НОЧНОЙ ВЫЗОВ

На Семена Метелина обрушилось столько неотложных больших и малых дел, что он несколько суток не заглядывал к матери, спал урывками в кабинете, ел на ходу. Да Семен ни на что и не сетовал, понимал, что того требует обстановка, военное время.

Вечером наконец, добрался до дома, открыл дверь, снял в коридоре туфли, осторожно ступая по скрипучим половицам, вошел в горницу.

Из боковушки доносились сонные вздохи матери. Он чиркнул зажигалкой, при тусклом свете фитилька заметил на столе глиняную кринку и горбушку хлеба, накрытые полотенцем, — обычный его ужин.

Торопливо съел хлеб, выпил молоко и, бесшумно раздевшись, нырнул под простынь, пахнувшую мылом. Только теперь он почувствовал сильную усталость. Приятно потянулся и, как в детстве, подложил правую ладонь под щеку. В это время тихо постучали в окно, расположенное рядом с его кроватью, Семен приподнялся, припал к стеклу: Костя Трубников — дежурный по горкому комсомола — энергичными жестами вызывал его на улицу.

Метелин опять натянул на себя брюки, рубашку, босым вышел на крыльцо. Пока зашнуровывал ботинки, Костя торопливо сообщил, что Семена срочно просит к себе Папаша.

Трубников поспешно распрощался, у него были и другие поручения, а Метелин зашагал по пустынным темным улицам к центру города, гадая, для чего в такую позднюю пору он понадобился Владимиру Владимировичу Сидорову — первому секретарю горкома партии.

К Владимиру Владимировичу он всегда шел охотно, с легкой душой. Первая их встреча состоялась давно, когда Метелин еще учился в средней школе. Чтобы помоднее одеться самому и купить зимнее пальто матери, он в летнюю пору поступил на завод учеником токаря. Сидоров приметил прилежного паренька, пригласил к себе в экспериментальный цех, и Семен быстро овладел мастерством токаря.

Случилось так, что завод стал для Семена родным домом. Во время школьных, затем студенческих каникул он возвращался в его цехи, работал токарем, бригадиром, мастером участка, а после института — конструктором.

Сидоров тоже не оставался на одном месте. Он был выдвинут на пост главного инженера, затем стал директором завода, а года за три до войны избран первым секретарем горкома партии.

Шли годы, менялись служебные кабинеты, но Сидоров не забывал Метелина, всегда находил для него доброе слово, да разве только слово?.. Внимательно он относился не к одному Семену, недаром комсомольцы нежно называли его Папашей.

Работая в горкоме партии, Сидоров продолжал интересоваться делами Метелина и однажды вместе с группой инженеров пригласил к себе на беседу. Он зачитал письмо председателя колхоза, в котором тот жаловался на трудности в уборке с полей пожнивных остатков. А потом они долго говорили о том, какие нужны машины, чтобы стягивать и скирдовать солому, кукурузные бодылки, шляпки подсолнечника. Спорили горячо, перебивая друг друга. Сошлись на одном: создать внештатное конструкторское бюро по механизации трудоемких процессов в сельском хозяйстве.

Из такой беседы в горкоме партии вышел немалый толк: конструкторы спроектировали несколько нужных колхозам и совхозам механизмов. Правда, не все попали в массовое производство. Некоторые остались в чертежах — помешала война.

Метелину нравился Сидоров, и он безотчетно стремился во всем ему подражать, хотя это не всегда удавалось. Сидоров умел располагать к себе так, что не хочешь, а все ему откроешь, расскажешь. Даже самое сокровенное! И сделаешь непременно так, как он тебе посоветует. Такое Семен испытал на себе. Как Метелин ни сопротивлялся: «Я инженер, конструктор, зачем меня тогда учили», Сидоров все-таки сумел уговорить, и Семен перешел на комсомольскую работу. При этом напутствие Сидорова он на всю жизнь запомнил.

— Не хмурься, Сема, — говорил тогда Сидоров. — Было время, когда мы комсомольцев мобилизовывали в вузы и тузы. Надо было овладевать техникой. Теперь мы инженеров направляем в комсомол, — и проникновенно пояснил: — Пойми, Сема, наш город особенный, индустриальный. Почти семьдесят процентов молодежи работает на заводах, связаны с машинами, многие учатся. Юношам и девушкам не краснобаи нужны, а знатоки техники — инженеры, конструкторы. Вот какое дело, Семен.

Занятый воспоминаниями, Метелин не заметил, как добрался до горкома партии, по железным ступенькам старинного здания поднялся на второй этаж.

В приемной было темно, и Семен шире приоткрыл дверь кабинета, откуда падала узкая полоска света.

— Разрешите?

— Заходи, Семен Степанович, ждем. — К нему навстречу поднялся Сидоров — высокий, грузный, в полувоенной форме. И обращаясь к кому-то, кого Семен вначале не заметил, представил: — Это и есть товарищ Метелин. Знакомьтесь.

Только теперь Семен увидел на диване пожилого мужчину в рабочей спецовке, с внимательными глазами, мелкими синими крапинками на лице: такие отметины оставляют опилки металла.

Незнакомец, покряхтывая, встал, шагнул навстречу и, разглаживая прокуренные усы, пробасил:

— Да мы уже знакомы, правда, заочно, по отцу… — И, не называя себя, пристально оглядел Метелина, до ломоты в пальцах сжал его руку: — Весь в отца, елки-моталки, только у Степана кость была пошире да силенок в руках было погуще.

Метелин смутился: все, что связано с именем отца, он свято хранил в памяти, хорошо знал и его друзей, а вот этого видит впервые.

— Не смущайся, парень, — добродушно продолжал незнакомец. — Мы со Степаном, твоим отцом, у Деникина в тылу вместе воевали… В подполье. Одну беду бедовали, из одного котелка лихо хлебали, а тебя тогда еще на свете не было.

Сидоров обнял за плечи старика и Семена, подвел к письменному столу, на котором горела настольная лампа с зеленым абажуром, и предложил стулья.

— Устраивайтесь. Время позднее, а разговор — долгий. — Владимир Владимирович прошелся но кабинету, устало потер ладонью лоб, сел за стол, достал из коробки папиросу, размял ее. — Понимаешь, Сема, тут мы на бюро обсуждали, советовались… Важное поручение решено тебе доверить.

— Не томи хлопца, — поторопил старик.

— Такое, брат, не сразу выговоришь. — Секретарь горкома пристально посмотрел на Метелина. — В городе думаем тебя оставить, Семен Степанович.

До сознания Метелина не сразу дошел смысл его слов. Оставить?.. Он вроде бы пока никуда не собирался….

— Вожаком молодежи, — добавил незнакомец, — на случай, если… понимаешь? Вот какое дело, елки-моталки… Подумай хорошенько.

— Что вы, благодарю за доверие, да я…

— Слов лишних не требуется, елки-моталки, на очень опасный путь зову тебя, сынок! Вижу, Сема, ты сын своего отца. Зови меня Максимом Максимовичем.

Молчавший до этого Сидоров добавил:

— Вместе будем работать. Максим Максимович назначен секретарем подпольного горкома партии.

И дальше, по-будничному обстоятельно, Сидоров говорил о том, что необходимо делать начиная уже с сегодняшнего утра. Наконец уточнили с Максимом Максимовичем явки, пароли, связных.

На прощание старик сказал:

— Меня не ищи. Потребуешься — дам знать…

Утром Метелин направился в горком комсомола. Теперь он действовал по строго продуманному плану, тщательно отбирая людей для молодежного подполья.

Неожиданно пришла в горком комсомола Ирина Трубникова. Сложив на кумачовой скатерти руки, она прошептала:

— Я решилась, Сема… не уезжать.

Неужели она догадалась, что он остается?.. Шестое чувство?! Семен и обрадовался, и огорчился. Обманывать он ее не мог. Да, его оставляют в Приазовске. Но ей тут делать нечего. Подполье не для девушек. Метелин собрал все свое красноречие, чтобы отговорить Ирину, но она стояла на своем:

— У меня такой же комсомольский билет…

Да, Ирину не переупрямишь, она умеет настаивать на своем!

Метелин собирался произнести категорическое «нет», но Ирина вдруг встала, робко улыбнулась и виновато произнесла:

— Сема, помнишь колхоз… А я тебе поверила.

□

Окончив десятилетку, Семен уехал в областной город, поступил в технологический институт. Через год Ирина выдержала экзамен в медицинский в том же городе. Там они порой виделись, иногда вместе ходили в театр, на каток. Случайно встретившись на улице, радовались друг другу, но сами этих встреч не искали. Их отношения были просты и непринужденны: давние школьные друзья, не больше. Взаимный интерес снова вспыхнул, когда они случайно оказались в одном селе.

Студентов-медиков послали в колхоз убирать кукурузу. В соседнем вагоне ехали студенты-технологи. Среди них был и Семен Метелин. Как только тронулся поезд, ребята с гитарами, мандолинами, баянами перекочевали к студенткам.

Утром со степной станции медиков и технологов развезли в разные колхозы. А вечером у полевого стана девчат веселой гурьбой появились технологи.

— Ага, вот вы где! — закричали они. — А мы совсем рядом, по соседству!

И потекли дни-близнецы: работа и вечернее веселье чередовались. Ирина удивлялась, что длинный трудовой день ей не был в тягость, когда она знала, что вечером увидит Семена. Здесь он неожиданно открылся для нее в новом качестве: веселый, общительный, Метелин оказывался в центре всех затей. Особенно ему удавались забавные сценки в капустниках. Он сочинял короткие пьесы из жизни студентов и с увлечением разыгрывал их со своими товарищами. На концерты самодеятельности собирались жители близлежащих хуторов. После представления они угощали «артистов» арбузами, дынями, яблоками, виноградом. «Это вам плата за вход», — шутили зрители.

В тот вечер после неизменных танцев Семен долго гулял с Ириной по лунной ковыльной степи.

Подтрунивая над Ириной, он рисовал мрачные картины самостоятельной работы молодых врачей. Вспомнил героя Вересаева, его первую операцию и пророчил Ирине страшное будущее, если она попадет в село. Ирина отшучивалась, а потом уже всерьез заметила, что село сейчас совсем другое: и люди стали культурнее, да и живут они намного лучше, разве сравнить со старой жизнью… И с гордостью добавила:

— Ты знаешь, Сема, я здесь поняла, за что погиб… жизнь отдал твой отец…

Слова эти были сказаны с такой теплой искренностью, что Семену захотелось обнять ее, и он порывисто сказал:

— Ира, милая, я хочу, чтобы мы никогда не расставались.

Об этом сегодня и напомнила ему Ирина. Сказать сказала, но тут же почувствовала неловкость: «Что бы подумала мама, если бы услышала от меня такое».

 

КЛЯТВА

Немецкие танки, опережая сводки Совинформбюро, появлялись там, где их совсем не ждали. Дивизии фон Клейста вспороли оборону на дальних подступах Приазовска, ворвались в город, подавили и уничтожили все, что пыталось сопротивляться.

Метелин находился на окраине: в тайнике прятал нужный в подполье радиоприемник. Вдруг над центром города взметнулись огненные столбы, послышались взрывы, пулеметная стрельба.

К ночи город, освещаемый пожарами, онемел. На центральной, Ленинской, улице никто не показывался, лишь по переулкам, прижимаясь к ограде, мелькали какие-то тени.

В ту же ночь Метелина постигла первая неудача. Дом, в котором находилась его конспиративная квартира, оказался занятым немецким офицерами. На улице и внутри двора были выставлены караулы. Идти туда безрассудно. Пришлось избрать квартиру Трубниковых. Семен, конечно, понимал, что находиться у друзей долго нельзя, но другого выхода пока не было.

Осторожно он пробрался в тихую улочку, перепрыгнул через штакетную ограду, постучал в дверь каменного домика. Дверь ему открыла Ирина и провела в комнату брата.

Не успел он улечься в постель, как появился сам Костя. Последние полмесяца они почти не встречались. Костя носился из одного конца города в другой, собирал детишек и стариков, готовил их к эвакуации, помогал им запастись продуктами, теплой одеждой. Потом ему было предложено отправиться в тыл, в тот город, куда выехал коллектив завода, чтобы возглавить там комсомольскую организацию металлистов. Но в тыл Костя не попал: немцы перехватили железную дорогу на дальних подступах к Приазовску. Тогда ему дали новое поручение — морем эвакуировать семьи металлургов и вместе с ними выехать самому. Сейчас пароход его должен быть далеко от Приазовска. И потому, увидев Костю, Метелин удивленно воскликнул:

— Ты?!

Трубников тоже не ожидал встретить у себя Метелина.

— Да, я!

— Приказ не выполнил?

— Ты — тоже.

— Я-то выполню…

У Константина мелькнула смутная догадка, и он разом подтянулся:

— Значит, оставлен?

Метелин промолчал, потом спросил:

— А эвакуированные?..

— Благополучно вырвались.

— Но как же ты посмел вернуться? И зачем?

— Нахожу, что здесь я буду нужнее. В тылу людей много, найдется, кому возглавить комсомольскую организацию завода. Тебе, Сема, пришел помогать.

— Самоуправство?.. В нашем деле такое недопустимо!

Метелин обдумывал, как поступить с Костей. Отправить к своим — пути отрезаны, да и характер у Трубниковых упрямый — такой же и у брата, как и у Ирины…

□

Быстро выпив кружку холодного чая, Константин лег в постель. Но сон не приходил. Он ворочался, еще и еще раз переживал горестные события минувшего дня…

На высоком берегу, возле бронзового памятника Петру Первому, появился черный танк и стал в упор расстреливать пароходы, баржи, яхты. Вот грузно осел корпус парохода. Разломившись надвое, он погружался в воду. В море барахтались женщины, дети, старики. Слышались крики: «Помогите! Спасите!..» Снова и снова взметались водяные смерчи.

Бухту рябило от обломков судов, плавающих людей. Вдоль берега бегали автоматчики в касках и со спортивным азартом охотились на людей, считая убитых:

— Зибен!

— Цен!

Глядя на все это, Костя от бессилия искусал в кровь губы. Мысли его смешались, глаза слепили слезы.

То справа, то слева от парохода, на котором он плыл, покидая родной город, рвались мины. Столбы воды обрушивались на палубу, сметая все, что попадалось. Босые, простоволосые женщины в трюмах молча прижимали к себе испуганных детей. Костя, ухватившись за поручни, с надеждой смотрел на мостик, где спокойно стоял скуластый, со слегка приподнятыми плечами, капитан. Взрывная волна сорвала с него фуражку. Придерживая рукой длинные льняные волосы, он отрывисто отдавал команды.

Судно послушно, как разумное существо, выполняло его волю: меняло курс, скорость, увертывалось от мин и снарядов. Наконец взрывы остались позади. На палубе облегченно вздохнули. Пароход рванулся вперед, взял курс в открытое море.

— Ушли-таки! — подойдя к Косте, сказал старик.

Нервно пощипывая жидкую бородку, он всматривался воспаленными глазами в дальний берег. По багровому лицу катились слезы. Константину хотелось утешить старика, но чем?

— Нет, я не могу так, — вдруг сказал Костя. — Я вернусь.

— К немцам? На верную погибель?

— На их погибель!.. До скорой встречи…

Костя плыл долго. Холод подкрадывался к сердцу, сжимал тисками. Над морем сгущались сумерки.

У южного моста Константин разглядел часового в куцей куртке, то и дело пускавшего в сторону моря длинные очереди из автомата.

«Ишь, собака, моря боится», — подумал Костя и бесшумно поплыл к Северному молу.

Цепляясь за камни, выкарабкался на сушу. Немного отдохнув, пробрался домой и, к неописуемой радости, встретил Семена Метелина…

Утром, оставшись вдвоем в столовой, Костя спросил:

— Ну, что будем делать, старшой?

Метелин невольно улыбнулся. Костя спрашивал его так, будто речь шла о привычной, повседневной работе.

— Хорошо, — сказал Метелин, подавая Косте листок. — Поступай в наше распоряжение. Сегодня оповести членов комитета. Адреса и фамилии не записывай, запоминай.

□

К условленному времени в доме Трубниковых собрались юноши и девушки. Надежда Илларионовна приладила к окну одеяло. Зажгла огарок свечи. Внимательно оглядев всех собравшихся, вышла, уселась на крылечке. Внешне Надежда Илларионовна выглядела спокойной, а на душе было тревожно.

В соседнем доме скрипнула калитка, с улицы заговорила пожилая соседка:

— Не утерпела, в центр сбегала заглянуть. Не приведи господи, силища! От гари и копоти не продохнешь, от рева моторов оглохнуть впору.

— И-и, порушена наша жизнь.

— Нам с тобой не впервой, в восемнадцатом тоже видели немцев.

Надежда Илларионовна перегнулась через ограду, сказала:

— Эти, говорят, прямо-таки звериной породы.

— Господь их знает… Прощевай…

Сгустились сумерки, но Надежда Илларионовна в дом не возвращалась, она сама себя определила в караульные.

А в доме Трубниковых шел взволнованный разговор. Трагические события последних суток — жестокость оккупантов, о которой все читали раньше и слышали по радио, но судили все-таки несколько отвлеченно — ошеломили… Каждый рассказывал то, что видел.

Николай Лунин был в порту, когда немцы ворвались в город. Пароход «Руслан» с ранеными красноармейцами не успел отойти от причала. Фашисты сбросили раненых за борт, а тех, кто попытался выбраться на берег, добили из автоматов.

Миша Поляков случайно оказался свидетелем расстрела военнопленных. Их выстроили вдоль крутого спуска к морю. Обойдя шеренгу, офицер приказал по-русски: «Коммунисты и комсомольцы, шаг вперед!»

Строй на мгновение замер, потом шеренга качнулась, и все, за исключением одного, сделали шаг вперед. Оставшийся пугливо оглянулся и торопливо занял в выщербленном строю свое место.

«Ах так?! — удивился офицер. — Тем лучше». Послышалась отрывистая команда…

Склады и магазины города разграблены. Около центральной библиотеки всю ночь горел костер из книг. Школы превращены в казармы…

Утром в центре города на перекладине фашисты повесили семь человек — начальника порта Ивана Даниловича Изотова, слесаря Александра Пахомовича Дудина, паровозного машиниста Михаила Ильича Конева, инженера Владимира Мироновича Левченко… Троих опознать не удалось.

Метелин пристально всматривался в знакомые лица ребят и девчат. Смятения не заметно, выражают одно — суровую решимость. Из надежных, испытанных по совместной работе, сформировал он подпольный горком комсомола. С Мишей Поляковым крепко сдружился еще в институте. Рядом с Поляковым сидит Николай Лунин с широким шрамом на лбу. Эта отметка осталась навеки в знак подвига — шестилетнюю девочку Николай выхватил из-под колес поезда. Он сын паровозного машиниста. В составе комитета Валя — жена Полякова. Ну а Ирина Трубникова все-таки добилась своего! Сейчас она не сводит влюбленных глаз с Метелина и совершенно спокойна: раз рядом с ней находится Семен, значит, ничего плохого с ней не случится.

— Враг нарушил мирный уклад нашей жизни, — говорил Метелин, — стремится поработить наш город. Тяжкие испытания выпали на нашу долю. Знайте же, товарищи, что здесь мы теперь полномочные представители Советской власти. Если кого расстреляют фашисты — значит, мы его не защитили. Если кого угонят на каторгу в Германию — значит, мы не сумели его отстоять.

Машинально, про себя, Ирина повторяла его слова: «Да, мы за все в ответе». А Метелин продолжал:

— Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть. Тот, кто пойдет с нами, должен, обязан забыть собственное «я», должен забыть о личной жизни, всего себя отдать борьбе за спасение Родины. Еще раз подумайте, кто не уверен в собственных силах или не готов в любую минуту пожертвовать жизнью, тот пусть уступит место другому. — И снова повторил: — Прошу, подумайте!

Поднялся Николай Лунин, по-военному отчеканил:

— Своих решений не меняю!

— Что скажешь ты, Трубников?

Костя встрепенулся, вскочил:

— Затем и вернулся: буду биться насмерть!

— Твое слово, Ирина?

— Ты его знаешь.

— Что скажешь ты, Михаил?

— Говори, что надо делать? — на вопрос ответил вопросом Поляков.

— А ты, Валя?

Жена Михаила Полякова ответила просто:

— Куда муж, туда и я.

Лицо Метелина слегка побледнело. Он присел к столу, открыл ящик, достал кожаную папку, раскрыл ее, взял отпечатанный на машинке листок. Дрогнувшим голосом сказал:

— Спасибо, друзья, за верность Родине!.. А теперь, как положено солдатам, примем клятву. Я, Семен Метелин, секретарь Приазовского горкома комсомола, вступая в ряды бойцов с фашизмом, клянусь отдать все силы, знания, а если потребуется, то и жизнь за освобождение любимой Отчизны! Клянусь быть бесстрашным при выполнении боевого задания. Клянусь всеми возможными средствами и способами спасать советских людей от голодной смерти, болезней, угона на гитлеровскую каторгу, вселять в наших людей веру в скорое освобождение. Если я нарушу клятву, пусть меня постигнет всеобщее презрение моего народа, позорная смерть от рук моих товарищей! Смерть фашистским оккупантам!

Когда прозвучала клятва последнего члена комитета, снова заговорил Метелин. Теперь он не советовался, не уговаривал, а отдавал строгие приказы:

— С сегодняшнего дня мы открываем свой фронт против фашизма. Мы окружим врага всеобщей ненавистью, не дадим ему ни минуты отдыха, будем громить его штабы, склады, передавать Красной Армии нужные сведения.

Он предложил всем немедленно приступить к прежней работе. Ирина хотела крикнуть: «Не буду их лечить, не буду!» И хорошо, что не крикнула. Семен, как бы прочитав ее мысли, сказал:

— Мы обязаны научиться хитрить, чтобы не навлекать подозрения. Назначат в начальники — соглашайтесь. Предложат мундир полицая — немедленно надевайте. Ира будет работать врачом. Тебе, Валя, придется устраиваться на биржу труда.

Валя Полякова удивилась: помогать немцам угонять наших людей на каторгу?

Метелин ответил и на ее немой вопрос:

— Ты будешь спасать наших людей от угона. Конечно, тебе будет трудно, но надо… Нас вынудили взять в руки оружие, — продолжал Метелин, — и тот, кто это сделал, пусть не ждет от нас пощады. Еще прошу запомнить: Метелина в городе нет, есть Иван Бугров. Конспирация строжайшая. Отныне мы друг с другом не знакомы. Никакой самостийности. Задания будете получать только от комитета. Все ли у тебя готово? — обратился он к Полякову.

— Как условились, — ответил тот. — Приемник, пишущие машинки, типография в надежном месте. Я с семьей прописан на другой квартире.

— Население будем держать в курсе того, что происходит на фронтах. Это на твоей совести. Ну и пока связь с партийным центром придется вести тоже через тебя.

Семен перевел взгляд на Николая Лунина:

— Взрывчатку передашь Трубникову. Немцы попытаются создать на заводах ремонтные базы. Вывести из строя электростанцию, высоковольтную линию, заводское оборудование — твоя задача, Константин. Участок Лунина — железная дорога. Он знает, с чего начинать.

 

ЦЫГАНКА

Ирина Трубникова из-за болезни матери вынуждена заниматься непривычным для нее делом: бегать на рынок, закупать продукты, торговаться. Впрочем, это еще полбеды. А вот продавать вещи или обменивать их на картофель, капусту, муку она уж никак не может приноровиться. Ей никогда не приходилось стоять на толкучке впряду с торговками. А сейчас — надо. С удивлением она смотрела на базарных виртуозок. Иная держит кончиками пальцев платье, растянет его — и товар налицо. Другая обвесит себя блузками, полотенцами, натянет на укутанную шалью голову шляпку с вуалеткой или берет, украшенный ярким пером, а в руках, как хрустальную вазу, держит стоптанные туфли: выбирай, мол, что приглянулось — весь магазин, на виду.

Плохо пришлось бы Ирине, да выручает младший брат Сашко — конопатый непоседа по прозвищу Ежик. За стакан семечек или кукурузный початок Сашко охотно заменяет ее.

Торг идет худо, больше продающих, чем покупающих. А Сашко — везучий: к полудню, глядишь, бежит с выручкой к поджидающей в сторонке сестре. Зажмет в кулак полученные в награду монеты, мигом затеряется в толпе, еще долго не покидает базара, толкается среди прилавков, корзин, подвод, а чтобы не приняли его за какого-нибудь ширмача, охотно пересчитывает свой «капиталы», усердно торгуется, веселит торговок шутками-прибаутками.

Вот Сашко нырнул в толпу торговок, в базарный гул ворвался его звонкий голос:

— Девицы-красавицы, есть модные туфли. Кто купит — жениха заполучит. Сам бы носил, да жинку с рук сбыл. Подходи, налетай, а то уйду — девичье счастье унесу. Покупай, не скупись — деньги слепы, за что отдаешь, не видят. Это ж не туфли, а мечта: сами чечетку выбивают…

Покачав головой, Ирина с улыбкой подумала: «И откуда у него берется такое. Ну и сорванец!»

Поджидая, пока Сашко продаст вещи, она примостилась на свободной скамейке у входных ворот и с интересом следила за происходящим.

Недалеко от себя Ирина заметила цыганку. Сидела она на низком камне, опираясь спиной о базарную ограду, и, не отводя глаз, следила за дверью казино, расположенного напротив, через дорогу. Колени ее, прикрытые юбкой с оборками, почти касались упругой груди.

Ирина не раз встречала цыганку, но не обращала на нее внимания. Так бы случилось и сегодня, если бы не ее странное поведение. День был воскресный, девушки и женщины просят ее погадать, а она отказывает всем:

— Проходите, красавицы, брехать не научилась…

Но вот из казино, придерживаясь за стенку, вышел немецкий офицер. Ворожея мгновенно вскочила, преобразилась: осанка стала горделивой, яркая шаль небрежно свалилась с округлых плеч, мониста сами собой ожили, запели.

— Джамадур, князь, дай погадаю, чистую правду скажу, что будет, что тебя ждет, изумруд мой яхонтовый… Посеребри ручку, брильянтовый.

Молодой офицер, выбритый, надушенный, с недоумением скосил светлые, навыкате, глаза. К нему тянутся тонкие длинные пальцы. Лицо его расплывается в пьяной улыбке. Ай да цыганка: глаза большие, карие, тонкий, ровный носик, талия — в рюмочку. А голос, послушайте, какой голос — мелодичный, как у певчей птички.

— Голубь сизый, протяни руку, утешу, добрый господин. Вижу: тебя радость ждет, в светлом богатстве жить будешь, желанный..

Офицер пренебрежительно поморщился, скупо процедил:

— А-а, цигойнер!

Смуглянка сложила губы бантиком:

— Нет, ошибаешься, брильянтовый, молдаванка я. Отец молдаванин и мать молдаванка.

— Ты такая же молдаванка, как я негр. Ха-ха-ха! — офицер говорил на русском языке почти без акцента.

Цыганка испугалась, заговорила сбивчиво:

— Верное слово — молдаванка. Петь, танцевать с детства приучена. А предсказывать судьбы людей сербиянка обучила. Жить-то надо. Я не эвакуировалась — мне бояться вас незачем, прошлую жизнь ненавижу: вдоволь горюшка испытала.

Продолжая разглядывать ее, офицер смягчился:

— Допустим, я поверил.

— Документы у меня, — и полезла за пазуху. — Молдаванка я.

— Отставить! — прикрикнул он. — Ты мне нравишься. Сегодня я добрый. Чуть живым из пекла выбрался. Так и быть, гадай, лги, фараоново племя!

— Зачем лгать, господин хороший… Я умею читать линий ладони. Что они скажут, то и поведаю.

Любуясь пышным бюстом девушки, офицер, прищурив глаза, улыбался.

А ее лицо выражало таинственность. Длинные пушистые ресницы взметнулись, застыли, желтоватые зрачки расширились.

— Прожитые тобой годы освещены лучезарным светом — солнцем… Я вижу цветы. Много цветов: красные, белые, розовые. Маленький киндер протягивает розы даме в голубом платье. Я вижу почтенного господина. Он подхватывает кудрявого мальчонку и высоко подбрасывает. Все трое счастливы.

— А дальше?

На высоком лбу гадалки выступил пот, лицо ее вытянулось, волосы прядями упали на остекленевшие глаза:

— О, очи мои застилает мрак, я вижу слезы земли, ее горячую кровь. О-о, несчастный человек, влюбилось зло в твою судьбу. А-а, что это? — приблизила ладонь к своим глазам.

Рука офицера дрогнула, он заметно потрезвел:

— Фольга от шампанского, должно быть.

Цыганка не обратила внимания на его игривые слова. Она зловеще продолжала:

— Да, да, я вижу черный степной курган, под ним глубокую яму. В той яме лежит молодой витязь… Ой, я вижу: на белокурые волосы посыпалась сырая, холодная земля…

Офицер побледнел, судорожно занес кулак над склоненной головой цыганки:

— У-у, ведьма вавилонская! — И, махнув рукой, снова вернулся в казино.

Покачивая бедрами, невозмутимо и гордо ушла и цыганка.

□

В будничной суете, в постоянной тревоге случай на базаре, может быть, и забылся бы, однако в следующее воскресенье цыганка оказалась на прежнем месте. Ирина снова наблюдала за ней, прислонившись к ограде недалеко от гадалки.

Сегодня она не отказывалась ворожить, даже сама зазывала девчат. Ничего особенного Ирина не заметила. Обычная болтовня: «Вы носите в сердце червонного короля…» или «По вас убивается бубновый король».

Неожиданно голос ее потеплел, стал грудным, участливым:

— Гадать? Зачем?

Ирина решила внимательно слушать. Но что это? То не гадание, а, скорее, беседа матери с дочерью.

Перед цыганкой стояла средних лет женщина в черной кружевной косынке, с исхудалым лицом и впалыми глазами.

— Не кручинься, голубушка. Тоска, что подколодная змея, сердце гложет. От печалей — немощи, от немощей — смерть. А у тебя ведь ребенок.

— Мальчонок.

— То-то и оно. Век наш короток, заесть недолго. А кручиною поля не изъездишь. Да утри слезы-то… А ну, дай руку!

Женщина, присев на корточки, с надеждой смотрела на гадалку.

— Говоришь, три месяца нет от мужа писем? А куда напишет? Вспомни: где — он, а где — ты?.. То-то! — И, словно разглядев что-то радостное на ладони, оживилась: — Бога гневишь, матушка, живого мертвым посчитала. Видишь вот эту линию, что соединяется у самого большого пальца? Точная примета: жив твой суженый, верное слово говорю — жив. — И назидательно: — А ждать надо, уж такая наша бабья доля.

Женщина в черной косынке повеселела:

— Спасибо, родная… Это вам за доброту.

Цыганка подняла узелок, строго спросила:

— Что здесь?

— Пяток яичек.

— Мальчонку корми, а мне потчевать некого…

Сашко задерживался. Ирина уже собиралась искать его, да снова звонкий голос гадалки остановил. Мимо проходил, помахивая стеком, толстый немец. Цыганка льстиво заговорила:

— Генерал, осчастливь бедную молдаванку: ей еще не приходилось гадать такому важному начальнику. Небом правит бог, на земле царствуешь ты, мой храбрый рыцарь! Вижу, мужчины покорятся тебе, а женщины припадут к стопам твоим….

Офицер действительно был внушительного вида. Одутловатое лицо его отягощал двойной подбородок. Широкую грудь украшали наградные планки. Он остановился, вытер лицо, толстую шею белоснежным платком, снял фуражку.

До Ирины донеслись обрывки фраз:

— …бубновая, что держишь у сердца, платит тебе черной неблагодарностью. С трефовым делит свой досуг.

— Бубновая, говоришь? — переспросил офицер. — С трефовым?

— Да, да!

— Жена верна мне! — крикнул немец.

Заглядывая в его глаза, цыганка продолжала внушать:

— Мотылек любит солнышко… А слепой муж тем жене удобен, что ни зги не видит.

Резко вскинув руку, офицер с плеча рубанул цыганку стеком по голове:

— Получай, грязная швайн.

Вскрикнув от боли, гадалка бросилась бежать. Немец расстегнул кобуру, торопливо выхватил пистолет, прицелился. Сухо щелкнул выстрел.

«А вдруг ее ранило?» — ужаснулась Ирина и, не раздумывая, побежала за цыганкой.

Миновав два перекрестка, поравнялась с ажурной, отлитой из чугуна решеткой городского парка. Под орешником, склонив голову на высокую спинку лавочки, сидела гадалка. Пышные ее волосы рассыпались, закрыв лицо.

— Сестра, — обратилась к ней Ирина. — Я все видела, вам больно?

Цыганка пугливо встрепенулась, быстро ответила:

— В жалости не нуждаюсь!

И, поправив мониста, вскинув голову, легко ушла в глубь парка.

 

ТРЕВОГИ, ТРЕВОГИ…

Фон Клейст занял не только важный индустриальный город. В Приазовске скрещивались шоссейные и железные дороги, речные и морские пути. Отсюда немецкое командование готовило прыжок к Волге, бакинской нефти, кубанской пшенице. В город вошла бронированная армада: 3, 13 и 29-я танковые дивизии, 16-я и 60-я моторизованные, а также дивизии СС «Викинг» и «Адольф Гитлер».

Геббельс известил весь мир о блестящей победе на Востоке. Сам же фон Клейст нервничал, готовился не только к наступлению, но и к обороне. На дальних подступах к Приазовску воздвигалось огромное кольцо из дотов.

Приазовск должен был стать форпостом германской армии на ее правом фланге. Отсидеться зиму в тепле, накопить силы для летнего сокрушительного удара — вот та цель, которую преследовал фон Клейст. В городе и его окрестностях разместились штабы, ремонтные базы, склады, казармы, увеселительные заведения для солдат и офицеров, был введен комендантский час, круглосуточное патрулирование улиц, строгий паспортный режим.

Дом Трубниковых стоит хотя и в тихом переулке, но недалеко от центра, к ним уже три раза являлись с проверкой документов.

Вся семья в тревоге за жизнь Семена. Его бы надо переселить, но подходящего места пока не находилось.

□

У Надежды Илларионовны о всех душа болит. Своих у нее четверо, и все разные. Ира — нежная, мечтательная, что в душе, то и на лице. В детстве, бывало, залезет под стол, часами в «доктора» с куклами играет: лечит, перевязывает, выслушивает, делает прививки. Дочь стала врачом. И, кажется, неплохим: тянутся больные к Ирине — значит, оценили.

Костя, наоборот, рос скрытным, неразговорчивым. Как-то мать чуть до обморока не довел. Притаился в беседке и портняжной иглой себе ладонь протыкает. «Ты с ума сошел?» — поразилась мать. Сын лишь улыбнулся: «Ничуть не больно». — «Руку зачем калечишь?» Костя промычал: «Гм… калечишь? Алексашка сквозь щеку иглу протаскивал, да еще с ниткой, и то ничего». — «Какой такой Алексашка?» Сын грубовато пояснил: «Меншиков, вот какой!»

Материнские трепки Костя воспринимал как должное, без обиды. Помилования не выпрашивал. Из первого класса стал приходить в синяках, ссадинах. На расспросы отвечал одно и то же: «Нечаянно о парту стукнулся».

Однажды Надежда Илларионовна выследила его путь из школы домой. Дошлые первоклассники разными тропами сошлись в одно место — в дальний угол парка, заросший акациями. Сложили в кучу портфели, скинули курточки. Все встали в круг. В первой паре выступил ее Костенька, Как заправские боксеры, дрались по правилам: лежачего не трогали, просившего пощады — миловали.

Костя победил четверых. Ему шумно аплодировали. Надежда Илларионовна не выдала себя, раньше сына домой вернулась.

Мать очень беспокоило: почему ее сын не такой, как другие? На вопросы отвечает отрывисто — одним-двумя словами. Как-то плеснул из самовара кипяток себе на ногу, только поморщился. «Может, с ним что-то неладно?» — забеспокоилась Надежда Илларионовна. Хотела посоветоваться с врачом, да Ирина отговорила: «Он характер вырабатывает». Мать не поняла: «Что? Что?» — «У мальчиков такое бывает. Хотят скорее мужчинами стать».

А вообще Надежде Илларионовне грешно обижаться на детей. Вот только старший, Василий, больше всех огорчал. Сама виновата — баловала первенца, оберегала, лелеяла. Да и то надо сказать: его могло не быть! Семимесячным родился Васятка. Медсестру две недели содержали; ватой Васятку укутывали, искусственным питанием выпестывали. Теперь вон какой детина вымахал, а все равно страдаешь. Не ко времени он домой вернулся…

И за меньшего тревога: Сашку́ следовало бы прыти поубавить. Да еще, пожалуй, язык подрезать — не по годам длинный. Есть от чего! Сколько книг прочитал… Мать любовно погладила на этажерке книги. Все Иринушка. Она к книжкам Ежика приохотила.

Семен Метелин для нее давно стал родным сыном. Перед Ириной теряется, дунуть на нее боится, только и слышно: «пожалуйста», «разрешите». Ему бы придать смелости, чуток настойчивости, свадьбу бы сладили. Да не материнское дело парня обучать, как с дочкой обходиться. Придет время — договорятся, природа посильнее институтов и академий.

Из кухонного окна она видит, что Ирина вернулась, но, не заходя в дом, вызвала во двор Костю, и они, о чем-то разговаривая, направились в беседку. «Опять шушукаться, — беззлобно подумала мать и махнула рукой: — Пусть! Раз надо, пусть поговорят наедине». Не в ее правилах насильно залезать в душу детям…

□

Беседка из дикого винограда в летнюю пору служит Трубниковым местом отдыха. Сюда провели электрический свет. За большим круглым столом обычно вечерами любили чаевничать всей семьей. Сейчас листья опали, голые ветки нагоняют тоску.

Выслушав рассказ Ирины о странной цыганке, Костя почесал затылок:

— Пожалуй, без Семена Метелина этот орешек мы с тобой не раскусим.

— Ты хотел сказать — без Ивана Бугрова? — строго поправила Ирина.

— У, ч-черт! Никак не привыкну к его новой фамилии… — спохватился Костя и, понизив голос, сообщил: — Брат Василий вернулся.

— Да ты что? Когда?

— Часа три тому назад. Говорит, из плена бежал.

— Как он выглядит?

— Измучен. Говорит, голодал, днем в кустах отсиживался, ночью домой пробирался. Без всяких документов он.

— Все бы ничего, да Семен у нас, вот что меня тревожит, — озабоченно сказала Ирина.

…Неожиданное возвращение Василия Трубникова, лейтенанта Красной Армии, по-разному было встречено его родными. Надежда Илларионовна сразу засуетилась, не знала, куда посадить, чем накормить. Нагрела воды, а когда сын искупался и лег сдать, вычистила сапоги, затеяла стирку.

За этим занятием Ирина и застала мать. Она, засучив рукава, принялась помогать матери. Намыливая рубашку брата, расспрашивала о нем, что говорит о войне, о Красной Армии, о том, как попал в плен и как посчастливилось выбраться оттуда. На ее вопросы мать сказала немногое:

— Устал он, бедолага, не до расспросов… В окружение, говорит, попал.

— Все мы, мама, в окружении… Как же теперь с Семой быть?.. Василию о Семе пока — ни слова.

— В брате сомневаешься?

— Просто обычная осторожность.

Надежда Илларионовна укоризненно покачала головой:

— Не волнуйся о Семе. Василий сейчас уйдет к Насте на хутор, пока документы схлопочем. А там и Семену, может, жилье новое подыщем…

□

Когда вернулся Метелин, Ирина не успела даже ни о чем его расспросить, как во дворе залаяла собака. Костя быстро открыл люк, и Семен спустился в голбец.

В комнату вошла Клава Лунина — яркая брюнетка с длинными ресницами, слегка подрумяненными щеками.

Чем старше становилась Клава, тем больше она не нравилась Ирине. Иногда на ее лице Ирина улавливала хищное выражение, а при смехе она широко раскрывала рот, обнажая мелкие белые зубы. Была она словно вся на шарнирах, не могла минуты спокойно усидеть. О людях судила высокомерно, мнение свое высказывала в категорической форме. Еще у нее была неприятная привычка: при разговоре, не мигая, в упор смотреть в глаза собеседнику. Делала это даже тогда, когда рассказывала заведомую ложь или возводила на кого-нибудь злостную напраслину. Ирина как-то робела при ней. Вот хочется ей возразить, а язык не поворачивается. «Перед ее нахальством пасую», — призналась она как-то матери.

— Здравствуйте, тетя Надя! Привет, Ира! — затараторила Клава. — Я только на минутку… Бегу с работы домой, а еще в кино надо успеть. Ира, у меня два билета на «Женщину с того света». Пойдем?

— Нет, мне что-то нездоровится.

— А ты, надеюсь, не заболел? — обратилась Клава к Косте.

— Я-то? Ну что ты. Всегда готов! — широкая улыбка расплылась на его лице.

— Вот и хорошо. Жди меня около кинотеатра.

Гостья, однако, не уходила. С любопытством осматривала комнату с низким потолком, огромные фикусы в бочках, стены, увешанные фотографиями в деревянных рамках, будто впервые все это видела.

— Что стоишь в дверях? Проходи к столу, сейчас ужинать будем, — сказала Надежда Илларионовна.

— Есть я не хочу да и некогда мне. Вот отдышусь только минуточку, — прощебетала она и села.

— Я всегда добром вспоминаю твоего отца, Петра Петровича, — вздохнула Надежда Илларионовна. — Когда осталась вдовой с четырьмя детьми, растерялась совсем, а он не забыл нас. В депо меня устроил. Спасибо ему. Он и Сему Метелина не оставил в беде, когда его отца убили кулаки, а мать от горя чуть богу душу не отдала. Весь город Степана хоронил. Как же, поехал человек колхозы строить…

— И я немного помню: музыка, знамена, речи, — вставила Клава. — Тогда папа забрал Сему к нам. Он полгода у нас пожил, пока мать выздоровела. — И, чуть помолчав, будто невзначай спросила: — Говорят, Семена… в городе видели. Разве он не эвакуировался?

— По слухам, как будто застрял, — ответил Костя, — не успел эвакуироваться.

— Боже мой, ему особенно опасно, — с тревогой сказала Клава.

— В том-то и загвоздка. Где-то пересидеть ему надо, пока к своим лазейка откроется.

— Что же он к нам не придет? Мы далеко от центра… Но это удобнее… В общем, если вы его увидите, — Клава заинтересованно взглянула на Ирину, — передайте: мы всегда ему рады… Ну, до свиданья… Значит, ты меня ждешь у кинотеатра? Да, Костя?.. — И у двери еще раз напомнила: — А Сему направьте к нам, мы его с радостью примем. Спрячем. — И опять к Ире: — Так и передай.

Костя выскочил вслед за ней.

Когда, проводив Клаву, вернулся Константин, Надежда Илларионовна спросила:

— А можно ей доверять, как прежде? Соседка сказывала, будто она к немцам в переводчицы пошла?.. Подумать только!

Костя встал на защиту Клавы:

— Мы ее не первый год знаем. Есть думка к нашему делу приобщить. Даже лучше, что наш человек у них на службе. Пригодится!

— Не нравится мне ее служба, — не унималась Надежда Илларионовна. — Семена надо предупредить. Если согласится переходить к ним, пусть не очень доверяет.

— Семе беспокоиться не о чем. Она в него по уши влюблена. Вернее защитницы не сыщешь, — вставила Ирина.

— Ревнуешь? — бросил Костя.

Ирина покраснела, собиралась ответить брату, но мать опередила:

— Не дури, Костя. У Семена — другая на сердце. — И, лукаво оглядев стройную фигуру дочери, сказала: — Время ужинать, зовите Семена.

За столом говорили мало, лишь о самом важном. Как приметила Ирина, Семен без особой радости принял предложение Клавы. А вот рассказ о цыганке его живо заинтересовал.

— Надо бы за ней понаблюдать, — сказал он и тут же спросил: — Только кто этим займется?

Ирина предложила:

— Сашко.

— О, этот пострел может! Где мышь застрянет — он прошмыгнет, — поддержал Костя. — Он целыми днями по городу рыскает.

Мать с беспокойством заметила:

— Опять запропастился, и где он шатается?

— Кто сказал, что меня нет!

В столовую вбежал легкий на помине Сашко, припадающий на правую ногу, выпачканный в глину, с удочкой на плече, десятком бычков на кукане.

— А что это ты хромаешь? — улыбаясь, спросил Семен.

— Во сне в футбол играл, — живо ответил мальчик. — Приснилось, что выхожу один на один с вратарем. Ну, радуюсь, есть штука. Изо всей силы размахнулся, да как вжарю ногой… об стенку, аж хата затряслась. Вот и повредил большой палец.

— Марш умываться, — приказала мать. — Даже сны у тебя непутевые.

Собираясь в кино, Костя невольно думал о Клаве. До седьмого класса они были неразлучны. Охладела к нему Клава после того, как Костя поступил в ФЗО и, окончив его, устроился на завод: надо было помогать матери.

Интересы у него с Клавой сразу разошлись. Она о заводе и слышать ничего не хотела, мечтала окончить институт иностранных языков, уехать в какое-нибудь посольство. Но на вступительных экзаменах провалилась. Вся надежда была на новый учебный год, и вот война спутала карты…

Направляясь к двери, Костя сказал Ирине:

— Все будет в порядке, заверяю, сестричка.

— О чем это он? — спросил Семен, когда за Костей дверь закрылась.

— О Клаве Луниной, — ответила Ирина. — В кино его пригласила. Да, чуть не забыла, ко мне сегодня в медпункт Юрий Маслов приходил.

— Он в городе? — поразился Метелин. — Приглядись-ка, Ириша, к нему. Ведь ты его в комсомол рекомендовала. А помнишь, как защищала? — И чему-то улыбнулся.

□

Путь Юрия Маслова к медпункту Ирины оказался не близким.

Ему было поручено эвакуировать оборудование котельного завода. Эшелон его попал под бомбежку. Вагоны сгорели. В ту же ночь фашисты прорвались к станции, на которой находился Юрий. Перепуганные люди бросились в степь. Юрий три дня скрывался в балках, в кустах. Не сумев пробраться к своим, вернулся в Приазовск — оглушенный, подавленный.

«Все кончено», — решил он и целыми днями валялся на кровати, похудевший, с взлохмаченными волосами.

Обеспокоенная мать хлопотала у постели сына, предлагала какие-то лекарства. Юрий от всего отказывался.

— Сходи к товарищам, развейся.

Сын отмахивался. Раньше Юрий много читал, интересовался машинами, увлекался спортом. Теперь его словно подменили. Уткнув голову в подушку, сутками лежал, не вставая. Самое лучшее — уйти отсюда. А куда? Друзья эвакуировались, кто не успел — голоса не подают… Пробовал читать, а что толку? Смотрит в книгу — ничего не понимает.

Мать напоминает: в саду надо землю взрыхлить, цветы полить. Слова ее пролетают мимо ушей. А ведь сад — его главное увлечение. Это он посадил малину, смородину. Грядки, на которых росли лук, помидоры, занял под груши, яблони. Раздобыл каштан, кавказский и понтийский рододендроны, неукрывной виноград и даже чинар. Вдоль дома прорыл траншею, посадил в ней лимоны.

За два лета почти что вытеснил из огорода картофель, капусту, морковь. Мать пробовала протестовать — куда там!.. В школе организовал кружок юных садоводов. По воскресеньям чуть ли не весь класс в его саду собирался.

Ухаживал за садом сам: обрезал деревья, опрыскивал, белил, вскапывал землю. Теперь все заброшено.

Раньше мать не очень одобряла увлечение Юрия садом, птицами. Казнила себя: зачем посылала его в горы к деду. Там-то он и пристрастился ко всему этому. Приехал оттуда в серой каракулевой папахе с малиновым верхом, в козловых сапожках. Соседские мальчишки черкесом его прозвали.

Юрий часто вспоминал, как розовым утром он вышел из вагона на полустанке. Паровоз, гулко выдохнув белесые клубы пара, ушел в закоптелый туннель. Юрия окружали зеленые горы, уходящие в поднебесье.

На перроне его встретил старик в бараньей папахе, в белых носках (в них вправлены брюки), в чувяках. Подвел внука к лохматой низкорослой лошади, усадил на нее. Покряхтывая, сзади примостился сам. Лошадь, цепляясь копытами за корневища, покорно взбиралась кверху. Кроны деревьев, сомкнутые над головами, образовали сумрачный, веющий сырой прохладой коридор. Извилистая тропа лезла в гору, спускалась в балки, иногда повисала над самой пропастью.

Через час выехали на залитую солнцем поляну. В проеме двух хребтов просматривалась, как на блюдце, гора, до изумления напоминающая индюка.

— Во-он там, внучок, на левом крыле горы-птицы, расположен наш кордон.

Дедушка Сагид прикрывает глаза козырьком ладони и всматривается в отчетливо вырисовывающиеся в синей дымке контуры каменной птицы. От матери Юрий знал, что дед всю жизнь провел в горах, охраняя природу Кавказского заповедника. Там от пули бандитов погибла его жена — смелая русская женщина. Случилось это вскоре после гражданской войны. Оголодавшие белопогонники, рыская в горах, учинили облаву на последнего зубра-самца. Бабушка пыталась отвести пулю от зубра, схватилась за винтовку. Взбешенный бандит застрелил и ее.

Казалось, что Индюкова гора совсем близко, а на путешествие ушло не меньше двух часов. Юрий не заметил, как промелькнуло время длинного пути. Рассказы деда целиком его захватили. О встречных деревьях старик рассказывал удивительно интересные истории. Оказывается, самшит появился на земле раньше человека. Древесина его вполне заменяет бронзу, баббит, а шерстяные брюки Юрия окрашены соком самшитовых листьев… На свете все подвержено гниению, а тис — нет, недаром в народе он прозван негной-деревом… С какого-то отвода дед сорвал яйцеобразный нарост, разгрыз крепкими зубами, дал кусочек пожевать внуку. Рот освежился, как от мятной лепешки. Это была благовонная кавовая смола.

В буреломе ущелья ворчал невидимый ручеек. Дед натянул поводья, крючковатым пальцем показал вправо. В развилке черешни удобно расселся медведь. Передней лапой подтянул к себе ветку, другой согнул ее вдвое и, громко чавкая, принялся обирать ягоды.

Юрию очень понравилось у дедушки. Он с удовольствием поехал к нему на следующее лето. Однако в этот раз все было иначе. Дед Сагид ушел на пенсию. На кордоне хозяйничал его родной сын Айтек, дядя Юрия. Поджарый, крючконосый, он то исчезал на несколько дней с кордона, то неделями не выходил из дому. Замкнутый, неразговорчивый, дядя Айтек встречался с племянником лишь за обеденным столом.

Янтарное то утро Юрий видит как сейчас. Омытые дождем, ликовали клены, орешник, дубы, ильмы. Из мезонина по скрипучей лестнице Юрий спустился вниз, открыл дверь на веранду. Широкие деревянные ступеньки вели в огород, окруженный живой изгородью из подпиленной акации. В молодой кукурузе кто-то возился. Он приподнялся, взглянул в огород. И вот что увидел. Медведь, стоя на задних лапах, вырвал куст кукурузы, отнес его в кучу, вернулся за вторым. Потом умостился на эти стебли, оторвал початок, содрал с него рубашку, принялся со свистом высасывать молочные зерна.

Вот тут-то и грянул выстрел. Юра испуганно вскрикнул. У раскрытого окна спальни с двустволкой стоял дядя — Айтек Давлетхан.

— Эге, — сказал он, — окорока сами припожаловали.

В два прыжка мальчик очутился у медведя. Пуля попала немного выше уха, из ранки, пузырясь, вытекала кровь.

Юрий не взглянул на дядю, поднялся в мезонин, схватил рюкзак, скрылся в лесу. Выплакался он уже в вагоне поезда.

Больше на кордоне он не бывал, а когда Айтек Давлетхан приезжал в Приазовск, избегал его, старался пореже встречаться.

 

ГЕНЕРАЛ ВОЛЬФЕРЦ ЗАВИДУЕТ

Генерал Вольферц руководил обороной. Несколько дней русские с необычной яростью ломали его позиции. Откуда у них только силы берутся? Бригада моряков в мороз, скинув полушубки, в тельняшках, с одними гранатами кинулась на дзоты. Пришлось отступить, отдать Лысый курган. Русская артиллерия подавила первую линию обороны у хутора Матвеева. О, русские тоже научились вгонять клинья!

Хорошо, что отделались только этим, думал генерал. Продвижение русских приостановлено. А надолго ли?.. Кто даст гарантию, что они не начнут новую атаку? Как тут не вспомнить добром фон Клейста, автора неприступного железобетонного рубежа. Правда, кое-кто склонен переоценивать заслуги свежих частей, прибывших из-под Харькова. Конечно, подоспели они вовремя. Но он, генерал Вольферц, отлично понимает, что их фронт спасен только благодаря заранее возведенным укреплениям.

Да, фон Клейст прозорлив. В самый разгар победного наступления никому в голову не приходило думать об обороне. А он и это учел! Как будто знал, что придется отсиживаться в ямах из бетона и железа.

Используя обрывистые берега двух рек, холмистую местность, фон Клейст разработал сложную, насыщенную огневыми средствами систему полевых и фортификационных укреплений. Сейчас на высотах уже оборудованы долговременные огневые точки, стальные колпаки. В глубине коммуникаций спрятаны артиллерийские и минометные батареи, на первом крае — противотанковые и пулеметные гнезда. Все это обеспечивает почти сплошную стену смертоносного огня. Если бы не предусмотрительность фон Клейста, русские были бы далеко за Лысым курганом.

Вольферц завидовал военному гению высокородного фон Клейста. Он понимал, что тот с полным правом донес фюреру с создании железного, образцового форпоста, представляющего собой «незыблемую государственную границу Германии на Востоке». Конечно, в рапорте не были по достоинству оценены заслуги и усилия Вольферца в сооружении этого «образцового форпоста». Его постоянно обходят более удачливые, и на его имени не останавливается взор фюрера. Это обижало, но Вольферц умел скрывать обиды, терпеливо выжидая своего часа…

На обратном пути в Приазовск он еще раз проверил боеготовность частей. Побывал и в землянках. Ничего не скажешь — жилища солдат отстроены с завидным комфортом. Стены обиты фанерой, на нарах — перины. Да, приказ фон Клейста и в этой части исполнен с педантичностью. У жителей Приазовска, окрестных станиц, сел реквизированы ковры, одеяла, полушубки, валенки. Говорили, что русская зима — союзник большевиков. Теперь пусть лютует мороз, снег засыпает окопы, немецким солдатам это не помеха: в землянках тепло и уютно.

□

Взметая искрящийся на солнце снег, бронированный автомобиль промчался мимо одноэтажных домов Северного поселка, проследовал по проспекту, обсаженному каштанами, свернул на боковую улицу, остановился у трехэтажного дома, выложенного зеленой плиткой. В нескольких метрах позади затормозил бронетранспортер с автоматчиками и зенитной установкой.

Часовой суетливо открыл ворота. Бронемашина вкатилась в четырехугольный асфальтированный двор, очищенный от снега, остановилась у боковой резной двери.

Санаторий был выстроен еще до революции предприимчивым врачом-немцем. Лечились здесь от ожирения купцы и их жены. Предприятие процветало, потому что хозяину удавалось путем изобретенной им системы быстро сгонять жир с клиентов. При Советской власти в здании, увитом плющом, разместился санаторий для сердечных больных. Сейчас в нем хозяйничали высшие чины немецкой армии.

По винтовой лестнице генерал поднялся на второй этаж. Сзади неотступно следовал адъютант. Сбросив на его руки шинель, подбитую беличьим мехом, повесив на оленьи рога фуражку, Вольферц вошел в кабинет, уселся в качалку, закрыл глаза.

Отдохнуть не дали. Вошел лысый, сухопарый адъютант с толстой папкой. Вольферц болезненно поморщился, пересел за письменный стол. Началось самое нудное из всех занятий — чтение и подписывание бумаг.

Часа через два, когда с бумагами было покончено, генерал осведомился:

— Что в городе?

— Все то же… тревожно.

— Конкретнее!

— Из строя выведена электростанция, три высоковольтные линии, из-за неисправности паровозов эшелоны оседают на перегонах. Снова появились подстрекательские листовки. За неделю сгорели два бензохранилища.

— Партизаны?

— Больше некому.

Генерал поморщился, потом спросил:

— Я приказал откомандировать в мой штаб гауптштурмфюрера Рейнхельта. Прибыл ли он?

— Несколько дней тому назад прибыл.

— Пришлите ко мне.

Адъютант поспешно вышел, и вскоре в кабинете появился тот офицер, которому цыганка гадала у базара, называла джамадуром, князем и даже златокудрым ангелочком.

Генерал ласково оглядел новенький его мундир, выбритое, надушенное лицо и невольно улыбнулся. Да, Энно Рейнхельт — его слабость. В нем он любил себя, свою молодость, годы, которые не вернешь. Рейнхельт был привязан к генералу, со свойственной юности эгоизмом эксплуатировал чувства старого отцовского друга. По-сыновьи участливо он осведомился:

— Здоровы ли вы? Вы были на передовой, участвовали в бою? Я так тревожился за вас, мой генерал.

— Хорош! — восхищенно проговорил генерал. — Надеюсь, что тебя многому научили прежние мальчишеские выходки и ты больше не заставишь краснеть меня?

Рейнхельт растроганно сказал:

— Я не знаю, как и благодарить вас, мой генерал.

Вольферц махнул пухлой рукой:

— Не надо. Это я сделал ради твоего отца. Кофе хочешь?

— С удовольствием.

На столе появились кофе, ликер и бисквиты. Блаженно предаваясь отдыху, генерал заговорил:

— Я хотел бы тебе рассказать о совещании в ставке, где я имел честь быть. — Генерал достал свои записи. — По-моему, именно сейчас полезно тебе узнать о нем подробнее. Там как раз и была предопределена участь России. «Мы хотим добиться того, чтобы на Востоке жили люди исключительно чистой немецкой крови», — говорил Гиммлер. В третий рейх включаются Прибалтика вплоть до Двины, Поволжье, Кольский полуостров, Крым и районы севернее него… Кстати, со временем фюрер намеревается поселиться в Ливадии, в бывшем царском дворце… Одессу, Бессарабию отдаем Румынии, Ленинград сравнивается с землей, а его территория отходит финнам. Все остальные районы России подвергаем оккупации. Рейхскомиссаром Москвы и области назначен Каше.

— Лакомый кусочек.

— Позавидовать есть чему… — Генерал раскрыл кожаную папку. — С программной речью выступил сам фюрер. Проблему русских он решает так: или полное уничтожение как народа, или германизация той его части, которая имеет явные признаки нордической расы… Речь, как ты понимаешь, идет не только о разгроме государства с центром в Москве. Достижение этой исторической цели не исчерпывает полного решения проблемы. Дело заключается скорее в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их.

— И мы это делаем.

— Да, мой мальчик. Нам еще раз напомнили о неукоснительном исполнении «Генерального плана ОСТ», разработанного Розенбергом. Главная цель — биологически истребить русских. Здесь я и подхожу к тому, что имеет прямое отношение к сфере твоей новой деятельности.

— Слушаю, мой генерал.

— Фюрер прозорливо заметил, что партизанская война, начатая русскими, дает возможность истреблять всех, кто идет против нас, более того: всех, кто неугоден нам. — Генерал воодушевился. — Фюрер сказал, что мы не допустим существования каких-либо вооруженных сил до Урала. Безопасность рейха будет обеспечена лишь тогда, когда здесь не останется чужеземной, кроме нашей, военной силы. Охрану этого района от всех возможных угроз берет на себя Германия. Железный принцип на веки веков: никто, кроме немца, не должен носить оружие.

— Гений Фридриха говорит устами нашего фюрера! — восторженно воскликнул Рейнхельт.

— Фюрер подчеркивает, что этот принцип для нас особенно важен. На первый взгляд кажется, проще привлечь к военной помощи какие-либо другие подчиненные нам народы. Но это ошибка. Рано или поздно их оружие обратится против нас самих. Только немец может носить оружие — не русский, не чех, не казак, не украинец… Так мы станем неограниченными властителями континентальной Европы.

— Какие слова!.. Об этом мечтали наши предки.

— Легкой победы я не предсказываю, мой мальчик. Если не мы — они нам гребет сломают. Середины тут нет… И предвижу огромные испытания. — Генерал нервно перебирал бумаги. — Да, где же эта… ах вот она! Ознакомься.

Рейнхельт взял циркуляр. Пока генерал мелкими глотками допивал кофе, он пытался вникнуть в сущность важного документа. В нем предписывалось любыми средствами ослабить русский народ до такой степени, чтобы он не помешал установить немецкое господство в Европе вплоть до Урала.

Душа Рейнхельта ликовала. В отличие от Вольферца, он никому не завидовал, не гнался ни за чинами, ни за орденами. У него была своя страсть: в молодости так пожить, чтобы в старости было о чем вспомнить. Поход на Восток открывал для этого неограниченные возможности. И не только потому, что предоставлял власть над людьми, еще и потому, что он знал, чего добивается. Вот закроет глаза и как наяву видит: до самого горизонта колосятся нивы, в ковыльных степях выгуливаются бессчетные овечьи отары, табуны златогривых коней. На берегу теплого моря к заоблачным высотам взметнулись каменные башни замка. И нивы, и отары, и табуны, и замок, и вся округа, пока видит глаз, принадлежат ему, Энно Рейнхельту. Перед ним снимают шапки, ему кланяются в ноги. И что он сказал — закон!

Вольферц прервал его грезы. Тяжелой походкой измеряя кабинет, генерал говорил о том, в чем убедила недавняя поездка на фронт.

— Уже сейчас мне видно, — откровенничал он, — что молниеносной войны не получилось. Значит, надо менять тактику. Без крепкого тыла русских не одолеть. И вот что я предвижу: потребуется не только кнут, но и пряник. Мы пришли в непонятную нам страну, с ее особым укладом жизни, с необычными нравами, наконец с чуждыми нам идеями. Если мы хотим здесь властвовать веками, то об этом надо сейчас позаботиться. Что касается меня, то я бы из всех русских отобрал элиту, обласкал, подкупил бы ее жизненными благами, сделал бы верными слугами…

Генерал говорил долго и нудно. Рейнхельт потерял всякий интерес к его речи. Но Вольферц этого не замечал, ему хотелось высказаться, и он целиком был поглощен своими мыслями.

— С партизанами и подпольщиками пора кончать. Теперь этим делом займешься ты, мой мальчик. Я хочу, чтобы ты стал, как говорят русские, моим оком в этом беспокойном городе.

Рейнхельт расцвел от столь неожиданного предложения.

 

ПЕРВЫЕ ОШИБКИ

С того времени, как над городом нависла угроза немецкого нашествия, Лукич — отец Юрия Маслова — стал сам не свой. Вернувшись с завода, отказывался от чая, спешил во двор. Опершись о забор, с тревогой следил за тем, что происходит на улице.

А мимо, по Атаманскому шляху, ползли тракторы, комбайны, арбы с тентами, откуда выглядывали испуганные женщины, дети. По обочинам мальчишки гнали стада коров, отары овец, косяки лошадей.

Шли и ехали. Днем и ночью. С запада на восток.

Через полмесяца по тому же шляху из глубины смердящей гарью степи, поддерживая друг друга, потянулись раненые солдаты, командиры. Усталые и злые, они торопливо проглатывали молоко, яйца, мясо — все, что выносили им женщины. В благодарность кивали головами и сливались с клубами желто-серой пыли, окутывавшей горизонт.

В те горестные дни вызрела и окрепла между отцом и сыном немногословная мужская дружба.

Что пережил, передумал тогда старший Маслов — неведомо, лишь на лице прибавилось несколько морщин, да смолистые волосы подернулись изморозью. Заводское начальство распорядилось отправить Маслова на Урал. «Вот демонтирую оборудование, тогда…» — воспротивился он.

Жена Лукича тоже решила остаться. «Куда я без тебя, — сказала она, — ведь вдвоем сподручнее». Старик вспылил: «А что, если?.. До тебя ли мне будет. Одной голове ладу не дашь!» Жена спокойно, как о давно решенном, ответила: «Уж как-нибудь… А если неустойка — в горы, к Айтеку уедем».

В горы уйти им не удалось. Лукич скрепя сердце вернулся на завод.

Сегодня Лукич вернулся с работы веселым, подойдя к Юрию, лежащему на кровати, спросил:

— Все лежишь? Мохом скоро обрастешь, — и протянул сыну небольшой исписанный листок. — Вот прочти да мозгами раскинь, что к чему.

Юрий с жадностью стал читать текст, напечатанный на машинке: «К тому, кто с пламенной душой…» То была листовка подпольного горкома комсомола. В конце — крупная приписка: «Прочти, перепиши и передай товарищу». Юрий бросился на кухню:

— Папа! Где взял?

— На улице подобрал.

Юноша еще раз прочитал листовку. Достал ученические тетради, химический карандаш и, торопясь, принялся переписывать прокламацию. Писал почти всю ночь.

Утром мать не обнаружила сына в комнате. Со двора доносились глухие удары. Взглянув в окошко, позвала:

— Лукич, полюбуйся.

Юрий копал заскорузлую землю под деревьями.

— Оттаял, — обрадовался отец.

Бережно перебрав листки, исписанные четким почерком сына, он скрытно от жены сунул их в чемоданчик с провизией. Во дворе похвалил:

— Молодец, сынок.

В полдень Юрий переоделся и, захватив диплом и паспорт, отправился на станцию. Начальник депо, узнав через переводчика, что Маслов по профессии техник-котельщик, обрадовался:

— Карош рус. Ощень карош!

— Я хотел бы работать помощником машиниста. Вот свидетельство.

— Сейчас паровозов мало, вот прибудут из Европы — тогда пожалуйста. А пока направим слесарем.

Выслушав переводчика, Маслов согласился.

На третий или на четвертый день работы он встретил около депо Ирину Трубникову. Оказывается, она служила совсем недалеко, в привокзальном медпункте.

Чтобы чаще встречаться с врачом, Юрий обжег себе руку. Лечила его Трубникова. Во время перевязок им раза два удалось поговорить наедине. Нетерпеливый Юрий шел напролом, спрашивал, как связаться с подпольным комитетом, от имени которого в депо появляются листовки. Ирина переводила разговор на другое.

Однажды она спросила:

— Ты регистрировался как комсомолец?

— Нет!.. Но билет ношу с собой. — Из потайного кармана достал комсомольский билет.

Девушка покачала головой с таким видом, словно перед ней находился опасно больной.

— А вот это напрасно. Надо быть предельно осторожным. А если я донесу?

— Не донесешь! Сама меня в комсомол рекомендовала.

— И чуть со стыда не сгорела. Забыл?.. Там, в горкоме, на бюро, когда принимали в комсомол?

Конечно, превеликий тот конфуз он хорошо помнит. Отвечая на вопросы, увлекся, принялся руками размахивать. Из-за пазухи выпорхнули два голубя. Ударившись о стекла, метнулись к потолку. Посыпался пух. Присутствовавшие на бюро вскочили, кинулись ловить птиц, Секретарь горкома Семен Метелин звонил колокольчиком — не помогло. Открыв окно, размахивая «Огоньком», выгнал голубей из кабинета.

Кое-кто из членов бюро склонялся к тому, чтобы воздержаться от приема Маслова в комсомол: несерьезный, мальчишество не перебродило. Пока шли прения, с улицы доносилось утробное: угу-у, угу-у. Метелин повернулся к окну. У открытой форточки сидели голуби, склонив головки, заглядывали в комнату, будто подавали знак хозяину: ждем, мол. Семен от души рассмеялся:

— За него ходатайствуют. Давайте примем, иначе тигров в горком приведет. От такого всего жди.

Сейчас пути их снова скрестились. Она вручила Юрию пачку листовок и попросила пронести в депо.

С тех пор он регулярно доставлял паровозникам листовки. Но такая работа его мало удовлетворяла. Он требовал боевых заданий, а Ирина не спешила.

Наконец однажды она сказала ему:

— Нам нужен динамит. Он есть на складе, что против водокачки. Достать его поручено тебе.

Юрий обрадовался: вот это настоящее дело. Трубникова указала точное время смены часовых и посоветовала, как легче проникнуть на склад…

Ночь выдалась сырая, ветреная. Низкие тучи заволокли небо. По крышам разгуливал ветер. Юрий пробрался в водокачке, лег на землю, по-пластунски пополз к сараю. В воронке от авиабомбы замер. Глаза привыкли к темноте. Различил очертания сарая. Подполз ближе. Стал ждать.

Показалась черная фигура часового. Держа наготове автомат и часто озираясь по сторонам, немец тихо напевал заунывную песенку. Прошелся до угла сарая и повернул обратно.

Когда часовой скрылся за противоположным углом, Юрий бесшумно перебежал к стенке сарая… Часовой приближался. Юноша затаился, сжался в комок. Цок, цок — стучали о булыжник кованые сапоги. На лбу Юрия выступил пот. Снова: цок, цок… Юрий слышит астматическое, с присвистом, дыхание. Дойдя до угла, немец повернул обратно. Не теряя ни минуты, Юрий метнулся вперед. На голову часового обрушился лом. Тело врага обмякло, откинулось назад, бесшумно свалилось к ногам.

Маслов кинулся к тому месту, где днем заметил небольшое окно. Подпрыгнул, ухватился руками за выступ досок, приподнялся и перекинул ногу в окно, осторожно опустился в темный сарай. Посередине сарая нащупал ящик, оторвал доски. В нем находились небольшие тяжелые бруски…

На работу Юрию Маслову предстояло выходить во вторую смену, раньше положенного времени появляться в депо строго воспрещалось. А Юрию хотелось скорее узнать, что произошло после ночной его вылазки. В привокзальном скверике заметил санитарку, из медпункта. Она сидела на скамейке, вытирала платком слезы.

— Тетя Маша, что случилось? — спросил Маслов.

— Эсэсовцы двух круговщиков расстреляли при мне. Из автоматов как рубанут.

— За что?

— Ночью часового кто-то убил. Они и взбесились.

Юрий снял кепку, помолчал.

— Ирина Ивановна знает?

— Она еле жива. Будто саму ее…

В депо узнал еще одну печальную новость. Арестована вся ночная смена службы движения — дежурный по станции, стрелочники, составители поездов. Их ждет та же участь, что и рабочих поворотного круга.

Большой кровью заплатили железнодорожники за три пуда взрывчатки.

□

В одну из стылых ночей сильный взрыв потряс улицы. Накинув на плечи шаль, Надежда Илларионовна выбежала во двор. Небо над северной окраиной полыхало зловещим заревом. Глухо доносились новые взрывы. Во двор выскочил заспанный Василий.

Он минуту прислушивался к взрывам, потом, схватив мать на руки, закружился на месте.

— Брось, ушибешь!

Опустив ее на землю, Василий возбужденно прошептал:

— Наши действуют. Склад боеприпасов — к едрене фене.

— Неужто?

— Как пить дать, склад… Вчера товар в ту сторону возил. В магазин.

— Ой, что теперь будет!

— Не простят… Лютовать будут. Я-то их знаю.

— Настенька-то как? До ее хутора оттуда рукой подать.

— Она спит сном праведницы.

— Сюда б забрал. Вместе оно…

— Брось, пожалуйста! У нее ж корова. В хуторе сытней, а у меня лошадь: захочу — заверну, захочу — мимо проеду. Я у начальства в большом доверии, и документы мне Клава верные выправила.

— Дома и углы помогают.

— У нее свой дом.

Василий насупился. Он понимал, чего хочет мать — подавай невестку под ее кров. Боится, что опять выйдет, как с Галей… Ох и помотала ему нервы Галина: два года веревки из него вила. Хорошо, что детей не завели.

Чтобы переменить неприятный разговор, Василий поинтересовался:

— А где Костя, Ирина?

Надежда Илларионовна знала, что дети к Поляковым в гости пошли, а про себя подумала: «А так ли?.. Не их ли рук дело — взрыв склада?..» Но Василию надо что-то ответить. Густо покраснев (хорошо, что было темно), сказала:

— Сама беспокоюсь. К кому-то на именины пошли.

— Зря волнуешься, — успокоил Василий, — там, наверно, и заночевали.

— И что это за жизнь: чуть где припозднился, там и оставайся на ночь. Даже домой пойти нельзя. — Мать тяжело вздохнула: — Значит, так и будешь жить на хуторе, а дома, как в гостях, — раз в неделю?

— Да, пока, видимо, придется так. И с лошадью там удобнее, сено рядом.

— Это верно. Конечно, работа у тебя неплохая. Держись ее, Вася. Продавать-то почти стало нечего — помогай.

— Знай… Я им, сволочам, наработаю…

□

Семья Луниных у новой власти в почете: старый машинист Петр Петрович водит поезда без аварий, сын Николай иногда в цехе по две смены вкалывает, дочь Клава — в переводчицы определилась. Соседи редко заглядывают в их дом: не знают, как держать себя с немецкими прихвостнями.

Метелину спокойно у Луниных, лицом посвежел после трубнинского голбца. Связь с членами комитета держит через Николая, в экстренных случаях к нему наведывается Ежик с пустым глечиком, как будто к хозяйке за молоком. В такие дни Власовне приходится наполнять глечик, хотя бы в целях конспирации.

На четвертый день после взрыва склада боеприпасов прибежал Ежик без глечика, взволнованный. Власовна чистила сарай, дома больше никого не было, и Семену никто не мешал беседовать с Ежиком.

Тяжело дыша, Сашко, оглядевшись, выпалил:

— Ирина просила передать, что вас, дядя Семен, сегодня вечером на Канатной ждут.

Сообщение это вызвало тревогу. Явку на Канатной улице, где обычно Метелин встречался с Максимом Максимовичем, знал один Миша Поляков.

«Что-то случилось, раз так неожиданно вызывает, — подумал Семен. — Может быть, фрицы узнали о сегодняшней; операции «Вагон»?» Пряча свою тревогу, спросил:

— Что еще просила передать?

— Беда. Дежурный по станции слизняком оказался.

— Это тот, что брался листовки расклеивать? — быстро сообразил Метелин.

— Да. Сдрейфил. Его на одно обещание хватило. Утром сестре все да единой листовки вернул. «У меня, — говорит он, — жена, дети». Ошиблись в нем.

— Как бы он Ирину не выдал.

— У него на подлость смелости не хватит. Он астматик, постоянный пациент Иры, без медицинской помощи недели не протянет. Сестра припугнула его: «Если со мной что нехорошее произойдет, тебя другой врач немедленно отравит. К кому бы не обратился, у нас круговая порука». Поклялся молчать. Ира поверила ему. Ее беспокоит, что задание не выполнено, наказала спросить, что ей делать.

— Для нас важно, чтобы народ правду о взрыве узнал.

— Еще бы! Фашисты на всякие трюки идут. Я сам читал в газете.

— Ну-ка, расскажи, а то я понаслышке знаю. Николай только сегодня обещал достать газетенку с их брехней.

Сашко торопился, глотал слова:

— Фашисты народ охмуряют. Им слабо признаться, что склад подпольщики подорвали. В той газете приказ напечатан так: взрыв произошел по халатности немецких солдат, за выбитые стекла из окон населению будут возмещены убытки. Во-о, какие добрые! Хитрюги! В городе, мол, никаких партизан не существует. Это они нас дезур… дезбар…

— Дезориентируют, — подсказал Метелин.

— Ага, оно самое.

— Здорово ты их затею раскусил.

— Кабы я! Это Ира объяснила.

— Поэтому очень важно расклеить наше воззвание к народу.

— Ира точно так говорит. Я просил листовки, не дала. Сказала, что сама…

— Сама! — в гневе воскликнул Метелин. — Ни в коем случае. Немедленно возвращайся к Иринке и передай категорический мой приказ: пусть занимается своим делом! Без нее листовки распространим.

— Листовки-то у нее, — с беспокойством сообщил мальчик.

— Несколько экземпляров у меня имеется.

Семен чуть ли не силком выдворил Ежика. Оставшись один, достал из-под кровати чемодан, в котором хранилось все его богатство. Вытащил из него парик, широкополую войлочную шляпу, старомодное пальто, коробку с гримом. Навыки, приобретенные в студенческом драмкружке, теперь очень пригодились…

В этот же вечер в городе появились листовки такого содержания:

«Товарищи, граждане Советского Союза! Взрыв на складе боеприпасов — сигнал к борьбе. Наш к вам призыв — становитесь в ряды народных мстителей!

Приазовский горком комсомола»

Фашисты врут, заявляя, что склад взорвался по вине их солдат. Это мы его уничтожили!

Рады сообщить, что рука народного гнева занесена над оккупантами! Враги временно захватили наш город, но нас не покорили!

Каждую ночь гестапо расстреливает в Петрушиной балке замученных патриотов. Враги хотят запугать жестокостью, сломить нашу волю. На жестокость мы отвечаем жестокостью, на кровь — кровью!

Товарищи! Жгите запасы продовольствия, портите оборудование, саботируйте мероприятия коменданта и продажного бургомистра! Уничтожайте проклятых фашистов всюду и чем можете!

Родина не забудет ваших подвигов!

□

На Канатной улице, в низком деревянном домике (хозяйка работала в ночной смене), собрались Ирина, Костя, Николай Лунин, Михаил Поляков. В сторонке сидел Юрий Маслов, худощавый, подтянутый.

Пришли все в назначенное время, но почему-то разговор не начинался. «Видимо, еще кого-то ждут», — подумал Маслов.

Костя курил, Ирина уже дважды выбегала во двор, то якобы за водой, то получше прикрыть ставни…

Поляков, наконец, возмутился:

— Это, товарищи, не дело. Неужели нельзя было послать кого-нибудь из нас. Ему надо запретить такие штучки. Ведь он руководитель и не имеет права рисковать.

— Не в том дело. Листовка важная, фашистов разоблачает, а я подвела. Вот он и не стерпел.

— Впредь нам наука, — назидательно проговорил Лунин. — Руководитель вынужден делать то, что поручено нам. Я полагаю так: раз тебе дали задание — умри, а выполни.

— Ты вправе осуждать меня, Коля, — подошла к нему Ирина. — Да, я виновата, ничуть не обижаюсь за твои справедливые слова, даже благодарю, что говоришь в глаза. Я сама себя казню… Меня подвел дежурный по станции. И его понять надо, впервые на такое дело шел. Он опять ко мне приходил, просит не лишать его нашего доверия.

— Хлюпик? — удивился Поляков. — Нам он не нужен.

— На первом задании показал себя — и довольно, — категорически заявил Лунин.

— А мне его жаль, — призналась Ирина. — Я бы еще раз ему поверила.

— Ты будешь делать то, что велит комитет, — жестко продолжал Лунин. — Никакой самостийности.

В это время в комнату вошел Метелин с наклеенной бородой и усами. Дверь он открыл своим ключом и немало был удивлен, когда вместо Максима Максимовича встретил Ирину с ребятами.

К Метелину подошел Поляков и упрекнул:

— Осторожность совсем забыл. Нас учишь, а сам…

Семен улыбнулся:

— Осторожность без риска — ничто. Осторожные, Миша, дежурными по станции работают. И что?.. Никакого проку. — И с тревогой спросил: — Что-нибудь произошло?

— Операция «Вагон» отменяется, — сообщил Поляков.

— Отменяется? — удивился Маслов. — А почему?

Миша разозлился:

— Твои три пуда динамита стоили пять жизней, вот почему! — резко ответил он. — А за вагон они знаешь сколько расстреляют? И тебе с Петром Петровичем не поздоровится за то, что вагон в тупик загнали. Что это сделано с умыслом, и дурак догадается. Максим Максимович против нашей операции, она плохо подготовлена, — закончил Поляков.

Выслушав Полякова, все сидели молча с опущенными головами. Распоряжение Максима Максимовича пришлось явно не по душе. Но Метелин твердо заявил:

— О расстрелах мы не подумали. Мы не имеем права ставить наших людей под фашистские пули. Выше головы, ребята, приуныли напрасно. Будет у нас и оружие и взрывчатка. Будет! Хитростью возьмем, — взглянув на часы, распорядился: — Костя и Николай, немедленно отправляйтесь к своим ребятам и отмените операцию.

Вместе с Трубниковым и Луниным ушел и Маслов. Поляков взял самовар, хитровато взглянул на Ирину и Семена, промычал что-то насчет чая, отправился на кухню. Воспользовавшись тем, что они остались одни, Ира поспешно спросила у Семена:

— Ну, как тебе живется у Луниных? Метелин ответил неопределенно:

— Тиха… Окраина, безопасно.

— Как там Власовна?

— По хозяйству хлопочет, последних кур от фрица прячет, — улыбнулся Семен.

— Ну, а Клава?

— Франтит, финтит! — усмехнулся он. — Это, пожалуй, единственное, что меня там смущает.

Ирина потупилась. Щеки ее порозовели. Семен сказал больше, чем она ожидала.

«Значит, к Клаве он равнодушен, — с облегчением подумала Ирина, — а мне-то казалось…»

Взглянув на Ирину, Семен почему-то вспомнил детство: как было все просто. В семь лет он сказал Ирине: «А я на тебе женюсь, вот подумаю немножечко и женюсь». Девочка, хлопая в ладоши, кинулась в беседку к родителям: «Папа, мама, мы поженимся с Семой». Степан Метелин в ответ улыбнулся: «А сын у меня не промах, весь в отца! Ишь какую ягодку приглядел. Ну, сваток, вся стать по единой косушечке хлопнуть, не то куры засмеют».

Сколько раз за последнее время Семену хотелось сказать слова, которые он давно носил в своем сердце. Презирал свою робость, которую испытывал, оставаясь с Ириной наедине, сердился, называл себя слюнтяем, тряпкой. Сколько раз собирался открыться, что оккупация, совместная работа в подполье еще больше их сблизили. Нет, даже не это. Что он любит ее, давно любит, с тех пор, как помнит себя. Он приготовил ей множество ласковых слов. Вот сию минуту решится, обязательно скажет то, что давно надо было сказать. Он заглянул ей в глаза, взял за руку:

— Ируся, мы с детства дружим, — произнес и смутился. — Я еще в школе… Понимаешь… я хочу сказать, в общем, сказать…

Осекся и отвернулся к окну.

Ирина чуть не крикнула: «Не тяни, милый, говори же… Ну, что же ты?..» А сказала совсем не то:

— Да, конечно… в театр ходили… в кино бегали.

Семен тяжело вздохнул:

— Да, так вот, Ира, мне уже двадцать шесть. В общем, Ира, я собирался признаться. Ты для меня, Ира… В общем, на всю жизнь…

 

ЦЫГАНКА ИЩЕТ ЗНАКОМСТВА

Наконец Сашко и его дружку Витьке повезло. Неожиданно они встретили цыганку в центре города. Искали на базаре, а увидели около офицерской гостиницы.

В ярком цветастом платье, она с независимым видом прогуливалась по тротуару, подолгу рассматривала витрины магазинов, будто поджидала кого-то.

Вот вышел Энно Рейнхельт, на ходу натягивая перчатки. Заметил цыганку. На холеном его лице заиграла самодовольная улыбка.

— А, цигойнер! Поди-ка сюда, — он поманил ее пальцем. Смело направляясь к нему, она тоже улыбалась:

— Я же говорила вам: молдаванка я.

Цыганка достала из-за пазухи бумаги, офицер внимательно прочитал.

— Гм… Да-а, — протянул он, возвращая документы. — Не солгала. — Потом нагловато осмотрел ее с ног до головы. — А ты, оказывается, довольно элегантна.

— Господин офицер мастер на комплименты, вот вы действительно ослепительны в этом мундире… гестапо, — робко произнесла она.

Офицер рассмеялся:

— В мундирах ты, милая девочка, разбираешься неважно, а в мужчинах?..

Рассматривая ее, он подумал: «А что, пожалуй, пикантно провести вечер с такой очаровательной пифией», — но строго сказал:

— Я запомнил, что ты мне предсказывала… «Глубокая яма! Витязя засыпают серой землей!..» А ну, скажи, в чем суть твоих предсказаний? Отвечай!

Девушка, потупив глаза, призналась:

— Вас долго не было видно. Я каждое утро сюда прихожу. Вы верите в любовь с первого взгляда?

Ее вопрос заметно озадачил офицера. И он не знал, что ответить. А цыганка горячо нашептывала:

— Нас, молдаванок, за влюбчивость огненными называют. Я… Я люблю вас… С одного удара сердца… полюбила.

— Полюбила! — поразился офицер. — Здесь не место…

Офицер повел ее в скверик напротив гостиницы, и они долго там гуляли. Она что-то оживленно говорила, он задавал ей какие-то вопросы.

Из-за тумбы для наклейки афиш за ними внимательно следили Сашко и его друг Витька. По тому, как офицер улыбался, мальчики поняли, что она говорит ему приятные слова.

— Предательница она, я так и знал, — наконец прошептал Ежик.

Витька с облегчением вздохнул:

— И зачем она нам сдалась, если с немцами якшается. Побежали отсюда, все расскажем Ирине… Может, больше за ней и следить не нужно.

Ежик почесал за ухом:

— Но, может быть, она дурачит фрица. — И, чтобы заинтересовать дружка, добавил: — А вдруг она наша наипервейшая разведчица, может, она из Москвы на парашюте сброшена. Одевается нарядно, красивая. Я слышал, будто таких берут в разведчицы.

Витька отмахнулся:

— Я есть хочу. Заглянем в казино, что в индустриальном техникуме. Там швейцаром мой родной дядька Тимофей… По краюхе хлеба выпросим.

Швейцар Тимофей, старик с представительной внешностью, с длинной окладистой бородой, сунул ребятам по куску хлеба, пригласил прийти завтра.

Мальчики тут же вернулись в сквер: ни цыганки, ни офицера там не было.

Все следующие дни они долго шатались по центральной улице, но цыганку не встречали. Однажды, проголодавшись, ребята снова завернули к швейцару Тимофею. Тот втолкнул их за ширму, угостил гречневой кашей. В казино вошли офицер и цыганка. Они громко разговаривали. Она называла его Энно, он ее Ружей.

Через стеклянную дверь было видно: офицер подвел девушку к столу, предложил стул, уселся сам.

В зале было пусто. Из-за ширмы выскочил официант с салфеткой, перекинутой через левую руку. Немец приказал:

— Подать мое любимое, — и обратился к Руже: — Располагайся как дома, нам здесь не помешают.

Тимофей, подметая пол, спросил, как себя чувствует его сестра — Витькина мать. Витька, не отрывая глаз от цыганки, ответил, что жива и здорова.

Ружа казалась смущенной, она говорила сбивчиво:

— Вы вправе презирать меня. Но я… я стала рабой своей страсти. Я вся как есть перед вами. Вы мне каждую ночь снитесь.

Лицо Энно оставалось каменным.

Официант неслышно расставил закуски, тарелки. Хлопнула пробка от шампанского. Ружа, вздрогнув, рассмеялась. Офицер выхватил у неловкого официанта бутылку, наполнил фужеры.

Первые бокалы выпили до дна.

— Вам можно позавидовать, — сказала Ружа. — По-русски говорите, как настоящий москвич.

— Отец позаботился. Мы жили в Прибалтике, в замке. Русских там предостаточно. Среди них детство провел. Великолепный был замок — лес, пруд… Советы пришли и отобрали. Да ненадолго.. Мне все вернут на веки вечные.

Он снова налил вино в бокалы и, чокнувшись, залпом выпил.

Тимофей толкнул Витьку в плечо:

— Погостевали и хватит. У нас охрана.

— Я никого не вижу, — сказал Витька.

— Они там, — и Тимофей показал на потолок. — Пока господ офицеров нет, они в бильярдной шарики гоняют.

— Дядечка, дай музыку послушать, — взмолился Витька. — Хоть еще немножечко.

— Только замрите…

Рейнхельт еще выпил бокал шампанского. Ружа пододвинулась к нему ближе, положила ладонь на его руку, с мягким упреком сказала:

— Прошу вас, не надо так много пить.

Слова ее озадачили Рейнхельта, он долго вглядывался в лицо девушки, что-то соображая.

— Непостижимая ты, Ружа, — сказал Рейнхельт. — Впервые встречаю столь наивную… Нет, ты всерьез просишь не пить?

— Как сестра, прошу, как верный друг, умоляю, не пейте.

— Отдыхаю, Ружечка, отдохнем вместе. Три месяца в непрерывных боях что-нибудь да значат!.. — Рейнхельт выпил еще бокал шампанского: — Эй, официант, подай нам семиструнную.

Взяв гитару, аккуратно протер белоснежным платком:

— Согрей песней душу, пожалуйста.

Ружа оживилась:

— Для вас с удовольствием.

Ружа запела. То была не песня, а трогательный интимный разговор с кем-то:

Голос ее дрожал, прерывался, временами в нем слышались стоны, жалобы. Ежик приметил, что даже офицер расчувствовался.

Вдруг, опустив голову на стол, Ружа зарыдала.

Рейнхельт вначале растерялся, потом, склонившись, участливо спросил:

— У тебя горе?

Опа долго не отвечала. Открыла сумочку, отвернувшись, попудрилась. Доверчиво взглянула на Энно, порывисто произнесла:

— Детство вспомнила… Все, что потеряла, что отняли, вспомнила.

— Вы очаровательны, Ружа. — Он с готовностью наполнил бокалы: — Расскажите подробнее о себе.

— Отец под Сухуми имел усадьбу, виноградники, крупным виноторговцем был. Все отобрали, с сумой по миру пустили.

Рейнхельт поднялся, заложил руки за спину, обошел стол. «О себе рассказывает естественно, — размышлял он. — Будем в Сухуми, каждое слово проверю. А сейчас?.. Расстрелять никогда не поздно. Поручу полиции проследить, где бывает, с кем встречается, кто она в действительности».

Вслух сказал:

— Верьте мне, все наладится. В походе на Восток каждый из нас ищет свое: одни — жизненного пространства, другие мстят за то, что их вышвырнули из насиженных гнезд, вынудили где-то прозябать. Обещаю вам вернуть отцовские виноградники, потерянную усадьбу. Мы отомстим за кровь близких вам людей. Отомстим!

— Спасибо, Энно. А пока я собираюсь поступить на швейную фабрику.

— Повремени. Я что-нибудь другое придумаю. — И он взглянул на часы: — Прошу прощения. Мне пора, служба.

Бросив на стол деньги, он взял Ружу за руку, и они вышли из казино.

Чуть подождав, на улицу выбежали Сашко и Витя. На углу Энно и Ружа расстались.

Опустив голову, не замечая прохожих, цыганка медленно вошла в городской парк с ажурной чугунной оградой.

Сашко шепнул другу:

— Карауль у входа.

— Угу.

Парк находился в запустении, буйно пахло прелыми листьями, в голых ветках тоскливо свистел ветер, каркали вороны.

Ежик свернул на боковую дорожку, где гуще росли деревья. Цыганка обернулась, настороженно оглядела пустые аллеи. Ствол дуба спрятал Сашко. Уверившись в безопасности, она подошла к летней эстраде.

Мальчик, пригнувшись, перебегал от дерева к дереву, подкрался к эстраде с другой стороны, выглянул из-за угла: цыганки нигде не было.

Притаился у стены, ждал. Внезапно она вылезла из-под сцены с тяжелой корзиной. Когда Сашко высунулся вторично, она скрылась.

Ежик смекнул: направилась в дальнюю часть парка, туда, где растут черемуха и боярышник. Действительно, среди низких густых кустарников замелькал ее яркий платок.

Метров двести Ружа прошла вдоль ограды, потом пригнулась и вдруг очутилась по ту сторону забора.

Сашко быстро нашел лаз, которым она воспользовалась.

Парк выходил к самому морю. Берег был крутой, скалистый. Следуя дальше за Ружей, Сашко выбрался на Приморский бульвар, который тянулся вдоль длинного ряда старинных кирпичных домов.

Эту часть города, примыкавшую к порту, немцы подвергли массированной бомбежке. Почти вся улица была в развалинах. Мальчик не спускал глаз с Ружи.

В порту прозвучал орудийный выстрел. «Что это?» — удивился Сашко и невольно прижался к стене дома. Немного подождал. Выстрелов больше не было. Посмотрел вперед и обомлел — улица была пуста.

Подбежал к каменной высокой ограде, у которой только что была Ружа. Здесь помещался санаторий для больных костным туберкулезом. Раньше Ежик с дружком зарился на растущие там персики, яблоки, груши, редких сортов виноград. Как ни ухитрялись перемахнуть через ограду, не могли. Знал он и другое: в самом начале войны санаторий эвакуировался.

Сейчас тяжелые входные ворота были отброшены взрывом на улицу. Мальчик нерешительно вошел во двор.

Двухэтажный дом, построенный буквой «Т», окружали древние, покрытые мхом тополя и каштаны. Во все стороны разбегались асфальтированные дорожки, теряющиеся среди фруктовых деревьев. Бомба угодила в середину здания. Сохранились лишь наружные стены метровой толщины, выложенные из красного кирпича.

Парадные двери, сорванные с одной из петель, качались на ветру, скрипели. Ежик ткнулся в коридор — дорогу преградили потолочные балки. Влез в оконный проем. Со стен свешивались обрывки проводов, трубы, на полу лежали кучи битого кирпича, штукатурки. С трудом перебравшись через них, Сашко заглянул в дверной проем, ведущий, видимо, в кухню. Навстречу метнулась, громко хлопая крыльями, какая-то птица. Испугавшись, он отскочил в сторону, задел отвисшую трубу и чуть не погиб: со второго этажа рухнула кирпичная глыба.

Осторожно выбрался из развалин, обошел сад, подставил лестницу, залез на ограду, оглядел все вокруг.

Цыганка словно сквозь землю провалилась.

□

Выслушав рассказ Ежика, Ирина задумалась. Поведение цыганки более чем странно. Развлекается в казино, тащит куда-то тяжелую корзину и исчезает в развалинах.

— Ну чего о ней долго думать? — сказал Сашко. — Я не все слышал, а кое-что понял: фашисту жаловалась на Советскую власть. Она молдаванка, отец был крупным виноторговцем, раскулачили…

— Но тогда зачем она прячется от фашистов?

На миг Сашко задумался: «В самом деле — зачем?» Но это лишь на миг.

— Скрывается от нас, — нашелся он. — Шпионка она, я докажу… с Витькой. Мы завтра весь санаторий этот облазим.

— Нет, здесь что-то посложнее, Ежик.

— До революции там грек-миллионер жил, — вставила Надежда Илларионовна. — Разное о нем в народе плели. И контрабандой он промышлял, и фальшивые деньги печатал… Врали по-всякому. И будто прямо из дома к берегу тайный ход пробит, вроде бы тоннель, что ли. По нему-то и проносили контрабанду. Но ход этот, когда грек бежал от революции, взорвали или затопили. Не знаю, правда ли это, нет ли. А вот в подвалах еще долго находили всякую всячину: монеты какие-то не наши, посуду серебряную…

Ежика хлебом не корми — дай послушать истории.

— Ну а дальше что? — с любопытством спросил он.

— А дальше ничего. Санаторий в том доме разместили, а в подвалах — кладовки, наверное, разные…

 

РУЧЕЙКИ ТОЧАТ ЗЕМЛЮ

Больше месяца Юрий Маслов работает на одном паровозе с Петром Петровичем Луниным. За несколько совместных поездок Юрий привязался к степенному, скупому на слова Петровичу. Порой за всю дорогу не проронит ни слова, но Юрий все время чувствует на себе его заботливый взгляд, готовность прийти на помощь.

В пропахшей дымом и мазутом дежурке депо, куда Юрий зашел за путевым листом, примостившись у стен, на корточках сидели машинисты. Друг друга они знали не первый год и все же свое мнение о недавно полученных паровозах высказывали намеками. Один только дядя Митя был откровенен:

— Я от него, проклятого, скоро чахотку наживу. Капризный, как девчонка, и на деле хлипкий. Нашим, бывало, зацепишь столько вагонов — хвоста эшелона не видно, а он себе прет и в ус не дует… А эти…

Взяв путевку, Маслов поспешил на паровоз. Сегодня они ведут эшелоны с танками.

Справа от полотна простирается море, слева — бескрайние, унылые поля.

Холодный порывистый ветер поднимает клубы песка, бросает в лицо. Юрий не узнает знакомых мест: в каждом селении следы разрухи. Там, где кипела веселая пристанционная жизнь, — кучи щебня.

Юрий, поглядывая на машиниста, решил попробовать новый метод диверсии. Хитрого в нем ничего не было. Нужно поднять пар в котле паровоза выше допустимой нормы, и топка его неизбежно покоробится. Так и случилось. На небольшом подъеме паровоз запыхтел, а потом неожиданно затоптался на месте. Поезд потянуло назад. Как ни старался Лунин, а состава поднять не мог.

Машинист открыл дверцу и, глядя на, Юрия, покачал головой:

— Покоробило.

Сопровождавший эшелон офицер выхватил револьвер, ударил Лунина в грудь. Тот стоял на своем: «Нашего климата паровозы не выдерживают. Мороз — ничего не сделаешь».

Домой Юрий с Луниным возвращались на тормозной площадке товарного вагона. Машинист угрюмо молчал, непрерывно курил.

Показался Приазовск. Лунин подвинул железный сундучок ближе к помощнику, поудобнее уселся и, наклонившись, сказал:

— Паровозы новые, а дрянь. Заметил, трубы у них вальцованные. В топке всегда надо держать равномерный огонь. При больших колебаниях температуры в связках обязательно появятся зазоры. А там и…

Петрович явно подсказывал еще один путь к авариям.

В депо их ждали печальные известия.

— Дядю Митю взяли, — одними губами промолвил дежурный.

— Куда? — не понял Маслов.

— В гестапо. Приказано расследовать и твой, Петрович, случай… Ох, ох! Кто на очереди — трудно сказать.

Лунин развел руками:

— А что тут расследовать?.. Не по нашему климату их паровозы. Здесь не Африка.

Дежурный по депо, как на чудака, взглянул на Лунина:

— Попробуй потолкуй с ним, толстомордым. У него один ответ: партизан, диверсант — и крышка.

□

Не успел Маслов раздеться — на пороге Ирина Трубникова. Следом явился ее брат, Константин. Пришли разными дорогами.

— За мармеладом мы, — сообщил Константин.

— Угощать кого собираетесь? — спросил Маслов.

— Железку.

— Сейчас. — Юрий вышел. Вернулся с чемоданчиком. — Получай.

Девушка приподняла его:

— О, тяжелый мармелад.

— Фрицевский, — отозвался Маслов. — Остальной груз в карьере.

— Найду. Дай пару лимонок.

— Иждивенец ты, Трубников, с поповскими повадками: дай и дай, — пошутил он, — приучайся говорить — «возьми».

— Часа через два скажу фрицам… Не задерживай.

За Масловым снова закрылась дверь. На этот раз он принес три гранаты.

— Хватит? — И опередил просьбу Кости: — Товар дефицитный, на базаре не купишь, экономь.

Напившись пустого чая, брат и сестра Трубниковы поднялись.

— Возьмите меня, — взмолился Юрий, — пути тщательно охраняются. Втроем надежнее.

— Нас и так трое. У тебя — свое. — И обратился к сестре: — Сверим часы, я сразу — за «багажом»…

Юрий снял с вешалки фуфайку, шапку-ушанку, уговорил Ирину надеть. Брат и сестра поспешно покинули теплую квартиру.

□

Поджидая Ирину, Метелин снова и снова вспоминал последнюю встречу с Максимом Максимовичем. Прежде всего секретарь подпольного горкома партии устроил ему порядочную головомойку, назвал донкихотством его расклейку прокламаций. «Геройствуешь, сынок, себя показываешь, — жестко упрекнул он Семена. — Быть лично храбрым — чрезвычайно мало для руководителя. Сделать всю организацию неустрашимой, сплотить ее, как одно целое, поднять на врага — вот наша цель. Без особой надобности засовывать в петлю голову — всю организацию под удар ставить! Одна головешка костра не делает. Ручейки точат верхний слой земли — это хорошо. Но нам требуется мощный поток!

Да, удары требуется наращивать. Чтобы утопить врага в мощном потоке народного гнева, надо показать силу, организованность подполья, слова, сказанные в листовке, подкрепить конкретными боевыми ударами по фашистам.

Метелин хорошо знал, что на железнодорожный узел Приазовска ежедневно прибывает до пятнадцати эшелонов с солдатами, техникой, снаряжением. Отсюда питается огромный участок Южного фронта боеприпасами, горючим, идет пополнение частей солдатами, танками, бронетранспортерами, артиллерией.

Вывести из строя железную дорогу — вот чем загорелся Метелин. Максим Максимович одобрил операцию, выделил для этой цели необходимую взрывчатку из своих запасов.

Прежние подрывы рельсов ощутимых результатов не давали, фрицы быстро их заменяли. Теперь Метелин решил свалить мост через речку Ус.

Речка эта в сравнении с другими доброго слова не стоит. Летом — мелководная, местами вовсе пересыхает. В период дождей и таяния снега — шумливая, коварная. Иногда выплескивает из берегов грязные, песчаные воды, на десятки километров затопляет поля. Одним словом, река-бестолочь, река-душегубка.

В районе Приазовска она глубоко размыла землю, защитила свое узкое ложе высокими берегами. Их связывает железный мост. Паровозные машинисты заверяли, что часовых у моста не заметно, охраняют его передвижные патрули, каждые полчаса осматривающие путь.

Метелин, готовя штурм моста, долго размышлял над тем, кого взять с собой, где скрыться после диверсии?

Во время комендантского часа без пропусков домой не пробраться. Скрыться в станицах, селах тоже нельзя. На подступах к Приазовску, в двадцати — тридцати километрах от города, фон Клейст возвел оборонительный рубеж, через который мышь и та не проскочит. Значит, прятаться придется между городом и оборонительным поясом, но где?

Как ни прикидывал Метелин, а без помощи Василия Трубникова и его лошади не обойтись. Костя сказал, что ему вполне можно доверять. И все-таки Семен решил не знакомить Василия с другими подпольщиками. Поэтому-то участие в операции ограничил небольшим кругом людей.

Возглавлять ее он будет сам. Конечно, Максим Максимович прошлый раз отругал его по справедливости. Он прав, что оберегает жизнь руководителя подполья. Так поступил бы и он, Метелин, на его месте. Но в данный момент нельзя думать о собственной безопасности. Взрыв моста — первая крупная операция и сопряжена с большим риском. Провал ее чреват губительными последствиями: отпугнет ребят, вселит в них робость, сомнение, неуверенность. Молодые ведь, без нужной закалки! А удача окрылит, приобщит к борьбе тех, кто предпочитает отсиживаться, выжидать. Таким требуется пример, дерзкий по замыслу, четкий по исполнению. Сидеть в норе, выжидать, пока это сделают другие, — конечно же, Семен на это не согласится…

Метелин в доме Луниных занимал боковушку, дверь из которой вела прямо в коридор, а окно выходило во двор. Вот, наконец, он услышал, что по стеклу зацарапали, будто коснулась ветка. Семен, вскочил, накинул пальто. В коридоре он столкнулся с Клавой. Оказывается, она уже вернулась со службы:

— Сема, ты куда?

— С нужным человеком встретиться. Обещал переправить на ту сторону.

— А комендантский час? Смотри, схватят.

— Это рядом, в поселке.

— Я пойду с тобой, у меня пропуск.

Семен неуклюже выкручивался:

— Нельзя. Одного ждут.

— На улице подожду.

— Заметят постороннего — не станут разговаривать.

Клава спросила:

— Когда вернешься?

— Видимо, там заночую.

У калитки в сад Метелина ждала Ирина. Он взял у нее увесистый чемодан. Они не заметили, что у водосточной трубы, дрожа от холода, стояла в одном платье Клава. Она решила проводить Семена хоть до калитки и в растерянности остановилась: «Вон, оказывается, какие у него секретные дела… Но кто же она? — Клавдия подкралась ближе. — Ах, это опять Ирочка?! Неужели они так далеко зашли? Вот тебе и тихоня… Ну, я еще посмотрю, чья возьмет…»

Ирина и Семен спешили. Выпавший ранний снег быстро растаял. Мокрую землю сковали сильные морозы, и она под ногами предательски звенела, как чугун.

Глухая тень прятала их, но если бы кто из горожан и встретил их, то не обратил бы внимания: обычные мешочники, которых тогда было великое множество.

За поселком колючий ветер усилился. Шли напрямую, без дороги. В одном месте девушка молча свалилась в яму, ушибла колено. Семен вытащил ее за руку, и она, прихрамывая, пошла сзади.

У карьера, где жители брали глину для обмазки печей, они остановились. Семен свистнул, на его условный сигнал из выемки показался Костя с чемоданом. Тяжело дыша, снова опустился в яму и через какое-то время подал оттуда сундучок.

— Детонаторы где? — спросил Семен.

— У меня в кармане, — ответил Костя.

Стараясь не шуметь, пробрались к полотну. Долго шли в полной темноте. Вдруг впереди замелькали огоньки. Залегли. Освещая ручным фонариком рельсы, проследовал наряд охраны.

— Лимонку пустить бы, — не удержался Костя.

Семен сжал его руку и держал, пока не миновал патруль. Пошли дальше. Костя уже стал сомневаться: правильно ли взяли курс? Семен прибавил шагу. К городу от полотна — равнина, а по ту сторону — рвы. Вот и мост. Молча принялись за дело: Семен и Костя подкладывали взрывчатку под железные балки, Ирина разматывала шнур.

Приготовления закончены. Отползли в балку. Ждали недолго. Вдали послышался шум. Он рос, приближаясь, становился резким, пронзительным. «Неужели порожняк?..» — Семен зажег шнур. Паровоз поравнялся с ними… «Осечка. Где-то оплошали». — И он выругался от досады: еще секунда — и поезд проскочит мимо.

Но заряд сработал. Темноту полоснула вспышка, Ирине почудилось, что земля как-то приподнялась, а затем оглушительно лопнула. Отголоски взрыва, перекликаясь в морозном воздухе, понеслись в разные стороны. Вагоны со скрежетом падали под откос. Из задних, уцелевших, выскакивали фашисты, разряжая автоматы в темноту.

Константин торжествовал: «Фрицы! Отлично!» Он поднялся во весь рост и бросил гранату. Семен — еще одну.

Бежали они от моста километра три. Путь их лежал по сухому руслу реки Ус. Потом остановились. Константин внимательно оглядел местность и свернул вправо. Вскарабкались на глинистый берег. Впереди что-то зачернело. Приблизившись, Ирина увидела лесополосу. Она старалась не отставать от брата. Ширина лесополосы была метров двенадцать, не больше, а ей показалось, что она пробивается сквозь тайгу. Ветки секли лицо, рвали фуфайку, чулки. Постепенно волнение улеглось. Впереди спокойно шел брат, а сзади ни на шаг не отставал Сема, ее Сема.

Мелькнули тусклые звездочки. Константин пригнулся, долго всматривался, что-то искал. От моста все еще доносились глухие раскаты взрывов: видимо, в эшелоне были вагоны с боеприпасами. Наконец, Костя выпрямился:

— Сюда.

Шагов через тридцать наткнулись на лошадь, запряженную в телегу.

— Усаживайтесь, — скомандовал Костя и, наклонившись к вознице, сказал: — По дороге опасно. Валяй напрямик.

— Знаю, не учи.

Ехали долго. Телегу трясло, раскачивало. На Ирину напала нервная дрожь. Семен легонько прижал ее к себе. Вскоре она задремала.

Телега накренилась и чуть не опрокинулась. Въехали в ворота. Знакомый голос заставил ее очнуться.

— Батюшки, какими судьбами?! Ируся, дорогая, да ты совсем закоченела.

— Настюшка, здравствуй, — обняла ее Ирина.

Зашли в хату. Настя была низенького роста, пухленькая, щечки розовые. Она засуетилась. На столе появились лепешки, кринка молока. В печке запылал огонь.

Позже всех вошел закутанный в шерстяной шарф Василий Трубников. Раздевшись у порога, приблизился к столу, тускло освещенному висячей лампой, и, потирая руки, сказал:

— Ветрище собачий…

Еще что-то собирался добавить, да остолбенел:

— Ты ли, Семен!.. Метелин! Вот так встреча. А я, дурень, и не подозревал, кого везу. — И погрозил брату пальцем: — Ну, Костя, погоди, не прощу.

На радостях Василий и Семен принялись тискать друг друга, при этом Василий выговаривал Косте:

— Вот фокусник. Пристал ко мне, как репей: «Отвези нас с Иришкой к Насте». Я говорю: «Мне не по пути сегодня». А он так спокойненько предлагает: «Да мы пешком дойдем до Волчьей балки, ты там нас и подожди в одиннадцатом часу». До меня и не дошло сразу… Подъезжаю к мосту, слышу: бах-бах. Смекаю — мост на воздух поднялся. Эге, так вот зачем, думаю, моим родственникам понадобилась Настя… Что, разоблачил тебя, великий конспиратор?

Ничего не ответив, Костя пошел мыть руки.

— Выходит, по мнению моего милого братца, мне осталось только вожжами править… Дай-ка мне, Настенька, бутылочку… Напьюсь с горя, — вроде бы недовольно бурчал Василий.

Возбужденная приездом гостей, хозяйка тоже шутила:

— Вот еще нашел причину. Ничего не получишь. Гостям налью, а ты и не мечтай.

Она проворно расставила стаканы, достала из укромного уголка бутылку.

Василий переоделся, прибавил в лампе огня.

— Что в рот воды набрали? Сработали отлично! Ведь вы взорвали? — допытывался он у брата. — Ну, что молчишь?

— Важно не кто, а что! — ответил Костя.

— Э-э, не скажи, после войны найдутся такие, что себе припишут славу. Скажут: мы пахали…

— Славой как-нибудь сочтемся, — перебил Костя, — мы не гордые.

— В славе ли дело, Василий? — упрекнула Ирина.

— А в чем еще? Она, так сказать, воодушевляет, мобилизует, ведет… Динамит-то где раздобыли?

Настя осадила его:

— Отчепись ты, репей. К столу прошу, гостюшки дорогие.

Она разлила самогон в стаканы. Все выпили и, несмотря на позднее время, с аппетитом принялись за еду.

— Фрицы закапывают баки в землю, — ни к кому не обращаясь, проговорил Василий. — Не иначе — бензохранилище устраивают…

— Где? — живо заинтересовался Метелин.

— Метрах в двухстах от Северного виадука. Проезд там запрещен. — Поднял стакан. — Ну что ж, давайте по второму. За ваш успех, невидимые герои, за брата, за сестру, за тебя, Семен Степанович.

Константин гневно стукнул стаканом о стол:

— Хватит паясничать, Василий… Кстати, никаких Семенов Степановичей здесь нет, перед тобой Иван Бугров. Понятно?

Выпив еще, Василий немного захмелел, оживился и на правах хозяина не в меру многословил:

— Кругом фантазеры развелись. Позавчера в очереди у магазина бабка говорила: «У немцев танки на воде работают». Кто-то рассмеялся: «Не загибай, мамаша!» А та продолжает: «Истинный бог, сама видела. Взял немец у меня ведро воды, залил в бак для горючего, всыпал порошок и поехал»… Мистика! Прикрикнуть бы: не бреши, вертихвостка. А люди молчат. Я где-то читал: нет ничего трусливее перепуганного мещанина. Это, конечно, верно. Но, с другой стороны… Моторов у них не счесть… Солдат не сделает и шагу пешком, всюду на машине…

— Порошок вместо бензина — чепуха, — заговорил Метелин. — Вот так и распространяются нелепые слухи. Бред бабки ты передал нам, кто-то из нас — другому да еще от себя добавит: «Сам слышал от лейтенанта Красной Армии, а он человек компетентный, с высшим образованием». А фрицам на руку, их непобедимость этим утверждаем. От подобной чепухи действительно может кое у кого зародиться страх, паника. Вот для чего нам надо развеивать этот миф о непобедимости вермахта…

□

С рассветом Ирина и Костя поспешили на работу. Семен и Василий, пока хозяйка готовила завтрак, обстоятельно поговорили. Василий рассказал, как попал в окружение под Минском. Немецкие автоматчики погнали пленных на запад. Ночевали у речки. Перед рассветом, Василий забрался в воду и, опустившись на дно, дышал через камышину, пока не ушла колонна. Крадучись, пробрался через всю Украину к себе домой.

— Не хочу отставать от меньшого брата, — твердо сказал Василий. — Окажи доверие, не отталкивай. У меня лошадь и пропуск во все концы города…

— Лучше не придумаешь, — одобрил Семен, — запоминай штабы, склады с горючим, квартиры генералов.

— Эх, план города раздобыть бы.

— Тебе он ни к чему: данные передавай Ирине, а она знает, что с ними делать.

— А я думал — тебе…

Помня наказ Максима Максимовича всегда быть предельно осторожным, Метелин схитрил:

— Меня в городе не будет.

— Значит, повоюем, — потирал руки Василий. — А то я совсем захирел.

Уезжая, Василий наказал Насте получше накормить гостя и до темноты не выпускать из дому.

Днем Метелин вышел в сенцы. Отсюда одна дверь вела в коровник, другая — в катух к кабану, третья — в сарай, где дрова и сено. Заглянул в сарай, увидел деревянную лесенку в погреб.

Дом построен удобно: под одной крышей расположены все хозяйственные службы… Забрался на чердак — весь хутор как на ладони. Он разместился в Безымянной балке, вдали от проезжих дорог. Крутые склоны балки сплошь заросли колючим терном. Название свое — Пятихатки — хутор и впрямь оправдывал. Семен насчитал семь домов. Их камышовые крыши прятались под высокими фруктовыми деревьями. По дну балки протекает ручей.

В Пятихатках живут огородники. До войны это было небольшое подсобное хозяйство комбайнового завода. Вокруг города, по берегам лиманов, рек, по балкам, разбросано несколько десятков таких хуторов. Некоторые из них были построены еще до революции богатыми казаками, державшими рыбный промысел, или скотопромышленниками, содержавшими на вольном степном выгуле отары овец или косяки лошадей. Другая часть хуторов возникла при Советской власти, когда была поставлена задача, чтобы каждый завод, фабрика для столовых выращивали свежие овощи, имели свое молоко и мясо. Сейчас в таких хуторах остались лишь женщины с детишками да убогие старики.

«Самое подходящее для типографии место, — прикинул Семен, осматривая Пятихатки. — Только согласится ли Василий?.. Не испугается ли Настя? Да и мне самому неплохо бы здесь поселиться».

В тот день к Трубниковым прибежал заплаканный Витька: повесили его отца, тестя Михаила Полякова. На груди прицепили фанеру с надписью: «Взрыватель моста. Это ждет каждого партизана».

Шестидесятилетний старик служил сторожем на железнодорожном переезде. Взяли его прямо с работы.

Надежда Илларионовна тяжело вздохнула:

— Господи, погляди, что творят ироды на земле. Если ты есть, порази не гневом, а огнем этих окаянных фашистов…

Вечером Ирина заметила на кухне икону. Надежда Илларионовна не верила в бога, в церковь не ходила. Кивнув на угол, спросила:

— Мама, зачем это?

— Доченька, икона хлеба не просит. Нехай. Может, там, — указала пальцем на потолок, — и есть что, может, услышит материнское проклятье…

Ирина грустно улыбнулась.

— Черепичная крыша там, мама, — тихо сказала она.

Надежда Илларионовна неопределенно махнула рукой.

 

НОЧЬ В РАЗВАЛИНАХ

Сашко просто бредил подземельем контрабандистов. С верным дружком Витькой не раз облазил развалины санатория, но ничего не обнаружил. Не встречали они и самой цыганки ни на базаре, ни на улице. Ежик решил, что она куда-нибудь уехала, но сестра вдруг сообщила, что цыганку на днях видели в казино: песнями допоздна забавляла господ офицеров.

Ирина опять попросила брата последить за цыганкой: что делает, куда ходит, с кем встречается. Сашко активизировал свои действия. Однажды он спросил у матери разрешения переночевать у друга, а Витька, в свою очередь, заявил дома, что заночует у Трубниковых.

Такое отчаянное решение возникло у них не сразу и не без основательных причин. Дело в том, что в тот день Сашко снова встретил цыганку и не просто встретил, а даже говорил с ней. Правда, этот разговор нельзя было назвать приятным, даже наоборот…

Отважившись еще раз осмотреть лестничную площадку разрушенного санатория и, наконец, найти, вход в его таинственные подвалы, Сашко обследовал каждый камень, каждую трещину в стене, но, как и раньше, ничего не нашел. Усталый, раздосадованный, присел, соображая, что бы такое еще предпринять. Сколько прошло времени — не помнит. В плечо его угодил ком штукатурки. Задрал голову — обомлел: на подоконнике стояла цыганка, в модной шляпке, в новом зеленом пальто.

— Опять ты!

Мальчик быстро нашелся:

— Тетенька, я за досками… мама послала: печку нечем топить.

— Врешь! На базаре — тоже доски?.. А в парке?.. И здесь ты уже не первый раз… Если попадешься, пожалуюсь офицеру, он найдет для тебя подходящее местечко… — И, по-кошачьи мягко спрыгнув на землю, прошла мимо смущенного Сашко.

Если по-честному, он вовсе не испугался, сделал лишь вид. А когда она отошла подальше, даже огрызнулся:

— Это для тебя и для твоего офицера скоро найдется подходящее местечко! — И побежал домой.

Тогда-то он и решил… Едва стемнело, Сашко и Витька кружным путем выбрались на центральную улицу и притаились в парадном, напротив ярко освещенного подъезда казино.

Сначала сидеть была скучно, ребята маялись, не зная, чем бы занять себя. Но вот к казино стали подходить офицеры, подъезжать машины… Изредка мелькали женские фигуры.

— Смотри, смотри, четвертая, пятая… Вот предательницы, — возмущался Ежик.

Подъехал «ганомак». Из него выскочили двое мужчин в штатском и две девушки. Машина отъехала, одна из девушек обернулась, что-то крикнула шоферу и, подхватив под руку мужчин, пошла в казино.

Ежик так и вцепился в плечо друга:

— Глянь, это же Клавка! Ну да — она… Вот гадина!

Мальчишки долго молчали. То, что они увидели, их поразило. Ну, ходят там всякие, незнакомые, цыганка и такие, как она. Но эту-то они хорошо знали… Как же это? Как она могла?..

Подавленные, они почти не разговаривали. Двери казино открывались и закрывались. Оттуда доносились музыка, отрывки песен, звон посуды.

Им захотелось есть. В надежде раздобыть что-нибудь опять сунулись к швейцару Тимофею. Сердобольный старик толкнул их за занавеску, дал по тарелке каши.

Вечером ресторан выглядел празднично. Столики почти все были заняты. Гремел оркестр, кружились пары.

Не обошлось и без Ружи, окруженной всеобщим вниманием. Самолюбивому Энно льстило, что его дама производит впечатление.

Сашко вздрогнул от звонкой отрывистой команды, будто щелкнули кнутом. Смолк оркестр. На эстраду выпорхнула Ружа. Под аккомпанемент Рейнхельта, раскачиваясь, запела:

Офицеры с бокалами ринулись к эстраде, подхватили певицу на руки. Тимофей воспользовался сутолокой, выдворил Сашка и Витьку за дверь.

Мальчики собрались разойтись по домам, но к подъезду подкатила немецкая машина.

Через несколько минут показалась цыганка с Рейнхельтом. Ребята так и впились в них глазами. Офицер предложил ей машину. Цыганка послушно села. Офицер что-то сказал шоферу, тот пожал плечами, развернул машину и поехал в сторону санатория.

— Он, наверно, подвезет ее к развалинам, — сообразил Сашко.

— Тю? Зачем? — удивился Виктор. — Разве она там живет?

— А где же? — в свою очередь, спросил Сашко.

— Ну, где-нибудь… в целом доме, — простодушно ответил Виктор.

— А чего же она все время крутится в этих трущобах?.. И корзины туда таскает. И переодевается там… — не согласился Ежик. — Побежим посмотрим: тут что-то нечисто.

Ночью развалины санатория выглядели совсем иначе. Обойдя вокруг все здание — не видно ли где света, ребята долго не решались войти внутрь.

Пробравшись между плитами, увидели незакрытую дверь, железные ступеньки.

— Ну да, подвал. Вот здорово!

Подвал оказался самым обыкновенным. В беспорядке разбросаны пустые бочки, какие-то ящики.

Совсем близко что-то зашуршало. Послышался писк, грызня. Витька схватил обеими руками дружка:

— Ой, что это?

— Крысы.

— Они на нас не нападут?

— Перехитрим.

Сашко любовался собственным героизмом. Засветил фонарь, крысы попрыгали в норы.

— Вот видишь! Они света боятся.

— Пойдем отсюда, Ежик. Ну чего тут еще ждать? Я спать хочу. А тут крысы… — Видно, страх придал ему сообразительности: — Давай в эту бочку влезем. — Он показал на стоящую рядом большую кадушку.

Навалившись животами на край, ребята проворно забрались в кадушку, долго возились, пока на устроились поудобнее.

Прошло минут десять — двадцать. Мальчики молчали. Вдруг по стенам метнулись световые блики. С ручным фонариком показалась цыганка. Ежик приподнял голову. Крысы от света кинулись врассыпную. По-хозяйски осмотрев подвал, она нырнула под лестницу. Оттуда донесся скрежет железа, ржавый скрип. Огонь погас. Ежик толкнул Витьку.

— Не сплю я, чего толкаешься.

Только теперь почувствовали, как им неловко было сидеть: ноги затекли, в плечах ломило. Сашко прошептал:

— Скажи, классно сработали? — И полез из кадушки.

— Куда ты?

— Ход исследуем.

— Какой?

— Цыганкин… Она ведь тут скрылась, я точно запомнил.

— А если вернется?

— Говорю тебе, она живет здесь.

Позабыв о крысах, ребята кинулись под лестницу. Но, как и раньше, ничего не нашли: гладкая стена выложена белыми плитами.

— Сам видел, сюда пошла, — не переставал изумляться Сашко.

— В стенку? — ужаснулся Витька. — Может, она ведьма?.. Колдунья?..

Как мальчики очутились на свежем воздухе и не разбились на лестнице, они потом и сами не могли объяснить. Отбежав от колдовского дома, упали под ограду и еще долго не могли прийти в себя.

Отдышавшись, Витя сказал:

— Пропади она пропадом. Обходить ее буду. Сущая ведьма! Сквозь стенку пролезла…

Прижавшись друг к другу, они дрожали от холода. С трудом дождавшись утра, разбежались по домам. При этом Ежик взял у друга клятву скрыть от всех их ночную вылазку и сам поклялся ничего не говорить Ирине.

 

МЕТЕЛИН МЕНЯЕТ КВАРТИРУ

Как только Метелин поселился у Луниных, Клава совсем задомовничала: бывало, не удержишь, скучно, видите ли, с родителями, а теперь все норовит в боковушку к Семену попасть — то книгу, то чаю ему принесет.

В субботний вечер Клава подробно рассказала Метелину о переполохе, который вызвал у немцев взрыв моста. Прошло больше недели, а железная дорога бездействовала.

Семен слушал ее заинтересованно. Вдруг до них донеслись голоса со двора. Дотошная соседка Маланья не без притворства сетовала:

— Нескладно получается, Власовна, — живем рядом, а по неделе не видимся. Каждый в своей норе.

— И-и, соседушка, — ответила мать Клавы, — тошно во двор выходить, запустение.

— Все собиралась спросить, что за чернявый молодец у вас появился? Я, грешница, аж залюбовалась: такой статный да пригожий.

У Семена екнуло сердце.

Метелин мысленно выругал себя: «Конспиратор несчастный! Вот к чему неосмотрительность приводит». Клава, приподняв край занавески, выглянула в окно. Маланья стояла у забора, Власовна с пустым ведром — у кучи золы.

— А-а, приезжал… Клавин жених, — вывернулась Власовна. — Раза три приезжал.

— Где же она такого раздобыла? Стройный, лицом белый, городской вроде.

— В доме отдыха познакомились. Еще при Советской власти, — выдумывала Власовна. — Молодым пути не закажешь.

— Сами были такими… А свадьба когда? — выспрашивала любопытная Маланья.

Власовна развела руками:

— Какая теперь свадьба?.. Вот голод надвигается.

— У молодых свое на уме.

— И то правда.

Краска, предательская краска залила лицо Семена. Ему было стыдно взглянуть на девушку. А Клава хоть бы что! Отпрянув от окна, она жарко зашептала:

— Жених мой… Мама угадала: я давно люблю тебя, давно люблю.

С закрытыми глазами искала его губы. Семен еще больше смутился, что это она — шутит или опять за свое?..

— Все книжки читаешь, по ночам к кому-то бегаешь. Я боюсь за тебя, Сема, родной. Сегодня — живы, а завтра — кто знает… — Клава говорила тихо, в ее голосе не было привычной игривости. Наоборот, в нем слышалась давнишняя досада. — И о чем ты все время думаешь?.. С ним говорят, а он молчит и молчит. Тоже мне, Спиноза нашелся. А то не видишь, что возле тебя человек пропадает! И… по твоей вине!..

В коридоре звякнуло ведро. В боковушку протиснулась перепуганная Власовна:

— Беда, Сема…

— Сами слышали, — сердито прервала Клава. — А что, собственно, произошло? Ну, видела и видела, подумаешь!

— Как — что?.. У нее племянник — полицай. Иногда заходит самогонку хлебать. Как бы не напакостила.

— Вечно страху нагоняешь…

Власовна виновато заморгала глазами:

— Я — что… Вам виднее. Пойду ужин готовить, скоро Петрович с Николаем вернутся.

Семен молчал. Клава приблизилась, ее волосы коснулись его щеки.

— Так ты мне ничего и не скажешь?..

— На душе погано.

— Надоело прятаться?.. Я за тебя, Сема, жизнь отдам. Не бойся, верные документы достану: и паспорт, и прописку. Тебя на завод инженером устрою. Можешь вообще не работать. Я скрою, прокормлю. Вдвоем нам хватит. А то давай смоемся. Проживем, где тебя не знают. В переводчицах всюду нуждаются, моя профессия ходовая.

Он грубо сказал:

— Подумай, что предлагаешь… Мне, комсомольцу?

— О комсомоле забудь, у нас нет иного выхода. Не буду работать — в Германию угонят, тебя — к стенке. Насмотрелась, что они там, в жандармерии, творят: кровь стынет. Сегодня человек пятьдесят приволокли без разбора: женщин, стариков. Четверых на базарной площади повесили, толком не узнав фамилии. Для устрашения других. Остальных ночью ликвидируют. Для них, что клопа раздавить, что человека расстрелять — одинаково.

— Не простим мы им… никогда.

— «Мы»… кто это?

— Ты, я, весь наш народ.

Клава присела к столу:

— «Народ»! — это громко. А сколько осталось из тех, кто в гражданскую не уплыл за Черное море? А бывшие кулаки? А обиженные и обойденные? Отец, мать, Николай и я собрались эвакуироваться. Кто о нас позаботился? Никто. Сели начальнички в машины и укатили, свои шкуры спасли, а наши — дубить оставили. Тебя и то бросили, места не нашлось. И мы же виноваты?… Я б сейчас в Ташкенте в институте иностранных языков училась. Мечту у меня убили.

— Надо уметь забывать личные обиды, когда такое творится. — Семен сел рядом с Клавой. Руки Семена, лежавшие на столе, сжались в кулаки. — Откуда у тебя это… Откуда? Училась в советской школе, носила пионерский галстук. Тебе до предательства — один шаг.

— Что ты, Сема? Что ты? — встревожилась девушка. — Нервы сдают, там пристают с глупостями, в поселке — за службу презирают. Разве легко? — она всхлипнула.

Метелин участливо погладил ее волосы. Клава тут же улыбнулась:

— Ты сильный, все можешь. Научи, подскажи.

— В таком деле лучший советчик — собственная совесть. Ты переводчица. Узнай, где расположен штаб фон Клейста.

— Постараюсь. А зачем?

— К своим вернемся не с пустыми руками.

— Для тебя я все сделаю. Скажи, ты любишь меня?

Семен, осторожно отстранив ее, вышел из-за стола.

— Ни о чем таком думать не могу. Уедем к своим — поговорим.

Он ожидал, что девушка обидится. Но Клава лишь, вздохнула, она по-своему поняла его слова — они обнадежили ее.

— Ждать?.. Согласна.

— Нужны чистые бланки паспортов, пропусков, служебных удостоверений.

— Попробую.

— Передашь их Ирине.

Клава по-гусиному прошипела:

— И-ирине? Вот ты о ком печешься, голубчик! Пропади она пропадом, твоя Ирина!

Семен отшатнулся:

— Клава, опомнись!

Но она твердила свое:

— С ней путаешься… с белобрысой пигалицей? Не выйдет! С ней таскаешься, собственными глазами видела, она в саду тогда тебя ожидала. «С одним человеком встретиться надо!» Прямо бы говорил — к бабе, мол, ухожу.

— Замолчишь ты, наконец? — Это крикнул Николай, незаметно вошедший в комнату. Подскочив к сестре, влепил пощечину. — Говори, да знай меру!

Размахивая руками, Николай бросал обидные слова:

— Всю фамилию испаскудила, дети и то овчаркой тебя кличут. Ух, так бы и размозжил крашеную рожу! А еще других обзываешь, ты Ирининого ногтя не стоишь.

Клава, притихнув, вслушивалась. Николай, с презрением взглянув на сестру, позвал Семена:

— Старики ужинать кличут. Пойдем.

За ужином Семен чувствовал себя неловко. Выпив стакан чаю, вернулся к себе. Девушки в комнате не было. Стал укладываться спать, но из-за двери послышался голос Николая:

— К тебе можно?

— Заходи. Как Клава?..

Николай сказал другое:

— Мама мне о Маланье рассказывала. Придется перебазироваться.

— Чем скорее, тем лучше. К кому только?

— Завтра с Мишей Поляковым потолкую.

— Я уже говорил об одном хуторе.

— Дай слово, что ответа будешь ждать здесь.

— Даю. О Клаве стоит подумать, она не совсем потерянный для нас человек.

Николай с горечью, но твердо возразил:

— Потерянный. В народе говорят: свинья не родит бобра. Клавка — тот единственный случай, когда произошло наоборот.

— Одумается, если по-серьезному за нее взяться. Молодая ведь.

— Влюбилась она в тебя. Имя Ирины терпеть не может. — Неожиданно Николай посоветовал: — А ты того… приголубь ее. Ну, как другие мужчины, не любя… Иначе черт знает что натворит!

Нелепое предложение поразило Семена:

— Коля, как не стыдно, я готов ударить тебя! Николай рассмеялся:

— Не способный ты на подлость. Тогда опасайся Клавки… Завтра из дома не выходи до моего возвращения. Я с Поляковым посоветуюсь, как нам быть.

□

Семен тревожно ждал весь день. Не зная, как убить время, шатался по квартире. Вошел в узкую комнату Николая. На стенке прилажена самодельная полка. На ней аккуратно расставлены учебники по высшей математике, философии. Второй ряд отведен классикам — Пушкину, Лермонтову, Льву Толстому, Чехову. Здесь же в твердом переплете роскошно изданный роман Войнич «Овод» — любимая книга молодого Лунина.

В сумерках вернулась Клава, в чем-то упрекала Власовну, долго плескалась у рукомойника. Потом послышались звуки гитары.

В халатике из набивного креп-марокена Клава выглядела очень эффектно. Уверенная в себе, шумно ворвалась в боковушку, ловкими движениями накинула на дверь крючок. Подойдя к Семену, обхватила шею руками:

— Сема, любимый, будут документы, будут. Не могу я без тебя. Не хочешь жениться, давай так… понимаешь? Я на все согласна… Твоей хочу стать, — с трепетом шептала она, будто ничего вчерашнего и в помине не существовало.

Такого оборота Семен не ожидал — растерялся, остолбенел.

— Я твоя, твоя… — Клава иступленно целовала его.

Семен обхватил девушку руками, крепко сжал. Она легонько застонала, торжествующе громко рассмеялась. Захлебывающийся ее смех вернул его к действительности. Семен отбросил крючок с двери. И сделал это как раз вовремя. Без стука вошел Николай, сделал вид, что не заметил разлохмаченных волос, пылающих щек сестры, строго приказал ей:

— Иди к себе!

Клава пулей выбежала из комнаты.

— Урод, пустышка, — бросил вслед сестре и к Метелину: — Собирайся, Сема, выход найден. Миша ходил советоваться.

— С кем?

«Зачем спрашиваю? — упрекнул он себя. — Конечно же, с Максимом Максимовичем советовался Поляков».

Николай ответил:

— Мне неизвестно.

— Куда меня?

И опять излишний вопрос: кроме Насти — некуда. Семен сам рассказал Максиму Максимовичу о Пятихатках. Тот пообещал узнать все о Насте, Василии и об их хуторе.

— Не сказал, — отозвался Николай. — Я сопровождаю до явки. Действую по твоему совету: делаю, что велят, вопросов не задаю.

 

ФОТОГРАФИЯ МЕТЕЛИНА

По дороге на службу Клава забежала к Трубниковым. Надежда Илларионовна возилась у печки, готовила завтрак. Костя брился, Сашко еще спал. При ее появлении дом наполнился движением, звуками. Она поцеловала старуху, схватила помазок, измазала мыльной пеной Костю. Ирина в своей комнате перед зеркалом причесывалась. Клава дотронулась до ее мягких, длинных волос:

— Обрежь, не модно ведь.

— За модой не гонюсь.

— А мороки сколько?.. Хотя французы говорят: чтобы быть красивой, надо мучиться… Ирочка, посмотри, какую я кофточку отхватила. Шерстяная. Нравится? На базаре по дешевке можно купить шикарные вещи.

— У нас на картошку не хватает, — отозвалась Надежда Илларионовна.

— Всем нелегко, — притворно проговорила Клава и, захлопнув дверь Ириной комнаты, доверительно зашептала: — Мне Семе надо сказать нечто важное… Где он?

— Тебе лучше знать, ведь он у вас.

— Колька куда-то его в другое место устроил.

— Так и спроси у брата.

— Спрашивала. К своим, говорит, перебрался. Наверняка врет, чувствую, что врет. В городе Семен!

Клава была как в лихорадке. Она с гневом принялась жаловаться: ее чураются и Семен, и Костя, и даже родной брат Николай. А разве она не такая, как все, или это не она раздобыла документы Василию и устроила его на легкую работу?.. Так зачем ее избегать, лишать доверия?

На какое-то время Ирине стало жалко Клавдию, и, чтобы утешить ее, сказала:

— Краем уха слышала, вроде бы Семен улетел.

— Крылья отрасли, что ль? — подозрительно спросила Клава.

— Говорят, самолет за ним прислали в условленное место.

— Самолет?.. А я? Для жены, выходит, места не нашлось. Вот и верь мужчинам.

— Жены?.. — поразилась Ирина.

— А ты разве не знала?

Побледнев, Ирина неловко опустилась на стул.

Клавдия торжествовала. Но недолго. Ей стало жаль Ирину и она попыталась смягчить удар.

— Ну, не совсем жена, а все-таки… Ты должна понять, не маленькая…

Ирина еле выдавила из себя:

— Очень… очень рада за тебя.

А Клава с таинственным видом продолжала:

— Сема мне важное задание дал, потому я и ищу его. Смотри сюда. — Она из сумочки достала чистый бланк паспорта. — Видишь?

Ирина инстинктивно отстранилась от нее:

— А вот это служебное удостоверение, с печатью, любую фамилию вписать можно.

Равнодушие Ирины взорвало ее:

— Я головой рискую, а он?.. А вы?.. По острию бритвы хожу, а меня не понимают! — кричала она.

Ирина молча взяла серенькие книжицы, они жгли ей руки, но внешне она была спокойна. Про себя подумала: «Передам Мише Полякову, он у нас специалист по изготовлению документов».

— Еще сообщи Семену, — продолжала Клава, — главный их штаб — в санатории.

— В кардиологическом?

— Да. Устроились на широкую ногу.

Ирина отвернулась к шифоньеру, стала перебирать коробки, белье, соображая, куда бы спрятать понадежнее бланки. Клава от нечего делать перелистывала лежащий на столике семейный альбом. Увидев снимок, на котором были Ирина и Метелин, она проворно вытащила его из альбома и, воровски оглядываясь, сунула к себе в сумочку. «Возьму на память, — решила она. — Сема все равно будет мой, никому его не отдам». Она поправила у зеркала прическу, бросила в спину Ирине, которая все еще возилась у шифоньера:

— Ну, я побежала, — и выскользнула из комнаты.

Оставшись одна, Ирина не выдержала и расплакалась. В висках стучало: «Грязь, какая грязь».

Узнав, в чем дело, Надежда Илларионовна не утешала дочь, наоборот, прикрикнула:

— Кому поверила? Стыдно о Семене плохое думать. Не такой он!

 

ТИПОГРАФИЯ ДЕЙСТВУЕТ

Василий Трубников старался. Развозя товар по магазинам, ко всему зорко присматривался, важное запоминал. Не раздумывая, согласился поселить Метелина у себя в Пятихатках. А через неделю перевез в хутор шрифты и печатный станок, помог Семену в погребе оборудовать типографию.

Поляков изготовил Метелину паспорт на имя колхозника из Полтавской области. В хуторе все знают, что у Насти обширная родня. Соседям и знакомым она отрекомендовала Семена как своего двоюродного брата. Врач Ирина Трубникова снабдила справкой, в которой указывалось, что Иван Бугров страдает открытой формой туберкулеза.

Семен отрастил бородку, небольшие усы. Василий заблаговременно показал документы «шурина» полицейскому, с которым водил дружбу, и даже попросил устроить больного родственника в огородную бригаду.

Через несколько дней полицейский приехал лично посмотреть на Ивана Бугрова. Опьянев, стал хвастаться умением с первого взгляда распознавать партизан.

— Мой глаз — алмаз, — любил повторять полицейский. — Партизан сразу угадываю.

Василий охотно ему поддакивал: «У Сысоя Карповича проницательность завидная, любого насквозь видит».

— Талант имею. В нашем деле иначе нельзя, — встряхивал рыжими кудрями полицай, бил себя в грудь. — Издали партизана различаю, по запаху чую. Поведу глазами и мне ясно, что за человек. Говорю одному: «Ага, а ты, голуба, большевик — следуй за мной». А надысь фрукт попался: «Э, да ты подпольщик!» — и руки ему назад… Почти не ошибаюсь.

Метелин молча наблюдал за ним, оценивая представителя «нового порядка», подбирал ключи, чтобы при надобности отомкнуть этот несложный механизм.

Полицай пообещал в следующий приезд определить к делу родственника хлебосольной хозяйки. И слово сдержал, вскоре Метелин был определен на работу в огородную бригаду.

□

С того дня Сысой Карпович повадился к гостеприимной Насте. Опрокинет стаканчик-другой самогонки, поспрашивает у Семена: не появился ли кто подозрительный и — восвояси.

Как-то, застав гостя в хате, Василий шутливо пригрозил:

— Ох, поломаю вам ноги, Сысой Карпович. Что-то вы к моей Настеньке зачастили…

Язык Сысоя Карповича начал заплетаться:

— Потише на поворотах! Я к шурину твоему завернул… Служба! Иван теперь вроде моих глаз в хуторе. Друзьяки мы с ним, — и похлопал Семена по спине. — Правильно я говорю, господин Бугров?

— Уж как есть точно, — потупясь, ответил Метелин.

— У меня в каждом хуторе свои глаза и уши, — хвастался полицай. — Появится подозрительный, Бугров мне тут же даст знать. Разве не так?

— Как велели, — ответил Семен.

В упор рассматривая Метелина, полицай откровенничал:

— А если честно признаться — сволочной народ пошел. Вот, скажем, ты, Бугров: неужто тебе коммунисты или, скажем, комсомольцы не попадались? Такого не может быть! А чем ты мне помог?

Василий поспешно наполнил стаканы, обнял Сысоя Карповича:

— Опять о службе? А ну ее к… Давай лучше по единой…

□

Утром бригадир встретил Семена сочувственными словами:

— Сдаешь, хлопец, борода да усы остались. Что с тобой?

Бессонные ночи в сыром погребе давали о себе знать: глаза у Семена ввалились, губы почернели.

— Ты же видел справку. У меня чахотка, а лекарства кончились.

Бригадир вел себя с почтительной настороженностью: что за человек этот чахоточный? Полицаев дружок, «дымку» с ним хлещет. Семену на руку то, что хоть этот не ищет с ним короткого знакомства, не бывает в квартире: больше времени для типографии остается.

— В город бы мне съездить. К врачу. Отпустите?

— Это можно. Отправляйся, когда захочешь.

Метелин не стал медлить. Через день, выпросив у Насти примус и старый чайник, завернув их мешковиной, он не шел, а летел на крыльях. Как нельзя кстати, Василий передал, что его в городе ждет Поляков. Семен знал, что это его вызывает Максим Максимович.

Все-таки на хуторе ему тяжело, одиноко. Связь через Василия не может заменить живого общения с друзьями. Особенно скучал по Ирине. Теперь ему казалось смешным его поведение у Трубниковых. Эта нарочитая сдержанность, разговоры только о деле. Именно тут, на хуторе, Метелин понял, как дорога ему Ирина.

У базара Семен бегло осмотрел вывески мастерских и, остановившись у одной из них, уверенно открыл дверь. Темный угол низкого помещения был забит разным железным хламом: ржавыми листами, погнутыми ведрами, кастрюлями, самоварами, кусками проволоки и прочей дрянью, которую добрые люди давно выбросили на свалку. У окна, сгорбившись над низким верстаком, сидел Максим Максимович, занятый прилаживанием дужки к солдатскому котелку.

Взглянув на Семена, приветливо проговорил:

— А, сынок, здравствуй.

Отложив в сторону котелок, достал из-под верстака хлеб, склянку с солью, луковицу, вареную морковь. Как бы оправдываясь в чем-то, сказал:

— Погляжу, не привел ли кого следом?

Он рывком открыл дверь, выглянул наружу, немного повременив, вышел на улицу. Осмотревшись, прикрепил к двери табличку: «Обеденный перерыв». Вернувшись, разрезал надвое луковицу, посыпал хлеб солью. Указал подбородком на верстак, пригласил:

— Присаживайся… — Но сам есть не стал. — Вызвал тебя вот зачем… Приказано всем горожанам с лопатами, кирками, ломами явиться на сборные пункты… Закрываются учреждения, школы, заводы, кроме тех, что заняты ремонтом военной техники. Всех жителей, елки-моталки, выгоняют сооружать оборону в самом городе, отдавать Приазовск им очень не хочется.

— Такого с немцами еще не бывало! — воскликнул Метелин. — Василий говорил: и кладбище расширяют, число госпиталей увеличивают…

— Ростов облагоразумил, — улыбнулся Максим Максимович. — Людей и техники угробили много, а «воротами» Кавказа попользовались каких-нибудь семь дней… Фон Клейст побаивается, чтобы такой же конфуз под Приазовском не повторился. Вот и закапывается в землю.

— Обороняться он вроде бы не приучен, — сказал Метелин.

— У него еще все впереди… Тут вот сводка Совинформбюро о Ростове. Надо бы поскорее, елки-моталки, до населения ее довести, а заодно народ с победой поздравить. Я кое-что набросал. Почитай-ка, а я послушаю.

Они отошли в угол, чтобы с улицы не привлечь к себе внимания. Метелин начал:

— «Дорогие наши отцы и матери, братья и сестры, все жители Приазовска!.. От имени городского комитета комсомола мы поздравляем вас с победой — Ростов-на-Дону снова советский, свободный!..»

Читаю — и прямо не верится, Максим Максимович, — не выдержал Семен и, переводя дыхание, продолжал:

— «Близок день и нашего освобождения! А чтобы он скорее пришел — становитесь в наши ряды борцов с фашизмом, бейте врага, пока не треснет его хребет!..»

Прослушав до конца листовку, Максим Максимович сказал:

— Вот еще что, сынок. Вчера меня посетил товарищ Сидоров Владимир Владимирович. Тебе и твоим хлопцам наказал кланяться. Мы с ним кое-что уточнили. Будем действовать совместно с его партизанским отрядом. Обстановка, елки-моталки, действительно обнадеживающая. Ты Лысый Курган на берегу Уса помнишь?

— Конечно.

— Его наши обошли, на пятнадцать километров вклинились в немецкую оборону. Это на севере. И от Дубовой рощи враг выбит. А это уже юго-восток! Мы с тобой люди не военные, а понять можем. Красная Армия берет Приазовск в клещи, бьет вражеские фланги, вот-вот в город ворвется.

— Это же здорово!

— От восторгов пока воздержимся. На наш участок враг срочно перебрасывает свежие танковые части. Бои предстоят жаркие. Одно ясно: впервые немцы вынуждены не наступать, а обороняться. А это кое-что да значит! Тут от нас для Красной Армии подмога потребуется. Как только наши части прорвут их оборону, мы ударим с тыла.

— На заводах созданы тридцать две боевые группы из молодежи, — сообщил Метелин. — Ребята рвутся в бой.

— А оружие? Автоматы, пулеметы?

— Маловато… Но у нас есть одна задумка, — сказал Метелин. — На комбайновом заводе они организовали мастерские по ремонту оружия. Так вот…

Максима Максимовича заинтересовала задумка Метелина, он принялся выспрашивать, что и как. Семен на все его вопросы отвечал обстоятельно…

Лукич и Николай Лунин уже несколько недель ведут наблюдение. С немецкой точностью, каждую субботу в одно и то же время за отремонтированным оружием приезжают одни и те же люди. Перед выездом с территории завода они останавливаются у проходной и заходят к начальнику караула. Все до мелочей продумано.

Провожая Метелина, Максим Максимович строго предупредил:

— Накажи хлопцам не своевольничать. А то есть такие горячие головы. Всем ждать сигнала. Ударим в спину — по штабам, узлам связи, когда нам скажут. До этого — ни-ни!

□

От Максима Максимовича поспешил в медпункт, к Ирине. Сколько не виделись, а девушка встретила его более чем холодно.

Сделала вид, что занята неотложными делами: что-то искала на столе, переставляла склянки, перелистывала журнал приема больных… И все это как-то уж очень нарочито.

Семену хотелось так много ей сказать: и порадовать новостью о наступлении Красной Армии, и хотя бы намекнуть на то, как ему там трудно без нее. Но подавленность Ирины и даже какая-то отчужденность его отпугивали. Ни о чем подобном он говорить с ней сейчас не мог.

Чтобы прервать затянувшееся молчание, Ирина сказала:

— Листовки мы теперь разносим по почтовым ящикам. Для этого привлекли группу учителей.

— У Маслова как идут дела?

— Отлично. Еще несколько паровозов на длительный ремонт отправили.

— Пожалуй, ему уже пора заметать следы. А то и себя подведет и Петра Петровича… Передай Юрию, что комитет решил направить его в порт, в доке работать. Пусть обратится на биржу труда к Вале Поляковой. Мы с нею уже условились, она поможет. Ну, а как ты?

Ирина скупо рассказала о том, как обвела вокруг пальца врачей-экспертов. Для горожан слово «биржа» было ужасно. Через нее лежал путь на каторгу. Но в Германию не брали больных трахомой, экземой, туберкулезом. Спасая советских людей, врачи-подпольщики выдавали фиктивные справки. Трубникова зерном клещевины натирала глаза здоровых людей, веки краснели, как при трахоме. Такое массовое «заболевание» вызывало у немцев подозрение. Одну молодую работницу из депо положили в госпиталь для тщательного исследования.

И тут помог Юрий Маслов. Через знакомую санитарку, работавшую в госпитале, передал девушке приготовленный Ириной порошок клещевины. Эксперты подтвердили прежний диагноз: трахома.

— В других местах пользуются твоим методом?

— Кажется, да.

— Ну, а о себе что же ничего не расскажешь?

Ирина удивленно посмотрела на Семена.

— Как там Надежда Илларионовна? — поспешил добавить он.

— Ничего. Клава раза два прибегала. О тебе все спрашивала. Волнуется очень.

— Для нее меня нет.

Расхрабрившись наконец, Ирина приготовила вопрос: «Муж ли он Клавы? Или это…» Произнести не успела, вошла медсестра.

Ирина повернулась к умывальнику, стала намыливать руки. Семен на бланке рецепта написал: «Хорошая! Я люблю тебя. Всю жизнь одну люблю». И вышел.

Вымыв руки, Ирина автоматически спросила:

— Много больных?

Медсестра пододвинула ей записку:

— Тот оставил.

Ирина смутилась, почувствовала, как краснеет…

Осматривала ли больного, выписывала ли рецепт, что бы ни делала, перед ней во весь рост стоял Семен — худой и бледный. «Дура я, набитая дура! — укоряла себя. — И что наделала! Бежать за ним?.. Нельзя». Сердце сжималось от стыда и раскаяния. Одно утешение — записка. Тайком раз десять прочитала ее.

 

В КОНОКРАДСКОЙ БАЛКЕ

После разговора с Максимом Максимовичем Метелин сразу взялся за подготовку боевой операции.

Местом его встреч с членами подпольного комитета комсомола служила заброшенная баня, сложенная из белого ракушечника на берегу речки Чернушки. Прежде в этом районе размещалась небольшая деревушка, носившая такое же название. В годы первых пятилеток Приазовск, разрастаясь, подступил к деревушке, затем вовсе поглотил ее. На месте деревянных хат воздвигли многоэтажные кирпичные дома, школу, магазины. От стародавнего сохранилась лишь эта полуразрушенная баня, стоявшая на откосе, заросшем кустарником.

Непосвященный не много бы понял из разговора Семена Метелина с Николаем Луниным.

— Ничего не изменилось? — спросил Метелин.

— Все то же, — ответил Лунин. — Они живут по раз установленному расписанию.

— У ворот останавливались? — не унимался Семен.

— И останавливались, и к начальнику караула заходили, шнапс пили.

— Справится ли Маслов?

— Лукич? — переспросил Николай. — Он до войны собственную эмку водил. Я в нем не сомневаюсь.

— Красная Армия наступает, нам ждать больше нельзя, оружие может потребоваться завтра-послезавтра. Вот вам для маскировки. — И Метелин передал сверток, полученный от Максима Максимовича. — Пронесете-то как?

— Запросто, — ответил Лунин. — На себя наденем, а сверху натянем спецовку.

— Кажется, обо всем договорились. — Метелин протянул руку: — Ну прощай, до субботы.

— Всего хорошего…

Метелин с грустью подумал: «А ведь новой встречи может и не быть». Он хорошо понимал, на что идут Николай с Лукичом. Очень рискованную затеяли операцию, опасную, дерзкую. Но что делать, иначе оружия не добудешь… Надо бы уходить, а ноги окаменели.

Видимо, поняв состояние Семена, Николай еще раз пожал его руку:

— Все будет хорошо, не волнуйся. — И первым вышел из предбанника.

□

В субботу во двор мастерских по ремонту оружия въехала крытая брезентом автомашина. Когда автоматы и пулеметы были погружены, раздались удары молотка о рельс, возвещающие конец рабочего дня.

Цехи быстро опустели, лишь Лунин и Лукич — отец Юрия Маслова — присели за ящик с инструментом и притаились.

Они видели, как загруженная оружием автомашина остановилась у проходной. Из кабины выскочил унтер-офицер и сунул часовому пропуск. В это время из двери караульного помещения, потягиваясь, показался белобрысый вахмистр — начальник охраны завода. Признав в унтер-офицере знакомого, добродушно похлопал его по круглому животу. Повелительным жестом унтер-офицер поманил к себе шофера. Тот подошел к ним, размахивая бутылкой шнапса. Все трое скрылись в караульном помещении.

Люди за ящиком моментально скинули спецовки, под которыми были немецкие мундиры. Повременив какое-то время — дав возможность шоферу и унтер-офицеру расположиться как следует в караульном помещении, уверенно подошли к грузовику. Сев на место шофера, Лукич включил зажигание. Лунин положил на подоконник зарешеченного окна завернутый в газету сверток с миной.

Часовой выглянул из будки. За рулем сидел немец, рядом — унтер-офицер, отдавший ему заранее пропуск. Запоминать лица выезжающих не входило в его обязанность, да и сгустившиеся сумерки скрывали лица.

Как только грузовик тронулся, часовой услужливо открыл ворота. Минуя проходную, Николай лихо ему козырнул. Отъехав метров сто, услышали взрыв. Опустив стекло, Николай посмотрел назад. Над мастерскими клубился дым. Машина свернула на боковую улицу.

— Теперь дай бог ноги, — проговорил Лунин.

Лукич, вцепившись обеими руками в руль, понимающе кивнул головой. В это время справа распахнулась калитка, со двора выбежали немцы-автоматчики и бросились наперерез грузовику.

— Засыпались, — одними губами проговорил Лукич, — что будем делать?

Лунин не ответил. Дождавшись, когда немцы поравнялись с машиной, приказал:

— Лукич, стой! — Николай выскочил из машины и сам подбежал к немцам, дико закричал:

— Шнель, шнель! Дорт ист брант! Партизанен ист дорт!

Автоматчики со всех ног кинулись к мастерским, а машина свернула в тихий переулок. Благополучно проехали несколько кварталов поселка Южного. Вон уже видна дорога в степь. И вдруг навстречу выскочил мотоцикл с коляской. Еще издали немцы сигналами фар потребовали остановиться. Солдат в коляске угрожающе направил автомат, взял грузовик на прицел.

— Накрыли-таки! — Лукич зло выругался.

— Остановись, но мотор не глуши, — подсказал Николай.

Приблизившись, фашист у самого радиатора, развернул мотоцикл, опустил ногу на землю.

— Дави! — шепнул Николай.

Взревел мотор, машина сделала рывок: крик, стон…

Грузовик нырнул за угол, свалил огородный плетень и выскочил в степь…

Было уже совсем темно, когда они добрались до Конокрадской балки. В мирное время здесь пасли скот. Сейчас нетронутая трава заматерела от холода. Время стерло когда-то проторенную колесами дорогу, по которой вывозился камень-ракушечник. В городе поныне сохранилось много домов, сложенных еще до революции из этого податливого материала. А балок таких вокруг города было великое множество.

Грузовик ходко катился под уклон. Лукич закряхтел, выпрямил спину, сдвинул на лоб очки, слезящимися глазами взглянул на Николая:

— Да-а, ситуация!

Лицо Лунина пылало от пережитого волнения.

— Счастливо отделались. Ездите-то вы по-лихачески, а говорили — любитель.

Лукич насупил брови.

— Может, закурите?

Километра два проехали молча по дну яра. Склоны его стали крутыми, терн острыми иглами хватался за брезент, царапал борты. Из-за куста показался человек и поднял руку. В свете фар Маслов разглядел мундир эсэсовца и нацелился его смять. Лунин вовремя его предупредил:

— Осторожнее, это наш.

Семен Метелин едва успел отскочить в сторону:

— Стопчете, чертяки! Погасите фары!

Нащупывая ручным фонариком дорогу, пошел вперед, за ним осторожно двигалась машина. Когда заросли превратились в чащобу, Метелин остановился. Николай тут же забрался в кузов, принялся молча подавать оружие. Нагрузившись автоматами, Метелин полез на откос. Лукич и Николай не отставали. В зарослях кустарника показалась черная пасть туннеля.

— Здесь будет наш арсенал.

Семен осветил заросшие мхом стены. Туннель тянулся в глубь скалы. Отсюда горожане брали камень-ракушечник, а конокрады в выработках укрывали ворованных лошадей.

Сложив пулеметы и автоматы, вернулись снова к грузовику. За час перенесли все, что в нем имелось.

— Сколько? — спросил у Николая Метелин.

— Десять пулеметов и сто шесть автоматов.

— Удача! Ночуйте дома, чтобы не вызвать подозрения.

— А машина?

— Пущу в дело.

Оставшись один, Метелин перенес в кабину две запасные канистры бензина. Потом машину сдал назад, выбрал удобную площадку, развернулся и вскоре выбрался из балки. С потушенными фарами добрался до разъезда Красный Лиман.

Он знал, куда держал путь. У железнодорожного полотна помещалась нефтебаза МТС. Немцы значительно ее расширили, установили новые баки для бензина, обтянули штакетную ограду колючей проволокой. Вчера утром, проходя мимо, Семен внимательно все сам осмотрел.

Не доезжая до нефтебазы, Семен заглушил мотор. Заклинил руль, чтобы он без помощи человека держал заданный курс.

На дальнейшее потребовались считанные секунды. Разогнав грузовик Семен выскочил из кабины, кинулся в сторону. А грузовик, мчась на предельной скорости, протаранил штакетник, разорвал проволоку, врезался в резервуар с бензином… Взметнулся смерч огня. Ночь оглушил взрыв. Небо до самых туч озарилось багровым заревом.

□

Надежды подпольщиков рухнули: наступление Красной Армии было приостановлено на подступах к Приазовску, город так и не был освобожден от оккупантов, и добытое оружие не потребовалось.

Обстановка на юге России оказалась до предела накаленной. Перед войсками Южного фронта стояла сложная задача: разгромить прежде всего первую танковую армию, нацелившуюся на Ростов, сковать основные силы мощной немецкой группы армий «Юг» и тем самым ослабить удар по Москве.

Гитлеровское командование было уверено, что силы Красной Армии на этом участке уже разгромлены. Рассчитывая на легкий захват Харькова, Крыма, Одессы, Ростова, немцы создали ударные группировки на стыке наших Юго-Западного и Южного фронтов.

Пренебрегая потерями, они стремились к «воротам» Кавказа. Между тем Красная Армия нашла в себе силы не только выстоять, остановить врага, но и нанести ему контрудары. Наша 37-я армия разрезала вражеские войска по центру, угрожая их тылу. Части 9, 18 и 12-й армий стремительно охватывали гитлеровские фланги. Получилось нечто, похожее на слоеный пирог.

Прорвав на узком участке оборону Красной Армии и захватив Ростов-на-Дону, немцы совершенно неожиданно для себя очутились в мешке. Под ударами войск Южного фронта первая их танковая армия вместо наступления на Кавказ вынуждена была спасаться бегством.

Дальнейшие наступательные операции на южном участке фронта связали по рукам и ногам немецкие войска группы «Юг». Им было не до помощи наступающим на Москву.

Успехи Красной Армии под Ростовом-на-Дону имели большое значение для нашего контрнаступления на главном, Западном стратегическом направлении.

Разгневанный Гитлер сместил с поста командующего группой армий «Юг» фельдмаршала Рундштедта.

После контрударов Красной Армии Южный фронт стабилизировался. Фон Клейст, ожидая летней поры, отсиживался за возведенной им железобетонной линией обороны.