27.1. Критика СТЭ и необходимость ревизии основ современной эволюционной биологии
В последние десятилетия XX века стала ощущаться и накапливаться неудовлетворенность СТЭ в мировом научном сообществе, недовольство жесткостью ее постулатов и безапелляционностью суждений ее сторонников, как бы присвоивших себе, «приватизировавших» особое положение в науке и монополию на выражение научной истины. Недовольство многих ученых вызывало и некорректное отношение к оппонентам, нередко превращавшееся в травлю и подавление любых попыток поиска научной новизны, идущих вразрез с канонами эталонной теории. В первое десятилетие XXI века критика СТЭ с различных позиций продолжала нарастать и вновь, как и в начале XX века, биологический эволюционизм вошел в фазу перманентного кризиса.
Многих эволюционистов не удовлетворяет узость исходной теоретической и экспериментальной базы СТЭ и отталкивает неоправданность ее претензий на объяснение всех эволюционных процессов. Между тем гипотетико-дедуктивное строение СТЭ составляет самую основу ее методологии и позволяет оправдывать ее постулаты под давлением возрастающей критики.
«Синтетическую теорию, – пишет один из ее видных сторонников В. Грант, – можно охарактеризовать как популяционно-генетический подход к микроэволюции и ее распространение на другие эволюционные уровни и другие области биологии. По сути она представляет собой сочетание популяционно-генетического подхода, обеспечивающего теоретическую точность, с подходом натуралистов к изучению природных популяций и видов, приближающих к реальности… Это не специальная теория, которую можно подтвердить или доказать ее ложность, а общая теория, парадигма, способная воспринимать изменения и модификации в широких пределах» (Грант В. Эволюционный процесс. Критический обзор эволюционной теории – М.: Мир, 1991 – 488 с., с. 27).
Особенно усилилась критика СТЭ с созданием теории прерывистого равновесия, получавшей все более широкую поддержку в научных кругах. Один из создателей этой теории С. Гулд обвинил СТЭ не только в градуализме, но и в некритическом адаптационизме и панселекционизме. Отсюда следовал вывод о том, что СТЭ органически неспособна к развитию, а видимость развития сводится к тому, что подыскиваются или даже придумываются все новые формы естественного отбора (См.: Колчинский Э.И. Эрнст Майр и современный эволюционный синтез – М.: Товарищество научн. изданий КМК, 2006 – 149 с., с. 115–116).
Второй основатель теории прерывистого равновесия, соавтор С. Гулда Н. Элдридж занимал по отношению к СТЭ более компромиссную позицию и предпочитал говорить не о бесплодности СТЭ, а о незавершенности осуществленного ею синтеза (Там же, с. 116).
Наиболее резкой критике на различных международных конференциях и конгрессах по биологической теории эволюции подвергала СТЭ научная молодежь, увидевшая в ней препятствие для дальнейшего научного поиска. Молодые исследователи часто обвиняли СТЭ в элиминировании из науки альтернативных теорий, заслуживавших внимания и развития, в том числе и теорий недарвинистских. По их мнению, СТЭ вообще стала препятствием в развитии эволюционной биологии (Там же).
Несогласие с положениями СТЭ особенно часто выражали и многие эмбриологи, указывая на игнорирование со стороны СТЭ эволюционного потенциала эмбриогенеза и онтогенеза (Там же).
Стали переходить на сторону пунктуалистов и подвергать критике СТЭ некоторые из ее горячих приверженцев и защитников. Так, В. Провайн, в 1980 г. совместно с Э. Майром подготовивший монографию по истории формирования СТЭ, внезапно не только отказался от ее поддержки, но и выступил с утверждениями о том, что после 20-х годов XXI века сторонниками СТЭ не было сделано ничего нового и не было никакого нового синтеза (Там же, с. 116–117).
Другие исследователи, оставаясь сторонниками СТЭ, занялись приспособлением ее постулатов к доводам критиков. В их числе был и Э. Майр, потративший в последние годы жизни много энергии, чтобы доказать, что все возражения против СТЭ – всего лишь недоразумения, поскольку на самом деле СТЭ – широкая теория, не зацикленная ни на градуализме, ни на адаптационизме, учитывающая и роль онтогенеза в эволюции и т. д. (Там же, с. 119–120).
Майр утверждал, что новые открытия в области молекулярной биологии только расширили горизонты СТЭ. Критическое замечание М. Уйата о преждевременности синтеза, осуществленного СТЭ в условиях, когда не существовало молекулярной биологии и не было известно о химической природе субстрата наследственности, Майр парировал тем, что в таком случае следовало бы рассматривать как преждевременную и теорию Дарвина, созданную в догенетический период развития биологии (Там же, с. 120–121).
Майр признавал, что СТЭ не является завершенной теорией и считал, что она открыта для дальнейшего развития. Однако для критиков СТЭ было очевидным, что она была «закрытой» теорией и систематически подавляла оппонентов, пока не встретила серьезную альтернативу со стороны теории прерывистого равновесия, после чего ее сторонники и стали искать компромиссы и заявлять об «открытости» СТЭ для принятия рациональных сторон альтернативных концепций.
В России одним из наиболее последовательных и основательных критиков синтетической теории эволюции явился крупнейший российский палеонтолог-эволюционист В. Красилов. В книге «Нерешенные проблемы теории эволюции» он обращал внимание на то, что важнейшие проблемы эволюционного учения так и не нашли в СТЭ сколько-нибудь доказательного решения.
Не вполне очевидны в решении этих проблем преимущества СТЭ перед классическим дарвинизмом. Даже давняя проблема «растворения» полезных изменений и эволюционно значимых новообразований при скрещивании с неизменными особями (так называемый «кошмар Дженкина»), которая, как считается, отпала после открытия дискретности наследственных изменений, на самом деле лишь предстала в новом виде, переросла в проблему фиксации новых мутаций.
Для снятия этой проблемы в СТЭ пришлось привлечь так называемый дрейф генов, т. е. фактор случайного возникновения новых свойств и их утверждения в процессе распространения в популяциях (Красилов В.А. Нерешенные проблемы теории эволюции – Владивосток: ДВНЦ АН СССР, 1986 – 140 с., с. 26–27).
СТЭ заменила представление классического дарвинизма об условно случайном характере наследственных изменений («убежище невежества» по Дарвину) постулатами об истинно случайном характере мутаций, постоянной скорости мутирования и постепенном возникновении больших изменений посредством суммирования мелких.
Все эти постулаты, напоминает Красилов, не было возможности проверить в период создания СТЭ. Случайность возникновения мутаций считается подтвержденной на молекулярном уровне. Однако есть основания утверждать пространственно-временную неопределенность лишь единичного мутационного акта. Подобно тому, как в квантовой механике пространственно-временную неопределенность микрочастиц нельзя экстраполировать на уровень макротел, неопределенность ошибок копирования микроскопических структур ДНК не может быть априорно распространена на уровень фенотипических свойств, подлежащих естественному отбору. В массе случаев поток мутаций может зависеть от жизнедеятельности организма.
Постулат о постоянной скорости мутирования не подтверждается развитием генетики. Открытие транспозонов привело к изменению самого понимания мутаций, показало, что мутагенез протекает с различными скоростями.
Постулат о макроэволюции как суммировании мельчайших мутационных шагов под действием отбора построен на чисто умозрительных умозаключениях и сталкивается с целым рядом затруднений. Вероятность своевременного появлениям «нужных» для адаптивного изменения мутаций ничтожно мала именно вследствие их случайности и непредсказуемости. Представление же о том, что все «нужные» мутации уже содержались в пуле гетерозиготного состояния приводит к своеобразной форме преформизма.
Постулировав абсолютно случайный характер возникновения эволюционных новшеств посредством мутаций и рекомбинаций генетических структур, создатели СТЭ вынуждены были, в отличие от классического дарвинизма, свести все многообразие направляющих факторов эволюции к естественному отбору.
Критикуя СТЭ, Л. Красилов в то же время отвергает антидарвинистскую критику теории отбора, характеризует ее как антологию элементарных логических ошибок (Там же, с. 29). Но сведение движущих сил эволюции к отбору сужает само понимание эволюции и приводит к возведению отбора в ранг некоего метафизического принципа, что противоречит основам дарвинизма и характеризуется Л. Красиловым как псевдодарвинизм (Там же, с. 28).
Соответственно далекой от сколько-нибудь удовлетворительного решения остается и проблема соотношения микро– и макроэволюции. В СТЭ эта проблема полагается исчерпанной на основе представления «о макроэволюции как суммировании мельчайших мутационных шагов под действием отбора» (Там же, с. 26). Но вопрос о том, можно ли путем постепенных сдвигов нормы получить что-либо существенно новое, остается открытым, так как отсутствуют возможности проверки положительного или отрицательного ответа на него (Там же, с. 29).
В. Красилов отмечает, что методологическая база СТЭ построена по образцу наук о неживой природе, и прежде всего физики. Это обусловливает редукционистский тип мышления, который заставляет «видеть в массивном вторжении физико-химических методов революцию в биологии, ее превращение в подлинно экспериментальную науку» (Там же, с. 30). Но такое превращение в экспериментальную науку не только приводит к угасанию классической биологии, но и имеет мало общего с биологией как наукой. Потребность в таком превращении и несостоятельность выводов, исходящих из такой потребности, проявилась в экспериментах А. Вейсмана, «который калечил мышей, чтобы опровергнуть наследование приобретенных признаков и дарвиновский пангенез» (Там же, с. 32).
Редукционизм синтетической теории эволюции, возникший в погоне за экспериментальным обоснованием знаний об эволюционных процессах, приводит, по существу, к редукции из биологической теории эволюции самых основ биологической науки, выражается в сведении жизненных процессов к взаимодействиям физико-химических структур.
«Достаточно заметить, – подчеркивает В. Красилов, – что в СТЭ с ее «популяционным мышлением» редукции подвергся в первую очередь организм (отсюда невнимание к индивидуальной истории, к идейному комплексу, возникшему на базе биогенетического закона Геккеля, отбрасывание «описательных» дисциплин, посвященных собственно организму). Поскольку организм был и остается центральным объектом биологии, его редукция равносильна самоустранению этой науки. Еще одно «достижение» редукционизма – принятие хаотического мутирования в качестве субстрата эволюционного развития. На этом исходном уровне нет ни системности, ни причинности, ни истории, ни, следовательно, эволюционных объяснений – эволюционизм здесь капитулирует» (Там же, с. 31).
Исходя из понимания тупика, в которую заводит эволюционную теорию геноцентрический тип мышления, В. Красилов констатирует истощение проводимой СТЭ исследовательской программы (Там же). Против редукционистской позиции СТЭ с течением времени среди биологов раздаются все больше протестующих голосов. Они раздавались и в прошлом, но тонули в общем хоре голосов, выражающих поддержку и одобрение.
«СТЭ принадлежит к числу сверхсильных парадигм, – отмечает В. Красилов, – которые столь успешно подавляют конкурирующие теории, что продолжают удерживать свои позиции, несмотря на очевидный застой в направляемых ими исследованиях. Сам факт длительного господства создает впечатление фундаментальности, надежности, успеха, усиливается достижениями (например, в области биохимии, которые по существу не связаны с СТЭ, но автоматически попадают под ее знамена)» (Там же, с. 32).
Между тем главное значение научной парадигмы заключается в научно-исследовательской программе, которая из нее вытекает и которая направляет дальнейший ход научных исследований. Когда такая программа иссякает, возникает потребность в новой программе, и, соответственно, в новой парадигме.
На «таинственное исчезновение» организма из поля зрения биологической теории эволюции, рекламируемое в СТЭ как преодоление вредного организмоцентризма, указывают и российские биологи-эволюционисты А. Горбань и Р. Хлебопрос.
«Из поля зрения, – сетуют они, – исчезает организм. Генотип при размножении порождает новые генотипы – такое крайне идеализированное представление лежит в основе. Все, кроме генотипов составляет «условия» размножения и выживания их носителей (в том числе и отбор). В этом смысле вроде бы все учтено, но остается неудовлетворенность – не выделено отдельного места для классического объекта биологии – организма. «Курица – это всего лишь способ, которым одно яйцо производит другое» – этот афоризм из научного фольклора иллюстрирует ситуацию» (Горбань А.Н., Хлебопрос Р.Г. Демон Дарвина. Идея оптимальности и естественный отбор – М.: Наука, 1988 – 208 с., с. 64).
Те же авторы обращают внимание на то, что в синтетической теории эволюции вследствие отсутствия в ее динамических моделях организма как сложного целого не нашлось места и для синтеза физиологии и генетики, что обусловило непреодолимый разрыв между двумя уровнями биологического исследования и предопределило принципиальную неполноту эволюционного синтеза (Там же).
Генотип «неживой», его не видно, он – абстракция, выводимая из изучения фрагментов генетических структур. Живут же организмы, а не отдельные генотипы. Динамику эволюционных изменений в СТЭ связывают с результатом отбора генетического состава популяций, фиксируют результаты изменений на каком-то абстрактном табло, даже не пытаясь связать его с живым объектом биологии. Для создания видимости такой связи вводится тезис о действии отбора не фенотипы, но фенотипы в этом тезисе остаются лишь чистой абстракцией, промежуточным звеном, через которое отбираются генотипы. (Там же).
В результате переноса центра тяжести эволюционных исследований на генотипы и динамику генотипического состава популяций отбор отрывается от других факторов эволюции и предстает действующим агентом, своеобразным субъектом, вступающим в субъект-объектные отношения с фенотипами и создающим конечный продукт – отобранные генотипы. Но успех особи в выживании и оставлении потомства не ограничивается ее генами, зависит не только от ее генотипа, но и от того, что эта особь собой в действительности представляет (Там же, с. 65).
Серьезная и убедительная критика СТЭ с антигеноцентрических позиций содержится в книге российского биолога из Дагестана Н. Кушиева (Кушиев Н.К. Обобщенная теоретико-методологическая концепция о живой природе – Махачкала: Дагестан. кн. изд-во, 1991 – 184 с.).
Несколько странное и претенциозное название этой книги не должно нас смущать, ибо она включает множество действительно ценных теоретико-методологических обобщений.
Автор называет неэволюционным подход, при котором фенотип рассматривается лишь как проявление генотипа. Такая односторонняя связь между ними далеко не универсальна и не отражает всего комплекса жизненных процессов. Истинно эволюционный подход не может и не должен исходить из принципа первичности ДНК (гена), поскольку само возникновение триплетных структур ДНК и генов, несущих наследственную информацию, могло происходить только в живой материи.
«Все подсистемы организма, – пишет Н. Купшев, – в том числе и геном, и система хранения и передачи наследственной информации в целом, находится в функциональной зависимости от происходящего на системном уровне и возникли по сути дела только для того, чтобы выполнять конкретную, заданную извне со стороны целого роль» (Там же, с. 150).
Функционирование организма как целостного образования, необходимого для жизни, предполагает функциональную соподчиненность этому целому всех подсистем, необходимых для нормальной жизнедеятельности организм, в том числе и генетической. Рассмотрение гена, генотипа, генома и системы хранения и передачи наследственной информации не как сущности жизни и первоисточника эволюционных изменений, а как органов, выполняющих обычную, рядовую функцию, позволяет выработать ясный и чрезвычайно важный теоретико-методологический ориентир для адекватного объяснения эволюционных процессов (Там же, с. 157).
Ген – не сущность, а функция. Функциональную природу гена вряд ли можно поставить под сомнение. Но от нее абстрагируются при объяснении эволюции. Синтетическая теория эволюции позиционирует себя как универсальный эволюционный синтез, но построена она, исходя из генетики, и притом на основе так называемой «классической» генетики, выводы которой уже не соответствуют современному уровню знаний.
Вершиной «классической» генетики (созданной в неклассической период развития науки в XX веке) явилось открытие Уотсоном и Криком в 1953 г. двуспиральной структуры молекул ДНК. На основе этого крупнейшего научного открытия Ф. Криком была сформулирована «центральная догма» молекулярной генетики, которой «был подтвержден лишь принцип первичности содержащейся в генах информации – о возможности ее движения лишь в одну сторону, от генов к белкам» (Там же, с. 150).
В дальнейшем, однако, развитие генетики показало ограниченность представлений о «первичности» генетической информации в эволюционных процессах. Первой «ласточкой» в этом отношении явилось открытие обратной транскрипции, показавшее самую возможность обратного хода информации от РНК и ДНК. И хотя в самом этом факте еще не было оснований для выводов о влиянии на генетическую информацию жизненных процессов организма, даже само сомнение в незыблемости «центральной догмы» побудило исследователей попытаться пересмотреть некоторые интерпретации ранее уже известных данных.
По мнению автора, целый ряд обнаруженных современной генетикой процессов могут быть интерпретированы с точки зрения направленного изменения содержащейся в генах информации. Все эти процессы, как считает Кушиев, «позволяют говорить с достаточной долей уверенности о существовании обратной связи между фенотипом и генотипом, и уже не под творческим воздействием естественного отбора, а прямо от фенотипа» (Там же, с. 151).
К их числу этот исследователь относит прежде всего ранее известные генетические феномены, о природе которых никто по-настоящему не задумывался, поскольку они были просто приняты к сведению и не были замечены их противоречия с обычной трактовкой, принятой в СТЭ. Механизмы репарации мутаций, весь комплекс рекомбинаций, включая кроссинговер, транслокации и дупликации генов следует, по предположению Кушиева, отнести к процессам, активно направляющим наследственную изменчивость (Там же).
Но особенно красноречиво свидетельствуют о направленности этой изменчивости механизмы, открытые в последние десятилетия XX века. Одним из таких механизмов является действие мобильных генов.
«Открытие подвижных элементов, – полагает Н. Кушиев, – способных, встраиваясь в тот или иной участок хромосомы, блокировать или вызывать активность генов, порождать направленно (не нужными организму?) мутации, позволило сделать следующий вывод: кажущийся водораздел между механизмами возникновения новой информации и механизмами управления ею оказался в действительности весьма условным» (Там же, с. 153).
Важный механизм управления информационными потоками системой целостного организма был открыт в 1977 г. и получил название сплайсинга. Этот механизм заключается в вырезании из РНК лишних, не несущих полезной информации участков специальными ферментами, а затем в сшивании несущих информацию полинуклеотидных цепочек.
По убеждению Кушиева, «сплайсинг прямо говорит о существовании внешних (по отношению к геному) факторов, управляющих «первичной» информацией, которая содержится, или, вернее, записана в генах» (Там же, с. 153).
Исходная информация о производстве белковых компонентов клетки лишь записана в химических структурах полимерных молекул ДНК, управляет же ею посредством сплайсинга и других механизмов ферментативной активности система организма в целом.
На этом основании автор отрицает чисто химическую природу структур ДНК. Триплетная структура гена и двуспиральная структура ДНК – не первичная ее химическая форма, а результат ее биологической организации, результат того преобразования, которое химические структуры испытывали в живых системах.
Гены – не что иное, как функциональные элементы живых организмов, и их сущность, как и сущность любых элементов живой организации, сводится к выполняемой ими функции. И появились эти элементы в живой материи не как основа жизни, не как онтологически первичное начало, а на основе эволюции клеточной организации, исходя из конкретных потребностей в них клеточных структур, ассимилировавших в своем строении подходящие химические образования. И произошло это на определенном этапе самоорганизации клеток (Там же, с. 155).
Н. Кушиев очень верно вскрывает одну из фундаментальных гносеологических причин безраздельного господства геноцентрических подходов в генетике и теории эволюции. «К настоящему времени, – отмечает он, – функционирование гена как биохимической системы изучено достаточно хорошо, что же касается его биологической организации, проявления как функциональной единицы организма, то в этом отношении наука сделала лишь первые шаги» (Там же). К тому же «шаги» эти не получили пока ни общебиологического, ни методологического осмысления, без чего не может развернуться фронт исследований в данном новом направлении» (Там же).
Н. Кушиев предлагает различать два класса происходящих в генах процессов, т. е. два типа естественности функционирования генетических структур. Он настаивает на двойственности самой природы этих структур, взаимодействии в них биологической (живой) и биохимической (физико-химической) природы. Все формы регуляции процессов функционирования генетических структур происходят на биологической уровне организации генома, имеют биологическую природу и осуществляются в соответствии с биологической формой движения.
Они действуют в соответствии с потребностями развития живого организма и регулируются ферментами, несущими сигналы об этих потребностях. Эти сигналы, как и сами структуры ДНК, содержат информацию, необходимую для работы генов. К механизмам регуляции генетических процессов со стороны целостного организма автор относит репарацию мутационных повреждений, движение мобильных генов и вырезание непригодной информации посредством сплайсинга. Возможно, существуют и другие регулятивные механизмы, которые еще не открыты и на обнаружение которых следует направить исследовательский поиск.
Что же касается случайных и ненаправленных мутационных процессов, то они не имеют биологической природы и не являются естественными для общего функционирования живого организма. Они привносятся в организм со стороны неживой, физико-химической природы генетических структур и нарушают их правильную работу по использованию информации. Они представляют собой информационный шум, неизбежный в любых технических системах кодирования и передачи информации в сетях связи.
Конечно, мутационные изменения характерны для любых генетических систем и накладывают определенный отпечаток на их работу. Автор признает, что, несмотря на вредность и опасность огромного большинства подобных изменений для жизнедеятельности, они могут создавать материал и для эволюционных изменений. Но то, что происходящие на добиологическом уровне случайные изменения являются основным источником для действия отбора и, соответственно, для эволюции, как это предполагается в СТЭ, вызывает вполне естественные сомнения (Там же, с. 158).
И оснований для таких сомнений накопилось в науке достаточно. Их становится все больше с каждым новым шагом в развитии современной генетики и биологической теории в целом. Предлагаемая СТЭ схема эволюции охватывает лишь тот класс процессов, которые протекают на молекулярно-биохимическом уровне и имеют небиологическую природу. Биологическая природа генов оказывается непричастной к биологической эволюции как таковой.
По мнению Н. Кушиева, накопленные наукой данные однозначно говорят о недостаточности одних лишь случайных мутаций и их распределения в рекомбинациях для отбора на их основе нужного количества направленных изменений и формирования новых органов.
Основная схема эволюции, предлагаемая СТЭ, состоит их трех подразделений: «мутации (рекомбинации) – отбор – эволюция». Главными особенностями такой схемы являются признание первичности идущей от генов информации, одностороннего следования информационных процессов и пассивности фенотипа как объекта эволюции. Данные молекулярной генетики вполне подтверждают подобную схему, так что она выглядит неоспоримой с эмпирической точки зрения и обеспечивает устойчивость СТЭ по отношению к критике сторонников альтернативных подходов.
Но такая схема именно схематична и неуниверсальна, она отражает лишь один класс, одну форму взаимосвязей между генотипом и фенотипом, охватывает лишь ту часть комплекса происходящих в ходе эволюции процессов, которая обеспечивает чисто техническую сторону удовлетворения потребностей организмов в необходимых для жизни белках.
«Синтетическая теория эволюции, – констатирует Н. Кушиев, базируется полностью на представлениях классической генетики об одностороннем движении информации от генов к белкам. Теперь, когда стала очевидной односторонность данных представлений, отпадают и сомнения в отношении необходимости дальнейшего развития теории эволюции» (Там же, с. 159).
Фактически автор подводит свои рассуждения к пониманию необходимости создания теории нового пангенеза, о которой сегодня прямо говорят специалисты, требующие решительного реформирования СТЭ. Движение информации от белков к генам через межклеточные коммуникации предполагает информационную, а не вещественную природу пангенеза. Конечно, в рамках знаний нашего времени, как и во времена Дарвина, пангенез педставляет собой лишь гипотезу, но гипотезу, открывающую перспективы дальнейших исследований. Познание информационной природы частичной проницаемости барьера Вейсмана продвинуло бы теорию эволюции гораздо дальше, чем прямое следование центральной догме молекулярной генетики. Догмы в науке для того и создаются, чтобы их преодолевать дальнейшим ходом познания, чуждого догматизму в любых его формах, даже сугубо научных.
О. Барг видит основной недостаток СТЭ в отсутствии в ней представлений о механизме эволюции жизни, обеспечивающем ее поступательный и направленный прогресс. По мнению Барга СТЭ, будучи лидером современной эволюционной биологии, выявила «ряд фундаментальных и частных факторов и законов, без которых эволюционный прогресс был бы вообще необъясним». К ним относятся «закон естественного отбора, стохастический характер и разные формы отбора, закон необратимости эволюции, динамика популяции как эволюционной единицы, пусковые механизмы эволюции и многое другое» (Барг О.А. Живое в едином мировом процессе – Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 1993 – 227 с., с. 175).
Вместе с тем «невозможность обойтись без них в объяснении прогресса порождает иногда впечатление об их достаточности для его объяснения», становится «основанием точки зрения, что в биологии не должно быть концепции направленного прогресса» (Там же).
Таким основанием, по Баргу, выступают прежде всего «спорные философские положения, препятствующие тому, чтобы принять идею единого закономерного мирового процесса в качестве ориентира в дальнейшем развитии эволюционной теории и правильно оценить фактическое и концептуальное содержание современной биологии» (Там же).
Барг, таким образом, связывает правильное понимание закономерностей биологического прогресса с мировоззрением универсального эволюционизма, он отстаивает «право философа участвовать в решении крупных конкретно-научных проблем как онтологической, а не только гносеологической предпосылки» (Там же, с. 174) и протестует против отождествления такой мировоззренческой ориентации с телеологией и финалистической точкой зрения. Он категорически не согласен с тем, что «случайности фактически отводится роль фактора, который определяет в конечном счете направленность и содержание эволюции» (Там же, с. 176).
При такой трактовке «случайность не дана в эволюции вместе с необходимостью, а предшествует ей», «естественный отбор кажется слепой силой, действия которой вообще не предсказуемы» (Там же, с. 177). Такая случайность и «слепота» плохо стыкуется с признанием творческого характера отбора как единственного направляющего фактора эволюции. Сама эволюция «оказывается цепью ни в чем не повторяющихся событий и ситуаций» (Там же, с. 183).
К сожалению, О. Барг очень недалеко ушел от своего почти однофамильца создателя номогенеза Льва Берга в представлениях о закономерностях эволюционного процесса. Он считает, что биологическая эволюция «приспособительна и прогрессивна, поскольку того требует физико-химическая основа жизни» (Там же, с. 186). Он выводит прогресс живого «из самоограничения ковариантной редупликации» (Там же, с. 174), видя в этом надуманном геноцентрическом представлении возможную основу нового эволюционного синтеза.
Универсальный эволюционизм О. Барг сводит к столь же надуманной и натурфилософской концепции «единого мирового процесса», согласно которой прогресс есть естественное состояние нашей Вселенной как единой системы, а эволюция – «это рост разнообразия форм материальной организации, вводимого в определенные рамки и ограничиваемого тенденцией к их единству и кооперативности» (Там же, с. 219).
В конечном счете получается объяснение, которое ничего не объясняет и сводится к простой тавтологии: живое прогрессирует потому, что прогресс заложен в природе жизни.
Прогресс не вытекает прямолинейно из сущности материи, не является ее атрибутом и прямым следствием единого мирового процесса. Материи свойствен как прогресс, так и регресс. Вытекая из определенной направленности хода эволюции, прогресс возникает на базе определенного строения конкурирующих между собой мобилизационных структур, которые, генерируя определенный порядок и побуждая движимые ими материальные образования к эволюционной работе, приводят к складыванию определенной тенденции к прогрессу организации. Прогресс относителен, эволюция же абсолютна.
Однако неспособность выявить глубинные механизмы эволюции, обусловливающие необходимость прогресса жизни, объяснение прогресса накоплением случайностей вряд ли можно считать реальной альтернативой телеологизму, финализму и, по выражению Дарвина, «этому дурацкому ламарковскому стремлению природы к совершенству». Это не альтернатива, а скорее крайность, противопоставленная другим крайностям.