Два человека Условились встретиться в один из дней С 5-го по 14-е октября 1582 года. Быть может, это пятидесятилетний Монтень Хотел передать восемнадцатилетнему Шекспиру Кое-что из своих «Опытов». Возможно, сорокалетний Эль-Греко Хотел нарисовать портрет двадцатилетнего Бэкона, Чтобы молодость великого мыслителя не ускользнула от грядущих поколений. Не исключено, что зрелый Джордано Бруно Собирался поговорить с юным Галилеем о кострах, Которые нередко освещают пути человечества, Или о дон-кихотах, восходящих на эти костры, Поговорить со своим ровесником — Мигелем Сервантесом Сааведрой. Два человека Не встретились в этот день — Ни Бэкон с Эль-Греко, Ни с Шекспиром Монтень. Потому что все эти дни — с 5-го по 14-е — Были вычеркнуты календарной реформой. Цена времени не всегда одинакова. Особенно она высока в эпоху человеческих взлетов, человеческих гениев. Поэтому гении не тратят времени зря. Потому они и гении, что не тратят времени зря. И время у них отнять можно только самым невероятным способом. Например — реформой календаря.

Жили два бедных халдея, Один другого беднее: Два крокодила у одного, А у другого — четыре. Бедность, конечно. И оттого Трудно ужиться в мире. Взмолился богу один халдей, Тот, который другого бедней: «Ваал! Яви свою милость! Установи справедливость!» Послушал Ваал, Головой закивал: «Ну что ж, если так прикрутило, Возьми у него крокодила. Но за того, Что возьмешь у него, Мне, Ваалу, отдашь своего». Взмолился богу другой халдей: «Смотри, что делает этот злодей! Ведь он, нечистая сила, Украл у меня крокодила!» Послушал Ваал, Головой закивал: «Все правильно, все понятно. Возьми крокодила обратно. Но за того, Что возьмешь у него, Мне, Ваалу, отдашь своего». Живут два бедных халдея, Один другого беднее: У одного один крокодил, А у двоих — четыре. Соотношение три и один — Как тут ужиться в мире? Взмолился богу один халдей, Тот, который другого бедней: «Таммуз, яви свою милость! Установи справедливость!» Послушал Таммуз, Помотал на ус: «Ну что ж, если так прикрутило, Возьми у него крокодила. Но за того, Что возьмешь у него, Мне, Таммузу, отдашь своего». Взмолился богу другой халдей; «Смотри, что делает этот злодей! Ведь он, нечистая сила, Украл у меня крокодила!» Послушал Таммуз, Помотал на ус: «Все правильно, все понятно. Возьми крокодила обратно. А чтоб по совести было вполне, Двух крокодилов доставишь мне». Живут два бедных халдея, Один другого беднее. Два халдея, один крокодил. Просят бога, чтоб он рассудил: «Мардук, яви свою милость! Установи справедливость!» Послушал Мардук, Подставил сундук: «Чтоб легче обоим было, Кладите сюда крокодила!» Живут на свете халдеи, Никто никого не беднее…

Верная, примерная Ксантиппа, Как ты любишь своего Сократа! Охраняешь ты его от гриппа, От друзей, От водки, От разврата, От больших и малых огорчений, От порывов, низких и высоких, От волнений, Лишних впечатлений, От весьма опасных философий, От суждений, Слишком справедливых, Изречений, Чересчур крылатых… Хочешь ты, чтоб был твой муж счастливым. Но тогда не быть ему Сократом.

— В споре рождается истина! — Что ты, Сократ, не надо! Спорить с богами бессмысленно, Выпей-ка лучше яду! — Пей! Говорят по-гречески! — Просят как человека! Так осудило жречество Самого мудрого грека. Праведность — дело верное. Правда карается строго. Но не боялись смертные Выступить против бога. Против его бессмысленных, Бесчеловечных догматов. В спорах рождались истины. И умирали сократы.

А Герострат не верил в чудеса, Он их считал опасною причудой. Великий храм сгорел за полчаса, И от него осталась пепла груда. Храм Артемиды. Небывалый храм По совершенству линий соразмерных. Его воздвигли смертные богам И этим чудом превзошли бессмертных. Но Герострат не верил в чудеса, Он знал всему действительную цену. Он верил в то, что мог бы сделать сам. А что он мог? Поджечь вот эти стены. Его ругают уж который век И называют извергом и зверем, А он был заурядный человек, Который просто в чудеса не верил.

Диоген получил квартиру. После тесной и душной бочки Стал он барином и жуиром, Перестал скучать в одиночку. Всем доволен, всем обеспечен, Он усваивал новый опыт. Иногда у него под вечер Собирались отцы Синопа, — Те, что прежде его корили, Те, что прежде смотрели косо… Но все чаще в своей квартире Тосковал Диоген-философ. И тогда, заперев квартиру, Не додумав мысли до точки, Шел к соседнему он трактиру… Диогена тянуло к бочке.

Не троньте, не троньте его кругов, Не троньте кругов Архимеда! — Кругов? — Улыбнулся один из врагов. Он мудрости этой не ведал. Быть может, нужна эта мудрость другим, Солдату ж она — обуза. Ему приказал благородный Рим, И он пришел в Сиракузы. Он шел, пожиная плоды побед, На зависть сынам и внукам. И вдруг — незнакомый ему Архимед С какой-то своей наукой. — К чему говорить о таком пустяке? — Спросил победитель с улыбкой. — Ты строишь расчеты свои на песке, На почве особенно зыбкой. — Сказал — и услышал ответ старика: — Солдат, вы меня извините, Но мудрость жива и в зыбучих песках, А глупость мертва и в граните. — Солдат был к дискуссии не готов, И он завершил беседу: — Старик, я не трону твоих кругов. — Сказал — и убил Архимеда. И прочь пошагал — покорять города, Себе пожелав удачи. Кто жив, а кто мертв — он решил без труда, Но время решило иначе. Оно с недостойных срывает венец, Другим присуждая победу. И троям, и римам приходит конец, Но живы круги Архимеда.

Не может жить земля без гения Ни год, ни день, ни полчаса, Его высокие стремления — Ее земные небеса. Без гения темно и страшно ей, Вокруг такая пустота… Когда скончался Микеланджело, Увяли краски и цвета. И солнце в небе, еле тлея, Жалело для земли огня… Но Галилео Галилею Уже исполнилось три дня.

Стал Четырнадцатый Сорок первым, Посолиднел, вошел в лета. И не стало поэта Лермонтова, Там, где Лермонтов был, — пустота. Незначительное перемещение: Цифра задняя вышла вперед… Может, смерть — это то же рождение, Но прочитанное наоборот? Одноглазо в живое тычется Пистолет, начиненный свинцом. Сорок первый, Бывший Четырнадцатый, Был началом, А стал концом. Был рассветом, А стал затмением. Цифры те же, а сам — не тот, Из счастливого года рождения Перекроенный смертный год. А какой еще болью вырвется, Горем выльется Век спустя, В Сорок первом, Как и в Четырнадцатом: — Там, где жизнь была, Пустота!

Все немощное отмирает, Едва вступает с жизнью в спор. Природа лучших отбирает — Таков естественный отбор. И хоть один бы выпал случай, Когда б, всесильная, сама Она уничтожала лучших, — Природа не сошла с ума. Но есть отбор иного рода, Ей непонятного. Увы! Свои примеры у природы, У человечества — свои.

О человечество, ты жизни прожигало, Не прогорая в мотовстве своем. В тот самый год, Когда горела Жанна, Родился твой неистовый Вийон. И ты все новых гениев рождало, Владеющих и шпагой, и пером: В тот самый год, Когда горел Джордано, Родился твой беспечный Кальдерон. И он-то смог дойти до самой сути В комическом творении своем: «С любовью, — Кальдерон сказал, — Не шутят». Не шутят ни с любовью, Ни с огнем. Нетрудно быть Сократом в век Сенеки. Сенекой — в бурный век Джордано Бруно. Чужому веку угодить нетрудно. Все трудности — от собственного века.

Нас безрассудство часто тянет вглубь, А здравый смысл привязывает к берегу: — Не открывай Америку, Колумб! Ну посуди: зачем тебе Америка? О здравый смысл, испытанный стократ, Он все понять и объяснить умеет: — Не слишком философствуй, брат Сократ, Ты умный человек, но будь умнее. И как ни бейся, сердцем ни болей, Но здравый смысл всегда прикажет сердцу: — Побереги здоровье, Галилей, Не нам судить, чему и как вертеться. …На сладкое мы ели виноград. И, от еды и мыслей тяжелея, Какой-то захмелевший Несократ За пуговицу брал Негалилея. Рассказывал Негоголь анекдот, И, без труда переходя на прозу, Небайрон или даже Небальмонт Вбивал какой-то тезис в Неспинозу. Но, как всегда, великолепно груб, Нецицерона хлопнув по затылку, Всех заглушил бывалый Неколумб: — Отставить споры! — И открыл бутылку.