Вступительный монолог
Среди всех театров, существовавших когда-либо на земле, есть один, самый древний и самый новый, поистине вечный театр — это театр военных действий.
Во многом он напоминает обычный театр: есть у него свои режиссеры, направляющие ход действия, но непосредственного участия в нем не принимающие; есть действующие лица, которых бывает очень много в начале и значительно меньше в конце; есть и зрители, которые, в отличие от зрителей простого театра, стараются занять места подальше, так, чтобы по возможности не было ничего видно.
Традиции театра военных действий уходят в столь глубокую древность, что невозможно отыскать ни имен его основателей, ни дат, ни сколько-нибудь вразумительных указаний. И лишь с недавнего прошлого — порядка нескольких тысяч лет — нам попадаются свидетельства очевидцев. Так, о древнем хетте Мурсили мы читаем: «Он пошел на Халпу и разрушил Халпу и привел пленных из Халпы и их имущество в Хаттусу». Нужно отдать справедливость краткости и точности данной оценки: пошел, разрушил, привел. Традиционный спектакль в трех действиях.
Несколько подробней оценивает свою собственную работу ассириец Ашшурбанапал: «Царя я победил, столицу его разрушил, страну разорил так, что в ней не стало слышно человеческой речи… лишь дикие звери могли в ней всюду спокойно рыскать». Победил, разрушил, разорил — те же три действия. Впоследствии Юлий Цезарь выразил эти действия в классической формуле: пришел, увидел, победил.
Veni, vidi, vici…
Впрочем, все это сказано для красного словца. Цезарь любил говорить для красного словца, подражая своему современнику Цицерону. Учитывая состояние транспортных средств того времени, даже прийти было не так просто, а уж чтоб победить…
Примеров много.
Вот очень старый пример.
Далеко, на много верст, простерлись земли могучей Мидии.
Далеко, на много верст, простерлись земли могучей Лидии.
А между ними — узкая полоска войны. Жестокой войны. Кровопролитной.
Лидия теснит Мидию. Мидия теснит Лидию. Лидия и Мидия друг друга теснят, но не могут вытеснить с этой узкой полоски.
Дружественный Египет молчит. Молчит дружественная Вавилония.
Только где-то кто-то начинает заговаривать, но его пока не слышно за громом войны. Невероятно громкой войны между Лидией и Мидией.
Мидия теснит Лидию. Лидия теснит Мидию. Египет и Вавилония — оба молчат… Но теперь — это уже отчетливо слышно — говорит Персия. Она покоряет Мидию и Лидию, а заодно Египет и Вавилон. И теперь они все молчат — единодушно.
Воцаряется тишина.
Тяжелая, гнетущая тишина, которая только и ждет, когда ее снова нарушат…
Этот старый пример характерен для театра военных действий, в котором нередко бывает так, что зрители вытесняют со сцены актеров и берут на себя функции главных действующих лиц. Поэтому, выясняя отношения между собой, актеры должны зорко следить за зрителями. Стоит зрителям выйти на сцену — и действие уже будет другим, не говоря уже о другом финале.
Да и сами исполнители не всегда могут выдержать свою роль от начала и до конца.
В древнем государстве Шумере, состоявшем из нескольких взаимозависящих государств, были весьма популярны войны за гегемонию. Урук хотел подняться над Уром, Ур хотел подняться над Кишем, Киш хотел подняться над Уруком и Уром, а все вместе они хотели подняться над Лагашем.
Усиливаясь и разрастаясь, войны за гегемонию приобретали такой размах, что как-то незаметно перерастали в войны за независимость. Урук не хотел зависеть от Ура, Ур не хотел зависеть от Киша, Киш не хотел зависеть од Урука и Ура, а все вместе они не хотели зависеть от Лагаша.
Но и войны за независимость оставались недолго в этом качестве и перерастали в войны за гегемонию, приводившие, естественно, к войнам за независимость — и снова за гегемонию — и снова за независимость — Урука от Ура, Ура от Киша — и за гегемонию их над Лагашем.
И все же кое в чем театр военных действий напоминает настоящий театр.
Во время расширения Дарием своего Персидского царства на покоряемых землях появился Лже-Навуходоносор, который выдавал себя за истинного Навуходоносора. Но Дарий быстро его раскусил, а затем и разбил превосходящей живой силой и техникой. Однако за Лже-Навуходоносором появился Лже-Фраорт, выдававший себя за истинного Фраорта, за Лже-Фраортом — Лже-Смердис, за Лже-Смердисом — неизвестно кто, но тоже, видимо, Лже, судя по сложившейся обстановке. И тогда, гласит надпись на скале Багистана, «ложь распространилась в царстве». И чем упорней Дарий ее подавлял, тем упорней она распространялась. Потому что это была не простая ложь. Это была ложь, которая боролась за правду.
А ведь ложь, которая борется за правду, — это уже театр. Это уже искусство.
Театр военных действий, самый древний театр, с каждым веком развивается, обогащается реквизитом, пополняет репертуар. И, кажется, пока ему не грозит конкуренция со стороны других видов искусств. Этот театр — как никакой другой — имеет в своем распоряжении достаточно средств, чтобы справиться с любой конкуренцией.
Мальбрук в поход собрался
— Мальбрук, ты в поход собрался?
— Собрался! — сказал Мальбрук.
— Тогда возьми свою шпагу.
— Давайте! — сказал Мальбрук.
— И пику возьми, и мушкеты.
— Давайте! — сказал Мальбрук.
— Винтовки и пистолеты.
— Давайте! — сказал Мальбрук.
— И бомбы, и пушки, и мины.
— Давайте! — сказал Мальбрук.
— И всякие эти машины… Мало ли что — а вдруг…
— Вдруг? — посерьезнев взглядом, тихо спросил Мальбрук. — Машин, пожалуй, не надо…
— А как же бомбы, Мальбрук? И пушки, и к ним снаряды? Ведь мало ли что — а вдруг…
— Снарядов тоже не надо. И пушек, — сказал Мальбрук.
— Винтовок и пистолетов?
— Не надо, — сказал Мальбрук.
— А копий, пик и мушкетов?
— Не надо, — сказал Мальбрук.
— Но ты же в поход собрался! Мальбрук возмутился:
— Ну вот! Когда это я собирался? Когда? Да еще — в поход!
Пирровы победы
В войне Пирра с римлянами был использован новый вид оружия — слоны. Огромные и непробиваемые, они двигались впереди конницы и пехоты, подавляя противника своей массивностью, а также неповоротливостью, которая не давала им обратиться в бегство.
Победы следовали одна за другой. При Гераклее, при Аускуле. При самых разных селах и городах.
Победы были настолько отчаянны, что в соседних странах был поднят вопрос о запрещении слонов как оружия массового уничтожения. Мирная страна Каледония предлагала вообще уничтожить слонов, чтобы не подвергать опасности будущее человечества. Каледонию поддерживала мирная страна Лангобардия.
Но слоны шли в бой и одерживали победы. Одну отчаяннее другой.
Римляне сопротивлялись. Они упорно отказывались сдаться на милость победителя, хотя милость эта была велика. Честолюбивый Пирр предлагал побежденным мир на самых достойных условиях — честолюбивые побежденные отказывались от мира. Честолюбивый Пирр отпускал пленных на родину — честолюбивые пленные возвращались обратно под стражу. К борьбе оружия прибавлялась борьба самолюбий, самая жестокая борьба, в которой не бывает ни победителей, ни побежденных.
А слоны шли в бой, подавляя неприятеля массивностью и неповоротливостью, которая мешала им обратиться в бегство.
В соседних странах обсуждался вопрос об обеспечении слонами северных государств, чтобы защитить север от южной опасности. В мирной Каледонии был акклиматизирован первый слон, второй слон был акклиматизирован в мирной Лангобардии.
Наступила знаменитая битва при Беневенте.
Слоны по-прежнему шли в бой, расчищая путь коннице и пехоте. Все было привычно и буднично, и слоны топтали людей, как топтали их в прошлой и позапрошлой битвах. И честолюбивый победитель уже послал побежденным первую просьбу о мире, от которой честолюбивые побежденные с презрением отказались, и уже никто не ждал для себя никаких неожиданностей, когда появилась первая неожиданность — стрелы, обернутые горящей паклей.
Это было удивительное зрелище, и слоны на минуту остановились, прервав свое победное шествие. А в следующую минуту (и это была вторая неожиданность), преодолев свою естественную неповоротливость, слоны повернулись и двинулись назад, топча следовавшую за ними конницу и пехоту.
При виде столь массового уничтожения соседние страны подняли вопрос о новом оружии, которое в сочетании со старым приводит к таким ужасным последствиям. Говорили, что нужно либо сразу сжечь всю эту паклю, либо обеспечить ею мирные государства, чтобы им было чем защищаться и чем нападать.
Мирная Каледония выменяла своего слона на сто тюков пакли.
Мирна Лангобардия, имевшая свою паклю, на всякий случай оставила и слона.
Между тем война продолжалась, и слоны, доставившие Пирру столько побед, на сей раз доставили ему крупное поражение. Видя это, честолюбивые римляне предложили ему мир, но честолюбивый Пирр отказался от мира. Он смотрел, как его слоны топчут его конницу и пехоту, и надменно отворачивался от римских послов, которые делали ему самые выгодные, самые достойные предложения.
Война продолжалась. Мирная Каледония перешла на строгий режим отопления, приберегая на всякий случай резервы. Мирная Лангобардия вовсю торговала паклей и потихоньку откармливала слона.
Герод великий
Герод Великий был другом Великого Брута, и он был другом Великого Кассия, и Великого Цинны, и Гальбы, и все вместе они прикончили Великого Цезаря, и это были поистине великие времена.
— Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!
Они шли на его смерть, а он об этом и не догадывался.
Так это свершилось. Великий Цезарь отошел от дел и от народа своего, и от всего этого бренного мира. Он лежал, спокойный и величественный, и консул Антоний говорил над ним речь.
— Квириты, — говорил консул Антоний, — дорогие квириты, сограждане и друзья! Сегодня мы прощаемся с нашим Цезарем. Цезарь был хороший человек, и хороший гражданин, и хороший государственный деятель.
Он навсегда останется в нашей памяти. А тех, кто его убил, и тех, кто сочувствовал этому…
Имена и тех и других составили длинные списки, в которых значились сплошь великие имена: Великий Кассий, Великий Брут, Великий Цинна и Гальба. Герод Великий был другом Великого Антония, и он сам читал эти списки, а возможно, кое-что в них и приписал. И многие из тех, кто прежде не хотел следовать за Цезарем, на сей раз последовали за ним. Великие люди, великие звания…
И это были поистине великие времена.
Великий Антоний вступил в союз с Великим Октавианом, сперва женив его на своей падчерице, а затем, в свою очередь, женившись на его сестре. Поделив таким образом родственников, они стали делить земли, что было значительно более трудным делом. В конце концов Антоний удалился на восток, а Октавиан остался на западе, и это, естественно, отдалило их друг от друга и в скором времени привело к войне.
Герод Великий был другом Великого Антония и поэтому находился с ним на востоке. Здесь ему досталась провинция, которая причиняла Риму особенно много хлопот, потому что у нее вечно возникали свои проблемы. Герод Великий занимался своей провинцией, но и не забывал следить за ходом центральных событий.
Антоний отступал. Потом наступал. Потом опять отступал и, наконец, нашел последнее убежище в объятиях красавицы Клеопатры.
Убежище это, как и все подобного рода убежища, оказалось весьма ненадежным, и Антоний скончался у красавицы на руках.
Великий Октавиан вступил на восток, и его приветствовал его друг, Герод Великий. Он приветствовал Великого Октавиана и называл его Августом, то есть священным, он устраивал пышные празднества в своей беспокойной провинции, и это были поистине великие времена.
Но беспокойная провинция оставалась провинцией беспокойной, ее волновали не центральные события, а только собственные провинциальные дела. И она шла на празднества, как на похороны, и кричала не разберешь что, так что иногда приходилось прибегать к строгим мерам.
Герод Великий был другом своей провинции, и он делал для нее все, что мог. Но что бы он ни делал, это ни в ком не встречало сочувствия, и провинция все больше роптала, и называла не Геродом, а Иродом его, друга Брута и Кассия, Антония и Октавиана.
Может, он не то делал. А может, просто кончились великие времена.
Конец Долабеллы
Раб стоял, не смея прислониться к дверям, уже час он стоял и ждал слова своего господина. Его господин, Публий Корнелий Долабелла, удивительный Долабелла, в свое время возглавивший народное восстание (по свидетельству Тита Ливия) и в свое время подавивший народное восстание (по свидетельству Цицерона), друг Рима и враг Рима в разные времена, сидел, положив на руки тяжелую голову.
— Все кончено, раб, — сказал Долабелла. — Кассий уже в городе.
Раб молчал. Он привык молчать.
— Мы умрем вместе, — сказал Долабелла, вспоминая, как он однажды уже умирал с этой чернью, борясь за ее права. — Люди по-разному живут, но умирают они одинаково. Тебя это утешает, раб?
Раб молчал.
— Кассий в городе, — сказал Долабелла. — У нас осталось совсем мало времени… Ты мне верно служил, раб, — и тогда, когда мы поднимали восстание, и тогда, когда мы подавляли восстание… Ты всегда был мне верен, раб, и я хотел бы тебя наградить напоследок — но как? В таком положении, как у нас, уже ничто не представляет ценности.
Топот ног, звон мечей и знакомые голоса, среди которых так хорошо знаком голос Кассия.
— Послушай, раб, — сказал Долабелла, — если ты отнесешь ему мою голову, он даст тебе жизнь и свободу. Отнеси ему эту голову, раб.
Долабелла протянул рабу меч.
Удивительный Долабелла! Даже в этом безнадежном, безвыходном положении он хотел возвыситься над своим рабом, хотел быть выше его на целую голову!
Раб взял меч и отрубил господину голову. Потом поднял эту голову, означавшую для него свободу. Настоящую свободу, пожалованную ему победителем, настоящую свободу — как милость, оказанную рабу…
Настоящую свободу?
— Нет!
Свободный человек выше раба на целую голову, на голову, которую он свободно может отдать. Чтобы спасти раба, как сделал это удивительный Долабелла.
Вот так он это сделал…
Раб проткнул себя мечом и лег рядом со своим господином. Как равный с равным, потому что здесь больше не было ни рабов, ни господ. Здесь были два свободных человека…
Последний Ромул
Все началось при Ромуле и кончилось при Ромуле, будто и не было этих двенадцати веков триумфов и побед, будто не было величия Римской республики и могущества Римской империи, и славы, славы, немеркнущей славы ее полководцев, консулов, императоров и рабов.
Последний Ромул — Ромул Августул Момилл (что отличает его от первого — просто Ромула) — живет на вилле, построенной еще знаменитым римлянином Лукуллом, которого, возможно, тоже не было, как и его современников — Цезаря и Суллы. А было — что?
Последний Ромул, Августул Момилл, пытается вспомнить — что было…
Сначала семь холмов и посреди них — волчица, кормящая мать, воспитавшая основателя вечного города (ничего нет вечного на земле — поздняя мудрость, неизвестная основателям). Первый Ромул построил город, и с этого, собственно, все началось… а быть может, совсем и не с этого, потому что первый Ромул давно уже стал легендой.
Легенды, легенды… Много их накопилось за тысячу двести лет. Самнитские войны. Пунические войны. Дакийские войны. И в результате — владычество Рима на юге и севере, западе и востоке… Легенды говорят, что было такое владычество.
Варвар Одоакр, которому Ромул отдал престол в обмен на роскошную виллу Лукулла, называет все это римскими сказками.
— Чепуха! — смеется варвар Одоакр. — Каждый себе что-то придумывает. И если хотите знать, ваш Цезарь ничего не смыслил в политике, а Цицерон был никудышный оратор.
А похищение сабинянок? А мудрые законы Нумы Помпилия?
— Чепуха!
Одоакр сейчас в Риме король, поэтому он разбирается в римской истории. И может быть, действительно Цезарь был не того… и Цицерон был не того?..
Последний Ромул, Августул Момилл, готов с этим согласиться. В конце концов, не он делал эту римскую историю, и, если в ней что не так, — пусть спрашивают с других. С Помпилиев. С Клавдиев. С братьев Гракхов. Ведь не он, Ромул, основал этот Рим — его основал тот, другой Ромул.
Выкормыш волчицы. Смешно сказать! И придумают же такое!
Последний Ромул смеется. Он представляет, как тот, первый, строил город без лопаты и топора, без всякого нужного инструмента. С одной волчицей, смеется последний Ромул.
Без инструмента, смеется он, даже эту виллу не построишь. Правда, вилла построена хорошо, этот Лукулл, был он там или не был, видно, любил пожить. А кто не любит? Все любят. Да, чего там говорить, вилла неплохо построена. Сам Одоакр, король, останавливается здесь во время охоты.
Король Одоакр останавливается здесь, и Августул Момилл принимает его, как настоящий хозяин, и даже сидит с ним за одним столом. И тогда Одоакр называет его императором — в шутку, конечно, но не без основания, потому что Ромул ведь и вправду был императором…
Был или не был? Кажется, все-таки был.
Тарквиний Гордый, Помпей Великий, Антонин Благочестивый… Доблестный Марий, потерпев поражение, сказал знаменитую фразу: «Возвести своему господину, что ты видел Мария сидящим на развалинах Карфагена». Непокорный Катилина, потерпев поражение, сказал знаменитую фразу: «Я затушу развалинами пожар, который хочет уничтожить меня». Последний Ромул смеется: от всей истории остались одни знаменитые фразы. А может быть, и их тоже не было?
Трубят рога. Входит варвар Одоакр. Король Одоакр. Он хлопает Ромула по плечу, он опирается на его плечо и так проходит к столу, где для него уже все приготовлено. Он садится, он пьет («Твое здоровье, Ромул!»). Он рассказывает что-то смешное — и сам смеется, и Ромул смеется. Он разрывает мясо руками и глотает его, и заливает вином…
— Погляди, — говорит Одоакр, — какую я приволок волчицу.
Удачная охота. Сегодня хороший день. И вечер будет хороший.
Сколько лет Рим воевал с варварами, а всё так просто — посадить варвара на престол…
Последний Ромул стоит над телом мертвой волчицы.
Третий крестовый поход
Три знамени трех великих держав объединились в третьем крестовом походе. Его возглавляли три великих государя: король Франции Филипп II Август, король Англии Ричард I и Фридрих Барбаросса, император Германии.
В то время Филипп Французский только начинал, Английский Ричард едва вступил на престол, и еще никто не знал, какое у него львиное сердце. Один Барбаросса, император и уже немолодой человек, успел себя зарекомендовать в разных делах, среди которых особенно запомнилось подавление восставшего Рима. Еще он сровнял с землей город Милан, после чего его пришлось долго отстраивать, разрушил несколько других городов и селений и вот теперь отправился в крестовый поход.
Ричард I и Филипп II снарядили свои корабли, погрузили на них своих рыцарей (ибо их войска состояли из одних рыцарей) и пустились в дальнее плавание к малоазийским берегам. Хитрый и опытный Барбаросса, не доверяя морю, выбрал другой, более сухопутный путь.
Генуя, город и порт, а в то время вдобавок еще и независимое государство, любезно приняла двух королей, поскольку разделяла их крестоносные убеждения. И она щедро угостила рыцарей, и починила их корабли, и пожелала доброго пути на теперь уже довольно близкий восток.
Между тем хитрый и опытный Барбаросса, не доверяя морю, двигался своим сухопутным путем. Через Вену и Эстергом, через Белград и Софию.
Корабли двух королей вошли в узкий Мессинский пролив. Справа от них была Сицилия, и слева тоже была Сицилия, очень живописно составляя Королевство Обеих Сицилий. И между этими двумя Сицилиями двигались отнюдь не сицилийские корабли, против чего, кстати, ни одна из Сицилий не возражала. Тем более, что обе принадлежали императору Фридриху Барбароссе, который, как более хитрый и опытный, двигался своим сухопутным путем. Через Белград и Софию, через Адрианополь и Лаодикею.
Акра — это уже совсем близкий восток, то есть это восток в подлинном смысле слова. И сюда, на восток, прибыли рыцари двух держав, чтобы продолжить свой поход отсюда — по суше. Они с тоской оглядывались на море, с которым было связано столько приятных впечатлений, и с опаской поглядывали на сушу, с которой неизвестно что будет связано.
Между тем Барбаросса, в тяжелых доспехах, сгибавших под собой даже твердую сушу, подходил к морю, которому он не доверял, но которое лежало у него на пути, так что от него некуда было деться. Суша кончилась, вся огромная суша, принадлежавшая императору, кончилась, и впереди простиралось море…
И пока он так стоял, с тоской оглядываясь на пройденный сухопутный путь, — как две рыбы, выброшенные на сушу, задыхались союзные ему войска, ступив на непривычную землю Азии… Потом их разгромили. Потом они бежали на свои корабли, не выдержав натиска грозного Саладина…
Но еще раньше, до того, как случились все эти потом, Фридрих Барбаросса, хитрый и опытный крестоносец, избравший свой собственный путь, утонул в маленькой азиатской речушке. Пройдя всю огромную сушу, в двух шагах от моря, которому он с самого начала не доверял.
Три Генриха
Победили католики, понесли поражение гугеноты.
Генрих Валуа и Генрих Гиз, оба участники и вдохновители Варфоломеевской ночи, от Варфоломеевской ночи перешли к другим, не менее неотложным делам.
Дел было много. Генрих Валуа был провозглашен королем Франции, и это добавило ему лишних забот. Генрих Гиз не был провозглашен королем, и это тоже его серьезно заботило.
Гугеноты понесли поражение, они были вырезаны в течение одной ночи. Католики одержали победу и теперь могли налаживать свою мирную жизнь. И они ее налаживали — одни в интересах короля Генриха Валуа, другие — в интересах Генриха Гиза, правда, не короля, но стать королем имевшего все основания.
И эти-то основания как раз и заботили короля Генриха. Из-за этих оснований он и пригласил к себе во дворец Генриха Гиза.
— Дорогой Генрих, — сказал король Генрих Генриху, не королю, между тем как убийцы, нанятые им, прятались за портьерами. — Нам, я думаю, нечего с вами делить. Давайте поговорим как (католик с католиком.
Ответить на это любезное приглашение Генрих Гиз не смог, ибо был как раз в это время убит на месте.
Убийство Пиза огорчило католиков, которые помнили его заслуги по истреблению гугенотов. Одно дело пасть во время поражения, но совсем другое — пасть во время победы. Вероятно, именно эту мысль изложил священник Жак Клеман в своем прошении, которое вручил королю.
Король Генрих прочитал прошение и собирался было ответить, но не успел, ибо священник вытащил из-под сутаны нож и зарезал короля, как самого последнего гугенота.
Так погибли эти два славных католика, два Генриха, Гиз и Валуа. Погибли не во время поражения, а во время победы, грандиозной, окончательной, и бесповоротной победы над гугенотами.
И в результате этой победы королем Франции стал третий Генрих.
Генрих Наваррский.
Гугенот.
Испанское наследство
У философов бывают последователи, у королей — только наследники. У Карла Второго Испанского не было ни тех ни других. Были у него, правда, родственники, да и то дальние: один жил во Франции, другой в Австрии, а третий и вовсе далеко — в Южной Америке.
Проводив в последний путь испанского короля, который обоим доводился шурином, безутешные Людовик-Француз и Леопольд-Австриец попытались утешиться испанским наследством. Что же касается третьего родственника, по прозвищу Чуткое Ухо, то он, как истинный вождь своего племени, газет не читал и потому был не в курсе последних событий. Впрочем, и родственник-то он был самый дальний, как говорят, седьмая вода на киселе: его дед был убит племянником деверя одной из бабушек покойного короля. Родство кровное, но не близкое.
Между тем Людовик-Француз и Леопольд-Австриец, которых сближало еще и то, что они были женаты на родных сестрах, стали по-братски делить испанский престол. Людовик предложил испанцам своего внука, Леопольд же, не полагаясь на внука, предложил им себя.
Впрочем, самим испанцам было не до них. Только что была отпразднована годовщина открытия испанцами Америки, совпавшая с годовщиной открытия испанских колоний, приближались годовщины достижений в области мореплавания (Магеллан), а также литературы и искусства (Сервантес, Веласкес, Лопе де Вега). У испанцев было славное прошлое, и оно никак не давало им возможности подумать о своем будущем.
Войска двух братьев были выстроены лицом к лицу и ожидали команды. Но команда прозвучала так тихо, что ее не услышал даже Чуткое Ухо, мало что пропускавший мимо своих ушей.
— Брат, вы начали первый! — заявил Людовик-Француз.
— Я? Что вы, брат! — искренне обиделся Леопольд-Австриец.
Вот так она началась, эта война, — в споре о том, кто первый начал военные действия.
Людовик послал три полка — Леопольд в ответ выслал четыре. Людовик добавил еще два — Леопольд не поскупился и выставил сразу пять.
— Имейте в виду, вы первый! — снова напомнил Француз.
— Я? — снова обиделся Австриец. И он призвал голландцев и англичан в свидетели, а заодно и в участники этой великой битвы.
— Ну вот, теперь я воюю с тремя государствами, — заметил Людовик-Француз, имея в виду, конечно, не себя, а свое государство, поскольку сам он не выходил из дворца. Но он всегда путал эти понятия.
Война шла, как обычно идет война. Англичане и голландцы воевали за чужое наследство не хуже, чем за свое, и вскоре уже не могли понять, где свое, где чужое. Стараясь избегать одностороннего подхода, они повоевали сначала на одной, потом на другой стороне и тем самым обеспечили себе успех, которого были лишены главные воюющие стороны.
— Интересно, кто же из нас воюет с тремя государствами? — возразил своему брату Леопольд через двенадцать лет, когда Англия и Голландия подписали с Французом мир. — Я воюю? Нет, я не воюю! — и он тоже подписал мир.
Умиротворенная Испания праздновала годовщину со дня создания, а заодно и разгрома испанской Непобедимой Армады, поэтому передача Австрии Неаполя, Ломбардии и Сардинии прошла буднично, как и передача Англии Гибралтара. Все вспоминали Непобедимую Армаду, которая хоть и была побеждена, но все- таки успела прославить Испанию.
Потом Ломбардия перешла к Италии, Неаполь — к Франции и тоже к Италии, Сардиния была обменена на Сицилию, которая, в свою очередь, отошла уже неизвестно к кому. То, о чем спорил восемнадцатый век, перешло по наследству к девятнадцатому, а затем и к двадцатому веку… Испания праздновала годовщину Франциско Гойи, который успел за это время родиться и умереть…
А в давно открытой Америке правнук Чуткого Уха был зарезан правнуком испанского короля, тем самым еще более укрепив кровное родство и подтвердив свои права на испанское наследство.
АМУР
За столько веков Амур испробовал все виды оружия.
Стрелы.
Ружья.
Пушки.
Бомбы разных систем.
И все это для того, чтоб люди полюбили друг друга.