Сестры из Версаля. Любовницы короля

Кристи Салли

Часть III

Триумф героя

 

 

Марианна

Париж

Январь 1742 года

Неожиданно жизнь снова стала интересной, и даже очень. Едва начался новый год, к нам приехал Эммануэль-Арман де Виньеро дю Плесси, герцог д’Аженуа. В последний раз я видела его на моей свадьбе шесть лет назад. Оказалось, что он куда красивее, чем мне помнилось. На нем был новейшего покроя камзол цвета спелой голубики, а волосы аккуратно заплетены на затылке в косицу. Роста он высокого, синие глаза смотрят решительно, а один зрачок похож на звездочку. Он поболтал со мною и Гортензией о всяких пустяках: о вине, о миндальных пирожных, выразил глубокое соболезнование в связи со смертью Полины и ЖБ, а затем вспомнил о нескольких пикантных похождениях в те времена, когда они с моим мужем вместе служили в полку. После этого гость откровенно поинтересовался, нельзя ли переговорить со мною с глазу на глаз. Я очень удивилась, но предположила, что он хочет сказать мне нечто, не предназначенное для чужих ушей, быть может, о той таинственной Флёретте, которую вспоминал мой супруг в горячке. Я взглянула на Гортензию, и она ответила мне таким взглядом, будто герцог попросил разрешения овладеть мною прямо здесь и сейчас.

Я считаю, что, будучи вдовой, вполне могу позаботиться о своей репутации, поэтому сказала сестре, что все будет в полном порядке. Тетушка на этой неделе уехала в Версаль, так что мы дома остались одни. Разумеется, по всему дому и саду слоняются дюжина лакеев и два десятка прочих слуг, а в часовне стучат молотками нанятые работники, но нам не хватает достойной компаньонки. Гортензия удалилась, нехотя делая каждый шажок, а герцог пересел из кресла на диван, поближе ко мне. Взял меня за обе руки и, не успела я напомнить ему, что у дверей стоят два лакея, задал мне совершенно невероятный вопрос:

– Скажите, верите ли вы в любовь с первого взгляда? Любовь, похожую на coup de foudre – удар молнии, – когда сердце проваливается куда-то вниз в то самое мгновение, когда стрела Купидона пробивает стальные доспехи самых твердых сердец?

Боже правый, да он настоящий поэт! Какая прелесть!

– Нет, месье, я в это не верю…

– И я вот тоже не верил. Пока не увидел вас на свадьбе. На вас было розовое платье и серебристая фата. О, дивное видение, воплощенная Венера – и здесь меня поразила молния. Coup de foudre! Отчего бы это? Меня захватило всего целиком. Не только ваш наряд, вы вся завладели моим сердцем.

Я овдовела уж больше года назад. Когда-то он сказал, что явится через год и один день, однако полк его стоял в Силезии, и лишь неделю назад он смог вернуться. А сегодня решил не упустить возможность и признаться в своих нежных чувствах. Я смотрела на него во все глаза. Наверное, никогда в жизни я не вела еще такую поразительную беседу. Никогда в жизни.

Герцог Аженуа встал и зашагал по комнате. Его признание потрясло меня, но в душе я была весьма польщена. Он очень красивый мужчина. Сильный, великолепно сложенный. А какие глаза! Полная противоположность ЖБ, чей образ меркнет перед моим мысленным взором с каждым уходящим месяцем.

Я о нем почти ничего не знаю, кроме того, что он приходится племянником герцогу де Ришелье, а следовательно, состоит в каком-то отдаленном родстве и со мной. А кто же не состоит в отдаленном родстве? На мгновение мелькнула мысль: не говорил ли ему обо мне дядюшка? От великого герцога я не имела никаких вестей после того, как минувшим летом он прислал мне книгу в подарок.

Я смотрю во все глаза на Аженуа и чувствую, что он не может оказаться ни слабохарактерным человеком, ни мелочным. Его признание очень лестно, оно заставляет сердце биться быстрее… Быть может, и в мое сердце вонзилась стрела Купидона?

Аженуа снова садится и снова решительно берет обе мои руки в свои. Это он проделывал множество раз – зря, что ли, повсюду только и говорят, какой он мастер соблазнять женщин? Объявляет мне, что должен теперь уйти, однако умоляет меня о позволении прийти завтра.

Лакей провожает гостя, а я остаюсь наедине со своими мыслями в сумрачной гостиной – яркому свету дня путь сюда закрыт тяжелыми бархатными занавесями и густыми рядами тисовых деревьев. Тетушка уже много лет перестраивала дом в новомодном стиле, но пока сумела лишь несколько обновить комнаты первого этажа. Здесь же, наверху, все осталось так, как в минувшем столетии. А может, и в позапрошлом.

Я обдумываю то, что сказал Аженуа. Такой красивый мужчина – одни глаза чего стоят! – сказал, что любит меня. Любит уже давно. Я пытаюсь отыскать за этими словами какие-нибудь скрытые расчеты и ничего не нахожу. Никогда не слышала, чтобы о нем злословили. В наши дни сплетни о мужчинах расходятся быстрее, чем сплетни о женщинах, так что о развратниках знает каждый. К таким он не относится, в этом я уверена, а ЖБ однажды (я хорошо помню!) говорил, что он – серьезный молодой человек. Что-то подсказывает мне, что Аженуа говорил со мною искренне. Я снова вижу перед собой его огромные синие глаза, высокие скулы, ощущаю его огрубевшую кожу, когда он берет мои руки в свои, вижу, как взлетают вверх его брови всякий раз, когда он хочет подчеркнуть то или иное слово. А он сказал, что любит меня.

Когда колеса его кареты простучали по вымощенному булыжником двору, в комнату входит Гортензия.

– И что же?

Мне хочется остаться наедине с воспоминаниями о только что происшедшем, рассмотреть их со всех сторон, насладиться ими, а потом снова бережно завернуть и оставить на будущее. Поэтому я машу рукой, словно отметая Аженуа и нашу с ним беседу.

– Сугубо личные воспоминания о ЖБ, – говорю я.

Гортензия прищурилась. Она превратилась в маленькую тетушку Мазарини – обе они провинциалки, даром что живут в Париже. Они погребли себя в этом доме, выработали одинаковые привычки, занимаются одними и теми же повседневными делами и предполагают, что я стану такой же, как они.

Я же хочу совсем другого.

Назавтра Аженуа приехал снова, и на следующий день тоже, и так – всю неделю до понедельника, пока не вернулась тетушка, исполнив свои обязанности при королевском дворе. Мы часами беседовали в гостиной, порой он брал мои руки в свои. Я чувствовала, что начинаю скучать по нему, даже раньше, чем он успевал уйти, а потом с нетерпением ждала его нового приезда. Никогда раньше не думала, что способна влюбиться, а вот теперь, кажется, это случилось. И всего за одну неделю. Ну, не удивительна ли жизнь? Мне припомнилось то отчаяние, с каким я покидала Турнель, – и показалось, будто я вспоминаю чью-то чужую жизнь.

Он познакомил меня с поэзией Луизы Лабе, читал наизусть ее стихи.

О тщетные надежды и желанья! О вздохи, слезы, вечная тоска! Из глаз моих бегут ручьи, река, Блестя, рождается от их слиянья. О боль, суровость, мука ожиданья! Взгляд милосердный звезд издалека. Страсть первая, ты, что острей клинка, Умножишь ли еще мои страданья? [19]

Впервые за долгое время меня перестали влечь к себе книги. Собрание из десяти романов Артамена, привезенное из библиотеки в Турнеле, пылится на полках в моей комнате. А я предпочитаю лежать и грезить, читать и перечитывать его письма, полные романтических сонетов:

…Пускай решает кто-нибудь другой, Ведь я люблю, и суд пристрастен мой. Один ответ подсказывает чувство: Каких щедрот природа ни яви И как ни совершенствуй их искусство, Не увеличить им моей любви. [20]

Время от времени я ускользаю из комнаты и брожу по берегу Сены наедине со своими мыслями, набросив плащ и скрыв лицо под маской для защиты и от солнца, и от случайных встречных. Голова заполнена грезами о новом претенденте на мою руку. Увы, претендентом он и останется: он уже женат.

К четвертому приезду Аженуа Гортензия уже что-то почувствовала и цедит мне с глубоким осуждением:

– Что ты собираешься сказать тетушке?

Мы обедаем в столовой, за нами наблюдает лакей, а со шпалер на стене – пять нимф, которые лакомятся виноградом.

– Скажу, что у меня появился поклонник, – отвечаю я, сосредоточившись на тарелке с гороховым супом.

Горох мне совсем не нравится, но его вполне можно есть, когда он растерт до неузнаваемости да еще как следует сдобрен горчицей и черным перцем. Чувствую за собой вину: я ведь так и не написала Гарнье, хотя обещала.

– Иметь поклонника – не преступление. У меня они и раньше были.

Ухаживания Субиза были в высшей степени благопристойны, никакой романтики. Он приезжал только тогда, когда тетушка была дома, и я порой даже забывала, что являюсь вроде бы объектом его воздыханий.

– Аженуа – племянник герцога де Ришелье, – неодобрительно заметила Гортензия, – самого отпетого развратника во всей Франции.

– Всего-то? – Эта беседа как бы репетиция, прелюдия к тому разговору, который неизбежно состоится с тетушкой, когда она узнает о том, что происходит. – Ришелье ему только дядя, не брат же близнец.

– А ты всего год вдовеешь.

– Больше года.

– Он женат, Марианна. Тетушка примирилась с Субизом, но тот ухаживал за тобой всерьез. А сейчас – как это понимать?

Я отложила в сторону суповую ложку.

– Что ж, ты хочешь, чтобы я отгородилась от света в этом доме и тосковала по покойному супругу, как ты заперлась и тоскуешь по супругу живому? Этого тебе хочется?

Гортензия пытается сжать губы, чтобы выразить неудовольствие, но они слегка подрагивают.

– Я всего лишь забочусь о твоей репутации.

– Вовсе нет.

Разговор прерывается, потом я перехожу в наступление.

– Никому не запрещено принимать гостей, – резко говорю я. – И лучше всего, если гость молод и красив и родился не в прошлом столетии. В этом нет преступления. Если он обожает меня, я этому рада. Я тоже обожаю его. И ничего больше.

Лакей уносит суп и расставляет на столе тарелки с главным блюдом. Мы берем себе рыбу, и я с удовольствием начинаю есть. Твердо решаю, что эта беседа не выведет меня из равновесия.

Аженуа появился в моей жизни, словно лучик солнца, которому удалось пробиться сквозь строй тисов и толстые занавеси, чтобы согреть меня.

– Меня его общество весьма развлекает, – прерываю я молчание.

Гортензия молча смотрит в свою тарелку, но не ест. Отчего сестра так огорчена? Я ведь сказала чистую правду: она вечно тоскует по своему мужу, который постоянно отсутствует со своим полком.

– Прости меня, – ласково говорю я. – Нет ничего дурного или постыдного в том, чтобы грустить о своем супруге. Замечательно, что ты так поступаешь.

В тарелку Гортензии скатывается слеза и смешивается там с соусом. Я пытаюсь пошутить:

– Думаю, что рыба и без того уже достаточно соленая. – Гортензия не отвечает. Но у меня есть в запасе еще кое-что, от чего ей станет легче. – Кроме того, он не станет раздражать тетушку и меня, да и тебя, если на то пошло.

Гортензия поднимает на меня глаза. Даже когда она плачет, лицо у нее не краснеет. От слез ее глаза кажутся больше, становятся похожи на стеклянные, как у рыбы, а от грусти они сияют.

– В следующем месяце он отправляется в Лангедок.

Боюсь, лето предстоит долгое и засушливое.

Удивительно, но тетушка отнеслась ко всему не так уж строго. С Аженуа она знакома лично – он женат на одной из ее внучек – и не связывает его так прямо с его распутным дядей. С Аженуа она в добрых отношениях. Да с ним, кажется, все поддерживают только добрые отношения. Сколь невероятным это ни покажется, он – само совершенство, вот и тетушка объявляет, что он желанный гость всегда, когда решит нас навестить. Само собой разумеется, что дальше «навестить» дело не пойдет. К моему великому облегчению, она не требует, чтобы я показала ей письма.

– Семья – это еще не все, хотя я частенько утверждаю обратное. Если бы было иначе, ты стала бы такой же скучной и мрачной, как твои сестры и папенька. А вместо этого тебя все знают как молодую и добродетельную маркизу, преданно скорбящую по умершему супругу. – Она бросает на меня красноречивый взгляд. – Постарайся, чтобы твоя репутация такой и осталась, по крайней мере до той поры, когда ты снова выйдешь замуж, а я перестану отвечать за тебя.

– Конечно, тетушка, – послушно говорю я, чему научилась за долгие годы. Внутри у меня все пылает. Я давно уже не ребенок, однако же именно я оказалась в ловушке.

* * *

– Только недолгий гостевой визит, помни об этом, – произнес Ришелье. Он широким шагом проходит в приемную и небрежным жестом набрасывает свой плащ на статую Гестии, закрывая ей лицо. – А мне нужно побывать на одной стройке.

Я прячу улыбку. Весь Париж гудит по поводу нового скандала: он купил дом по соседству с домом, который принадлежит мужу его любовницы, а затем велел соорудить потайной ход через каминные трубы.

– Дорогая моя мадам де ля Турнель, так приятно снова повидаться с вами. Надеюсь, что вам понравилась та книга, которую я послал.

К чести своей должна сказать, что при этом я не покраснела, но ответила ему холодным взглядом.

– Что ж, – говорит он, помолчав. – Мне просто необходимо было нанести визит даме, которая так захватила моего племянника. Мои люди доносят, что он сохнет, буквально сохнет по вам. Даже отказывается отправляться со своим полком в Лангедок.

В душе я улыбаюсь. Я тоже возражаю против этого. Герцогу же я говорю:

– Герцог д’Аженуа был близким другом моего мужа. И женат он на моей родственнице.

– М-м-м-м… – Ришелье смотрит на меня без всякого интереса и не пытается поддержать разговор.

Ну, я не из тех, кому требуется заполнить пустоту нервным разговором. Я тоже молчу и смотрю на него. Понимаю, что он приехал не без причины, только вот пока не знаю, в чем она состоит.

– Откровенно говоря, я удивлен. Так, немного. Да, он красавчик, но мне казалось, что вам захочется иметь человека более… солидного. – Я невольно восхищаюсь тем, как за изысканностью его выражений умело маскируется непристойный смысл этих слов. – Аженуа женат, дорогая госпожа моя, – продолжает Ришелье.

Я не удостаиваю его ответом: ситуация понятна нам обоим.

– Задумывались ли вы над тем… – он останавливается, и я догадываюсь, что за этим последует нечто важное, – чтобы бывать при дворе? Доставить утешение вашей милой сестре Луизе в час ее горестей? Помочь ей в… делах?

– Об этом я не думала, – говорю я чистую правду, хотя смерть Полины и устранила имевшееся препятствие.

Для себя я решила, что если снова выйду замуж, то подыщу мужа с положением при дворе. Там, где будет и Аженуа. Супруг-провинциал мне больше не нужен.

Ришелье смотрит на меня долгим, как церковная проповедь, взглядом. От него исходит удивительная энергия, и я вдруг догадываюсь, что он хочет всем этим сказать. В свете больше всего судачат именно об этом: кто станет следующей фавориткой короля? Теперь, когда умерла Полина, никто, кажется, не верит, что он удовлетворится только Луизой.

– Ну, это все равно. Мы должны чаще видеть вас при дворе, – заключает Ришелье, не сомневаясь, что его вопрос был понят вполне. – Приезжайте на празднества перед Великим постом. Думаю, мне удастся уговорить вашу тетушку. С тех пор как я бросил ей эту кость, она готова служить мне верой и правдой, – добавляет он заговорщическим шепотом, и я не могу сдержать усмешку.

Хотя с ним приходится быть настороже, я остро чувствую родственную душу за всей изысканной мишурой наряда. Это умный человек, который умеет смотреть на мир и видеть многое. Он снимает плащ с головы Гестии и откланивается.

Я же раздумываю над тем, что сказал Ришелье. Кажется, я поняла его правильно, однако… Три сестры? Если так случится, то сплетни не утихнут до следующего столетия. Предложение само по себе интригующее, и мне, конечно, очень лестно, что он вспомнил обо мне, – у него ведь, вне всякого сомнения, было из кого выбирать. Но не это меня интересует по-настоящему. Я люблю Аженуа.

 

Диана

Париж

Январь 1742 года

Луиза обнимает меня. Она, как всегда, цветет, но что-то ее очень тревожит. Я даю ей обещание, что не поступлю с ней так, как Полина. Слова вылетают раньше, чем я успеваю прикусить язык. В глазах Луизы волнами плещется горе, она отворачивается, чтобы успокоиться.

– Прости меня, Луиза! Мне следовало молчать как рыба! – Луиза смущенно смотрит на меня. – Рыбы вообще не издают никаких звуков, они самые молчаливые из всех тварей Божьих. Ну, если не считать всплесков в воде, но говорить же они не умеют, только производят шум. Совсем как я! Ах, извини, пожалуйста. Полину я любила больше всех на свете, но никогда бы не сделала того, что она.

– Конечно, ты бы не сделала, – очень тихо говорит Луиза после паузы.

– Никогда в жизни. И я так нелепо выразилась, я не это хотела сказать. Только то, что тебя я буду любить всегда. Нет, Полина тебя тоже любила, я уверена, что это так, но по-своему. Точно любила…

У меня в ушах все время звенят наставления мадам Ледиг, но вот пользы от этого никакой: не получается у меня сперва подумать, а потом уж сказать. Чтобы заставить себя молчать, я крепко-крепко обнимаю Луизу, насколько сил хватает.

* * *

Теперь я понимаю, отчего Полина всегда говорила, что жизнь у нее началась только тогда, когда она попала в Версаль. Как здесь чудесно! За последние несколько недель я смеялась больше, чем за все предыдущие годы, проведенные у монахинь и в пансионе мадам Ледиг. Ничего не могу поделать с собой – хихикаю все время, хотя все здесь ходят такие серьезные и молятся госпоже Благопристойности, как будто она – сама Дева Мария.

Придворные – это разодетые куклы с изысканными нарядами и множеством побрякушек. Я все еще ношу траур по любимой сестре Полине, но присматриваюсь к дамам, которые окружают меня с утра до вечера, – жду того дня, когда разбогатею и смогу наряжаться, как они. Дамы здесь носят воздушные шелка и газ – легкий, как крылышки у ангелов; их юбки расшиты цветами или геральдическими символами. Я обратила внимание на новомодные платья с рисунком на индийский лад, с ветками ивы или сценками из жизни китайцев, а также с розами, которые в нынешнем году стали страстью. Повсюду, куда ни посмотри, только розы и розы. Луиза указывает мне на герцогиню д’Антен, знаменитую роскошью своих нарядов, и мадам де Монбазон, которая в свое время носила блузу, сделанную целиком из змеиной кожи! Я встретила здесь свою единоутробную сестру Генриетту, дочь моей матери и герцога Бурбонского. Теперь она маркиза де ла Гиш, у нее есть собачка с расплющенной мордочкой – она понимает, кажется, только китайский язык. Генриетта носит ее повсюду в корзинке, раскрашенной под цвет ее платья.

Меня представили уйме важных придворных, но они, похоже, не желают видеть меня в упор. Луиза говорит, чтобы я не обижалась на это: в Версале люди не понимают, что значит быть добрыми. Стоит пройти через золоченые ворота дворца в увешанные зеркалами передние, и с людьми что-то такое происходит.

Манеры у каждого здесь безукоризненные, но никто не говорит прямо о том, что думает. Слова у них красивые и скользкие, как угри. Придворные умеют играть словами, придавая им двойной, а подчас даже тройной смысл. Комплименты не звучат как похвала, но считаются таковой. Смысл зависит не от того, что сказано, а кем сказано и по какому поводу. И все очень стараются сказать другому неприятную правду. У меня голова идет кругом. Меня сравнивают с Полиной, слова при этом прямо шелковые, но смысл в них вкладывают далеко не лестный.

– Волосы у вас такие непослушные, точно как у вашей сестры.

– Ваша сестра любила поесть, точь-в-точь как вы. Наверное, вам это нравится даже больше.

– Голосок у вас резковатый, прямо как у Полины. Как это очаровательно – снова слышать ее громкий голос.

Причем все это говорится с исключительным изяществом, каждое слово будто пришито к месту искуснейшим портным. А когда они шепчутся, мне как назло хочется говорить еще громче, уж и не знаю почему.

Кухня здесь просто сказочная. Луизе в комнату каждый день, ближе к вечеру, приносят пирожные в дар от графини Тулузской, независимо от того, в Версале графиня или нет. Каждый день! Обычно подают пироги и тартинки, иной раз – меренги, каких я никогда не пробовала, сдобренные вишнями и абрикосами, а однажды приносили даже кофе! Королева тоже любит вкусно поесть, и Луиза иногда ухитряется принести мне на пробу что-нибудь с ее стола: галеты с утиным жиром, украшенные вишенкой, изысканные артишоки, ломтики молодой баранины, посыпанные розмарином.

Королю меня пока еще не представили. Иногда я стою в толпе, если он обедает на публике – один или с королевой. Однажды я видела его с дофином, серьезным мальчиком лет двенадцати, и его старшей сестрой, мадам Генриеттой, которая слишком молода еще, чтобы так сильно нарумянивать щеки. Я, как и все остальные, глазела на короля из-за ограждения – оно сделано из бархатных полос, – а охраняют его стражи с оловянными глазами. Для короля играют в некотором отдалении шесть скрипачей. Я пыталась пробиться сквозь толпу, чтобы разглядеть получше. Один раз мне повезло, и я видела, как король очищает яйцо: вся Франция восхищается изяществом его движений.

Когда он умело снял верхушку яйца, кто-то в толпе, с непокрытой головой и взятой напрокат шпагой, выкрикнул приветствие, которое прокатилось по толпе, вызвав немало смеха.

– Чернь! – возмущенно отозвалась Жакоб, назначенная мне в сопровождающие, и потянула меня прочь. – Парижские простолюдины, не обученные манерам и приехавшие на один день. А вы проводите среди них слишком много времени.

Всякий раз, когда Луиза уходит прислуживать королеве, Жакоб выводит меня из комнаты и мы прогуливаемся туда-сюда по анфиладам парадных залов. Она говорит, что я слишком толстая, мне нужно побольше двигаться. Луиза с нею соглашается и велит мне слушаться эту Жакоб, потому что та – очень умная и добрая и напоминает Луизе ее любимую воспитательницу Зелию. Вот мы и прогуливаемся по бесконечным залам со скользкими паркетными полами, а вокруг нас – сплошь статуи и диковинные растения, а также стоящие на каждом углу служители, словно нарочно устроенные препятствия.

Если погода не очень холодная, мы гуляем по великолепным паркам и даже заглядываем в зверинец, где держат зебр, обезьянок и миниатюрную лань с прекрасными бархатистыми глазами – ее привезли из Африки и росту в ней не больше фута. Там еще множество маленьких зверушек, похожих на кошек. Есть в зверинце и птицы – сотни птиц всевозможных расцветок, будто в раю. Все они подарены правителями далеких заморских стран. Словно ожил Ноев ковчег, знакомый с детства.

Жакоб выросла в деревне, она не находит ничего интересного в больших кошках с огромными ушами или в полосатых лошадях. Она говорит, что не любит животных. Когда-то в детстве ее укусил за ногу козел, и теперь она может ходить только в специальной обуви.

На холоде животным неуютно. Они жмутся друг к дружке, а крошечная лань с кроткими глазами печально смотрит на меня. Я понимаю, что ей хотелось бы оказаться где-то далеко-далеко, подальше от этой вонючей клетки и сырой зимы. Говорят, в Африке никогда не бывает снега. И холодов тоже не бывает.

Потом меня пригласили погостить в Сен-Леже. Луиза сказала, что это большая честь, предоставляемая избранным. Мне, конечно, хочется быть представленной королю, но в Сен-Леже царят уныние и скука. Признаться, в Версале мне нравится больше. А здесь в столовой, на камине, стоит ужасный восковой бюстик Полины. Совсем на нее не похож, и всякий раз, когда я его вижу, у меня слезы наворачиваются на глаза.

Несмотря на холод, мужчины целые дни проводят на охоте, а дамы сплетничают и часами заняты своими туалетами. Из Парижа приезжает мастер по румянам и притираниям; он служит мадемуазель де Шаролэ, но сейчас удостаивает своим вниманием нас всех. При нем десятки разнообразных баночек и пузырьков с пудрой разных видов, кремами, румянами. Он демонстрирует их нам с таким видом, словно дает посмотреть на величайшие сокровища мира. Нам позволено пробовать все по своему желанию, и вот я нашла для себя особые румяна апельсинового оттенка. Мне кажется, что они очень красивы, хотя мадемуазель Шаролэ дает понять, что с этими румянами я становлюсь похожей на морковку. Кажется, эта мадемуазель не очень мне нравится.

Месье Бюиссон уделяет толику времени каждой даме. Он начисто стирает с ее лица пудру и румяна, а потом наносит все заново, но уже в своем стиле. Губы герцогини д’Антен он покрывает какой-то жуткой помадой пунцового цвета, а затем наносит тончайший слой пчелиного воска, чтобы помада оставалась гладкой. Луизе он советует пудру нежно-розового оттенка – в теперешнее время лицо ее что-то посерело.

– А вам, мадемуазель… – Он берет меня за подбородок и поворачивает лицо так, чтобы на него падал свет из окна. – А вам… да… конечно. Разумеется, не этот апельсиновый цвет на ваших щечках, его надо сразу же смыть.

– Дайте ей что придется, – растягивая каждое слово, говорит Шаролэ. – Разницы все равно не будет.

Бюиссон повязывает мне на шею салфетку и мягкими движениями наносит на щеки толстый слой белой пудры, которая слегка пахнет картофелем. Я проголодалась, мне не хватает привычных версальских булочек и пирожных, а здесь кухарки не очень-то гостеприимны. Когда мне хочется перекусить между застольями, приходится поневоле дожидаться ужина. Правда, блюда, которые подают на ужин, просто великолепны. Вчера нам подавали очень вкусного жареного лебедя, фаршированного луком и яблоками, и маленьких черепашек, запеченных в панцирях и политых сырным соусом.

– Придется ограничиться этим, – грустно говорит Бюиссон, поглаживая мое лицо кисточкой из самой нежной шерсти, она даже мягче кошачьей. Я гляжу на себя в зеркало, вижу накрашенную белилами дурочку и хихикаю.

– Прекрати смеяться над искусством, – с неприязнью бросает мне Шаролэ. Я не выдерживаю и снова хихикаю.

Нынче вечером за ужином король выглядит усталым, да ведь он целый день был на охоте. Мне нравится находиться так близко к нему. Когда он не смотрит в мою сторону, я могу внимательно разглядывать его. Он очень красив: шелковистые каштановые волосы вьются, лицо доброе. Если он к кому-нибудь обращается, то не смотрит в глаза. Наверное, ему не хочется пристально смотреть на человека, когда так много глаз устремлено на него самого.

Вот трапеза и окончена. Нам подавали пирог с мелко нарубленной нежной бараниной, сдобренной цикорием, целые горы угрей, купавшихся в сливках, и всевозможные овощи, густо покрытые сливочным маслом. Король был одет весьма изысканно: светло-голубой камзол с серебряным позументом и крупными жемчужными пуговицами. Он даже превосходит изяществом самого Ришелье, который облачен в вишневого цвета камзол (герцог утверждает, что он прямо из Венеции), частично сотканный из натуральной паутины. Король вертит одну из пуговиц, задумчиво глядя на восковую головку Полины. Пуговица отрывается от камзола, и в тот же миг подлетает быстрый как молния лакей с новым камзолом. Дамы отворачиваются, пока король переодевается. Прежний камзол выносят из залы, словно бы он себя опозорил. Интересно, куда его отправят отбывать наказание?

Король со вздохом оглядывает пуговицы на новом камзоле – на этот раз золотые квадратики – и задумчиво тянет их в стороны. Ришелье вертит свою пуговицу, сочувствуя Его Величеству, а все остальные с тревогой смотрят на короля. Этот король тоже подобен солнцу: когда сияет он, сияют и все остальные. Когда его чело омрачают тучи, тогда и мы все мрачнеем и грустим.

– Отчего бы не поиграть в карты? – спрашиваю я в тишине. – Или в шарады?

– Ах, нет, в Сен-Леже мы привыкли проводить время в тишине и покое, – быстро останавливает меня Луиза и кивает на бюстик Полины.

Как же мне противна эта жуткая карикатура! Не такой мне хочется вспоминать Полину. Да и кому бы захотелось видеть ее такой?

– Но ведь Полина обожала всякие игры. Ей бы не понравилось, что мы сидим, будто булки в печи, и ждём, пока вдоволь зажаримся! – Я засмеялась, представив себе, как восковая голова мигом расплавилась бы в печи.

Все растерянно и осуждающе замолкают, а Луиза обнимает за плечи короля, как бы защищая его от моей неуместной реплики.

– Полине хотелось бы, чтобы мы играли, – повторяю я, обводя взглядом застывших на мгновение придворных. Все стараются, чтобы их лица ничего не выражали, пока не станет ясно, какое выражение им приличествует. Точно коты и кошки, которые настороженно ожидают, когда хозяин их побалует.

– Полине так хотелось бы, – задумчиво повторяет мои слова король, потом хлопает в ладоши, довольный. – Да ведь это правда, так и есть! Ну-ка, давайте во что-нибудь сыграем и тем самым почтим память нашей возлюбленной сестры.

Остальные тоже начинают аплодировать и заверяют, что будут счастливы почтить память милейшей Полины таким способом.

Ришелье подает знак лакею принести кости, приносят столик для азара. Мне дают вазочку с сушеными вишнями для ставок, и мы до полуночи сидим за столом, шутим, смеемся, пьем шампанское. К концу долгого вечера живот у меня так полон, что готов вот-вот лопнуть. К слову, король выиграл больше всех.

– Вот видите! – с ликованием восклицаю я и обращаюсь к Его Величеству не как к государю, а как к человеку, который нуждается в том, чтобы его подбодрили. Терпеть не могу, когда кто-то грустит. – Полина ниспослала вам удачу! Это знак свыше.

Король доволен, хотя уже немного под хмельком. Он допивает свой бокал шампанского и швыряет его в камин. Бокал разлетается на мелкие осколки. Король подходит ко мне, крепко обнимает и называет своею сестрою. Еще никогда я не была так близко к мужчине. От меня пахнет мускусом и пудрой, а на спине я ощущаю мужские руки.

Король отстраняется.

– Полина нас благословила, – произносит он. – Действительно, замечательная мысль… Вы напоминаете мне ее. Немножко. – Печально улыбается мне, и я как-то странно себя чувствую.

К нему быстро подходит Луиза и разъединяет нас. Чары развеялись.

Король поворачивается к гостям и хлопает в ладоши:

– Итак, всем спать.

Он поднимает руку, подзывая Ришелье и лакея. Когда они покидают залу, ко мне подходит Шаролэ.

– Вы сделали доброе дело для короля, – говорит она и поглаживает меня по руке, словно я комнатная собачка.

– Можно еще почесать меня за ухом, – хихикаю я. От шампанского и королевских объятий голова моя идет кругом. Шаролэ отдергивает руку, будто обожглась. Остальные посмеиваются, а кто-то тихонько лает.

Перед сном Луиза крепко обнимает меня, и я понимаю, что она очень довольна.

– Спасибо, сестренка, спасибо. Сегодня ты сотворила для него немалое чудо.

От Луизы де Майи

Версальский дворец

30 января 1742 года

Милая моя Гортензия!
Луиза

Привет тебе! Погоды здесь стоят чудесные, все пребывают в добром настроении благодаря такой приятной и неожиданной оттепели. Разумеется, мы все продолжаем скорбеть, а король не желает расставаться со своей грустью. Когда ему трудно, он становится подобен ребенку, поэтому сейчас я служу ему матерью. Мне приятна эта роль (и ты меня поймешь). Знаю, что мне не следовало бы быть такой счастливой, но он так нуждается во мне, нуждается, как сын в матери, и это чудесно, это приносит мне великую радость. О, как я счастлива и какие надежды питаю на будущее!

Как тебе ведомо, Диана гостила здесь на прошлой неделе, недолго. Меня она очень подбодрила, хотя королю, боюсь, она невольно причинила боль, потому что так сильно походит на нашу любимую покойную сестру. Он и сказал об этом сходстве, но ты же знаешь Диану – она ничего не поняла и решила, что это комплимент! Впрочем, она вела себя с большой живостью и однажды даже заставила короля рассмеяться.

Искренне надеюсь, что ты пребываешь в добром здравии. С нетерпением жду, когда мы снова свидимся. Быть может, это произойдет при дворе? Приезд Дианы был для меня большим удовольствием, и я хочу направить приглашение и тебе, если позволит твой супруг. И, разумеется, мы не должны забывать Марианну в ее горе. На следующей неделе будет большой бал по случаю начала Великого поста. Быть может, ты приедешь на праздник?

Я вкладываю в письмо букетик гиацинтов из оранжереи. Они так напоминают мне о приближении весны! Какая это замечательная пора года!

Нежно тебя целую,

 

Марианна

Париж

Зима и весна 1742 года

При дворе существует традиция – перед началом Великого поста устраивают маскарад. Аженуа настаивает, что мы должны там присутствовать (он скоро отбывает со своим полком), и даже способен уговорить тетушку поехать с нами. (О тетушке Аженуа рассказал мне поразительные вещи: очевидно, она не такая скромница, какой хочет всем казаться. Я теперь с большим интересом думаю о старом маркизе де Мениле, который частенько хаживал в наш дом.)

Так что мы все собираемся на бал: тетушка, Гортензия с Флавакуром и я. Я буду изображать Пряности Мира, а Гортензия нарядится святой Агнессой – в длинный белый балахон, который окутает ее фигуру наподобие римской тоги. Тетушка маскарадного наряда себе не готовит. Говорит, что будет одета компаньонкой. Мне хочется спросить у нее, как будет одет маркиз де Мениль – Мужским Воплощением Добродетели? – но я пока помалкиваю.

Аженуа не приходится беспокоиться о маскарадном наряде: он будет находиться в свите Его Величества, а они все в нынешнем году оденутся Летучими Мышами. Аженуа очень доволен. Шутит, что с ним пожелают танцевать все дамы, – вдруг под этим костюмом скрывается сам король? Особенно в этом году, когда летучие мыши, говорят, такие голодные. Жаждут фруктов и иных деликатесов. Аженуа утверждает, что дамы, вне всякого сомнения, будут стаями слетаться на мышей. Поговаривают, что многие нарядятся персиками, до которых мышки, как известно, великие охотницы. После таких слов он кланяется и просит прощения – ведь моя сестра умерла совсем недавно.

– Ничего страшного, – отвечаю я. – Вы же знаете, как я к ней относилась. Или как не относилась.

– Но все же она была вашей сестрой.

Бедняжка Полина. И все-таки я рада, что ее нет поблизости. Наверное, я бы и не подумала ехать в Версаль, будь она все еще там.

Аженуа возлагает на бал свои надежды. Он скоро отправляется в Лангедок и потому ухаживает за мной с особенным пылом. Хотя мое чувство к нему стало еще крепче, мы не продвинулись дальше поцелуев в библиотеке, коим посвящаем многие часы. Я не желаю быстренько покрутиться в стогу сена, как говорят в деревне. А как нам устроиться? Перегнуться над диваном или прислониться к книжной полке в библиотеке – под взглядами статуй, которые сторожат вход? У меня эта мысль вызывает дрожь. Нет уж. Однако Аженуа намекал, что в Версале у него имеются тайные апартаменты, куда можно пробраться черным ходом, так что никто и не заметит, как мы ускользнули с бала.

– Даже самый потайной выход не заменит меня в моей постели, – возражаю я на это. – Тетушка привыкла пересчитывать всех по головам.

– А нам необязательно ждать до самого конца бала, – страстно говорит Аженуа.

Я всматриваюсь в его синие глаза и думаю, как это будет приятно – провести с ним ночь. Обнаженной. И никого больше рядом, даже призрака ЖБ или образа жены Аженуа, которые могли бы испортить все удовольствие.

* * *

– От тебя замечательно пахнет, – заявляет Гортензия. – Как от пирога из сказок.

На мне простое белое платье с пояском из зеленого атласа. Его кармашки наполнены тмином, кориандром, мятой и прочими пряностями. Служанки сделали ленточки с гвоздикой и мускатными орешками и оплели ими платье. Тетушкин парикмахер заботится о наших прическах, а я припасла немного ягод можжевельника и лавровых листиков – пусть он вплетет их в мои локоны. Повар этому не рад. Он требует вернуть все эти ценности к завтрашнему дню, да еще без запаха пота.

– Простите, мадам, я хотел сказать – испарины. Без запаха испарины.

Гортензия поворачивается туда-сюда в своей тоге, наслаждается ощущением легкости. Эту римлянку ничем не нагружать!

Она очень оживлена, что бывает с ней редко. Нынче утром сестра призналась мне: кажется, она снова беременна.

– Я сознаю, что этот наряд неприличен, однако римляне, думается мне, были людьми умными. Как раз такую одежду и следует носить в жаркую погоду.

– Ты выглядишь голой в этом наряде, – говорю я ей, пока парикмахер вплетает в мои локоны душистую кожуру. – Такое впечатление, что ты надела ночную сорочку.

– И вовсе я не выгляжу голой, – с некоторой робостью возражает Гортензия. – Я похожа на римлянку?

Тетушка нервно бросает:

– Не уверена, что это подобающий наряд. – И правда, все изгибы тела Гортензии слишком хорошо заметны постороннему взгляду.

– Но, тетушка, – стоит на своем Гортензия, – мы же все будем в масках. Никто не догадается, кто я на самом деле.

– Ты выглядишь голой, – сразу говорит ее муж, едва переступив порог.

Гортензия устремляется к нему через всю комнату – прекрасно видно, как движутся при этом бедра! – и запечатлевает поцелуй на его щеке. Флавакур, обычно суровый и непреклонный, нынешним вечером на удивление благодушен. Пребывая в хорошем настроении, он лишь настаивает, чтобы жена набросила сверху широкую накидку и не смела ее снимать. Сам он оденется арабом, но лично мне думается, что ему куда больше пошел бы наряд Грозного Супруга. Кажется, он сразу схватится за свой ятаган, если какой-нибудь мужчина посмеет хотя бы улыбнуться святой Агнессе.

Когда прически готовы, мы надеваем свои маски. Моя украшена сушеной кожурой зерен ванили, раскрашенной в белый цвет. Потом спускаемся к карете. День сегодня по-зимнему холодный. Обычно путь из Парижа в Версаль занимает не больше двух часов, но сегодня изрезанная колеями дорога забита каретами – все спешат на бал. Похоже, добираться придется часа четыре.

* * *

Аженуа сразу бросается ко мне – он знает, как я одета. Его костюм немного смешон – все черное, даже чулки.

– Милая моя, – шепчет он и обнимает меня. При этом становятся видны раскрытые крылья из черного бархата. Я улыбаюсь ему, хотя и не уверена, что мне захочется сегодня отдаваться летучей мыши. В этом есть что-то зловещее, если не сказать нелепое.

– Милая моя, – говорит он снова, окутывая меня своими крыльями, – от тебя необычайно вкусно пахнет. Я хочу тебя съесть.

Толпа расступается, вокруг нас пробегают шепотки: не это ли сам король? Ожидание приключений, предвкушение чего-то необычного овладевает всеми. Маскарад дает свободу тем, кто постоянно находится на виду у других. Станет ли нынешняя ночь той самой ночью? Прежде чем Аженуа успевает потянуть меня в ряд для контрданса, моей рукой завладевает какой-то римский полководец.

– Еще один римлянин! – восклицаю я. – Что-то их нынче многовато.

– А это год римлян, – отвечает мне незнакомец, и я узнаю голос герцога де Ришелье. – Пойдемте, с вами желает познакомиться некто.

– Прежде вы должны сказать мне, что это за пряность. – Я запускаю палец в один из кармашков на поясе и протягиваю ему для ознакомления.

– Кориандр, – без раздумий отвечает Ришелье, потянув носом. – Или, как его называют индусы на своем языке, дхания.

Да, он потрясающий человек.

Он ведет меня по короткому коридору, мы поднимаемся двумя этажами выше и сворачиваем в маленькую комнатку. Она обшита белыми панелями, а окна выходят на Мраморный дворик. Я смотрю с высоты на целое море людей, заполонивших громадный двор. Калейдоскоп фигур и все оттенки цвета, льющиеся из главных залов дворца. Вечер весьма холодный, но над толпой поднимается пар, даже фонари мигают от жара. Помимо моей воли сердце бьется сильнее: я все думаю, с кем же это хочет познакомить меня Ришелье.

– Сир, я вернулся с тем изысканным блюдом, о котором имел честь вам докладывать.

Высокого роста Летучая Мышь, тоже во всем черном, одиноко стоит, сбросив свои крылья. Затем поворачивается ко мне и отвешивает низкий поклон. Нет сомнений – это и есть король. Свита на его фоне как-то теряется, уменьшается в размерах, и даже маска на лице не в силах скрыть сияние его бархатистых глаз. Он кланяется и подносит мою руку к губам. Ноги у меня подгибаются. Кажется, я сейчас упаду в обморок, а ведь раньше со мной такого никогда в жизни не случалось.

– Примите мои соболезнования в связи со смертью вашей сестры, – произносит он, и я слышу в его глубоком голосе неподдельное сочувствие.

– Ваше Величество, – я склоняюсь в глубоком реверансе.

– Этот господин – просто летучая мышь, госпожа Специя, – с упреком говорит мне Ришелье.

– Господин Летучая Мышь, – смеется король. – Да, мне это нравится. Для вас, дорогая госпожа, я всего лишь Летучая Мышь.

Он подводит меня к скамье, покрытой бархатом, мы садимся, потом он наклоняется и с удовольствием принюхивается.

– Ваниль. Мускатный орех, – произносит он с удивлением, – и корица?

– Все пряности Дальнего Востока, ваше… господин Летучая Мышь.

– Арман, вы говорили мне, что она красавица, но ни разу не упомянули о том, что она умна. Это слышно по ее низкому, мелодичному голосу. Он доставляет мне наслаждение.

Ришелье внимательно наблюдает за нами, взгляд его перескакивает с короля на меня, ничего не упуская.

– Я никогда еще не встречал женщину более умную, сир, – отвечает он, ловит мой взгляд и подмигивает.

По какому-то таинственному знаку короля все прочие Летучие Мыши улетучиваются, и только одна – сам король – остается наедине со мной в маленькой комнатке.

Мы беседуем целый час: о моем покойном муже, о детях короля, о его планах перестройки в Шуази, о том, как идет нынешней зимой охота. Затем оживленно обсуждаем достоинства «Писем об англичанах» Вольтера. Хотя я и пыталась ускользнуть от него, что-то удерживало меня на месте. Думаю, чистое тщеславие. Я ведь знала, что в толпе, собравшейся внизу, добрая сотня – да нет, две сотни, да что там, добрая тысяча – женщин, замужних, одиноких, вдовых, отчаянно ищут в эти минуты одну-единственную Летучую Мышь. А он вот взял и позвал к себе меня.

– Могу ли попросить вас о милости? – спрашивает он вдруг.

– Конечно же, господин Летучая Мышь.

Я уже знаю, о чем он хочет попросить. Вижу по его глазам, в которых детская надежда смешана с высокомерием. Чтобы не заставлять его просить, а то и умолять – это недостойно короля, – я развязываю маску и открываю лицо.

– Боже, да вы красавица! – восклицает король с видимым удовольствием.

Он отвечает мне такой же милостью. Глядя на него вблизи, можно смело сказать, что он так же красив в жизни, как и на картинах. Странное ощущение: я так много видела портретов этого человека, а вот сейчас он сидит передо мной во плоти и крови – не только сидит, но наклоняется так близко, как это позволяет мой наряд.

Возвращается Ришелье и говорит королю, что долг призывает его.

– Некий ангелочек, состоящий в родстве с госпожой Пряностью, желает видеть вас.

Так Луиза, значит, Ангел. Как это неоригинально.

– Мадам, я очарован. Совершенно очарован. Надеюсь, скоро я смогу увидеть вас при дворе. Очень скоро.

Я скромно потупила взор.

Король уходит, а я остаюсь. Не хочется прямо сейчас возвращаться в это столпотворение, где потные мечты перемешаны с испариной и все это слишком крепко пахнет. Я смотрю на Мраморный двор и замечаю одинокую Летучую Мышь, прислонившуюся к колонне, – Аженуа – и небольшую толпу, собравшуюся вокруг почти обнаженной римлянки, которая, кажется, потеряла свою накидку. Интересно, что сказал бы Аженуа, если бы узнал, что король строил мне глазки. Повел бы он себя подобно Флавакуру? Сказал бы, что проткнет короля шпагой, если тот осмелится взглянуть на меня еще хоть раз? Сомневаюсь. Флавакур – грубый солдафон, а Аженуа – искушенный царедворец, он скорее голым вбежит в спальню королевы, чем осмелится оскорбить своего короля. Нет, Аженуа тихонько отойдет в сторонку, в этом я не сомневаюсь. Если… если от него это потребуется.

Я стою у окна еще час, дрожа от холода, наедине с целым сонмом противоречивых чувств. Я польщена, смущена, горда. Во мне бушуют мириады мыслей, порожденных необычным свиданием. Я ощущаю ту силу, которая появляется, когда в тебе пробуждаются желания. Внизу замечаю большую черную шляпу, похожую чем-то на летучую мышь. Она кружит и кружит по двору – это тетушка разыскивает меня. Я не наивная дурочка: к утру все придворные, весь Версаль, будут знать, что меня приглашал к себе король. Повелит ли он мне явиться ко двору? Может ли он так поступить? И что мне делать, если такое повеление будет? Пытаюсь представить себе, как король целует меня. Каково это – когда тебя целует сама Франция?

Когда я возвращаюсь из своего уединения, Аженуа набрасывается на меня с упреками за то, что я всю ночь избегаю его. Я сумела найти только одно слабое оправдание: меня напугало ожидание взрыва нашей страсти, вот я и спряталась. Сейчас время уже упущено, у нас нет ни малейшей возможности ускользнуть. Какая-то часть меня сожалеет, что не удалось удрать вместе с ним через черный ход, когда такая возможность еще была. А теперь… почти всю весну и лето Аженуа здесь не будет. Он заявляет, что лишь одно способно поддержать его в долгие месяцы предстоящей разлуки – мысль о том, что по возвращении его будет ждать сладкая награда, мой нектар. Довольно глупые слова, я даже не собираюсь краснеть, когда он это произносит. И все же его отъезд заставляет меня почувствовать пустоту и одиночество, окружающие меня.

Через две или три недели я остаюсь в доме одна. Гортензия поехала в Пикардию навестить сына, а тетушка осталась в Версале. И тут во дворе раздается какой-то шум. Странно, кто бы это мог быть. Уже одиннадцатый час вечера, а тот, кто появляется в такое время, может принести лишь дурное известие. Я обхватываю себя руками, но вот входит лакей и голосом коронованной особы возглашает:

– Прибыли доктора, которых вы пригласили, мадам!

Не приглашала я никаких докторов.

– Просите.

В библиотеку входят двое мужчин в огромных черных париках – нелепая мода, доставшаяся в наследство от прошедшего столетия. Я сразу узнаю Ришелье и уже собираюсь спросить, что он здесь делает, как вдруг понимаю, кто играет роль второго «доктора». Ах! Тут же приседаю в реверансе и широким жестом приглашаю их садиться.

– Вина… – приказываю я лакею, – вина со специями.

– Вино со специями! – радостно восклицает король. – С каким удовольствием я его выпью!

Той весной «доктора» навещают меня еще дважды, и всякий раз король бросает на меня красноречивые многообещающие взгляды. Я пока не могу понять, что мне делать: то ли лететь навстречу такому будущему, то ли бежать стремглав куда подальше. А что скажет на это тетушка? И Гортензия? И Луиза? Не все ли мне равно? Три сестры – в высшей степени невероятно, совершенно невозможно. А как быть с Аженуа?… Разве можно разделить сердце на две половинки? Я, несомненно, люблю Аженуа, а короля… Впрочем, меня всегда влекли приключения.

Однажды ночью, когда «доктора» уже уходят, Ришелье наклоняется ко мне и шепчет, что король настолько захвачен мною, что безразличен к возможному скандалу.

– Страсть его столь сильна, что способна преодолеть всеобщее осуждение, связанное с тем, что неприлично трахать трех сестер поочередно. А что вы скажете по этому поводу?

– Скажу, что ваши слова столь же грязны, как и ваши мысли. – Я подавляю улыбку: его смелость порой очень привлекательна.

– Тогда постарайтесь его поощрить, – продолжает Ришелье. – Давайте при нашем следующем посещении? Он не привык упрашивать, чтобы ему подали ужин. Или, если угодно, не станет лаять, чтобы ему бросили кость.

Затем визиты прекратились. Я напряженно прислушиваюсь – не простучат ли по мостовой колеса кареты, но кругом тишина.

Возвращается из деревни Гортензия, сейчас ее беременность уже заметна. Я не делюсь с нею своей тайной и нахожу утешение, пусть и отягченное сознанием вины, в письмах к Аженуа, в потускневших воспоминаниях о наших объятиях и поцелуях.

Мы с Гортензией навещаем Диану в доме мадам Ледигьер. После положенных приветствий мадам Ледигьер располагается в кресле гостиной вместе с нами. Повсюду бродят кошки, и глаза Гортензии краснеют и наполняются слезами. Жаркий воздух кажется немного спертым.

– Не беспокойтесь, – шепчет нам Диана. – Она скоро уснет.

Нам подают пудинг из каштанов. Огромный серый кот вспрыгивает на стол и начинает слизывать месиво с тарелки Дианы.

– Это Жозеф, – сообщает Диана, поглаживая животного. – Ну разве он не красавец? Никогда не думала, что котам нравятся каштаны, – мне самой они совсем не нравятся. Но, кажется, коты такое любят.

Гортензия вздрагивает. Вскоре из угла доносится похрапывание. Старушка герцогиня уснула, одна из служанок обмахивает ее веером. Диана взахлеб рассказывает о своем посещении Версаля, о модах и кухне, о том, как приятно съесть пирожное между обедом и ужином. Гортензия спрашивает о короле и Луизе, но Диана только неловко ерзает в кресле.

– Король все еще в трауре, – нехотя произносит она. По тому, каким тоном это сказано, я догадываюсь, что он снова спит с Луизой. Потом на ум приходит новая мысль.

– Ты тоже спала с ним? – спрашиваю я напрямик.

– Марианна! – восклицает Гортензия.

– Ты вполне можешь задать такой вопрос, – со смехом говорит Диана. – Но ответ будет отрицательным.

– А Луиза?

Диана снова смеется, только тише, и пожимает плечами.

– Король – существо, верное своим привычкам. Ах, прошу прощения. Нельзя о короле говорить «существо», он же не животное. Он человек, верный своим привычкам.

– Бедняжка Луиза, – вздыхает Гортензия.

Я бросаю на нее раздраженный взгляд.

– Нет, не из-за ее греха, – объясняет Гортензия, и ее большие голубые глаза делаются еще больше. – А потому… потому, что она для него на втором месте. Именно потому, что у короля неизменные привычки.

Даже удивительно, что Гортензия говорит так проникновенно и с такой добротой.

– А у тебя как? – спрашивает Диана, глядя мне в глаза и приподняв одну густую бровь. Значит, и до ее ушей дошли какие-то пересуды.

– Диана-Аделаида! С чего это ты спрашиваешь о подобных делах? – восклицает Гортензия, и в ее голосе слышны стальные нотки.

– Прости меня. Ты же знаешь, я не умею вовремя остановиться. Сама понимаю, что говорю лишнее. Но король явно увлечен нашей красавицей-сестричкой. Я хочу сказать, красавицей-сестричкой Марианной.

Гортензия высоко вскидывает голову – она так всегда делает, когда сердита по-настоящему.

– Как ты можешь такое говорить? Марианна живет, как и я, в доме тетушки, которая оберегает ее целомудрие.

– Я же не сказала, что она не целомудренна. Просто король за нею охотится. Мне говорили, что он хочет, чтобы она была при дворе, а она отказывается. Все кругом говорят, что она не пойдет служить при дворе, потому что влюблена в Аженуа. Пусть даже он сейчас далеко. И к тому же женат. Но если королю приходит что-нибудь в голову, его не так-то просто заставить передумать. То есть король привык делать все, что ему хочется, он же король, поэтому Луиза говорит…

Я поднимаю руку, пресекая ее красноречие. Слова льются из Дианы, как река, которая не останавливает свой бег, даже когда впадает в море. Гортензия, побелевшая, поворачивается ко мне, ожидая объяснений.

– Мы с ним немного побеседовали на балу перед началом Великого поста, – отвечаю я. О визитах «докторов» не говорю ничего.

– Мне ты об этом ничего не говорила. – У Гортензии такой вид, словно она сейчас упадет в обморок.

– Он сразу в нее влюбился, по крайней мере все так говорят. Но беседовать – это же не трахаться, сестричка, – приходит мне на помощь Диана.

– Диана, не смей употреблять такие слова! Здесь тебе не Версаль! А если герцогиня проснется?

– Ну, прости меня, пожалуйста. А ты, Марианна, когда собираешься ехать в Версаль? Поверь, у тебя будет масса развлечений, да и кушанья там бесподобные! Жалко, что Полина уже не сможет встретить тебя. Но Луиза тоже очень хорошая. – Диана немного помолчала. – Я знаю, как сильно она грустит по Полине. И хорошо, что кто-то о ней так грустит.

От вопроса я отмахиваюсь. Никому не собираюсь поверять свои планы. Потому что и сама не ведаю, каковы они. Поэтому меняю тему разговора.

– Диана, а не пора ли тебе самой замуж? Может быть, у мадам де Ледигьер есть кто-нибудь на примете? Гортензия! Кажется, у Флавакура есть не то брат, не то племянник, которого он может ссудить на подобный случай? Из Дианы выйдет великолепная жена.

Диана смеется и громко сопит, изо рта вылетают целые куски пудинга.

Гортензия в смятении.

 

Марианна

Париж

Лето 1742 года

Ришелье приезжает в дом тетушки и говорит ей, что привез мне письмо от моей свекрови, а передать его должен из рук в руки, без свидетелей. Мы с ним удаляемся в библиотеку, я осыпаю его укорами, а он холодно улыбается в ответ. Он невероятно наряден в своем ярко-оранжевом камзоле, похожем цветом на пылающий закат.

– Теперь мне придется придумывать письмо от свекрови! Ведь тетушка знает, что я никогда не пишу женщинам. И что я должна ей говорить?

Ришелье – не такой человек, чтобы переживать из-за пустяков. Вот интересно: говорил ли ему хотя бы кто-нибудь «нет» за всю его жизнь? Мне бы хотелось сделать именно это. Но он переходит прямо к делу:

– Король потерял от вас голову, Марианна. Такие возможности не падают с дерева, словно яблоки в октябре.

– Понимаю.

– Или как каштаны осенью, или мускатные орешки, которые…

– Я вполне поняла вас, месье.

– Это возможно, зато я вас не понимаю. Что удерживает вас здесь?

Я молчу в ответ. Наверное, я не желаю послушно идти по чужим стопам и делать то, что из этого следует. Или дело в Аженуа? Смотрю в окно, чтобы не встречаться взглядом с Ришелье, а он пожирает меня глазами.

– Я бы не сказал, что вы женщина нерешительная, Марианна. Скорее, наоборот.

– Тетушка и Гортензия… – начинаю я.

Он прав: обычно меня не упрекнешь в нерешительности, однако сейчас я смущена и растеряна. В сердце короля я могу занять лишь второе место, если он все еще скорбит по Полине, или даже третье, если брать в расчет Луизу. Я ни для кого не хочу быть легкой закуской, которую подают, чтобы раздразнить аппетит перед главным блюдом. Но объяснить это Ришелье я не могу. Как не могу объяснить себе, отчего сердце мое замерло, когда он явился к нам и заговорил на эту тему. Ведь «доктора» были у меня в последний раз больше месяца назад.

– Вы же не глупы, Марианна, – произносит Ришелье с заметным нетерпением. – Король не будет ждать вечно: он – король. Нельзя обращаться с ним так же, как с влюбленным лакеем. Да, охота доставляет ему удовольствие, как и любому другому, но охотнику, в конце концов, необходимо добыть дичь, иначе для чего охотиться? К тому же при дворе страшный ажиотаж. Вот уж восемь месяцев, как великая блуд… Ах, простите, все время забываю, что она была вашей сестрой… Так вот, уже восемь месяцев прошло после смерти Полины. И хотя Луиза, похоже, время от времени согревает ему постель, место главной фаворитки вакантно. Главное место.

– И вы хотите, чтобы его заняла я.

– Как я уже говорил, – кивает Ришелье, – вы далеко не глупы. Хотя мы очень мало встречались, мне все время кажется, что я вас хорошо знаю, быть может, даже лучше, чем вы сами. Вы станете для короля чудесной фавориткой. И задайте еще вопрос: отчего я остановил свой выбор на вас?

– Я не стремлюсь к тому, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я не осознаю, какую честь вы оказываете мне своим высоким мнением, – прохладным тоном сказала я. И, оставляя без ответа его вопрос, задала ему свой: – Каков же ваш интерес в этом деле?

– Как и у всех, – фыркает он. – Все понимают, что Луиза долго не продержится, поэтому идет напряженная борьба: кто успеет раньше занять место на королевском ложе? Есть восхитительная мадемуазель де Конти и Блистательная Матильда, о которой вы не могли не слышать. Но она слишком молода и глупа. Ей ни за что не удержать его внимания. А вот вы… Я верю в то, что вы окажетесь на высоте положения. Вы – совершенство. Красота и ум – могучее сочетание. А вдвоем мы составим непобедимый союз. Я претендую на пост первого министра, как только умрет этот монах-девственник. Мои источники сообщают, что у него с прошлого вторника не работает желудок. Он, должно быть, набит, как рождественский гусь. А столетний желудок такого давления не выдержит.

Так. Это правда, Ришелье будет очень могущественным союзником. Да и лестно то, что он считает меня способной помочь ему занять кресло первого министра, если…

– Я об этом подумаю, – говорю я, упорно глядя в окно.

Меня вдруг охватывает непреодолимое желание броситься бежать куда глаза глядят. Наверное, можно было бы уехать в Венецию. Ришелье там бывал и, по слухам, спал со столькими венецианками, сколько рыбок нет в тамошних каналах.

– Вам понравилась Венеция?

Ришелье моргает, но, к своей чести, не отвечает на вопрос. Потом говорит:

– Вы, случайно, не томитесь по Аженуа? – Вопрос звучит настойчиво, а в глазах зажигается лучик догадки. – Аженуа еще мальчишка. Я предлагаю вам короля, Марианна, короля! И вы станете тосковать по мальчишке? – Он делает паузу, собирается с мыслями. – Наверное, вам следует кое-что увидеть самой.

Вынимает из кармана письмо и подает мне. Когда я читаю, сердце ухает куда-то вниз, а руки начинают дрожать.

– Это фальшивка, – говорю я наконец, возвращая письмо ему. Письмо написано Аженуа некой женщине, которую он именует «Моя драгоценная Габриэлла». У меня не хватает сил дочитать до конца. – Это писал не он. Письмо подделано.

– Посмотрите на почерк, Марианна, – спокойно произносит Ришелье.

У меня сердце уходит в пятки и остается там. Руку Аженуа я знаю не хуже своей собственной, знаю твердое начертание каждой буквы и лишнюю завитушку у буквы g. И слишком хорошо мне знакомы строки из стихов Лабе:

Зачем в тот день предстал он предо мной И душу мне насквозь прожег очами? Любовь, ужель твое дается пламя, Чтоб счастье сделать мукою сплошной? [29]

– Откуда это у вас?

– У меня свои источники, – небрежным тоном отвечает Ришелье. – Всегда можно отыскать то, что стоит отыскивать. В данном случае мне жаль, что было что отыскивать.

– Я вам не верю. Вы… вы все это подстроили. Не сомневаюсь. Вы подослали… подослали к нему женщину…

Ришелье сочувственно покачивает головой, но по выражению его лица заметно легкое притворство.

– Аженуа – мужчина. Вы, Марианна, женщина очаровательная, однако мужчина в глуши Лангедока не в силах забыть, что он далеко от Парижа.

Я отворачиваюсь и закрываю глаза. Я вдруг чувствую, что потеряла нечто важное. Очень многое потеряла. Это не ЖБ с его Флёреттой, это Аженуа.

– Подите прочь. – Не желаю вспоминать, каким манерам учила меня Зелия. Я рассержена и не собираюсь этого скрывать.

– Мадам! Не нужно сердиться на меня. Это ведь не я…

– Я не сержусь! – выкрикиваю я. Мне очень хочется ударить его прямо в живот, в самую середину этого роскошного оранжевого камзола. – Если вы думаете, что это заставит меня изменить свое отношение к нему, то вы ошибаетесь. Ошибаетесь. Вы составили дурацкий заговор.

На мои крики прибегает лакей, и я отворачиваюсь, пряча слезы. Эти слова, выведенные черными чернилами, только что выжгли немалую часть моего сердца.

Ришелье отбывает.

– Мадам де ла Турнель, ее бедная свекровь сейчас оказалась в очень затруднительной ситуации, – объясняет он тетушке по пути к дверям. Руку он прикладывает к животу, чтобы намекнуть, что почтенная дама страдает болезнью, о которой не принято говорить вслух.

От Луизы де Майи

Версальский дворец

22 августа 1742 года

Милая Гортензия!
Нежно тебя целую,

Большое тебе спасибо за письмо и за персики из Пикардии – они такие сладкие, так чудесно освежают! Я рада, что ты и муж твой здоровы, а известие о твоей беременности доставило мне большое удовольствие. Я и мой супруг здоровы, хотя я не виделась с ним уж несколько месяцев. У него невероятно много дел.
Луиза

Как мне хочется получить письмо от Марианны! Я понимаю, что она до сих пор горюет по несчастному Жану-Батисту, хотя меня взволновали слухи о ней и герцоге д’Аженуа. Горячо надеюсь, что это только сплетни. Малышка Фелисите, герцогиня д’Аженуа и моя близкая подруга, – милейшее создание. Я не привыкла передавать сплетни, пусть и в письме, но мне так хотелось бы знать правду, хотя бы для того, чтобы успокоить подругу.

Еще я слышала сплетни… То есть… Извини, мне трудно решить, как правильно выразиться в данном случае. Король часто говорит о Марианне. Я знаю, что он был очень галантен с нею на балу по случаю Великого поста. Опять же, должна сделать вам обеим мягкий выговор за то, что ни одна из вас не нашла нужным отыскать меня, когда вы были здесь. Но из слов Его Величества можно заключить, что он встречал ее несколько раз. Но ведь это невозможно, правда?

Разумеется, он очень благоволит всей нашей семье, и меня может только радовать, что он интересуется Марианной, особенно в ее горе, но мне нужно отделить истину от досужих выдумок.

Милая Гортензия, напиши мне, пожалуйста, и успокой мое сердце по обоим этим поводам – и меня, и мою дорогую подругу Фелисите.

От Гортензии де Флавакур

Особняк Мазарини, Париж

30 августа 1742 года

Дорогая Луиза!
Молюсь за тебя,

Благодарю тебя за известия. Рада, что вы с мужем в добром здравии.
Гортензия

Буду совершенно правдива: твое последнее письмо повергло меня в недоумение и ужас. Неловко об этом говорить, но я огорчена и растеряна. Ты мне старшая сестра, но, как дама замужняя, я чувствую себя вправе говорить с тобою на равных и даже порицать тебя. Марианна время от времени развлекает герцога д’Аженуа и переписывается с ним, но лишь в память о своем покойном супруге (они с герцогом были очень дружны и служили вместе).

Если Фелисите тревожится из-за неверности мужа, она не должна приплетать сюда имя нашей сестры. Пусть лучше посмотрит на себя – что она делает и как выглядит. Мне рассказывали, что она довольно красива, хотя несколько зубов у нее почти почернели. Быть может, ее супруг был бы к ней более внимателен, если бы она озаботилась их удалить?

Не распространяй, пожалуйста, злобных сплетен о Марианне, тебе нет нужды марать наше имя еще сильнее. Тетушка говорит, что ты для этого потрудилась изрядно. Разумеется, я лишь передаю ее слова, сама я ничего подобного не утверждаю. Ради твоего блага я надеюсь, что дела обстоят так, как утверждает очень старый и очень добродетельный маркиз де Мениль: король снова вместе со своей королевой и в моду теперь вошла супружеская верность.

Прилагаю к письму маленькую Библию тебе в подарок, я специально заказала сделать для нее кожаный переплет. Тетушка согласилась взять ее с собой, когда в среду поедет в Версаль. Как правило, она за такие поручения не берется, но коль скоро в подарок я посылаю Библию, она согласна поступиться своими принципами и суждениями. Наши пословицы и изречения римлян очень ярко указывают на мерзость сплетен. Советую тебе почитать их.

 

Марианна

Париж и Версаль

Сентябрь 1742 года

Тетушка умерла! Бедная тетушка – такая строгая, основательная, набожная дама – теперь мертва. Все началось с небольшой боли в горле, а потом наступило ухудшение, которое привело к слишком быстрой развязке. Как ужасно! Только что она, высунувшись из окна кареты, желала нам благополучно провести неделю и велела не забыть принести с чердака зимние коврики, а уже несколько дней спустя из Версаля пришли вести о ее кончине.

Мы с Гортензией как призраки ходим по дому, словно не наяву, а во сне. Я проверяю, занавешены ли окна черным, а сама надеваю свое самое тяжелое траурное платье – то самое, что совсем недавно сняла, скорбя по Полине, а прежде – по ЖБ. И вот снова я облачаюсь в тяжелый черный наряд и отряхиваю пыль с кружевных черных шляпок. Еще одна потеря. Что же происходит в мире? Что стало с моим собственным миром?

Тетушку привезли из Версаля, и теперь ее тело покоится в часовне; мраморные стены позволяют достаточно сохранить его. Я сижу там ночью одна. Гортензия и все слуги уже легли спать, а я осталась наедине с тетушкой и своими воспоминаниями. Тетушку я любила меньше, чем других. Старалась, конечно, этого не показывать – она была далеко не глупа и, должно быть, видела меня насквозь, замечая и то, чего замечать ей не хотелось. Они с Гортензией всегда были более близки – ей она заменила мать, мне же – нет.

Не минуло и двух дней, как мы получили известие от ее зятя, Морпа. Он с женой переезжает в этот особняк, а нам предлагает выехать отсюда. Проще говоря, нас выселяют. Причем самым грубым образом – уведомлением, коим нам предписывается освободить помещение как можно скорее, не позднее следующего четверга. Трус! Неужели не мог приехать и сказать это сам?

Помню, как с первой минуты инстинктивно невзлюбила этого Морпа. Увы, интуиция, кажется, меня на сей раз не обманула.

Здесь ведь наш дом, мы жили в нем с того времени, как умерла матушка. И куда теперь идти? Это выдворение со всей силой и ясностью показывает мне непрочность моего положения в жизни: я молода и не имею ни независимых средств, ни покровителя. Гортензия лежит в постели, как будто спрятать голову в подушках значит то же самое, что отгородиться от всего происходящего вокруг. Она уже на сносях и совершенно погрузилась в подушки и слезы.

А вся ответственность за наше будущее легла на мои плечи. Я написала ее мужу, Флавакуру, и спросила его, что же нам делать. Но он, как всегда, где-то далеко, воюет с несносными австрийцами, так что вестей от него не будет еще самое меньшее неделю.

Что ж, плечи у меня крепкие, но я не хочу нести такую ответственность. В минуты слабости я жалею о том, что рядом нет Аженуа. Однако я не писала ему с того дня, когда прочла ужасное письмо к «его драгоценной Габриэлле». Он прислал мне множество писем, умоляя объяснить причину моего молчания, но я не сомневаюсь, что Ришелье ему со временем все расскажет.

Ночь я провожу в холодной часовне, на коленях у тела тетушки. Снаружи льет холодный дождь, он заглушает все уличные звуки, но все же я различаю стук копыт. Он напоминает мне тиканье часов – время идет вперед, а что ждет впереди? Гортензия умиляется моей набожности и любви к тетушке. Она улыбается – впервые, как мы получили известие о тетушкиной смерти. Но я не молюсь.

Я размышляю.

Верно, что нерешительностью я не страдаю. Начинающийся флирт с королем доставил мне удовольствие, но и себя, и свои переживания я крепко держала в узде. Меня смиряла любовь к Аженуа (только была ли это любовь?), но теперь все прошло. И тетушка ушла. Очень похоже, что сама Судьба пожелала направить меня к некоей цели. Дорога сузилась, а в конце ее – открытые настежь ворота. Теперь без нотаций и поучений тетушки – упокой, Господи, ее душу! Конечно, король – привлекательный мужчина, очень привлекательный… и он многое может предложить. А Аженуа меня предал.

Я не молюсь, но глаза закрываю. Открою их, когда приду к определенному решению. Моему собственному – вероятно, самому важному, какое мне приходилось делать в жизни.

Вот что я сделаю.

Я посылаю Ришелье записку – краткую, деловую. На него нельзя полагаться, он любит манипулировать людьми. Никогда я не была так уверена, что он сам подослал к Аженуа женщину, чтобы разрушить нашу любовь. Но теперь не время отворачиваться от влиятельных друзей. Мы с ним составим сильный союз.

Ришелье является с неподобающей торопливостью, излучая самодовольство. Я показываю ему предписание Морпа. Герцог скомкал бумажку и уже собирался поджечь ее от свечи, но потом передумал и сказал, что лучше, возможно, ее сохранить.

– К тому же Морпа мне совсем не друг. А эта бумага доказывает всю низость его натуры. – Он помахал предписанием и, немного подумав, продолжил: – Не очень-то красивый поступок. И ему, возможно, придется об этом пожалеть. Выбросить на улицу двух беззащитных маркиз! Должен сказать, это неплохой сюжет для драмы. Две прекрасные молодые маркизы против одного посредственного и ни на что не способного мужчины и его худосочной женушки. Если бы я был человеком азартным – а я на самом деле очень азартен, – я бы поставил на молодых маркиз. Пусть не я подвигнул Морпа на такой шаг с предписанием, но он не сыграл бы лучше, даже если бы я дергал его за ниточки.

Ришелье ухмыляется, и я отвечаю ему улыбкой.

– Вы сейчас думаете о том, что смерть тетушки – это дар Небес, – делаю я вывод. – Да еще вкупе с нашим выселением.

Он отвешивает мне шутливый поклон:

– Я чувствую, что нынче меня дарят своими ласками сами нимфы Удачи.

– Ш-ш-ш! Не богохульствуйте, – шепчу я. – Здесь поблизости может слоняться Гортензия. – Затем набираю полную грудь воздуха. – Я приняла решение, – говорю медленно, тщательно подбирая слова, – подать прошение о предоставлении мне места при дворе. Места при королеве, которое освободилось со смертью тетушки.

– Ах, мадам! Как я счастлив, что вы решили принять участие в игре, – откликается Ришелье, и вид у него такой, будто он хочет заключить меня в объятия. – Место при королеве – это смелое требование, но отлично обдуманное. Морпа попытается продвинуть на это место свою крошку-жену, но, думается, она ростом не вышла. Не сможет даже туфельки подать Ее Величеству. И если восстановить против него весь двор, что нетрудно с помощью этой бумажки, то, возможно, удастся убедить его уступить место.

– Я не стала бы доверять Морпа, – твердо говорю я. Лучше умру, чем стану просить его об одолжении. Он такой же тиран, каким была Полина в нашей детской. – Я не стану ни о чем просить этого человека.

– Мне нравится огонь, который зажегся в ваших глазах, Марианна. Наконец-то.

Я решительно поднимаюсь.

– Сначала я обеспечу себе место при дворе, а затем мы решим, как быть с королем. И если все пойдет так, как должно, я уничтожу этого Морпа. И никогда больше не буду безвластной. Никогда! – О боже, это уже похоже на монолог в театре.

Ришелье, довольный, смеется.

– Речь, полная драматизма! Мне раньше надо было догадаться, что вами движет желание мести. А ведь я считаю себя неплохим знатоком человеческой природы!

– Век живи – век учись, – отвечаю я насмешливо, даже надменно. Настанет время, и герцог Ришелье может оказаться в моей власти. Я произношу это вслух, и он выдавливает из себя улыбку.

– Мы составим сильный союз. Так что сегодня и впрямь счастливый день.

Он обнимает меня и целует в обе щеки, затем отодвигает от себя, держа за плечи.

– Вы все правильно решили, Марианна. Но поспешим же, пока сочувствие врагов Морпа – а имя им легион – на вашей стороне.

* * *

Я выбираю приличествующее случаю траурное платье из черной и белой шерсти и прикрепляю к корсажу последние в этом году гвоздики из нашего сада. Король говорил, что больше всего любит гвоздики. Сегодня я с ним не увижусь, но цветы все же придают мне силы, чтобы сделать то, что должно сделать. В тетушкиной карете я еду в Версаль. Остается еще два дня, прежде чем дом со всем прочим перейдет к ее гнусному зятю. Пока мы тащимся по дорогам, раскисшим после недавних ливней, у меня возникает такое чувство, что я оставляю позади одну жизнь и начинаю совсем иную.

Мне жаль, что я так напыщенно говорила с Ришелье. «Я уничтожу этого Морпа. И никогда больше не буду безвластной. Никогда!» Боже, о чем только я думала? Все, что мне нужно, – это должность при дворе и кров над головой. А что касается короля… Посмотрим, как повернется дело.

Смотрю на проплывающие за окном пейзажи сквозь дорожную вуаль. Поля только что сжаты, обнажены и ждут наступления зимы. Крестьяне идут, согнувшись под тяжестью снопов. Столько миров, столько людей, столько разных жизней, так много дорог, из которых можно выбирать. Выбрала ли я ту, что нужно? Карета въезжает в Версаль, впереди вырастает громада дворца, тянется вверх, до самого позолоченного купола. Наша страна, как называют Версаль придворные, ce pays-ci. Быть может, она станет и моей страной?

«Я в силах этого добиться», – снова твержу я себе.

Отправляюсь прямиком к кардиналу Флёри, на удивление всем, кто разбирается в ситуации. Флёри – союзник моей сестры Луизы. Он, быть может, ее единственный сторонник, но при этом человек весьма неглупый. Он не может не понимать, что король рано или поздно откажется от приевшегося удовольствия, – это всего лишь вопрос времени. Кардинал соглашается дать мне аудиенцию, однако я отчетливо вижу, насколько он был шокирован, увидев меня. Я высказываю свою просьбу о даровании мне места при Ее Величестве, прежде занимаемого усопшей тетушкой.

– Я сделаю все, что в моих силах, мадам, – произносит он, почесывая блошиный укус на тыльной стороне старческой руки со вздувшимися венами. Он уже очень стар. Из-под кардинальской шапочки торчат седые пряди, а лицо изборождено морщинами и набухшими кровеносными сосудами. Я смотрю ему прямо в глаза, но он избегает моего взгляда. Разглядывает мои перчатки и цветы на корсаже.

– Очень необычно, даже неподобающе, что вы вели такую беседу сами… Неужели нет никого из мужчин?

Прежде чем произнести эти слова, он бегло ознакомился с моим положением: отец, отсутствие братьев, Флавакур на войне со своим полком. Кардинал вздыхает.

– У графини де Морпа, конечно же, больше прав, но… – Фраза повисает в воздухе, и я киваю. – Если и не место герцогини Мазарини, упокой Господь ее душу, тогда какое-нибудь другое. Посмотрим, что можно будет сделать. Но, заметьте, я ничего не обещаю.

Я вкладываю в улыбку столько признательности, насколько хватает сил. Если Флёри хочет угодить и нашим, и вашим, то последнее слово принадлежит королю, а я знаю, какое решение он предпочтет.

Покидая кардинала, я низко приседаю в реверансе, дабы приветствовать тех, кого знаю, но с кем не спешу заговорить. Пусть догадываются, о чем шла речь на аудиенции. Сажусь в ожидающую меня карету и уезжаю. Я даже не попыталась повидаться с Луизой. Хотела оставить ей записку, как только приехала сюда, понимая: мира под одной крышей у нас не будет.

От Луизы де Майи

Версальский дворец

15 сентября 1742 года

Милая моя Гортензия!
Луиза

Искренне прошу прощения за последнее письмо. Ты воистину права: сейчас не время распространять отвратительные сплетни. Надеюсь, ты примешь мои идущие от души извинения, а я заверяю тебя, что уже совершила покаяние в церкви и совершу еще не раз. Полностью согласна с тобой в том, что сплетни суть большое зло, и благодарю тебя за присланную Библию. Те строки, что ты советовала, я прочла.

Прими глубочайшие соболезнования в связи с кончиной тетушки Мазарини. Ты, должно быть, ужасно страдаешь. Я знаю, что Морпа – это уже не слухи, а чистейшая правда, мне говорили, что Морпа завладеет особняком тетушки и вы вскоре станете бездомными. Что же вам делать? Быть может, вы отправитесь жить в Пикардию?

Еще мне стало известно – это опять-таки не слухи, многие видели ее, хотя и не я сама, – что в Версаль приезжала Марианна. Одна! Она говорила с кардиналом Флёри. Страшно хотелось бы знать, отчего это и о чем она беседовала с кардиналом. Я открыто и прямо спрашиваю тебя, дорогая сестра, чтобы не прислушиваться к сплетникам и сеятелям раздоров.

Меня опечалило то, что Марианна не попросила меня о помощи. Сообщи мне, чем я могу быть полезна. Не хочу хвастать, разумеется, но мое влияние на Его Величество остается сильным, поэтому думаю, что я могла бы вам обеим пригодиться.

Прими в подарок от меня, пожалуйста, этот платок, расшитый черными голубками, – пусть он утешит тебя в это печальное время.

Люблю тебя и грущу с тобой,

 

Марианна

Париж и Версаль

Сентябрь 1742 года

На следующее утро после поездки в Версаль я рассказываю Гортензии, где побывала, а она смотрит на меня круглыми от удивления глазами, которые теперь опухли и покраснели от слез. Она получила письмо от мужа – он вернется в Париж через десять дней. Эти новости ее приободрили. Она сидит в постели и сопит над чашкой шоколада.

– Мы отправляемся ко двору, – сообщаю я ей. – Я добьюсь должности при королеве… и ты тоже – пока не знаю, каким образом, но что-нибудь мы придумаем. В этом случае кров над головой у нас будет, так что с Морпа можно больше вообще никогда и ни о чем не говорить.

– Флавакур не одобрит этого, – говорит Гортензия, выслушав меня до конца. – Он не желает, чтобы я находилась при дворе, поблизости от короля и Луизы… Он в письме предлагает перебраться в Пикардию…

– В Пикардию? Не может быть, чтобы Флавакур поступил так неразумно.

Гортензия опускает глаза на блюдце. Я наливаю чашку шоколада себе и сажусь на кровать рядом с сестрой.

– Осторожнее, прольешь!

– Не пролью. Послушай, – терпеливо объясняю я ей, как ребенку. – Если бы даже Флавакур смог подыскать для тебя дом в Париже, ты не сможешь жить там одна. А в Пикардии? Ты же терпеть не можешь деревню! Вспомни, как ты маялась в Бургундии. Кругом козы, грязь! Версаль – единственное спасение. Там я смогу тебя защищать.

– И откуда ты только черпаешь силы? – бормочет Гортензия, закрывая глаза.

– Нам нужно уезжать через два дня. Когда приедет твой муж, все будет уже сделано, мы обоснуемся в Версале.

Гортензия неуверенно кивает. Кажется, она еще не убеждена в правильности такого хода. А если бы знала остальные мои планы, то просто разрыдалась бы.

– Вставай, – говорю я просительным тоном. – Тебе нужно расчесать волосы, иначе они так запутаются, что придется их подрезать. Тогда все станут думать, что у тебя завелись вши.

* * *

Как сильно все меняется и как быстро! Всего неделя, всего десять дней после кончины тетушки – и мы торжествуем победу! Я стала фрейлиной Ее Величества, в мое распоряжение предоставлены покои епископа Реннского – он сейчас посол при испанском дворе. Гортензию разместили в комнатах рядом с покоями Луизы. Мы посидели немного втроем – Луиза, Гортензия и я – в моих покоях. Мы обнимали друг дружку и много плакали. Ну, они плакали, а я делала вид, что не отстаю от них. Луиза носит унылое зеленое платье цвета вареного шпината. Выглядит она старше своих лет, а ей – подсчитываю я с некоторым удовлетворением – уже перевалило за тридцать.

Но она, как всегда, улыбается и заявляет, что сегодня – один из самых счастливых дней ее жизни. Говорит, что она в восторге, оттого что семья снова собралась вместе.

– Обещаю, что для вас я сделаю все, что только в моих силах, – говорит она искренним тоном, держа нас за руки, а глаза у нее сияют от радости и избытка чувств.

«А что ты можешь для нас сделать? – думаю я. – И что ты раньше для нас делала?»

Что самое удивительное – она совершенно не видит той угрозы, которую я могу для нее представлять, хотя не сомневаюсь, что весь двор только об этом и судачит. Той угрозы, которой я непременно для нее стану.

– Обязательно нужно еще раз пригласить сюда Диану! Она, наверное, сможет остановиться у тебя, Марианна, у тебя же так много комнат. Так много! И они такие просторные. – Она обводит мою гостиную ничего не выражающим взглядом.

Мы снова все обнимаемся, и они уходят, а я остаюсь одна.

Четыре комнаты, богато убранные. Гостиная расписана ивами и пагодами, а на полу лежит плюшевый ковер, затканный красными и золотыми нитями. Я снимаю туфельки, чулки и глубоко-глубоко погружаю ноги в ковер. Напоминает о котятах, об овечьем руне, обо всем, что есть на свете мягкого и нежного.

Я одна в моих собственных апартаментах, их нет нужды делить с тетушкой, Гортензией, с кем бы то ни было. Они мои. Чудесно! Я вытягиваюсь во весь рост на диване и будто слышу строгий голос тетушки, которая велит мне сидеть прямо и не разваливаться в креслах подобно какой-нибудь мартышке. Я загоняю этот голос в самые глубины разума: больше он мне не потребуется.

Горничная Леония последовала за мной из тетушкиного дома. Она встревоженно смотрит на меня, боится, не случились ли со мною судороги. Чтобы напугать ее еще сильнее, я скатываюсь с дивана и разбрасываюсь на роскошном ковре. Зарываюсь в него лицом, ощущаю запахи табака, собаки, гвоздики – да все равно, ведь в мире нет ничего прекраснее этого.

– Поди сюда, Леония, потрогай этот ковер. – Я притягиваю горничную к себе.

Она хихикает и ложится рядом. Потолок у нас над головами расписан облаками, которые поддерживает целая армия ангелочков. Мы молча наслаждаемся этим видом. Конечно, к этому я скоро привыкну, думаю я радостно, и мне кажется, что передо мной распахивается будущее. Оно чудится мне в виде долгой дороги, ведущей прямиком на небеса, нарисованные на потолке.

 

Луиза

Версаль

Октябрь 1742 года

Морпа – дурной человек. Душа его полна злобы, как и говорил кардинал Флёри. Я знаю, что тетушка меня не жаловала, Господи помилуй ее душу, а теперь вот доказательство и его черной души. Он поставил Марианну и Гортензию в ужасное положение. И Марианне пришлось приехать прямо во дворец, чтобы получить должность при королеве. Какая смелость! И уж, конечно, она сумела заполучить себе тетушкино место, хотя из-за него спорили не меньше дюжины благородных фамилий.

Ришелье вскоре предложил (он вездесущ в последнее время), чтобы я уступила Гортензии свою должность при королеве, а мне он обещал место управляющей при свите инфанты, когда та приедет выходить замуж за дофина, – в следующем году, кажется. Замечательная перспектива!

Флёри рассердился, когда узнал, на что я согласилась. Он так посмотрел на меня, словно собирался прочитать длинную лекцию о том, что мне явно не понравится. Но затем его водянистые голубые глаза, уже тронутые желтизной, подернулись дымкой, плечи поникли, и он отвернулся. Было ясно, что Флёри потерпел поражение.

Когда я поделилась радостной новостью с королем, он слегка смутился, но сказал, что мысль хорошая и что нет на свете более почетной любви, чем любовь сестринская. Довольно странно от него это слышать, но я рада, что он согласился с моим решением.

* * *

– Ко двору прибыли мои сестры – Марианна и Гортензия, – сообщаю я Жакоб, когда она раздевает меня перед сном.

– Молодая Марианна? – удивляется Жакоб. Она помнит Марианну по Парижу, когда мы все собрались после кончины матушки.

Я смотрю на себя в зеркало. Мне уже тридцать два, в таком возрасте женской красоте приходит конец. Огонек стоящей у зеркала свечи дрожит, мигает, и я понимаю, что днем выгляжу старше. Улыбаюсь самой себе и широко раскрываю глаза, чтобы кожа вокруг них натянулась и разгладилась.

– Марианне сейчас двадцать пять, далеко не девочка, и она должна занять при королеве место усопшей тетушки. А мне посоветовали уступить свое место милой моей Гортензии. Когда прибудет испанская инфанта, я стану управлять ее свитой. Несомненно, это большая честь.

Жакоб ничего на это не говорит. В последние дни она вообще стала неразговорчивой, но по ее лицу я вижу, что она недовольна.

– Вы не понимаете, Жакоб, – говорю я, ощущая потребность убедить ее. – У вас нет сестер. Крепче уз крови нет ничего.

Ее лицо превращается в маску. Может быть, у нее все-таки есть сестры? Да, теперь вспомнила: у нее были три сестры, но все умерли. Однако же я не об этом.

– Ради семьи я должна сделать все, что в моих силах, – мягко продолжаю я.

– Говорят, для Полины вы сделали вполне достаточно, госпожа.

Говорят! Кто говорит? В Версале это всегда загадочные «они», словно дворец сам по себе говорит что-то, словно беседуют между собою статуи и зеркала.

– Мне неинтересно, что говорит кто-то.

– Понятно, госпожа.

Я делаю глубокий вдох. Я поступила правильно. И спору не может быть. Нет ничего важнее семьи, а Гортензия и Марианна не таковы, как была Полина. Они обе такие милые. Помню, в нашей детской Марианна больше всего любила одевать и раздевать свою куклу Агату, а Гортензия, от природы такая спокойная и ласковая, играла с Ноевым ковчегом и всегда была такой сосредоточенной, когда выстраивала зверей, чтобы их сосчитать. Как славно, что мы теперь все при дворе! И еще мы выдадим замуж Диану и подыщем место для нее – быть может, тоже в свите инфанты, – и тогда мы все будем здесь.

И все будет очень хорошо.

Я втираю в кожу лица крем и массирую щеки.

– Жакоб, а как вы думаете, отчего Марианна не обратилась за помощью ко мне, когда шла к кардиналу, чтобы выхлопотать место при королеве? – Уже произнося эти слова, я невольно подумала: ответ может быть только один.

– Конечно же, госпожа, она не хотела вас утруждать.

– М-м-м. Полотенце. – Снимаю лишнее масло со щек. Ах, как хочется, чтобы мне снова было восемнадцать лет, чтобы вся жизнь была впереди. Как хочется, чтобы мне было двадцать два, а король любил бы меня так же, как в те времена.

– Этот новый крем такой жирный, он мне совсем не нравится. Вели Бернье больше его не заказывать. И запах у него неприятный. Словно у намокшей собаки. – Швыряю склянку на пол и вдруг чувствую себя такой несчастной. Плакать хочется.

– Не переживайте из-за Марианны, – ласково говорит Жакоб. – В чужую душу не влезешь, так и стараться нечего.

Король приходит пожелать мне доброй ночи. Он не остается, только пожимает мне плечо, что-то бормочет о святом Капразии и удаляется.

Жакоб расчесывает мне волосы и вычищает из них пудру. Я забираюсь в ночную сорочку, ложусь в постель, и Жакоб задергивает полог. Я все думаю о сестрах. К великому сожалению, своих детей у меня нет, но мне кажется, что младшие сестры мне как дети, а я их должна опекать. Приятно так думать.

Но когда я уже засыпаю, меня начинают терзать демоны тьмы. Марианна ведет беседу непосредственно с Флёри. Требует у него аудиенцию. Требует дать ей место при дворе. Такой же была и Полина – бесстрашной. Сегодня король посетил один из концертов у королевы, что он нечасто делает. У него вкусы более современные и более непритязательные, чем у Ее Величества. Она же обожает Люлли, который писал музыку в прошлом веке. Но король все же пришел, сел рядом с королевой, а в конце удостоил разговора Марианну. Я видела, как они беседуют: когда она смеялась, он смотрел на нее и в глазах его были голод и жажда.

В глубине души у меня поселяется маленькая змея. Я пытаюсь выгнать ее, ведь Марианна не Полина. Она была таким милым ребенком, добрым и тихим. Помню, как она спасала мышек от холода и от кошек. Поселяла их в маленькой коробке, выстланной клочками шерсти. Такая ласковая, такая заботливая. Неужто люди могут так сильно меняться?

От Луизы де Майи

Версальский дворец

5 октября 1742 года

Милая моя Диана!
Любящая тебя

Благодарю тебя за последнее письмо. Вынуждена признаться: прочесть его оказалось нелегко. Ты написала, что Филиппина [31] умерла от избы – полагаю, ты хотела написать «от оспы». Ужаснейшее заболевание; я надеюсь, что ее сразу увезли куда-нибудь, едва обнаружились признаки болезни.
Луиза

Как мы здесь счастливы: и Гортензия, и Марианна вместе со мной в Версале! Ужасно, конечно, что тетушка скончалась так внезапно, но она была уже старухой, и, думаю, Господь ведал, что творит, когда призвал ее к себе. Сестры мои ныне служат Ее Величеству королеве. В час своего горя им приходится быть веселыми и любезными, но все говорят о том, как чудесно они выглядят, особенно Марианна.

Король заметно повеселел в последние недели, однако мне редко выпадает его повидать. Он всячески стремится выказать свое благорасположение Марианне и Гортензии, ибо знает, что они мои сестры и пребывают в печали. Король почтил первую годовщину со дня смерти Полины, устроив особую охоту, и надел черную шляпу. Он всегда умеет обо всем подумать! Думаю, он и поныне ужасно скорбит по ней.

Ты непременно должна снова приехать сюда в гости. Ты очень давно здесь не была. И как славно будет, когда мы соберемся все вчетвером!

Прилагаю к письму подарок – шелковый веер в серебряной оправе, который так тебе понравился, когда ты гостила у меня. Извини, что я сразу не догадалась подарить его тебе.

 

Диана

Версаль

Октябрь 1742 года

Маленькой группкой мы стоим и ждем короля в одном из уединенных внутренних покоев. Мне думается, что король – замечательный человек. Он любит животных почти так же, как я сама. Вот и сегодня вечером в комнате, где мы будем обедать, вместе с нами ожидает Его Величество одна из его кошек, восхитительный клубочек белой шелковистой шерсти. Ради нашего развлечения один из лакеев опускает лапки Снежинки в шампанское. Она слизывает вино, а мы хихикаем. Может ли кошка опьянеть от этого?

Сегодня я гощу здесь последний вечер, и в качестве особой милости мое имя внесли в список узкой группы придворных, допущенных к королевскому ужину. Остальные гости – люди знатнейшие, хотя и не представляют собою ничего особенного: Ришелье, герцог д’Антен, маркиз де Мёз, Шаролэ и еще несколько лиц, чьих имен я не знаю, а также мои сестры. Мы собрались здесь все вчетвером впервые после встречи на Набережной Театинцев и смерти нашей матушки. Жаль только, что с нами нет Полины. К счастью, нет и ее воскового бюстика: он так и остался в Сен-Леже. Впрочем, над камином висит ее портрет, заказанный королем уже после ее кончины. Эта картина мне нравится. При взгляде на нее мне делается как-то грустно и спокойно. Бессердечные придворные хмыкают и говорят, что портрет совсем не похож на оригинал и что художнику Натье надо бы пальцы отрубить за то, что нарисовал не женщину, а свою фантазию.

Шаролэ бочком подходит к столу и поглаживает Снежинку, которая вонзила зубки в пучок сельдерея.

– Здорово, курносенькая.

– Не называйте меня так! – Мне не очень-то удается соблюдать учтивость по отношению к людям, которые неучтивы со мною.

– Да я с кошкой говорю, не с вами.

На Шаролэ сегодня наряд какого-то зловещего лилового цвета. Желтоватые отсветы ламп придают ей нездоровый вид, очень неприятный.

– Ее зовут Снежинка, – сухо замечаю я. – И для чего называть кошку курносенькой?

Она оставляет кошку в покое и адресует мне принужденную улыбку. Снежинка сваливается со стола на пол и растерянно мяукает.

– Что ж, примите мои поздравления, – мурлычет Шаролэ, отталкивая кошку ногой. – Значит, герцог де Лорагэ. Неплохо, неплохо. Вам поистине везет на влиятельных друзей и близких. – Она бросает взгляд на Марианну и Ришелье, которые вместе смеются чему-то, стоя под портретом Полины.

– Откуда вам известно? – нервно хихикаю я с неприкрытым изумлением.

– Ах, мадемуазель! Я знала об этом еще прежде вас. Во вторник.

Сегодня суббота, а мне Ришелье сообщил об этом только вчера. С тех пор я парю где-то на седьмом небе. Я выхожу замуж!

– Право, не знаю, как его сумела уговорить семья: первая жена его, Женевьева, была редкой красавицей. У нее были совершенно необыкновенные глаза, – продолжает Шаролэ.

Мне на помощь приходит Луиза, которая приносит к столу Снежинку.

– Чудесная новость, чудесная. – Она вся сияет, и я знаю, что она и вправду рада за меня. – Диана выходит замуж и станет герцогиней! Вскоре она будет находиться при дворе постоянно. У ее супруга здесь просторные апартаменты. Очень просторные.

– М-м-м… – Шаролэ бросает неприязненный взгляд на Луизу, потом вновь поворачивается ко мне: – Мы было решили, что этого никогда не случится. Не знаю ни единой живой души, которая впервые выходила бы замуж в двадцать восемь лет. Это ведь уже старость. Будем надеяться, что там все наглухо не заросло, – добавляет она еле слышным шепотом и выскальзывает из покоя.

– Не обращай внимания, Диана. – Луиза ласково сжимает мне локоть, и я ей улыбаюсь.

Вижу, что Луиза нервничает, но не пойму отчего. Всю эту неделю она была сама не своя и спала с лица. Говорит, что это от скуки, – она ведь теперь больше не прислуживает королеве. Луиза обмахивается веером и наблюдает за Марианной и Ришелье. Под глазами у нее черные круги, которые она пыталась замаскировать пудрой, но пудра не слишком помогла.

Гортензия удобно расположилась в кресле и довольно улыбается. На ней свободное платье серого цвета, которое стекает с нее, как настоящая река из шифона. Она на последнем месяце беременности, но выглядит еще красивее, чем прежде. Румянами она не пользуется, и все же щеки у нее очень румяные. Остальные дамы, даже Марианна, на ее фоне кажутся бледными, и я заметила, что Шаролэ старается держаться подальше от Гортензии. Гортензии очень нравится придворная жизнь, и время от времени сестра провозглашает, что даже такая красавица, как она, не может не быть благочестивой в этих стенах. Звучит не очень-то скромно (мадам Ледиг неизменно говорит, что павлинье тщеславие – большой грех в глазах Господа), но я уверена, что Гортензия вполне права.

Марианна сегодня тоже исключительно красива, хотя и она старается не приближаться к Гортензии. Она одета очень просто – в платье из белого шелка с черными бантами. Я пробовала уговорить ее добавить немного цветов или кружева, но она ответила, что порой простота служит лучшим украшением и что есть разница между элегантностью и вычурностью. Она сказала это точно так, как мадам Ледиг! Марианна очень уверена в себе, а здесь выглядит красивее, чем в те дни, когда жила у тетушки. Похоже, что великолепие Версаля вполне ей подходит. Марианна рассказала, что мой брак устроили они с Ришелье. Не знаю, как это у нее получилось, но уже начинаю думать, что она в состоянии добиться чего угодно.

– Да что это здесь происходит? – В комнату широким шагом входит король и вытаскивает Снежинку из миски с салатом, что стоит на приставном столике. Кошка жалобно мяукает. Король морщится от запаха вина – все его чувства настолько же утонченные, как и манеры. – Неужели кошка пьяна?

– Сир! – Лакей по имени Жонглон низко кланяется, смеется и обливается потом. – Снежинка оказалась настоящей гулякой и получила огромное удовольствие от шампанского.

Король хмурится, атмосфера в комнате сразу меняется, и все начинают испытывать неловкость из-за неразумного поступка Жонглона и его отвратительной шутки. Мигом сникший лакей забирает кошку из рук короля и выходит, дав обещание не отходить от бедного животного, пока оно не протрезвеет.

Ну нет! Я не хочу, чтобы Снежинку уносили.

– Ах, сир, но ведь это было так забавно, вы бы и сами посмеялись, если бы видели. Снежинка пыталась разорвать на куски сельдерей и…

Король рассеянно улыбается мне. Все вокруг говорят, что не положено заговаривать с королем, пока он сам не обратится ко мне, но он ни разу не выразил своего порицания. А ведь его мнение – единственное, с чем следует считаться, разве нет? Время от времени я ощущаю на себе его взгляд, а когда я перехватываю этот взгляд, он всякий раз просит прощения, хотя мог бы этого не делать, и говорит, что я напоминаю ему Полину. Говорит, что я как тень, как набросок к портрету Полины. Наверное, это такой комплимент?

Король занимает свое место во главе стола и взмахом руки разрешает нам садиться, кто где пожелает. Я хихикаю, глядя, как все присутствующие из кожи вон лезут, чтобы показать свою учтивость, хотя каждый норовит сесть как можно ближе к Его Величеству. Одна лишь Луиза улыбается, как святая, и садится за дальним концом стола. Зелия была права: самоуничижение вызывает восхищение. Галантный герцог д’Эйен помогает Гортензии опуститься на стул, который она себе выбрала. Я разрываюсь между Снежинкой и выбором стула, но все-таки лучше, наверное, сесть: Луиза весь день только и говорила мне, какая большая честь оказаться приглашенной в этот узкий круг.

Я плюхаюсь на место в середине, рядом с маркизом де Мёзом, которого никто, кроме самого короля, не любит. Марианна отходит и хочет сесть рядом с Луизой в конце стола, но в последнее мгновение оборачивается к королю. Он ей улыбается, и она робко возвращается к нему, словно не в силах противиться его притягательной силе. Король добродушно поглядывает на нее, и щеки Марианны вспыхивают. Мне думается, что Марианна хорошо умеет притворяться, но это, должно быть, к лучшему – разве Зелия не твердила все время, что нам следует скрывать свои подлинные чувства? Только вот что пытается скрыть Марианна?

– Вот мы и собрались здесь вместе, – замечает король, пока лакеи расставляют на столе блюда, только что разогретые в соседнем помещении. Ах, боже мой, в центре стола помещают парочку жареных кроликов, густо посыпанных шалфеем и луком. Как вкусно! – Вся моя любимая семья. – Он обводит глазами стол: Марианну, Гортензию, Луизу и меня, а со стены смотрит на нас Полина. Король переводит взгляд с Гортензии на Марианну. – За очаровательных сестер Нель! – провозглашает Его Величество. – У каждой из них свой шарм, каждая неповторима. Очень жаль, что я не был знаком с вашей матушкой, милые дамы. Я бы поблагодарил эту достойнейшую женщину за ее труды, благодаря которым она произвела на свет таких ангелов.

– Я хорошо знал их родительницу, – замечает Ришелье с двусмысленной усмешкой.

Я припоминаю, как однажды подслушала разговор мадам де Ледиг с ее приятельницей. Говорили о Ришелье, и мадам Ледиг назвала его кроликом, который неутомимо бегает во все стороны и спаривается со всем, что движется.

– Не сомневаюсь в этом, Ришелье, – отзывается король без всякого выражения. – Нелегко было бы нам отыскать среди сегодняшних гостей хотя бы кого-то, с чьей матушкой вы не были бы знакомы.

Мы, как и положено, отвечаем смехом на эту шутку, но сам король не сводит глаз с нас четверых. Мне кажется, что Людовик глубоко взволнован: мы собрались вместе, а он, очевидно, симпатизирует нашей семье. Луиза говорит, что он благоволит нам ради любви к ней и ради памяти Полины. Но, похоже, ему очень нравятся и Гортензия, и Марианна. На прошлой неделе он взял их в свою карету, когда отправился на охоту, а Луизу оставил во дворце. Луиза тогда сказала, что рада этому, поскольку благодаря такому случаю сможет провести больше времени со мной, но, по-моему, она была не очень-то рада.

Король поднимает свой бокал:

– За любезных моему сердцу сестер! Все они такие разные и все столь очаровательны. Ах, если бы мы каждый вечер могли собираться вот так. – И предлагает тост за здоровье очаровательных сестер Нель и за упокой души нашей незабвенной Полины.

Я быстро выпиваю свой бокал в надежде, что сейчас начнется обед. Кролик далеко не так хорош, когда остынет. Мясо становится жестким, а соус быстро густеет. Я вижу, как широко и весело улыбается Луиза, и на сердце у меня становится легче – похоже, слова короля принесли ей искреннюю радость. Щеки Гортензии раскраснелись сильнее, она потупила глаза и выглядит теперь еще обворожительнее. Марианна дрожит от удовольствия.

– А отчего же мы, сир, не можем устраивать чаще такие вечера, как нынешний? – спрашивает Гортензия робким шелковым голоском. Король с усилием глотает и так напрягается, что у него, кажется, вот-вот лопнет пояс. Гортензия вплела в прическу три великолепные алые лилии, и мне думается, что она сама похожа на живой цветок. – Ведь подобное развлечение и вправду приятно, а я считала бы себя счастливейшей женщиной в мире, если бы каждый вечер было так хорошо.

Марианна хмурится. В последнее время они с Гортензией что-то не очень ладят между собой. Я живу в роскошных апартаментах Марианны, а Гортензия редко туда приходит. Когда я спрашиваю, где же она пропадает, Марианна только отмахивается и говорит, что Гортензия делает вид, будто молится или делает что-нибудь подобное. Просто удивительно, ведь прежде они были так дружны.

Надеюсь, что они не станут врагами, как Полина с Марианной. Я люблю обеих, и мне не хотелось бы выбирать между ними.

– Но если даже хорошего слишком много – как там говорится в пословице?… – вставляет Марианна, отвлекая короля от ангела в центре.

– Можно ли желать слишком много хорошего? – приходит ей на помощь Ришелье.

Король согласно кивает:

– Замечательный вопрос, поставленный Шекспиром, друг мой, и все же я полагаю, что на него следует ответить отрицательно. В данном случае я думаю, что не могу желать слишком много хорошего, ибо столь прекрасных сестер не может быть слишком много.

Мне хочется захихикать, но на сей раз я сдерживаюсь. Я должна молчать как рыба! Сейчас даже легкий всплеск недопустим. Однако следует признать: король, вне всякого сомнения, любит наше семейство. Вот интересно, станет ли его возлюбленной Марианна? Или Гортензия? И что будет с Луизой – придется ли ей печалиться? А что, если королю захочется переспать со мной? Я скоро выхожу замуж и тогда, наверное, смогу спать с кем только пожелаю, ведь у моего будущего супруга наверняка не меньше десятка любовниц. И уж, конечно, если король попросит, трудно сказать ему «нет». Но разве не странно будет, ежели король переспит с нами всеми? Если мы все станем его любовницами?

Марианна беззаботно смеется:

– Ах, Шекспир был замечательным писателем, но все же он не бог. Мне же думается, что когда слишком много чего бы то ни было, это быстро наскучит. А я не вынесу, Ваше Величество, даже мысли о том, что вам становится скучно. К тому же завтра Диана уезжает, вот мы и лишимся одной из нас. – Последние слова она произносит чуть хрипловатым голосом. Король резко отставляет свой бокал, и снова у него такой вид, как будто пояс его готов лопнуть.

Наконец-то мы приступаем к еде. Кроме жареных кроликов поданы ломтики ветчины, копченной над ветками можжевельника, затем великолепный пирог с олениной – все признают, что лучшего еще никогда не едали. Оленя добил сам король на сегодняшней охоте.

– В этом чудесном мясе и приправах ощущается замечательный привкус победы, – замечает де Мёз своим каркающим, как у ворона, голосом.

Беседа переходит к свежему скандалу. Умер старый герцог де Нанжи, он завещал двадцать тысяч ливров своему камердинеру. В свете пошли споры: были эти двое любовниками или нет. Мне хочется объяснить остальным гостям, что подобное просто невозможно, однако за моей спиной словно возникает тень мадам де Ледиг и принуждает меня к молчанию. Мое внимание приковано к еде, и я воздаю должное сладкому лимонному соусу, который трудно с чем-нибудь сравнить, когда его смешивают с луком и поливают этой смесью жареного кролика.

Позднее, когда мясо съедено, а шампанское в бездонных бутылках почти выпито, в комнате заметно теплеет. Разожжен камин, придворные, оживленно жестикулируя, потеют. Король прерывает разговоры и поднимает палец.

– Вы поете? – обращается он к Марианне.

Она чуть-чуть приоткрывает свои похожие на розовый бутон губки, совсем чуть-чуть, и вопросительно смотрит на короля нежным взглядом. Я знаю, что у нее прекрасный голос и что она отлично поет, поэтому мне непонятно, отчего Марианна прямо не скажет об этом.

Король переводит взгляд на сидящую вдали Луизу.

– Бижу, я знаю, что ты не так уж плохо поешь. А что же твои сестры? Мне ничего не хочется так сильно, как того, чтобы вы спели для меня вчетвером. Хоть арию из оперы, хоть какую-нибудь простонародную балладу. Все, что угодно.

– Ах, сир, какая блестящая мысль!

– Распрекраснейшая мысль, Ваше Величество!

Ришелье прочищает ухо и смотрит на нас с явным удовольствием. Луиза немного нервно смеется. Голос у нее довольно хорош, но слабоват и, конечно, уступает голосу Марианны.

– Не уверена, что нам дали надлежащее образование, сир, – говорит она. В ее голосе звучат умоляющие нотки, которые король оставляет без внимания.

Марианна не соглашается с сестрой и вскакивает из-за стола.

– Это же так здорово! – восклицает она и бросает на короля умильный взгляд. – Мы вчетвером споем для нашего государя. Какая честь! Давай, Диана, поднимайся с места, ты тоже, Луиза.

Мы собираемся у стула Гортензии.

– Давайте споем «Воспоминания о Полине»! – выкрикиваю я и тут же понимаю, что выпила слишком много и голос мой звучит громче, чем всегда.

– Нет-нет, замолчи, – шипит мне в ухо Марианна и щиплет меня за руку.

Гортензия предлагает «Жениха и невесту», заявляя, что это превосходная песня.

– Да-да, – подхватывает король. – Только вы подойдите ближе друг к дружке. Обнимите друг дружку за талии. Держитесь за руки, касайтесь друг дружку. Да, вот так, еще ближе.

Мы, словно марионетки, приникли друг к другу, сминая фижмы и смеясь, и начали петь. Я не очень-то хорошо пою, но мне нравится петь, я получаю от этого удовольствие. Стоящая рядом Луиза негромко проговаривает слова, и я вижу, как проступает беспокойство на ее лице, покрытом бисеринками пота от выпитого шампанского. Красивый голос Марианны звучит громче и чище всех; лицо ее обращено к потолку, тогда как Гортензия поет истинно ангельским голосочком. Глаза короля мечутся от одной из двух к другой.

Бедняжка Луиза – на нее он вовсе не смотрит. Я крепче обнимаю сестру, прижимаюсь к ней, потому что чувствую: она нуждается в утешении. Забавно, ведь она старше, а я намного ее моложе.

От Гортензии де Флавакур

Версальский дворец

22 октября 1742 года

Дражайший супруг!
Ваша верная супруга

Шлю Вам привет от королевского двора. Я рада, что Вы настаиваете, чтобы я писала Вам ежедневно. Это позволяет мне больше думать о моей любви к Вам и горячем желании оставаться преданной и верной супругой. Клянусь Вам снова и снова, что это место – источник всевозможных скандалов – не вызвало во мне никакой перемены и я сохраняю Вам совершенную верность и душой, и телом.
Гортензия

К сожалению, не обо всех это можно сказать. Опасаюсь того, что Марианна может последовать по пути Луизы и Полины, а может быть, и Диана, хотя в этом я не уверена и не хочу распространять сплетни. Король – красивый мужчина. Не столь красив, как Вы, дорогой супруг мой, но все же он весьма привлекателен – полагаю, что Марианна потеряла от него голову. Не думаю, что его она взволновала. Несколько раз Его Величество беседовал со мною наедине и объявил меня самой красивой среди всех моих сестер. Прошу Вас, не ревнуйте и не гневайтесь, Вы должны быть полностью уверены, что в моем сердце есть место лишь для Вас одного. Но если государь наш желает сделать мне комплимент, не могу же я ему в том препятствовать.

Я молюсь за Марианну, дабы она не последовала по стопам наших падших сестер. Она, впрочем, не прислушивается к моим мольбам.

Вкладываю в письмо локон моих волос. Надеюсь, что я выбрала то, что нужно. Ведь, как я поняла, об этом Вы просили меня в предыдущем своем письме. Если же я допустила ошибку, прошу покорно простить меня. Да будет Вам известно, что я не совершила бы столь предосудительного и недостойного поступка, если бы не ведала, что такова Ваша воля.

С нетерпением жду окончания нынешнего года, когда мы снова будем вместе.

С преданнейшей любовью,

 

Марианна

Версаль

Октябрь 1742 года

В Версале находятся едва ли не самые лучшие в мире оранжереи, фруктовые сады и огороды со всевозможными овощами. Летом, во время одного из визитов под видом доктора, король обещал, что с великим удовольствием покажет их мне. Да, и не забыть о Гарнье – король сказал, что я вольна взять столько саженцев, сколько пожелаю, и отослать их в Бургундию.

Король отказывается от удовольствий охоты ради того, чтобы провести время после обеда со мною в оранжереях и садах. В сопровождении малой группы придворных Его Величество показывает мне теплицы, многочисленные грядки с овощами и фруктовые сады. С нами Луиза, она обвивает руку короля, словно плющ. Гортензия совсем плохо себя чувствует вследствие беременности и, слава Богу, сопровождать нас не в силах.

Мы проходим извилистыми дорожками мимо посадок гороха и бобов и попадаем в царство инжира. Подумать только, инжир в октябре месяце! Король срывает один плод с ветки и умело его разделяет на половинки. Вгрызается в спелую красноватую мякоть, не сводя глаз с меня. Я вдруг ощущаю сильный голод.

– Это лучшие фиги в мире, – объявляет де Мёз, пробиваясь в первый ряд свиты. – Они известны в целом свете своей сладостью и нежностью. Только такие и могут родиться в этом дворце – вот почему Лафонтен однажды уподобил их бедрам Венеры и добавил, что…

– Довольно, друг мой, – мягко перебил его король и протянул Мёзу остатки плода.

Один из садовников приносит нам мисочку великолепной мелкой клубники, а другой с гордостью демонстрирует пополнение коллекции трав. Мы выбираем нежный побег пажитника, который отправится в Бургундию вместе с саженцем фигового дерева, и затем направляемся назад, во дворец. Предвечернее время великолепно. Прозрачный осенний воздух согрет солнцем, небо сияет лазурью. Король отмахивается от поданных стульев и предлагает прогуляться пешком.

– Ах, Марианна, твой месье Гарнье будет счастлив получить такие растения, – весело произносит Луиза.

– Ты права, – бормочу я.

Мы идем вдоль обширной глади озера Швейцарской Гвардии, не имея охоты возвращаться во дворец и тем заканчивать восхитительный вечер. У короля важная неспешная походка, и он с легкостью приноравливается к нашему медленному прогулочному шагу.

– Когда-нибудь я устрою здесь настоящий ботанический сад. Наподобие Ботанического сада в Париже. Подлинное чудо света, где будут собраны все до единого растения, способные произрастать в теплицах. Одно дело – вырастить пятнадцать сортов груш и еще больше яблок, но много ли мы знаем о прочих фруктах? О цветах? О травах? Как было бы славно иметь здесь, в Версале, все растения из самых отдаленных краев.

– В таком предприятии, сир, я охотно приняла бы живейшее участие, – говорю я.

Лучи заходящего солнца скользят по глади искусственного озера. Все вокруг словно бы потяжелело, замедлило движения. И все какое-то необыкновенное. Вдали что-то горит, резкий запах пробивается в прозрачном теплом воздухе.

– А что еще, Ваше Величество, нравится вам столь же сильно, как ваши растения? – задаю я вопрос.

– Я еще увлекаюсь астрономией.

– О, читать будущее по звездам – это так замечательно! Хотя, наверное, грешно, – говорит Луиза.

– Астрономией, а не астрологией, Бижу, – миролюбиво возражает король. Мы медленно прогуливаемся – король в центре, мы по бокам. Я иду справа от него.

– Ну, звезды – это тоже очень красиво! – восхищенно отзывается Луиза.

– Астрономией? – Я изгибаю бровь и улыбаюсь ему. – Никогда бы не подумала, что вы звездочет.

– В этом мире много такого, что следует узнать. Лакай – какой поразительный молодой человек! Я совершенно уверен в том, что в конце концов он составит каталог всех звезд на небе. – Мы поднимаем взоры к небу. Над нашими головами парит ястреб. – У меня есть телескоп, подарок Фредерика Шведского, который не меньше меня интересуется окружающим нас миром. Замечательный инструмент! Вы знаете, что такое телескоп?

– Я о них слыхала, но видеть никогда не доводилось.

– В таком случае надо показать вам мой. Длинный и мощный, очень мощный.

– А из чего он сделан? – игриво спрашиваю я. – Должно быть, из чего-то очень прочного?

– Не будь глупышкой, Марианна, – вклинивается в разговор Луиза. – Телескоп нельзя сделать мягким. – Боже, как она меня раздражает!

– Сделан из самых твердых и прочных материалов, мадам. Твердый как кость, если хотите знать.

– Как бы мне хотелось поглядеть на него, – говорю я и после крошечной паузы добавляю: – Конечно, когда время будет подходящее.

– Подходящее время – это тогда, мадам, когда вы того пожелаете.

Мы идем дальше, выбрав самую длинную дорогу к дворцу. Сворачиваем на Осеннюю аллею, название которой кажется мне удачным.

– Сегодня так тепло, – говорит Луиза, ни к кому персонально не обращаясь. – Как это здорово – октябрь, а на дворе еще лето.

– Да, мы уж было решили, что лето прошло, а оно вдруг вернулось, – отвечает ей король.

– Это, кажется, называют индийским или бабьим летом. – Я стараюсь не слишком демонстрировать свои познания – никому не нужна новая Гипатия. Но у короля, как я вижу, ум живой, любознательный. Он всегда стремится приобрести новые знания и всем интересуется понемножку.

– Индийское – это потому, должно быть, что в Индии стоит жара круглый год? Болье говорил, что там дьявольски жарко, будто бы и мясо нет нужды жарить. Или это он говорил об овощах?

Мы продолжаем лениво брести по дорожке, пока солнце не спряталось за горизонт. Уже несколько недель мы с королем флиртуем, но пока так ничего и не произошло. Пока не произошло, хотя весь двор гудит от слухов, которые просачиваются, кажется, через стены. Говорили даже, что Морпа, в ярости от полученной информации, которую доставляли ему шпионы, швырнул одного из них к книжному шкафу и едва не сломал бедняге руку.

Пусть себе гадают, что да как, – я им мешать не стану.

Мимо проезжает верхом герцог де Вильрой в сопровождении трех гончих. Он спешивается, приветствует короля, задерживается поболтать с идущими вслед за нами придворными. Группа отстала от нас, а мы сворачиваем в тисовую аллею и выбираем узкую тропинку, усаженную по краям кустами роз и боярышником с красными ягодами.

– Ага, вот еще живой куст. – Король срывает с куста маленькую розу цвета спелого апельсина и читает стихи:

Хвалились розы белизной Перед моею милой, Но, плечи оголивши в зной, Сафо их посрамила. И розы белые тогда, Столь гордые доселе, Покрылись краскою стыда И ярко заалели. [36]

– Вы сами написали, сир? – спрашиваю я, хотя и знаю, что писал не он.

– Ах, нет! – Король добродушно улыбается. Когда нет посторонних, он бывает и застенчивым, и довольно забавным – совсем не таким, как на людях, где приходится все время помнить о своем величии. – Я не стал бы утверждать, что способен написать такое. Это написал один англичанин, имени вот его не припоминаю. Но я с детства любил его стихи, хотя для юноши они, должно быть, мрачноваты. А вы сами, мадам, пишете?

– Как и Ваше Величество. Зачем тратить время на посредственную книжку, если можно почитать замечательные произведения других авторов?

– Склоните голову, – вдруг приказывает король, резко останавливаясь. Я подчиняюсь, и он вставляет розу в мою прическу. – Просто видение, мадам.

В это мгновение мы становимся так близки, что я теряю дар речи. Его рука лежит на моей голове, я ощущаю его тело совсем рядом. Он не счел нужным спросить, просто сделал, и все. Мне хочется наклониться и оказаться в его объятиях, вот в эту самую минуту, но я способна только стоять и смотреть на него во все глаза.

– Ты очень красиво смотришься, – выдавливает из себя застывшая рядом Луиза.

Потом грубо вмешивается высший свет, и очарование минуты развеивается. Вильрой уносится верхом прочь, стучат копыта, лают псы. Придворные громко желают ему успеха. Мы возобновляем прогулку, на этот раз совсем медленным шагом, затерявшись в необъятных садах, согретые теплом предзакатного солнца. Я придерживаю бутон в волосах, чтобы он не выпал ненароком.

– Вам нравится Плеяда, мадам?

– Да.

– А кого еще вы предпочитаете, когда приходит желание погрузиться в мир литературы?

– Я весьма неравнодушна ко всему романтическому. – Это ложь. На самом деле я неравнодушна к остроумию и острословию Лафонтена, но я чувствую, какое романтическое сердце бьется под этим расшитым золотом камзолом. Он ведь украсил мои волосы розой! – Больше всего я люблю Луизу Лабе.

– Ах, вот теперь вы меня разочаровали, мадам. Не стоит тратить время на поэтесс. Я полагаю, только мужчинам хватает душевных сил и смелости проникать в глубины человеческих переживаний, без чего не может быть истинной поэзии. Не сомневаюсь, что в этом вы со мною не можете не согласиться.

Я осторожно обхожу упавшую на землю ветку боярышника и так же осторожно не замечаю, сколь небрежно он отмахнулся от моих пристрастий. Потом делаю глубокий вдох и кладу руку на локоть короля, останавливая его. Луиза вздрагивает, словно обожглась, но король останавливается и с удивлением поворачивается ко мне.

– Позвольте прочитать вам один сонет, дабы попытаться переменить ваше мнение о поэтессах. Только один сонет. – Я приближаюсь к нему настолько, что мы едва не соприкасаемся телами, и смотрю ему прямо в глаза.

Он кивает, давая мне разрешение, но глаз с меня при этом не сводит.

– Переубедите меня, мадам.

Я набираю в грудь побольше воздуха и начинаю:

– Я пламенем объята в холод лютый…

– А потом она говорит лакею: «Уберите это прочь!»

– Тихо! – командует король к неудовольствию де Мёза, который громко сплетничает в группе придворных, приближающейся к нам. – Я буду слушать эти прекрасные стихи в прекрасной компании и в совершенной тишине. Ступайте прочь! Все.

Придворные склоняются и удаляются поспешно, бормоча извинения. У Мёза лицо делается краснее цветка, торчащего в петлице его камзола.

– Бижу, это и вас касается. – Король сопровождает эти слова милой улыбкой, но за нею ощущается ледяная глыба. Он небрежным жестом отпускает Луизу, и я думаю: «Вот человек, который редко дает себе труд подумать о других. Совсем редко». Если бы не стояла такая жара, меня бы пробрала дрожь от холода.

– Конечно, любезный государь. Не сомневаюсь, что стихи вам понравятся – у Марианны такой прекрасный голос.

Луиза без всякого выражения на лице поворачивается и медленно бредет по дорожке к дворцу. Ее одинокая фигура маячит на фоне кирпичей медового цвета, залитых золотыми лучами заходящего солнца. Мы смотрим, как она уходит, но в ее изящной неторопливой походке нет ничего, что свидетельствовало бы о поражении.

Бедняжка Луиза!

Король берет меня под руку и ведет за угол, где среди кустов, напротив фонтана, лишенного скульптурных украшений, стоит одинокая скамья. Рыжий кролик пугается нас и уносится куда-то, мы остаемся совершенно одни.

– Уединение в самом сердце Версаля? Так вы король или кудесник? – весело говорю я.

– Для вас, милая Марианна, я могу быть и тем, и другим, – отвечает король, впервые называя меня просто по имени.

Мы садимся рядом на каменную скамью, и он не отпускает мою руку.

– Позвольте, я поправлю цветок. – Людовик наклоняется, и мне на миг кажется, что вот-вот он меня поцелует, но король поправляет бутон, приглаживает мои волосы и снова откидывается на спинку скамьи. Я смотрю ему в глаза, выжидаю мгновение и начинаю вновь:

Я пламенем объята в холод лютый, В сиянье дня в кромешной тьме бреду, Предчувствую и радость, и беду, Ловлю неуловимые минуты. Живу в цепях и разрываю путы, Смеюсь и плачу в тягостном бреду, И снова ум и сердце не в ладу, И день мой ясный полон черной смуты. Так я во власть Амуру отдана: Когда беда нависнет надо мною, Нежданно от нее я спасена. Когда ж душа надеждою полна И радостью, я сердце успокою, Терзаюсь вновь я прежнею бедою. [38]

Наступает тишина.

– Мадам! Я… убежден.

Он снова наклоняется ко мне и на этот раз действительно целует меня.

* * *

Ришелье навещает меня чаще, чем король. Я благодарна ему за помощь, но мы придерживаемся различной стратегии. Временами мне кажется, что я должна угождать сразу двум хозяевам и лишь одного из них – короля – можно считать податливым. Ришелье настаивает на том, чтобы я сдалась королю сейчас, поскольку он уже долго за мной охотится. А я предпочитаю выждать. Это усилит удовольствие от ожидания радости, и я должна быть уверена, что мои требования будут удовлетворены прежде, чем король вкусит мой «сладчайший нектар», как выражался некогда Аженуа.

Список требований у меня весьма необычный. Во-первых, титул герцогини. В январе Диана выходит замуж и станет герцогиней. В таком качестве она сможет поздравить меня, когда и я тоже получу свое герцогство. Само собой разумеется, доход мой должен соответствовать титулу. Что касается моего состояния, то оно должно быть независимым и принадлежать только мне – это защитит меня на случай будущих невзгод. Не желаю, чтобы в случае смерти короля меня изгнали отсюда и вынудили жить на старости лет где-нибудь в холодной монастырской келье, собирая подаяния. Думать об этом совсем не романтично, но сделать нужно именно так.

Кроме того, мне потребуются собственные апартаменты в Версале, достойные первой дамы королевства, – первой не по формальному рангу, но по всем остальным признакам. Я хочу получить самые лучшие апартаменты. Не собираюсь уподобляться Луизе – у любовницы короля всего две комнатушки! У мадам де Ментенон были великолепные комнаты, и я желаю иметь не хуже. И еще мне необходимо, чтобы дети, которые родятся от нашего союза, считались законными. Маленький Людовик (Деми-Луи), сын Полины, юридически принадлежит к роду Винтимиль, и граф относится к нему как к собственному сыну. Наши же дети не должны испытывать таких неудобств. Король должен признать их. Наконец, мне нужен собственный дом в Париже или Версале. Быть может, король выкупит для меня дом, в котором прошло мое детство? И карета с шестеркой лошадей. Не меньше.

Когда Ришелье заканчивает читать составленный мною список, лицо у него багровеет, он поджимает губы.

– Это неслыханно! Несколько подарков – да, чтобы, как говорится, скрепить договор. Ну, карета… может быть, ожерелье…

– Начинать нужно так, как собираешься заканчивать, – неторопливо говорю я. – Мудрец начинает с того, чем глупец завершает.

– Это похоже на Макиавелли, – брови герцога взлетают вверх. – Хотя мне страшно даже подумать, где молодая дама могла отыскать подобную книгу.

Он перечитывает список. Я выгляжу спокойной, но внутри все напряжено до предела. «Кто не пытается, тот и не выигрывает», – говорю я себе. Кто бы мог подумать, что у Эзопа с его мышками и жучками есть ответы на все вопросы?

– Вам же известно, что король терпеть не может, когда от него чего-то добиваются.

Известно, но это по меньшей мере странно: в чем состоит дело короля, если не в том, чтобы удовлетворять запросы других?

– Поэтому-то, Ришелье, просить придется вам.

Герцог раздраженно что-то пролаял и ушел.

У меня дрожат руки. Да и чувствую я себя необычно, – наверное, оттого, что приходится просить так много, хотя я в жизни ни у кого ничего не просила. В ушах у меня звучат слова Гортензии: «Откуда ты берешь столько сил, Марианна?»

Я крепко сжимаю дрожащие руки, пока они не белеют и не успокаиваются. Я могу добиться своего.

Есть еще одно условие, которое я не стала обсуждать с Ришелье, но на котором буду упорно настаивать. Луиза должна покинуть двор. Немедленно. И никогда больше сюда не возвращаться.

 

Луиза

Версаль

Ноябрь 1742 года

Боль, мука, страдания, пренебрежительное отношение и оскорбления – и так целый месяц. Если мне и удавалось как-то мириться с происходящим, то только благодаря вину, когда я оставалась одна в своей комнате и гадала, не с ней ли он сейчас.

Марианна со мной холодна; когда она смотрит на меня (что случается крайне редко), глаза ее похожи на льдинки, а взгляд какой-то отрешенный. Я пытаюсь оставаться веселой и непринужденной в компании короля, но держусь на расстоянии, поскольку знаю, что не выдержу, сломаюсь и устрою сцену. Я прекрасно помню, как он ненавидел подобные сцены, когда был с Полиной. В последнее время он зачастил к королеве, но поговаривают, будто причина в ее новой очаровательной фрейлине, а не в обаянии супруги.

– И неудивительно, честно говоря. Мы же все знали, что он не может вечно скорбеть по этому волосатому чудовищу.

– Уж она-то намного привлекательнее этой волосатой сестрицы.

– Создается впечатление, что он намеренно ищет повод для скандала. Вокруг же масса других женщин, из других семей!

– Еще одна! Очередная! И чего король так одержим этим семейством? О, Луиза, добрый день, я вас не заметила. Смею заверить, что речь шла не о вашей семье, я имела в виду тех художников, которых так любит король. Как их зовут? Какая-то голландская фамилия… ван…

У меня еще остались друзья, которые бросаются утешать меня. Добросердечная графиня де Тулуз заверяет, что король никогда не забудет того, что нас связывает, и даже Жилетт, которая постоянно хворает и сама нуждается в утешении, обнимает меня и просит не унывать. Как я могу не унывать? Все из рук валится.

– Я могла бы сыграть с тобой, Марианна, – негромко произношу я.

Мы сидим рядом за карточным столом. Я попыталась остаться с ней наедине, поговорить, упросить, но она с присущим ей хладнокровием намеренно избегает встреч: мгновенно выходит, когда я появляюсь в комнате, игнорирует мои просьбы приехать или пообедать со мной.

– Нет, предпочитаю играть одна, – холодно отвечает она.

Я ощущаю, как в комнате повисает молчание. Даже Мёз обрывает свое повествование о новом вороном жеребце; все замирают, затаив дыхание.

– Но в кадриль играют в паре, – уговариваю я.

– У меня нет ни малейшего желания играть в эту игру. – Она со скучающим видом обмахивается веером. Этот хорошо сохранившийся веер времен раннего рококо – подарок короля.

– Но… но… – Я не нахожу слов, чтобы переубедить ее, особенно здесь, где нас окружает столько недоброжелателей, которые только и ждут, чтобы воткнуть нож в спину. Я чувствую, как меня охватывает паника, мне становится тяжело дышать. – Но мы могли бы хорошо… ты же моя сестра.

– Нет, не могли бы. И то, что ты моя сестра, не имеет к этому никакого отношения. Абсолютно никакого. Я устала, в этой комнате так жарко и душно. Пойду прогуляюсь.

– Мадам, я составлю вам компанию. Кадриль не для такого вечера. – Король встает и предлагает ей руку.

Я смотрю им вслед. Небольшая группа перешептывающихся придворных спешат за ними.

Добрый герцог де Люинь широко улыбается мне и заявляет, что я окажу ему честь, если сыграю с ним в карты, поскольку сестра моя играть не хочет. Лакей помогает герцогу устроиться в кресле напротив, уложить его подагрическую ногу. Словно во сне, я велю принести еще шампанского.

– Милая мадам, вы пить хотите. Мучаетесь жаждой. Да, в комнате действительно жарко. Может быть, попросить слуг погасить камин?

От доброты герцога даже слезы на глаза наворачиваются. Неужели он ничего не видит, ничего не понимает? Я знаю, что последует дальше. И как бы я ни визжала и ни скулила – все будет тщетно.

* * *

За мной приходит Башелье, и я, поникшая, следую за ним. Позорный стул, эшафот, колья, огонь. Король даже рта не успевает открыть, а я уже знаю, что он будет говорить, – все написано у него на лице. Даже, если присмотреться, можно заметить облегчение: последние несколько недель были настоящим кошмаром. Пришло время проснуться.

– Милая моя… – Он отворачивается к заледенелому окну. – Милая моя, вы должны нас покинуть. Уехать из Версаля.

– Нет! – едва слышно шепчу я. – Нет, только не это. Прошу вас. Прошу!

– Мне очень жаль, – отвечает он, поворачивается ко мне лицом, и я вижу, что он тоже плачет.

– Прошу вас, умоляю, свет очей моих, пожалуйста, не надо…

– Бижу, вы же видите, мне тоже больно. Это решение далось мне нелегко. Совсем не легко. Мне тоже больно, – грустно повторяет он.

По привычке я пытаюсь сдержать слезы, но они все наворачиваются на глаза. И вдруг, сквозь слезы глядя на него, я думаю: «А почему ему не должно быть больно? Ведь он заставляет других чувствовать себя такими жалкими…» От предательских мыслей выть хочется, я падаю на пол. Я не выйду из этой комнаты. Не оставлю его. Просто не могу.

Людовик пыхтит, ничего не говорит, чувствует себя неловко. Я начинаю рыдать еще громче:

– Прошу вас, свет очей моих…

Я протягиваю к нему руку, но он отступает, и на лице появляется знакомое выражение раздражения и недовольства. За долю секунды он вновь становится Его Величеством королем. Роль, которую он так легко исполняет, и эта королевская мантия оберегают его от всех неприятностей окружающего мира. А я уже стала ему досаждать. Ударом молнии сердце мое разбито надвое. О Всевышний, о Всевышний, где же ты сейчас?

– Прошу вас, мадам, оставьте нас, – холодно произносит он, глядя на меня, распластавшуюся на ковре, как на досадную помеху, которую надо удалить. – Мы не забудем свое доброе отношение к вашей семье и все те услуги, которые вы нам оказали, но сейчас вы должны выполнить наше желание. Вы должны покинуть нас.

И что мне остается? Куда идти? Мне казалось, что я знаю, что такое отчаяние, но это… Ох! Это самый черный день в моей жизни. Господи, помоги мне, Господи, помоги!

* * *

– Мадам, мадам, – Жакоб пытается меня разбудить.

Я сажусь, не понимая, где нахожусь. Почему я на диване? Почему так болит голова? И в то же мгновение я все вспоминаю и с рыданиями откидываюсь назад.

– Моя милая графиня де Майи…

Что в моих покоях делает Ришелье? Меньше всего мне сейчас хотелось бы видеть именно этого человека. Разумеется, за исключением ее, моей сестры.

– Что вы здесь делаете, в моих апартаментах?

– Мадам, больше они не ваши.

Я откидываюсь на диван и вновь заливаюсь слезами.

– Вот так целую ночь, сир, – слышу я шепот Жакоб.

– Она должна успокоиться. Рыдать будет потом. Сейчас она должна понять, что ей придется уехать, и не устраивать еще большего скандала.

В самом начале наших отношений с Людовиком я закрывала лицо капюшоном, скользила по темным коридорам среди ночи. Когда приходила к нему, он неспешно, осторожно откидывал капюшон, обхватывал ладонями лицо и покрывал его поцелуями, а потом мы…

Ришелье силой усаживает меня на диван и бьет по лицу наотмашь.

– Ай!

– Луиза, не будьте дурой! – шипит он, придвинувшись ко мне вплотную, так что я вынуждена смотреть в его ненавистные глаза. Неожиданно я замечаю там жалость, и от удивления перестаю рыдать. – Наплачетесь вволю, но позже. Прошу вас, мадам. Пожалуйста. Сейчас вы должны собрать свои вещи и покинуть дворец. В Париже вас приютит Тулуз. У вас есть друзья, и вы должны с этим смириться.

– А мой долг перед королевой… – начинаю я, но тут вспоминаю, что больше ей не прислуживаю. Я понимаю, что меня перехитрили, и чувствую, как под ногами разверзлась земля, которая вот-вот поглотит меня целиком.

– Мадам!

Ришелье поднимает меня с пола, толкает в объятия Жакоб.

– Пожалуйста, мадам, – слышу я опять его вкрадчивый, противный голос, который так ненавижу. Ничего не выражающий взгляд. – Возьмите себя в руки. Я сейчас уйду, и вы тоже должны уехать. Но не в таком состоянии. Никто не должен видеть вас в таком состоянии. Никто. Вам понятно?

Я смотрю на него, глаза вновь наполняются слезами. Как я могу с этим смириться? Если я уеду, больше никогда не увижу Людовика. Больше никогда…

– Поезжайте в Париж. Несколько дней переждите, а там посмотрим, как дело повернется.

Но почему я должна доверять словам Ришелье? Он такая же змея, как и Марианна! Он и есть один из ее змей. Возможно, если я побегу к Людовику, если попрошу оказать милость… это же не навсегда? Она просто его околдовала. Мы почти десять лет любили друг друга, он – весь мой мир. Вся моя жизнь. Конечно же, все не может закончиться вот так!

Как будто прочитав мои мысли, Ришелье подходит к двери и заслоняет ее.

– Для разговоров времени нет. Вы слышали приказ короля. И должны слушаться. Обязаны. Не заставляйте меня приносить письменное предписание. Но мне не следует вам об этом говорить.

Он поворачивается к Жакоб:

– Убедитесь, что она не выйдет отсюда, пока не приведет себя в порядок. Король любезно предоставил одну из своих карет, передайте Левеску, что все согласовано. Просто, ради всего святого, увезите ее отсюда без всяких сцен.

* * *

Я трясусь в карете, когда мы выезжаем из ворот, оглядываюсь на отдаляющийся дворец, на бессчетное количество окон, похожих на черные глазницы, которые смотрят мне вслед и смеются над моей болью. Я тут же вспоминаю, как впервые увидела этот дворец много-много лет назад. Мне было всего девятнадцать, и казалось, что здесь, в этом самом величественном дворце на земле, начинается моя жизнь. Что за жалкая жизнь, если она так бесславно заканчивается! Я откидываюсь на отделанные мехом подушки и даю волю слезам.

Постепенно стук колес и тряска притупляют мои чувства – больше слез нет. Сначала Полина напугала меня, но сейчас-то я понимаю, что она ничто в сравнении с Марианной. Она оказалась змеей. Гадюкой. А все эти глупые разговоры о специях и земледелии были лишь прикрытием – наверняка она варила снадобья и обучалась колдовству в своей Бургундии. А теперь она околдовала короля одним из своих зелий. Может быть, ее признают ведьмой и сожгут на костре.

Ох, в кого я превратилась, если меня посещают подобные мысли?

В кого она меня превратила?

Мы достигаем предместий Парижа, потом направляемся в именье Тулузов. Здесь начнется мое изгнание. Здесь, где царит безжизненность и нет никакой радости. Этот мрачный ноябрь под стать моему унылому настроению. Я ощущаю укол зависти к простолюдинам за окном – их ниоткуда не выдворяли и не отправляли в изгнание. Их не предавала собственная сестра. Замечаю, как по обочине дороги, пошатываясь, бредет женщина, она несет хворост. На мгновение мне хочется поменяться с ней местами, но потом я замечаю, что она босая, а ноги синие от холода и грязные. Я передергиваю плечами и поджимаю пальцы ног в своих теплых, подбитых овечьей шерстью туфлях. И вновь начинаю плакать.

– Мадам, вы должны взять себя в руки. Мы почти подъехали к Лувру.

– Ах, да какая разница, Жакоб! Я никого не хочу видеть. Они поймут. Я сразу лягу спать.

Лягу спать в чужую постель, вдали от любимого человека и места, которое я полюбила.

Безысходность!

 

Марианна

Замок Шуази

Ноябрь 1742 года

С восходом солнца я потягиваюсь в постели, рядом со мной тихо спит король. Я легонько провожу пальчиками по его гладким волосам, и меня охватывает чувство удовлетворения и гордость. Какая ночь! Я обвожу взглядом залитую солнцем комнату. Давайте я перечислю, почему мое счастье полное и победа неоспорима.

Одна комната, одна женщина, один мужчина.

Четыре огромных окна, тридцать два оконных стекла.

Восемь занавесок, расшитых крошечными голубями и инициалами Луизы по краю, отдернуты, чтобы впустить в комнату бледное зимнее солнце.

Один камин, угли уже остыли.

Шесть зеркал, в которых отражается моя радость.

Две бронзовые статуи, Эроса и Потоса, пристально следят за нами, стоя у дверей.

От шести свечей остались одни огарки.

В солнечных лучах нежатся три кота.

На столе у кровати два бокала вина.

Пустая бутылка отличного розового шираза.

Две кучки одежды разбросаны на изогнутых спинках четырех кресел.

Пара сережек и изумительное жемчужное ожерелье лежат на полу. Подарок короля стоимостью 30 000 ливров. Должна добавить, я его об этом не просила. Я полагаю, что на самом деле Людовик очень щедрый мужчина, просто он ждал свою женщину. И нашел – меня.

Две пары туфель. Одна со сломанным каблуком.

Одна шпага, лежащая наискось на лилиях, вытканных на ковре.

Великолепная кровать – красного дерева, отделанная мрамором.

Бархатный паланкин трех оттенков бледно-голубого.

Набор тончайших льняных простыней, нежнее атласа.

Два года со дня смерти моего супруга.

Спящий рядом со мной король.

Три раза…

Больше ничего говорить не буду. Лишь добавлю: сомневаюсь, что у короля когда-нибудь была подобная ночь с простушкой Луизой или суровой Полиной. Ой, даже имен их упоминать не стоит. Но все-таки в памяти услужливо вспыхивает воспоминание: Луиза утешает меня после смерти матери, шьет черную вуаль для моей куклы. Я отмахиваюсь от воспоминаний, запираю память на замок: сейчас не время сожалеть. На войне как на войне.

«Нужно по-новому отделать эту комнату», – думаю я, окидывая взглядом залитую лучами спальню. Она, как молью, изъедена воспоминаниями.

Но пока… восемь месяцев – и затяжная битва окончена.

Вперед, навстречу 1743 году.

Триумф.

От Луизы де Майи

Особняк Тулуз, Париж

2 декабря 1742 года

Милая моя Гортензия!
С мольбой,

Спасибо за то, что не забываешь обо мне в беде! Пишу тебе и плачу, даже притворяться не могу, что счастлива. Открываю тебе свои чувства, хотя Зелия давным-давно запретила нам это делать. Оказавшись вдали от этого рассадника притворства и лицемерия, я могу писать и говорить откровенно. Прости кляксы на бумаге, ведь слезы мои подлинны, а боль – невыносима.
Луиза

Я должна знать. Ты обязана мне все рассказать, ничего не забыть, даже если ты считаешь, что это всего лишь слухи, прошу тебя, знай, что сердце мое разбито и я молю тебя от всей души явить мне милосердие. Ты должна мне все рассказать.

Он снился мне всю ночь: мы были на лугу, он был совсем юный, как и я. Это же не конец, верно? Знаю, ты решишь, что мой сон – проделки сатаны, но он так походил на правду. Между нами была настоящая любовь, которая не может вот так бесславно закончиться, верно?

Молю тебя, замолви за меня словечко, напомни ей, как мы жили с Полиной. Я должна вернуться, должна знать, что он в добром здравии. Я могу помогать ей, помогать ему. Ей нет нужды поступать так, как она поступила. Ох, сестричка, пожалуйста, помоги.

Прошу, прими мои извинения за то, что не написала тебе ранее, чтобы поздравить с рождением дочери. Я связала для нее зимнюю шапочку – дни у меня свободны, заняться нечем. Дай знать, куда ее отослать – в Версаль или Пикардию.

От Гортензии де Флавакур

Версальский дворец

20 декабря 1742 года

Дорогая моя Луиза!
Ты в моем сердце,

Сожалею о своих резких словах в своих ранних письмах и разговорах. То, как Марианна поступила с тобой, действительно изумляет, и, вероятно, большего скандала наша святая семья не переживала. Я уже давно подозревала, что Марианна не та, за кого себя выдает: за ангельской внешностью скрываются шипы и настоящее зло.
Гортензия

Сожалею, но не могу замолвить за тебя перед ней словечко, поскольку мы давно уже не видимся. Скажу тебе прямо: забудь все свои мечты, не думай о том, чтобы вернуть себе расположение Его Величества. Тебе лучше быть подальше от двора. Марианна – не Полина. Она совершенно другая, и для твоего бренного тела и бессмертной души будет лучше, если ты станешь держаться от нее подальше.

Ее несет по волнам гордыни и жадности, она – настоящее чудовище. Правда, малую толику своего греха она искупила тем, что выдала Диану замуж. Марианна теперь ликует, что в нашей семье появилась герцогиня, и надеется, что вскоре и она получит этот титул. Надеюсь, этого никогда не случится.

Сестра моя, смирись со своей новой жизнью, верь: все в руках Господа, Он услышит твои молитвы, и ты опять будешь счастлива.

Спасибо тебе за зимнюю шапочку для малышки. Прошу, вышли ее в Пикардию, малышку увезли туда на прошлой неделе. Она хорошо сложена и здоровенькая, но я надеялась, что будет еще один сын. Мы назвали ее Аделаида-Луиза, в твою честь и честь Дианы.

От Луизы де Майи

Особняк Тулуз, Париж

21 декабря 1742 года

Милая моя Диана!
С любовью и печалью,

Прошу тебя, напиши мне, пожалуйста. Я знаю, что Филиппин умерла, но твой почерк не так уж плох, как я думаю: большинство слов мне удается разобрать. А мне так хочется знать все новости. Я должна знать, что происходит. И ты, надеюсь, поможешь мне.
Луиза

Не доверяй Марианне. Хотя наша младшая сестра кажется доброй и милой, на самом деле она злая женщина. Помнишь, как мы дружили с Полиной? Я помогала ей и понять не в силах, почему Марианна отказалась от моей дружбы и помощи. Я изнемогаю вдали от него. Вчера ночью он явился ко мне во сне, он снится мне каждую ночь. Но просыпаться на рассвете без него – тяжелейшая мука. А от понимания, что у меня нет надежды увидеть его, становится еще горше.

Прошу, молю тебя о помощи. Поговори с ней. Или с королем. Как-то он сказал, что ты напоминаешь ему Полину, – он точно испытывает к тебе теплые чувства!

Вскоре ты выйдешь замуж. Прими мои поздравления. Понимаю, ты занята приготовлениями, но, пожалуйста, не забывай обо мне. И как только станешь герцогиней и замужней женщиной, ты должна немедленно отдалиться от Марианны, искать общества Гортензии.

Пожалуйста, Диана, пиши, поведай мне все, что знаешь. Все, что я должна знать.

 

Диана

Версаль

Зима и весна 1743 года

Когда я познакомилась со своим будущим супругом, Лорагэ, он был пьян и даже не потрудился скрыть своей неприязни ко мне. Я отвечаю ему тем же: считаю его гнусным боровом с ужасными манерами. Кроме того, я ни от кого не слышала о нем доброго слова. Он мой ровесник, но недавно овдовел, у него осталось двое маленьких детей, поэтому теперь у меня и падчерица, и пасынок. Я пока еще их не видела (они живут в деревне, в предместье Парижа), но в будущем хотела бы с ними познакомиться.

Округлив полные мольбы глаза, Лорагэ смотрит на свою матушку и начинает хныкать:

– Но, матушка, вы же обещали…

Матушка его, герцогиня де Бранка, обрывает эти стенания и толкает Лорагэ ко мне. Мы находимся в гостиной мадам Ледиг, которая пожимает мне руку, чтобы приободрить. Но мне плевать. Я не такая романтичная идеалистка, какой когда-то была Луиза. Скоро я стану герцогиней и буду жить в Версале, в собственных покоях, поэтому для меня совершенно не важно, что мой будущий супруг некрасив и груб. Правда, есть еще мужчины, которые могут сделать женщину очень несчастной. В этом заверила меня мадам Ледиг, которая советует обходить их десятой дорогой.

Лорагэ шутовски кланяется, чуть не падает, хватается за хрупкий столик, чтобы не упасть. Тот угрожающе покачивается. От него исходит кислый запах, и я тут же вспоминаю детскую на четвертом этаже родительского дома и своего отца. Терпеть не могу вонь от перегара.

– Козел рогатый! – шепчет мадам Ледиг себе под нос.

Лорагэ выпрямляется и машет мне.

Обескураженная, я машу в ответ.

– Добрый день… нет-нет, дайте вашу руку. Лапку. Кошки! Повсюду… целая стая.

Я неохотно протягиваю руку. Я слышу, как рядом со мной тяжело дышит мадам Ледиг, готовая тут же дать отпор, случись что-то непредвиденное.

– Мадемуазель… – говорит он с пренебрежением, дико вращая глазами. – Это самая огромная, самая большая… большущая… – Он мгновенно теряет сосредоточенность. – Коты, повсюду коты. Зачем?

– Привилегия, – шепчет его мать.

– Высочайшая привилегия быть связанным матримо… матра…

– Лорагэ, помолчи. Не позорь себя. – Его матушка, Анжелика, улыбается мне и тянется рукой в лимонной перчатке, чтобы ущипнуть меня за ушко. У нее приятная полнота и доброе лицо. – Ты слишком загулялся с дружками. Праздновал. Доченька моя милая! Его просто переполняет… переполняет счастье. Мы должны подобрать сережки в эти симпатичные ушки.

Перед уходом она дарит мне огромный бриллиант, который, по ее словам, всегда принадлежал их семье, и обещает прислать шкурку великолепного белого горностая для моей свадебной мантии. Их семья тоже не прогадает от этого брака: Марианна, которую король просто обожает, обеспечила мне отличное приданое. На самом деле за все заплатили евреи из Лотарингии, их обложили налогами, потому что они… ну, просто потому что они евреи. Но поскольку именно король ввел новый налог и заставил евреев заплатить, значит, приданое мне обеспечил он.

* * *

Нас обвенчал в соборе архиепископ Парижский, который венчал и Полину. На мне одно из черных траурных платьев. В память о сестре. За свадебным столом Лорагэ напивается, глаза у него наливаются кровью, изо рта воняет.

– От тебя воняет, – заявляет он. – Неужели нельзя было выкупаться перед собственной свадьбой?

– Это не от меня воняет, – парирую я. Терпеть не могу пьяных мужчин. – Это от платья. – Зачем тратить воду и стирать это унылое черное платье, от которого я вскоре избавлюсь? Кроме того, моя новая мантия, подбитая белым горностаем, ничуть не пахнет. Это совершенно восхитительная вещь.

Свадьба удается на славу: на столе было двенадцать пирогов, в том числе мой любимый пирог с голубятиной и, разумеется, сахарный пирог. Прием устраивают в доме его матери на улице де Турнон, неподалеку от нашего родительского дома на Набережной Театинцев. Мадам Ледиг сказала мне правду: семья моего супруга очень богата. Дом окружен огромным садом, теперь все покрыто снегом, а внутри особняк почти такой же роскошный, как Версальский дворец.

На свадьбе присутствует Марианна, и, поскольку приехала она, нельзя было пригласить Луизу. Мне немного грустно при мысли, что рядом нет ни Луизы, ни моей любимой Полины. «Добрые люди» тут же указали мне среди собравшихся «особую гостью» моего супруга – высокую женщину с ненапудренными рыжими волосами и раскосыми кошачьими глазами. Я восхищаюсь цветом ее волос, но мне кажется, что они покрашены. Неужели она красит волосы, как красят ткань?

Когда я заканчиваю трапезу, моя новая свекровь показывает мне дом.

– Вы должны называть меня Анжеликой, или мамой, или мамой Анжеликой, – говорит она, и я думаю, что мы с ней поладим.

Каждая из гостиных другого цвета, и все занавески, кресла, диваны подобраны в тон стен. Больше всего мне понравилась желтая комната. Повсюду топятся камины, и, хотя на дворе середина января, в комнатах тепло и уютно. В каждой комнате в стенных нишах стоят молчаливые лакеи, готовые по первому же зову подскочить, чтобы поправить подушку или принести чашку. И облачены они не в синие с золотым ливреи, а в сюртуки под цвет комнаты. Для пущего эффекта они просто сливаются со стенами.

– Так утомительно ждать, когда зазвонит колокольчик, – объясняет Анжелика и демонстрирует, как это работает. Мы находимся в розовой гостиной. Она роняет платок, и слуга в розовом сюртуке молча отделяется от стены и проворно подает герцогине платок.

Я хихикаю.

– А почему бы не выкрасить им лица в тон стен? – интересуюсь я.

– К сожалению, они слишком сильно потеют и краска течет. А потеющий лакей – это просто отвратительно.

* * *

Тюф, моя служанка, которую я привезла из дома мадам Ледиг, провожает меня в ванную. Я слышу, как снизу мой новый супруг кричит матери:

– Я к ней и пальцем не прикоснусь, пока она не помоется! Ты же обещала!

Еще никогда в жизни я не принимала такой ванны. В огромную мраморную ванну ручьями струится горячая вода. Я наслаждаюсь и думаю: «А я могла бы к этому привыкнуть». Даже в Версале нет таких ванн, не говоря уже о доме мадам Ледиг. Я решаю, что буду здесь нежиться раз в месяц… нет, раз в неделю. Я просидела в ванне часа три, не меньше. Но, даже несмотря на печки, которые окружают ванну и подогревают воду, она все-таки начинает остывать, и мне приходится заканчивать с купанием, поскольку меня уже заждался супруг. Слышу, как внизу продолжается веселье: льются музыка и песни. Где-то раздается звон стекла, женский смех. Я неохотно вылезаю, меня разморило от горячей воды, шампанского и сахарного пирога. Но уже пора: за жизнь герцогини нужно платить.

Когда я вхожу в спальню, Лорагэ тут же отпускает горничную. Девушка краснеет, как стены спальни, и выбегает из комнаты, даже не глядя на меня. Я вздыхаю с облегчением, оттого что она не спряталась в одну из ниш в стене: мне не хочется, чтобы сейчас за мной кто-то наблюдал. Хотя при этой мысли я чуть было не засмеялась.

– Замолчите уже. Всегда смеетесь! – Лорагэ толкает меня на кровать.

Это неприятно, очень неприятно, но вскоре он уже храпит от выпитого, и я, вздохнув, думаю: «Теперь я герцогиня и скоро буду жить при дворе». Я последней из сестер вышла замуж, следовательно, последней познала, что такое супружеское ложе. Интересно, чем занимаются Марианна и король в своих личных покоях? Я гадаю, а где сейчас Полина? Может, она видит меня и смеется, изогнув лохматую бровь над маленьким зеленым глазом? Я решаю, что она счастлива за меня.

Я засыпаю, и мне снится пирог с голубятиной, огромный пирог, больше, чем стол. Вокруг толпится народ, тыкает приборами, кто-то пытается есть, но потом корочка трескается и из самой середины вылетает черная птица. Она исчезает в выкрашенной черным стене, и все начинают хлопать.

* * *

Ну вот, теперь я герцогиня и предмет зависти для тех, кто сам не имеет подобного титула, а ведь в Версале таких полным-полно.

После свадьбы я пару недель провожу с Лорагэ в апартаментах его семьи в Версале. Он не всегда пьян, и я узнаю, что он довольно веселый и даже милый. Мы сравнили свои брови: они одинакового размера, и мы оба смеемся. Я-то женщина и могу заменить собственные брови элегантными серыми ниточками, но ему свои никуда не деть.

Мы лежим в постели, пьем кофе с корицей – самый модный утренний напиток.

– Бог мой, я люблю твою грудь! – восклицает он, зарываясь мне в грудь, потом укладывается на одну. – Женская грудь – обе или одна, если достаточно большая, – лучшая подушка. Намного лучше, чем придумали турки, мягче гусиного пера. Надо подумать: может быть, нанять служанку для этой цели? Исключительно женщину с большой грудью, чтобы я мог расслабиться. Я назову это… – он попыхивает трубкой в поисках вдохновения, – грудная колыбель.

– У вашей семьи странное отношение к слугам, – говорю я, наблюдая, как дым от трубки, клубясь, поднимается к балдахину кровати. Запах необычный, как будто на костре слишком долго жарили мясо. – Священник говорит, что мы должны не забывать о человечности.

Лорагэ вяло пыхтит трубкой.

– И это я слышу от женщины, чей дед выбил зубы у всех своих служанок, чтобы они стали непривлекательными и не вводили его в искушение.

– Но тогда времена были другие!

Он в очередной раз выдувает дым.

– Интересно, а каково это?

– Уверена, очень больно! Однажды у меня разболелся зуб, и я…

– Нет, – обрывает он меня, – я не о выбитых зубах, я о том, как сосут без зубов. Я бы хотел такое испытать. Каково оно, интересно?

– У вас всегда одно на уме. Вы подобны белке, которая постоянно ищет орешки.

– И это правда, чистая правда. – Он не отрицает очевидного и возвращается к своей любимой теме. – Идите же сюда, Ду-Ду, – обхаживает он меня.

– Ду-Ду? Кто такая Ду-Ду? Так вы называете свою рыжеволосую шлюху?

– Которую? – Он улыбается и качает головой. – Я всегда терпеть не мог имя Диана. Терпеть не мог. В детстве у меня была нянечка, которую звали Диана. Какое глупое имя. Та еще была ведьма.

– Тогда зовите меня Аделаида. А не Ду-Ду.

Он ложится на бок и, покачивая трубкой, говорит:

– Так скажите мне, Ду-Ду, правда ли, что, как они болтают, король может заниматься любовью дважды, без перерыва?

Я смеюсь:

– Кто такие «они»?

– Те люди, которые все про всех знают. Я слышал, что поговаривают, будто король может заниматься этим два раза кряду, даже два раза кряду с одной и той же женщиной? – Он выжидательно смотрит на меня.

– Откуда мне знать. Я с ним никогда не спала. Я спала только с вами.

Он вновь ложится на кровать, трубку роняет на пол.

– Так это правда? – опять вопрошает он. Сейчас у него странное выражение лица и такой взгляд, как будто его ударили по голове. – Что вы с сестрой спите с ним вместе? Одновременно?

Я передергиваю плечами. Я бы не стала. Не смогла бы.

– Нет-нет! Я же говорила вам, что никогда не спала с королем. Ни с Марианной, ни без нее.

– А Гортензия? Поговаривают, что и она тоже, только она не участвует, а лишь смотрит. Она слишком большая ханжа, чтобы присоединиться, но наблюдает за ними обнаженная. Она распускает волосы и…

Я закрываю ему рот своей грудью:

– Молчите, молчите!

Лорагэ со смехом высвобождается.

– Но вы бы рассказали мне, если бы переспали? Вы бы все мне рассказали? В подробностях?

– Если бы переспала с кем?

– Переспали с королем. Со своими сестрами. Особенно если бы в этом участвовала Гортензия. Говорят, что она распускает волосы и лижет…

– Пожалуйста, Лорагэ! Прекратите! Этого никогда не случится.

* * *

После довольно приятного времяпровождения с супругом я возвращаюсь в Париж навестить мадам Ледиг. Она говорит, что теперь я замужняя женщина и должна вести себя соответственно, а не как веснушчатая хохотунья, которой я, по сути, осталась. Я знаю, что, несмотря на ворчание, она меня обожает, поэтому, чтобы порадовать ее, обещаю, что больше не буду вести себя, как суетливая белка, а уподоблюсь гордой и степенной львице.

А потом я еду к Луизе. Сейчас она живет в собственном доме, маленьком домике, который предоставил ей король, на смешной узкой улочке недалеко от Лувра; здесь когда-то жила родственница мадам Ледиг, еще одна вдовствующая герцогиня де Ледигьер. Мебели нет, комнаты голые и чем-то напоминают монастырь. У нее даже ковра нет на вымощенном плитами полу, только маленькие квадратики перед креслами, чтобы поставить ноги. На одном голубыми и розовыми нитками вышито: «Добро пожаловать», но заходить в эту комнату все равно не хочется.

– Хорошо выглядишь, – говорит Луиза, но о самой Луизе такого не скажешь. Кожа у нее скорее серая, нежели белая, и сама Луиза похожа на старушку, хотя она всего на четыре года старше меня. Раньше она заботилась о своей внешности, а сейчас не румянит щек и даже мушек не приклеивает.

Я нервно смеюсь:

– Луиза, ты похожа на монашку.

– Звучит как комплимент, – негромко произносит она, хватаясь за простые деревянные четки у себя на коленях. – Я задумываюсь о том, чтобы принять постриг.

– Не делай этого!

Она закатывает глаза к потолку:

– Уйду я в монастырь или нет – неважно, остаток своей жизни я посвящаю Господу. Чтобы искупить свои грехи.

Впервые я не знаю, что сказать. Из нее сочится темная боль, заполняя собою комнату.

– Хочешь услышать последние новости при дворе? – беспечно спрашиваю я и только потом понимаю, что любые новости о жизни при дворе будут касаться Марианны. И короля. – Или что-нибудь о королеве?

– Как там Ее Величество?

– Очень хорошо, Марианна уверяет меня… Я хочу сказать, что теперь ей прислуживает Марианна, ну, ты об этом сама знаешь… сама отдала ей свое место… ну, не ей, а Гортензии… Марианна уверяет, что королева жива-здорова и…

Я беспомощно умолкаю. Все дороги ведут к Марианне. Честно говоря, Марианна ни одного хорошего слова о королеве не сказала. Она умеет передразнивать людей, поэтому у нее очень смешно получается польский акцент королевы: «Карашо, карашо, карашо». Марианна говорит, что королева сама заслужила, чтобы над ней смеялись, потому что за двадцать лет жизни во Франции она так и не избавилась от своего ужасного акцента.

Во взгляде Луизы вспыхивает боль, когда я произношу имя Марианны. Повисает молчание, я пытаюсь придумать, что же еще сказать.

– Тебе здесь нравится? Эти комнаты такие… такие… белые. Белые! Белый цвет – это хорошо, покой и безмятежность. Мои покои в Версале так загромождены. У семьи моего супруга денег больше, чем герцогств, и они постоянно покупают мебель, а я постоянно на что-то наталкиваюсь, как было у мадам Ледиг, поэтому я… У тебя в комнате мило. Спокойно.

В конце концов Луиза произносит:

– Для меня это не имеет никакого значения. Ничего не имеет значения.

Она неопределенно машет рукой, потом возводит глаза к потолку. Кажется, что больше она не живет, как будто ее душа отделилась от тела и осталась одна оболочка, в которой когда-то Луиза обитала. Мучительно больно видеть ее такой. Когда я уезжаю, обещаю писать ей почаще, но знаю, что обещания не сдержу. Что я могу ей сказать? Не знаю, как утешить.

Бедняжка Луиза. Не понимаю, зачем Марианна выдворила ее из Версаля? Почему Луиза не могла оставаться с нами? Разве так не было бы лучше?

– Привычка – вторая натура, – шипит Марианна, когда я поднимаю эту тему. – А к Луизе он привык.

– Но что в этом плохого? Луиза никогда никому не причинила вреда.

– Никто никогда не выигрывал от того, что был добр, – отвечает Марианна, и по ее тону я понимаю, что мне лучше эту тему больше не затрагивать.

Но в чем она пытается выиграть? Она и так уже завоевала сердце короля, и я уверена, что очень скоро он сделает ее герцогиней. Ну а потом она получит все, что пожелает.

Я совершенно не одобряю то, как Марианна поступила с Луизой, но вслух этого сказать не могу. Есть что-то такое в Марианне… Какая-то… жестокость. Помню, еще в детстве она собирала мышей в маленькую коробку, где мучила их голодом, чтобы увидеть, как долго они протянут без еды. Мне кажется, что я немного побаиваюсь Марианну. Совсем чуть-чуть.

Несмотря на все мои страхи, мы с Марианной сблизились и много времени проводим вместе. Мне действительно очень весело в ее обществе. Она – Марианна – может позволить себе все. Рядом с ней я чувствую себя центром Версаля, а это означает, что я нахожусь в центре Вселенной, что не может не радовать. Мне нравится король: у него тоже хорошее чувство юмора и он любит мои шутки. Я знаю, что Марианне они не очень-то нравятся, но она меня терпит. Она говорит, что мне следует отправиться жить на улицу де Муве-Пароль в Париже – улицу Бранных Слов. Но мне кажется, что там мне не понравится, слишком близко к рыбному рынку.

Маркиз де Тибувиль, честолюбивый поэт и признанный франт, переделал «Купидона и Психею», передав сюжет в короткой пасторальной пьесе. Мы все будем играть в ней. Конечно же, главными героями пьесы будут Марианна и король, но там есть несколько ролей и для нас. Изначально Марианна хотела поставить что-то из Мольера или Расина, но потом решила, что дилетанты, пусть даже королевских кровей, могут испортить величие гениальных произведений. Мне досталась роль Мари, молодой служанки.

– Мари… как-то не похоже на римское имя? Ты уверена, что это римское имя?

– Тогда переименуй себя в Клавдию, – раздраженно отвечает Марианна.

Я вся отдаюсь этой роли. Мне кажется, что это намного лучше наших детских игр! Я скачу вокруг, предлагаю свои услуги всем и каждому, просят меня о том или нет. Я прихлопываю комара на парике герцога д’Эйена, забираю у слуги поднос с напитками и сама предлагаю гостям, держу табакерку Мёза, поправляю ленты в волосах мадам де Шеврез – и получаю от всего этого невероятное удовольствие! Дождаться не могу, когда же будет готов мой костюм, – у меня будет фартук!

В субботу мы собрались ввосьмером, чтобы прорепетировать; мы намерены показать пьесу на следующей неделе своим самым близким друзьям. За дверями личных покоев раздается какое-то ворчание и скулеж. Последние пару недель король пренебрегал делами чаще обычного, поскольку был занят на репетициях, пребывая в нашей компании.

Кажется, Людовику очень нравится быть римским богом, и он запрещает актерам обращаться к нему как к королю. Кроме того, всем запрещено пудриться и носить шпаги. Репетиции проходят очень весело, в непринужденной обстановке.

Я делаю реверанс королю.

– Сир, служанка Диана к вашим услугам. Позвольте поправить ваш шейный платок?

– Диана, сейчас я бог, а не король. Я даже не уверен, что римляне что-то носили на шее. Но за предложение благодарю.

– О мой Бог, позвольте поправить ваш шейный платок?

Король смеется:

– Звучит несколько кощунственно, но почему бы и нет, моя добрая служанка?

Я занята платком короля, но краем глаза замечаю, как герцогиня д’Антен роняет веер. Я несусь ей на помощь, потом бросаюсь открывать дверь для уходящего Мёза, оттолкнув в своем рвении одного из настоящих лакеев. Король находит такое поведение очень забавным, Марианна снисходительно терпит.

– Диана, если ты не прекратишь вести себя настолько глупо, в следующий раз роль в постановке вообще не получишь. Будешь тогда открывать кулисы. – Марианна прекрасно выглядит в белом блестящем платье, которое на самом деле даже не платье, а несколько легких сорочек.

Я радостно кланяюсь ей:

– Как лакей! Я должна открывать кулисы, потом помочь гостям, а затем…

Король смеется, Марианна вздыхает, садится ему на колени, заканчивает поправлять ему шейный платок. Никого в нашей маленькой компании подобная бестактность не смущает; на один день мы можем сделать вид, что мы вообще находимся не в Версале, а в каком-то ином, лучшем мире, где царит вседозволенность, а осуждение запрещено.

* * *

Одно время мне кажется, что мы с Лорагэ достигли главной цели, но как-то ночью у меня разболелся живот. Я грешу на червивых устриц, которых поела накануне, но дело не в них. Маленькой девочке – а это была девочка – не суждено стать моей дочерью, и мы должны принять волю Божью. Я пишу Лорагэ, чтобы сообщить ему печальную новость, а в конце дописываю, что мы должны попытаться еще раз, потому что внезапно мне хочется иметь ребенка. Ужасно хочется.

Лорагэ удивляет меня неожиданным приездом на следующей же неделе. Он целует меня, крепко обнимает и просит не грустить – у нас обязательно будут дети, потому что семя его крепкое, как горчица, и любой малыш будет счастлив расти внутри моей восхитительной теплой колыбельки. Я смеюсь, начинаю икать сквозь слезы и крепко прижимаюсь к мужу. Он предлагает начать безотлагательно, и, хотя только полдень, я выставляю слуг в коридор и запираю дверь.

 

Марианна

Версаль

Май 1743 года

Смерть Флёри в январе (наконец-то!) стала поворотным моментом в жизни Людовика. Теперь король руководствуется новым девизом, который он позаимствовал у своего великого прадеда Людовика XIV: «Прислушивайся к людям, ищи совета у министров, но решай один».

Я надеялась, что со смертью этого блохастого старика главным советником короля станет Ришелье, но Людовик отказывается назначать нового премьер-министра. Ришелье пришлось довольствоваться тем, что его назвали одним из четырех камергеров-спальников, – несомненно, большая честь, но совсем не то, на что он рассчитывал. К вящему моему раздражению, с каждым днем растет влияние Морпа. Он – единственная ложка дегтя в моей бочке меда, единственная фальшивая нота в идеальной симфонии моей жизни.

Все остальное просто восхитительно. Мне завидуют все женщины Версаля. Даже набожные матроны и им подобные, должно быть, тайно завидуют мне. Но разве можно не завидовать мне? Разве можно удержаться?

Только подумайте, что у меня есть!

Есть купцы и продавцы, которые наперебой поставляют мне последние новинки моды и украшения. Они даже денег не просят! У меня, конечно же, есть деньги, чтобы с ними расплатиться, но в этом и заключается восхитительное ощущение власти, когда можешь получить все совершенно бесплатно, когда им достаточно того, что ты удостоил их своим вниманием. Раньше мой отец думал и, вероятно, до сих пор думает, что его род – самый знатный, а сегодня я, без всякого сомнения, самая влиятельная женщина в стране.

Ко мне ходят послы, министры и епископы, чтобы отдать дань уважения и напомнить мне о наших родственных связях. Они кланяются и пресмыкаются передо мной.

В моем распоряжении литературный и художественный мир. Должна признаться, теперь я уже не читаю запоем, как раньше, но мне нравится покровительствовать искусству. Я не только могу заказать последние работы Вольтера, но даже могу пригласить самого Вольтера во дворец, чтобы он лично мне их прочел! Признаться, в настоящее время это невозможно, поскольку сейчас Вольтер находится в Пруссии. Однако Рамо испросил позволения посвятить мне свою следующую оперу. Я милостиво разрешила. Мне действительно понравилась его опера «Дардан».

Людовик, оказывается, обладает изысканным вкусом, он эстет, и мы оба интересуемся искусством. Его живой ум прятался под королевским величием и притуплялся изнеженной праздностью жизни. В прошлом месяце он получил истинное наслаждение от пьесы, которую мы поставили. Во время репетиций ему удалось окончательно сбросить сдерживающие его королевские путы. И я видела, каким он был счастливым!

Интересно, а если я попрошу Вольтера или Лесажа написать что-то специально для нас, чтобы мы могли поставить еще одну пьесу? Возможно, это могла бы быть аллегория, а главной героиней – известная греческая богиня. Может быть, историю о Гере?

Музыка, поэзия, книги, беседы, которые заставляют задуматься… Как же моя нынешняя жизнь не похожа на скучную жизнь в Бургундии! Жизнь прелестна! Удивительна! Иногда я с удовольствием думаю, что я была рождена именно для этой роли. Я великолепная любовница, Людовик уверяет меня, что я – идеальная женщина. Я же в свою очередь нахожу, что он приятный мужчина: нежный, стремящийся угодить во многих отношениях. Его очень легко полюбить, я и люблю. Аженуа… я думала, что влюблена в него, но просто перепутала желание с любовью, его обходительность развеивала мою скуку.

Единственная неприятность, за исключением Морпа, это то, что я еще не герцогиня. Чтобы ускорить этот важный момент, следует соблюсти некоторые формальности. Но скоро… все будет просто идеально.

* * *

Раннее утро. Я купаюсь, входит Леона с моим парчовым халатом. Уже май, но остались отголоски зимы, которые прячутся в углах дворца, за статуями и растениями.

Я глубоко вздыхаю и устраиваюсь за туалетным столиком. Закончилась моя личная часть дня, вот-вот начнется общественная. Декорации на месте: кресла и кушетки очищены от пыли, окна вымыты, повсюду в вазах свежие охапки гелиотропов; на плите греется кастрюлька с шоколадом; на буфете – выпечка и изумительно свежий ананас. В самом центре сижу я.

В театре еще стоит тишина, но вскоре поднимется занавес, я выйду на сцену. Я ничуть не нервничаю; дни, когда тряслись поджилки и белели сжатые в кулак руки, уже позади. На улице щебечут птички, а из коридора доносится шепот придворных, которые ждут, когда же распахнутся двери моих покоев. Тогда они влетят ко мне и тоже начнут щебетать.

– Большая толпа сегодня собралась, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Я довольна, в последнее время у меня утром даже многолюднее, чем у королевы, – едва уловимый перевес во власти, который не может не расстроить Ее Величество. От этой мысли я улыбаюсь. Не только внешне, но и внутри у меня все ликует.

Слуга объявляет, что пришли парикмахер и испанский посол, а также тьма менее важных посетителей, которые вечно кружат у моих покоев. Я встречу каждого, найду доброе слово, или не такое уж доброе, выслушаю их просьбы и любезно приму подношения. Может быть, когда-нибудь я от этого устану; я знаю, что Людовик терпеть не может, когда его о чем-то просят, но мне нравится. Влияние – головокружительное ощущение власти и покровительства.

– Мадам, позвольте мне передать вам письмо в надежде, что оно дойдет до короля? – с тревогой вопрошает князь Кампо-Флорида.

– Что бы вы предпочли сегодня, мадам? – одновременно с ним интересуется парикмахер.

– Мадам! – Испанский посол протягивает письмо, ожидая моего решения.

– Мадам! – Парикмахер приготовил щипцы, ожидая моего решения.

Комната замирает. Мой выбор платья повлияет на остальных дам; никто не хочет соперничать со мной. Никто не отваживается со мной соперничать.

– Сегодня вечером на концерте я буду в розовом с серебром, а днем – в кремовом с вышивкой в стиле барджелло. Поэтому, Даж, какую-то простую прическу. С множеством этих… – Я киваю в сторону шкатулки с шелковыми бабочками всевозможных оттенков розового и коричневого. – Для весны – бабочки.

А испанскому послу я отвечаю:

– Мы посмотрим, что можно сделать. – Беру письмо и передаю его Леоне.

Честно говоря, мне плевать на такие мелочи, как управление страной, налоги и торговля, – эта работа министров. Я не Полина, которая, по словам многих, хотела править Францией. Нет, пусть этой скучной работой занимаются мужчины. Зачем мне тратить столько времени и встречаться с министрами, когда я могу назначить встречу талантливому поэту? Зачем читать отчеты, когда можно танцевать менуэты? Выбирать, с кем встречаться, когда можно выбирать туфли?

Ко мне заглядывает Диана, немножко сонная и неопрятная, в роскошном зеленом платье, расшитом розами. Она устраивается на диване. В моих покоях мы не соблюдаем формальностей; обычно, когда входит герцогиня, все учтиво встают, но когда входит Диана, все продолжают сидеть, и она не обращает на это внимания.

– Длинная выдалась ночь? – спрашиваю я.

Даж начинает расчесывать мои волосы. В нос ударяет удушающий запах фиалок, и краем глаза я замечаю, как в комнату крадется Шаролэ, – в последнее время она что-то плохо выглядит.

– Лорагэ вернулся, – усмехается Диана. Она вся так и светится, а на лице странное выражение.

– Отлично выглядишь.

Диана с ленивой улыбкой принимает комплимент. Она действительно самый непосредственный человек, которого только мне доводилось встречать, но это по-своему очаровательно. Диана жестом велит слуге поднести ей поднос с ананасом. Берет ломтик, окунает в шоколад и жадно начинает сосать.

– Осторожно, а то поправишься. – У меня глаз наметанный, и я замечаю две планочки чуть более темного цвета, где ей расшивали корсет.

Диана смеется:

– Плевать. Мой муж любит женщин с формами.

Я поджимаю губы:

– Твой муж любит вообще любое создание в юбке.

– А вот это спорный вопрос, – смеется Диана в ответ. Она готова и дальше развивать эту тему, но я поднимаю руку, чтобы остановить поток красноречия.

Бог мой, знать не хочу. Я надеялась, что слухи беспочвенны. Пусть он и герцог, но выглядит полным дегенератом. Просто мерзость. К сожалению, он должен остаться: жена следует за мужем, а мне Диана нужна здесь, при дворе.

Утренняя рутина продолжается.

Мне кланяется маркиз де Вакулер и сообщает последние новости о назначениях в рядах швейцарской гвардии. Я слушаю с притворным вниманием. Потом интересуюсь у него сведениями о гриппе и лихорадке, которые распространяются по Парижу, и он докладывает все, что ему известно.

Графиня де Шатель рассказывает мне о своей дочери, которая недавно вышла замуж, и о том, как пригодились бы ее услуги при новом дворе дофины. Уже назначена предположительная дата свадьбы и приезда дофины. Через два года. Борьба за места при дворе новой дофины уже началась, и с течением времени она только ужесточится. Я решила, что буду суперинтенданткой при новом дворе, а Диана станет dame d’atour. Графиня доводится Ришелье сестрой, он сообщил о ее скором визите. Она, к счастью, некрасива, с тонкими губами и множеством веснушек. Ее родители не следили за ней, когда она была маленькой? Если дочь похожа на мать, я с распростертыми объятиями приму ее в Версале.

В комнату врывается герцогиня д’Антен – легкий мотылек розового цвета.

– Я заглянула поцеловать в щечку, милая моя, всего лишь на минутку. Я пообещала Рошфуко встретиться с ним до службы. – Она быстро целует меня, берет ломтик ананаса. – Бог мой! – восклицает она и выпархивает из комнаты.

Купец из Парижа показывает чертеж часов, которые я заказала для Людовика. Король обожает часы – интерес, который почти граничит с манией: время неумолимо движется вперед… к смерти. Дизайн мне нравится, но не следует быть слишком великодушной.

– Здесь что-то более замысловатое. – Я указываю на верхнюю часть рисунка. – Простовато. Больше… больше всего.

– Да, мадам.

Больше всего.

Диана дразнит булочкой мою маленькую борзую – подарок графа де Матиньона. Грациозная собака лает от удовольствия.

– Она просто восхитительна, Марианна, просто восхитительна. Лучше кошек! Я тоже хочу собаку. Как ты ее назвала?

– Мари-Одри.

Диана нервно хихикает:

– Это же не в честь маркизы де Пракомталь, нет?

– Тсс, – отвечаю я, озорно улыбаясь. Может быть, и так. Но некоторым женщинам нужно преподать урок: нельзя заказывать такие же домашние тапочки лимонного цвета с модными, завернутыми вверх носками и ожидать, что тебе это сойдет с рук.

В комнату входит Ришелье в белоснежном сюртуке, отделанном рубиновой парчой. Испанский посол уходит, пути этих двоих пересекаются, они раскланиваются друг перед другом. Даж заканчивает укладывать мне волосы горячими щипцами, чтобы сделать пряди более шелковистыми. Сейчас он берет маленькие пряди, накручивает их, прикалывает к голове и закрепляет каждую шелковой бабочкой. Я качаю головой, и бабочки трепещут на воображаемом ветру. Идеально.

В конце концов ручей просителей и всякой челяди иссякает, мы остаемся с Ришелье наедине. Он самый важный союзник, ему все и всегда ведомо, у него повсюду есть шпионы. Я уже пару дней его не видела, поэтому уверена, что ему есть что мне порассказать.

– Какие новости, мой дорогой друг?

Ришелье присаживается и берет ломтик ананаса.

– М-м-м, как вкусно! Слышал, что этот доставили прямо с острова Мартиника, специально для вас. – Он грациозно вытирает рот красным носовым платком в тон парчи на сюртуке и улыбается мне. – Маркиз де Тибувиль… Минувшей ночью его застали в Париже в игорном доме с дворецким семейства Ноай.

Как интересно! Никогда бы не подумала… Маркиз всегда слишком броско одевался и вызывающе себя вел, особенно когда ставили нашу пьесу, но здесь, в Версале, все ведут себя как напыщенные павлины.

Мрачные тона предыдущего короля навсегда стерты пастельной роскошью.

– И где он сейчас?

– В своем парижском особняке.

Ришелье пристально смотрит на меня. У меня мозг кипит, пока я пытаюсь вспомнить, что мне известно о Тибувиле и его семейных связях. Но понимаю, что ничего. Мне следовало бы уделять больше внимания школьным урокам, посвященным генеалогии. Кто же мог знать, что тетушка и Гортензия окажутся правы?

– И что вы предлагаете? – интересуюсь я, осторожно втирая белый крем в лицо. Он чуть-чуть пахнет яйцами и абрикосами.

Ришелье берет еще один ломтик ананаса.

– Пока ничего. Оставим эти сведения до того момента, когда их можно будет использовать. Разумеется, если это опять случится, нужно будет сообщить королю, – и маркиза ждет Бастилия.

Я киваю. Я многому научилась у Ришелье и хорошо усвоила его урок о важности информации. Ничего, даже жемчужное колье, которое Людовик подарил мне в прошлом году, не может быть ценнее информации. Ришелье премьер-министром не назначили: Людовик непреклонен и хочет править один. Это довольно странно, но хорошо уже то, что место первого камергера обеспечивает Ришелье доступ к ушам Людовика. Между нами говоря, король никогда не бывает один. Никогда.

– Что еще?

Ришелье машет руками:

– И куплеты, конечно.

– Давайте послушаем.

Он достает из кармана мятую бумажку с памфлетом.

– Этот ходит от Бастилии до Сен-Дени. Марвиль столько времени тратит, чтобы найти автора. Но мы до него доберемся.

Марвиль – генерал-лейтенант парижской полиции. Я подозреваю, что эти куплетики – дело рук Морпа, но доказательств у меня нет. Ришелье читает:

Одна забыта впопыхах, Вторая нынче – тлен и прах, А третья уж копытом бьет, Потом четвертая взойдет, Чтоб пятой ложе уступить. Как можно всю семью любить? Одну сестру другой сменять — Быть преданным иль предавать? [40]

Я беру листок и еще раз перечитываю строчки. Одна почти забыта. Да, все смирились с тем, что время Луизы прошло. Полина точно уже превратилась в прах, слава Богу. А Диана, да, можно сказать, что она на коне, хотя я не уверена, куда она направляется. Но… четвертая ждет своего часа, чтобы уступить место пятой?

Гортензия – четвертая из сестер, я – пятая.

– Этот куплет не имеет никакого смысла. Совсем никакого. – Я хмурюсь. – Тут намекают, что Гортензия ждет своего часа, чтобы уступить место мне? Но она же не с королем. Рядом с королем – я! Какая-то бессмыслица! – Голос мой звучит чуть выше, и бабочки у меня в волосах сочувственно трепещут.

– Я редко видел вас такой встревоженной, Марианна. Даже тот непристойный куплет, который появился на минувшей неделе, не вызвал такую ярость.

Я пытаюсь улыбаться, но чувствую дрожь во всем теле. Смотрю на себя в зеркало и круговыми движениями втираю румяна в щеки, изо всех сил стараясь, чтобы у меня не дрожали пальцы. Ришелье смотрит на меня с изумлением. Я привыкла к его снисходительности – только ему это дозволено.

Гортензия – мое слабое место. Мне плевать на этих маленьких потаскушек, которых иногда навещает Луиза; плевать на эту красавицу – малышку Матильду де Канаси, которая сейчас замужем за графом де Форкалькье с ее молодостью и ангельским личиком; мне плевать даже на чаровницу из парижской буржуазии, о которой все только и говорят. Нет, мне, конечно, есть до нее дело, но не такое большое, как до Гортензии.

Я слежу за тем, как Гортензия посещает службу: один раз – это обязательный минимум (Господа необходимо ублажать), но дважды в день и больше – это указывает на истинную набожность. Обычно Гортензия ходит в церковь дважды в день, но в последнее время бывали дни, когда она посещала храм только один раз. Пока она остается такой же набожной, мне ничего не грозит. Если нет… если нет… Меня тут же осеняет: Гортензия опять должна забеременеть. И побыстрее.

– Почему бы нам не отозвать ее супруга, Флавакура, с фронта? Подыскать для него министерство или секретариат? Когда Флавакур далеко, он бесполезен для нас. Он нужен Гортензии здесь. И нам тоже.

– Могут возникнуть трудности. Вы же понимаете, мы на пороге войны.

– М-м-м…

«Война – это игры для мужчин и мальчиков, – говорю я про себя. – Что в ней хорошего?» Я поправляю волосы и восхищаюсь яркими бабочками. Они отлично подойдут к моему розовому вечернему платью. Мне следовало пошить несколько серебристых платьев, с легким сожалением думаю я.

– Красиво. – Кивнув, я отпускаю Дажа. Парикмахер кланяется и удаляется со своими инструментами.

– И еще одно, Марианна, – говорит Ришелье, доедая последний ломтик ананаса.

Эту волну куплетиков и памфлетов, которыми, словно апрельскими ливнями, подпитывается каждый скандал, не остановить. Откуда они берутся? Кто-то говорит… многие болтают… что они рождаются при дворе, идут от Морпа, Шаролэ, Марвиля. Любой может оказаться моим врагом. А может быть, каждый здесь – мой враг. Ришелье читает еще один:

Мадам изгнали за порог, В слезах изгнали, видит Бог! Не будем вспоминать о ней — Другие сестры пострашней! Красотка во дворец пришла И нам подарок припасла. Даст Бог, мы сладим с ней — Другие сестры пострашней! [41]

Господи, «другие сестры пострашней»! Я сухо усмехаюсь. Как ни смешно, но это правда.

Ришелье откланивается, и Леона входит с кремовым платьем. Я еще раз перечитываю куплет. «Другие сестры пострашней!» Пока я одеваюсь, ко мне приходят воспоминания о свадьбе Луизы; она была такой юной тогда… мы все были юными. Мы впятером в детской. Луиза в серебристом свадебном платье, остальные в похожих платьях из желтого муслина. Мы обнялись и поклялись, что никогда не расстанемся друг с другом. А теперь посмотрите на нас. Полина мертва. Луиза в изгнании. Мы с Гортензией почти не общаемся. По крайней мере Диане я могу доверять.

Я задумываюсь.

С какого момента все пошло не так? Правильно ли задан вопрос? Несколько недель после того, как я выдворила Луизу, она иногда непрошено вторгалась в мои мысли, и у меня возникала странная слабость, но потом я встречалась с королем – и все мои тревоги улетучивались. Я поступила правильно, и теперь, по прошествии нескольких месяцев, я все меньше и меньше думаю о ней. Никогда не сожалею.

Одевшись, я сижу у окна, баюкаю Мари-Одри, зарываюсь в ее шелковистую шерсть. Мне необходимо немного времени, чтобы подготовиться к выходу в свет. Нет, я нуждаюсь в большем: мне необходимы выдержка, смелость, ум и дипломатия. И много чего еще.

Время. Я неохотно встаю. Сначала в церковь. Потом надо повидаться с королем. Бабочки – это хорошо придумано. «Бабочкой» он ласково называет мою промежность, а теперь я ношу их в своих волосах, они машут крыльями всякий раз, когда я поворачиваю голову, чтобы напоминать ему весь день о том, что ждет его ночью.

Идеально.

«Другие сестры пострашней…» Господи, да это меня стоит бояться.

 

Луиза

Улица Сен-Тома-дю-Лувр, Париж

Сентябрь 1743 года

Сейчас я живу в скромном доме, на противоположном берегу реки, вдали от блеска Версаля и пышных особняков знати. Его мне предоставил король, и я знаю, что он никогда полностью не смог бы вычеркнуть меня из жизни. Живу я просто, непритязательно, без всяческих удобств. Кареты у меня нет, и я редко навещаю знакомых из моей прошлой жизни. Жакоб, моя милая, преданная Жакоб, остается со мной, и я знаю, как мне повезло, что у меня есть такой друг.

Впервые в жизни я понимаю, кто я есть, и точно знаю, кем не являюсь. Ничего особенного во мне нет. Только потому, что я была рождена в семье аристократа, я полагала… нет, я точно знала, что я лучше остальных. Как же я ошибалась!

Я никогда не ведала, как живут бедные люди. Наши слуги были невидимками. Они не заслуживали ни нашей жалости, ни нашего участия, они работали на нас и только благодаря нашей милости вообще выжили. Нас учили, что все, кто незнатен, не совсем люди и что их судьба совершенно нас не касается. Разумеется, нужно проявлять милосердие, но только из чувства долга, но мы вольны, как птицы, не замечать страдания вокруг нас.

Мне кажется, что, кроме слуг, я никогда не встречала других бедняков. Даже в детстве, когда мы выходили из детской прогуляться вдоль Сены или насладиться красотами садов Тюильри. Зелия и наши слуги, словно щит, защищали нас от попрошаек и оборванцев. Помню, я как-то увидела маленького ребенка, девочку, лежащую на обочине дороги, почти голую. На улице было холодно, но у нее не было ни туфель, ни накидки. Я спросила у Зелии, почему эта девочка лежит здесь, почему она не греется у огня. Зелия ответила, что у нищих кожа толще, чем у нас, и боли они не ощущают, а девочка лежит вот так, потому что ей просто лень подняться.

Обман, везде обман. Мы все одинаковы: у всех такие же ноги, руки и кожа. Боль, которую мы ощущаем, не утихает благодаря титулам или богатству.

Я стараюсь жить как можно проще. Ко мне иногда наведываются гости, но, если честно, мне неинтересно то, что они могут рассказать. Жизнь у них такая маленькая, такая мелкая. Фальшивая. Одежда, еда, развлечения – кто и кому сказал, что это имеет хоть какое-то значение? Кто-то выиграл в карты, кому-то улыбнулся король… Сейчас я думаю о прошлой жизни с отвращением. Чувствую только досаду, когда встречаю придворного в шубе, на которую можно было бы весь год кормить целую семью, или даму со свежими розами в волосах, за каждую из которых можно было бы накормить десятерых. Как они могут быть настолько слепы?

Я согрешила с Людовиком, но этот грех – прелюбодеяние – не настоящий грех. Нет, настоящий грех – это то невежество, в котором я жила, грех – моя невнимательность к страданиям своих ближних. И поэтому я решаюсь посвятить всю оставшуюся жизнь беднякам, сделать их жизнь на этой земле чуть-чуть лучше, чуть добрее, чуть мягче. Не буду я уходить в монастырь, ибо верю, что смогу принести больше пользы здесь, чем за толстыми монастырскими стенами.

Входит Жакоб с моей накидкой такого же коричневого цвета, как та, которую я когда-то носила, отправляясь на тайные свидания с королем. Сейчас я ношу ее не из-за ностальгии, а в качестве напоминания о тех греховных временах. Я даже раздумываю над тем, чтобы носить власяницу, поскольку во мне растет потребность даже физически напоминать себе о том, как неправильно я жила и как велико должно быть наказание.

– Сегодня дождь, мадам, – говорит Жакоб, завязывая на мне накидку. – А Мари сказала, что мясник принес обещанные почки, она уверена, что сможет испечь вкусный пирог.

– А кости прислал? – обеспокоилась я.

– Разумеется, мадам. И добавил еще пару фунтов жира. Добрый он человек.

– Пусть Мари все отошлет в лечебницу Сен-Мишель.

– Хорошо, хорошо.

Мы медленно бредем по улице, нас преследует мелкий дождик, пока мы идем к церкви. Сюда, в Сен-Эсташ, я прихожу каждое утро, часто бываю и по вечерам. Устраиваюсь на свою любимую скамью. Для меня потертая деревянная дубовая скамья как знакомая подушка. Я дома, в душе царит покой.

Я молюсь за Людовика, даже несмотря на то, что мы больше не вместе. Я молюсь не о том, чтобы он вновь сделал меня своей любовницей, а о том, чтобы он однажды увидел свои ошибки, раскаялся и вернулся к королеве как добрый христианин, чтобы дальше жил в добродетели, а не в грехе. И хотя я молюсь за короля, мне открываются наконец-то все его ошибки: он человек слабый и эгоистичный.

А еще я молюсь за своих сестер. До меня доходят слухи, ужасные слухи. Меня передергивает, душу наполняет мучительное чувство стыда из-за того, что они делают сейчас то же самое, что делала я. Ведь можно каяться всю жизнь, но Господу этого будет недостаточно.

И особенно я молюсь за Марианну. После смерти Господь обязательно накажет ее, однако было бы неплохо, если бы она была наказана еще при жизни. Я была бы очень признательна за это Всевышнему. Я молюсь за то, чтобы это случилось, а потом молюсь, чтобы меня простили за мои мстительные мысли.

Когда я встаю, чтобы уйти, сидящий на скамье рядом со мной человек поворачивается и смотрит на меня. Наши взгляды встречаются, и я вижу, что он меня узнал, меня многие знают. Не понимаю откуда. Неужели вместе с этими непристойными куплетами бродят еще и рисунки?

– Шлюха! – ругается он, и голос его сочится ядом. Эти слова потрясают меня, но потом бальзамом разливаются по сердцу.

– Вы вольны думать, как вам заблагорассудится, месье, – спокойно отвечаю я. – Вы, должно быть, человек честный, и я благодарю вас за эту откровенность. – Я несколько секунд смотрю ему прямо в глаза, и он стыдливо отводит взгляд. – Благодарю вас, – еще раз шепчу я.

Мы с Жакоб молча возвращаемся домой, по дороге начинается дождь, тяжелые капли падают на толстую шерстяную накидку.

От Луизы де Майи

Улица Сен-Тома-дю-Лувр, Париж

30 сентября 1743 года

Милая моя Диана!
С любовью,

Надеюсь, ты в добром здравии и привыкаешь к жизни замужней дамы. Прислушивайся к мужу, но оставайся верна себе. Мой супруг был ужасным человеком, хотя я делала вид, что это не так. Нет нужды притворяться: даже ложь из уважения – это грех в глазах Господа.
Луиза

Молю тебя, держись подальше от Марианны. Я пекусь только о твоем благе, поэтому говорю искренне и смиренно: Марианна – не ангел, она холодна и расчетлива и безо всяких колебаний избавляется от тех, кто ей неугоден. На нее нет управы, и моральные нормы ей не указ.

Прошу тебя, Диана, напиши мне и заверь, что ты отреклась от Марианны, как, к моей радости, поступила Гортензия. Все ради твоего же блага.

Благодарю тебя за прекрасный персидский ковер, который ты прислала. Он очень красивый, и мой маленький домик стал немного теплее и уютнее. Но, пожалуйста, не распускай слухи, будто я живу скромно из-за нищеты. Я сама решила жить просто, отказавшись, насколько смогла, от своей прежней жизни.

У меня есть друзья, и я счастлива. Время свое я посвящаю добрым делам. И если ты еще раз решишь сделать мне подарок, умоляю тебя, пожалуйста, отдай то, что хотела подарить мне, бедным детям в больнице Сен-Мишель. Они такие маленькие и убогие, а у нас так много всего.

 

Марианна

Версаль и Шуази

Октябрь 1743 года

Я узнала, что на прошлой неделе в Париже Луиза мыла ноги беднякам. Некоторые дамы даже поехали посмотреть. Я бы и сама на это с удовольствием взглянула, но решила, что лучше остаться в Версале.

– Это было просто отвратительно, дорогая моя, просто отвратительно. Более грязных крестьян тяжело себе и представить.

– Сложилось впечатление, что церковь собрала самый отвратительный сброд по всему Парижу специально для нее.

– А она все это время улыбалась и даже, казалось, получала удовольствие! Какой ужас!

– Теперь она носит власяницу! Это она! Со своей нежной кожей, привыкшей к оливковому маслу! И никаких румян. Я еще раз повторю… никаких румян.

Значит, Луиза тоже ударилась в набожность. Она даже пишет Диане и укоряет ее за то, что мы живем в разврате. Но, положа руку на сердце, кто она такая, чтобы судить? Только лучшие из нас могут судить ближних, а Луиза к таковым не относится. В особенности сейчас, когда я, Марианна де Майи-Нель, вдовствующая маркиза де Турнель, официальная фаворитка короля, стала герцогиней. Людовик даровал мне титул и звание пэра Шатору. Очень подходящее герцогство, с рентой в восемьдесят тысяч ливров ежегодно. Могу с уверенностью сказать, что бедность мне не грозит и в ничьей милости я больше не нуждаюсь.

Меня представила Диана, и среди моей свиты было еще несколько герцогинь, включая маленькую Фелисите, супругу Аженуа. Странно, не правда ли? Гортензия, которая тоже присутствовала, неодобрительно кудахтала и ругала меня себе под нос. Я уже перестала остерегаться Гортензии, она ходит в церковь ежедневно, по два, а то и по три раза.

Когда меня представляли королеве, я коротко ей улыбнулась. Какая же ей морока с этими девицами Нель! Я слышала, что она просила врачей исследовать нашу кровь и сравнить формы наших голов, чтобы она могла понять, что так привлекает короля к женщинам из нашей семьи. Я просила Ришелье дать и мне знать о результатах исследований.

Король по-прежнему предан мне и очарован, как и ранее. Тем не менее нельзя почивать на лаврах, я должна учитывать все наперед. Когда я постарею и король больше не будет меня любить (я предельно откровенна и понимаю, что это случится), надеюсь, что мы останемся добрыми друзьями. Иногда я хочу, чтобы Людовик был постарше, чтобы время укротило его усердие. Говорят, что Людовик XIV после разгульной юности последние годы был верен только мадам де Ментенон. И даже женился на ней. Мой Людовик еще слишком молод, в самом расцвете сил, и думать, что он может остепениться со мной, – значит принимать желаемое за действительное. Конечно, еще жива королева, выносливая, как лошадь. Я где-то читала, что поляки живут так долго благодаря капусте, которую они постоянно едят. А королеве очень нравится это блюдо.

Я понимаю, что моя сестра Луиза только выиграла от природной набожности Людовика. В юности король по-настоящему боялся Божьего гнева, но сейчас его вера быстро увядает, и он больше уже не хандрит на Пасху из-за того, что не может исповедаться. И относительно связи со мной его больше не терзают религиозные сомнения. Короля уже не волнует то, что он спит с еще одной сестрой, – любые страхи инцеста и вечных адовых мук давно утонули в волнах удовольствия и желания.

Подозреваю, что у него замашки настоящего развратника, и я знаю, что однажды появится новая Марианна, моложе и красивее, которая не успокоится, пока не выдворит меня из Версаля. Как я сама выдворила Луизу. Но если такое произойдет, я не уйду покорно в ночь, не надену власяницу и не стану отмаливать свои грехи. Нет, когда моей власти тут придет конец, я отправлюсь туда, куда пожелаю, и буду делать то, что захочу. Отправлюсь в Венецию и Канаду, на жаркие Карибские острова, чтобы поглядеть на все, что предлагает мир. Может быть, даже в Китай или Индию поеду. Но все это в будущем. Здесь и сейчас мне есть чем заняться, о чем беспокоиться.

В лесах у Сенара, недалеко от Шуази, живет одна женщина, незнатного происхождения и с неудачным именем Пуасон – Рыбка; правда, сейчас она замужем за неким графом д’Этиолем. Многие называют ее мадам д’Этуаль – Звезда, потому что, как поговаривают, она и есть звезда, под стать имени. Я называю ее Рыбкой, но слышала, что на рыбу эта особа совсем не похожа, – по всей видимости, она невероятная красавица. Когда король охотится в Сенаре, выезжает и она, в надежде встретить короля. Она очень красиво смотрится в своей маленькой, чуть больше тыквы, карете пастельных тонов. Она сама управляет каретой, и одежда ее в тон синим и абрикосовым лентам, вплетенным в конскую гриву.

И теперь мне приходится ездить с Людовиком, когда он отправляется на охоту. Мне есть чем заняться, но, к несчастью, я должна быть рядом с королем. Многие при дворе шутят, что маленькая звездочка из леса будет следующей добычей короля.

Этим летом мы встречали ее дважды, всегда такую прелестную и очаровательную. И невероятно женственную, хотя она сама управляет каретой. Я бы хотела выдворить ее подальше от Сенара, но супруг ее такая мелкая сошка, что вокруг него даже скандал невозможно поднять. Ришелье заверяет меня, что опасности нет; у короля никогда не было любовницы из буржуазии и никогда не будет, но он ничуть не развеивает мои страхи, когда сам начинает пространно восхищаться грациозностью, огромными серыми глазами и красивыми руками Рыбки.

– Вы говорите так, как будто сами в нее влюблены, – сержусь я.

– Она – ангел, в нее не влюблен только маркиз де Тибувиль, – заверяет меня Ришелье с озорной улыбкой.

Слабое утешение.

В последнее время мне кажется, что король заскучал. Всего лишь предчувствие, едва заметное ослабление интереса ко мне. Может, чуть дольше длится пауза перед тем, как улыбнуться и подойти, когда я маню его своими прелестями. Поцелуй, который иногда кажется долгом, а не удовольствием; маятник, качнувшийся чуть в другую сторону – совсем чуть-чуть – от страсти к безразличию. Ничего явного, но чувства мои так обострены, что я замечаю малейшие перемены в короле. И они становятся моими самыми большими тревогами.

Людовик начинает скучать, а он терпеть не может скуку. И это естественно: когда у тебя есть все, скука означает, что у тебя нет ничего. Мы вместе почти год, и я уверена, что за это время доставила ему больше плотских удовольствий, чем он переживал с милой Луизой или грубой Полиной. И все же. Мужчины, как известно, хотят одного, но всякий раз от другой.

Стоит поучиться у Полины, но я пойду даже дальше.

* * *

Мы в Шуази. Наслаждаемся тут последними лучами осеннего солнышка перед затяжной зимой, неделей свежей черной смородины и полуночным катанием на лодках. Кутаясь в собольи накидки от свежего ветра, любуемся похожими на светлячков фонарями, плывущими по реке.

Уже поздно, и в гостиной остались только я, Диана и король, остальные уже давно удалились, а мы остались. Король повеселел от выпитого, что уж говорить о Диане. Только я трезва, хотя, судя по моим манерам, можно подумать, что мы все хорошо навеселе.

Мне нравится Диана, я даже люблю ее и не могла бы пожелать себе лучшей компаньонки, ибо уверена в ее бесконечной преданности. К тому же она не слишком привлекательна. Одна она бы никогда короля не заинтересовала. Но я не предлагаю ей оставаться одной.

Я устраиваюсь на диване, где сидит Диана, обнимаю ее и целую в щеку. Она смеется. Я улыбаюсь королю. Людовик удивленно поднимает брови, едва заметно, что может означать и упрек, и вопрос. Я в свою очередь тоже изгибаю бровь: очередной вопрос или, возможно, приглашение. Нельзя, чтобы это предложение исходило от меня, я могу только поощрить, как только он осознает свое желание. Я вытаскиваю из волос Дианы несколько шпилек, смахиваю пудру. Она встряхивает головой, и волосы падают вниз.

– Марианна, что ты делаешь? – удивляется она. – Хочешь, чтобы я походила на лошадь? Или на простолюдинку? – Она тянет за свой длинный локон и стряхивает с него остатки свалявшейся пудры, потом сосредоточивается на пятне от вина на юбке.

– Король хочет посмотреть на твои волосы. – Людовик не просил этого (с чего бы вдруг?), но он и не возражает и сейчас смотрит на нас подозрительным, исполненным ожидания взглядом, губы застыли в полуулыбке. Он похож на собаку, ожидающую косточку.

– Не уверена, что королю это понравится, – кокетничает Диана и смеется.

Я тоже смеюсь, делаю вид, что потягиваю шампанское.

– У тебя красивые волосы. – Я зарываюсь в них и обнаруживаю старые, месячной давности остатки пудры, в нос мне ударяет вонь. Бог мой, неужели правда то, что болтают? Что она мылась только в Париже? Людовик очень привередливый мужчина, но ни одна собака не в силах отказаться от косточки. И неважно, красивая она или нет. Хорошо ли пахнет.

А если две косточки? И одновременно? Никогда!

– Красивые волосы, – соглашается Людовик, когда я поднимаю голову, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Голос у него низкий, медовый, и кажется, что доносится он откуда-то издалека.

– Она красавица, как и я. В конце концов, мы же сестры. – В голосе моем приглашение, которое Людовик не может истолковать двояко.

Он чуть подается вперед, как обычно поступает, когда возбужден, сжимает свой член в бриджах. Я наклоняюсь и целую пышную грудь Дианы, ощущаю на губах под маслом герани привкус затхлого пота. Я должна серьезно с ней поговорить, решаю я, а она смеется. Король встает, подходит к нам. Она должна чаще купаться. Если не для меня, то по крайней мере для него.

 

Диана

Замок Шуази

Октябрь 1743года

О Святая Дева Мария, Святая Дева Мария, Святая Дева Мария! Я согрешила. Я иду на утреннюю службу, потом на вечернюю, но не нахожу там прощения. Я расхаживаю по своей спальне, кричу, чтобы служанки оставили меня в покое. Ложусь на кровать и плачу в ожидании, что меня настигнет кара Господня. А потом понимаю, что, пока я лежу, Господь не может меня наказать, поэтому я встаю, но ноги подкашиваются, и я, испуганная, падаю на пол.

Я и раньше грешила, но по мелочам. Остряки шутят, что мораль – это удел плебейской буржуазии и то, что повсюду считается грехом, здесь, в Версале, не более чем маленькая провинность, окаянство. «Окаянство» – смешное слово. Я не знала точно, что оно означает, пока не попала в Версаль. Но вчера вечером я повела себя как окаянная, пусть и с самим королем. Это грех, смертельный грех, и, конечно же, я буду за него наказана.

Между службами я делюсь своими страхами с Марианной.

– Единственное, чего нужно бояться, – это твоего длинного языка, – шипит она. – Хватит бояться. Господь не может заглянуть в покои короля. Они же хорошо охраняются! Туда никого не впускают!

Мне кажется, что это не так, но, как обычно, я не нахожу что ответить. Если провинность – это маленький грех, что же тогда грех большой? Окаянство? Похоже на что-то большое и ужасное!

Я лежу недвижимо на полу в ожидании Божьей кары, но потом часы бьют два, я вспоминаю, что мне пора вернуться в Версаль, пообедать с Анжеликой, моей свекровью. Если я не потороплюсь, то наверняка опоздаю.

От Луизы де Майи

Улица Сен-Тома-дю-Лувр, Париж

6 января 1744 года

Милая моя Гортензия!
Мои благословения,

Приветствую тебя. Прими мои благословения с Новым годом. Пусть этот год принесет здоровье и процветание тебе, твоему супругу и двум вашим детям. Благодарю тебя за новогодний подарок – голубую шелковую рубашку, но должна признаться, что не буду ее носить. Я уже перестала ухаживать за лицом и интересоваться нарядами, как это было много-много лет; теперь я не ношу на теле ничего, ласкающего кожу. Если хочешь преподнести мне подарок, прошу тебя, пожертвуй на благотворительность; в особенности я опекаю больницу Сен-Мишель, где заботятся о брошенных детях.
Луиза

Молюсь о вас всех. Знаю, Гортензия, что ты очень набожна, но продолжаю молиться, чтобы ты не свернула с праведной дороги, которую для себя избрала. Я так же молюсь за Марианну и Диану, но на искупление их грехов я не надеюсь. Я до сих пор не могу простить Марианну, но тем не менее благодарна ей: она помогла мне отдалиться от прежней жизни и увидеть собственные ошибки.

Я молюсь за душу Его Величества, но уже не молюсь о нашей встрече. Эта страница моей жизни перевернута, книга захлопнута, больше никто и никогда ее не откроет. Нет, я молюсь за него, как молилась бы за человека, которого когда-то любила. А когда вспоминаю, как незаметно увела его от праведной жизни, к которой он когда-то стремился… Ох! Смогут ли двадцать лет епитимьи искупить этот грех?

Прошу, дай знать, если малыши Фредди и Эдди приедут из Пикардии в Париж в этом году, я бы очень хотела с ними познакомиться. Время от времени я навещаю сына Полины, он здесь воспитывается с сыном Ноай. Но должна признаться, мне больно на него смотреть: как же он похож на своего отца! Мальчик обожает сахарное печенье, и, приезжая, я обязательно привожу ему коробочку.

От Гортензии де Флавакур

Версальский дворец

11 февраля 1744 года

Дорогая моя Луиза!
Твоя сестра в любви и перед Господом,

Вести о твоей набожности уже распространились повсюду, и я им чрезвычайно рада. Прости за неуместный подарок на Новый год. Я сделала пожертвование в больницу Сен-Мишель, как ты и советовала, но, признаюсь, с неохотой: всем хорошо известно, что дети такого сомнительного происхождения вырастают ленивыми попрошайками. И я уверена, что не стоит их поощрять.
Гортензия

Не буду утомлять и расстраивать тебя новостями при дворе, хотя взяла на себя смелость и прочитала твое последнее письмо Ее Величеству. Мы быстро подружились; знаю, ты будешь счастлива, поскольку привязанность, которую ты к ней испытывала, была настоящей. Королева минувший четверг, праздник Святой Веридианы (одной из особо чтимых ею мучениц), посвятила молитвам за твою душу и изменения в твоей жизни. К сожалению, Марианна в тот день не прислуживала – ей ловко удается избегать своих обязанностей у королевы. Хотя чему тут удивляться?

Она такая же гадина. Король околдован, но я точно знаю, как и каждый богобоязненный человек при дворе, что действие любого зелья, даже самого сильного, со временем улетучивается. Скорей бы настал этот день! Я с нетерпением и радостью жду, в какой же монастырь ее выдворят. Диана еще больше поправилась, и ходят ужасные, просто омерзительные слухи и намеки… нет, не могу это написать, боюсь, что лишусь чувств прямо у письменного стола.

 

Марианна

Париж и Версаль

Апрель 1744 года

Моя служанка, Леона, рассказала мне об известной в Париже гадалке, которая на редкость точно делает предсказания, и поэтому сейчас считается модным гадать у нее. Она даже предсказала внезапную смерть графа де Монвиля, который сгорел заживо, – от свечи занялись его кружевные рукава. А такие пророчества дорого стоят. Ее называют просто мадам Сибилла, живет она на улице Пердю, возле Нотр-Дам. Благоразумнее самой отправиться к ней, чем приглашать ее сюда, в Версаль, поэтому я надеваю вуаль и меховую накидку, чтобы не замерзнуть, и отправляюсь в Париж, в надежде услышать, что же ждет меня в будущем.

У гадалки я впервые. Несколько десятилетий назад они были крайне популярны, но сейчас к ним относятся скорее с подозрением. Я думаю, не стоит кому бы то ни было рассказывать о визите к гадалке; если об этом узнают обитатели Версаля и парижские сплетники, уверена, что меня тут же обвинят в колдовстве и некромантии, в попытках отравить королеву и сотне других гнусных грехов.

Мы с Леоной ожидаем гадалку в гостиной – комнате с крашеными стенами и ужасной старой мебелью. За нами наблюдает лежащая у камина собака. Экрана у камина нет, комнату освещают всего три свечи.

– Знаешь, – говорю я Леоне, – не производит она особого впечатления. По всей видимости, не очень-то она разбогатела на своем колдовстве. А где в этой чудовищной комнате лакей?

Стоящая рядом Леона замирает, а потом осторожно отвечает:

– Супруг мадам Сибиллы – серебряных дел мастер. Она никак не может быть нищей.

– М-м-да… – И тем не менее комната откровенно пугает. Как так можно жить?

Входит мадам Сибилла. Она на удивление молода, на ней свободное платье из какого-то дешевого золотистого материала, а на голове искусно наверченный тюрбан. Совсем не так я представляла себе мудрую гадалку, ожидая увидеть женщину постарше, которая выглядит как старая карга. Она жестом приглашает меня сесть за то, что, наверное, считается обеденным столом: он уже почернел от старости, одна ножка сломана. Мадам Сибилла зажигает еще несколько свечей, которые отбрасывают кривые тени в темной комнате, кладет на стол большую колоду карт.

Я выбираю карты. Она их переворачивает и несколько минут пристально изучает. Я вздрагиваю, и не только потому, что в этой унылой комнате холодно. Помимо воли дыхание учащается, сердце колотится в груди. Женщина пристально смотрит на меня.

– Что там? – вопрошаю я.

– Ничего, мадам, – медленно отвечает она. – Я просто редко вижу, чтобы одному человеку выпадала такая счастливая карта. – Она поднимает голову и улыбается мне. Слишком широко. Она говорит хриплым голосом, с незнакомым южным акцентом.

– Вижу новые приключения и великие дела. Влияние. Вижу… – Она закрывает глаза, потом берет в руки карту, на которой нарисована перечеркнутая мечом корзина Деметры, богини плодородия. – Вижу, что болезни отступили и надежды исполнились.

Несколько расплывчато, но, в общем, хорошо.

– А мой… любовник?

– Удачный год для него. Вдали – беда и убитые, но ни ему… ни вам ничего не грозит.

– А наша любовь?

– Крепка, как эта башня! – Она указывает на каменную башню, окруженную высокими деревьями, и я вижу, что ногти у гадалки выкрашены черным. – Прочна.

Я вглядываюсь в карты. Хочу удостовериться, что не выпала рыба или что-то связанное с морем. Или со звездами. На одной нарисована раковина, в которой, похоже, лежит младенец.

– А это что?

– Устрица, мадам. Вы завоевываете этот мир, как будто устрицу вскрываете. Вы обладаете великой силой.

Отлично. Мне хочется спросить о королеве, о ее здоровье, но я не могу говорить об этом вслух. Даже спрятавшись за вуалью в доме гадалки. Вместо этого задаю такой вопрос:

– А в будущем? Не только в следующем году, а дальше…

Она машет рукой на карты:

– Карты показывают мне ваше будущее на год, мадам, дальше я не вижу…

Я прищуриваюсь:

– Всего на год? Я хочу знать остальное.

Мадам Сибилла склоняет голову, демонстрируя свой нелепый тюрбан, и отказывается что-то говорить. Она так же отказывается от денег, которые могли бы развязать ей язык, и после напрасных увещеваний я с досадой встаю, чтобы уйти. Меня всю трясет – почему эта женщина не сказала, что меня ждет? Как она могла точно предсказать смерть графа де Монвиля, да еще с такими жуткими подробностями, если сейчас не может ничего увидеть дальше декабря?

Я рассказываю Диане, где была, она смеется, как я и ожидала. Она уверяет, что тревожиться не стоит и что гадалкой двигала жадность.

– Она не рассказала тебе больше, потому что хочет, чтобы ты вернулась в 1745-м и опять ей заплатила, а потом заплатила в 1746-м, и так снова и снова…

Иногда (не часто) Диана говорит разумные вещи.

* * *

Наступает унылый апрель, я слегла на несколько дней. На это время упросила Диану занять мое место в постели короля. Одну. Мне нездоровится, я лежу в постели, а проклятый врач, какой-то деревенщина, которого прислал Людовик, настаивает на том, чтобы меня обильно поили рыбным супом. На самом деле суп вкусный: рыба, соль, фенхель, еще какие-то приправы – я не разобрала. Я потягиваю суп и думаю о том, чем занимаются король с Дианой и чем будем заниматься мы втроем, когда я поправлюсь. А затем мои мысли переключаются на ту противную красотку из леса, женщину-Рыбку. Я начинаю нервничать, зову Леону, чтобы забрала суп.

Теперь стали поговаривать, что Рыбке напророчили, когда она была еще юной, что ее полюбит король. Интересно, ей об этом сказала мадам Сибилла с улицы Пердю? Рыбка так молода, не больше двадцати. С другой стороны я, которой уже почти тридцать. Говорят, что для красивой женщины счастье – умереть молодой, потому что для нее мучительно наблюдать, как увядает ее красота. Красивую женщину увядание ранит гораздо сильнее, чем дурнушку. Но я умирать не собираюсь, ведь мне еще столько предстоит совершить.

Сейчас мы официально объявили войну. Франция годами воевала, в основном против британцев, но сейчас мы официально объявили войну Австрии. А вместе с ней и Сардинии. Людовик все колебался и колебался, но в конце концов принял решение. Сам. Должна признаться, что я горжусь им: с тех пор как умер Флёри, король стал королем не только номинально. И я, как могу, взращиваю его независимость.

И вот… мы воюем. Знаю, что об этом мечтала Полина: она хотела, чтобы король объявил войну, и, вероятно, собиралась сама ввязаться в битву! Я думаю о сестре, о той неприязни, которая возникла между нами еще с тех пор, когда мы были совсем юными. Уж точно я вышла из нее победителем, а она проиграла, потому что лежит, неподвижная, в могиле. Без одной руки. Но когда в голову приходят подобные мысли, меня охватывает страх. Я уверена, что такие мысли – зло. Никто не знает, когда смерть настигнет каждого из нас. Ужасно думать о том, что она умерла, хотя ее смерть мне на руку.

Однако же я согласна с ней, что Людовику следовало бы отправиться на фронт и командовать войсками. Подальше от влияния Морпа. И, несмотря на то, что он был несколько слаб и нерешителен, я искренне верю, что у Людовика задатки великого мужчины. Последнего короля, которого отождествляли с Аполлоном, называли «король-солнце». Все не могу решить, какой бы эпитет подобрать для Людовика. Может быть, Король-Воин? Или Зевс, Король Королей? Зевс, Убийца австрийцев?

Я рисую Людовику картину того, как он въезжает на поле битвы, поднимает за собой войска, поддерживает их своим присутствием, стирая тем самым память о горьких поражениях Франции в Деттингене в прошлом году.

– Серьезное начинание, – бормочет он. – Провиант, мебель, белье, утварь – все нужно привезти. Чашки. Огромное количество пудры, чтобы всех припорошить. Я имею в виду волосы. А не порох для пушек, хотя и его нужно привезти. Если поеду я, многие будут настаивать на том, чтобы ехать со мной, и всем нужно будет создать условия, подходящие им по рангу. Сложная задача. И будет дорого. Очень дорого.

– Нет ничего невозможного, дорогой мой. Нужно сделать так, чтобы с вами поехала лишь небольшая компания. Это ведь не прогулка за город. Нужно жить, как живут генералы. Ноай и ему подобные. Они же как-то обходятся без свиты.

Он качает головой и машет в сторону вышитого экрана (подарок от его младшей дочери), из аббатства, где девочки сейчас воспитываются. Экран расшит четырьмя фигурами в коричневых юбках, из которых каждая последующая меньше предыдущей. Подарок невероятно нравится Людовику.

– Кроме того, скоро привезут домой моих дочерей, я буду здесь, когда они вернутся.

Жаль, что маленькие принцессы не могут оставаться в Фонтевро; здесь, в Версале, у него и так живут две дочери и дофин, и он слишком много времени проводит с детьми. Само собой разумеется, что меня они терпеть не могут: я бы не хотела, чтобы к этой группе недовольных присоединилось еще четыре обиженных личика.

В прошлом месяце мы посетили Парижскую оперу, и Людовик удивил меня, предложив, чтобы компанию нам составили две его старшие дочери (те, которые еще не замужем, но и в монастырь не отправились). Это был смелый, но невероятно глупый поступок, потому что окружающие судачили только о нас. Я понимаю, что Людовиком двигали благие намерения: он очень любит своих дочерей, почти так же сильно, как он любит меня. И я отдаю себе отчет, что он был бы чрезвычайно рад, если бы мы поладили.

Стоит ли говорить, что плакса Генриетта и ледышка Аделаида не проявили особой приязни ко мне. Аделаиде всего двенадцать, но она уже не дитя, и, казалось, недовольство сочится из каждой поры ее маленького тельца. Генриетта, по крайней мере, учтива и в конце последнего акта была так же восхищена музыкой, как и мы с королем. Она была не в силах сдержать свой восторг: напевала арии и обсуждала сюжет всю обратную дорогу. Но на следующей неделе она опять держалась со мной так же холодно, как и ее сестра.

Им нужно отсюда уехать и выйти замуж. Если бы принц Карл мог избавиться от этих ужасных протестантов и заявить свои притязания на Британский престол, он стал бы подходящим мужем для Генриетты. Я побуждаю Людовика поддержать рискованную затею Стюарта, но он не проявляет должного энтузиазма. Правда, французский флот помог Карлу в феврале в его неудачном вторжении в Англию, но сейчас Людовик настаивает на том, что для нас важнее всего – Австрия.

И, как ни крути, было бы удачно, если бы Генриетта отправилась в Англию. Несколько лет назад она безумно влюбилась в герцога де Шартреза, родственника короля, но Флёри был категорически против, поскольку этот брак закрепил бы могущество Орлеанской семьи. В прошлом году герцог женился, и с тех пор Генриетта вся в слезах. Да, Генриетта должна отбыть в Англию, а потом Аделаида могла бы отправиться в Сардинию или куда-то в еще более отвратительное место, поскольку я ее особенно недолюбливаю. Но если приедут эти четверо, пройдет еще лет десять, прежде чем они все покинут родительский дом.

Я бормочу слова одобрения его идее привезти домой дочерей и покрываю его грудь легкими поцелуями. Мы в постели вдвоем, скрылись в личных покоях, на самом верху дворца, над официальными королевскими апартаментами и огромными залами приемных покоев. Людовик эту комнатушку, декорированную всеми оттенками зеленого и золотого, устроил специально для нас. Окружил наше гнездышко буфером пустых комнат, отгородив нас импровизированным коконом от остального дворца.

Очень отдаленно, откуда-то снизу, доносятся звуки просыпающегося Версаля – дворец пробуждается, чтобы прожить еще один день. Лязгают железные ворота, слышен грохот цепей, когда опускают канделябры, чтобы зажечь свечи, топот ног по гравию во дворе. В полусне мы чувствуем, как до нас доходит свежий запах воска, которым натирают полы. Скоро я удалюсь к себе, а Людовик спустится в королевские апартаменты для официального пробуждения.

– Вы могли бы стать Королем-воином!

– Что ж, это будет настоящее приключение. И маршалы уверяют нас в победе. Наше присутствие только гарантирует победу. – Людовика довольно просто в чем-то убедить.

Наше присутствие? Что он имеет в виду, когда говорит «наше», – нас двоих или это просто королевское «мы»? У меня и мысли не было ехать с ним, но я стала гадать, а вдруг придется?

– Но, Принцесса… – так он ласково называет меня, – разве вы не будете скучать? Зачем вы подталкиваете меня на войну? Чтобы я оставил Версаль? Оставил вас?

Я провожу пальчиками по его ноге, он вздыхает от удовольствия. Мы слышим, как один из слуг распекает другого, велит ему быть осторожнее с горячими утюгами.

– Я бы пожертвовала собственным удовольствием ради блага нации.

– Я буду скучать, Принцесса. Возможно, слишком сильно. – Он ерзает, я лишь крепче обнимаю его.

– Я тоже буду скучать, – честно признаюсь я.

Мне следует поговорить с Ришелье. Почему бы не поехать с ним? Было бы отлично выбраться из Версаля и увидеть Францию. Я нигде никогда не была, только в Бургундии. Я делюсь своими мыслями, но Людовик только смеется и качает головой.

– Нет, Принцесса, нет: фронт не место для женщин. По крайней мере для дам.

Я шепотом уступаю, продолжая ласкать его рукой, доводя до того состояния, когда он не сможет мне ни в чем отказать.

* * *

Ришелье приходит в восторг от идеи. От обеих моих идей.

– Да, – соглашается он. – Давайте отвезем короля на фронт, подальше от Морпа. И я не вижу причин, почему бы и вам не поехать. Людовик XIV ездил на войну и с мадам де ля Вальер, и с мадам де Монтеспан одновременно. И никто тогда не пострадал.

Значит, решено, хотя осталось добиться согласия Людовика. А может быть, и Диане стоит поехать с нами?

 

Диана

Мец, Франция

Июнь 1744 года

– Почему, по-вашему, воняют крестьяне?

Мы едем в карете, от быстрой езды нестерпимо трясет. Я терпеть не могу путешествовать – у меня начинает болеть спина, как только я сажусь в карету. А запах! Отвратительная вонь!

– Потому что они крестьяне, – приходит на помощь Аглая. – Таков их удел – вонять.

В карете нас четверо, мы направляемся в Мец, к королю, на войну: я, Марианна, наши подружки Аглая и Елизавета. За нами следует еще один экипаж с вещами, там же едут и наши служанки.

– Истинная правда. Даже если бы мы не мылись целый месяц, от нас все равно так ужасно не воняло бы, – говорит Елизавета. – Взгляни на наших конюхов. Они бедные, но от них не воняет. А от крестьян? Наверное, вонь у них в крови.

– Но почему они не моются? Вода же бесплатная, разве нет? Когда идет дождь, пусть станут голыми и смоют с себя эту вонь.

– А мне кажется, что милостыню им нужно давать не едой, а больше жертвовать ароматов для бедняков – от неприятного запаха могла бы помочь хорошая порция розового масла. – Мы киваем в знак согласия.

Обе наши приятельницы уже зрелые дамы, и у каждой скандальное прошлое. Например, Аглая, отличная собеседница, дочь старого регента и сестра славной герцогини де Бери, раньше жила в Модене и теперь развлекает нас смешными историями об итальянцах и мрачных ужасах, царящих при тамошнем дворе. Жара в карете невыносимая, поэтому для удобства мы надели старые свободные платья, натянули маски, чтобы нас не узнали. На ночь мы останавливаемся в гостинице, едим какую-то отвратительную еду. В куске пирога сегодня утром я нашла гребешок петуха! На самом деле он был не так отвратителен, как я предполагала, и на вкус походил на курицу.

Во время этих остановок мы слышим разговоры местного люда, деревенские слухи и сплетни. Не секрет, что никто не любит ни Марианну, ни меня, поэтому мы то и дело слышим о себе гадости. Конечно, кое-что из того, что они говорят, – правда, я и сама пытаюсь не вспоминать слишком часто о той ужасной ночи в Шуази.

– Я слышал, что он позволил им оседлать себя, как седлают коня.

– Самая младшая – протестантка, вот помяни мое слово: все знают, что Турнели симпатизируют гугенотам.

– Град шел десять дней? Уже сто лет, как ничего подобного не было. Даже моя мать, а ей уже восемьдесят восемь, не видела такого! Но это случается, когда миром правят шлюхи!

– По всей видимости, в Версале нынче в моде инцест, в него вовлекли даже дофина с сестрами.

В гостинице за Реймсом пьяные мужланы, сидевшие за соседним столиком, жаловались, что la pute – шлюха – направляется в Мец и это лишь создаст новые проблемы. Женщины на войне к дождю, к тому же они лишают мужчин силы – и то, и другое плохо сказывается на боевом духе солдат. Один добавляет, что шлюха из Шатору – настоящая ведьма, которая ослепила короля, и Франция вновь будет процветать, только когда она умрет или исчезнет.

Марианна кисло улыбается, давая понять, что она все слышит, но ей плевать на их слова. Остаток дня она просто, ничего не видя перед собой, смотрит в окно и грызет ногти. Она волнуется: Людовик своего позволения на эту поездку не давал, а королеве она сказала, что ей нужно ненадолго уехать по личным делам. Мне не нравится ее настроение: не в привычках сестры жалеть о принятом решении. Когда мы подъезжаем к месту нашего назначения, я обвязываю кончики ее пальцев лентами, чтобы она больше не грызла ногти: Людовик очень брезглив и чувствителен к подобным вещам, – и мне не хочется, чтобы что-то омрачило наш приезд.

Спустя пять дней мы в Меце. Почти в Австрии, по крайней мере в Австрийских Нидерландах – все это очень запутано. Говорят, что у австрийцев огромные руки и ноги и что они питаются тухлой рыбой, поскольку у них нет выхода к морю. Надеюсь, что мы ни одного не встретим.

Никто нас не приветствует, и от этого у Марианны портится настроение. Она кричит на горничную, которая пришла, чтобы обмыть ее, и шлепает меня, когда я роняю на пол ее полосатую нижнюю юбку, ту, которую она приберегла для этого воссоединения. Мы останавливаемся в аббатстве в центре города; Аглая и Елизавета расквартировались – мне нравится это слово, мы же на настоящей войне! – в соседней комнате. Марианна велит мне присоединиться к ним, когда придет король, но я все еще в ее комнате, когда он врывается в комнату. Он прижимает к себе Марианну, она уютно устраивается в его объятиях. Наконец-то он отстраняет ее от себя.

– Слишком долго! Слишком долго! Я больше не смогу вынести такую долгую разлуку с тобой.

– Пятьдесят восемь дней, сир, – робко произносит Марианна. – Я считала каждый день.

Марианна уверяет, что она любит короля, но меня всегда сбивает с толку, когда она так глупо, по-ребячьи ведет себя рядом с ним. Совершенно на нее не похоже. Она говорит, что это всего лишь театр, что она должна притворяться маленькой девочкой, чтобы он мог чувствовать себя взрослым мужчиной.

– Диана, оставь нас сейчас, – самодовольно улыбаясь, говорит сестра, а король откровенно подталкивает меня к двери, громко шлепнув по заду. – Лучше берегись, – предупреждает он. – Теперь у меня манеры солдафона.

Позже мы присоединяемся к ним за ужином, и я замечаю, что все тревоги Марианны улеглись, она, как и король, вся светится счастьем. Странная мы компания – король, четыре дамы и несколько герцогов и генералов с суровыми лицами. Ужинаем мы в огромном зале, где проводят службы, и он напоминает мне трапезную в монастыре. Король развлекает нас историями о последних победах. Он отлично проводит время и заверяет нас, что совсем скоро победа будет за Францией.

– Разве не так, Ноай? – восклицает он, и главный маршал, склонив голову, отвечает, что не может не согласиться с Его Величеством, однако в голосе его явно звучат нотки недовольства. Ноай – друг Марианны, но совершенно очевидно, что он не обрадовался нашему приезду.

Я боялась, что нам подадут армейскую похлебку, какую-то жидкую кашицу, или вяленую треску, или еще что-нибудь такое же ужасное, но нам подают рагу из ягненка с пряностями, пирог с сыром и яйцом, восхитительную шарлотку. Внезапно мне очень захотелось абрикосового джема, и, к моей радости, на завтрак нам подают мармелад из чернослива.

– Ты, наверное, беременная, – предполагает проницательная Аглая, потягивая свой шоколад и наблюдая за тем, как щедро я намазываю третью булочку джемом.

– Нет, Диана всегда так ест.

Я задумываюсь над сказанным, потом ликую и заливаюсь румянцем.

– Ой! А может быть, все так и есть.

Марианна изумленно изгибает бровь, на лице мелькает какое-то кислое выражение, но тут же исчезает, как дымка. Она встает, обнимает меня.

Король тоже подходит и обнимает уже нас обеих.

– По какому поводу объятия, дамы? – интересуется он, отпуская нас, потом берет ломтик сыра со стола. – Нет, нет. – Он отсылает слугу. – Мы не будем садиться. Мы выедем пораньше.

– Диана, возможно, беременна, – говорит Марианна.

Мы трое понимаем, что это не может быть ребенок короля, но по раскрасневшемуся лицу Аглаи я вижу, что она жадно обдумывает подобную вероятность.

– Да, Лорагэ будет в восторге. Любому мужчине всегда мало сыновей.

– Наверное, сир, но мой муж такой ветреный, а я даже не уверена, что ребенок его.

Короля душит смех, и сыр выпадает изо рта. Когда слезы высохли в его глазах, он берет мою руку и кланяется мне, продолжая смеяться.

– А сейчас, мадам, у меня, вероятно, была последняя возможность побыть прежним. И если бы не военное время, я бы запер вас в Бастилию за измену.

* * *

Король часами просматривает депеши, генералы толпятся вместе с ним в комнате, которую мы называем Лагерем. На столе в центре Лагеря лежит огромная карта местности, и для короля нет большей радости, чем переставлять булавки синего (мы) и желтого (австрийцы) цвета, когда начинается и заканчивается победой очередное сражение. Скука ужасная, но мы с готовностью вежливо шепчемся, выказывая интерес и изо всех сил стараясь скрыть тоску. Потом Аглае удается убедить одного из генералов вместо лекции о военном искусстве их союзника, Пруссии, объяснить нам, как мы нанесем атакующий удар. Я все не могу унять смех. Марианна поглаживает короля по плечу, отчего тот краснеет и постоянно запинается. А глаза у генералов чуть из орбит не вылезают.

Мы прекрасно отдаем себе отчет, что мы для всех здесь, за исключением короля, нежеланные гости. Разумеется, он единственный, чье мнение имеет значение. Что касается мнения генералов или неодобрительных взглядов епископа Суассонского, то мы не обращаем на них внимания. Однако повсюду царит неприятная атмосфера, и это омрачает наши дни. Все так смотрят на Марианну, как будто хотят пожевать ее и выплюнуть.

Мы ездим в арендованной карете по улицам Меца, но городок маленький, это вам не Париж. Одеваются здесь ужасно, по большей части местные женщины толстые и некрасивые, и создается впечатление, что о пудре и румянах тут вовсе не слышали.

– Австрийцы такие же, – говорит Аглая со знанием дела; она много путешествовала и даже была в Вене. – Они толстяки. Я имею в виду не лица, а руки, запястья, ноги. Даже губы.

Нас пригласили в дом к губернатору на обед, и мы весь бесконечный вечер страдали, слушая сына губернатора, самодовольного мальчика лет десяти с дрожащим крякающим голосом, который исполнил все шесть арий Цезаря из оперы «Юлий Цезарь». Если вам знакома эта опера, тогда вы знаете, что эти арии очень длинные. Когда нас наконец-то отпустили и мы вернулись в аббатство, Марианна заявила, что в дальнейшем все светские визиты будут происходить в наших покоях.

– Пусть крестьяне сами к нам ходят, – говорит она, падая на кровать.

– Губернатора вряд ли можно назвать крестьянином, – возражает Елизавета. Они дальние родственники.

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, – раздраженно отвечает Марианна. – Эти провинциалы… Господи, зачем я сюда приехала?

Этим вечером мы все напиваемся сливовым бренди. Людовик уехал в Лиль, стоит невыносимо душная ночь. Наши комнаты на первом этаже, но даже при открытых окнах нет ни дуновения ветерка, поэтому мы остаемся в одних сорочках, обмахиваемся веерами и выжимаем лимоны на руки и шею от надоедливых комаров. Мы бросаем дольки лимона на пол, и вскоре пол напоминает желтый ковер.

– Сейчас мы находимся южнее Парижа, поэтому здесь так и жарко, – говорю я со знанием дела. Как-то Полина рассказывала мне, что в Африке так жарко, что местные повара готовят мясо даже без огня, просто оставляют его на солнце.

– Не южнее, а западнее, – поправляет Аглая. Что ж, ей можно доверять, она везде успела пожить.

Вскоре в Мец должен приехать Ришелье, и Аглая развлекает нас историями о нем. Когда она была моложе, они с Ришелье были любовниками. Аглая уверяет, что он самый изысканный мужчина, которого ей выпало удовольствие иметь в своей постели, и что он так же ловко действует пальцами, как и пенисом.

– Не думаю, что такой разговор пристало вести дамам, – говорит Марианна, хотя я вижу, что ей самой интересно.

– Но в темноте дамы не прячутся, – отвечает Аглая, и мы все смеемся.

Мы умолкаем, я начинаю думать о Полине. В последнее время я часто думаю о ней, о том последнем жарком лете, когда она была беременна, как и я сейчас. Как же она жаловалась! Я бы не прочь поговорить о ней, но Марианна не хочет. Марианна никогда по-настоящему не знала ее. Они были сестрами, но совершенно чужими людьми. Чужие сестры. Я смеюсь.

Марианна переворачивается и разливает бренди.

– Ой!

Догорает последняя свеча, превратившись в восковую лужицу. Аббатство экономит на свете; как только стало темно, пришло время спать. После захода солнца единственные, кто перемещается в темноте, это бродячие собаки. Стоит тишина, пока ее не нарушает звон колокола к заутрене.

– Когда, по-твоему, мы должны уезжать? – интересуюсь я.

В глубине души я хочу вернуться; одежда становится мне мала, и август было бы хорошо провести в парижском особняке Лорагэ. Каждый день я принимаю прохладную мраморную ванну, заказываю из кухни все, что мне заблагорассудится. Абрикосовый джем, много джема. Целый пирог с абрикосовым джемом.

Молчание.

– Лето – худшее время для беременности, – произношу я в темноту.

Из горячей черноты Аглая шепчет, соглашаясь: у нее самой шестеро детей. Как жарко! И как неудобно. Обычно Полина жаловалась на все, но сейчас я как никогда понимаю ее. Надеюсь, я не умру после родов, как умерла она.

– Не знаю, когда нам уезжать, – как будто издалека доносится голос Марианны. Интересно, о чем она думает?

– На вас это не похоже, – удивляется Елизавета, которая лежит рядом с Марианной, и я думала, что она уже давно спит.

– Я же не всезнающая. Я не ведьма. Несмотря на то, что обо мне болтали эти пьяницы в гостинице.

– Нужно подождать, пока ты не постареешь, чтобы стать ведьмой, – говорю я. – Когда ты уже старая карга, тогда можешь и ведьмой стать. Ведьмы не бывают молодыми и красивыми.

 

Луиза

Париж

Август 1744 года

Всю ночь звонят колокола, утром я встаю рано и посылаю Жакоб разузнать новости. Возвращается она с землистым лицом, и еще до того, как она падает на колени и с рыданиями открывает правду, я уже все знаю. Людовик. Наш король.

Новости достигли Парижа минувшей ночью: король занедужил в Меце. Он хворал уже три дня, когда посыльного с этой вестью отправили в Париж. И мы не знаем, каково его состояние сейчас. Мы можем только надеяться и молиться, чтобы он до сих пор был жив. По всему городу звонят колокола, и новость сообщается люду на ступеньках церквей. Люди на улицах плачут, а в церквях сесть негде: весь город молится за нашего короля. Все называют Марианну шлюхой-кровосмесительницей, виновницей всех бед Франции. Когда я услышала эти резкие слова, даже не стала прикрывать уши и отворачиваться. Она это заслужила. Стерва.

Графиня де Тулуз узнала от Ноая, что Марианна с Ришелье забаррикадировались в комнате возле короля, не позволяя никому, кроме врачей, входить. Не пускают даже генералов, принцев крови и епископов. И тут я услышала собственные завывания. Как же Марианна сможет его выходить? В ее душе нет ни грамма доброты. Я бы стала для него хорошей сиделкой. Ах, как бы мне хотелось стать ангелом, перенестись из этой комнаты, чтобы быть рядом с ним!

* * *

Из Версаля приезжает Гортензия с еще более удручающими вестями: духовники короля советуют Людовику причаститься и собороваться перед смертью. Я лишаюсь чувств, и Гортензия зовет мою служанку, чтобы усадить меня в кресло. За окном слышатся крики, когда последняя трагическая новость распространилась по улицам Парижа. Король смертельно болен! Откуда нам знать, может быть, он уже умер. Одна эта мысль невыносима.

– Королева собирается ехать в Мец, – негромко произносит Гортензия, пока служанка вытирает мне лоб. – Она должна быть там, если… – Сестра умолкает, потому что мы обе знаем, что она хочет сказать. – Королева думает поехать завтра, если не будет новостей, – после паузы добавляет Гортензия.

– А Марианна? – уточняю я.

– Она упорно не желает уезжать.

Людовик должен отречься от нее перед причащением и соборованием. Если же он этого не сделает, то умрет во грехе.

– Прошу, пожалуйста, урезонь ее, заставь уехать! Она должна уехать ради него самого! Она же не может рисковать его душой! – Я ругаюсь на все корки и чувствую облегчение, когда спускаю пар.

– Это ей кара, – говорит Гортензия. – За ее грехи. Не бойся, ее обязательно выдворят. Я молюсь о том, чтобы, когда мы приедем в Мец, ее там уже не было. Но если встречу Марианну, можешь не сомневаться, я сделаю все, что в моих силах, чтобы урезонить ее и заставить уехать. Только послушает ли она меня?

– Она никогда никого не слушает. – Я ненавижу Марианну настолько сильно, что удивляюсь тому, что до сих пор могу испытывать подобные чувства. Я-то думала, что уже давным-давно ее простила и очистилась от зла, которое держала на нее. Наверное, король ради нее отрекся от рая! Невыносимо!

Гортензия крепко держит меня за руки.

– Я напишу тебе из Меца, – обещает она. – Я уже попросила Месниля, чтобы приходил ежедневно. Он верный друг.

– Это ты – верный друг! – Мы крепко обнимаемся.

Гортензия уходит, а я остаюсь одна со своей скорбью и яростью. Я желаю Марианне смерти. Гадкая мысль, гадкая надежда. Сука. Шлюха. Я произношу эти слова вслух, они эхом рикошетят от голых белых стен. Доброта тоже имеет пределы, даже если мы стремимся к добродетели. Хватит с меня благочестия.

Так ей и надо! Если король настолько болен, как говорят, ее нужно выдворить до его причащения. Когда он поправится, а он обязательно поправится, то не сможет нарушить клятву, данную на смертном одре. Он исправится и остаток жизни проведет в гармонии с королевой.

Но сначала он должен поправиться. Я день и ночь провожу на коленях в переполненной церкви и позволяю злобным мыслям пробираться сквозь благочестие произнесенных молитв. Куда отправят Марианну? Нужно далеко, очень далеко. И чтобы жизнь там была суровой. Может быть, отослать ее в один из орденов, которые соблюдают молчание? Там должно быть холодно зимой и жарко летом, а вокруг темный лес, где бродят голодные волки. Да, в холодный, уединенный монастырь, где даже монашки будут ее ненавидеть.

 

Марианна

Мец

Август 1744 года

Людовик был в добром здравии. Он весь день инспектировал укрепления окраин города. Потом – приятный вечер, разговоры о недавних победах и обещанный губернатором фейерверк. Позже мы занимались любовью, и я не заметила ничего дурного: ночь как ночь. А далее мы лежим вместе, Людовик ласкает пальцами мой живот и спрашивает, когда я намерена родить ему ребенка.

– Я бы хотел девочку, – мечтательно произносит он. – С такими же губками, как у мамы. Мы назовем ее Роза.

– Разве вам мало своих дочерей? – раздраженно отвечаю я.

Для себя я решила, что хочу сыновей, двоих максимум. Лицо его омрачается, и я понимаю, что допустила ошибку. Людовик очень любит своих дочерей, его любовь к ним граничит с любовью к той буржуа.

– Я пошутила, – поспешно добавляю я. – Дочерей никогда много не бывает. Я бы хотела самое меньшее четырех очаровательных малышек, характером в отца, а внешностью в мать. Первых мы назовем Роза и Анна.

Людовик улыбается, мой промах прощен. Он хочет быть счастливым, и его очень легко вернуть назад к этому счастью. Я заметила, что он изменился с тех пор, как приехал сюда, в Мец: стал более уверенным, не таким замкнутым. Находясь среди генералов и солдат, он стал общительным и открытым, его робость, которая некогда возвела вокруг него высокую стену, наконец-то исчезла.

Той же ночью, до того как заснуть, он попросил воды, и я налила ему бокал из кувшина, стоящего у кровати. Он жадно выпил, я хотела предложить еще, но он покачал головой и откинулся на подушки. Он мгновенно заснул, а потом еще быстрее заболел.

Утром, когда Людовик проснулся, было очевидно, что ему нездоровится. Он весь горел, глаза остекленели. Меня охватил доселе неведомый ужас, что все может измениться одним махом. Только что олень был жив – а через секунду уже пронзен стрелой, безо всякого предчувствия, что за ним охотятся. Землистое лицо и блуждающий взгляд Людовика говорили о том, что это не банальная простуда, которая через день-два пройдет, а что-то посерьезнее.

* * *

Ришелье запирает двери покоев и позволяет войти только нам, дамам, и врачам. Генералы, министры, напыщенные герцоги и принцы недовольно ворчат, но мы держим двери крепко запертыми. Я уверяю их, что у короля немного поднялась температура, что он нуждается в покое и тишине и что здесь не место для беспрерывно гудящей толпы с запахом пота. Меньше всего мне нужны их придирчивые взгляды, быстрые подсчеты и ликование, которое они даже не потрудятся скрывать, оценивая серьезность ситуации. Среди них и Морпа, которому удалось добраться до Меца.

Диана стоит на коленях у кровати, часами молится. Я благодарна ей. И сама испытываю сильную потребность помолиться, но мне хочется оказывать более значимую помощь. Я докучаю врачам, нависаю над ними, пока они производят бесконечные кровопускания. Людовику лучше не становится, он продолжает весь гореть, и, хотя мы омываем его тело водой и обмахиваем веером, он горячий, как угли. Я держу его за руку, пожимаю, поглаживаю и увещеваю, чтобы он меня послушал и вновь стал сильным и здоровым. Я запрещаю ему оставлять меня. Если он меня покинет, мой мир рухнет. Он мне нужен. И так длится шесть дней, а потом я вспоминаю народные приметы из Бургундии: лихорадка проходит за пять дней. Все, что дольше, – неизлечимо.

Людовик в бреду, из глаз течет какая-то желтая жидкость. Врачи пускают ему кровь, потом опять пускают кровь, как будто эти крошечные пиявки в силах уничтожить проклятую лихорадку. Я называю их укротителями пиявок, а главный врач, Пейрони, огрызается, чего никогда бы не позволил себе раньше, разговаривая со мной. Еще один врач, худощавый смуглый мужчина (поговаривают, что он из Турции), просит позволить вызвать рвоту и очистить кишечник, но остальные не обращают на него внимания, а приказывают принести еще баночки с пиявками. Я постоянно отпаиваю Людовика водой и разбавленным вином, но дело в том, что он ничего не ел – абсолютно ничего – вот уже шесть дней. Кожа его обвисла, он похож на старика. На умирающего старика.

Я поддаюсь панике, падаю на колени и умоляю, заклинаю Господа:

– Если не ради меня, то ради Франции. Людовик еще слишком молод, чтобы умирать. Нас нельзя разлучать. – На одно ужасное мгновение память возвращает меня к той сцене, когда Луизу выдворяли из Версаля. В ту же секунду я понимаю, как ей было больно, и ее боль передается мне, сбивает с ног. Меня выдворяют, и я этого заслуживаю.

На седьмой день генералы, принцы и духовенство прорываются в комнату при поддержке врачей, которые ополчились против меня. Они кричат, чтобы я покинула помещение, оставила короля в покое. Но я не обращаю внимания на их беснование и стою на своем. Никто не знает, что делать: предсказать смерть короля – измена, однако король действительно умирает. Только Морпа, мой заклятый враг, шипит, что меня нужно отослать отсюда, как только король придет в себя и исповедуется.

– Это конец, мадам, вы понимаете?

– Вы глупый игрок, Морпа, – не скрывая своего отвращения, говорю я. – Вы ставите на смерть короля. А я уверяю, что этого не случится. Поэтому хорошо подумайте, что сделают с вами за разговоры со мной в подобном тоне.

Морпа фыркает и машет в сторону кровати:

– Он умирает. Вам, как и остальным, это прекрасно известно. Настало время исповедаться и собороваться. И когда это произойдет, вы, мадам, уедете.

Духовник короля, Перюсо, не похож на священника, он добр и отзывчив. Я пытаюсь выведать у него, правда ли, что епископ Суассонский, который кружит надо мной, как стервятник над падалью, будет вынуждать меня уехать.

– Я не знаю, мадам, – негромко произносит он, намеренно отводя взгляд.

Но я хочу знать! Хочу знать самое худшее, чтобы быть готовой ко всему. Весь план провалится, если не будешь строить планы. Мой провалиться не должен.

– Скажите мне!

– Не могу, мадам, не могу. Поскольку и сам не знаю. Король… – Перюсо беспомощно стоит передо мной.

Диана гладит меня по плечам, по спине, и неожиданно я вырываюсь, как будто сам дьявол мною овладел.

– Ну же! – кричу я, не заботясь о том, что нас могут услышать. Все понимают, о чем я говорю. – Скажите мне, просто скажите, черт вас побери!

Я ругаюсь, напрочь забыв о том, что нахожусь в аббатстве в окружении монахов, упырей в коричневых сутанах, к лицам которых за столетия прилипло осуждающее выражение. Все молчат. А если вдруг король не умрет? Они понимают, что я отлично запомню всех тех, кто говорил, что я должна уехать. И всех, кто хотел, чтобы я осталась.

* * *

Раннее утро. Бледный теплый туман вползает в комнату больного – восемь дней прошло с тех пор, как началась лихорадка. На улицах бьют колокола, люди собираются на службу, их мольбы и крики просачиваются сквозь толстые стены аббатства. Наконец Перюсо приходит ко мне и сообщает, что епископ готовится принять покаяние и соборовать и я должна уехать. Если я останусь, король умрет без соборования. Король умирает.

Ришелье смотрит на Перюсо, как на жука, которого хочется раздавить, но молчит. Перюсо нервно переминается с ноги на ногу, и я вижу, что он согласен с епископом. Меня окатывает волна ужаса: случилось что-то плохое, очень плохое. В памяти возникает лицо гадалки Сибиллы, ее напряженный рот и натянутая улыбка. Черные ноги смерти. Эта женщина потакала мне; она видела больше, чем сказала.

Я несусь назад к постели Людовика. Кажется, ему становится еще хуже; к полудню дыхание короля стало тревожно прерывистым, а кожа приобрела землистый цвет. Он бредит, потом приходит в себя и снова впадает в беспамятство. В какой-то миг ему показалось, что мы в Шуази. Как бы мне хотелось сейчас быть в Шуази!

– Бижу, Бижу, – зовет он. Я уверена, что он требует свои драгоценности, а не Луизу. Я внимательно прислушиваюсь, но моего имени он не называет.

– Слишком долго! – ревет епископ, врываясь в комнату к больному. – Уводите отсюда эту шлюху! Король должен исповедаться, все должны подготовиться к соборованию.

Вернувшись в комнату, я сижу неподвижно на кровати, закрываю глаза. Король согласился исповедаться и собороваться, согласился, что я должна уехать. Он сам это сказал. Людовик сказал, что я должна уехать. Пусть и в бреду, но все же сам приказал. Скоро должны прибыть королева с дофином. А мы – я и Диана с нашими приятельницами – все должны уехать. Нас выдворили по приказу короля.

– Когда я должна уехать? – спрашиваю я. Я ведь герцогиня. Казалось, что мне впредь неведомы будут опасность и нужда.

– Сегодня же, – решительно отвечает Перюсо.

Входит Морпа и повторяет приказ. Мне хочется плюнуть в него, но Диана опережает меня. Плевок цели не достигает и оказывается у носка его сапога. От удивления и отвращения он отступает, и неожиданно мы все заливаемся истерическим смехом. Я тыкаю пальцем в Морпа:

– Еще ничего не закончено, и я навсегда запомню, что сегодня здесь произошло.

Он кланяется, но даже не утруждается выдавить усмешку.

– Мадам, ступайте. Сейчас же. Послушайте… что творится на улицах.

Мы умолкаем и слышим рев толпы: все кричат, что эту шлюху нужно выдворить, иначе они сами ее убьют, ради своего короля. Я бледнею. Входит Ришелье с деловым видом. Он и это переживет, он всегда выходит сухим из воды.

– Уезжайте сейчас, немедленно. Бель-Ай предоставит вам карету, никто не узнает, что вы в ней едете. Отдохните, восстановите силы, приготовьтесь к будущему.

К какому будущему? Я в оцепенении сижу, пока слуги собирают наши платья в сундуки. Уже пришли плотники, сносят деревянный мостик между нашими апартаментами и покоями короля, чтобы показать всему миру, что эта ненавистная шлюха больше никогда не сможет до него добраться. И тут я понимаю, что не попрощалась с Людовиком. Сердце замирает, я складываюсь пополам от боли.

– Что с тобой, сестра? – подбегает ко мне Диана, но я отмахиваюсь от нее.

Я убеждаю себя: ни к чему прощаться, мы еще увидимся! Обязательно увидимся! И на земле, а не на небесах. Я точно знаю. И все те, кто гнал меня, будут гореть в аду. Однако ноги у меня ватные, а в глубине души я не очень уверена в правдивости своих слов, ни в чем не уверена.

* * *

Мы задернули занавески, и карета покатила по улицам Меца. Мы испытываем сильнейшее напряжение, сидя в этом вонючем экипаже, и вздыхаем с облегчением только тогда, когда удаляемся от города на значительное расстояние. Потом мы едем по сельской местности, направляясь на юг, в какой-то замок, где, по словам Ришелье, меня приютят. Возница переводит лошадей на галоп, и вскоре мы оказываемся в следующей деревушке, где над нами глумятся и забрасывают наш экипаж гнилой капустой. Кричат, что мы мерзкие шлюхи, которых нужно сжечь заживо. Я боюсь, что толпа вытащит меня из кареты и разорвет.

Не такой конец я предвидела! Диана крепко держит меня за руку, Аглая с закрытыми глазами перебирает четки, Елизавета плачет, закрыв лицо руками. Наверное, жалеют о нашей дружбе. Но нам удается благополучно миновать эту деревню и еще две такие же, прежде чем мы въехали в сосновый лес, окружающий небольшой провинциальный замок во Флёри, – ирония судьбы. Лес темный и густой, с наступлением ночи до нас доносится вой волков и других ночных животных.

– Все они – епископы, генералы, крестьяне – похожи на волков, – говорю я. – Жаждут крови. – За последний час это первое произнесенное в карете слово.

Я радуюсь, что мы наконец-то оказались у ворот замка, – здесь мы и будем ночевать. По крайней мере тут нас ждут горячий ужин и дружеское участие. Внутри я вся дрожу, мы все дрожим. Я одним глотком выпиваю предложенное вино. Без лишних просьб молодая хозяйка велит принести бренди, мы молча пьем.

Все кончено. Я проиграла. Господь покинул меня. Не нужно быть слишком религиозным, чтобы увидеть в моем наказании промысел Божий.

Диана от усталости лишается чувств, ее переносят наверх, в спальню. Впервые я вспоминаю, что она беременна, и гадаю, не потеряет ли она ребенка? Потом я вспоминаю, как Людовик ласкал мой живот и спрашивал, когда же у нас будет ребенок. Это практически последнее, что он мне сказал. Я чувствую, что лечу в бездну, и у всех на глазах захожусь громкими рыданиями.

На следующий день мы получаем приказ убраться еще дальше от Меца – по всей видимости, четыре лье недостаточно большое расстояние для таких, как мы. Мы решаем вернуться в Париж, поскольку никто не запрещал нам туда вернуться. В окрестностях Реймса мы встречаем свиту королевы, направляющуюся в противоположную сторону. Наверное, с ней едет и Гортензия. Никто нашу карету не узнал, мы, не останавливаясь, едем вперед.

Мы пробыли в Меце всего пару месяцев, а кажется, будто прошла целая вечность с тех пор, как мы покинули Париж, – смеясь, веселясь, нервничая. Сейчас уже середина августа, на полях колосится пшеница и рожь, и я вспоминаю запах Бургундии перед уборкой урожая. А если бы ЖБ не умер? Я бы по-прежнему жила в Бургундии, никогда бы не встретила Людовика, не стала бы герцогиней.

Мой титул они отобрать не могут. Или могут? Любовниц обожают, пока монарх жив, а не успеет тело короля остыть, как их называют самыми распутными из шлюх. Их ненавидят и презирают.

– Почему нас так ненавидят?

Диана начинает плакать и говорит:

– У Полины пытались оторвать руку.

Мы почти подъезжаем к Парижу, когда нашу карету узнают. Экипаж тут же окружает визжащая толпа и начинает швырять в окна камни и репу.

 

Диана

Особняк де Майи-Нель, Париж

Ноябрь 1744 года

Похоже, грядет очередная суровая зима, на улице уже мороз, и снежным одеялом – сугробы глубиной до колена – укрыло весь город. Я знаю, что так, как раньше, уже никогда не будет. Все изменилось, и, к сожалению, в худшую сторону. Мы заперты в этом доме, и, когда я слышу, как звонят церковные колокола в Бастилии, мне кажется, что они звонят по нам: эти замогильные звуки пронизывают разреженный воздух и преследуют нас в нашей тюрьме.

Мы вернулись в родительский дом, особняк, который король подарил моей сестре. Сейчас мы в отделанной золотом спальне нашей матушки, кровати ее здесь уже нет, но усопшие могут напоминать о себе множеством способов. Слуги не ожидали, что мы приедем, и первые наши дни в отчем доме были наполнены пылью, которую выбивали из ковров и занавесок, отчего я беспрестанно кашляю и раздражена. Марианна смотрит на меня грустными заплаканными глазами, ей даже удается выдавить улыбку: говорит, что никогда не видела меня в плохом настроении.

– А как можно смеяться, если я едва могу дышать из-за этой пыли, – напряженно отвечаю я.

Последние месяцы мы провели вдвоем: никто с визитами не спешит, никто не пишет. Их винить нельзя – общение с нами может оказаться смертельно опасным, как будто мы больны чумой. Только Аглая остается рядом с нами, хотя она не находит себе места из-за предстоящей свадьбы дочери с самым богатым молодым человеком Франции, ибо переживает, что ее присутствие здесь может нарушить ее планы. В прошлом месяце Елизавета вернулась в Версаль, чтобы проверить, не пострадала ли безвозвратно ее репутация. Мне кажется, что я скучаю по придворной жизни, но точно сказать не могу. Может быть, мне позволят вернуться? Но разве я могу бросить Марианну? Наверное, смогу. Если ее сошлют в монастырь, я уж точно не хочу последовать за ней. «Я и так слишком много лет провела в монастыре», – думаю я, когда вспоминаю размеренную, неспешную жизнь в Порт-Рояле. Этого мне хватило с головой. Но сейчас? Никогда! Я решаю, что если не удастся вернуться в Версаль, то останусь в Париже.

Марианна не смирилась. Она говорит, что, даже если ее сошлют в монастырь Овернь, сбежит оттуда за границу, где ее не сможет настигнуть королевская кара, а потом отправится на Мартинику.

– У меня есть деньги, есть драгоценности, – хвастается она, целые дни проводя над сундуками, которые Леоне удалось вывезти из Версаля, спасая все, что возможно, пока это не конфисковали именем закона или в наказание.

Во время всего этого кошмара – слез и борьбы, чудесного исцеления короля и нашего нынешнего положения – я ощущаю, как внутри меня толкается мое дитя. Всем плевать на него, за исключением меня. Она – или он, хотя я думаю, что родится девочка, – будет только моей. Никто не расстроится, если родится девочка; Лорагэ говорит, что надеется на сына, но он не стал бы на мне жениться, если бы ему нужны были только сыновья.

Мой супруг приезжает нас навестить, разглядывает мой живот и говорит, что еще никогда не видел беременной женщины с таким огромным животом.

– А скольких голых беременных женщин вам вообще доводилось видеть? – кисло спрашиваю я. – Скольких детей вы зачали?

Мои нервы на пределе, я так устала, что у меня нет никакого желания выслушивать его добродушное подтрунивание. Мне хочется его ударить, хочется выдернуть ему ноги, как когда-то Марианна поступала с пауками.

Он окидывает меня взглядом и смягчается.

– Куда бы Марианну ни сослали, она должна ехать, а вы должны ее отпустить. Сейчас вам лучше не быть ее сестрой, вам следует держаться от нее подальше.

Я обхватываю руками живот и глажу это огромное яйцо. Вчера малышка толкалась так, как будто хотела вылезти, но сегодня – тишина. Она ничего не хочет ни от этого мира, ни от этой жизни.

– Король никогда ее не бросит. Слишком ее любит.

Я верю в то, что говорю. Я еще никогда не встречала, чтобы мужчина так безумно любил женщину, как король любит Марианну. Иногда я гадаю, а каково оно? Потому что меня никогда никто так не любил. Иногда я сплю с королем, но только когда Марианне нездоровится. Неожиданно меня осеняет: я похожа на одну из «грудных подушек», о которых мечтает Лорагэ. Такая себе колыбель на груди, где ищешь уюта, но только если возникает желание. Не очень-то приятная мысль.

Мой супруг качает головой:

– Ты ошибаешься. Король сейчас не может вернуться. Он исповедовался и соборовался. Он дал клятву Господу. – Лорагэ указывает на потолок, на тот случай, если у меня есть сомнения, где Он обитает. – Все читали его письменную исповедь. Нет в мире такой любви, которая бы нарушила эту клятву.

– Вам неведомо, что такое любовь.

– Впрочем, как и вам.

Быть может. Быть может. Мы молча смотрим друг на друга. Но мне кажется, что этого ребенка я буду любить так сильно, как только можно любить детей, и, может быть, моя дочь тоже искренне будет любить меня в ответ. Перед уходом Лорагэ крепко и страстно обнимает меня, и я с удивлением думаю: «А ведь меня-то любят». Я вспоминаю, как крепко обнимала меня мадам Ледиг в тот день, когда я узнала о смерти Полины. Есть в этом мире милосердие – оно в тех, кто нас окружает.

* * *

Сегодня король с гордостью возвращается от границы с Австрией. Благодаря череде побед престиж и величие Франции восстановлены, и теперь народ ликует. Марианна была права, когда уговаривала короля отправиться на войну. Это привело к падению самой Марианны, но ее усилия принесли невиданную популярность королю. Все кричат: «Людовик Возлюбленный!», и даже свиньи на улицах, кажется, визжат в знак одобрения. В Париже царит любовь. Марианна нервно расхаживает по комнатам, вверх-вниз по лестницам.

– Ему понравится это прозвище, – бормочет она. – Людовик Возлюбленный. Он будет очень рад.

Она опускается в кресло у окна, прижимается щекой к ледяному стеклу. Двор внизу – хранилище всех ее надежд и мечты. Она в ожидании визита, письма или хотя бы знака. Но во дворе тихо и пусто, снег пушистым белым одеялом лежит на мощеной мостовой. Нет следов от колес кареты, никто к нам не приходил уже несколько недель.

Входит служанка Марианны, Леона, стряхивает снег и приносит с улицы последние новости.

– Столько людей, столько людей! Никогда в жизни не видела столько людей! И все опьянены счастьем и любовью. – Она умолкает, смущенно смотрит на хозяйку.

Сегодня в соборе Нотр-Дам была служба в честь Дня благодарения, и весь день на улицах шум и гам. К вечеру толпа редеет, а ликование сменяется пьяными песнями и уличными потасовками.

– Хочу знать правду, – резко произносит Марианна. – Я сильная, выдержу.

– Они желали увидеть короля… как же страстно они хотели увидеть его. Он показался в окне. Но было столько народу, что я его не разглядела. Бог мой, как же они ликовали, когда увидели его! Громче колоколов Бастилии, громче самого громкого раската грома. Это надо было слышать! Подобное не забудешь! Такой шум! Такая радость!

Марианна продолжает сидеть у холодного окна, отказывается от еды и напитков, хотя я слежу за тем, чтобы у нее под рукой всегда было что-то горяченькое. Велю одной из служанок принести тяжелое одеяло из спальни, но, даже завернувшись в роскошные меха, она кажется замерзшей и печальной. Окно – всего лишь тонкий кусок стекла между нею и морозной ночью. Она плохо выглядит, безжизненно, как головка творога, из которой выдавили сыворотку. Лицо серое, под глазами черные круги.

Я не в силах выносить это зрелище: Марианна кажется ужасно хрупкой. В детстве нас всегда утешала Луиза, пела нам песни, когда у нас болел зуб, вытирала слезы, когда ломались наши игрушки. Теперь она тоже нам нужна. Она живет неподалеку, на противоположном берегу Сены, но это не имеет никакого значения: старшая сестра так же далека от нас, как если бы жила на Луне. Я решительно отметаю мысль о том, чтобы пригласить ее в гости, и стараюсь не проболтаться о ней в разговоре. Я перекрещиваю живот.

– Он приедет, – уверяет Марианна. – Я точно знаю.

Лишать ее надежды было бы слишком жестоко. Но, как сказал мой супруг, что сделано, то сделано, назад не вернешь.

– Конечно, приедет, Марианна, – успокаиваю я. – Он любит тебя больше всех на свете. И не может жить без тебя.

Часы бьют восемь. В эту морозную ночь на улице уже темным-темно. Марианна продолжает дежурить у окна, вглядывается в черную пустоту двора в надежде, что появится карета. От него не было ни одного письма, лишь короткая записка от Ришелье, в которой он написал, что король сожалеет о случившемся. Даже Ришелье к нам не наведывается, хотя он тоже вернулся в Париж. Марианна уверяет, что все понимает и в подобных обстоятельствах сама не стала бы рисковать.

– Между нами дружбы не было, – мрачно произносит она. – Только честолюбивые планы.

– Ты должна отойти от окна. Простудишься. – Я сижу у камина, с мольбой протягиваю руки к огню. Даже несколько печек не способны отогнать холод морозной ночи.

Часы в мертвой тишине бьют девять. Мы сидим в золотой комнате, где раньше была мамина спальня и где теперь вокруг нас летает ее призрак. Может быть, и Полина здесь.

И тут я слышу лязг отпираемых ворот, Куперин никогда так тихо ворота не открывал. Во двор въезжает карета, с трудом пробиваясь сквозь полуметровый слой снега, в разреженном воздухе ржут и хрипят лошади. Марианна прижимается двумя руками к ледяному стеклу.

– Диана, иди сюда!

В свете фонаря на белом снегу мы видим, как из кареты выходит мужчина в треуголке и старомодном парике.

– Это он, – шепчет она. – Он приехал. Всего несколько дней в Париже – а он уже приехал. Я знала, что так и будет. Знала, что он меня не бросит.

Уверенность Марианны передается и мне. Я обнимаю ее и радостно смеюсь.

– Он приехал! Ты была права! Ты никогда не ошибаешься! Это не конец! Он так тебя любит. Так любит. Пошли, мы должны подготовиться. Ты же не можешь принимать короля в таком виде. Немного румян, розовое с серебром платье. Я развлеку его, пока Леона…

– Нет, – отвечает Марианна, пряча локон под чепец. – Я встречу его прямо так. Хочу, чтобы он увидел, что они со мною сделали. Как он со мной поступил.

Лакей открывает дверь и сообщает, что прибыл доктор.

Мы спасены! Жизнь снова начинается.

 

Марианна

Везде и нигде

Декабрь 1744 года

Они все – едва не погубившие меня, действующие исподтишка черные грифы-падальщики, – все до одного должны уйти: герцог де Буйон, герцог де Рошфуко, Бальруа, этот ненавистный епископ Суассонский. Даже отец Перюсо, хотя его мне в глубине души жаль. Пять lettres de cachet [43]В абсолютистской Франции приказ о внесудебном аресте того или иного человека в виде письма с королевской печатью.
немного залечат мои раны. Останется лишь один, в этом король непреклонен: Морпа. Он уверен, что после смерти Флёри только этот недалекий Морпа может справиться со всеми делами.

Мы идем на компромисс: Морпа останется, но он самолично пригласит меня вернуться во дворец. Возможно, его унижение окажется лучшим способом отомстить? Это слаще, чем уничтожить.

Я позволяю королю поцеловать меня, и, когда я оказываюсь в его объятиях, тело мое отвечает подобно флейте, в которую вдохнули жизнь. Я вздрагиваю от удовольствия, однако тут же отстраняюсь, несмотря на то, что больше всего мне хочется раствориться в его объятиях, лежать рядом с ним, стереть весь этот кошмар в пылу страсти и любви.

– Идите, – велю я ему. – Я приеду к вам в Версаль. Вскоре бабочки вновь расправят крылья.

На следующий день приезжает Морпа, я принимаю его в спальне. Последние месяцы были настоящим кошмаром, но я выстояла. Сейчас, когда надо мной вновь светит солнце, я чувствую себя крайне уставшей. Морпа краток и очень самоуверен, однако в глазах его я замечаю интересную смесь страха и пренебрежения. Вокруг нас на полу лежат подарки: баночки с вареньем и маслами, гусиный паштет, новое кресло, ящик кокосов из Санта-Доминго, тончайшая шелковая шаль. Все узнали, что я вновь на коне, и весь мир снова ищет моей дружбы. Диана садится в новое кресло, ложкой набирает малиновый джем, не сводя взгляда с Морпа. Рядом с ней нервничает встревоженная Аглая.

– Предлагаю заключить мир, мадам, – своим елейным голоском произносит Морпа. – Похоже, что король нуждается в нас обоих.

– Нет, – без колебаний отвечаю я. Слишком долго и напряженно думала я о том, что скажу. – Король нуждается во мне, но ему только кажется, что он нуждается и в вас.

Даже под слоем пудры заметно, как гость немного побледнел.

– Вы хотите мне что-то передать? – высокомерно интересуюсь я.

Он протягивает мне записку, я вскользь касаюсь его пальцев. И вздрагиваю.

«Король желает, чтобы Вы, мадам, и мадам герцогиня, Ваша сестра, вернулись ко двору и заняли свои апартаменты в ближайшую субботу. Король будет счастлив, если Вы не откажете ему в этой просьбе».

Почему-то я не наслаждаюсь моментом, как на то рассчитывала. Когда Морпа уходит, я ложусь на кровать и плачу, сама не ведая почему. Я так устала, так устала. Единственное мое желание – отдохнуть. Наверное, душа моя измучена намного больше, чем тело. В комнате холодно, как и во всем доме. Мне кажется, что это нестерпимый холод. Возле меня суетятся Диана с Аглаей. Я не слышу, что они говорят, – ну и плевать, я так обессилела, что не могу сказать и слова. Я должна отдохнуть. Когда я брала письмо из голых рук Морпа, ощутила, как в меня просачивается зло… Неужели дьявол действует через таких, как Морпа? Я чувствую руку Дианы на щеке, отмахиваюсь, а потом ощущаю резкий удар в живот, хотя я совсем не беременна.

Но я рожу сына, не такого, как Морпа, а хорошего сына. Мой сын станет принцем, сыном короля. Я должна ехать к королю. Уже в субботу поеду. Надену свое розовое с серебром платье, его любимое, найду тепличную розу, чтобы украсить волосы, даже если она будет стоить сотню ливров. Да, тепличную, а в этом доме так холодно. Теперь вокруг кровати суетится масса народу, все что-то говорят, говорят. Нестерпимо болит голова, а их слова, как маленькие копья, пронизывают мне мозг. Я прошу их, чтобы они помогли мне, но они не помогают, а потом я вся в крови, и эта кровь напоминает мне варенье, которое ела Диана. И вдруг неожиданно, хотя я не уверена, как подобное возможно (может быть, Ришелье знает или священник), я оказываюсь в саду в Турнель, утопающем в розах, над которыми гудят пчелы. И там… ЖБ, что очень странно, потому что он умер, оставив в память о себе лишь высеченное в камне имя.

Но, смотрите, король Людовик тоже здесь. Мой любимый здесь. А я-то решила, что мои пчелы умерли. Они собирают мед, некоторые увязли в красном варенье, но внутри у меня все горит, а в комнате слишком много народу. Я пью из медного кубка, чувствуя, как жидкость обжигает горло. Но где же Людовик? Почему я не в Версале? Уже суббота? Я слышу голоса, которые давно не слышала, и меня окатывает волна любви, идущая от собравшейся вокруг моей кровати толпы. Я слышу голос Луизы, хочу ей сказать, что я знаю, знаю… а что именно я знаю?

А теперь я плыву в темном ручье. Возможно, это какой-то канал – скорее всего, я в Венеции. Неужели каналы в Венеции черные, как бархат? Гортензия держит меня за руку, и я хочу ей сказать: «Гортензия, ты квочка, но ты моя милая квочка, и я всегда буду любить тебя». Но я не в силах произнести эти слова, надо мной смыкаются черные бархатные воды. Ах, как же чудесно тонуть в черном бархате! Все погружается во тьму, последнее, что я вижу, – Сибилла, гадалка с улицы Пердю. Сибилла смотрит на меня глазами, в которых сосредоточилась вся скорбь земная, и я тут же понимаю, почему она не смогла рассказать мне о будущем.

 

Луиза

Особняк де Майи-Нель, Париж

Январь 1745 года

Дом закрылся ставнями от жизни и холода. Подарки, забытые, валяются по всей спальне. Вокруг, словно тени, скользят слуги. Смерть Марианны, разбитые надежды и мечты. Гортензия белая как полотно. Сможет ли она когда-нибудь оправиться? Сможет ли оправиться каждая из нас? Мы все собрались в доме на Набережной Театинцев, в отчем доме. Мы стали чужими, но трагическая гибель Марианны собрала нас вместе. Я прихожу каждый день, и мы пытаемся найти утешение друг у друга.

Через несколько дней после смерти Марианны Диана родила дочку, и теперь она то смеется, то плачет, как, впрочем, и все мы. Малышка маленькая и сморщенная; ее хотели назвать Полиной, но назвали Марианной.

– В Париже детям небезопасно, – заявляет Гортензия.

Мы молчим, погрузившись в свои первые воспоминания: огромная грудь, запах молока от простыней, запах навоза и огонь, который разводили из торфа, в доме в Пикардии.

Диана окунает палец в мед и дает ребенку. Малышка сосет, не открывая глаз.

– А мед не вреден для младенца? – спрашиваю я, но обе мамаши не обращают на меня внимания.

– Однако в деревне… Я знаю, что дети мадам д’Уданкур плохо питаются, – возражает Диана.

– Да, но это в Бретани. Там холодно! В Пикардии все иначе, мой малыш Фредди с сестричкой отлично там растут.

– Нет, я хочу, чтобы моя доченька была рядом. Хочу, чтобы была со мной, – упрямится Диана, пальчиком лаская щечку малышки.

Наведывается и противный супруг Дианы, но он, на удивление, нежен с ней и сюсюкает со своей маленькой дочерью. Он приходит с двумя детьми от первого брака, тихим мальчиком и девочкой со светло-соломенными волосами и без ресниц. Сначала они смотрят с робостью на маленький закутанный комочек, но скоро начинают относиться к младенцу как к кукле, играть с ней, не зная и не ведая о страшной утрате, которую мы все только что понесли. Их смех и улыбки и даже плач маленькой Марианны напоминают нам всем о том, что жизнь продолжается, несмотря на постигшее нас горе. Мадам Ледиг тоже здесь, она суетится, называет Диану и малышку своими цыплятками, и вся эта суматоха помогает притупить боль.

Ходят слухи об отравлении, о Морпа, но это всего лишь слухи, никаких доказательств. Врачи обнаружили, что она умерла от воспаления желудка; по их словам, от истощения последних нескольких месяцев.

Король не приезжает. Да и приедет ли? Незаданный вопрос без ответа повисает в детской, накрывает дом желаниями и надеждами.

Надеюсь, он не приедет. Я еще не старуха, но чувствую себя развалиной. И хотя мне наплевать на свой внешний вид, все равно бы не хотелось, чтобы он видел меня такой. Но ответ на вопрос без ответа – ясен: он не приедет. Он всегда сторонился всех неприятностей, как мышь пытается увернуться от когтей кошки.

– Он не приедет. Знаю точно, он не приедет.

Я вспоминаю его в Сен-Леже после смерти Полины. Он был раздавлен ее смертью, но вскоре ему удалось похоронить эту боль глубоко внутри, и стало казаться, что Полины не было вообще.

– Он так любил Марианну, – говорит Гортензия.

Сегодня она возвращается в Версаль, чтобы вновь приступить к своим обязанностям фрейлины королевы. Ее жизнь, как и прежде, будет идти своим чередом, с Марианной или без нее.

В этом месяце приезжает юная дофина; супруг Дианы будет сопровождать ее во Францию. Жизнь, великая жизнь этого дворца, этого мира, будет продолжаться без участия Марианны.

Гортензия обнимает меня и обещает заходить почаще, когда будет в Париже.

– Мы должны… обязаны… быть ближе. Нельзя допустить, чтобы нас разлучили. Больше никогда. – Произнося эти слова, Гортензия плачет, и я знаю, что она говорит искренне.

Сестра права. Мелкие ссоры, глупая вражда – все это в конечном счете не имеет значения. Мы – сестры, мы должны любить друг друга.

Малышка Марианна начинает хныкать. Я беру ее на руки и ношу по комнате, показываю ей лежащий на зимней улице снег, нашептываю ей о том, что она сделает и увидит в жизни. Я смотрю в ее широкие, еще плохо видящие глазки. Она цепляется своими крошечными ручонками за мой палец, и мне вдруг становится так больно за не рожденных мною детей. Одному Богу известно, почему я не смогла иметь детей.

Я отдаю малышку няне. Диана негромко посапывает на кровати. Я тоже ухожу. Буду приходить часто-часто, буду заботиться об этой малышке, воспитывать, когда она вырастет. Колеса кареты тяжело идут по заснеженным улицам. Завтра отправлюсь в Сен-Сюльпис молиться за душу Марианны, и не будет больше в моих молитвах ни ненависти, ни злобы. Буду молиться за Марианну, за свою сестру, за женщину, которая причинила мне самую сильную в жизни боль.

Есть вещи в этом мире, которые нельзя простить. Да и не должны мы прощать.

Но я ее прощаю.

Я могу.

 

Гортензия

Париж

Май 1799 года

Входят две молодые дамы, как всегда чем-то недовольные и готовые к пререканиям.

– Но, бабуля, почему ты сидишь одна? И в темноте? Я каждый раз велю Софи раздвигать портьеры, и каждый раз мы приходим и застаем одну и ту же картину! – Елизавета, старшая из двух сестер, в свои двадцать лет любит покомандовать.

– Как здесь душно! – вторит ей Клара, усаживаясь на диван напротив моего кресла. – Бабуля, на самом деле не знаю, как ты это терпишь. Почему ты упрямишься и живешь в темноте? – У Клары ужасный простонародный акцент, она еще и шепелявит, напоминая мне немного ту женщину… забыла уже, как ее звали. Помнится, она носила лавандовый цвет. По всей видимости, такое жеманство и простонародная речь с вкраплением уличных словечек сейчас в моде.

Я молчу, в последнее время я вообще мало говорю. Всякий раз, когда мы заводим этот разговор, я им уступаю, но только пока они в гостях. Признаться, я предпочитаю темноту. В этой жизни я уже повидала все, что хотела увидеть, и теперь мне нравится полутьма. Я не боюсь привидений, поскольку единственные призраки в этой комнате – обрывки воспоминаний, всплывающие в моей памяти. Они носятся по комнате и прячутся за диванами, но совершенно безобидны для такой дряхлой старухи, как я.

Елизавета отдергивает тяжелые портьеры, отскакивает от окна, кашляет и смахивает пыль со своей розовой хлопчатобумажной блузки. Широкий пучок света, в котором кружатся пылинки, делит комнату надвое и освещает висящий над камином портрет Дианы. Она – единственная, кто разделяет мое одиночество; одна бровь вопросительно приподнята, и даже в темноте я знаю, что она рядом со мной. А в присутствии Дианы невозможно хандрить.

Эти молодые леди, мои праправнучки, приходят каждую неделю, полагая с присущей юности заносчивостью, что их визиты меня радуют. Думаю, что они вносят в реестр добрых дел свои милостивые посещения. Честно говоря, мне до них нет дела; они грубы и беспечны, ни намека на то изящество, которым обладали женщины в дни моей юности. Но мне кажется, что я должна быть признательна и за это, поскольку они – все, что осталось от моей семьи.

Дети мои давно умерли. Сын Фредерик ушел из жизни в возрасте двадцати двух лет – рана, которая все еще болит. Дочь моя тоже умерла молодой, в родах, как и моя сестра Полина. И малышка, которая убила ее – моя единственная внучка, – дожила лишь до двадцати четырех лет. Две ее дочери – все, что у меня осталось, но они носят имя своего отца, и в их венах течет слишком мало моей крови.

Стоит отдать им должное, они почтительны и, наверное, хотят поддерживать отношения с родными людьми, потому что остались сиротами: мать их давно умерла, а отца казнили во время Революции.

– Ну же, бабуля, – Елизавета устраивается на диване, комната сейчас омывается солнечным светом, – какие у тебя для нас новости? – Летом у нее свадьба, и я понимаю, что она, выйдя замуж, станет еще более несносной.

Иногда я всматриваюсь в их лица в надежде разглядеть черты своих сестер, но все напрасно. Младшая, Клара, своими манерами временами напоминает мне Диану – она так же смеется и качает головой. А когда Елизавета, скучая или на что-то отвлекаясь, накручивает на палец локон, она чем-то неуловимо становится похожей на Марианну.

Как же давно это было! Как быстро летит время!

Я вымученно улыбаюсь – это все, на что сейчас способна.

– Спасибо, милые мои, у меня все хорошо.

На самом деле это не так. Мне уже восемьдесят четыре, и все тело болит и ломит. Я пережила всех, кого знала в юности, и даже тех, с кем познакомилась в старости. Люди восхищаются моим преклонным возрастом или только делают вид, но никто не задумывается о моей душевной боли. Почему именно я должна видеть, как все, кого я люблю, умирают? Как тяжело скорбеть по стольким сразу! Почему одни, словно мотыльки, сгорают так быстро, а другие все коптят небо?

– А вы, милые мои, какие у вас новости?

Я, прикрыв глаза, слушаю Елизавету, которая щебечет о своей предстоящей свадьбе и грозится привести с собой своего кавалера. Клара рассказывает о платьях нового облегающего фасона, которые собирается носить летом. В своих глупых рубашках, которые они называют платьями, эти юные леди похожи на римлян.

Неожиданно я оказываюсь далеко от этой комнаты, далеко от лепечущих девушек. Мраморный двор в Версале. Облаченная в римские одежды, я вся дрожу от холода и нетерпения. Это было той волшебной ночью, когда Марианна познакомилась с королем, ночью, и все пошло наперекосяк.

– Когда-то я тоже была римлянкой, – думаю я и мгновением позже осознаю, что произнесла это вслух.

Елизавета наклоняется и снисходительно похлопывает меня по руке, потому что точно знает, что никогда не состарится и не станет такой глупой старухой, как я. Она изумленно смотрит на меня.

– Ну-ну, бабуля, не говори глупости. Ты не римлянка и никогда ею не была. Ты хорошо себя чувствуешь? Фрукты ела?

Моя служанка Софи приносит кофе и пирожные. Девушки разговаривают и едят одновременно, пьют кофе, стучат чашками, когда ставят их на блюдца. Кошмар! Мир стал груб и примитивен; иногда кажется, что распущенность в одежде и распущенность в поведении стали олицетворением всего самого гнусного, что есть в нынешней действительности.

Последнее время я часто о них думаю. О своих сестрах. Но мои воспоминания о них скорее приятны, чем печальны, хотя очень жаль, что их давно нет на свете. Все это было давным-давно, и мне кажется, что прошлая жизнь уже так далеко, что не верится, что я вообще ее прожила. У меня остались только письма, которые напоминают о том, что все происходило в действительности. В последние годы я особенно сблизилась с Дианой – после того, как остальные умерли, мы с ней прожили дольше всех. Первой ушла Полина, потом Марианна – обеих смерть забрала такими молодыми и так жестоко.

Луиза… Она умерла в день своего изгнания из Версаля. Но фактически ее смерть случилась намного позже, в 1751 году, после девяти жестоких лет одиночества и молитв. Я благодарю Бога за то, что она умерла счастливой. После смерти у нее на теле под простым платьем обнаружили власяницу, и мы поняли, что набожность ее – не каприз, а глубокое убеждение. Больше они с королем не встречались. Он, конечно же, узнал о ее смерти, но если и горевал, этого никто не видел. Жестокая кончина для женщины, которая искренне его любила, возможно, сильнее, чем все прочие.

После смерти Марианны необычная история Людовика XV и сестер Майи-Нель закончилась. Память о ней – и о нас, разумеется, – была быстро смыта стремительным потоком – этой прелестной мадам д’Этиоль, буржуазной рыбкой из леса, которая позднее стала маркизой де Помпадур и имя которой прочно вошло в историю. Она правила много лет, и Людовик любил ее до исступления. Он не хранил ей верность, нет, только не Людовик, не такой он мужчина, и ей пришлось повоевать, отваживая своих соперниц, в том числе, как это ни удивительно, еще одну Марианну де Майи, нашу кузину. Но вторая была лишь бледным подобием оригинала и продержалась не дольше, чем горит дешевая сальная свеча.

Когда умерла Луиза, остались только мы с Дианой, обе при дворе, и нам довелось пережить все перемены и потрясения. Малышка Дианы, наша новая Марианна, умерла, не дожив и до пяти лет. Из всех бед и страданий, которые выпали на долю нашей семьи, это, по-моему, самое жестокое. Ее смерть подкосила Диану, и я скорбела о ней: она была хорошей девочкой, в ее юной душе не было и грамма фальши. Она заслуживала счастья, в котором ей почему-то было отказано.

А Версаль не место для скорби.

В конце концов Диана удалилась от двора и в 1769 году умерла, тридцать лет назад. Что ж, жизнь пролетела, как одно мгновение. Она умерла еще при расцвете старого режима, как мы сейчас это называем, хотя прошло не так много времени, даже новое поколение не успело вырасти. На троне по-прежнему сидел наш Людовик; тогда еще не грянули перемены, не произошла Революция, мир не остановился и не завертелся вновь. Я рада, что Диана не дожила до этого и не видела, как мир, который она искренне любила, разлетелся на куски. Она умерла вовремя, и, хотя только Всевышнему известен час нашей смерти, иногда я жалею, что так долго живу.

Я пережила Революцию, которая потрясла всю страну, эту ужасную метлу, сметавшую все на своем пути, чтобы избавиться от пыли и грязи, которые накапливались столетиями. На самом деле даже те, кто, как и я, жили в золотой клетке, понимали, что перемены грядут. Но почему все так жестоко? Так кроваво?

Во время Революции меня заточили в тюрьму, а многие из тех, кого я знала и любила, погибли. Когда меня арестовали, мне уже было семьдесят восемь лет – можете себе представить? Стареющая вдова, вся в черном, которая дни напролет слушает, как служанка перечитывает ей старые письма, потому что ее глаза затуманены катарактой. Неужели я для кого-то представляла угрозу? И в чем моя вина? В том, что надоела революционерам бесконечными рассказами о своей молодости?

Впрочем, меня, как и многих моих знакомых, убивать не стали, просто отпустили. И я продолжаю жить дальше.

– Бабуля! У нас для тебя сюрприз! На прошлой неделе мы ездили в Версаль. – Я делаю вид, что не слышу Елизавету, я даже название это не хочу упоминать.

– Бабуля, ты меня слышишь? Я сказала, что мы на той неделе были в Версале. Беранжер тоже ездил с нами. Не могу дождаться, чтобы вас познакомить. Сад в жалком состоянии, но прогулка удалась. Мы ели божественный лед из сока черной смородины, а за пять сантимов можно было покататься на лодке по каналам.

– Мы купили для тебя вот это, – робко произносит Клара, испытывая неловкость, – только ей хватает чувства и такта.

Клара кладет маленький кусочек позолоченного железа мне в ладонь. Холодный и тяжелый.

– Мы купили его у одного из торговцев. Он уверял, что это обломок от ворот Двора Чести.

Рука моя не слушается, я роняю железку на колени. Версаль моей молодости, во всем его блеске и бедствии, больше никогда таковым не будет. Теперь величественный дворец пуст, осквернен и уничтожен Революцией. Даже мысль об этом невыносима.

Сама я уехала оттуда в 1776 году, как и многие другие. Буквально переселение масс – вот что тогда произошло. Когда я вспоминаю, как все мы испытывали отвращение к новой королеве и ее простецким замашкам, а худшие из нас сравнивали покойную королеву Марию с крестьянкой, мне становится смешно. Конечно, ее польские манеры иногда бывали грубоваты, но в душе она была королевой, и кровь никогда ее не подводила. Но эта австрийка… Сложилось впечатление, что ее воспитывали цыгане, – по-другому и не подумаешь, глядя на то, как она решительно порвала со всем, за что другие искренне и цепко держались.

Покинув Версаль, я больше никогда туда не возвращалась. Теперь эти величественные залы разрушены, и только воспоминания мои сохранились. Здоровой рукой я потираю кусок позолоченного металла как талисман, желая, чтобы он перенес меня назад, в то место и время, которого больше никогда, никогда не будет. Оно прошло, как вера, которая исчезает и которую никогда не вернуть.

– Спасибо, дорогие мои, – мягко благодарю я и, к ужасу своему, понимаю, что плачу.

– Ох, бабуля, не плачь!

Девочки напуганы, чувствуют неловкость. Они не знают, как реагировать на разворачивающееся перед ними зрелище. Слезы катятся по моим щекам, когда они, растерянные, прощаются, обещая заглянуть на следующей неделе, когда мне станет лучше. Я сама удивлена своим слезам, потому что не знала, что их столько осталось в моем высохшем, дряхлом теле.

После их ухода в комнате появляется моя служанка Софи и вновь закрывает портьеры. Она не ворчит и не бранит меня, не относится как к ребенку, просто промокает платком слезы и уходит, оставляя меня в темноте. В полумраке комнаты мои воспоминания оживают вновь и, словно перышки, летят сквозь года, чтобы опуститься на дно моей души. Я жду их, живу ради них, а что еще мне остается? В последние годы разум стал играть со мной шутки: образы и события из детства возникают в моем сознании как яркие и живые картины, будто это было вчера, а то, что случилось недавно, теряется в тени.

Когда я была моложе, мир казался мне черно-белым и я полагала, что Библия – лучшая книга, которая позволяет судить других. Теперь-то я знаю, что мир – это грозовое небо, заполненное бесконечными оттенками серого, что жизнь каждого из нас окрашена в свои тона и каждый устремляется по скорбной дороге, предначертанной ему Господом Богом и судьбой.

Сестры мои умерли, вскоре и я умру. И что тогда останется от их истории, от нашей истории, истории известных сестер Нель? Давние воспоминания о былых временах, легкие проблески узнавания, когда в памяти всплывают наши имена. Гробница в Сен-Сюльпис, сплетни о придворной жизни «тех времен» в последние годы в моде, как будто людям хочется вспоминать о том, что они так старательно пытались забыть.

Ходят по стране мемуары Ришелье, но мне кажется, что их писал не он. Да, он снискал дурную славу, но в душе был человеком рассудительным. Умер Ришелье в 1788 году, как всегда, все точно рассчитав. Он сумел насладиться всеми благами, которые предложил ему наш мир, и умер до того, как ему пришлось заплатить за это свою цену.

Я закрываю глаза и жду, что вновь увижу своих сестер. Вскоре из темноты ко мне приходят воспоминания, вспыхивают в темноте, такие яркие и живые. Я вновь со своими сестрами, в детской на четвертом этаже на Набережной Театинцев, в том времени, когда мы по-настоящему были вместе, прежде чем судьба и обстоятельства, злоба и жадность не разлучили нас. Я вижу Луизу, как всегда, спокойную и довольную; Полину, которая заставляет всех искать сокровища, но сама их никогда не прячет; Диану, такую веселую и игривую, смеющуюся над всем и всеми, она делает вид, будто кормит изюмом деревянных жирафов; и маленькую Марианну – умную, наблюдательную и в то время еще невинную. Я улыбаюсь им, они улыбаются в ответ.

Как бы мне хотелось, чтобы мир запомнил нас именно такими, но я понимаю, что это всего лишь тщетные надежды глупой старухи.

Пусть Господь Бог помилует наши души.