Однажды утром северный ветер-шкуродер утих и стало почти тепло. Кто-то предложил отправиться на охоту – не такую, когда роют западни и расставляют силки, а на настоящую, с луками и копьями. У нас было два кабана, но они угодили в ловушки сами, а такой добычей не побахвалишься. Тогда Сигурд придумал состязание. Некоторые воины предпочли остаться в лагере – спать и развлекаться с женщинами, – а принявшие вызов разделились на четыре отряда по пять человек. Обещано было, что отряд, который первым принесет кабана, получит столько серебра, сколько весит его голова, так что всем хотелось поймать добычу покрупнее. Пять человек – не так уж много, когда охотишься на вепря. Злобный зверь может и ноги тебе переломать, и брюхо клыками распороть. Так что на счету был каждый воин и каждое копье, и тут нам не повезло – в нашем отряде оказался отец Эгфрит.

– Всегда хотел поохотиться на вепря, – сообщил он, дыша в ладони и радостно их потирая. – Однажды я ходил на охоту с Маугером и олдерменом , но то было много лет назад. – Потом хмуро посмотрел на нас из-под кустистых бровей. – Вот только вряд ли от меня была польза – как только мы подошли к звериному логову, Элдред велел мне забраться на дерево.

Я засмеялся.

– Они ушли по следам вепря, а я так и сидел на дереве, аки Закхей , – смутившись, признался он.

– Возьми. Пригодится, коли пойдешь с нами. – Я вложил ему в руку копье.

С нами были еще Пенда, Бьярни и Виглаф; их больше веселило, чем беспокоило, что с нами идет монах. Остальные воины, еще закутанные в шкуры, нетерпеливо хватали копья и длинные ножи. Даже Сигурд по-юношески задорно ухмылялся. Он заплел свои золотистые волосы в косу, обнажив покрытые шрамами лоб и щеки. Рядом с ним Флоки Черный точил нож в полной уверенности, что скоро прикончит им вепря.

– Можешь сразу отдать серебро мне, Сигурд, – сказал справлявший нужду Брам. – Эти сосунки и скамью трехногую не поймают.

– Разожги костер как следует, Дядя, – обратился Бейнир к Улафу, который сказал, что слишком стар, чтоб бегать за едой по болотам. – Моего борова долго жарить придется.

С копьями в руках и надеждой в сердце мы направились в сторону топей, каждый отряд – своим путем.

Наш лежал на север, через трясину, поросшую камышом, в котором вскрикивали вспугнутые лысухи. Мы с Пендой решили, что чем дальше – тем больше шансов на успех, и приготовились к долгой дороге. Сначала хотели свернуть к западу, но туда уже направился Брам со своим отрядом, так что пришлось идти на север. В небо то и дело взмывали белые цапли, возмущенно хлопая крыльями. Будь это в другой день, кто-нибудь обязательно метнул бы копье, но сегодня нельзя было топить копья в болоте, – нас ждала охота на крупного зверя.

– А мне нравится, – прощебетал Эгфрит, указывая копьем на кусты.

Подобрав рясу повыше, он босиком шлепал по болотной жиже. По-прежнему стоял пронизывающий холод, однако монах, даром что доходяга доходягой, был вынослив и терпеливо сносил все лишения.

– Я не подведу, Ворон, можешь на меня положиться.

– Если продолжишь трепать языком, монах, то мы никого, кроме птиц, не увидим.

Теперь я понимал, почему Элдред велел монаху сидеть на дереве.

– Ты прав, – согласился он, решительно поджимая губы. – Буду тихим, как мышь. Терпеливым, как Иов. И…

– Эгфрит! – рявкнул я.

Он кивнул и приложил палец к губам. Пенда с Виглафом переглянулись.

– Что дальше? – спросил Виглаф чуть позже, приглаживая редкие волосы на лысине. Он постоял, заложив копье за широкие плечи, потом произнес: – Искупаться-то я не против, да как бы яйца не отморозить…

– Да уж, водичка прохладная, – сказал Пенда.

Раньше мы не заходили так далеко на север. Перед нами раскинулась огромная топь – даже не топь, а целое озеро, хотя и мелкое.

– Обойдем, – пожал я плечами. – Вряд ли идти долго.

Бьярни указал пальцем на каменно-серое небо. Два беркута напали на орлана-белохвоста и по очереди трепали его мощными когтями. Асгот углядел бы в этом какое-нибудь знамение.

– А может, перейдем? – предложил Пенда, кивая на идущую рябью серую воду, над которой, то взмывая, то опускаясь, летела стая болотных куропаток.

– Я хорошо плаваю, – гордо заявил Эгфрит, но осекся, увидев мое лицо. – Вон гать, – добавил он, указывая направо, где на расстоянии броска копья в воде виднелись потемневшие вязанки хвороста. Я не заметил их раньше – они сливались с уходящими к горизонту зарослями камыша.

Похоже, когда-то здесь проходили люди. За долгие годы дерево сгнило и почти превратилось в жижу, но благодаря тому, кто проложил гать поверх естественного брода или укрепил его землей, нам удалось перейти озеро, почти не промокнув.

Мы миновали несколько заводей и песчаных перекатов. Воздух наполняли резкие крики болотных крачек. Дальше земля стала тверже, болото сменилось тростниковыми и вересковыми пустошами, и после полудня мы подошли к зарослям кустарников, за которыми возвышались сосны и фруктовые деревья.

– Лучше б тут лагерь разбили, – сказал Виглаф, принюхиваясь к острому лисьему запаху.

– Слишком далеко от кораблей, – возразил я, вспоминая, как мы волочили «Змея» и «Фьорд-Эльк» по бревнам, которые не хотели катиться. – Зато здесь уж точно есть кабаны.

– И не только они, – сказал Эгфрит, указывая копьем на голую яблоневую рощу, за которой, словно море, колыхалось поле озимого ячменя.

– Глядите-ка! – воскликнул Бьярни: за полем виднелся холм, обнесенный частоколом, а на холме – крытые соломой хижины.

– Там христиане! – добавил Эгфрит, осеняя себя крестом. Хоть хижины и казались беспорядочно натыканными, однако самая большая крыша смотрела на запад и восток, из чего Эгфрит заключил, что это церковь.

– Так тут не синелицые живут? – спросил я.

– Похоже, мы снова на землях Карла Великого, – ответил Эгфрит.

– Во Франкии? – выдохнул Пенда.

– Да, только в южной ее части, – пояснил Эгфрит. – Но я бы не беспокоился, Пенда. Земли императора простираются далеко и широко. Так что нам ничего не угрожает. – И Эгфрит зашагал в сторону деревни.

Бьярни последовал за ним.

– Подожди, Бьярни, – окликнул его я. – Если там христиане, может, лучше обратно пойдем?

Бьярни, не оборачиваясь, махнул рукой.

– Пенда и Виглаф – христиане, – сказал он, – и у нас есть собственный слуга Белого Христа. Чего бояться? Пойдем, Ворон. Что ты как баба?

Я поплелся за ним.

– Прямо туда пойдем? – крикнул позади нас Виглаф.

Я оглянулся и увидел, что Пенда пожал плечами и тоже пошел за мной.

– А куда ж еще, Виглаф, – сказал он. – Если повезет, нам там продадут чертова борова.

Подойдя к деревне, мы поняли, что она на самом деле гораздо меньше, чем казалось. Ее всю можно было обойти, пока в котле закипает вода. Кроме низкого и кривого частокола, заборов не было. Главные ворота стояли нараспашку, и отец Эгфрит зычно объявил о нашем приходе. Никто не ответил, и мы вошли внутрь, с копьями наготове на случай западни. Однако нас никто не встретил, кроме трех старых псов, двух белых лошадей, объедающих солому с низких крыш, да нескольких кур, копошащихся в грязи. Я прошел мимо ровных рядов тимьяна и других трав и заглянул в бочку. Там, свиваясь, плавали угри. Из маленькой хижины тянулся сладковатый дымок, Бьярни нашел там мясо на вертеле. В другой хижине нам попались масло, сыр и кадушка, доверху наполненная солью. Нигде не было ни души.

– Тебя испугались, Пенда, – пошутил я.

Вид Пенды мог внушить страх даже бывалому воину, и не только из-за шрама, который тянулся по щеке от виска до подбородка.

– Что за мужчины тут живут, раз позволили нам так просто войти? – недоумевал Пенда, вгрызаясь в головку сыра размером с кулак.

– А мужчин тут и нет, – объяснил Эгфрит. – Это женский монастырь.

Пенда поглядел вокруг и кивнул – неожиданно все стало ясно. Редкие, обветшалые хижины, ни кузницы, ни лавки мясника. Наверное, Христовы невесты где-то спрятались и теперь наблюдали за нами. Я вспомнил аббатису Берту и содрогнулся.

– Я бы хотел помолиться, раз уж мы здесь, святой отец, – обратился Виглаф к Эгфриту.

Какое-то время монах неуверенно потирал свежебритую лысину, потом произнес:

– Полагаю, сестры не стали бы возражать, Виглаф, только недолго. Не годится отрывать верующих от служения Господу. – Он повернулся к нам. – А ты, Пенда, помолишься с нами?

Уэссексец покосился на меня, потом пожал плечами.

– Вполне подходящее место, чтобы получить Божье благословение, – кивнул он. – Лишним не будет, особенно если живешь среди язычников.

– Верно сказано, Пенда, – ответил отец Эгфрит, указывая пальцем на небо, после чего направился к церкви.

Ухмыльнувшись, я поплелся за ним.

Церковь была простой, с двумя часовнями по бокам и обращенным на восток алтарем. На грубо вытесанном из дерева столе в алтаре лежало вышитое полотно, а на нем стояло распятье. Рядом мерцали в темноте сальные свечи. В воздухе плыл незнакомый сладковатый запах. Казалось, что привычный мир остался где-то далеко. Стало не по себе.

– Чувство такое, будто в загробный мир попал, – сказал я Бьярни на норвежском.

Он мрачно пожал плечами. Было ясно, что люди здесь бедные и взять у них нечего. «Это и к лучшему», – подумалось мне. Неизвестно, что бы сделали Пенда и Виглаф, если бы Бьярни вздумал ограбить церковь.

– Да, этот крест не утянул бы Туфи на дно, – сказал Бьярни, указывая на стол, потом прикоснулся к рукояти меча, чтоб прогнать злой рок, что утопил датчанина.

– Нечего было тащить ту штуку за собой, – сказал я, глядя на двух мышей, бегущих по камышовым циновкам на полу. Одна куда-то свернула, а вторая побежала дальше по голому деревянному полу.

– Пора уходить, – сказал отец Эгфрит, переводя взгляд с меня на пол, а потом – на уэссекца.

Виглаф почесал круглый подбородок.

– Я еще не все молитвы произнес, святой отец, – сказал он.

– Мы и так уже слишком задержались, Виглаф, – бросил Эгфрит. – Уйдем, пусть сестры спокойно молятся. Несчастные, должно быть, до смерти перепугались, сидят в лесу и ждут не дождутся, когда мы наконец уйдем.

Виглаф посмотрел на Пенду. Тот с явным облегчением пожал плечами. Мы вышли из церкви, щурясь от яркого света.

– Вон хоть коз давайте заберем, – предложил Бьярни. – И сыр.

У церкви были привязаны три козы. Рядом с одной из них стояла бадья, наполовину заполненная молоком. Мы пустили ее по кругу. Отец Эгфрит пить не стал, сказал, что краденое молоко отдает грехом. Пенда возразил, что к этому привкусу со временем привыкаешь. Но монаха было уже не унять, он торопился поскорее уйти.

– Коза – это тебе не вепрь, Бьярни, – сказал я, утирая рот ладонью.

Молоко было густое и теплое.

– Брам точно нас засмеет.

– Засмеет, не засмеет, а молоко за двоих пить будет, – уверенно ответил Бьярни, выгнув бровь дугой.

– Предлагаешь коз у сестер украсть? – возмутился Эгфрит. Маленький проныра выучил норвежский лучше, чем я думал. – Даже слышать об этом не хочу! Сейчас же уходим, Ворон, пока нас Бог не покарал. А Он за такое карает, уж не сомневайтесь.

Пенда взял монаха за плечо.

– Все еще пытаешься уговорить этого красноглазого тролльего сына обратиться к свету? – Он глянул на меня. – С таким же успехом можно просить море, чтоб перестало быть мокрым.

Эгфрит покосился на меня, сузив глаза.

– Gutta cavat lapidem non vi sed saepe cadendo. Что на латыни означает: «Капля камень точит не силой, но частым паденьем». Я – терпеливый человек, как вы знаете. И верю, что душа Ворона для Бога еще не потеряна.

– Тогда у тебя щепа в голове, монах, – сказал я и зашагал к воротам.

– Так что с козами? – крикнул Бьярни мне вслед.

– Сам их через болото потащишь? – спросил я.

Так мы и ушли ни с чем.

Зашли мы далеко, следов вепря нигде не было, а застрять к ночи у болота не хотелось. И днем-то найти обратную дорогу было бы трудно, а в темноте – почти невозможно. А еще мы боялись духов, которые бродят в непроглядной темноте на болотах, хоть и вслух об этом никто не говорил. Мы уже смирились с тем, что проиграли состязание Сигурда. Зато у нас было что ему сообщить.

Сначала ярл и другие воины слушали нас с интересом. При упоминании монастыря на севере острова глаза их заблестели, что рыбья чешуя на солнце. Однако интерес иссяк, как только Бьярни сказал, что хозяйство там беднее, чем на самом захудалом хуторе в родных краях.

– Как у моего хромоногого дядьки. Он и за добычей-то ни разу в жизни не ходил.

– Старина Тьорви ковылял, что утка, – сказал Улаф, тепло улыбнувшись.

Те, кто знал Тьорви, да и те, кто не знал, засмеялись.

– Уж на что он был беден, и у него нашлось чем поживиться. Вот Скап, сукин сын, с братками и наведались к нему как-то летом, два сундука унесли. А что дядька мог сделать?

– Сказывают, бедняга похромал за ними, – оскалил зубы Свейн Рыжий, придвигаясь к огню под всеобщий хохот. – Да споткнулся о камень и подвернул вторую ногу!

Улаф оперся о Сигурда, чтоб не упасть от смеха.

– С тех пор старый Тьорви ходит только кругами.

– Зато не заблудится, – добавил кто-то, вызвав новый взрыв хохота.

– Значит, убивать никого не пришлось? – спросил Сигурд серьезно, когда утих смех.

– А там никого не было, господин, – ответил я. – Христовы невесты попрятались в лесу. И взять там было нечего. – Я знал, почему Сигурд об этом спрашивает – он не хотел, чтобы молва о нас дошла до какого-нибудь военачальника.

– Хорошо, что коз не взяли, – прошипел Бьярни мне в ухо, потирая ладони, чтобы согреться.

Я кивнул. А потом о монастыре все забыли, потому что вернулись Брам, Кнут, Бодвар, Хастейн и Бальдред, неся истекающего кровью кабана, привязанного за ноги к жердине. Зверь был таким огромным, каких я жизни не видывал.

В ту ночь мы пировали по-королевски. Отряд Флоки Черного тоже принес вепря. Оказалось, правда, что зверь погнался за Ингольфом и тому пришлось спасаться в густых колючих зарослях. Несмотря на кровавые царапины, Ингольф улыбался, ведь Флоки Черному и остальным удалось поразить убегающего зверя копьями. Боров был крупный, но все признали, что добыча Брама больше, так что серебро досталось Брамову отряду. А датчане во главе с Рольфом оказались хорошими лучниками – они подстрелили четырех зайцев, и, пируя, все забыли и о пронизывающем холоде, и о болотах вокруг.

Набив животы, мы разожгли побольше костров и стали устраиваться на ночлег, кто с эмировой наложницей, кто один.

Снова задул северный ветер. Амина ждала меня, обнаженная, под шкурами и мехами. Я уже наполовину вполз в шалаш, когда кто-то дернул меня за плащ.

– Иди к черту, Эгфрит, – рявкнул я, спеша к той, что ждала меня.

– Это важно, – прошипел он.

– Амина, не спи, сейчас вернусь, – сказал я, зная, что она не поняла ни слова, и проклиная Эгфрита за то, что вытащил меня на холод в то время, как я собирался согреться между ног у прекрасной женщины. – Чего тебе, монах?

Пламя костра позади Эгфрита выбрасывало вверх снопы искр, которые таяли в холодной темноте. Лицо монаха скрывала тень, поблескивали только лысая голова да белки расширенных от тревоги глаз.

– Я подслушал разговор, – промолвил он и в ответ на мой удивленный вид поспешил объяснить: – Ваш язык не так уж труден. Я же ученый человек. Хальфдан, Гуннар и датчане собрались завтра идти на север.

– И?..

– Хотят сами обыскать монастырь, Ворон. Ты же знаешь, что это означает.

Я пожал плечами.

– И какое мне до этого дело? Да и тебе тоже?

– Нельзя им туда идти. – Скажи это не он, а кто-то другой, я бы почувствовал в этих словах угрозу. – Не годится тревожить Божьих слуг. Скажи Хальфдану и другим, чтобы не ходили.

– А с чего я стану им запрещать? Я не ярл. – Мои мысли вернулись к лежащей в шалаше Амине, такой теплой. – Да и невест Христа там не было. Они увидели нас и попрятались, – сказал я, а сам подумал: «В следующий раз надо будет получше искать, нет ли чего ценного». – И снова в лесу укроются, как только Хальфдан с отрядом к холму подойдет.

Глаза монаха совсем потемнели.

– В том-то и дело, Ворон, – прошипел он, – что не в лесу они прятались.

Я тщетно попытался вспомнить, не видел ли я следов, которые заметил монах.

– Большего сказать не могу, – хрипло прошептал он.

– Ну-ка, быстро выкладывай все, а то уйду и ты услышишь мой храп, – пригрозил я, указывая на свой шалаш. Правда, имел я в виду не храп.

– Святый Боже, не могу.

Я отвернулся, собираясь пойти прочь, однако Эгфрит схватил меня за плечо. Я снова повернулся к нему. Огонь трещал и плевался искрами.

– В церкви, – сказал он чуть громче шороха сапог по камню.

– Пол! – выпалил я.

– Ш-ш-ш! – Он замахал рукой.

Я вспомнил мышей, шмыгнувших по голым половицам. Значит, циновки соскользнули с крышки погреба, когда ее открывали.

– Христовы невесты прятались в подполе, – сказал я, – поэтому ты и не дал Виглафу домолиться.

– Несчастные сестры прятались прямо у нас под ногами; нужно было как можно скорее увести вас оттуда, пока никто не понял. Я думал, ты понял, Ворон, и боялся, как бы ты не рассказал остальным; но ты, похоже, так же туп, как и они, и в этот раз я благодарю Бога за твою глупость.

Я не ответил на оскорбление.

– Виглаф и Пенда не причинили бы вреда монахиням, – сказал я.

– А Бьярни? А ты сам, Ворон?

Я нахмурился, вспомнив, как от моего удара аббатиса Берта отлетела на несколько шагов и приземлилась на огромную задницу.

– Мужчинами владеют гнев и похоть, – сказал Эгфрит. – Ты же видел, какие у всех были глаза, когда ты рассказал Сигурду о женском монастыре. – Он покачал головой. – Похоть рождает грех.

– Скажи это себе, когда замерзнешь один ночью, – сказал я, думая об Амине.

– Послушай, Ворон. Убеди Хальфдана и Гуннара, что ваши боги велели тебе не ходить на север острова.

– Хочешь, чтоб мои боги тебе помогли? – сказал я, почти улыбаясь.

– Скажи им, что монастырь, похоже, охраняет франкское войско. Да что угодно наплети, лишь бы они туда не пошли. Ради меня, Ворон, если не ради своей собственной души. Я этого не забуду. Буду еще усерднее молиться о твоем спасении… – Он осекся – из своего шатра вышел Хельдин Длиннорожий. Справив нужду, норвежец встал погреться у костра как раз позади Эгфрита. Тот наклонился ко мне так близко, что я почувствовал его дыхание на своей щеке. – Христос будет хранить тебя, если спасешь его дочерей.

– Сделаю, что смогу, – пообещал я. Не потому, что меня просил Эгфрит, а потому, что, как я ни пытался, так и не смог забыть черноволосую девушку из Кэр Диффрина и то, что я с нею сделал. – Только не сейчас. Лучше утром, а то пошлют меня к чертям.

Эгфрит кивнул с облегчением.

– А теперь оставь меня в покое, монах, – сказал я. – Амина замерзнет.

Я влез в шалаш, отодвинув висящую на входе шкуру. И выругался: Амина спала.