Мы рождаемся, смеясь и плача, Пробуя себя на чувство юмора и на сочувствие чужой беде. Хватит ли нам на всю жизнь слез и смеха? Хватит, если их не расходовать по пустякам.

На суде, который над нами идет, Родители наши — свидетели защиты, А дети наши — свидетели обвинения.

Стены устремляются в небо, Но доходят только до крыши. Никак они не могут без крыши над головой.

Один сказал: «Как быстро летит время! Не успеешь оглянуться — кончился рабочий день!» Другой сказал: «Как быстро летит время! Не успеешь оглянуться — опять на работу!» Оба не успевали оглядываться, Только каждый на свое.

Когда часы отстают, время выглядит моложе. И тогда непременно куда-нибудь опоздаешь: Не заглядывайся на молодых!

Время работает на нас, Не замечая ни нас, ни того, что оно работает. Так работают в сфере обслуживания: Не замечая того, что работают, и никого вокруг не замечая.

Количество! Переходя в качество, оглянись по сторонам, Чтобы знать, в какое качество ты переходишь.

Добро, которое служит злу, становится злом. Но зло, которое служит добру, добром не становится.

Разные цветы Плохо уживаются в общем сосуде. Они ненавидят друг друга за форму листьев, за цвет лепестков. Даже в общей своей беде Они не прощают друг другу различия.

Природа не устает зеленеть, Открывая нам с вами зеленый свет. Но мы почему-то упорно идем на красный.

Оптимисты считают, что молчание — знак согласия. Нет! Молчание — золото. Обычный денежный знак.

Книги любят, когда на них обращают внимание. Пусть ее только раскрыли и тут же закрыли, Но книга уже вобрала мимолетный взгляд И долго будет потом вспоминать, Как ее раскрывали.

Один сказал: «Поговорим в другом месте». Другой сказал: «Поговорим в другом времени».

Герой былинный, он попал в былину, Минуя быль.

Трое в одной лодке, не считая собаки, раскачивают лодку, пытаясь друг друга убедить, что нужно плыть спокойно, плавно, не раскачиваясь. Мысль, очевидная для всех, пока ее не возьмешься доказывать. А станешь доказывать — и она уже не так очевидна, и все горячатся (не считая собаки), взывают к благоразумию (не считая собаки) и так раскачивают лодку, что она того и гляди перевернется. И собака, которую не считают, угодливо виляет хвостом и заглядывает в глаза тем, троим. Конечно, ее не считают, и правильно, что ее не считают… Но если все потонут, пойдет ко дну и она. Независимо от того, считают ее или не считают.

С тех пор как надолба, Означавшая приворотный столбик, Простой деревянный столбик у ворот, Стала означать противотанковое заграждение, К ней не подступись. Даже на танке не подступись. Теперь она каменная, Железная, Противотанковая. Но она помнит свое первое значение, То, ради которого родилась на свет. То, ради которого мы все родились на свет. И хотелось бы ей стать опять прежней надолбой, Приворотной, а не противотанковой, Чтобы приворачивать к себе, А не отворачивать от себя. Мы все этого хотим. Но как это сделать?

Лошадей на земле почти уже нет, остались только лошадиные силы. Лошадиных сил все больше и больше, и чем их больше, тем меньше на земле лошадей. Могла ли думать лошадь, Что она станет жертвой собственной силы? Не могла. Ведь человек намного умней, Но и он об этом тоже не думает.

Что бы нам построить из кубиков? Башню? Дом? Танк? Давайте построим поезд, уходящий в тихую даль, когда самого поезда уже не видно, а остались только чуть слышный стук колес и даль, и грусть по тем, кто уехал… Как построить это из кубиков? Кубики слишком плотные, угловатые, но разве в их жизни не было расставаний? А разве, когда мы от них ушли в другие годы, в другие игры, они совсем ничего не почувствовали? Мы ушли, не оглянувшись, а теперь мы все чаще оглядываемся. Будто мы что-то там не достроили — башню? Дом? Танк? Мы не достроили поезд, который нас оттуда увез, а теперь уже давно скрылся за горизонтом. И мы, уехавшие на поезде, где-то там остались и смотрим себе вслед… Прислушайтесь… В тишине, где-то в самой глубине тишины, стучат колеса. Это мы уезжаем… Это мы себя провожаем… Забираемся на кубики и машем себе рукой…