Холодный северный ветер подхватил тяжелую серую тучу, низко нависшую над нами, и погнал ее на юг над заливным лугом. Стайки грачей выныривали из облака и кубарем летели на вспаханное поле западнее дубового леса. Их однообразное «каа» доносилось до нас через равнину. Галки, похожие на крошечные узелки, устремились к ольхам, что росли на востоке и уже темнели, усиженные птицами. Пичуги метнулись в сторону, затем взмыли вверх, словно взбираясь на невидимую стену, и на мгновение повисли в воздухе, прежде чем каждая из них с восхитительной меткостью опустилась на одну из ветвей рядом со своими собратьями.

Чтобы Эльдред казался настоящим господином, главным среди нас, Сигурд дал ему лучшего коня – горячего черного скакуна из тех, что ценят себя наравне с седоком. Я трясся на старой заезженной кобыле, другим достались лошади не многим лучше. На тот случай, если Эльдред решит этим воспользоваться и вопреки угрозам Сигурда попытается бежать, Флоки, Пенда и я держались так близко к олдермену, что могли пересчитать блох на крупе его коня. К тому же Черный держал при себе пару топориков, которые умел метать со смертоносной ловкостью. Стоило Эльдреду ударить пятками по бокам лошади, и лезвие тут же вонзилось бы ему между лопаток.

– Прежде Экс-ля-Шапель назывался Аквисгранумом, – чирикнул Эгфрит. До тех пор мы молчали: каждый из нас гадал, как сложится узор его вирда. – Это было, конечно, еще при римлянах. Полагаю, город так назвали в честь кельтского бога воды и здоровья. Говорят, из-под земли там бьет горячая вода, и люди в ней купаются. Но мне с трудом верится, что кельты часто мылись: как бы ни звали их языческого бога, они были и остаются грязным народом. А император, сказывают, каждый день принимает ванны в горячих источниках. Верно, он чист телом так же, как и душой.

– Может, он и нам дозволит помыть зады в его драгоценной водице, а, коняга? – произнес Пенда, трепля уши своей гнедой лошади.

– Чтобы благословенные источники до Страшного Суда оставались опоганенными? – воскликнул Эгфрит. – Карл вас даже близко не подпустит, грязные вы животные! Разве только мы с Кинетрит удостоимся чести. Да еще Эльдред – как христианский лорд.

– Мне все равно, монах. Позови меня, когда ваш Белый Христос будет превращать воду в вино, – ответил я, немного отставая, чтобы не слышать болтовни священника.

Из глубины моего ума вдруг поднялось нечто, нарушившее долгожданную тишь: почему Эгфрит согласился помочь нам продать евангелие Святого Иеронима? Ведь однажды он сказал, будто такие святыни не покупаются и не продаются, даже если обладать ими захочет человек, подобный императору Карлу. А теперь он же, монах, ехал с нами проворачивать это дельце?.. Я предпочел поглубже запрятать тревожные мысли в дорожном сундуке своего разума. Мой лот не мог измерить душу человека, служившего богу, который отдал единственного сына на растерзание врагам, чтобы тот умер на кресте. Я знал лишь одно: Эгфрит сам себе затуманивал мозги молитвами, всяким вздором и кровью Белого Христа, что так согревает желудок.

Оставив заливную равнину позади, тропа петляла среди дремучих лесов, в глубине которых росли гигантские ясени, безмолвные и вечные. Мы взирали на них в благоговейном страхе: казалось, их верхние ветви исчезали в небе. Такие деревья могли не бояться даже самых суровых ветров Ньёрда.

– Из них вышли бы хорошие копья, – одобрительно произнес Пенда, – прямые, как солнечные лучи.

– Эти ясени похожи на Иггдрасиль, древо жизни, – сказал Флоки Черный. – Только оно еще больше: на его ветвях покоятся девять миров. – Пока я переводил, викинг смотрел на меня неулыбающимися потемневшими глазами. – На этом дереве Один Всеотец провисел девять ночей, чтобы обрести мудрость. Он был прибит копьем. Где-то вот здесь. – Флоки дотронулся до ребер с правой стороны.

Пересказав его слова на английском, я увидел тень на лице Эгфрита и, не удержавшись, спросил:

– А Христа, монах, тоже подвесили на древе боли?

– Да, юноша, наш Господь и Спаситель страдал на кресте за грехи наши.

– И солдат – римлянин, надо полагать, – пронзил его копьем?

– Верно, – подтвердил Эгфрит. – Но тот молодой солдат, вероятно, лишь хотел положить конец страданиям нашего Господа.

– Правда ли, что Христос кричал перед смертью?

– Правда, – ответил монах, торжественно кивнув. Затем, прищурясь, поглядел на меня. – Как закричал бы, я полагаю, любой человек.

– Да, – согласился я. – Ведь и Один вскрикнул, прежде чем умереть. Потом, конечно, он ожил. А ожил ли Христос?

Кинетрит метнула в меня обжигающий взгляд.

– Да, и тебе это известно, – произнес монах с негодованием.

– Еще Флоки говорит, что Один мог устроить пир горой, имея лишь немного хлеба да ведерко рыбы, – сказал я. Флоки такого не говорил, но Эгфриту неоткуда было это знать. – Сдается мне, вы, христиане, украли все свои истории у норвежских скальдов.

Пенда ухмыльнулся. Эльдред скривил губу так, будто у него под носом размазали собачье дерьмо.

– А мне, Ворон, сдается, что ты темный порочный юнец и душа твоя стоит на краю бездонной пропасти, хоть сам ты этого не понимаешь, – ответил Эгфрит, грустно покачав головою. – И это вы крадете у нас истории, а не мы у вас.

– Перестань дразнить отца Эгфрита, Ворон, – сказала Кинетрит. – Не обращай на него внимания, отче. Иногда мне кажется, будто в этом большом и грязном теле сидит несмышленое дитя.

Монах все еще хмурился, когда мы подошли к месту, где ясени и дубы были вырублены. Из кустов бузины, чьи черные ягоды давно склевали птицы, поднимались высокие и стройные серебристые березки. Когда Кинетрит уединилась в зарослях остролиста, Эгфрит приметил сломанную телегу, наполовину скрытую папоротником и колючками. Видно, несколькими годами ранее ее использовали для перевозки поваленных стволов, а когда правое колесо повредилось, хозяин не счел нужным чинить грубо сработанную вещь и бросил ее гнить.

– Даже самые ничтожные из творений Господа могут быть полезны, – сказал монах и, сойдя с лошади, засунул что-то в свой мешок. Что – я не видел: Эльдреду занадобилось опорожнить кишки, и мне выпало пойти с ним, чтобы, случись у олдермена понос, его самого никуда не понесло.

Вскоре мы снова сели на коней и продолжили путь. Казалось, даже Винигис воодушевился, когда мы выехали из леса и перед нами открылся Экс-ля-Шапель в кроваво-красном закатном свете. Мы преодолели старый пограничный ров; тот настолько обмелел, что теперь представлял для нас только одну трудность: нашим лошадям пришлась по вкусу растущая в нем нескошенная трава, и мы, чередуя пинки с уговорами, не без труда заставили животных выбраться. На расстоянии трех хороших выстрелов из лука перед нами стояла каменная стена втрое выше человеческого роста. Она опоясывала город, который теперь, когда солнце село за дубовый лес позади нас, погрузился в тень. Над пастбищем стелился туман, отчего пасущийся скот казался безногим. У стены уютно лепились друг к другу деревянные домишки, из окон сочился манящий свет. Струйки дыма сливались с плывущими облаками. Поднимаясь по каменной кладке городской ограды, пелена тумана загибалась назад, подобно тому, как брызги отскакивают от океанской волны. По бесчисленным тропам, ведущим к воротам, двигались люди, полускрытые мглой. Некоторые вели в город овец, чтобы стены защитили их от волков, которые могли явиться под покровом тумана. Видно, зная об этой опасности, франкские собаки без умолку лаяли. Воздух пах зеленью и влагой, а дым, перемешанный с парами земли, был соблазнительно сладок.

– В сравнении с этим Париж кажется выгребной ямой, – сказал Пенда.

Город стоял на склоне холма, на северной вершине которого, внутри стены, возвышалось огромное каменное строение, подчинявшее себе все вокруг.

– Он и есть выгребная яма, – отозвался я, стараясь уязвить Эгфрита: для него Париж был, очевидно, лучом света, исходящим из задницы христианского бога. – Вы только поглядите! – Я указал на каменное здание на холме (другие постройки, расположенные ниже, виднелись лишь смутно).

Когда я спросил Флоки Черного, доводилось ли ему за годы странствий встречать что-нибудь подобное, он покачал головой, и его косы цвета воронова крыла заплясали.

– Ничего такого во всей Норвегии нет. Это похоже на Бильскирнир.

– «Треск молний»? – спросил я.

Он важно кивнул.

– Бильскирнир – покои самого Тора.

– Тогда, Черный, мы должны радоваться, что это не Бильскирнир, – ответил я, обводя лошадь вокруг блестящей кучки овечьего помета. – Бьюсь об заклад, Громовержец даже не пернул бы ради христианской книги Эгфрита.

Флоки, скривив губу, плюнул, и мы вышли на тропу, ведущую к воротам между двумя каменными башнями, вырастающими из тумана. Как было видно, они часто разрушались и достраивались. Стражник, стоявший на одной из них, что-то прокричал, и нам навстречу из города вышли шестеро солдат в кожаных доспехах, вооруженных копьями и мечами.

– Мир вам, дети мои, – проговорил Эгфрит, перекрестив воинов, и указал на олдермена, который уставился на них, опустив длинный нос. – Мой господин, лорд Эльдред, прибыл из Англии, дабы засвидетельствовать почтение великому императору Карлу. Это, – монах махнул рукой на нас, – люди Эльдреда, а это леди Кинетрит, его дочь.

Где-то в тумане завыл волк. Заслышав леденящий душу звук, грачи отозвались на него скрипучими криками и, громко хлопая крыльями, поднялись в темнеющее небо. Мерный скрежет возвестил появление еще одного франка: он вышел из ворот, толкая перед собой тележку.

– За эти стены запрещается проносить оружие, – сказал тот стражник, чьи шлем и меч были лучшими. Титул Эльдреда не произвел на него ни малейшего впечатления. Язык, на котором говорил франкский воин, был не вполне английским, однако мы его понимали. – Дворец императора на вершине холма; таких, как вы, туда не пускают, – продолжал солдат. Между тем его помощник собрал у нас оружие и небрежно бросил его в свою тележку. Флоки и Пенда переглянулись, скривившись оттого, что с их мечами дурно обращаются, но придержали языки. – Говорят, сам Папа однажды прождал чуть не до скончания века, чтобы увидеть нашего короля, – сказал стражник, обнажив в улыбке гнилые зубы. Затем он сжал руку в кулак и прибавил: – Выходит, это не Папа держит полмира за яйца.

– Терпение – дар Божий, и, несомненно, Его Святейшеству этой благодати отпущен целый воз, – ответил Эгфрит, кивнув на удалявшуюся тележку с нашим оружием, среди коего был и роскошный меч, что Сигурд дал Эльдреду для важности.

– Такое чувство, будто увозят мою окровавленную руку, – проворчал Пенда, и я его понял.

– Полу́чите оружие назад, когда вернете вот это, – стражник протянул Эльдреду деревянный медальон.

– Ах, святитель Григорий Турский! – воскликнул Эгфрит, прочитав надпись. – На каждом диске имя святого! Как чудесно!

Воин пожал плечами.

– Я сберегу это, милорд, – сказал Пенда, забирая у Эльдреда медальон.

Стражники расступились, и мы въехали в город. В отличие от Парижа Экс-ля-Шапель не пах говном. У этого города была своя вонь, которую распространяли слуги Белого Христа. Всюду нам попадались монахи, священники, босоногие паломники с бородами до колен и унылые серолицые монахини. Даже кошки и собаки крались по улицам с такими мордами, будто знали: их души обречены мучиться до дерьмового конца света. Эльдред, хотя и сам был христианином, поморщился при виде стольких слуг Иисуса.

Встречались нам и воины. Все они имели при себе копья и мечи, некоторые носили кольчуги, но прежде всего людей императора выделяла одежда: ослепительно-белые рубахи из доброго полотна и красные штаны, вышитые золотом. Ниже колена они обматывали ноги алой тканью, а поверх крест-накрест повязывали шнурки хороших кожаных башмаков. Плащи, доходившие до ступней, были синими или белыми – как сказал Эгфрит, это зависело от звания. Даже на ножнах мечей белел обильно вощенный лен.

– Фризские плащи, – завистливо произнес Пенда. – Лучшие, какие только можно сыскать.

– Да уж, – согласился Флоки, когда я объяснил ему, на что засмотрелся англичанин, – такой плащ согреет тебя и в Фимбульветр.

Фимбульветр – это три жесточайшие зимы, которые сольются в одну непрерывную полосу холода, и тогда мы поймем, что начался Рагнарёк.

Я никогда прежде не видал, чтобы воины были одеты одинаково.

– Умно придумано, Черный: так точно не убьешь в бою своего, – сказал я по-норвежски.

– А еще в таком плаще легко подобраться к императору, чтобы перерезать ему горло.

Флоки верно подметил: заполучив одежду одного из этих воинов, можно было запросто сойти за императорского стражника.

– Как дивно! – произнесла Кинетрит.

Не знаю, что она имела в виду: толпы христиан или же окружавшие нас постройки, которые и в самом деле имели внушительный вид. Дома были большею частью деревянные, хотя попадались и каменные, крытые тростником, а то и тонкими плитками наподобие рыбьих чешуек. Эгфрит сказал, что это называется черепицей: она не пропускает дождь, и придумали ее в стародавние времена – еще до римлян.

Купцы во все горло расхваливали свой товар и торговались с покупателями, разодетые женщины щупали и нюхали фрукты и овощи, мясо шкварчало на сковородах, бурлили котлы, кузнечные молоты били по наковальням, лошади ржали, дети плакали, христиане молились. От всего этого шума шла кругом голова.

Мы поблагодарили Винигиса честно заработанным им серебром. Я подумал, что рыбак, должно быть, доволен своим уловом. Оставив лошадей двум чумазым мальчишкам-конюхам, мы пошли по широкому деревянному настилу через середину города прямо к строению на вершине холма. Воздух загустел от дыма тысяч очагов, и в каждом вздохе ощущался запах чего-нибудь съестного: где-то жарили лук, где-то – макрель, а где-то в кипящем масле с чесноком готовились улитки.

– Почему ты возомнил, что император нас примет? – спросил я Эгфрита, полагая, будто мы идем к дворцу Карла. – Разве ты не слышал, что сказал тот стражник? Пока мы будем стоять в дверях приемной залы и ждать, когда король покончит со своими молитвами, у нас отрастут такие бороды, от которых ступням станет тепло.

– Эгфрит, язычник прав, – сказал Эльдред, на ходу оглядываясь по сторонам. – Я олдермен, а не Иоанн Креститель.

Монах сверкнул желтыми зубами: казалось, ему не хватало только крысиных усов.

– А мы идем не во дворец, – ответил он, перекрикивая треск рассекаемых камней и глухие удары молотков.

Кругом возводились новые здания. Из старого деревянного города вставал новый, каменный.

– Тогда куда же, отче? – нахмурился Пенда.

Эгфрит промолчал. Я хотел было свернуть ему голову, чтобы он завопил, но меня вдруг отвлек тощий, как палка, человек, вокруг которого горожане столпились, точно мухи, вьющиеся над собачьим дерьмом. На ладонях и босых ступнях человека виднелась кровь. Кто-то из окруживших его стоял на коленях, кто-то крестился, а сам бедолага как будто принимал свою участь с мрачным спокойствием.

– Отче, ты видел? – произнесла Кинетрит, расширив зеленые глаза, и потянула монаха за рукав.

– Приготовься увидеть много удивительного и даже чудесного, моя дорогая. Над этим городом вывесил свое знамя золотой властелин христианского мира, – сказал монах, не замедляя шага.

Мы пошли вверх по склону холма. Дым, ставший густым, точно каша, разъедал глаза и щекотал горло. Приходилось непрерывно отмахиваться от слепых нищих, оборванных детей и коробейников, пытавшихся что-то нам всучить. Шлюх, как огорченно подметил Пенда, не было.

Вдруг ряды домов прервались. Мы вышли на открытое место, и сквозь поредевшую дымовую завесу я увидел то, чего не видел прежде никогда. Перед нами вытянулась галерея из сотни гладких каменных столбов; поверхность под ними была тоже выложена камнями, совершенно одинаковыми. По одну сторону от прохода широко разрослась трава, по которой, похоже, никогда не ступала нога человека или животного. Посреди этого зеленого поля стояло огромное каменное блюдо, похожее на миску великана, причем заколдованную: из сердцевины постоянно била вода, хотя источника рядом не было. Только Винигис остался равнодушен к этому диву. Эгфрит сказал, что оно называется фонтаном. Свежая и чистая вода, сверкая, взмывала в воздух и падала через край великанского блюда. Моя рука потянулась к голове Одина, спрятанной под рубахой. Я не понимал, как каменный таз может порождать воду и почему никто ее не собирает. Поблизости никого не было, кроме нескольких монахов, которые мели своими рясами пол между столбов, да кучки каменщиков, трудившихся на дальнем краю травянистого поля.

– Христианский сейд, – прошипел Флоки по-норвежски.

Однако я уже не смотрел на фонтан; моим вниманием овладела картина, которую я впоследствии много раз представлял себе, думая о чертогах Асгарда, – обители богов. Только чудо, которое было сейчас передо мной, создали не боги, а христиане.

– Церковь Пречистой Девы Марии! – выдохнул Эгфрит, воздев руки.

– Император, наверное, богаче, чем все английские короли, вместе взятые, – произнес Эльдред, задумчиво поглаживая усы.

– А ты не получишь от его богатств ни единого серебряного пенни, потому что ты подлый соплежуй и червяк, убивший собственного сына, – огрызнулся Пенда.

Следуя за Эгфритом, мы подошли к огромной бронзовой двери на западной стороне храма. Монаху едва хватило силы, чтобы ее приоткрыть, Кинетрит ему помогла. Они вошли, за ними – Пенда, Винигис и Эльдред. Изнутри на улицу просочились скорбные звуки пения христовых слуг.

– Войдем и мы, Черный, – сказал я, заметив, что викинг отпрянул, когда дверь стала закрываться за олдерменом.

Флоки покачал головой. Глаза зло сверкнули из-под сомкнутых темных бровей.

– Я не пойду, Ворон. Там мне не место.

Я увидел, как его рука сжала длинный нож, который он утаил от городских привратников, спрятав под рубахой. Прикоснувшись к оружию, викинг хотел отвадить от себя христианские чары. Я кивнул, понимая, что Флоки не переубедишь, и, развернувшись, без него вошел в церковь, построенную властелином христианского мира, – шестнадцатистенную кладовую сокровищ. Мои кишки завязались узлом: мне стало страшно.