И Сигурд, и Эльдред усомнились в том, что кусок голубой ткани, который мы привязали к ванте, стоит хотя бы выеденного яйца. Могло статься, Фулькариус даже просто отрезал его украдкой от собственного плаща, только бы выманить у нас лишний мешок. Но и три фунта серебра казались невысокой платой за то, чтобы, избежав боя, продолжить путь по реке. Это был, как выразился Брам, плевок в бушующем море против тех сокровищ, которые мы могли получить за евангелие. К счастью для меня, все завершилось благополучно, однако некоторые викинги продолжали осуждающе трясти бородами, не в силах простить мне то, как я обошелся с серебром, заработанным кровью и потом. Дольше всех не мог угомониться Аслак.

– За эти мешки можно получить славную кольчугу и добрый крепкий шлем, – крикнул он со своего сундука у левого борта, – а то и двух-трех большегрудых рабынь, чтобы согревали твою постель. А ты чуть не отправил такое добро на дно! Чертово сумасбродство – вот как я это называю. Сдается мне, ты налакался из тайных запасов Брама!

Тоже мне тайна! Все знали о бурдюках, полных медовухи, что Медведь прятал под двумя серебристыми волчьими шкурами в трюме «Змея», но только храбрец или полудурок отважился бы окунуть бороду в этот нектар без позволения хозяина. Не знаю, был ли я тем или другим, когда втихомолку уменьшал запасы Брама, чтобы Пенда смачивал язык и не болтал обо мне и Кинетрит. «Теперь уж все равно», – подумал я, откидываясь назад при взмахе веслом и через плечо глядя на Аслака. Когда-то я сломал ему нос, хотя сейчас, к моей досаде, это не было заметно. Он тоже сломал мне нос, который с тех пор стал кривым, как задняя лапа зайца.

– Если б какой мешок и упал, – сказал я Аслаку, – мы задобрили бы Ран, а ее милость нам, пожалуй, не помешает.

Про себя я подумал, что, встреться мне тот франк, который поймал серебро и наглотался речной воды, я бы купил ему рог меда величиной с мою ногу, чтобы бедолага промыл забитую илом глотку.

– Милость Ран? – взревел Брам. – Да за три фунта серебра старая сука влезет к нам на борт и будет тебя употреблять, пока ты весь не высохнешь!

Как бы то ни было, мешки достались не Ран, а Фулькариусу, благодаря чему мы сейчас плыли вверх по франкийской реке, и солнце, как расплавленное железо, жгло наши лица, опускаясь в море, что осталось далеко позади. Франки, долгое время шедшие по берегу вровень с нами, теперь стали рассеиваться. Либо они сочли нас неопасными, либо просто поняли: нападать на их дома мы не намерены, стало быть, пускай беспокоится кто-то другой. Я испытал облегчение, избавившись от груза враждебных взглядов. Секвана стала широкой, и никакие преграды не затрудняли ее движения. Здешний берег был довольно пустынным, потому что при таком быстром течении трудно спустить судно на воду или даже поставить его на якорь. Малейший промах – и оно даст стрекача быстрее, чем пленный ирландец, вымазанный гусиным жиром, так что поминай как звали. Впереди, там, где река снова начинала петлять и ее бег замедлялся, домов и причалов становилось больше. А значит, больше любопытных франков.

Англичане неплохо помогли нам одурачить Фулькариуса и его людей. Выставив напоказ свои кресты, они все сыграли нам на руку, но в особенности мы были обязаны одному из них – тому, кто набросился на Фулькариуса с бранью и пригрозил отрезать ему язык. Звали сакса на самом деле не Годрик, а Виглаф. Это был коренастый воин с короткими редеющими черными волосами, которые он зализывал вперед, так что редкие пряди прилипали к потным вискам. На красном лице торчал длинный острый нос, а круглый подбородок походил на дикое яблоко. Вероятно, Виглаф вовсе не думал нам помогать, а вправду рассвирепел оттого, что его назвали датским язычником, и готов был не шутя прыгнуть за борт с ножом.

Так или иначе, он казался ошарашенным, когда Сигурд подозвал его к себе, на корму «Змея», и подарил ему золотое кольцо, снятое с собственной левой руки. После битвы мы отобрали у англичан все сколько-нибудь ценное: мечи, ножи, кольчуги, поясные пряжки и наконечники, застежки, кольца. Им оставили лишь одежду, что была на них, да деревянные кресты, к которым мы предпочитали без надобности не прикасаться. Полученная Виглафом награда стала для него первым шагом на пути к тому, чтобы вновь обрести утраченную воинскую гордость. И хотя он принял суровый вид, беря кольцо из рук Сигурда на глазах у Эльдреда и других англичан, в его груди наверняка затеплились угли надежды. Ведь он был не только христианином и слугой олдермена, но и воином, видевшим, как Сигурд победил Маугера – грозного противника. Он, Виглаф, мог ненавидеть нашего ярла, но при этом не мог им не восхищаться. Надев кольцо на палец, англичанин сел на свою скамью, ловко просунул весло в щель и в лад с остальными погрузил лопасть в воду. Его соплеменники ничего не сказали, однако Бальдред, великан, которого едва не распотрошил Асгот, отрывисто кивнул, и этого было довольно.

Вечером, когда наша одежда пропиталась холодной росой, да и все на борту отсырело, мы бросили якорь в укромном месте у островка на середине реки. Ровная глинистая земля блестела в лунном свете, что прорезался сквозь облака и падал кудрявыми лентами на быстро бегущую воду. Не найдя, к чему привязать корабли, мы поставили их на якори. Вбивать причальные столбы отправился Улаф с англичанами. На борт они вернулись такими перепачканными, что только глаза торчали из грязи. Потом им пришлось отмываться, цепляясь за веревки и дрожа от холода. Мы не переставая смеялись над бедным Дядей: раздевшись, он сделался похожим на большое белое рычащее чудище. После мытья они повесили одежду сушиться на ширстреке «Змея», а сами закутались в мех, и тогда Улаф спросил нас, почему он, второй по старшинству среди всех присутствующих, возился по уши в грязи и холодной воде, пока мы, молодые парни, сидели и чесали зады.

Для того чтобы плыть дальше, было уже слишком темно, а причаливать к берегу, не зная ни нрава реки, ни ее окрестностей, ни настроения местных жителей, Сигурд не хотел. Остановившись у этого болота, мы не могли отдохнуть на суше, однако корабли были защищены, и франки нам не угрожали. Назавтра нам следовало найти подходящее место для ночлега, прежде чем мы перестанем разбирать путь в темноте.

Кинетрит уснула между мною и отцом Эгфритом, а когда суровый ветер засвистел в весельных прорезях и за ширстреком, она подвинулась в мою сторону, повернувшись ко мне изгибом спины. Мне захотелось лечь на бок и обнять ее, что я и сделал. Укрыв нас обоих шкурой, я положил правую руку на бедро Кинетрит, а под ее согнутое колено уютно уткнул свое. Во сне я вдыхал умиротворяющий запах золотистых волос любимой женщины, и даже если б сам Карл взобрался на борт «Змея» с мечом, горящим священным пламенем, я бы не пошевелился.

Сырое серое утро пахло илом и водорослями, что расползлись по глинистому островку и берегам реки. Туман лениво подымался над Секваной, словно душа, не желающая покидать мертвое тело. Викинги, зевая и пуская газы, подходили к ширстрекам кораблей. Пока их дымящаяся моча лилась в реку, подымая брызги, они терли глаза и вытряхивали из голов остатки сна. Волосы были всклокочены, бороды помяты. Мы чесались и искали в одежде вшей при блеклом свете раннего утра. Когда я поднес к лицу тыльную сторону руки, у меня в животе что-то сжалось: я ощутил на своей коже запах Кинетрит.

Просыпаясь на борту корабля, испытываешь удивительное, почти неземное чувство. Да, все на тебе сырое, иногда твои кости жалуются на жесткие доски палубы, и ты частенько сам себе кажешься травой, примятой чьим-то башмаком и ждущей, когда ветер ее поднимет. Но корабль окутывают чары сейда, и ты словно стоишь на невидимом мосту, ведущем в мир духов. Люди разговаривают вполголоса, все звуки приглушены, и даже наши судьбы молчат. Верно, норны еще не пробудились, или им недостает света, чтобы плести вирды, – узоры наших жизней. Ну а для человека уже начался новый незапятнанный день, и, проснувшись на спине дракона, мы готовы продолжить странствие по морскому пути.

Позавтракав сыром, вяленым тюленьим мясом и остатками хлеба, который уже сделался суше выдержанного дуба, мы собрались отчаливать. Викинги притворялись, будто заняты делом, надеясь, что им не поручат отвязывать корабли от столбов, вбитых в топкую грязь. Но, как ни старайся, на то, чтобы снять с себя мех, связать волосы на затылке и взять весло, много времени не потратишь, и на сей раз Улаф выбрал себе в помощники пятерых норвежцев. Может быть, не хотел больше испытывать терпение англичан, а вероятнее, злился на нас за вчерашний смех. Среди тех, кому не повезло, оказался и я. Мы поскальзывались и падали, барахтаясь в илистой жиже, как новорожденные ягнята в утробной слизи своих матерей, пока нам не удалось наконец отвязать корабли. Грязь лежала на нас в семь слоев. Я раздраженно крикнул Бьорну, чтобы он кинул мне веревку, повиснув на которой я мог бы отмыться. Кинетрит, наблюдавшая это жалкое зрелище с носа «Змея», хихикнула, разозлив меня еще пуще.

Брам поднял облепленный грязью якорь, мы просунули весла в отверстия, окунули лопасти в спокойную воду и двинулись навстречу солнцу, которое медленно выкатывалось на хмурый небосвод в своей золотой колеснице. Я воспрял духом. Утреннее купание смыло с кожи запах Кинетрит, но при этом очистило меня и от злобы. Чувствуя, как ветер сушит мои волосы, а гребля согревает мышцы, я вспоминал недавнюю неприятность почти что весело. И все-таки я твердо усвоил: над Дядей лучше не смеяться.

«Фьорд-Эльк», шедший за нами следом, рассекал воду так же легко, как разогретый нож режет сало. Весла опускались и поднимались в безукоризненном согласии – слаженнее наших, ведь на борту второго дракона не было неопытных англичан. На носу, у креста, стоял Браги Яйцо, прозванный так за то, что от головы до пят на нем не было ни единого волоса. Сигурд сделал его капитаном «Фьорд-Элька» после того, как Глум, прежний капитан, предал наше братство. Сколь я мог видеть, Браги неплохо справлялся с делом. Кормчим был назначен его брат Кьяр, сменивший Глумова родича Торгильса, который погиб в одну ночь с самим Глумом и верзилой Торлейком возле пастушьей хижины среди валлийских холмов. Теперь, когда Кьяр стал кормчим «Фьорд-Элька», гордость выпирала из него так же, как у коня кое-что выпирает под брюхом, если он хочет вскочить на кобылу. Мне это пришлось по нраву: я радовался, видя, как он стоит на корме, держа румпель уверенной рукой.

День выдался хмурый, однако берега, вдоль которых мы плыли, были многоцветны, точно богатый ковер, и непрерывно менялись. Мы скользили мимо известняковых гор и долин, где довольный скот жевал сочную зеленую траву. Мы шли мимо бескрайних полей спелого желтого льна, мимо каштановых, буковых, дубовых, ореховых, еловых и сосновых рощ. Среди деревьев рыли землю свиньи и кабаны, чье хрюканье доносилось до нас по воде. Если вглядеться, можно было увидать оленя, а Бодвар заприметил огромного серебристого волка, бежавшего от реки в глубь берега, и крикнул, чтоб мы все посмотрели. Но зверь успел скрыться от наших взглядов.

– А кто запретит нам полакомиться мясом в землях этого императора? – прогрохотал Брам Медведь, не обращаясь ни к кому из нас в отдельности.

Мы не нашлись, что ему ответить, и потому вскоре, привязав корабли к ивам, стоявшим у реки, поймали и зарезали четырех свиней и старого кабана, да еще прибавили к ним трех заблудившихся цыплят, найденных Флоки Черным. Бьорн и Бьярни соорудили при помощи шкур и кольев коптильный шатер, внутри которого повесили куски мяса над медленно горящим костром из дубовых и яблоневых поленьев. Покончив с этим делом, братья сели вместе с нами у большого открытого огня. На вертеле поджаривался кабан с цыплятами. Кинетрит и Эгфрит ощипали птичьи тушки, начинили их луком и натерли уэссексским маслом, кориандром и солью. Дух пошел такой, что у нас потекли слюни, а когда Ирса с Хастейном Краснолицым вынесли пузатые бурдюки и стали разливать пенящийся мед в роги и чаши, я и вовсе подумал, будто попал в Вальхаллу.

– Этот край недурен на вкус, – пробормотал Брам, жуя мясо и тыльной стороной руки вытирая жир с губ. – Еды здесь больше, чем человеку под силу съесть.

– И никто ее не охраняет, – прибавил Свейн. Широкая улыбка разомкнула его блестящую рыжую бороду, и он оторвал зубами новый кусок мяса. Мясо и мед были для викингов так же дороги, как золото и женщины, а может, и еще дороже. – Эти франки слишком щедры, – продолжил Свейн, обсасывая пальцы. – Жаль только, нет свинопасов, которых можно было бы поколотить. Без них не так потешно.

Флоки Черный вздохнул и покачал головой.

– А почему? Как, по-твоему, великанова сопля? – спросил он, приподнимая брови и глядя на Свейна.

Тот поднял цыплячью ножку, словно военный трофей, и, нарочито широко разинув рот, откусил.

– Может, Белый Христос велит своим рабам кормить бедных язычников?

Высказав такую догадку, Свейн улыбнулся от уха до уха и принялся жевать. Другие викинги усмехнулись. Саксы, не понимавшие наших речей, были довольны уже потому, что могли вдосталь набить брюхо. Только Эльдред, хотя и ел вместе с ними, не разделял их радости и как будто блуждал где-то далеко.

– Скотину не держат в загонах, потому что никто ее не крадет, – невозмутимо сказал Флоки. – Здесь тебе, Рыжий, не север. Видно, в этих землях суровые законы заставляют франков ходить по струнке. – Вытащив изо рта недожеванный хрящ, Флоки изучил его при свете костра и бросил в огонь. – Император держит страну и людей мертвой хваткой.

Свейн пожал плечами и удовлетворенно зашлепал губами, будто слова товарища нисколько его не обеспокоили. Однако других они заставили призадуматься. Конечно, может, Черный и ошибался. Просто свинопас заболел и не смог присмотреть за стадом. Или животные сбежали из соседней деревушки. И все же то, что сказал Флоки, пахло правдой. Может, этот сын волчицы и имел привычку слишком много думать, но чутье у него было отменное: он пронюхивал, что к чему, прежде чем мы все успевали понять, откуда дует ветер. Кроме того, налетевшие на нас корабли береговой охраны и башни, выстроенные среди прибрежных утесов, – все это показывало нам: Карл знает, как взнуздать лошадь, и умеет держаться в седле.

В ту ночь наше братство разделилось: одни остались на кораблях, другие сошли на берег, но все спали, закрыв лишь один глаз. Наутро мы снова двинулись в путь, вволю наевшись и набив трюмы отменными кусками копченой свинины, которые должны были кормить наши мышцы, чтобы весла бойчее сбивали воду в изгибах Секваны. Изредка нам попадались небольшие суда, жавшиеся к опасным топким берегам, лишь бы быть от нас подальше. Встретили мы и один кнорр – с виду новое, хорошо защищенное от непогоды судно с тремя толстыми коровами, горой бочонков и шестью людьми на борту. Удирая от нас, они посадили судно на мель. Киль врезался в скрытый под водой нанос, кнорр намертво застрял, а люди чуть не вылетели за борт. Коровы испуганно затопотали, франки принялись на них кричать, в ответ на крики раздался рев. Мы проскочили мимо этой кутерьмы, оставив после себя лишь вспененную воду да отголоски норвежского и английского смеха.

Других происшествий в тот день не случилось. Мы махали руками и улыбались всем, кто попадался нам на пути, а отец Эгфрит приветствовал братьев по вере, выкрикивая благословения так же легко, как если бы кидал яблоки. Иногда франки с опаской нам отвечали, но чаще хмурились, потому что боялись нас и не понимали словес монаха. Вечером, когда два старых рыбака в двувесельной лодке уставились на него, недоуменно вытаращив глаза и разинув рты, он простонал, едва заметно шевеля губами:

– Моя прекрасная латынь, язык самого Папы Льва, да хранит Бог Его Святейшество, тратится впустую на этих олухов, как хорошее вино на норвежцев! – Говоря это, монах продолжал улыбаться и благословляюще махать руками. – Dominus illuminatio mea! Dominus vobiscum! – крикнул он, завершая свое краткое богослужение, а затем покачал лысой головой. – Мои речи для них будто крики гуся. Невежественные свиньи!

Эгфрит посмотрел на меня, ища поддержки, но, поняв, что не найдет ее, закатил глаза.

– Не удивляйся, монах, их ошарашенному виду, – сказал я со своего сундука, не переставая гнать веслом речную воду. – Ведь прежде они никогда не встречали говорящих куниц.

Пенда захохотал, а поглядев на рассерженную рожу Эгфрита, рассмеялся и я. Но Кинетрит наградила меня таким взором, что я незамедлительно постарался принять кроткий вид, хотя мои старания и не были слишком плодотворны.

До наступления сумерек облако укатилось на юг, и когда голубое небо потемнело, звезды стали вспыхивать на нем, будто угольки в огромном погребальном костре какого-то древнего бога. Повисла невероятно яркая луна. Она лила холодный серебристый свет на реку и на поля, тянувшиеся по обоим берегам. Мы причалили на мелководье, в зарослях камыша, спугнув куропаток и диких уток, которые захлопали крыльями, зло заверещали, заскрипели и закрякали, охраняя свои гнезда. Здесь все было не так, как в устье и низовьях реки. Солоноватые приливные воды, где водится и речная, и морская рыба, заиленные берега, где гуси и цапли клюют водоросли и личинки поденок, – все это мы оставили позади. Больше не слышались скрежещущие крики береговых ласточек, покидавших гнезда перед отлетом на юг. Здесь, в среднем течении Секваны, вода струилась мягче, и грести стало легче, хотя мы по-прежнему надеялись, что ветер переменится, позволив нам поднять парус и убрать весла. Так или иначе, завтрашний день был завтрашним днем. Теперь же мы бросили якори с кормы «Змея» и «Фьорд-Элька», а носы кораблей привязали к спутанным шишковатым корням старого дерева, которые оголила вечно бегущая река.

Те из нас, кто накануне ночевал на берегу, в этот раз остались на судне. Сигурд извлек печальный урок из того, что мы пережили на английском побережье, когда Эльдред напал на нас одновременно с суши и с моря, усадив своих людей в рыбацкие лодки и дав им в руки зажженные факелы. С тех пор на борту всегда было достаточно гребцов, чтобы мигом отвести корабль в безопасное место. Викинги, сошедшие на берег, всегда могли побежать за своими драконами следом и взойти на них позже, когда угроза минует. Мы признавали, что эта уловка разумна, и потому не жаловались, хотя половине из нас приходилось спать, прислонясь к жестким дубовым ребрам корабля или к собственным дорожным сундукам. Следы огня, до сих пор темневшие, будто оспины, на теле «Змея», служили нам болезненным напоминанием о том, как он чуть не погиб, и теперь мы видели свой долг в том, чтобы его оберегать.

На юго-востоке небо окрасилось слабым рыжеватым светом, из чего мы заключили, что в глубине материка, за вызубренной стеной леса, прячется город или, самое малое, деревня. Вероятно, франки узнали о нашем приближении и разожгли костры, чтобы мы не подошли к ним невидимыми. А возможно, огонь развели в честь какого-нибудь праздника либо для проведения свадебного или погребального обряда. Так ли, иначе ли, мы не собирались тревожить местных жителей, покуда они не собирались тревожить нас.

Пленным англичанам велели сойти на берег, но Эльдреда держали от них отдельно: Сигурд хотел разрубить связи между олдерменом и остальными саксами. Мы с Пендой, разостлав шкуры на корме «Змея», играли в тафл и пили мед. Викинги, оставшиеся на борту, расположились, как могли, на опустевшей палубе: кто-то уже спал, кто-то вполголоса разговаривал, кто-то доделывал то, что не успел за целый день, проведенный на веслах. Кинетрит с отцом Эгфритом устроились позади нас, на площадке для боя. Подивившись тому, как тихо они сидят, я вдруг понял: они рыбачат. Конопляные лесы, будто копья, стремились на дно реки под тяжестью каменных грузил. При всем своем терпении монах и девушка до сих пор не поймали ни единой рыбешки.

– Она отблагодарила тебя за то, что ты спас ее ублюдка-отца? – спросил Пенда, бросив взгляд мне за плечо. Даже сейчас, тихим вечером, когда мой приятель спокойно играл в тафл, его шрам, пики вздыбленных волос и дикие глаза придавали ему устрашающий вид. – Ты ведь заслужил небольшое вознаграждение, правда, парень? – проговорил он, приплясывая бровями. – Ложечку меда, а?

Я сердито взглянул на Пенду, боясь, что Кинетрит нас услышит, но он лишь ухмыльнулся, сделавшись похожим на проказливого мальчишку.

– Смотри лучше на доску, а они пускай себе рыбачат, – пробормотал я, двигая по полю раковину гребешка, чтобы «съесть» черно-синюю мидию. – Бьюсь об заклад, даже Свейн тебя обыграет.

Пенда нахмурился и обиженно произнес:

– Зато ты так долго думаешь перед каждым ходом, что я засыпаю, дожидаясь своей очереди. Играть с тобой не многим веселей, чем смотреть, как растет дерево.

– Кинетрит! Клюет! Тихонько, осторожно… – Я обернулся: Кинетрит легко и плавно потянула удилище. – Вот так, молодец, не давай ему сорваться, – сказал отец Эгфрит, нетерпеливо перепрыгивая с ноги на ногу.

Кинетрит, не видя и не слыша ничего вокруг, расширенными глазами смотрела на удочку и покусывала нижнюю губу.

– Видать, там что-то тяжелое, – сказал Пенда. Я кивнул, но ни один из нас не подумал предложить помощь. – Может, франкийский башмак?

В этот миг Кинетрит, восторженно вскрикнув, вытянула из воды рыбину, и та забилась о палубу «Змея».

– Щука! – взвизгнул Эгфрит, бросаясь на колени, чтобы схватить серо-зеленую крапчатую рыбу и вынуть крючок. – Берегись ее зубов! Они дьявольски острые!

Монах был прав: брызгая в него кровью и дерьмом, рыбина тщетно разевала угрожающе зубастую пасть.

– Gaddr, – произнес Ирса Поросячье Рыло, одобрительно кивнув.

– У них это зовется щукой, Ирса, – сказал я по-норвежски.

Несколько викингов подошли поздравить рыбаков и принялись спорить о том, какова остроголовая gaddr на вкус в сравнении с другими речными обитателями: плотвой, красноперкой, лещом и окунем.

– Она с мою руку длиной! – восхищенно проговорил я.

– И почти такая же длинная, как мой срамной уд, – улыбнулся Ингольф, обнажив дыры, которых у него во рту было больше, чем зубов.

– Зато гораздо краше, – гавкнул Хастейн и хлопнул Ингольфа по спине.

– Неплохо, девушка, – сказал Пенда, почесывая шрам, – тут будет чем закусить.

– А я уж думал, там, внизу, все уснуло, – задиристо проговорил я, в то время как Эгфрит поднял щуку за жабры так гордо, будто выловил ее сам.

– По-твоему, Ворон, это первая рыбина, которую я поймала? – спросила Кинетрит и выгнула брови, словно бросая мне вызов.

– Да нет, – пробормотал я, – просто…

– Играйте дальше, детишки, а дело предоставьте нам, – по-куньи осклабился Эгфрит.

Я мог бы размозжить ему голову, но вместо этого мы с Пендой понуро вернулись к нашему тафлу. Пока я обдумывал свой ход, Кинетрит сказала:

– И знаешь, Пенда? Дави-ка ты блох, что прыгают у тебя в штанах. Ворон не получил от меня никакого вознаграждения.