За мной приковылял на деревянной ноге Бьярни с лицом напряженным, как парус на ветру.

– Сигурд созывает тинг, – объявил он, неловко почесывая бороду.

– Когда? – спросил я.

Во рту резко пересохло, и я потянулся к столу за вином, чувствуя, как в душе поднимается ужас, и надеясь, что Бьярни этого не заметит.

– Вечером, – сказал он и пожал плечами. – Недовольства много.

– Недовольства чем? – спросил я, отлично зная ответ.

Бьярни поднял брови, будто удивляясь, что я еще спрашиваю.

– Асгот жил уже тогда, когда на древо Иггдрасиль еще можно было помочиться, – сказал он. – Старый козлиный хрен бороду заплетал, когда Тора еще пороли, чтоб девок не обижал. – Бьярни покачал головой. – Он был нашим годи, Ворон.

– Старым куском дерьма он был, – сказал я, глядя на кишащий кораблями порт за окном. Между нами стеной встало молчание.

– Как? – спросил наконец Бьярни, кивая на мою правую руку в перевязи.

– Кость перебита, – ответил я, качнув плечом – ниже рука совсем не шевелилась. – Греки говорят, срастется. – Я слабо улыбнулся. – Аппетит у того волка был, что у Свейна.

Не стоило так говорить после стольких смертей, к которой теперь прибавилась еще и Асготова. Бьярни лишь горько усмехнулся. Нынешнее братство по сравнению с прежним было что жидкая похлебка по сравнению с густой кашей.

Дверь скрипнула, и вошел старый грек, которого приставили ходить за мной. При виде Бьярни лицо его недовольно сморщилось и стало похоже на кусок древней кожи. У него была длинная седая борода, из которой не выбилось ни волоска, когда он, не обращая внимания на Бьярни, подошел проверить перевязь на моем плече.

– Вечером, – сказал скандинав. – У кораблей.

Я кивнул, а Бьярни повернулся к двери, переставив деревянную ногу руками – еще не привык управляться с обрубком.

– Ты не сможешь прятаться здесь вечно, – сказал он, оглядев комнатушку.

Он был прав, но я подождал, пока он дойдет до двери, и только тогда окликнул его по имени.

Бьярни остановился, не обернувшись.

– Твое-то плечо как? – спросил я.

Когда-то давным-давно я всадил ему в плечо стрелу из охотничьего лука. Я жил тогда в Эбботсенде, а он был моим врагом. Потом стал другом, а кто он мне теперь, я не знал.

– Ноет в сырость, – ответил Бьярни. – Раны напоминают морскому разбойнику о местах, в которых он побывал, а еще они – перчинка саги.

Лица его я не видел, но знал, что он улыбается.

– Когда-нибудь и ты будешь рассказывать старикам и юнцам о том, как тебя проглотил и выплюнул волк-великан.

С этими словами Бьярни вышел за дверь, а я остался со старым греком, который досадливо поцокал языком, увидев, что я не съел ни одного из кислющих плодов в вазе у постели.

Одним камнем на душе стало легче – Бьярни остался моим другом.

* * *

Отрадно было снова ощущать запах «Змея», запах выдержанного дерева, смолы, каменного балласта в трюме и резкий дух огромного паруса из шерстяной ткани, сложенного на палубе в ожидании будущих странствий. Эти запахи успокаивали, но не радовали – ведь я пришел сюда, чтобы узнать свою судьбу. Казалось, у кораблей собралось все братство, только Кинетрит не было. Пришли все, кто проводил дни в Миклагарде, словно пчелы на огромном медоносном лугу. Они стояли и ждали, глядя кто на порт, кто на солнце, скрывающееся за куполами и белокаменными домами на холмах. До боли стиснув зубы, я вошел в толпу, и тут же все взгляды обратились ко мне, а журчащий ручеек разговора стал полноводной рекой.

Передо мной будто бы встала стена из щитов, скъялдборг, частью которого я и сам недавно был: суровые, словно высеченные из камня, лица, сжатые до белых костяшек кулаки. «Ничего хорошего это не предвещает», – подумал я, оглядываясь на Эгфрита. Монах кивнул в знак поддержки. «Вот уж дожил, – была следующая моя мысль, – радуюсь тому, что на моей стороне монах-проныра, который служит Белому Христу».

– Я созвал вас, потому что вы имеете право сами судить, что к чему, – объявил Сигурд.

Хотя бы все взгляды теперь обратились к нему.

– Ворон нарушил клятву.

Эти слова обрушились на меня такой тяжестью, что я едва мог дышать, однако голову не опустил, а обвел всех взглядом, будто спрашивая, кто осмелится меня осуждать.

– Он убил нашего побратима, – сказал Сигурд и подождал, пока слова эти впитаются в умы, как пролитая кровь – в землю.

В голове у меня крутились слова клятвы, принесенной нами во Франкии.

И коли нарушу я эту клятву, то предам ярла и братьев и стану гноеточивым ничтожеством, и пусть по велению Всеотца глаза мои заживо выедают черви.

– Клятвопреступник, – прорычал кто-то.

– Да парень совсем спятил. Самого годи убить! – возмутился датчанин по имени Скап.

Слова так и рвались из меня, но я сдержал их, крепко сжав зубы. Что такого я мог сказать, от чего всем стало бы легче? Что ж мне теперь – умолять, чтобы поняли, почему я убил Асгота? Да если б мне представился выбор, я бы снова сделал то же самое.

– Асгот еще при отце моем был, когда тот острова Зеландию и Лолланн грабил, и до этого, когда жег бражные залы в Борре близ Осеберга и сражался за короля Хьерлейва Хьорссона.

Раздались смешки – Хьорссон был больше известен прелюбодеяниями, нежели тем, что много врагов победил да серебра награбил.

– Не буду говорить, что любил Асгота, – продолжал Сигурд, – мало чести в том, чтобы жертвам кровь пускать. Жажда крови его ослепляла.

Многие при этом закивали, особенно те, кто был в братстве с самого начала: Бьярни, Оск и Гуннар.

– Но, – Сигурд поднял палец с перстнем, – годи ближе к асам, чем прочие смертные. Убийство такого человека – дело вдвойне черное.

– Что, если Ворон на всех нас проклятие навлек, а не только на себя? – спросил Остен, стараясь не смотреть на мой глаз.

Мне был понятен его страх; как знать, может, мы и вправду теперь прокляты.

– Смерть годи должна быть отомщена кровью, – сказал датчанин Арнгрим.

Он был у нас за скальда, но эти его слова совсем не походили на песнь, и впивались они в душу, словно корабельные гвозди.

Оставшиеся в живых христиане Пенда, Гифа и Виглаф стояли поодаль, пытаясь понять, к чему склоняется тинг, ибо некому было перелагать слова на английский.

– Испытать его надобно.

Все обернулись к Флоки, заплетавшему свои черные волосы в толстую косу с левой стороны от лица, как у вендов в Риме.

– Один благоволит Ворону, – сказал он просто. – Дурнем надо быть, чтоб этого не видеть.

– Вон, даже с волком расправился! – поддержал его Бьярни.

Я-то знал, что мне просто повезло: из дикого зверя, которого Кинетрит так долго приручала, Сколл превратился в жалкий мешок с костями. Хоть скандинавы и называли себя морскими волками, настоящим волкам море, похоже, было совсем не по нраву.

– Вот и давайте его испытаем, – снова предложил Флоки Черный. – Если асы потребуют заплатить за смерть Асгота кровью, так тому и быть. А если нет – будет прощен.

Со всех сторон послышались возгласы одобрения, и хотя, судя по всему, мне не собирались выпустить кишки за убийство годи прямо сейчас, всем было интересно узнать, захотят ли боги отмщения. «Лучше его одного, – думали они, – чем навлечь проклятие на всех». И винить их в этом было нельзя.

На следующий день меня отвели на борт «Коня бурунов». Хорошо еще, ветер дул с юга, а значит, мне не придется грести навстречу своей судьбе – это было бы все равно что получить плевок в глаз.

Я слышал об испытаниях, когда приговоренного заставляли пройти по раскаленному железу или пронести его в руках девять шагов, а потом, глядя на то, как заживают раны, решали, виновен он или нет. Христиане тоже часто устраивали такое – считалось, что невиновного бог пощадит. Однако испытание, выбранное для меня на тинге, вселяло ужас.

Мы высадились на маленьком острове к северу от Элеи, и там, под корявыми оливами, Сигурд с Улафом самолично вырыли яму в сухой, прожженной солнцем земле. Большую, чтобы я наверняка поместился в нее стоя. Флоки, Рольф и остальные стояли поодаль с угрюмыми лицами и смотрели на меня, как сова с дерева – на мышь в траве.

Я говорил себе, что приму любое испытание с высоко поднятой головой и прямой, как копье, спиной, но, когда дошло до дела, стал отчаянно сопротивляться, и даже «однорукий» умудрился опрокинуть Улафа наземь, а Бирньольфу выбить два гнилых зуба, за что поплатился рассеченной губой. Браги Яйцо и Скап схватили меня с двух сторон, а остальные помогли им запихать меня в яму. Они принялись закидывать ее землей, а я в ужасе и ярости осыпал их проклятиями, давясь пылью и грязью.

– Мы вернемся через пять дней, Ворон, – торжественно объявил Сигурд, пока Бирньольф, бормоча ругательства окровавленным ртом, с видимым удовольствием утаптывал землю вокруг моей головы.

Я едва мог дышать – земля сдавила грудь. Мой подбородок всего на палец возвышался над раскаленным песком, а руки, одна из которых была сломана, остались закопанными по бокам где-то глубоко, и проку мне от них было что быку от вымени.

– Вот чем ты отплатил мне за то, что я скормил немало твоих врагов воронам, – бросал я гневные слова Сигурду, с трудом набирая в грудь воздух. – С псами и то лучше обращаются! Все вы сукины дети! Погодите, встретимся еще после смерти, конодралы гноеточивые!

– Я не вправе обречь на погибель все братство ради одного воина, – сказал ярл, глядя на солнце, которое начинало клониться к западу. – Даже ради тебя, Ворон, хоть ты мне и как сын. – Он грустно покачал головой. – Если боги с нами… если видят нас в этих далеких землях, они решат твою судьбу.

Улаф теребил свою бороду, похожую на птичье гнездо, и вытирал загорелую щеку, щурясь от южного солнца. У меня и у самого стояли в глазах слезы от бессилия, в то время как те, кто был моими товарищами, тихо переговаривались, собираясь уйти и оставить меня одного на пустынном острове под палящим солнцем.

– Дядя! – завопил я, чувствуя солоноватый привкус пота на губах. – Не уходите! Дядя! Черви вы гнусные!

Не оглянувшись, они исчезли за деревьями, а я бессильно закрыл глаза – яркое солнце даже сквозь веки просвечивало красными нитями.

Я остался один перед лицом судьбы, которую избрали для меня злорадные и своенравные боги. Может, они и не хотят меня убивать – боги любят истязать людей, а я молод, и в узор моей судьбы еще можно вплести сотни мук. Но как тут выжить? Пять дней и четыре ночи на солнцепеке, без глотка воды, да еще неизвестно, какое зверье рыщет тут в темноте. Ворон выклюет мне глаза, а я ничего не смогу сделать.

Ярость моя таяла, уступая место ледяному страху. Пусть бы я лучше сгнил от ран и Пенда перерезал бы мне глотку, чем быть заживо обглоданным червями и медленно умереть от жажды. От страху я обмочился, но мне было все равно.

Я был обречен.

* * *

Первыми явились черноголовые чайки. Они шумно кружили у меня над головой, набираясь смелости. Потом одна наконец села на песок, подобралась поближе и остановилась, жадно и недоверчиво косясь на меня черным глазом-бусиной с красным ободком. Ее подруги по-прежнему носились надо мною и по-чаячьи хохотали, не скрывая злобной радости. Я заорал на них, и птицы, испуганно крича, устремились в лиловую темноту сумерек, а я выругался – ночью явится другая живность, которую так легко не спугнешь.

Сначала я пытался шевелиться, надеясь отвоевать у толщи земли хоть немного пространства для движений. Однако шевелить получалось только пальцами ног, а от этого руки и ноги только сильнее ныли. Земля сдавила грудь, дышать было больно, я то засыпал, то просыпался. Однажды я проснулся так резко, будто меня пырнули ножом, и какое-то время вспоминал, где я и что случилось.

На остров опустилась ночь. Легкий бриз колыхал траву, в которой стрекотали насекомые, на берег с длинными вздохами набегал прибой. Какая-то букашка ползла мне по лицу; я пытался ее сдуть, но длинноногая тварь каждый раз взбиралась обратно, так что в конце концов я решил про нее забыть, зная, что это самая малая из бед, что меня ожидают.

Я прислушивался к каждому звуку: не хрустнет ли ветка в оливковой роще, не раздастся ли шорох в зарослях утесника. Однако не звуки подсказали мне, что я уже не один. Меня будто что-то кольнуло изнутри или обдало холодным ветром. Я затаил дыхание, отчаянно пытаясь различить среди ночных шорохов, где прячется неведомое существо. Потом сердце больно подпрыгнуло в груди – кто-то приближался сзади. Я отчаянно дернулся всем телом, надеясь, что произойдет чудо и мне удастся вырваться из могилы. Тщетно. Я сморгнул пот с ресниц и стал ждать. Потом уловил запах. Волк. Кто-кто, а я бы никогда не спутал этот резкий запах ни с каким другим. Я сжал веки и затаил дыхание, ожидая, что вот-вот волчьи зубы вонзятся мне в лицо, прогрызая плоть до костей. Меня съедят заживо. Вот как решили оборвать нить моей судьбы злобные псицы-норны…

Однако боли, к которой я уже приготовился, так и не последовало. Я приоткрыл глаза. Сверкнувшие в темноте зубы были звериные, а вот глаза – нет. Даже в тусклом свете звезд я разглядел, что глаза зеленые. И красивые.

– Кинетрит, – промолвил я.

Голос мой прозвучал хрипло, будто скрежетнул меч в ножнах. Она сидела на корточках и, склонив голову набок, оторопело глядела на меня – прежде ей не доводилось видеть человека, по шею закопанного в землю. Хотя это мне впору было оторопеть – ее плечи и голову прикрывала волчья шкура с оскаленной пастью, серебристая шерсть на холке шевелилась от ветра. Сколл – или, вернее, то, что от него осталось. Вид его, даже мертвого, был мне ненавистен.

В руке Кинетрит держала нож Асгота, и я горько усмехнулся при виде кровожадного клинка – вот ее месть за годи.

– Лучше умереть от ножа, чем быть заклеванным до смерти чайками, – сказал я, повторяя оскал Сколловой морды.

– Я не убивать тебя пришла, Ворон, – сказала Кинетрит, слегка улыбнувшись. – А помочь выжить. – Она поджала губы. – Если так угодно богам.

– Конечно, угодно, – ухмыльнулся я. – Помоги мне выбраться из этой чертовой ямы.

Кинетрит покачала головой.

– Пока нельзя, – сказала она, – но я принесла тебе еду и питье и снова приду.

Страх хлынул в душу, как вода в пробоину.

– Откопай меня, Кинетрит!

Она снова покачала головой.

– Как ты сюда добралась? – спросил я.

Вокруг никого не было видно, хотя в темноте все равно не разглядеть.

– Рыбак один привез. Там, за рощей ждет. Сигурд ему заплатил.

– Сигурд?

Мысли сновали у меня в голове, как угри в бочке.

– Я ненадолго, – прошипела она, – а то остальные что-нибудь заподозрят.

– К черту остальных! – заорал я. – Эти сукины сыны закопали меня и оставили тут гнить заживо!

– Послушай, Ворон, – сказала она так холодно, что я тут же умолк. – Сигурд послал меня сюда, чтобы тебе помочь. Ему пришлось так поступить с тобой. – Она указала клинком на притоптанную землю вокруг моей головы. – Ради братства. Ты же годи убил.

– Помню, ты раньше в Белого Христа верила, – не сдержался я.

Она не обратила внимания на мои слова.

– Твой ярл попросил меня помочь тебе выжить. Улаф тоже знает и, по-моему, кто-то еще.

– Флоки Черный?

Она кивнула, втыкая Асготов нож в землю у моего рта. Вырыв небольшую плоскую ямку, сняла с плеча бурдюк, положила его у моего рта и велела:

– Пей.

Я обхватил сухими губами горлышко и принялся пить холодную воду.

– Вот и хорошо, – похвалила Кинетрит. – А теперь ешь.

Она покормила меня сыром и вяленым мясом. Зная, что Кинетрит скоро уйдет, я торопился и глотал куски, почти не прожевывая. Потом она достала из-за пояса свернутую греческую шляпу и надела мне на голову.

– От солнца. Приду завтра ночью, если получится.

– Лучше бы выкопала меня! – выпалил я с набитым ртом.

– Как тогда узнать, что хотят боги? – спросила она, потом поднялась на ноги. – Приду завтра. Не вздумай умирать, Ворон.

– Почему Сигурд прислал тебя? – спросил я с надеждой, будто утопающий, хватающийся за обломок бревна.

– А кого еще? Кто станет спорить с богами? Ты убил годи. – Она обвинительно наставила на меня палец. – На месте глаз в Сколловой шкуре зияли черные дыры. – Ну, и кого ему слать, как не свою вёльву?

Эти слова стрелой вонзились мне в сердце. Теперь понятно, при чем тут Сколл. Ведуньи носили звериные шкуры или одежды синего цвета – цвета смерти.

– Так ты теперь Сигурдова вёльва? – еле выговорил я.

– Не вздумай умирать, Ворон. Ты нужен своему ярлу.

И Кинетрит исчезла в темноте за деревьями.