думаю я, когда открываю книгу и нахожу довольно волнующее изображение женщины: юбки подняты вверх, она перегнулась через алтарь… Я тут же закрываю книгу, но потом передумываю. Он действительно хорошо меня знает, так зачем скрываться?
Я вновь начинаю гадать, каким бы он был любовником.
Я пишу ему записку, в которой благодарю за книгу и уверяю, что провела множество приятных вечеров наедине с этой книгой. Но… как ни печально… больше он не заходит и не пишет.
Полина
Версаль
Сентябрь 1741 года
Его нарекут Карл-Эммануэль-Мари-Магделон де Винтимиль. На самом деле моего ребенка будут звать Людовик, потому что он вылитый отец. Но этот юнец-фигляр Винтимиль носится с ним, как со своим собственным, не обращая внимания на ухмылки и шепот за спиной, когда его называют и слепцом, и глупцом.
Сами роды заняли всего час, от силы два – оптимальный вариант. После рождения ребенка оба отца столкнулись у моей спальни, оба только и знали, что восхищаться совершенством новорожденного. На самом деле было очень смешно, и я даже ощутила прилив нежности к Винтимилю – в конце концов, именно благодаря ему я сейчас замужем и рядом с королем. Пусть он насладится этим мгновением триумфа. Возможно, он мог бы переехать назад в свои апартаменты, когда я перееду в новые покои?
Винтимиль решил, что имя будет давать он, поэтому назвал мальчика Карлом. Но я называю свою драгоценную крошку маленький Людовик. А как обрадовался сыну король! Не успел младенец родиться, как Людовик уже был рядом со мной, целовал меня, гладил ручки. Взял ребенка на руки и рассмотрел каждый дюйм его тельца. Уложил в малиновую колыбельку и кудахтал над ним, как над настоящим дофином. Несмотря на множество дочерей, у них с королевой остался только один сын. Какое же это счастье, что я смогла подарить ему такой бесценный подарок!
Он был рядом со мной почти каждый час до рождения ребенка, а сейчас заваливал меня письмами и ласками. Он обещает, что новые апартаменты будут готовы к концу месяца, и я уже познакомилась со своим личным поваром по имени Дега – он приготовил для меня сливочный торт с кокосом, который прописали врачи для того, чтобы я смогла восстановить силы после родов. Несмотря на кажущуюся простоту, торт вышел вкусным, но я смогла съесть всего пару кусочков.
Я твердо решила быть ему лучшей женой в будущем. Потому что он на самом деле великий человек. Я, разумеется, имею в виду короля, а не повара. Людовик любит меня по-настоящему. А я… я тоже, наверное, в него влюбилась. Он со мной так терпелив, просто без ума от меня – как же тут устоять? Мы с ним любовники и друзья, и теперь нас связывают не только крепкие чувства, но и это удивительное маленькое создание.
Несколько раз в день к маленькому Людовику приходит матушка-кормилица. Я смотрю, как он сосет грудь, а потом забираю его к себе в постель и часами любуюсь его идеальными маленькими пальчиками, крошечными ножками и нежной белой кожей. Я никогда не могла себе представить, насколько сильной будет моя любовь к этому ребенку. Скажи мне кто-нибудь раньше, что я превращусь в мамашу-квочку, я бы просто рассмеялась этому человеку в лицо. Но это было до рождения маленького Людовика.
Я, конечно же, обрадовалась, когда забеременела, но главным образом тому, что сын обеспечит мне еще бóльшую власть над королем. Однако сейчас… неужели любовь может быть сильнее самого могущества?
Неужели, когда я родилась, мама чувствовала то же самое? Неужели влюблялась в каждую из нас по очереди и на мгновение забывала о мире за пределами своей спальни? Наверное. А может, и нет. Но какое же это восхитительное чувство! Впервые я могу сказать, что наконец-то поняла цель своей жизни: даровать моему драгоценному маленькому сыночку все, что может предложить окружающий мир.
Маленький Людовик начинает ворочаться. Я передаю его нянюшке и прошу слугу принести бокал разбавленного вина. Я доедаю последний кусок торта, сплевываю кокосовую стружку, которую не люблю. Начинает болеть голова, становится невыносимо жарко. Утром мы встречаемся с Людовиком, и я решительно настроена встать с постели и уже через неделю быть рядом с ним, даже несмотря на то, что внутри у меня все болит, а лодыжки раздулись, как у свиньи.
Но сейчас у меня нестерпимо болит голова, я чувствую смертельную усталость. Кажется, что болит все тело. Нянечка закрывает шторы, оставляя меня в темноте. Я слышу, как хнычет маленький Людовик, когда его выносят из комнаты. И это последнее, что я слышу перед тем, как заснуть и погрузиться в темноту.
Диана
Париж
Сентябрь 1741 года
Полина родила сына! Врачи сказали, что она вне опасности, а малыш крепенький и здоровенький. Теперь она стала матерью, а я – тетей королевского сына! Как величественно это звучит! Мадам Ледиг говорит, что я не должна слишком радоваться, потому что сейчас времена уже не те и не все королевские бастарды становятся принцами крови. Король, по ее словам, не признáет этого ребенка, и я должна всегда относиться к нему как к потомку рода Винтимиль. Но я не беспокоюсь на этот счет – Полина заставит передумать даже короля.
Мне не терпится увидеть ребенка и, конечно же, саму Полину. До нас дошли радостные вести пять дней назад, и теперь мне очень хочется знать, как же назвали новорожденного. Может быть, она назовет его Людовиком? А король будет не против? В первой записке было сказано, что малыш – вылитый Его Величество. Мадам Ледиг фыркает:
– Что за чушь! Личико ребенка, которому от роду всего два дня, напоминает маленькое сморщенное яблоко. Важнее всего молиться о его здоровье, а такие пустяки, как внешнее сходство, оставить на потом.
Наверное, супруг Полины захочет дать ему имя. В таком случае это может быть одно из родовых имен Винтимилей, например Феликс или Гаспар. Надеюсь, что Полине не придется называть ребенка Гаспар, – мне никогда не нравилось это имя. Не знаю почему, вероятно, потому, что оно звучит как бастард или спаржа?
Мы сидим в салоне на первом этаже дома, в старомодной комнате с темно-красными стенами, увешанными мрачными портретами всадников. Мадам Ледиг роется в старых письмах. Она находит одно письмо от старой приятельницы, которая уже умерла, и протягивает его мне. Я закручиваю его в свиток и, перетянув черной лентой, кладу в небольшую, покрытую эмалью шкатулку.
– Столько смертей, столько смертей, – причитает мадам Ледиг, качая головой. – Мне уже шестьдесят, поэтому неудивительно, что половина моих приятелей уже почили в бозе. А сколько умерли молодыми…
Я скручиваю длинное письмо от графини де Марбуа.
– Приятельница моей молодости, – вздыхает Ледиг. – Еще с тех пор, как мы обе были в монастыре. Она терпеть не могла птиц – очень сильно их боялась, а потом вышла замуж за человека, на чьем гербе был ястреб, и весь их дом кишел ястребами. Вот уже невезение. Бедная Клеманс.
Я перевязываю его ленточкой и прячу в коробку, где хранятся письма с известием о смерти.
– Несчастный случай, умерла совсем юной, в двадцать два… или ей уже исполнилось тридцать два? Карета наехала на стаю кур и перевернулась.
Я смеюсь:
– Погибла от курицы!
Мадам Ледиг недовольна:
– Диана-Аделаида, проявляйте уважение. Вот еще одно письмо от Мари-Клеманс. Перевяжите их вместе. Морис, спрыгивай! – Она берет на руки огромного рыжего кота, устроившегося на столе, и пересаживает его на пол. Кот тут же исчезает в тени.
Я не спрашиваю, что она намерена делать с этими письмами в коробке, ведь ей самой уже осталось не так уж долго жить. С пожилыми людьми тяжело говорить о смерти, хотя я уверена, что она и сама об этом часто задумывается.
И тут я слышу грохот экипажа по вымощенной булыжником дорожке.
– Ой, наверно, это новости. От Полины!
– Диана-Аделаида! Вы не должны забывать, что любопытство пристало кошкам, но не дамам!
Я вскакиваю и стремглав несусь на улицу, не обращая внимания на увещевания мадам Ледиг быть более сдержанной. Гонцов учат вести себя так, чтобы по их поведению можно было понять, какие вести они приносят. Я останавливаюсь как вкопанная, неожиданно сердце тревожно сжимается.
– Гаспар? – пискнула я, не сдержавшись. Ужасные новости?
Гонец кланяется и протягивает мне письмо. Я вижу черное перышко под черным воском печати. О нет! Младенец… О нет! Полина будет просто раздавлена. Младенец…
Пол уже не кажется таким ровным, и я, пошатываясь, направляюсь назад к мадам Ледиг. Молча протягиваю ей запечатанное письмо, хотя сама предпочла бы сжечь его, сделать вид, что никогда ничего не получала. Мадам Ледиг распечатывает письмо заскорузлым ногтем и читает. Прикрывает глаза, лицо ее становится белым как полотно.
– Малыш? Это малыш? Он умер?
– Нет, милая, это не малыш.
Она обнимает меня, и я чувствую, как меня окутывает аромат розовой воды и любви. Внезапно я хочу, чтобы это был ребенок, потому что понимаю, что она скажет дальше.
– Нет, милая, нет. Это не ребенок. Твоя сестра.
– Но врачи заверили, что с ней и ребенком все в порядке… – шепчу я со слезами.
– Она умерла. Полина умерла. Должно быть, отравили, – говорит мадам Ледиг. – Так часто поступают, – заявляет она, качая головой и поджимая губы. – Пользуются моментом, когда женщина наиболее беззащитна. А новости о рождении ребенка были такие радостные… – Теперь и она плачет, и слезы ее такие же искренние, как и мои.
Бедняжка Полина! Умерла! Представить себе не могу, что она, холодная, одна лежит в земле. Она всегда терпеть не могла холод. И жару не выносила. Она ничего не любила. Поверить не могу, что она позволила себя убить.
Отравить? Нет, конечно же нет.
* * *
Полина умерла. Моя сестра Полина мертва. Как такое возможно? Она же непобедима, она же выше всех! Это же Полина! Моя сестра. Стихия.
Позже мы узнаем подробности ее смерти. Она умерла так быстро, что не было времени для причащения и соборования. Ее тело тут же увезли из Версаля, поскольку только члены королевской семьи могут находиться мертвыми под крышей дворца. Ее увезли в ризницу в церквушку, там и оставили. Ее нашла чернь и осквернила тело.
Они осквернили ее тело. Ее хладный труп. За что? За что они так ее ненавидели?
Я беспрестанно плачу, мне кажется, что я больше не смогу смеяться.
Узнав, что произошло, мадам Ледиг настолько была ошеломлена новостью, что удалилась в свою комнату и несколько дней не выходила, изнемогая от одной мысли о том, что Полина умерла без соборования перед смертью. Я думаю, что Господь поймет. Если нет времени, то его нет: нельзя остановить наступление ночи, нельзя остановить рассвет. Но чернь… они разорвали…
Меня ни на секунду не оставляют картинки, которые предстают перед моим мысленным взором.
Чтобы отвлечься, я начинаю перешивать платья: отпарываю корсаж от одного и пришиваю к юбке от второго. Я пью коньяк, пока не засыпаю, но даже во сне я не могу отогнать эти видения. Они разорвали ее тело на куски. Разорвали на куски. И остригли ей волосы.
Они засунули фейерверки в ее тело, подожгли и смеялись. За что? Король был счастлив с ней. Она никого не обидела… ну, если только слегка Луизу, но больше никого. Конечно же, при дворе у нее были недоброжелатели, ее и в Порт-Рояле не все любили. Если честно, ее недолюбливали многие. Но только потому, что завидовали ее образованности и уму, быстрому и порой слишком острому. На самом деле она никогда и никому не желала зла, это были всего лишь слова, своими поступками она никогда никого не обидела. Опять же, за исключением Луизы.
Говорят, это в наказание за ее грехи. Такая ужасная смерть – наказание за ужасные грехи. Но в чем она согрешила? Она любила короля, и он отвечал ей взаимностью – разве это грех? Мне говорят, что я ничего не понимаю. Да все я понимаю!
Я хотела забрать малыша, чтобы он жил с нами у мадам Ледиг, но Луиза в письме сообщила нам, что его отец – она имела в виду графа де Винтимиля – сам позаботится о будущем ребенка.
Но когда малыш вырастет, я обязательно расскажу ему о его удивительной матери.
С улицы в столовую заходит бродячий пес, за ним несколько шипящих котов. Пока его не прогнал лакей, пес подходит прямо ко мне, садится и выжидательно смотрит. Он смотрит на меня глазами Полины, и хотя этот пес, конечно же, не Полина, у меня такое чувство, что он принес мне от нее весточку.
– Все потому, что ты ешь курицу, – хрипло уверяет мадам Ледиг, но я не согласна.
Я беру пса на руки, не обращая внимания на восклицания испуганной мадам Ледиг. Выхожу из столовой с тарелкой с недоеденной курицей в одной руке и псом – в другой. Я ласкаю его, как будто это Полина, и представляю себе, что мы снова дети в нашей детской на четвертом этаже.
На ужин повар готовит пирог с голубятиной и сахарные пирожные, я наедаюсь до отвала, пока не начинает мутить. Живот болит от переедания, но скорбь моя – пустота, которую ничем не заполнить. И что теперь со мной будет? Полина уверяла меня, что мое будущее в надежных руках, но она умерла, а я продолжаю жить, и мне не хочется навечно остаться у мадам Ледиг.
Ох, Полина. Я буду молиться за тебя до конца своей жизни.
От Марианны де ля Турнель
Особняк Мазарини, Париж
20 сентября 1741 года
Милая моя Диана!С любовью,
Гортензия настояла на том, чтобы я тебе написала. Сказала, что смерть Полины тебя просто раздавит. Как и всех нас. Гортензия уверяет, что только я по-настоящему знаю, что такое настоящее горе, – у меня самой умер муж. Поэтому я должна тебе написать. И хотя тебе прекрасно известно, что мы с Полиной не были близки, тем не менее я бы не пожелала подобной смерти даже своему самому заклятому врагу, а не только своей родной сестре.Марианна
Я искренне тебе сочувствую, ты должна приехать к нам погостить, мы поднимем тебе настроение. В Париже меня одолевает тоска, а тетушкин дом так и остался тюрьмой. У герцогини Ледигьер есть книги, которые она могла бы мне дать почитать? Подойдет любая – свои я все прочла, а у тетушки в библиотеке ничего интересного не осталось. Пожалуйста, приезжай в гости, привези книги. Мы могли бы попросить повара приготовить что-то особенное в честь твоего приезда, например пирог со сливами или пирожные с миндалем.
Не грусти, рано или поздно все умирают.
От Гортензии де Флавакур
Особняк Мазарини, Париж
12 октября 1741 года
Драгоценная моя Луиза!С любовью, скорбим,
Приветствую тебя в этот скорбный час. Как ужасно, что нашей дорогой сестре довелось умереть, да еще так страшно. Тетушка говорит, что Полина умерла без отпевания и соборования. А еще тетушка заявила, что она удовлетворена тем, что Господь все-таки решил наказать эту бесстыдницу (ее слова, не мои). Тетушка уверяет, что грешники всегда в конце концов расплачиваются.Гортензия
Правда ли, что говорят об отравлении? Это точно? Кому нужно было ее травить? Сказать по правде, у Полины, конечно же, были враги, мы слышали о том, что ее недолюбливали, но кто мог хотеть ее смерти? Представить себе не могу. Я все-таки надеюсь, что это последствия родов. Мой духовник говорит мне, что женщины, которые забывают молиться или ведут греховную жизнь, чаще умирают в родах, чем другие женщины. Я тоже пережила роды, поэтому в его словах есть доля правды.
Должно быть, ты не находишь себе места от горя. Как и Его Величество.
Вчера мы виделись с Дианой. Бедняжка, она просто обезумела, не прельстилась даже пирогом со сливами, который повар испек специально для нее. Скорбь ее бездонна. Тетушка заверила Диану, что ее предположения о яде просто абсурдны, поскольку, несмотря на то, что Полина была проклятием нации (ее слова, не мои), она была слишком мелкой сошкой, чтобы ее травить. Не думаю, что Диану это успокоило.
Марианна и слезинки не проронила, но я уверена, что она плакала втайне от всех, уединившись в часовне.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
20 октября 1741 года
Милая Гортензия!Твоя сестра
Мы просто раздавлены, по-настоящему раздавлены. Король в глубокой скорби. Он слишком близко к сердцу принимает смерть каждого своего подданного – он называет их своими детьми. Полина была его близким другом и, конечно же, моей сестрой, и ему известно, как сильно я по ней скорблю.Луиза
Вскрытие ничего не показало, хотя ходят слухи, что это Флёри, но я в это просто поверить не могу. Это же не прошлый век, ради всего святого! Сейчас иные времена, а отравление – давно утраченное лживое искусство, которому нет места в нашем цивилизованном мире.
Нет, мы должны смириться с тем, что она умерла от лихорадки, которая часто поражает женщин после родов. Не уверена, что в таких делах можно помочь молитвами. Я знаю множество грешниц, которые успешно пережили роды и не умерли.
Прости за кляксы на бумаге, я плачу, пока пишу тебе письмо.
Луиза
Замок де Сен-Леже
Декабрь 1741 года
Какая отвратительная зима! Людовик разбит, просто раздавлен.
– За что мне такое наказание? – вопрошает он и сам же отвечает: – Я наказан за то, что жил во грехе, таков гнев Божий. – Он поворачивается ко мне, заклиная, чтобы я ему возразила, но я могу лишь бормотать свои соболезнования. Если он согрешил с Полиной, что же тогда у него было со мной? В последнее время Людовик находит утешение в моих объятиях, хотя мы обнимаемся просто как брат с сестрой. Мы ни разу не занимались любовью со дня рождения маленького Людовика.
И к королеве в ложе он не вернулся, и ко мне не заглядывает. И больше всего любит слушать истории об идиллической, платонической любви. Вольнодумцы объявляют такую любовь высочайшим из проявлений чувств, и внезапно целибат становится моднее, чем волосы, припудренные розовой пудрой. Степенный герцог и герцогиня де Люинь, общеизвестные зануды и истинно верующие люди, неожиданно стали желанными гостями на званых ужинах.
При дворе враги сестры посмеиваются и уже почти неприкрыто закатывают глаза, когда речь заходит о Полине. Теперь, когда ее больше нет и память о ней постепенно уходит в прошлое, все снова и снова задаются вопросом, как могло случиться, что Людовик, самый красивый мужчина во Франции, не говоря о том, что он король, мог увлечься такой бледной обезьяной, а теперь вдобавок так раздавлен ее смертью.
– Должно быть, у нее была очень сладкая «дырка».
– Она ослепила его своей некрасивостью, просто ослепила. Я слышала, что в Гвинее есть насекомое, которое так же поступает со своим самцом.
– Не стоит каркать… Как известно, моя мать и две мои сестры умерли в родах, не говоря уже о моей жене, – но все сложилось даже к лучшему.
– «Мохнатка» насекомого… вот что у нее было. Нам стоит поблагодарить Бога, что она скончалась.
Подобные разговоры ведутся в моем присутствии, я стараюсь не обращать на них внимания, как и они не обращают внимания на меня. Людовик предпочитает оставаться наедине со своим плохим настроением. Мы на целые недели уединялись в маленьком замке Сен-Леже, и министры во главе с Флёри ворчали, что король должен вернуться в Версаль, поскольку они нуждаются в его подписи и совете.
Король позволяет только узкому кругу друзей разделить с ним его скорбь, и дни проходят в молчании и молитвах. Его приходится уговаривать, даже чтобы отправиться на охоту. А вечерами он не играет в карты или нарды, а сидит, погрузившись в раздумья о смысле жизни и о смерти. Никогда еще не видела его в таком мрачном настроении, даже после смерти его маленького сына Филиппа, которого жестокая судьба забрала в тот же год, что и его малютку сестру. После смерти Полины отлили ее восковой бюст, и по вечерам Людовик приказывает доставать его и ставить на камин. И бюст наблюдает за нами невидящими восковыми глазами. Я ненавижу этот бюст. Мне хочется вспоминать Полину, но только не так.
В особенно мрачные ночи Людовик читает письма Полины, снова и снова. Кажется, их тысячи… мне они напомнили о тех горах писем, в которых она умоляла меня пригласить ее в Версаль. Они служат ему утешением длинными зимними вечерами. Мы все сидим в молчании, все с тяжелым сердцем и мрачными мыслями.
– Ах, Бижу, Бижу, – говорит он мне, медленно перелистывая бумаги, – вы для меня настоящее утешение. Такое утешение. Что бы я делал без вас?
Сердце мое тает, когда он называет меня моим старым прозвищем. Возможно ли, чтобы из отчаяния родилось счастье? Может ли человек одновременно быть на седьмом небе от счастья и в черных глубинах горя?
Я искренне скорблю из-за ужасной смерти Полины, но я наслаждаюсь вновь возникшей близостью с королем и получаю огромное утешение от того, что в такой скорбный час он нуждается во мне. Может быть, даже решиться вновь называть его «свет очей моих»? Как давно я уже не смела этого произносить!
– Наверное, письма стоит сжечь, Бижу? – спрашивает он, глядя на огонь.
– Нет, сир. Не стоит. Они наше самое ценное воспоминание.
– Но она умерла, ее больше нет. И назад не вернется, и скоро и я… все мы… все умрем, какой тогда смысл их хранить? – Людовик погружается в созерцание огня и свою печаль. – Когда я их читаю, мне становится грустно, но в то же время это приносит утешение. Как такое возможно?
– Умоляю вас, сир, не жгите. Прошу вас. Если они так печалят вас, отдайте мне, я буду их хранить, пока вы вновь не захотите перечитать. А пока не велите, ведь вы больше никогда не увидите этих писем.
Людовик качает головой. Он мысленно слишком далеко от этой комнаты.
– Она была хорошей женщиной. Доброй. Она была добра ко мне. А это означает, что она была добра, а не бесчувственна, как утверждают злые языки. Вы согласны, Бижу?
– Разумеется, согласна, мой дорогой.
Он аккуратно складывает письма назад в шкатулку. Закрывает ее на замок, а ключ швыряет в огонь. Я ахаю.
Он поворачивается к восковой голове Полины.
– Когда мне вновь захочется их прочесть, я велю Башелье отнести шкатулку к кузнецу. Все можно починить. Все, кроме смерти. Смерть – окончательна и бесповоротна.
Часто его печаль уступает место злости – иногда даже в течение одного вечера. Он уверяет, что ее отравили, поскольку врачи – а их было немало – заявили, что мать и младенец вне опасности. Один Ришелье решается с ним заговорить, когда он в таком настроении.
– Такое случается, сир. Моя дорогая кузина Анна-Мари Сюблиз, только-только вышедшая замуж за принца, родила здорового младенца и, будучи на вид в отменном здравии, через восемь дней после родов умерла.
– Восемь дней? Полина умерла через шесть. А в смерти Анны-Мари кого-то подозревали?
– Нет, сир, у нее во всем мире не было врагов.
– А у Полины… у нее были враги? Как думаете?
– У Полины не было врагов, – успокаивает короля Ришелье. Ему легко дается обман. Он очень красив, и, когда они с королем рядом, кажется, что перед вами близнецы – настолько они похожи и внешне, и привычками, хотя король немного выше ростом. – Были те, кто не настолько, как вы, сир, восхищались ею, но врагов у нее не было. «Враг» – очень сильное слово.
– Как и слово «ненависть», сир, – добавляю я, вспоминая слова Зелии: «Можно недолюбливать, но нельзя ненавидеть». – Ненавистников у нее не было, хотя многие наверняка ревновали.
– Кто именно ревновал? – требует ответа король.
Ришелье одаривает меня одним из своих загадочных взглядов, и мне кажется, что я вот-вот лишусь чувств. Потом он отвечает:
– Скорее всего, кто-то из дам, сир, поскольку невозможно устоять перед вашим обаянием, хотя ваш взор был устремлен на одну-единственную женщину. Например… например, мадам де Шаролэ.
Ришелье заходит слишком далеко, даже для близкого приятеля. Шаролэ не в фаворе у короля – Полина об этом позаботилась, но она никогда бы никого не стала травить. А ее сдержанная сестрица Клермон умерла незадолго до смерти Полины. Нет! Скорее уж виноват Флёри со своими интригами.
– Быть такого не может! – ревет король. – Но если ее отравили, я буду расценивать это как государственную измену, как будто они пытались отравить меня самого.
Мы послушно соглашаемся. На самом деле по-настоящему никто не боится. Король уже несколько месяцев говорит об отравлении, но вскрытие ничего не показало. Мы все понимаем, что королю нужен козел отпущения. В своей скорби ему нужно кого-то обвинить в том, что жизнь внезапно сделала ужасный, опасный поворот.
* * *
Шаролэ возвращается в Версаль, чтобы участвовать в новогодних развлечениях. Дают бал-маскарад в апартаментах маленькой принцессы, но на балу царит подавленная, меланхоличная атмосфера, без намека на веселье, которое обычно бывает на таких балах. И только там, где король не может видеть, раздается смех и царит веселье. Ко мне бочком подходит Шаролэ, отводит меня в сторонку.
– Король начинает скучать от всего этого траура, – говорит она и вздергивает одну из своих мышиных бровей, подведенных идеальным оттенком лавандового в тон бантам в волосах.
Признаться, было приятно, когда ее отослали из дворца. Я вспоминаю, как однажды Полина назвала ее «клоуном лавандового цвета», и улыбаюсь.
– Король Полину никогда не забудет.
– Может быть, и нет, но здесь так мрачно. – Шаролэ пожимает плечами. – Я понимаю, вас особенно тревожит, кто будет согревать ложе короля. Но на этот счет не стоит заблуждаться. Кому, как не вам, известно, как быстро ему становится скучно. – Она многозначительно смотрит на меня. Камень в мой огород. Я вспоминаю ее слова, сказанные давным-давно и ставшие ужасным пророчеством: «Как только люди узнают о вас с королем, он тут же заскучает».
Смотрю на Шаролэ и понимаю, что я ее ненавижу. Я жалею, что не могу отослать ее отсюда, как поступила Полина, – нет у меня такого влияния.
Я окидываю ее взглядом с головы до ног.
– Бедняжка. Банты сбоку… Так не носят с 39-го года. Они вышли из моды. Как будто им запретили появляться при дворе. – Злые слова, но они доставляют мне удовольствие. Еще какое!
Алый ротик Шаролэ открывается от удивления.
– А я вижу, призрак Полины жив-здоров, – кисло отвечает она и разворачивается на каблуках – само воплощение лавандового негодования. На прощание Шаролэ наносит последний удар: – Но от призраков так же легко избавиться, как и от остальной паутины.
Внезапно я осознаю, что мне не хватает Полины. Странно в этом признаваться, но отношения, которые сложились между нами, устраивали обеих своей нелепостью и явной греховностью. Мне так не хватает семейного тепла! Может быть, пригласить погостить Диану? Наверное, она ужасно скучает по Полине, да и сама Полина не раз говорила о том, что собирается пригласить сестру в Версаль.
Моя служанка Жакоб думает, что Диана поступит так же, как Полина, хотя я уже устала ей повторять, что Диана – милая глупышка. Мне очень не хватает сестринского утешения. Разве это плохо?
Глаза Жакоб исполнены решимости – волчица, защищающая свое дитя.
– Миледи, у меня такое чувство, что я одна ваш верный защитник.
– Не нужно меня защищать, Жакоб, – говорю я как можно суровее.
Жакоб не отвечает, но продолжает смотреть на меня холодным взглядом. Знаю, о чем она думает, но точно так же знаю, что она ошибается.
Да, мне кажется, что стоит пригласить Диану.
От Луизы де Майи
Версальский дворец
3 января 1742 года
Милая моя Диана!Люблю, скорблю,
С Новым годом тебя! Спасибо тебе (и Филиппин) за последнее письмо. Здесь все погружены в скорбь, король раздавлен, вокруг царит уныние. Мы делим боль пополам и вновь стали близки, как брат с сестрой. Его потребность во мне очень трогает, хотя физически мы не близки.Луиза
Я знаю, что Полина хотела, чтобы ты приехала в Версаль погостить, и мне кажется, что в память о ней я должна пригласить тебя. Здесь так одиноко – сколько лет я была счастлива в обществе Полины, а сейчас мне не хватает сестринской любви. Я была бы чрезвычайно счастлива, если бы ты приехала в гости. Конечно же, ты не можешь быть представлена ко двору, но, вероятно, ты могла бы поехать с нами в Сен-Леже или Рамбуйе, где этикет не так сурово соблюдается? Ты могла бы даже познакомиться с Его Величеством!
О нарядах не волнуйся, я сохранила для тебя много платьев Полины, и, когда приедешь, попросим портниху подогнать их по твоей фигуре. Я также приберегла зеленую парчовую шаль Полины, она уверяла, что шаль принадлежит тебе. Шаль очень красивая и наверняка понадобится тебе, поскольку в эту самую суровую из зим стоят очень холодные дни.
От Мари-Филиппин де Брайль
Дом мадам, вдовствующей герцогини де Ледигьер, Париж
8 января 1742 года
Мадам де Майи!С нижайшим поклоном,
Миледи, примите мои заверения в нижайшем почтении.Филиппин де Брайль
Я пишу вам с тем, чтобы сообщить, что мадемуазель Диана получила ваше письмо с приглашением и занимается приготовлениями, чтобы нанести вам визит в середине следующего месяца. Она крайне взволнована.
Она невероятно обрадовалась тому, что вы помните о зеленой шали, и хотя ее горе от потери сестры не знает границ, она с радостью примет ее платья.