— И что ты обо всем этом думаешь? — спросил Хилтс, когда они отъехали.

— Точно не знаю, — сказала Финн, сбавляя обороты при повороте с подъездной дороги на магистраль, а потом снова набирая скорость. — У меня правда голова разболелась, кроме шуток.

— Да уж, разговоров было выше крыши, — проворчал Хилтс, сердито стуча пальцами по приборной панели. — Ловко старик нам лапши на уши навешал. Надо отдать ему должное.

— Лапши навешал?

— Прогулял нас по садовой дорожке, разливался соловьем насчет Педрацци, гербов и всего такого. А ведь он наверняка знает, что затевает Адамсон сейчас. Так что о прошлом можешь забыть.

— А что ты там говорил насчет его работы на израильскую разведку? По-твоему, каждый еврей — это израильский шпион?

— Я сказал это не потому, что он еврей. А потому, что больно уж хорошо он осведомлен насчет всяких разностей. Не говоря о том факте, что сейчас лишь очень немногие помнят изначальное название Моссада. Никто с пятидесятых не называет его Институтом координации. Отставной профессор истории, который знает так много о нынешнем состоянии дел в разведывательном сообществе, — это не просто отставной профессор истории. Я совершенно уверен, что он как минимум сайяним, если не что-то еще.

— Кто это такие?

— Сайянимы — это израильские секретные агенты, живущие по всему миру, внедренные во все сферы жизни, готовые принять участие в операции, когда настанет их час. Вергадора идеально подходит для этой роли. Заметь, он даже своего приятеля, этого Аль Пачино из городской ратуши, использует в качестве системы раннего оповещения.

— Господи, да зачем ему вообще могло потребоваться оповещение о нашем прибытии? — спросила Финн. — Ведь не торчал же он на своей вилле все эти годы, поджидая нас с тобой.

— Не нас, — сказал Хилтс. — Всякого, кто появится, выказав интерес к Педрацци или ко всей остальной истории.

— Но почему? — не унималась Финн. — Это древняя история. Если на то пошло, кому есть дело до какого-то человека, командовавшего легионом две тысячи лет назад?

— Две тысячи лет назад произошло важное событие. Это рубежная дата. Большинство западного мира, США в частности, ведут отсчет времени как раз от нее. Вся католическая церковь зиждется на том, что случилось как раз две тысячи лет назад.

— Конечно. — Финн рассмеялась, сняв ногу с газа, когда они стали догонять старый трактор, прицеп которого был с верхом нагружен навозом, — старый раввин работает на Ватикан.

— На кого бы он ни работал, — отозвался Хилтс, — Но в Каире нас с тобой пытаются убить. Рядом, как и в прошлом, отирается монах из Иерусалима. Адамсон с приятелями затевают в пустыне какую-то возню вокруг места гибели Педрацци. Ясно, что тут дело нечистое. «Некошерное», как сказал бы ребе Вергадора. Мы влипли в историю, перейдя дорогу кому-то, ведущему свою игру, и игру весьма серьезную, в которой прошлое неразрывно связано с настоящим, а настоящее с прошлым, например с заветным именем Люцифера Африканского, которое может послужить своего рода «волшебным словом». Что же до нашего улыбчивого профессора, то у него имеются любопытные секреты.

— Например?

— Помнишь, я встал и пошел в ванную, там, на вилле?

— Да.

— Я не пользовался ванной. Я немножко порыскал по дому.

— И?

— Зачем старому ребе, который явно не любит нашего кровожадного приятеля из былых времен, брата Дево, иметь в личной телефонной книжке номер другого францисканского монаха?

— Там был адрес? — спросила Финн.

Они доехали до кольцевой развязки и теперь могли поехать либо на запад, в сторону Рима, либо на север, в Милан.

— Да, адрес там был.

— Какой?

— Лозанна, Швейцария. Монастырь Святого Франциска. Тот, в котором Вергадора отсиживался в войну вместе с синьором Оливетти, помнишь?

Финн повернула на север.