Ночь выдалась достаточно темной, чтобы мы могли наскочить на скалу или песчаную отмель, но притом достаточно светлой, чтобы Кнут мог провести «Змея» посередине реки, где опасность была не так велика. В любое другое время я охотно поменялся бы с ним местами (ведь держать в руках румпель легче, чем месить воду веслом), только не в ту ночь. «Пускай остается у руля, и да поможет ему Один», – подумал я, глядя на его плотно сжатые губы и лоб, отяжелевший от дум о том, как провести нас к морю по темному речному пути.

Мы гребли, словно оглушенные, взмахивая веслами, будто размеренность этого движения была для нас тем же, что ровное дыхание или биение сердца. Мы молчали, не имея сил говорить. Кости и мышцы каждого из нас просто повторяли то, что видели глаза, устремленные на спину сидящего впереди. В такое нелегко поверить, но мы и вправду безмолвно гребли в темноте. Более того, франки шли за нами. Когда наши весла поднимались, мы слышали, как их весла бьют по воде где-то позади.

На рассвете сгустился туман. Вставая над рекой, он клубами полз на болота и заливные луга, где носились чибисы и, то и дело замирая, летали стрекозы – яркие пятнышки среди серой травы. Мы сидели на скамьях, полумертвые от усталости. «Змей» казался кораблем привидений, бледных мертвецов. Взмахи наших весел были неумолимы, как приближение Рагнарёка. Но если гибель богов все еще сокрыта в тумане грядущего, то нашим судьбам предстояло решиться до того, как поднимется солнце.

– Что же нам делать, Сигурд? – спросил Улаф. Мощный викинг израсходовал почти все свои силы и теперь, сидя у весла, едва мог держать голову. – Эти сукины сыны скоро накинутся на нас, как блохи на собаку.

Он был прав. Два больших франкских корабля почти нагнали «Змея»: еще немного – и сильный воин смог бы добросить копье до нашей мачты. Датчан же видно не было, и я подумал, что они либо совсем изнемогли, либо подверглись нападению под покровом тьмы. Может, они просто умерли от истощения и их ладьи, ладьи смерти, прибились где-нибудь к камышам, безмолвно ожидая, когда налетят вороны.

– Мы сразимся с ублюдками, – сказал Брам Медведь, словно прошуршав старой пшеничной шелухой.

Как мы могли сражаться? Мы едва были в силах поднять глаза, не говоря уж об оружии. Даже сквозь кожаную куртку кольчуга в кровь истерла мне плечи, а что до ног, то я не знал, смогу ли стоять.

«Фьорд-Эльк», не так тяжело нагруженный, ушел вперед. Конечно, Браги и его люди вернулись бы, чтобы поддержать нас в сражении с франками, но и к нашему врагу на помощь вскорости должны были подоспеть другие императорские суда. Мы оказались в отчаянном положении, и молчание Сигурда укореняло в наших душах мысль о скором конце.

– Да, мы сразимся, – произнес наконец ярл, вызвав в ответ слабый гул согласия.

– Я хотел бы умереть в бою, а не на чертовых веслах, – сказал Флоки, и никто ему не возразил.

– Постой, Сигурд! – воскликнул я. – Есть другой путь.

Воцарилось тягостное молчание, нарушаемое лишь скрипом весел да плеском воды, и я даже спросил себя, произнес ли я это вслух или же только подумал. Наконец Сигурд подозвал меня к себе на нос корабля. Положив весло, я, к своему облегчению, обнаружил, что мои ноги еще служат мне, хотя их и сводили судороги. Викинги поднимали головы, когда я проходил мимо, и суровая горделивость их взглядов смягчалась надеждой, что давила на меня, как мокрое шерстяное одеяло. Оглянувшись, я увидел, как выплывают из тумана нос и весла первого франкского корабля. Я пригнул голову, уклоняясь от пролетевшей стрелы, и тут же устыдился: Сигурд даже бровью не повел.

– Что ж, Ворон, – сказал он, заплетая длинные волосы, чтобы они не мешали в бою. Его исчерченное шрамами лицо было изможденным, огонь в голубых глазах погас. – Каков твой хитроумный замысел?

Мне захотелось покачать головой и уйти: я не сомневался, что ярл не одобрит моей затеи. Пожалуй, я и сам скорее бы встал в строй и встретился с франками лицом к лицу, чем решиться на то, что, подобно насекомому, прокралось в мой ум. Однако хоть Сигурд и готовился к битве, в его взгляде я уловил ту же хрупкую надежду, что и во взглядах других викингов. Казалось, он хочет, но не решается верить, будто я помогу нашему братству избегнуть печальной участи. Я рассказал ярлу о своем замысле, и выражение напряженного ожидания сошло с его лица, как осыпается с крыши сухой снег.

– Забудь, – сказал я. – Мы сразимся с ними, господин. Может, если наш первый удар будет быстрым и сильным, они подожмут хвост прежде, чем подоспеют их друзья.

Сигурд положил руку мне на плечо и покачал головой.

– Твой замысел хорош, Ворон. Не иначе, сам Локи внушил его тебе. Спасибо. – Ярл отошел от меня, направившись к трюму. – А теперь помоги мне, парень.

Мы отбросили в сторону промасленные шкуры, открыв вход в хранилище наших богатств. В середине стояли пять бочек серебра, что дал нам Алкуин как плату за мир, который мы вскоре разрушили огнем. Вокруг бочонков были сложены другие наши сокровища: от плащей, брошей и ожерелий до оленьих рогов, янтаря и точильных камней. Когда мы с Сигурдом принялись выкладывать все это на палубу, викинги, сидевшие на веслах перед трюмом, поглядели на нас в недоумении. Затем мы стали отдирать доски, положенные поперек балок и защищавшие груз от воды, что неизбежно просачивалась в днище. Сигурд подозвал Бьярни, и тот помог мне связать эти доски вместе. Получилось четыре плота, на каждом их которых можно было лечь и раскинуть руки, хотя ниже локтя они оказались бы в воде. Мы достали бочки из надежного укрытия и, застелив плоты толстыми шкурами, рассыпали по ним мерцающее серебро, так что оно утонуло в длинноворсном оленьем мехе.

Поняв, что происходит, некоторые из викингов застонали и заворчали. От скамьи к скамье пробежал ропот. Но Сигурда это не смутило. Он видел франков, уже стоявших на носу своего корабля с веревками и крюками.

– Нам следует поторопиться, господин, – произнес я, беря два увесистых серебряных подсвечника и кладя их на ковер из монет.

Бьярни издал скорбный стон.

– Помоги нам, Свейн, – сказал Сигурд.

Огромный викинг убрал весло и, откинув с лица мокрые от пота рыжие волосы, подошел к нам.

– Яйца Тора! Где ж это видано! – проворчал он, берясь вместе с Бьярни за один конец плота, в то время как Сигурд и я взялись за другой.

Притворившись, что не заметил брошенного в меня кислого взгляда, я скривился от невероятной тяжести ноши. Мы поднесли плот к борту и поставили его на ширстрек.

– Славные воины отдавали жизни за это серебро, – буркнул Орм, откинувшись назад при очередном взмахе весла.

– И ты отдашь, если не прикусишь свой чертов язык, – рявкнул Улаф.

Мы опустили плот за борт и бросили его. Вода захлестнула оленьи шкуры, и один из подсвечников, мелькнув серебряной молнией, исчез в темной глубине. На наше счастье, плот не перевернулся, а бойко, словно листик, поплыл по течению. Намокший мех оленя потемнел и стал гладким, как шкурка выдры.

– Теперь другие, – сказал Сигурд.

На оставшихся плотах мы спустили на воду сокровища, которые так нелегко нам достались. Почти сразу же «Змей» ускорил свой ход, поднявшись из воды. Грести стало проще. Но этим моя затея не ограничивалась, и мы с Сигурдом бросились к корме, чтобы посмотреть, сработала ли другая часть замысла. К моему ужасу, корабль епископа Боргона продолжал идти за нами, а Сигурд затрясся. Я хотел молить ярла о прощении, думая, будто он гневается на меня за то, что я зря погубил наши сокровища, и ярость его обрушится на меня, подобно Рагнарёку. Но он вдруг разразился громоподобным хохотом.

– Великий Один пустил по кругу рог с медом, когда ты родился, Ворон! – Ярл указал на воду за судном епископа. – Видит ли это твой красный глаз?

Я почувствовал, как мои пересохшие губы тоже расползлись в волчьей улыбке, когда из тумана появился второй франкский корабль: его нос был направлен к северному берегу, к которому прибился один из плотов с серебром, запутавшийся в корнях полузатопленной ивы. Второй плот застрял чуть дальше, на грязном мелководье, а еще два подпрыгивали на волнах за нашей кормой. С обоих императорских судов послышались крики, когда жадность вонзила зубы в людские души.

– Гляди-ка! – вскричал Сигурд. – Эти Христовы рабы не так уж сильно отличаются от остальных людей. Вылавливать из реки серебро им больше по нраву, чем биться с волками Одина.

Быть может, епископ Боргон побоялся сражаться с нами, а может, блеск монет ослепил его, как и людей не столь высокого звания. Так или иначе, взмахи весел головного корабля сделались реже, и кормчий направил его ко второму плоту, позлащенному зарей. Мы продолжали грести изо всех сил, пока солнце не поднялось, а франки не исчезли вдали. Мы воображали, как они взвешивают свою добычу и хлопают друг друга по спинам, радуясь, что прогнали язычников.

Вскоре Ньёрд послал нам ветер с юго-востока: видно, у богов иссяк запас уготованных для нас испытаний, и им самим захотелось отдохнуть. Бриз был достаточно силен, чтобы, идя по течению реки, бегущей на запад, мы могли поднять парус и сложить истертые водою весла. Над палубой «Змея», затрепетав, надулся выцветший красный парус в пятнах морских брызг. Высохшая соль посыпалась на викингов, что устало хлопотали перед мачтой, вылезая из кольчуг и расстилая шкуры возле дорожных сундуков. Асгот достал из своего мешка какую-то траву и, вооружившись чистой тряпицей, пытался собрать воедино рассеченное лицо Халльдора. Несчастный добела сжал кулаки, словно держал в каждом из них молот Тора. Его горло издавало низкий тренькающий звук, а одно колено непрестанно подпрыгивало. Улаф вынул стрелу из плеча Кальфа. Тот пробормотал что-то про огромную вонючую задницу Хели и потерял сознание. Кровь ручьем потекла по его испещренной белыми шрамами груди, животу и штанам. Англичанин Синрик, которому франкское копье рассекло горло, уже окоченел. Борода покойника была красна от крови, лицо бело, глаза неподвижно уставлены в небо, где кружили чайки. Друзья завернули его в два плаща и связали концы, намереваясь предать тело христианскому погребению, как только мы сойдем на берег, но Улаф предупредил их, что труп придется выбросить рыбам, едва он начнет вонять. Остальные воины сами себя лечили, и одному Одину было известно, не унесет ли кого-то из них раневая горячка.

От изнеможения лицо Кнута заострилось и сморщилось, как у старой ведьмы, и Сигурд отправил его отдыхать, взяв румпель в свои руки. Черный Флоки нес вахту на носу корабля. Кроме него и еще двух-трех викингов, мы все свернулись на своих шкурах и уснули, точно мертвецы. Я был измучен как никогда, и то, что я видел, не назовешь сном: моя душа лишь пробиралась сквозь темноту, будто бороздя ее веслом, и плела нескончаемый однообразный узор.

Проснулся я под скрипучие крики чаек и зазывный запах еды: над балластом позади трюма бурлил огромный железный котел. Сквозь клубы пара я увидел лицо Арнвида, который, улыбаясь, помешивал варево. Я сел и, протирая заспанные глаза, оглядел викингов: одни пили мед и тихо переговаривались, другие еще не проснулись. Вдруг я понял, что, кроме криков птиц, скрежета досок да потрескивания костра, слышу и еще какой-то звук: это был величественный рокот открытого моря. Я с трудом, точно старик, встал и схватился за ширстрек. Внутри у меня все перевернулось оттого, что мы вышли из этой проклятой реки на простор океана.

– Мы уж подумали, ты помер, парень, – сказал Пенда. – Боялись потревожить твой злобный дух и быть убитыми булавкой.

Англичанин, почесав щетину на шее, усмехнулся. Я посмотрел на него, как пьяный, и лишь мгновение спустя ухмыльнулся в ответ, спросив:

– Где мы?

– Река выплюнула нас вон там.

Пенда указал туда, где, шипя, смешивались пресные и соленые потоки. Устье прикрывал скалистый выступ, вершина которого побелела от напластований застывшего птичьего помета. Мы укромно пришвартовались у острова, рядом покачивался на волнах «Фьорд-Эльк». Чтобы корабли не бились о скалы, их поставили на якори и привязали к камням.

– Поверить не могу! Как это я не проснулся, когда мы причаливали?!

Пенда провел рукой по ершистым волосам и, пожав плечами, язвительно проговорил:

– Видно, плетение хитроумных замыслов утомляет воина не меньше, чем бой.

Предпочтя не отвечать на это замечание, я спросил:

– Синие плащи больше не показывались?

Я представил себе, как франки хватают плывущее по реке серебро, подобно старикам, что тянут руки к прелестям распутных девок. Пенда покачал головой.

– Зато вон те бедолаги каким-то чудом до нас добрались.

Обернувшись, я заметил две уцелевшие датские ладьи, пришвартованные в маленькой бухте слева от нас. Сами датчане, похожие на закутанных в саван мертвецов, неподвижно спали. Верно, им снилась отвоеванная ими свобода.

– Титьки Фригг! – воскликнул я, тряхнув головой. – Я думал, мы больше их не увидим. Видать, они проскочили мимо франков, когда тех одолела серебряная чесотка.

– Надеюсь, епископ Боргон и его люди поубивали друг друга, – ответил Пенда, сжимая губы. – За такое богатство даже брат станет грызть глотку брата. – Бровь англичанина выгнулась, как гусеница. – А может, кто-то из ваших богов выудил датчан из реки и тихонько посадил в эту бухту? Кто знает… Так или иначе, они здесь и должны благодарить за это тебя, – заключил Пенда уныло.

– Сигурду, а не мне пришло в голову перебраться через цепь, – сказал я.

О том, как мы потеряли наше богатство, мне не хотелось говорить, пока я не узнал, все ли викинги с этим смирились. Пенда понимающе кивнул.

– Как Халльдор? – спросил я.

Англичанин скривился.

– Везде, куда он ни пойдет, дети будут реветь. Несчастный боров стал еще страшнее тебя, парень. Но, думаю, он выживет. И Кальф тоже, ежели не начнется горячка. Он держится, хотя крови потерял столько, что по ней мог бы плавать кнорр. Если он везучий, то рана, возможно, промылась… Боже, ужасно хочется есть.

– И мне, – сказал я. Мой желудок жалобно заворчал. – Сегодня Сигурд великодушен, раз позволил развести огонь на борту, – я кивком указал на котел, дымящийся над балластом. – И медовухи столько, что драться из-за нее мы сегодня, похоже, не будем.

– Ваш ярл хочет, чтобы вы все запили горечь, после того как лишились добычи, – произнес Пенда. То, до чего я не хотел касаться, опять всплыло, будто раздувшаяся дохлая рыба. – От такой потери у любого разболится живот, – прибавил англичанин, покачав головой, а затем, словно ощутив на себе тень моего хмурого взгляда, спокойно пожал плечами. – Только ведь мертвецам серебро уже не нужно.

– Вот именно, Пенда, не нужно, – сказал я, и слова мои были горячи, как кузнечная окалина. – Надеюсь, им всем хватило здравого смысла, чтобы это понять.

– Им-то? – переспросил Пенда с сомнением. – Они норвежцы, парень, – усмехнулся он, словно бы дав на мой вопрос исчерпывающий ответ.

Решив, что опасно задерживаться возле устья реки, где рано или поздно появились бы императорские суда, мы на следующий же день подняли паруса, и ветер пригнал нас к низким островкам, поросшим березами да высокой травой. Понаблюдав за тем, как летает пара бакланов, Браги, капитан «Фьорд-Элька», определил, что скоро перед нами возникнут утесы. Он оказался прав. И мы, и датчане, пришвартовали свои корабли. Вечером Сигурд решил устроить тинг – сходку, на которой каждый мог открыто высказать то, что думает. На душе было тяжело, как под железным гнетом, и темно, как в заднице Хели. На моей памяти наше братство еще ни разу так не собиралось. Бьярни сказал мне, что с тех пор, как он принес Сигурду присягу, тинг не созывали.

– Ярл всегда сам решал за нас всех, и меня это устраивало, – сказал викинг, сидя на скале и обстругивая палку, как часто делал его брат. Бьорн был не так искусен и никогда бы не смог вырезать на камне рунический узор, подобный тому, который ему посвятил Бьярни, но простую ручную работу он любил, и теперь она как будто успокаивала его брата. – Этого дохляка Сигурд тоже позвал. Хочет дать ему слово. – Бьярни кивнул на Рольфа, который, казалось, стал для датчан кем-то вроде вожака. – Не нравится мне, что они суют свои клювы в наш хлеб. Видал бы ты, как они шептались, сбившись в кучу. Похоже, что-то замышляют.

– А завтра они, чего доброго, захотят смочить бороды нашим медом, – простонал Брам, сидевший на корточках за деревом. – Датские ублюдки! – прибавил он и закончил свое дело, громоподобно выпустив газы.

– Теперь они хотя бы не потянут руки к нашему серебру, которое лежит то ли на речном дне, то ли у франков в сундуках, – буркнул Кьяр, кормчий «Фьорд-Элька».

Его близко посаженные глаза метнули в меня взгляд, способный пронзить броню. Я мог бы сказать ему, что, если б мы не пожертвовали серебром, он бы теперь почти наверняка разлагался и вонял. Но спорить было бесполезно, и я просто ушел, буркнув себе под нос: «Видал я псов поумнее, чем эти сукины сыны».

Захотев полюбоваться заходящим солнцем, я взобрался на скалу, покрытую пятнами желтого мха, и понял, что остров ужасно мал. Невольно мне на глаза попался отец Эгфрит: он разговаривал со своим пригвожденным богом, стоя на коленях в траве. Обернувшись, монах выгнул брови так, словно его молитвы были услышаны раньше, чем он предполагал.

– Ах, Ворон, – сказал он, шмыгнув носом, – рад тебя видеть, мой мальчик.

– Ясно, монах, почему твой бог любит невольников и шлюх, – презрительно сказал я и оттопырил щеку языком. – Они тоже всегда на коленях.

Эгфрит, нахмурясь, встал и отряхнул с балахона пушистые семена скерды.

– Оставь эту плотскую грязь при себе, юноша, и давай поговорим как мужчина с мужчиной.

Говорить с ним я не хотел и потому развернулся, чтобы спуститься к кораблям, возле которых в тот день тоже было невесело, однако монах меня окликнул:

– Постой, мне нужно тебе что-то сказать.

Я никуда не спешил и потому решил остаться – хотя бы ради того, чтоб кинуть в монаха еще несколько оскорблений. К тому же мне вдруг подумалось, что дело касается Кинетрит, с которой я так и не поговорил после того, как мы выкрали ее из монастыря. Да и тогда она меня словно не узнала. Я подошел к Эгфриту и уставился на неспокойное аспидно-серое море. Низкое вечернее солнце роняло на воду пятна серебра, насмешливо напоминая мне о потерянном богатстве. Мои косы, подхваченные резким соленым ветром, били меня по лицу.

– Твой замысел нас всех спас, – сказал монах.

– Ты один так думаешь, – ответил я, спрятав удивление под маской холодности. – По-моему, даже Сигурд жалеет, что сделал, как я предложил.

– Они простые люди, Ворон, и потому могут стать легкой добычей для того, кто сеет зло и суеверия. Они не видят истинного пути. – Эгфрит тряхнул своей куньей головенкой. – Даже псы умнее большинства из них. – Внезапно он улыбнулся: – И все же они понимают, что ты был прав. Я уверен.

– Осторожней, монах. Я ведь тоже из этих простых людей.

– Видишь ли, юноша, я придерживаюсь иного мнения. И потому, – он напустил на себя строгий вид и поднял палец, – ты мне небезразличен. Ты и твой ярл, коли желаешь знать. Если я вытащу вас двоих из когтей Асгота, то и для остальных еще есть надежда.

– Асгот? – выпалил я. – Да я терпеть не могу этого старого блохастого волка!

В глазах Эгфрита как будто сверкнула молния улыбки. Затем монах глубокомысленно кивнул.

– Потому что он убил твоего друга-плотника…

– Потому что он прогнил, как старый корень, и ему неведома честь.

Мой ответ заставил Эгфрита задуматься. Его седеющие волосы шевелились на ветру, точно гусиный пух. На выбритой макушке багровел уродливый шрам, оставленный Глумовым мечом, что висел теперь у меня на бедре. Прежний капитан «Фьорд-Элька» выдрал из головы монаха кусок мяса, а возможно, и кости, но тот умудрился остаться в живых, чтобы донимать нас всех, словно кусачий слепень.

– Скоро начнется тинг, – сказал я и, набрав полную грудь прохладного воздуха, подумал, что зима не за горами.

Потом я повернулся и пошел прочь.

– Я пришел сюда молиться о ней, – сказал Эгфрит. – Она потеряна, Ворон. Она потеряна, а найдет ее Асгот.

Не оборачиваясь, я продолжал идти по скалам, поросшим щетинистыми клочьями травы. Внизу трава сменилась водорослями, а в голове у меня все звучало: «Она потеряна, Ворон». Эти слова повторялись снова и снова, как биение морских волн о берег или плеск франкской реки под еловым веслом.