Ялуторовск. Пыль и жара. Сибирское знойное лето. Медлительные вечера, Стремительные рассветы. И можно часами глазеть, Как с легкостью слабого пола Негордая речка Исеть Сливается с гордым Тоболом. И вот он, мужской произвол: Порыва ее не заметив, Течет равнодушный Тобол, И нет простодушной Исети. И это, возможно, другим Послужит серьезным уроком… Но даже от устья реки Мы можем вернуться к истокам.

Ялуторовск. Городок, Районный, а в прошлом — уездный, Лежит на сплетенье дорог Шоссейных, речных и железных. И ныне известно не всем, Что в прошлом носило когда-то Ялуторовское шоссе Названье Сибирского тракта. Вздымалась дорожная пыль И ветры в степи голосили, Когда провожала Сибирь Отторженных граждан России. Кандальный размеренный стук, А лица — угрюмы и серы. Так встретил Устим Кармелюк Мятежных господ офицеров. Стоял он в толпе каторжан, Герой из народной легенды, И молча в Сибирь провожал Российских интеллигентов. Идти им к далекой черте, Где каторга злее и жестче… В холодной, пустынной Чите Кончалась Сенатская площадь…

Ялуторовск. Прошлый век. Затерян в бескрайних просторах, Стоит у слияния рек Уездный сибирский город. Отбывшие каторжный срок, Живут в городке поселенцы: Заходит на огонек К Якушкину князь Оболенский. И долгие споры ведут Матвей Муравьев и Пущин. Им этот печальный приют Как высшая милость отпущен. А годы торопят века, Презревши свою быстротечность, И время течет, как река, Впадая в холодную вечность. Так в небо впадает трава, Доверясь высоким порывам. Бессмертная вечность мертва, А смертное время — живо. Какой нам от вечности толк? Мы смертного времени дети, Впадаем в него, как в Тобол Бурлящие воды Исети. Всей смертною жизнью своей Мы связаны с вечным риском… Ялуторовск. Дом-музей. И улица Декабристов.

И в декабре не каждый декабрист. Трещит огонь, и веет летним духом. Вот так сидеть и заоконный свист, Метельный свист ловить привычным ухом. Сидеть и думать, что вокруг зима, Что ветер гнет прохожих, как солому, Поскольку им недостает ума В такую ночь не выходить из дома. Подкинуть дров. Пижаму запахнуть. Лениво ложкой поболтать в стакане. Хлебнуть чайку. В газету заглянуть: Какая там погода в Магадане? И снова слушать заоконный свист. И задремать — до самого рассвета. Ведь в декабре — не каждый декабрист. Трещит огонь. У нас в квартире — лето…

Кто родился в сорочке, Кто и умер ни в чем. Капитанскую дочку Отпустил Пугачев. Здесь поставить бы точку, Только точка — обман: Пугачевскую дочку Не простил капитан. Он, тюремщик свирепый, Надругался над ней. Заточил ее в крепость До скончания дней. Там, где стены темницы Близко-близко сошлись, Как могла поместиться Ее длинная жизнь? В несмышленые годы Все казалось игрой: И тюремные своды, И за дверью конвой, И что трудно согреться, Ложка стынет у рта… И не выйти из детства: Крепко дверь заперта. Но — вину ли, беду ли — Растворила вода. Как отцовские пули, Простучали года. Молодой, беспокойный, Убыстряющий бег, Появился в Кексгольме Девятнадцатый век. И, пришелец невольный, Обреченный на жизнь, Появился в Кексгольме Молодой декабрист. Здесь, где холод и вьюга, Где полярная ночь, Он увидел старуху, Пугачевскую дочь. Он окликнул старуху И спросил об отце. Было пусто и глухо У нее на лице. Видно, силы ослабли, Подкосила беда. Как отцовские сабли, Просвистели года. Жизнь прошла — оттого ли Поумерилась боль? Ей казалось, что воля — Это крепость Кексгольм. Оттого ль, что ограда Была слишком тесна, Ей казалось, что радость — Это та же тоска. Вечный страх леденящий, Вечный каторжный труд. Ей казалось, иначе На земле не живут. И сегодня, и завтра — Холод, мрак и нужда… Как отцовские залпы, Прогремели года. Здесь поставить бы точку, Только точка — обман. Кто родился в сорочке, Тот опять капитан. При царе Николае И при прочих царях Он мордует, карает, Он гноит в крепостях. И невинные — винны, И опять и опять Чьим-то дочке и сыну За отца отвечать. А Кексгольмские стены Погружаются в ночь, Где она, Аграфена, Пугачевская дочь.

Отошедши от дел, о которых давно позабыли, Доживает свой век отставной губернатор Сибири. И последний предел с каждым часом видней, ощутимей… Тихо падает снег, занося позабытое имя. Но оно оживает — и снова гремит над Россией, Неподвластно смертям, в новом смысле и блеске, и силе. И ему нипочем, что в безвестном смоленском поместье Доживает свой век человек по фамилии Пестель. Что он может теперь, этот старец, убогий и слабый? И зачем ему эта фамилия звучная — Пестель? А ушедшие годы бредут и бредут по этапу И никак не придут на свое покаянное место. Им шагать и шагать, им звенеть и звенеть кандалами, Попылится за ними людская недолгая память. И — вокруг тишина… Пустота… Ни попутных, ни встречных… Годы сосланы в прошлое. В прошлое — значит, навечно. А ведь были же годы! Таких ты сегодня не сыщешь. Сочинял свои письма крамольный писатель Радищев. И читал эти письма, и слал о них тайные вести Почт-директор столицы со звучной фамилией Пестель. Он, не знавший Радищева, не был его адресатом, Не ему эти письма писал вольнодумец опальный, Но по долгу чиновному сколько он их распечатал — Деловых и интимных, и нежных, и злых, и печальных. Что там пишут теперь? Что читает почтовый директор? Чьи беспечные строки хранятся в архивах секретных? Чья тревога и боль, чьи надежды, мечты и порывы? Что же, что же сегодня хранится в секретных архивах? Тихо падает снег, занося беззащитную память, Беззащитную жизнь, ее небылью ставшие были… А ушедшие годы звенят и звенят кандалами И никак не дойдут до своей покаянной Сибири. Почт-директор столицы, позднее — сибирский наместник, Доживает свой век в одиноком смоленском поместье. Отставной генерал, отставной губернатор, сенатор… Но гремит его имя звучней, чем гремело когда-то. Сыновья, сыновья, вы — наследники нашего дела, Наших добрых имен. Как же вы обращаетесь с ними? Имя Пестеля прежде совсем по-другому гремело, А теперь как гремит оно, Пестеля славное имя? Даже слушать позор. В этом имени — бунт и крамола. Потрясенье основ, пугачевщина в имени этом. Старый Пестель вздыхает: он тоже, конечно, был молод, Но умел уважать и законы страны, и запреты. Сыновья, сыновья, вам доверена правда отцова, Отчего ж, сыновья, от нее отвернули лицо вы? Вам идти б в генералы, в сенаторы, даже в министры, — Отчего же уходите вы, сыновья, в декабристы? Где-то стынет Сибирь, неоглядные дали и шири, Вечный мрак рудников и железа колодного скрежет. Павел Пестель, сынок, не дошел до отцовой Сибири, — Он в начале пути в Петропавловских стенах повешен. Не дошел до Сибири и сверстник его, Грибоедов. А ведь шел он — в Сибирь, хоть об этом, бедняга, не ведал. Сколько их, недошедших, сегодня покоится в мире! Жизнь, увы, коротка, и не каждый дойдет до Сибири. Жизнь, увы, коротка. И с нее ты за это не взыщешь, Не обяжешь ее, не прикажешь ей сделаться длинной. Сорок лет, как скончался крамольный писатель Радищев, И по смерти своей отобравший у Пестеля сына. Страшно мстят мертвецы, и не знают они милосердья. Как они, мертвецы, ухитряются жить после смерти? Время мертвых прошло. Им сегодня никто не позволит Восставать из гробов и живым диктовать свою волю. А ушедшие годы бредут и бредут по этапу, Никому не потребные, всеми забытые годы. Генерала-отца называли сибирским сатрапом, А родной его сын погибает в борьбе за свободу. Имена, имена… Вы рождаетесь мертвыми в мире, В вас вдыхается жизнь нашей мукой и нашей Сибирью. Нашей каторжной правдой и пролитой кровью, и потом, Нашей смертною жизнью и нашей бессмертной работой. Тихо падает снег, тихо жизнь уходящая стынет, Одряхлевшая мысль все трудней облекается в слово. И гремит над Россией казненного Пестеля имя И никто не помянет бесславное имя живого…

Ершов проводит свой урок. Ах, эта русская словесность! Как вдохновенна сила строк, Когда любая частность — честность. Конечно, много чепухи, И в ней немалая опасность. Как жалки проза и стихи, Когда любая честность — частность! Что хуже: совести упрек Или начальства недовольство? Ершов проводит свой урок В губернском городе Тобольске. А за окном и даль, и ширь Бредут, бредут по бездорожью… А за окном лежит Сибирь, Пусть недалекая, но все же… Но класс к учителю приник И слова проронить не смеет. Сидит за партой Менделеев, Его любимый ученик. И если им сейчас солгать, Их души вечно будут немы. И нам, быть может, не видать «Периодической системы». И все учение не впрок, Словесность станет словесами… Ершов проводит свой урок, Учитель держит свой экзамен. Он не трибун и не пророк, Не слишком сильная натура… Конек волшебный Горбунок, Спаси его литературу!

Я не петрашевец и не декабрист, И меня сибирские каторги не гнули. Я живу в Сибири в гостинице «Турист» И живу — смешно сказать! — в июле. И Сибирь встречает ласково меня, Обо мне заботясь, как о друге. Я иду свободно, цепью не звеня, — За какие, собственно, заслуги? Я не сплю на нарах, скорчившись ничком, И меня не будит окрик резкий. Для меня Сибирь — никак не мертвый дом, Потому что я — не Достоевский. Но гремит Декада в клубах заводских, На полях — в минуту перекура… Дни литературы… Это пустяки: Здесь прошли века литературы.

Суетится река Суетняк На бескрайнем сибирском просторе, Но не может, не может никак Добежать до далекого моря. До какой-нибудь Карской губы До какой-нибудь царской судьбы. Мы спешим, мы торопим себя, Мы вздыхаем в душе: отдохнуть бы! Но опять не судьба… Не судьба! Где они, эти царские судьбы? Может быть, мы напрасно спешим, Догоняя Иртыш и Ишим? Может быть. Понимаешь, старик, Нас на карте — и то незаметно. Мы в порыве — на весь материк, А в работе — на два километра. Где ты, Карская, где ты, губа? Не судьба. Не судьба. Не судьба.

В помощь начинающим поэтам — Старшие товарищи, среда. У кого же вам искать совета, Начинающие города? Ведь никто не сможет поручиться — Ни начальник стройки, ни прораб, — Сможет город выбиться в столицы Или, скажем, в областной масштаб. Потому что непедагогично И не стоит лишнего труда К жизни подготавливать столичной Начинающие города. Пусть сумеют сами отличиться, Обретут почетные права, Как другие, древние столицы: Рим, Афины, Прага и Москва. Это все пока что в отдаленье (Хоть, конечно, есть какой-то шанс), Извини за громкое сравненье, Начинающий Нефтеюганск. Может, кто-то о тебе и скажет: Что он видел на своем веку? Пробурил каких-то пару скважин, А уже тягается с Баку. Лично я греха не вижу в этом И могу сказать тебе одно: Даже начинающим поэтам С Пушкиным тягаться не грешно. Хоть попробуй с Пушкиным сравниться Или, скажем, с Тютчевым хотя б! Можно даже выбиться в столицы, Сохраняя областной масштаб. Смотришь — есть и звание, и титул, И почет — а все-таки не тот. Объезжает нас читатель-житель, Не читает что-то, не живет. У тебя ж — прекрасные задатки, Колоссальный нефтяной запас. В этом смысле ты у нас в порядке, Начинающий Нефтеюганск. Но при этом счет к тебе особый, Своего таланта не угробь. С этих пор смотреть ты должен в оба, А не только, как бывало, в Обь.

Мы пакуем свои впечатления, Покидая просторы Сибири. Мы садимся в машину времени — В самолет Ан-24. Пролегла постоянная трасса, Регулярное сообщение Между новым Нефтеюганском И старинным градом Тюменью. Фантастическое движение! Мчим сквозь годы — и нам не страшно.. Наша жизнь — как машина времени — Между завтрашним и вчерашним.