Тот, кто умеет мыслить только логически, видит в каждой ситуации лишь две возможности: да или нет, или — или. И он не в состоянии понять, что тому, кто умеет парить на крыльях фантазии, дано третье, которое как будто отрывается от «да» и «нет». Оно несет нечто новое, небывалое, непредуказанное.

Логически рассуждая, есть земля и небо. Одно из двух. А с точки прения фантастики? Подземные руды окрашивают растения в яркие цвета. Железо золотит листья полыни, молибден разрисовывает лепестки мака. И, может быть, потому краски мира так хороши, что они созданы в недрах земли, и самое яркое небо — то, которое создано воображением подземелья.

Подземное небо — фантастический образ, который как будто хранит воспоминание о небе и о подземелье, но далеко отлетел от того и от другого.

В юмористической повести «Фантастика-буфф» писатель Дауккенс говорит, что нужно соизмерять фантазию с жизнью. Какая жизнь, такая должна быть и фантазия — ни больше, ни меньше. И во всех своих проявлениях фантазия должна быть в точности похожей па жизнь.

Но много ли радости в такой уныло-зеркальной фантазии, которая всего лишь повторяет, дублирует реальность?

Среди «Советов начинающему фантасту» находим такой: «Не используйте фантастику на мелких работах!». Это значит — не разменивайте воображение на мелочи. И еще одно творческое напутствие: «Помните: проезд по торным дорогам воспрещен, проезд открыт только по бездорожью!». Дороги фантастики — пути в незнаемое.

И повестях, рассказах, сказках, притчах, анекдотах Феликса Кривина действуют непривычно-странные персонажи. Они научились отрываться от земного притяжения, время для них — как пространство, по которому они свободно путешествуют. Они способны вообразить, придумать, «приснить» себе любую реальность.

Повесть «Район деревни Старокопытовки» начинается с подчеркнуто достоверного описания: осенью 1941 г. фашисты захватили деревню Старокопытовку, а простой советский школьник Миша Коркин, окончивший пятый класс, стал партизанить. Он действует сначала в одиночку, пускает под откос эшелон. А потом встречает первого партизана. Это довольно странный старик. Представляется он так: «Сократ». Они начинают беседовать, и сразу же обнаруживается различие, разнобой между ними. Они как будто из разных времен.

Миша действует против фашистов. Он попадает в руки полиции. Его ведут на казнь. Но к нему на помощь спешит старик Сократ. Оказывается, все происходящее — только сон Сократа. И вот уже он и Миша — в другом сновидении.

Сократ кочует из сна в сон, он — многострадальный изгнанник действительности.

Миша — верный спутник Сократа, этого неутомимого «снопроходца». Он попадает к древнеримскому императору Нерону. Тот спрашивает, как его зовут. И раздается:

— Миша!

Это сказала Мишина мама. Она будит мальчика, который уснул за столом, положив голову на десятитомник «Всемирной истории». И сразу — все отступает — и древний Рим, и татарское нашествие, и Отечественная война, которая более сорока лет как окончилась.

У фантастики этой повести — реальная основа. Каждое «сновидение» прорисовано довольно реалистически, но откровенно условны, построены на вымысле переходы из одного сновидения в другое. А концовка переводит всю эту фантасмагорию снов и неправдоподобностей в ясное и спокойное бытовое русло. Не фантастические сновидения Сократа, а самый обыкновенный сон пятиклассника Миши Коркина, который начитался исторической литературы.

Феликс Кривин любит соединять в своем повествовании реальность и сон, правду и вымысел, сказание и иносказание. Описанные им предметы, словно тень, отбрасывают второй, иносказательный смысл.

Мы, например, читаем миниатюру «Вулканы». «У вулканов много тепла, которое они спешат поскорее отдать и потому извергают его, обжигая, но не согревая. Теплоту ведь тоже нужно уметь отдать, чтобы благие порывы не стали стихийными бедствиями».

Мы ощущаем здесь двойной смысл. С одной стороны, перед нами вулканы. С другой, чувствуется в них что-то человеческое. И возникает представление о беспокойных, «обжигающих» натурах — они хотят поделиться своим теплом, человеческим жаром, но делают это так неумело, скоропалительно, что несут людям только беду, только бедствие.

Другая миниатюра: «Дятелок». Эта маленькая птичка поднимает такой стук, какого не поднимает большой дятел. Ростом она меньше воробушка, но долбит не какой-нибудь дуб, а пустотелый бамбуковый ствол, и стучит по нему, как по барабану.

И опять наше представление двоится, в «дятелке» мерещится нечто человеческое. Разве мало встречали мы людей, любящих долбить пустоту, стучать в барабан, оглушать пустопорожним стуком.

Идет охота на слонов. В ней участвуют и слоны, уже ранее пойманные, на прежних охотах. Они помогают и охотиться, и воспитывать пойманных слонов, и обучать их, как нужно охотиться на слонов… Охота тем успешнее, чем больше слонов охотится на слонов.

Возникает представление о слонах-«коллаборационистах», охотниках на себе подобных, отступниках от своих, слоновьих интересов.

Страус — птица, он может бежать со скоростью девяносто километров. Почти как автомобиль. Но вот беда — его развивающиеся перья не складываются в крылья.

И снова ассоциация переводит образ в человеческий план: представляется активная и эффектная натура — она способна ко многому, кроме главного — ей не дано взлетать, отрываться от земли… Это птица-пешеход. Никогда не увидит она мир с высоты птичьего полета.

Итак, фантазия, парадокс, иносказание — такова первая черта повествования Феликса Кривина. В каждой логической альтернативе он ищет прорыв к чему-то третьему, непредугаданному. Вторая черта, столь же важная и неотъемлемая, связана с юмором. И рассказе «Веселая профессия» читаем:

«Конечно, юмора всюду много. Юмор у нас всенародное достояние». «Смех, — говорится в миниатюре «Уравнение смехом», — равняет всех — слабых и сильных, робких и смелых, дураков и мудрецов». Это очень верная мысль. «У сильного всегда бессильный виноват», — сказано в крыловской басне. Но — лишь до той поры, пока сильный не осмеян. Насмешка лишает сильного преимуществ, заданной правоты.

Первый человек, который был назван «дураком» и ответил: «от такого слышу», — возвестил, пока еще в самой простой, первичной форме, что можно сравняться с обидчиком. Расквитаться смехом. На протяжении многих веков власть имущие старались насадить иерархию человеческих отношений, делить людей на высших и на наших. Смех легко, шутя и играя, опрокидывал социальные перегородки. Он «снижал» высших и «возвышал» низших, дерзко касался неприкасаемых, брал приступом казалось бы самых неприступных. Смех учит безбоязненности. Одни, — пишет Ф. Кривин, — смехом уничтожают страх, другие страхом уничтожают смех, поэтому в мире не убывает ни смеха, ни страха («Борьба противоположностей»).

И миниатюре «Смешное великое и ничтожное несмешное» говорится о двух людях, родившихся в одно и то же время — о Чарли Чаплине и Адольфе Гитлере. Гений в роли маленького человека и ничтожный человек в роли гения. Чаплин осмеивал Гитлера. Осмеянный диктатор пытался заставить замолчать Чаплина, создателя фильма «Великий диктатор». В этом фильме Чаплин называл его не Адольфом, а Аденоидом, мешающим людям дышать.

Диктаторы, замечает Кривин, всегда мешали людям дышать, но смех; всегда прочищал им дыхание.

Смех, казалось бы, всего лишь забавное, шутливое дело, оказывается, исполнен глубинной серьезности. Его природа демократична. Он не терпит запретов, ограничений, строгих, назидательных указаний. Ему не требуется никакого специального «допуска» к запретной теме, никакие чины, звания, регалии его не остановят.

От великого до смешного и от смешного до великого — вот два пути, два «шага» в сфере комического. Щедринские градоначальники претендуют на непререкаемость, неуязвимость, полнейшую неподсудность. Но звенит стрела сатиры, и они оказываются беззащитными, меткое, язвительное слово поражает их.

Чеховский унтер Пришибеев готов запугать, застращать всякого, кто хоть что-нибудь себе «позволяет». Но всем ходом рассказа человек пришибающий оказывается разоблачен и развенчан. Он смешон и потому — не так страшен. Жизнь «пришибает» его самого.

Смех учит видеть временность, мнимость, обреченность «хозяев жизни», незаконно захвативших власть. Смех как бы перераспределяет человеческие права и полномочия. Тому, кто был ничем, он помигает стать всем.

Вместе с тем юмор весьма разнообразен. Вовсе не всегда он замахиваетея на главного диктатора.

«Фейерверк юмора напоминает павлиний хвост, — замечает писатель. — Человек острит, вызывая восхищение окружающих. Когда этим хвостом начинают хлестать налево и направо, юмор становится сатирой…» («Хвост павлина»).

В повествовании Кривина воедино связываются фантастика и ирония. Писатель создает совершенно небывалый, неправдоподобный, «невозможный» сюжет и сам же улыбается ему. Нельзя творить фантастику с ученым, серьезным видом. Это дело веселое. Ирония может быть легкой, почти незаметной. И — убийственной. Вот, например, злая картинка «Стадо моисеево». Учитель говорит: «Не сотвори себе кумира». Его стадо повторяет: «Как это правильно!», «…о Моисей!», «Мудрый Моисей!», «…великий Моисей». Повторяя завет своего пастыря, «пасомые» впадают в тот самый грех, против которого предостерегает их учитель. А вот еще более жестокая миниатюра.

Каин, убивший Авеля, оказался дельным хозяином. Он быстро освоил землю и заселил ее обильным потомством. И своим детям он не раз говорил:

— Берегите, дети, этот мир, за который погиб ваш дядя! Такова амплитуда смеха — от невинной улыбки до разящего удара. Книга «Хвост павлина» завершается словами: «Когда у современника Диогена, еще более древнего философа Демокрита, спросили, как он понимает истину, он ответил коротко: «Я смеюсь».

Автор книги мог бы прибавить к словам: «Я фантазирую» еще два слова: «Я смеюсь». Фантазия и смех в этой книге неразлучны.

Ирония автора направлена не только против тех, кто стремится поставить себя над другими. Писатель смеется над натурами, одержимыми собою.

Вот нарцисс — ему не до женщин, он влюблен в самого себя. Любить кого-то другого — это для него слишком сложно. Пусть все будет просто: пускай каждый любит сам себя. Это — единственный вариант, доступный его пониманию («Нарцисс»).

Когда я прочитал эту миниатюру, я вспомнил, как однажды, будучи сотрудником одной литературной редакции, я пришел в дом известного поэта. Дожидаясь в холле, пока он выйдет, я увидел большой, чуть ли не в натуральную величину, бюст хозяина. А под «сводами» этого бюста я неожиданно разглядел крошечную фигурку Пушкина. Я понял — передо мной наглядное, предметное воплощение самооценки хозяина, его взглядов на самого себя.

Феликс Кривин весело смеется над теми, для кого только и свету, что в собственном окошечке.

«Даже первая скрипка, если она слушает только себя, — пишет он, — может испортить любую музыку» («Оркестр»).

Одни, говорит он в миниатюре «Душа человеческая», отдают душу работе, другие — женщине. Третьи, как это ни печально, отдают душу богу. Есть еще один разряд человека: он отдает душу самому себе. Наверное, он считает так: у себя душа в большей сохранности. А отдашь — потом ее ищи, свищи…

Так рождается вывод о «праве на недовольство»: «Только тот, кто недоволен собой, имеет право на все прочие недовольства».

Книга Феликса Кривина учит: будь самим собой, но не замыкайся в самом себе. Ты считаешь, что своя рубашка ближе к телу? Но почему ты вообразил, что твоя «рубашка» лучше, чем «рубашки» твоих окружающих, знакомых, коллег?

Нельзя, говорит Кривин, ограничиваться рамками самого себя. Надо уметь «выходить из себя». Печально, если человеку ничего кроме себя не надо. Такая самодостаточность ведет к внутреннему опустошению. Писатель внимательно прослеживает разные формы обезличенности, утраты своей индивидуальности. Одна обезличенность возникает, когда человек заболевает гипертрофией собственного «я». Другая, наоборот, когда он теряет свое «я», лишается собственного мнения, взгляда на мир.

Есть люди, похожие на эхо — они способны только пассивно откликаться на то, что слышат. Такому разряду людей посвящен символический рассказ «Эхо в лесу». Однажды, рассказывает автор, я поймал эхо в лесу. Стал с ним разговаривать, но, в сущности, это не было похоже на разговор: эхо лишь повторяло последние слова услышанной фразы. Смотрит рассказчик на эхо, а на нем лица нет. Вот к чему привела боязнь отсебятины. И кончается рассказ тем, что эхо начинает пробовать — сначала несмело, неуверенно — говорить не «повторами», а собственными словами.

Жить надо смело, говорит автор книги «Хвост павлина». Тот, кто обмирает от страха, — уже наполовину помирает.

И этом смысле показательна миниатюра «Карапузик». Так называется жук. При малейшей опасности он притворяется мертвым. И автор заключает: «Лучше уж притворяться мертвым, чтоб не умереть от страха, чем умирать от страха, а притворяться живым».

Феликс Кривин последовательно разоблачает разные формы мимикрии. Один притворяется живым, другой — симулирует смелость, третий — строит из себя начальника. А кто-то напускает на себя доброту — фальшивую, недобрую, показную.

Как противовес разящим, обличающим сатирическим образам проходят сквозь все повествование образы лирические. Одна миниатюра называется «Любовь». Былинка полюбила Солнце. Но у светила столько дел на земле, что ему не до Былинки. А та тянулась к Солнцу так упорно и одержимо, что вытянулась в высокую, стройную Акацию. «Вот что делает с нами любовь, даже неразделенная…», — заключает автор.

Миниатюра «Закон всемирного тяготения» состоит из одной фразы: «Человек привязывается к людям, животным, растениям, чтобы подольше задержаться на этой земле».

Сугубо научному слову «тяготение» придан совершенно новый, лирический смысл.

А вот еще одна миниатюра, исполненная внутренней иронии, — «Истина в семье». В ней две фразы: «Мужья, не спорьте с женами! Не может быть хорошим мужем тот, кто любит истину больше, чем женщину».

Древнегреческое изречение гласит: «Платон мне друг, но истина дороже». Это — когда речь идет о дружбе — истина дороже ее. Но когда речь идет о любви, тут уже совершенно другое. Женщина дороже истины.

В двадцатом веке, когда такое бурное развитие получили автоматика, электроника, бесконечные виды и подвиды использования томной энергии, — любовь чувствует себя неуютно. В повести «Фантастика-буфф» читаем: «Были когда-то у человека представления о счастье, но они давным-давно признаны ошибочными. Любовь заменена электронно-вычислительным подбором партнеров, наслаждение прекрасным заменено полезными наслаждениями, мечта опровергнута точным расчетом».

Для автора, не представляющего себе жизни без мечты, фантазии, свободного — без подсказки и указки — воображения, нет ничего грустнее уныло нарисованной картины.

Книга «Хвост павлина» поражает жанровым богатством и разнообразием. Здесь и объемистые повести, и рассказы, и притчи, и легенды, и миниатюры. Особенного успеха автор добивается в микрожанрах. Мы уже приводили примеры миниатюр, которые спорят своей значительностью и содержательностью с гораздо более крупными жанрами.

Одна юмореска, состоящая всего лишь из фразы, да и то неполной, называется «Зрелость»: «…И теперь, выйдя на широкую дорогу, он уже не рвался в краеугольные камни, а довольствовался скромной ролью камня преткновения».

Как всегда у Кривина: речь как будто идет о вещах отвлеченных — краеугольные камни, камень преткновения, — но мы чувствуем скрытый подтекст. В «краеугольные камни» рвался, конечно же, честолюбец, карьерист, а потом он понял несбыточность своих надежд и устремлений, решил, что довольно с него и роли поскромнее. И все это выражено в одной фразе.

«Говорят, что под лежачий камень вода не течет. А под лежачий краеугольный?..»

Другая миниатюра— «Индивидуальность»: «…но — ох, и до чего же трудно быть изюминкой! Особенно в ящике с изюмом».

Весь эффект этой миниатюры — в сочетании двух фраз. В первой — речь идет об «изюминке» в переносном смысле. Но неожиданный «ящик с изюмом» перечеркивает переносный смысл и на место его ставит сугубо реальный ящик с изюмом. В контрасте метафорической «изюминки» и чуждого всякому переносному смыслу «ящику с изюмом» — вся соль, весь юмористический эффект миниатюры.

Феликс Кривин охотно пользуется афоризмами. Например: «Прошлое — это будущее, которое уже позади». Есть определенная связь между его склонностью к парадоксам и лапидарным изречениям.

Хочется привести полностью текст миниатюры «Накоротке со вселенной»:

«Со вселенной Земля разговаривает на коротких волнах.

Короче говоря… Еще короче…

Лишь короткие волны пробиваются в космос, а длинные не в состоянии оторвать себя от Земли. Поэтому будем кратки — чтоб нас услышали».

Краткость — это не только объем, но и мера доходчивости, если можно так сказать, степень «услышанности». Мы говорим о разных особенностях, определяющих своеобразие творчества Феликса Кривииа: фантастика, парадоксальность, иносказание, юмор, ирония, лапидарность. К сказанному нужно добавить: все эти особенности заострены в слове. Ф. Кривин любит как бы погружаться внутрь слова, улавливать его разные значения, смысловые оттенки.

Прочитаем с этой точки зрения миниатюру «Часы»: «Понимая всю важность и ответственность своей жизненной миссии, Часы не шли: они стояли на страже времени».

Автор соединяет два разных оборота: «часы стоят» и «стоять на страже». Часы горды своей миссией: они стоят… на страже времени.

Мы ощущаем тонкую иронию автора над горделивыми и самодовольными часами: они утешают себя, что стоят на страже времени, а на самом деле просто стоят, просто не могут идти, неисправны, непригодны. Это уже не часы, а кандидаты в металлолом.

Есть у Феликса Кривина рассказ, который весь построен на игре словом. Он называется «Король Годяй». Супругу короля зовут Ряха. Не сразу сообразишь, что королевская чета лишена приставки «не». Их имена восходят к словам «не-годяй» и «не-ряха».

Однажды король собрал своих доумков, то есть мудрецов, и обратился к ним с речью. Он назвал их службу «сплошным потребством». На совете доумков он услышал такие «лености», такие «сусветицы и суразицы», что, хоть он и сам человек «вежественный», поразился «задачливому» уму доумков.

Рассказ кончается тем, что король Годяй подписал указ о введении частицы «не». То-то обрадовались «вежды» и «честивцы», получившие разрешение появляться открыто в приличном обществе с частицей «не»!

Фантазируя, Ф. Кривин непрерывно играет словом, как бы усиливает его, создает неологизмы — по образу старых слов. Он пишет: есть слово «бит», оно обозначает в науке единицу информации. По Аналогии с этим термином автор создает другой: «биф», что означает единицу информации и фантазии. «Биф» скрещивает воедино, в одном слове науку и фантазию. С одним из «бифов» мы уже знакомы: он кончался словами — «будем кратки, чтоб нас услышали». Речь там шла о коротких волнах, которые — в отличие от длинных — пробиваются в космос. А называется этот «биф» так: «Накоротке со вселенной». Слово «накоротке» по природе своей каламбурно — в нем дна значения: «накоротке», то есть интимно, дружески-доверительно; и второе значение — кратко, коротко, лаконично.

Снова мы убеждаемся, что игра воображения неотделима у Феликса Кривина от словесной игры, от каламбура, неологизма.

Среди «простых рассказов» находим юмореску с не совсем понятным заглавием «Настульная жизнь». Речь идет о человеке, чья жизнь простерлась между столом и стулом. Постепенно она из «пристольной» стала превращаться в «настульную». И все больше интересы персонажа отодвигались к стулу.

Можно сказать, что сюжет рассказа выражен не только в метаморфозе, которую переживает персонаж, но и в слове.

Заходит речь об исследователях, изучающих Уильяма Шекспира и его старшего современника Кристофера Марло. Есть гипотеза, что это одно и то же лицо. Автор доказывает, что это два разных писателя. Своих оппонентов, ученых мужей он называет так: «шексмарловеды».

В одном рассказе герой делится, как главным своим достоянием, снами. Он говорит о том, как видит сны, как они обрываются в самом интересном месте, а потом он снова засыпает — чтобы досмотреть сон. Самые волнующие, драматические моменты происходят у него но наяву, а во сне. Рассказ называется «Сновидец». Мы знаем слово «сновидение», знаем — «ясновидец». А здесь — «сновидец», неологизм, который самой своей странностью передает необычность сноп, которые видит герой.

И — еще один пример. Миниатюра называется «Закон всемирного тяготения». Она совпадает по заглавию с другой миниатюрой, о которой мы уже говорили. Там слово «тяготение» расшифровывается как тяга людей друг к другу, к миру природы. Здесь — иное. Приведем текст полностью, он невелик.

«У Вселенной непорядок с одной Галактикой.

— Что с тобой, Галактика? Как-то ты вся затуманилась…

— Да вот, Солнце тут есть одно…

У Галактики непорядок с одним Солнцем.

— Откуда у тебя, Солнце, пятна?

— С Землей что-то но ладится…

У Солнца непорядок с одной Землей. Что у тебя, Земля, там происходит?

— Понимаешь, есть один Человек…

У Земли непорядок с одним Человеком.

— Что с тобой, Человек?

— Бог его знает! Вроде ботинок жмет…

Один ботинок — и тяготит всю Вселенную!».

Как видим, здесь слово «тяготение» — от слова «тяготить». Конечно, есть в этой миниатюре и условность, и фантастичность, и шутливость. Нельзя понимать ее буквально. Однако, если вдуматься, скрыт в этой юмореске и не только шуточный смысл. В заостренной форме она говорит о том, что, думая о человеке, нельзя оперировать только «мировыми масштабами». За Вселенной надо уметь видеть одного Человека. Именно его, а не другого. И в этом — глубоко современное звучание юморески.

В наши дни развернулась борьба против тяжелого наследия периода, который называют временем застоя. Борьба идет против застарелой привычки к общим фразам, к уравнительным оценкам «в общем и целом».

С любителями слова, а не дела, говорунами, фразерами спорит всей своей книгой Феликс Кривин.

Он зовет к самостоятельности, смеется над людьми либо безответными, либо пассивно «ответными» — вроде эха. Особенно остро и актуально звучит его насмешка над теми, кто считает, что ему обязательно нужно находиться у кормила власти — кормила от слова «кормчий» и — «кормушка». У него нет никакой профессии, кроме способности быть «над» людьми.

Миниатюра «Лоскут».

«— Покрасьте меня, — просит Лоскут. — Я уже себе и палку подобрал для древка. Остается только покраситься.

— В какой же тебя цвет — в желтый, черный, оранжевый?

— Я плохо разбираюсь в цветах, — мнется Лоскут. — Мне бы только стать знаменем…».

Бюрократическое мышление создает искусственную иерархию людей: «зав», «и. о.», «зам», «пом» и так далее по нисходящей. Каждому отведена своя ступенька служебной лестницы. Где ты стоишь — столько ты и стоишь.

Феликс Кривин всеми своими произведениями противостоит казенщине в ее разных видах, делопроизводственной скуке и мертвечине, старательному и бессмысленному бумаготворчеству. Он утверждает действительные, а не мнимые человеческие ценности и достоинства: самостоятельность мышления, чувство достоинства, любовь к людям, «тяготение» к природе, способность к творчеству.

Он владеет искусством говорить о большом и серьезном коротко и весело.

С умной иронией пишет он о всякого рода «лежачих камнях», о часах, которые, как мы помним, не идут, а стоят на страже времени.

Его часы — идут, и потому он так созвучен нашему беспокойному и непростому времени.

ЗИНОВИЙ ПАПЕРНЫЙ