Память человечества — огромная страна, Населенная людьми и жившими, и не жившими. Чтобы жить в памяти, необязательно жить на самом деле Печорин и Гамлет не жили, а в памяти вон как живут! А другой и жил, и долго жил, а в памяти его не отыщешь. Чтобы жить в памяти, нужно иметь свое собственное, запоминающееся лицо, которое ни с каким другим лицом спутать невозможно. Память человечества перенаселена, и она не потерпит стандартных лиц. Нестандартность, Которая живущим укорачивает жизнь, Живущим в памяти ее удлиняет.

Войдите в положение Париса: Он выбирает все же из богинь. У них и стан стройнее кипариса, И воспитанье — не в пример другим. Ну, словом, все богини в лучшем виде. Парис не хочет никого обидеть, Он очень мягкий человек, Парис. И, пользуясь своей судейской властью, Он разрезает яблоко на части И всем троим вручает первый приз. «Ну, вы видали этого кретина? — Вскричала возмущенная Афина. — Он у меня отрезал два куска!» «Нет, у меня… Ну, парень, погоди ты!» — Сердито пригрозила Афродита, На остальных взирая свысока. А Гера, настоящая мегера, Металась, как пантера по вольеру, Грозя сослать Париса на галеры, Суля ему холеру и чуму. А он не знал, за что такая участь. И он стоял, казня себя и мучась И вопрошая небо: «Почему?»

Не беда, что Янус был двулик, В общем-то он жизнь достойно прожил. Пусть он был одним лицом ничтожен, Но зато другим лицом — велик. Пусть в одном лице он был пройдоха, Но в другом бесхитростно правдив. Пусть с людьми бывал несправедлив, Но с начальством вел себя неплохо. Можно заявить авторитетно: Не беда, что Янус был двулик. Для того, кто к Янусу привык, Это было даже незаметно. Разве что порой случится грех, И сдержаться Янус не сумеет: Побледнеет, глядя снизу вверх, Глядя сверху вниз — побагровеет. Был он тих, зато бывал и лих, Если ж то и это подытожить, — Не беда, что Янус был двулик, В среднем он считается хорошим.

Простак, Убийца и Король, Играя без подсказки, Со временем входили в роль И привыкали к маске. И даже кончив свой спектакль И сняв колпак бумажный, Держался простаком Простак, Убийца крови жаждал. Скупец копил, транжирил Мот, Обжора плотно ужинал, Любовник все никак не мог Вернуться к роли мужа. И не поймешь в конце концов: Где правда, а где сказка. Где настоящее лицо, А где всего лишь маска.

Даже в самом что ни есть Необычном Совершается обычный Процесс: Был когда-то Мальчик-с-Пальчик С-Мизинчик, Ну а нынче — С-Указательный Перст. Хорошо это? А может быть, плохо? Понапрасну кличет рыбку рыбак.. Царь Горох, Что был когда-то с горохом, Основательно сидит на бобах.

Не так-то просто, проходя по городу, Увидеть человека в полный рост: Где великаны опускают голову, Там лилипуты задирают нос.

Над землей повисло небо — Просто воздух; И зажглись на небе звезды — Миф и небыль, След вселенского пожара, Свет летучий… Но закрыли звезды тучи — Сгустки пара. Слышишь чей-то стон и шепот? Это ветер. Что осталось нам на свете? Только опыт. Нам осталась непокорность Заблужденью, Нам остался вечный поиск — Дух сомненья. А еще осталась вера В миф и небыль. В то, что наша атмосфера — Это небо, Что космические искры — Это звезды… Нам остались наши мысли — Свет и воздух. — Доктор Фауст, хватит философий И давайте говорить всерьез! — Мефистофель повернулся в профиль, Чтобы резче обозначить хвост. Все темнее становилась темень, За окном неслышно притаясь. За окном невидимое время Уносило жизнь — за часом час. И в старинном кресле, неподвижен Близоруко щурился на свет Доктор Фауст, маг и чернокнижник, Утомленный старый человек. — Все проходит и пройдет бесследно, И на время нечего пенять. Доктор Фауст, люди слишком смертны, Чтоб законы вечности понять. Не берите лишнего разбега, Пожалейте ваше естество! Что такое наша жизнь, коллега? Химия — и больше ничего! — Что он хочет, этот бес нечистый, Этот полудемон, полушут? — Не ищите, Фауст, вечных истин, Истины к добру не приведут. Лучше отдыхайте, пейте кофе… — Исчерпав словесный свой запас, Мефистофель передвинул профиль, Чтоб яснее обозначить фас.

Сколько стоит душа? Ни гроша… Хороша, Но выходит из моды… И живет на земле, не греша, Золотая душа — Квазимодо. Он живет, неприметен и сер, В этом мире комфорта и лоска, В этом веке, где каждый нерв Обнажен, как Венера Милосская. Не коря ни людей, ни судьбу, Красоты молчаливый свидетель, Тащит он на своем горбу Непосильную ей добродетель.

Человек простой и неученый, Всей душой хозяина любя, Пятница поверил в Робинзона, Робинзон уверовал в себя. Он уверовал в свое начало И в свои особые права. И — впервые слово прозвучало. Робинзон произносил слова. Первое пока еще несмело, Но смелей и тверже всякий раз, Потому что, став превыше дела, Слово превращается в приказ. И оно становится законом, Преступать который — смертный грех. Пятница — свободный человек, Но он хочет верить в Робинзона.

Бражники, задиры, смельчаки, Словом, — настоящие мужчины… Молодеют в зале старики, Женщины вздыхают беспричинно. Горбятся почтенные отцы: Их мечты — увы! — не так богаты. Им бы хоть бы раз свести концы Не клинков, а собственной зарплаты. Но зовет их дивная страна, Распрямляет согнутые спины, — Потому что женщина, жена Хочет рядом чувствовать мужчину. Бой окончен. Выпито вино. Мир чудесный скрылся за экраном. Женщины выходят из кино. Каждая уходит с д'Артаньяном.

Скупые рыцари не пьют шеломом Дону И не пытают ратную судьбу. Скупые рыцари, не выходя из дома, Ведут свою смертельную борьбу. И пыль на их дорогах не клубится, На башнях их не выставлен дозор. Трепещут занавески на бойницах. Ковры на стенах умиляют взор. И — вечный бой. То явный бой, то скрытый — За этот дом, за службу, за семью. За каждый грамм налаженного быта, Добытого в нерыцарском бою. И все же рыцарь — по натуре рыцарь. И по ночам, наедине с собой, Они не спят, и им покой не снится, А снится самый настоящий бой. Но не пробить им собственные стены, Воды донской шеломом не испить. Привычных уз мечом не разрубить — Не вырваться из собственного плена.

Всем известно — кому из прочитанных книг, А кому просто так, понаслышке, сторонкой, Как бродяга Панург, весельчак и шутник, Утопил всех баранов купца Индюшонка. После торгов недолгих с надменным купцом Он купил вожака, не скупясь на расходы. И свалил его за борт. И дело с концом. И все стадо послушно попрыгало в воду. Ну и зрелище было! И часто потом Обсуждал этот случай Панург за стаканом. И смеялся философ, тряся животом, Вспоминая, как падали в воду бараны. Но одно позабыл он, одно умолчал, Об одном он не вспомнил в застольных беседах: Как в едином порыве тогда сгоряча Чуть не прыгнул он сам за баранами следом. Он, придумавший этот веселенький трюк, Испытал на себе эти адские муки, Когда ноги несут и, цепляясь за крюк, Не способны сдержать их разумные руки. Когда знаешь и веришь, что ты не баран, А что ты человек и к тому же философ… Но разумные руки немеют от ран, От жестоких сомнений и горьких вопросов. А теперь он смеется, бродяга хмельной, А теперь он хохочет до слез, до упаду… Но, однако, спешит обойти стороной, Если встретит случайно на улице стадо.

— Где Фигаро? — Он только что был здесь. — Где Фигаро? — Он там еще как будто. — Где Фигаро? — Он есть. — Где Фигаро? — Он здесь, Он будет здесь с минуты на минуту. Ах, этот Фигаро! Ему недаром честь. Поможет каждому и каждому услужит. Жаль, что он там, когда он нужен здесь, И здесь тогда, когда он здесь не нужен.

Беспощадный Сирано, Стань приятным Все Равно, Посмотри на вещи проще и шире. И не суй свой длинный нос Ни в один чужой вопрос, Разбирайся, где свои, где чужие. И костюм смени, поэт, Слишком ярко ты одет. Мы сегодня по-другому одеты. Может, это серо, — но Ты оценишь, Сирано, Пользу этого неброского цвета. Наливайте, сэр, вино, С вами выпьет Сирано, Хоть ублюдок вы, подлец и скотина, Хоть ничтожество и мразь, Подходите не стыдясь: Разве это, чтоб не выпить, причина?

Ну какие тут нужны слова? Не мечтая о другой победе, Унтер-офицерская вдова Высекла себя — на страх соседям. И пошла по городу молва, От которой сникли все мужчины: Унтер-офицерская вдова — Автор небывалого почина. А она сечет себя, сечет, Вдохновенно, истово и гордо… Снег ложится… Солнышко печет… Без работы ходят держиморды.

Молчалину невмоготу молчать, Лакействовать, чужих собачек гладить. Невмоготу с начальниками ладить, На подчиненных кулаком стучать. В нем тайно совершается процесс, Невидимый, но давний и упорный. Сейчас он встанет, выразит протест, Оспорит все, что почитал бесспорным. Куда там Чацкому, герою громких фраз, Которые достаточно звучали! Но ждите, слушайте, настанет час, Придет пора — заговорит Молчалин! Нет, не придет… Он знает их тщету — Всех этих фраз, геройства и бравады. Молчалину молчать невмоготу, Но он смолчит, минуя все преграды. И будет завтра так же, как вчера, Держать свое бунтарство под запретом. Когда со сцены уходить пора, Молчаливым не подают карету.

Сколько нужно порывов темных, Чтобы разум один заменить? Сколько нужно иметь невиновных, Чтобы было кого обвинить? Сколько немощи — для здоровья? Сколько горечи — чтобы всласть? Сколько нужно иметь хладнокровья, Чтоб одну заменило страсть? И победы — совсем не победы. И блестящие латы твои Ни к чему тебе, рыцарь бедный, Дон-Жуан, донкихот любви… Сколько крика нужно для шепота? Сколько радости — для печали? Сколько нужно позднего опыта, Чтобы жизнь была — как вначале? И бесчестья сколько-для почестей, Безупречности — для упреков? Сколько нужно иметь одиночества, Чтобы не было одиноко?

Мне хочется во времена Шекспира, Где все решали шпага и рапира, Где гордый Лир, властительный король, Играл невыдающуюся роль. Где Гамлет, хоть и долго колебался, Но своего, однако, добивался. Где храбрый Ричард среди бела дня Мог предложить полцарства за коня. Где клеветник и злопыхатель Яго Марал людей, но не марал бумагу. Где даже череп мертвого шута На мир глазницы пялил неспроста. Мне хочется во времена Шекспира. Я ровно в полночь выйду из квартиры, Миную двор, пересеку проспект И пошагаю… Так, из века в век, Приду я к незнакомому порогу. Ссудит мне Шейлок денег на дорогу, А храбрый Ричард своего коня. Офелия, влюбленная в меня, Протянет мне отточенную шпагу… И я поверю искренности Яго, Я за него вступлюсь, презрев испуг. И друг Гораций, самый верный друг, Меня сразит в жестоком поединке, Чтобы потом справлять по мне поминки. И будет это долгое Потом, В котором я успею позабыть, Что выпало мне — быть или не быть? Героем — или попросту шутом?

Санчо Панса, трезвый человек, Человек не сердца, а расчета, Вот уже подряд который век Ходит на могилу Дон-Кихота. И уже не бредом, не игрой Обернулись мельничные крылья… Старый рыцарь — это был герой. А сегодня он лежит в могиле. Был старик до подвигов охоч, Не в пример иным из молодежи. Он старался каждому помочь, А сегодня — кто ему поможет? Снесены доспехи на чердак, Замки перестроены в хоромы. Старый рыцарь был большой чудак, А сегодня — мыслят по-другому. Видно, зря идальго прожил век, Не стяжал он славы и почета… Санчо Панса, трезвый человек, Ходит на могилу Дон-Кихота.

Крылья созданы для полета, А полета все нет и нет. Машут мельницы крыльями вслед Уходящим с земли донкихотам. Что ж ты, мельница, мельница, мельница, У тебя ведь четыре крыла… Почему б тебе не осмелиться На решительные дела? Неужели тебе неохота Против ветра крылом махнуть? Пусть тебя назовут донкихотом, Это вовсе не стыдно, ничуть. Ну-ка, вспомни: трубы трубили И герои качались в седле… Ты не вспомнишь. Даны тебе крылья, Чтобы тверже стоять на земле. Все, что мелется, перемелется, Перемелется в радость беда. Деспот сжалится, трус осмелится, Но когда это будет, когда? И уже ни во что не верится, Только в крепкие жернова. Ах ты, мельница, мельница, мельница, Эта песенка не нова. Ах, крылатая ты пехота, Понапрасну усилий не трать. Сколько мельницам ни махать, Но живут на земле донкихоты. И воюют, как прежде, с мельницами. В этом здравого смысла нет. Но порой пораженья ценятся Больше самых блестящих побед. Так трубите поход, музыканты, Так скачите из ночи в день Вы, сидящие на Росинантах, Сдвинув тазики набекрень.

Датский принц давно уже не тот, Он не станет с тенью разговаривать. Доктор Фауст в опере поет, У него на все готова ария. И на самый каверзный возрос Он готов ответить без суфлера. Ленский выжил. Недоросль подрос. Хлестаков назначен ревизором. И, как денди лондонский одет, Плюшкин прожигает все — до цента. Собакевич поступил в балет. Пришибеев стал интеллигентом. Среди прочих радостных вестей Новость у Монтекки с Капулетти: Скоро будет свадьба их детей, И о том объявлено в газете. Дон-Жуан — семейный человек, У него отличная семейка. Полюбивший службу бравый Швейк Стал недавно капитаном Швейком. И Мюнхгаузен, устав от небылиц, Что ни слово, так и режет правду… Сколько в мире действующих лиц Действуют не так, как хочет автор!