Равняется, равняется, равняется — четыре!

Но если бы, если бы, если бы, отбросив привычную роль, герой сумел одолеть привычку свою и природу…

Итак, игра начинается. На сцене известный герой, Широко известный герой —

О Дон-Жуане написано много трагедий, поэм и статей, вокруг него давно разгораются страсти. Его обвиняют: он сделал несчастными столько счастливых семей! Его оправдывают: ведь он и сам был несчастлив! Он слишком долго разыскивал свой идеал… Свой идеал!.. Его считаешь своим лишь до тех пор, пока не находишь… И тогда ты уходишь, Дон-Жуан! И однажды после очередного ухода, размышляя о бренности человеческой красоты, Дон-Жуан увидел в себе Квазимодо и отвернулся от зеркала, узнавая его черты. Он вышел на улицу, некрасивый, немолодой человек, и красивые девушки проходили с ним рядом. Но — ни одной улыбки из-под опущенных век, ни одного перехваченного запретного взгляда. Что-то изменилось. Не только в нем, но вокруг. Даже серое небо как-то выше и чище стало. Некрасивые женщины превратились в красавиц вдруг, и каждая казалась ему идеалом. Мир перевернулся. Закат превратился в рассвет. Изменились улицы, деревья и лица… Неужели оттого, что изменился один человек, целый мир должен вокруг измениться? Дон-Жуан остановился. Он глубоко страдал. Не так, как человек, что в своих идеалах обманут. А так, как человек страдает, сознавая, что сам он — не идеал, в целом мире — ни для кого… Страдания, не знакомые Дон-Жуану.

Привычные истины выпускают нас из кольца, меняя сюжеты пьес, героев их и названия… И старый веселый шут сгоняет улыбку с лица —

Бедный Йорик, бедный Йорик, нищета и голь, всех министров и шутов насмешил до колик: он корону нацепил, крикнул: — Я — король! И взобрался на престол — вот так бедный Йорик! В шутку крикнул, конечно, — ведь он был шутом, и на престол-то он просто присел на минутку. Но все поверили: если шут сел на престол, то, простите, какие тут могут быть шутки? — Вы видите этот череп? — шут продолжал шутить. — Попробуй-ка отгадай, что у него в середке! Ведь для того, чтоб корону на голову нацепить, нужны не мозги, а наличие этой коробки. А коробки у всех одинаковые. Вот и поди разберись! Так он смешил публику, но публике расхотелось смеяться. — Поди разберись! — сказал Йорик, и первый министр приказал второму министру пойти разобраться. — Вы видите этот череп? Потом поди разберись, чей это череп: шута или самого короля Дании. — Короля Дании! — заверил первый министр, которому все известно было заранее. Бедный Йорик, бедный Йорик, шут и весельчак, сколько в жизни он шутил, сколько веселился! Сколько умных в дураках оставлял дурак, не смущался никогда, а теперь — смутился. — Сейчас — допустим. А как через двадцать лет? Через лет пятьдесят, через сто или триста? Кто узнает его — когда он будет в земле? — Он не будет в земле! — заверили хором министры. Призадумался Йорик. — Тогда я еще спрошу: если так рассуждать, то, выходит, что жить мне — вечно? Так выходит? — спросил, посерьезнев, шут. И министры ответили хором — Конечно! — Пусть и двести, и триста, и тысяча лет пройдет, — молвил шут, и лицо его стало торжественно строгим.— Я вовек не умру, и мой череп никто не найдет и не будет над ним сочинять монологи. Бедный Йорик, бедный Йорик, шут или король, посмеется над тобой будущий историк! Чересчур уж ты всерьез принял эту роль… Бедный Йорик!

Привычные истины свой расширяют круг, И мир становится вдруг непривычным и небывалым. И конь Дон-Кихота, заезженный, старый друг, —

Ветряные мельницы остались далеко позади, и теплый сарай, и небо мирное, голубое… Росинант поднял голову и увидел себя посреди настоящего поля боя. Это поле щетинилось копьями и вздымало к небу мечи, И оно бряцало угрозами и взрывалось хохотом: — Кляча! Старая кляча! Ну-ка давай, скачи! Ну-ка давай, вручи битве свою удачу! Росинант загремел доспехами, которые состояли из выпирающих ребер, ключиц и мослов, и хвост его затрепетал от неумения стлаться по ветру… Старая кляча… От этих обидных слов ноги подкашиваются, как от пройденных километров. Старая кляча… Об этом забываешь, когда вокруг ветряные мельницы с амбразурами дыр и щелей, и тогда хочется вскинуть голову и ударить копытом о камень, и помчаться навстречу опасности — все быстрей и быстрей, распластавши по ветру хвост, не касаясь земли ногами. Старая кляча… Росинант глубоко вздохнул, отчего еще явственней проступили его доспехи, и заржал, и ударил копытом, и гривой опавшей тряхнул, и шагнул — прямо в пасть, оскалившуюся в дьявольском смехе. Старая кляча… У каждого свой талант, свой удел. Но когда прозвучат боевые клики, Буцефалом становится Росинант, Дон-Кихот становится Александром Великим.

Все это на сцене мы называем игрой, рассчитанной на публику — в назидание или в угоду. Но если бы, если бы, если бы, отбросив привычную роль, человек сумел одолеть привычку свою и природу! И Мальчик-с-пальчик в кармане бы не зачах, а, выйдя в широкий свет, превратился в такого детину, что весь этот свет широкий жал бы ему в плечах, а небо мешало бы распрямить спину. Если б всем надоевшая баба Яга выступала почаще в роли Спящей Красавицы (и чтоб ее не будили), если б умный слуга не делал глупостей, чтоб своему господину понравиться. Если б шут стремился стать мудрецом (но только не королем — поскольку это для него понижение), если б Дон-Жуан, красавец, хотя б не меняясь лицом, сумел Квазимодо понять и войти в его положение. Если бы, если бы, если бы, отбросив привычную роль, трус повел бы себя, как герой, лгун за правду стоял бы горой, а мошенник боролся бы за справедливость, и каждый в жизни играл только самую, самую, самую достойную роль… Если бы, если бы, если бы, если бы такое случилось!