«Дневник Троянской войны», известный под именем Диктиса с о-ва Крит, — мистификация, сочиненная неизвестным автором по-гречески (название ее было, вероятно, «Εφημερις τοΰ Τροικοΰ πολέμον») и переведенная на латинский неким Луцием Септимием. Греческий оригинал датируют либо исходя из отсылок в письме Септимия и в прологе, к временам Нерона, 70-ми годами I в. н.э. (так поступает последний издатель), либо II в. н.э. От него до нас дошли два достаточно испорченных папирусных отрывка, соответствующие главам от начала 9-й до середины 15-й и неполной 18-й из книги четвертой. Из этих отрывков видно, что переводчик достаточно близко следовал оригиналу, поэтому перевод их, хотя бы в качестве приложения, не имеет смысла. В датировке латинского текста, удержавшего от оригинала название «Эфемерида» («подневная запись»), исследователи колеблются между III и IV вв. Он сохранился целиком, за исключением конца предшествующего ему письма Септимия некоему Квинту Арадию Руфину. Кем был Септимий, неизвестно; имя Арадия Руфина носили консул 311 г. и городской префект в 376 г., однако отождествление хотя бы одного из них с адресатом Септимия остается ненадежным.

Что «Дневник» является фикцией, ясно не только умозрительно (кому могло прийти в голову во время Троянской войны, если она на самом деле была, вести ее дневник, да еще финикийским письмом?), но и по его содержанию: автор достаточно часто описывает события в Трое, о которых он никак не мог знать. Один раз он, правда, сообщает, что узнал о них от очевидцев (I. 13), но в дальнейшем, вплоть до кн. VI. 10, отбрасывает и эту мотивировку. Впрочем, если признать результатом собственных наблюдений хотя бы греческую часть дневника, то и здесь концы не сходятся с концами: как мог автор, сражавшийся в одной стороне поля, знать, что происходит в другой? Уж и вправду не было ли среди ахейцев специального военного корреспондента, освобожденного от участия в боях?

Смысл же и назначение «Дневника» определяется одной фразой: «Где только возможно, писать все наоборот по сравнению с традицией». Может быть, Диктис (будем условно называть его так) и использовал в этих случаях какие-нибудь неизвестные нам источники, но вероятность этого представляется крайне сомнительной. Скорее всего мы имеем дело с его собственным вымыслом, который придает всему сочинению характер, близкий к популярному в последние века античности мифологическому роману.

Прежде всего, в соответствии с законами жанра отрицается всякая заинтересованность богов в участии сражающихся сторон, и даже, когда допускается такая возможность, она предполагается только как альтернатива случаю (I. 19; 21; II. 30). Неприязнь богов можно разглядеть разве лишь еще в одном эпизоде — отвержении жертв, приносимых троянцами (V. 7-8). В остальном нет ни слова о суде Париса, и не Афродита спасает его в поединке с Менелаем; Аполлон не принимает участия в убийстве Патрокла, а потом и Ахилла. Нет и речи о предсказании, в соответствии с которым Троя не могла быть взята вторично без лука Геракла и привлечения Неоптолема. Афина не побуждает Пандара к провокационному выстрелу; не она вдохновляет греков на сооружение деревянного коня, а Гелен, и к тому же коня этого вводят в Трою пустым; смысл его — в разрушении троянских стен, через которые проникают греки (V. 7, 9, 11). Умалчивается о том, что буря, настигшая греков на пути из Трои, была вызвана Посидоном и Афиной (Од. IV. 492-511; Эсхил. Аг. 650-660; Еврип. Троянки. 69-97). Причина скитаний Улисса — не гнев Посидона, а насилие со стороны Теламона (VI. 55); Афина и не думает помогать в чем-либо своему любимцу.

Но, положим, вера в олимпийских богов ко времени Диктиса и в самом деле сильно потускнела, и он пытается найти событиям чисто человеческую мотивировку. Как обстоит у него дело с героями? Не многим лучше, чем с богами.

Дело не в том, что в традиции подготовка к Троянской войне длится два года, а сама война — восемь лет; у Диктиса же готовятся к войне восемь лет, а длится она немногим больше года. Дело не в том, что Диктис без всякой необходимости заменяет достаточно известные из традиции имена на придуманные им самим (дочь Бриса он называет Гипподамией, дочь Хриса — Астиномой), что некоторых сыновей Приама нарекает именами совсем других персонажей из «Илиады» или создает новые генеалогии (например, родство потомков Даная и Агенора. I. 9; Фетида — дочь Хирона. I. 14; VI. 7), видоизменяет список участников и победителей в погребальных играх в честь Патрокла (III. 17-19) или придумывает еще что-нибудь в деталях — на все такие случаи указано в примечаниях, где учитываются только источники, которыми уже мог пользоваться автор греческого «Дневника».

Гораздо существеннее, что, переиначивая хронологию, опуская одни эпизоды и заменяя их другими, Диктис нарушает логику повествования и поведения персонажей героического эпоса, отвергает все нравственные коллизии, созданные в истории Троянской войны древнегреческой литературой на протяжении по меньшей мере трех столетий, от Гомера до Еврипида.

Так, Ахилл отрекается от гнева, но и греки обращаются к нему с просьбой о примирении не столько по необходимости, сколько из уважения (II. 48), и сам он делает это вне всякой зависимости от гибели Патрокла и убивает Гектора не в открытом бою, а из засады, приуроченной к приходу в Трою Пенфесилеи с войском амазонок (III. 15), т.е. к событию, происходившему, согласно традиции, после гибели Гектора. Таким образом, Ахилл оказывается в этом случае отнюдь не героем без страха и упрека. Ненависть же Ахилла к Гектору объясняется тем, что тот выставил неприемлемые для него условия для брака с Поликсеной (III. 1-3). О том, что вся эта романтическая история, включая страдания влюбленного Ахилла и его смерть в священной роще Аполлона Фимбрейского, где он погибает опять же не в открытом бою, а в результате засады (IV. 10-11), восходит к эллинистическому источнику, не приходится и говорить.

Затем, поведению Ахилла в «Илиаде», как известно, в значительной степени служила параллелью «Эфиопида»: у Гомера Ахилл выходит в бой, одетый в доспехи, изготовленные Гефестом, и убивает Гектора, мстя за Патрокла; в «Эфиопиде» Ахилл убивал Мемнона, одетого в доспехи, выкованные Гефестом, мстя за Антилоха, и их поединок составлял неотъемлемую часть традиции, получившей отражение в таких памятниках изобразительного искусства, как трон Аполлона в Амиклах, ларец Кипсела и групповая статуя в Олимпии (Павс. III. 18, 12; V. 19, 1; 22, 2). У Диктиса Мемнон тоже убивает Антилоха, но сражает вождя эфиопов Аякс, а Ахилл только добивает обреченного на смерть (IV. 4-6): опять не героическое единоборство!

Примерно такая же судьба постигла в «Дневнике» самого Аякса, сына Теламона. Его гнев против Атридов вызван присуждением Одиссею не доспехов Ахилла, а Палладия. При сохранении эпической версии, согласно которой именно Одиссей с помощью Диомеда выкрадывал в Трое Палладий, версия Диктиса могла бы иметь под собой какое-то обоснование. Но у него оба названных персонажа вовсе не похищают Палладий: его отбирает, угрожая силой жрице Минервы, троянец Антенор, а Одиссей с Диомедом только украдкой переправляют его к кораблям, находясь в Трое в качестве послов о мире. К тому же Аякс у Диктиса не нападает в припадке безумия на стада ахейцев и не кончает жизнь самоубийством, будучи не в силах вынести позор, а становится жертвой убийства, подстроенного, если не совершенного Атридами и Одиссеем (V. 8, 14-15). Таким образом, и здесь вся нравственная проблематика, связанная с образом Аякса от «Малой Илиады» до Овидия, исключается.

Агамемнон не пользуется излишними симпатиями автора и в «Илиаде», особенно в связи с историей Хрисеиды, но чтобы войско отрешало его от власти и заставляло опасаться за свою жизнь (II. 31; ср. V. 15) — такого у Гомера никто не мог бы себе и представить!

Вопреки преданию изображено отношение греков к Филоктету: они оставляют его на Лемносе не потому, что его рана издает нестерпимое зловоние, а крики мешают совершать жертвоприношение, а потому, что там имеются хорошие врачи, специализировавшиеся на исцелении от укусов змей! Эта трогательная забота подкрепляется еще и тем, что Филоктету отсылают на Лемнос часть добычи, привезенной в лагерь греков Аяксом и Ахиллом, и он вместе с ней возвращается к грекам по собственной воле и принимает участие в погребальных играх по Патроклу (II. 14, 33; III. 18); никого за ним и не посылают, не говоря уже о коллизии с участием Неоптолема, развернутой в трагедии Софокла. Впрочем, и сам Неоптолем является под Трою по своей инициативе и совершенно случайно наталкивается на могилу отца (IV. 15).

Что касается троянцев, то Диктис очень преувеличивает роль сыновей Приама и бессилие его самого. Приамиды отвергают возможность возвращения Елены; с угрозами врываются в совет старейшин, где обсуждается этот вопрос; готовят превентивную войну против греков; не пускают в совет Приама и соглашаются с убийством Полидора (I. 7, 8; II. 8, 20; 24-25). Невысокого мнения о своих сыновьях и сам Приам (III. 21). Антенора, который в «Илиаде» выступает, как благообразный старец, сочувствующий грекам и осуждающий Париса, но не менее того озабоченный судьбой своей родины, стали подозревать в измене, вероятно, только со времен Ликофрона, но откровенным предателем, умело маскирующим свои намерения, он становится лишь у Диктиса (IV. 22; V. 1-4). Примерно такая же роль отводится Энею, который в «Дневнике» и не думает покидать сожженную Трою, а остается в ней. Именно за Антенором, а не за Энеем, следуют уцелевшие троянцы, и тот основывает свое царство в Италии (V. 17), а вовсе не Эней в Лации. В остальном вся ситуация с заключением мира и введением в Трою деревянного коня (IV. 22 — V. 11) настолько отличается у Диктиса от общепринятого изложения, что ее почти даже не с чем сравнивать.

Подобных отступлений от традиции можно насчитать еще достаточное число в первых пяти книгах, не говоря уже о разных несуразностях в шестой, в которую Септимий свел четыре последние книги «Дневника», так что в этом случае трудно назвать прямого виновника. Едва ли, однако, можно сомневаться, что все подробности в истории утверждения на царстве Пирра и в смерти Улисса (VI. 5-9, 14-15) принадлежат Диктису.

Чем объяснить этот, вполне осознанный разрыв с традицией? Здесь, наверное, можно назвать не одну причину.

Во-первых, к концу первого века Римской империи авторитет героической мифологии давно поблек в глазах читателей. Уже много столетий делались попытки ее аллегорического толкования, нашедшие завершение во II в. н.э. в так называемых «Гомеровских аллегориях» некоего Гераклита. В эпоху Августа или немного раньше создается пародия на «Илиаду» — «Война мышей и лягушек». Современниками Диктиса являются два мифографа, известные нам по пересказу в «Библиотеке» византийского патриарха Фотия: Конон и Птолемей Гефестион. Если от первого можно узнать что-то новое об известных мифах, то второй дает полную волю фантазии. Публике явно хочется чего-нибудь необычного, как в наше время при софокловской Электре наставником героини делают католического пастора, Бориса Годунова в опере Мусоргского выводят на коронацию в костюме-тройке, а к «Чайке» Чехова дописывают последний акт в шести дублях, который выворачивает наизнанку все взаимоотношения между персонажами, намеченные автором.

Во-вторых, «Дневник» Диктиса, по крайней мере в первой его половине (если иметь в виду полный объем оригинала), имел очевидную политическую направленность, которую можно назвать антиримской. В самом деле, римляне возводили свое происхождение к троянцам и, в частности, род Цезарей — к Энею, а на греков смотрели с известной снисходительностью (Graeculi).

Между тем в сражениях на троянской равнине, которые Диктис представляет себе на современный ему манер, столкновением строя против строя, троянцы, хоть и выстраиваются по распоряжению командиров, наступают, «как обычно, беспорядочно», быстро обращаются в бегство и при этом едва ли не топчут друг друга в свалке у городских ворот, через которые норовят протиснуться все сразу, становясь, конечно, жертвой преследующих (II. 38, 43,46; IV. 7, 9, 12, 17, 20). И Эней, как мы видели, остается в Трое, так что роду Юлиев Августов надо искать себе другого предка.

Разумеется, лицемерное поведение греков при заключении мирного договора не говорит об их благородстве, но здесь можно сослаться на закон войны, при котором воинам, утомленным длительной осадой, разрешалось все: Vae victis!

Переходя к стилю «Дневника», приходится говорить уже не об анонимном греческом авторе, а о латинском переводчике, которого едва ли можно отнести к лучшим стилистам своего времени. Видимо, желая подражать периодам в языке Цицерона и Цезаря, Септимий «наворачивает» длиннейшие фразы (эта особенность его стиля сохранена в переводе только в тех случаях, когда она не слишком противоречит нормам русского языка), злоупотребляя причастиями — как согласованными, так и в форме следующих друг за другом abl. absolutus, добавляя туда же инфинитивные обороты, чаще всего с опущенным esse, так что от страдательного инфинитива перфекта и действительного инфинитива будущего времени остаются опять же одни причастия. Часто опускает Септимий вспомогательный глагол и в личных формах страдательного залога перфекта (cognitum mihi, VI. 10). Не являются редкостью безличные формы (ab omnibus concursum placitumque, IV. 3; disceditur, V. 1) и назывные предложения (De Penelopa eiusque pudicilia praeclara fama, VI. 6). Особое расположение испытывает Септимий к infmitivus historicus, не всегда последовательно соотнося с ним прошедшие времена и перемежая обе формы без особой необходимости.

Трудный вопрос представляют бесконечно повторяющиеся формулы вроде re cognita, quis cognitis, his actis, per idem tempus, ubi tempus visum esi, ad postremum и т.п. Их можно считать и сознательной имитацией безыскусственного дневникового стиля и результатом ограниченности языковых возможностей автора. Но его очевидная беспомощность проявляется в бесконечном нанизывании всяких at, alque, ita, dein, turn, sed, ceterum, причем два последних слова отнюдь не всегда имеют исконный противительный смысл, а скорее соответствуют нашему «далее», особенно в начале главы.

Рукописная традиция «Дневника» сравнительно обширна: насчитывается около 30 кодексов, хотя до конца XIX в. использовался в основном только один из них — G, codex Sangallensis 197, saec. IX/X, исполненный каролингскими минускулами и списанный с более ранней рукописи.

Только в середине XX в. тщательное исследование 15 важнейших рукописей произвел немецкий филолог Вальтер Эйзенхут, с чьего издания и сделан настоящий перевод. Заново обследовав найденный в 1902 г. около Анконы cod. Aesinas (E) и привлекши еще несколько ранее не использовавшихся издателями рукописей, Эйзенхут пришел к выводу, что Е, составленный, кроме нескольких позже переписанных листов, в начале IX в., и G восходят к одному и тому же оригиналу, что свидетельствует о популярности в Средние века «Дневника», который в оригинале активно использовался в Византии, а в переводе — на Западе Европы, где не знали Гомера и считали Диктиса наиболее достоверным свидетелем Троянской войны.

В то же время выяснилось, что оба эти древнейших кодекса возглавляют две группы рукописей, в чтении которых содержатся известные различия, важные для установления текста. В частности, в одной группе есть письмо Септимия, но нет пролога, в другой есть пролог, но нет письма. Возможно, что пролог внесен в одну из ранних рукописей после того, как был записан основной текст, чем объясняются известные разногласия между ним и письмом: из письма следует, что «Дневник» был написан по-гречески, но финикийскими буквами, в прологе и язык назван финикийским; в письме сообщается, что текст был найден в развалинах гробницы Диктиса, в прологе говорится о землетрясении на Крите, разрушившем могилу автора. Достоверности основному изложению это различие не придает, но имеет известное значение для прослеживания рукописной традиции. Большинство рукописей, кроме двух, вышеназванных, включая и малозначительные в текстологическом отношении, относятся к XV в., в последней трети которого (в 1471 г.) в Кёльне появилось первое печатное издание «Дневника».

За последующие два века, по 1702 г. включительно, вышло еще 10 изданий, не каждый античный автор мог похвастать таким спросом. Затем интерес к этой фальшивке утихает (в XVIII в. «Дневник» не издается ни разу, в XIX насчитывается три издания) и ненадолго возрождается после опубликования в 1907 г. уже упоминавшихся папирусного отрывка, найденного в Тебтунисе, и кодекса Е.

Книга I из «Дневника» Диктиса была опубликована в русском переводе в книге: Памятники поздней античной поэзии и прозы II–V в. М., 1964. С. 314-324. Полный перевод печатается здесь впервые. Отсылки в примечаниях к Аполлодору и Гигину приводятся для сравнения с версиями мифа, принятыми (или придуманными) самим Диктисом; пользоваться сочинениями этих авторов он еще не мог.

* * *

(Луций) Септимий приветствует Квинта Арадия Руфина

Диктис Критский, который разделил военную славу с Идоменеем, написал дневник Троянской войны сначала финикийскими буквами, которые употреблялись в Греции под влиянием Кадма и Агенора. Затем, много веков спустя после того, как он от старости умер в Гносе (тогдашнем местопребывании критского царя), пришедшие туда пастухи случайно натолкнулись среди других развалин его гробницы на шкатулку, искусно запаянную оловом. Решив, что это клад, они тут же ее вскрыли, но на свет появились не золото и никакая другая добыча, а книжицы, написанные на дощечках. Поняв, что надежда их обманула, пастухи отнесли находку к владельцу этих мест Праксиду, который преподнес ее римскому императору Цезарю Нерону, заменив финикийское письмо на греческое, ибо язык был греческим. За это он был обильно одарен Нероном.

Когда же эти книжечки случайно попали нам в руки, охватило нас, жадных до истинной истории, страстное желание изложить то, что было, по-латыни, не столько доверяясь нашему таланту, сколько из желания нарушить бездеятельность души. Итак, в первых пяти книгах, где содержится описание военных действий, мы сохранили ту же нумерацию, а остальное, о возвращении греков, свели в одну книгу и в таком виде тебе посылаем. Ты же, мой Руфин, как положено, будь благосклонен к начатому нами и, читая Диктиса... (конец письма в рукописях не сохранился).