МАРКИЗА, МАРКИЗА, МАРКИЗА…

В том доме, в котором я жил до войны, каждый день поднимали и опускали маркизу. В том городе было много маркиз, и каждую из них то поднимали, то опускали. И пели песню про маркизу — про то, как у нее все хорошо, как великолепно идут дела и, вообще, какая жизнь великолепная.

Впрочем, это были разные маркизы. Та, про которую пели, была несчастная женщина, хотя и маркиза. У нее погиб муж, сгорел дом, и еще много чего погибло и сгорело. Хотя считалось, что у нее все идет хорошо и нет никаких оснований для беспокойства. Эту маркизу поднимала и опускала жизнь, и это не имело никакого отношения к нашей маркизе, которую поднимал и опускал каждый, кому вздумается. Наша маркиза была матерчатым навесом над окном, и держали ее для защиты от солнца.

В то время я еще ничего не знал об омонимах…

Помню, как я удивился, узнав, что в Китае мандарины правят людьми. Я тогда подумал, что еще большую власть над людьми должны иметь апельсины, но о них из Китая не поступало никаких сведений. В Китае были мандарины и кули, которые таскали кули (тут главное не перепутать ударения).

А посол огурцов?

Мне он представлялся солидным, пожелтевшим от времени огурцом, который прибыл с секретной миссией к помидорам. Большой, неуклюжий, состоящий из одного носа, он всюду совал этот нос, но не мог собрать необходимых сведений. Потому что посол был совсем не посол. То есть он был посол, но не в дипломатическом, а в гастрономическом смысле. Посол огурцов — это был просто засол огурцов.

Или донья Ваз. Кто такая донья Ваз? По-видимому, испанка, хотя фамилия у нее не испанская. Может, немецкая, а может, английская. Но «донья» по-испански — госпожа, значит, она, видимо, испанка.

А она, представьте, русская. Точнее, они — русские, и «они» — вовсе не из-за какой-то безграмотной почтительности, а потому, что ДОНЬЯ ВАЗ — это множественное число от простого русского выражения ДНО ВАЗЫ. Единственное число — ДНО ВАЗЫ, множественное — ДОНЬЯ ВАЗ. А нас уже потянуло в Испанию…

Романтика слов иногда уводит далеко, как всякая романтика…

Приглушенный голос за стеной:

— Для такого дела нужна целая шайка.

Для какого дела? Для разбоя? Для ограбления? Может, там, за стеной, атаман разбойников собирает свою бандитскую шайку? Целую шайку!

Не нужно звонить в милицию, никакого атамана там нет. Просто человек собирается в баню, и для такого дела ему нужна шайка, посудина для мытья. Причем, целая шайка, не дырявая.

До чего различны бывают значения одного и того же слова!

Вы спрашиваете в аптеке закрепитель для волос, а вам отвечают:

— Для ваших волос нужен не закрепитель, а проявитель.

То есть, намекают на вашу лысину.

Ведь это же оскорбительный, причем, совершенно не медицинский разговор. Разговор, который можно вести о фотографии, но никак не о живом человеке.

Подобная многозначность создавала бы путаницу, если б слово выступало в одиночку. Но у него, к счастью, имеется контекст. Так же, как человек приобретает значение в обществе, слово приобретает значение в контексте…

А в доме, в котором я жил до войны, до сих пор поднимают и опускают маркизу и поют песню про маркизу, у которой по-прежнему все хорошо, и даже едят маркизу, потому что маркиза — это не только титулованная особа и полотняный навес, но и крупная, очень вкусная груша.

 

СЛАВА СЛОВА

Мы живем среди слов. Конечно, мы ходим по земле, дышим воздухом, купаемся в море, — но при этом всюду мы живем среди слов. Мы не можем представить себе море без слова море и землю без слова земля. И никуда нам не уйти от слов: даже если мы улетим в космос, мы встретимся там со словом космос, и в любой, самой далекой галактике мы не уйдем от слова галактика.

Мы даем слово и берем слово, держим слово, владеем словом, верим на слово, поминаем добрым словом, кого-то ловим на слове, в трудных случаях берем слова обратно, а в еще более трудных не можем связать двух слов… А если б не было слов… Тут уж ни в науке новое слово сказать, ни построить что-либо по последнему слову техники, ни даже за друга замолвить словцо… Одним словом — жизнь невозможная.

У слова и славы — общий корень, и этим все сказано. Слава слова гремит над миром, правда, иногда превращаясь в пустое и лицемерное славословие, но само Слово от этого не страдает. Страдает тот, кто осмеливается им злоупотреблять.

Федор Иванович Буслаев, о котором речь впереди, назвал слово старинным художественным произведением, сохраняющим первоначальный живой образ, вызванный тем ощущением, которое в человеке возбудили природа и жизнь.

Сколько слов — столько художественных произведений. Сотни тысяч художественных произведений, которые могут принадлежать каждому, кто пожелает ими владеть. «Придите и владейте нами!» — взывают они словами древней летописи.

И те, которые ими владеют, как положено владеть художественными произведениями — то есть знают их значение, историю, взаимосвязь с другими словами, — эти люди по праву носят звание словесников и не менее громкое звание языковедов, а также лингвистов («лингвист» по-латыни — языковед).

О них очень мало написано. Их наука многим кажется скучной. Да и сами они называли грамматику то «забавой педантства и слабомыслия» (Греч), то «собранием полицейских предписаний» (Буслаев), то признавались: «Если впоследствии меня не пугала грамматика, то это, я думаю, потому, что я смолоду не знал никаких грамматических учебников» (Потебня).

Так они говорили, продолжая заниматься своей «неинтересной» наукой, благодаря которой мы узнаем о самом интересном, что было в мире до нас и до них.

 

В СТАРОМ ТАЛЛИНЕ ДВЕСТИ ЛЕТ НАЗАД…

Он сидел в кибитке, радуясь этому минутному удовольствию и «не простираясь мыслями ни вперед, ни назад»… Плакала майорша, плакал гарнизонный сержант Савелий, крестный отец кирпичник отсчитывал медяки, чтобы дать мальчику на дорогу…

Мальчика звали Александр, и не было у него ни одной из тех громких фамилий, которые приобрели впоследствии широкую известность. Даже фамилии не оставил ему в наследство отец — ландмаршал, член совестного суда Христофор Иванович Остен-Сакен, — не раскрыл и секрета, кто была его мать…

Второпях дали мальчику фамилию Остенек, воспользовавшись частью отцовской фамилии, второпях укутали овчинным тулупом и посадили в кибитку, которая остановилась как раз между семью прожитыми годами и семьюдесятью шестью непрожитыми, — мальчику предстояла долгая жизнь.

Если б он знал, какая ему жизнь предстоит, то, возможно, плакал бы вместе с майоршей и сержантом Савелием, хотя будущее его ожидало славное, простирающееся далеко вперед после смерти. Но, может быть, только в прошлом он был счастлив по-настоящему, — здесь, в предместье старого Таллина, тогда еще Ревеля, в домике бедной майорши, слушая бесконечные сказки гарнизонного солдата Савелия. Русские сказки, которые впервые знакомили его с русским языком, чтобы он мог впоследствии стать русским поэтом, русским лингвистом, автором русской грамматики — подробной и сокращенной, — которая выдержала свыше двадцати изданий. Велика роль сержанта Савелия в истории русской науки о языке!

Мальчик, сидевший в кибитке между прошлым своим и будущим, почти не умел говорить: он был косноязычен и заикался так, что произнести два слова подряд было ему не под силу. Он так никогда и не вылечился от этого недуга, и то, что хотел сказать, вынужден был писать на бумажке. И только дома, в семье, среди близких ему людей, он говорил довольно гладко. Здесь его любили, и любовь делала чудеса, на которые не была способна современная ему медицина.

А в Академии…

«Посредственности нередко затирали его; они свысока судили о его трудах, позволяли себе покрикивать на него в заседаниях Академии…» (Срезневский). Он не мог им ответить. Он молчал. Природа не наградила его даром слова.

Но посредственностей, не имеющих другого дара, кроме умения покричать за себя, чтобы выкричать себе чины, ордена и почетные премии, давно уже никто не помнит, а он, Александр Христофорович Бостонов, прежде Остенек, а еще раньше — мальчик, лишенный фамилии, — живет. И в нынешнем, 1981, году ему исполняется двести лет — не каждый проживет столько лет, пусть даже в памяти потомства.

Он словно рядом с нами: вот он сидит в кибитке, радуясь этому минутному удовольствию и «не простираясь мыслями ни вперед, ни назад»… Потому что главная наша радость — вот эта самая кибитка между прошлым и будущим, это наше настоящее, которое одно способно дать настоящую радость.

 

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС АЛЕКСЕЯ БОЛДЫРЕВА

У каждого человека есть свой звездный час, та самая вершина, с которой он виднее современникам, а в особых случаях — даже потомкам.

Алексей Васильевич Болдырев долго шел к своей вершине. Стал профессором, автором солидных научных работ, перевел на русский язык еврейскую грамматику, за что от царя Александра Первого получил в награду золотую табакерку.

Но вершина ли это? Разглядят ли потомки золотую табакерку царя, а при ней Алексея Васильевича Болдырева?

Был назначен профессор Болдырев ректором Московского университета. Может, и не вершина, но достаточно высокое положение. И студенты — как на подбор: Александр Иванович Герцен, Виссарион Григорьевич Белинский, Иван Сергеевич Тургенев. Из будущих лингвистов — Федор Иванович Буслаев. Хорошие, запоминающиеся имена.

Но не стало высокое положение ректора вершиной, видной издалека. Науке больше запомнился первый русский востоковед Болдырев, автор учебников арабского и персидского языков, латинист Болдырев, составивший латинско-русский словарь, русист Болдырев, предлагавший целый ряд реформ в русской грамматике…

Все как будто делалось правильно. Писались учебники, составлялись словари, читались лекции во вверенном ему университете…

И вдруг его увольняют в отставку. Без пенсии, во цвете неполных шестидесяти лет, то есть в возрасте, еще не пенсионном.

Карающая рука не скудеет. Та самая рука, которая покарала декабристов и участников польского восстания, не пощадила и ректора Московского университета, который, будучи ко всему вдобавок еще и цензором, разрешил к печати «Философическое письмо» Чаадаева…

Запретил бы — и все было бы хорошо. И спокойно бы дослужил до пенсии.

А он разрешил. Дозволил. Это был полный провал. Времена золотых табакерок прошли, наступили времена другие.

Автор «Философического письма» был объявлен сумасшедшим, редактор журнала, в котором «Письмо» было напечатано, отправлен в ссылку, а цензор — уволен в отставку без пенсии…

Чаадаев — Надеждин — Болдырев… Так соединила жизнь этих совершенно разных людей.

Мог ли думать Алексей Васильевич Болдырев, что его провал станет его вершиной, что беспросветность его положения именно и есть его звездный час, который осветит его скромную фигуру потомкам?

 

ДАЙ БОГ ПАМЯТЬ…

Я уехал — и все вы живы, а для тех, кто с вами остался, может быть, вы давно умерли: ведь уже тогда некоторым из вас было за пятьдесят. Я уехал, увозя вас живыми в своей памяти — из тех мест, где люди старятся и умирают, туда, где они не умирают и не старятся. До тех пор, пока память о них жива.

Четверть века прошло, а вы по-прежнему сидите в нашей продолговатой, отрезанной у коридора учительской, выделенной нам из милости дневной школой. Мы — вечерники, мы ждем, когда наступит темнота, и тогда начинаем бороться с ней во имя торжества света.

Завуч наш — добрый человек, не слишком верящий в окончательное торжество света, с радостью зачисляет любого желающего в любой класс, не требуя никаких свидетельств об образовании, и в ответ на наши протесты говорит свою обычную фразу:

— Пусть сидит. Для тепла.

Немало учеников в наших классах сидят исключительно для тепла, а так как посещаемость у нас довольно низкая, то учителям в классе холодно и неуютно…

Но мы не падаем духом. Мы верим. Мы молоды. Мы еще так молоды, хоть некоторым из нас давно за пятьдесят лет.

Человек ведь стареет с головы: старость начинается с мыслей о старости. Я слышал человека, который до того поддался мыслям о старости, что вместо 1912 года назвал год 1512-й:

— Это было… дай бог память… ну да, в 1512-м.

 

СНЫ ВОСПОМИНАНИЙ

В воспоминаниях, как и в снах, видишь себя молодым. Таким видел себя Федор Иванович Буслаев в своих «Воспоминаниях».

Он видел свое детство, свои первые школьные годы в частной школе для девочек, среди которых он был единственным мальчиком. Не отсюда ли в нем та мягкость, та душевная нежность, которые помогли ему стать «идеальным профессором»? Одна из статей о нем так и называлась: «Ф. И. Буслаев как идеальный профессор 60-х годов».

Потом он видел в «Воспоминаниях» гимназию, в которой вместе с товарищами читал «Думы» Рылеева, не подозревая, что автор их — государственный преступник и уже несколько лет как казнен. «Никому и в голову не приходило соединять преступные деяния декабристов с их невинными литературными произведениями».

Он видит себя студентом, видит своих товарищей, своих учителей… Видит, как к нему приезжает «старушка мать» (легко подсчитать, что старушке было в то время тридцать три года).

Он видит себя в детстве, в юности… А в старости он себя не видит.

Он был хорошим профессором. Сверх программы обучал студентов итальянскому языку, и для всех были открыты двери его дома. А когда в связи со студенческими волнениями был закрыт Московский университет, профессор перенес занятия к себе домой. «Я кликнул клич — и студентов набралось на целую аудиторию».

У него была хорошая жизнь, и, конечно, с ней было нелегко расставаться. Но он не терял оптимизма и даже, совершенно ослепнув, видел в этом некоторое преимущество:

— Было бы очень тяжело сразу умереть, сразу всего лишиться. А у меня идет постепенно… Вот я лишился возможности читать, видеть картины, свои гравюры; половина прелести жизни пропала. Потом я оглохну, не буду в состоянии читать и чужими глазами… Так и умру нечувствительно, понемножку…

Наверно, и в старческой слепоте своей он видел свое детство. Ведь в детстве жизнь написана крупным шрифтом, видишь каждую буковку, хотя и не умеешь читать. С годами буквы складываются в слова и жизнь приобретает смысл, проходит перед тобой крупно, чеканно, врубаясь в память надежно и глубоко.

Но пройдут еще годы — и буквы начнут мельчать, сливаться в сплошную туманную линию, и ты уже ничего прочесть не сможешь. И хотя текста много, он останется непрочитанным, промелькнет, оставляя в глазах только рябь…

И тогда ты начнешь вспоминать то, что читал в далекой молодости. Будешь смотреть на текст современный, а читать в нем то, что давно прошло…

Видно, с годами перемещается центр тяжести. В молодости он в будущем, а в старости — в прошлом. Чтобы не так ощущалась тяжесть, центр ее удален в прошлое или в будущее, и это помогает сохранить равновесие в настоящем.

Когда тяжелеют и повисают крылья нашей мечты, мы опускаемся на мягкие подушки воспоминаний… И читаем то, что было написано крупным шрифтом в то время, когда мы еще не умели читать. Так устроен человек: как бы он ни был стар, он не умрет до тех пор, пока не исчезнут последние очертания его детства…

 

КРЕСТЫ

Если человек несет свой крест и никому его не навязывает, можно ли назвать его крестоносцем? Разумеется, нет — в том смысле, в каком это слово обычно употребляется. Крестоносец не просто несет свой крест. Для него крест — орудие подавления, закабаления и убийства.

Выражение «нести свой крест» пришло из евангельского рассказа о том, как Иисуса заставили нести свой крест, на котором его вскоре распяли. Крестоносцы несли свой крест, чтоб распинать других.

Мы не выбираем своих предков. Предками Бодуэна де Куртенэ были именно эти крестоносцы — не распинаемые, а распинающие. Его предками были французские короли, а также император Болдуин, стоявший во главе созданной крестоносцами Латинской империи. А сам он, уже давно не король, уже давно не француз, нес крест своей неустроенной жизни, своего бесправного положения поляка в пределах Российской империи, где в родном Варшавском университете поляку не разрешалось преподавать.

Он нес свой крест ученого и интеллигента в стране, которой правили неинтеллигентность и невежество, нес его рядом с русскими учеными, не инородцами, но почти такими же бесправными в своей собственной стране… Нет, его не тянуло обратно в короли. Ученые не идут в бонапарты — это бонапарты идут в ученые, как подтверждает пример Людовика Люсьена Бонапарта, племянника императора, но больше известного в качестве лингвиста, крупнейшего исследователя баскского языка (buona parte означает: хорошее дело. Чье дело лучше — определяет только история).

Ученые не идут в бонапарты, но это не облегчает их участи. Особенно таких «рыцарей правды», каким был, по выражению Щербы, Бодуэн де Куртенэ.

Этого потомка крестоносцев жизнь настолько не баловала, что он мог написать из тюрьмы «Кресты»: «Я здесь чувствую себя прекрасно…»

 

ЯЗЫКОЗНАНИЕ ЗА РЕШЕТКОЙ

В 1714 году французский король Людовик-Солнце бросил в Бастилию лингвиста, утверждавшего, что название Франция германского происхождения. Со времен германского племени франков отношения между Францией и Германией настолько испортились, что безобидная этимология была истолкована как измена отечеству.

Король-Солнце не только светил, он беспощадно выжигал крамолу. Крамольников либо бросали в Бастилию, вводя в расход чуткую к малейшим тратам казну, либо отправляли на гильотину (как много в этом случае зависит от одной приставки: ввести в расход совсем не то, что вывести в расход).

Не только этимология подвергалась преследованию властей. В конце прошлого века Бодуэн де Куртенэ, живший в то время в Кракове (входившем в состав Австро-Венгрии), писал, что венгерские «патриоты» отождествляют диалектологические исследования в области словацких говоров с политической агитацией и смешивают слависта с «панславистом», то есть специалиста по славяноведению с националистом, стремящимся к объединению всех славян с царской Россией.

А «Карманный словарь иностранных слов» Петрашевского, удививший, по выражению Герцена, всю Россию? Правительство дало по-своему высокую оценку «Словарю», сослав его авторов на каторгу.

Бывали крамольными и географические названия. Например, станица Зимовейская: в названии ее — стремление развеять зиму, расчистить землю для грядущей весны. Но не этим провинилась станица, а тем, что родились в ней два великих мятежника: Степан Разин и Емельян Пугачев.

После подавления пугачевского восстания, во избежание новых попыток развеять зиму, станица Зимовейская была переименована в Потемкинскую — название, которое не могло ее украсить, поскольку эта Потемкинская станица затерялась среди множества потемкинских деревень…

 

ОБ ОПТИМИЗМЕ В НАУКЕ

Оптимизм — великий лекарь и великий больной. Потому что он одновременно и средство, и объект лечения. Но пока длится лечение, шансы на излечение есть. А ведь оптимизм — это и есть способность увидеть шансы.

При этом очень важно уметь смотреть. Один шанс исчезнет — другой появится. Совершенно неожиданный и, может быть, совсем неуместный, но шанс.

Молодой человек на почте воскликнул радостно:

— Придет пора сыграть в ящик — не сыграешь: ящиков нет!

Маленькая неудача может стать поводом для очень большой удачи. Совершенно справедливо воскликнул другой молодой человек:

— Употребляйте с пользой все, что направлено против вас: на Диогена тоже катили бочку!..

Это оптимизм на почте, оптимизм в быту, а где же оптимизм в науке, обещанный в заглавии?

Не обессудь, читатель! И то, и другое — один и тот же оптимизм. Он нужен и для того, чтобы жить, и вдвойне нужен для того, чтобы заниматься наукой.

В том числе и наукой о языке.

Говорят, наши пороки — продолжение наших добродетелей. В этом случае такая добродетель, как язык, имеет весьма пышное продолжение. По крайней мере, больше усилий тратится, чтобы заставить его замолчать, нежели на то, чтоб поощрить его к разговору. Ну, допустим, кого-то тянут за язык, кому-то развязывают язык, с кем-то находят общий язык… А все остальное — призыв к молчанию. Тут надо и прикусить язык, и придержать язык, и проглотить язык — в особо опасных случаях. Рекомендуется держать язык на привязи, а проще говоря — за зубами. В противном случае — тут тебе и пожелание типуна на язык, и совет языку отсохнуть, и сожаление, что язык без костей. Дело, впрочем, не ограничивается одними пожеланиями, Совершается немало решительных действий, чтобы не дать языку заговорить: и наступают на язык, и укорачивают язык, и стараются не дать языку воли. Потому что считается, что язык наш — враг наш, что он страшнее пистолета, что он длинный, что он злой и вообще плохо подвешен.

О добрых языках почему-то в народе умалчивают. Говорят только о злых языках. И даже Слово, великое, всемогущее Слово считают всего лишь серебром, в то время как Молчание считают золотом.

Если судить по этим изречениям, можно подумать, что людям вообще не нужен язык, что он для них — обуза. Но даже то плохое, что сказано о языке, сказано благодаря языку. Не будь его, народ безмолствовал бы в самом полном смысле этого слова.

Вот на этом и основывается оптимизм языковедов. На том, что жизнь в обществе без языка невозможна, что бы в обществе ни говорилось о языке.

Не обессудь, читатель, если ты не языковед.

Не обессудь… Что значит — не обессудь?

В высоком смысле — не лишай меня суда.

В невысоком — не лишай меня ссуды.

Без невысокого смысла трудно прожить, а без высокого — просто нет смысла…

 

О СМЫСЛАХ

Самое прекрасное слово может приобрести ужасающий смысл, поскольку настоящий его смысл определяется смыслом всего предложения. И даже нескольких предложений.

Вот одно из таких слов в контексте:

— То, что муж Анны Михайловны — алкоголик, распутник, хулиган и дурак, что он истязает жену и живет на ее иждивении, что он тупое, невежественное, ленивое и грязное существо, — все это еще не самое страшное. Самое страшное — что он однолюб.

А вот еще одно благородное, тонкое слово, приобретшее грубый смысл не от контекста, а просто от грубого обращения.

Наконец-то я нашел в одном из словарей это словечко — вкалывать в значении тяжелой и неприятной работы. А то все вокруг вкалывают, а словари об этом молчат.

Словари молчат о многом, о чем люди говорят, в том числе и о том, что людям приходится вкалывать в значении неприятной работы.

А люди — говорят. Как-то в поликлинике даже медсестра заикнулась о том, что она с утра до вечера вкалывает, но это заявление прозвучало неубедительно, потому что медсестра делала уколы, то есть вкалывала в первоначальном, буквальном смысле этого слова. Слово, огрубев от просторечного употребления, вернулось к своему первоначальному, тонкому смыслу и само себя не узнало: неужели я когда-то было таким?

Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Но, с другой стороны, что дозволено быку, не дозволено Юпитеру.

 

КОСАЛМА

В 72-м году я путешествовал с моим петрозаводским другом по Карелии, и в одной деревеньке (как впоследствии я узнал — Косалме) мы оказались с ним у старой могилы. На хорошо сохранившемся надгробном памятнике я прочитал надпись: «Академик Филипп Федорович Фортунатов».

Больше двадцати лет я ничего не слышал о нем. А слышал в институте, на лекциях по языкознанию. Его называли главой формальной школы, что тогда, в период «нового учения» о языке, было не лучшей аттестацией, но ссылались на него чаще, чем на самого Марра, когда разговор о языке был не отвлеченной теорией, а по существу.

Впрочем, сам Фортунатов был для нас фигурой достаточно отвлеченной, книжной, теоретической, и никому и в голову не приходила мысль, что где-то есть конкретная могила, в которой лежит этот, в прошлом вполне конкретный человек. Для нас он жил не в книгах — мы не читали его книг, он жил только в ссылках на него, он был сослан в эти ссылки, чтоб не мешать господству марровского учения.

А он и тогда здесь лежал, в карельской деревне Косалме, ничего не зная «о новом учении», — глава московской лингвистической школы, учитель многих академиков Филипп Федорович Фортунатов.

Я встретился с ним в период его возрождения, когда его сравнительно-исторический метод одержал победу над «новым учением», и хотя о возрождении вроде бы не пристало говорить на могиле, но ведь возрождение наших дел, наших помыслов — это оправдание наших могил.

 

ОБ ИМЕНАХ

Я спросил знакомого, как зовут его кошку.

— Кошка.

— Что она кошка, я вижу. А зовут ее как?

— Кошка.

Знакомый объяснил: человеку и животному имя дается для того, чтоб отличить его от других людей и животных. Человека от человека, кошку от кошки. А если в квартире других кошек нет, от кого ж ее отличать?

Я тихонько позвал:

— Кошка!

Она повернула ко мне голову. Потом не спеша подошла. Я стал гладить ее, проявляя сочувствие к ее безымянной судьбе, и она замурлыкала, как мурлыкают Мурки. Мурка — имя собственное, поэтому любой кошке оно делает честь. Когда не имеешь никакой собственности, хорошо иметь хоть собственное имя…

Впрочем, речь не о кошках…

Умирают на земле имена.

Сейчас уже редко встретишь Харлампия — Сияющего Любовью. И Калистрата — Прекрасного Воина. А куда девался Павсикакий — Борец Со Злом? Есть Акакий — Беззлобный. Есть Иннокентий — Безвредный. А где Павсикакий — Борец Со Злом?

Своему сыну, будущему языковеду Срезневскому, отец дал имя Измаил, соблазнившись значением этого имени. Измаил в переводе означает Устроит Бог, и отец Срезневского, знаток языков, решил в устройстве сыновней судьбы положиться на бога.

Если бы и сын так решил, мы бы не знали языковеда Измаила Срезневского.

Но вернемся к Павсикакию. Отвергнув это звучное имя, родительница гоголевского персонажа отдала предпочтение Акакию. И вовсе не потому, что Акакий — Беззлобный, а Павсикакий — Борец Со Злом, хотя и это могло быть принято во внимание, поскольку беззлобным всегда жилось легче, чем борцам, а какая же мать не желает легкой жизни своему ребенку? Но родительница гоголевского персонажа не вдумывалась в значение этих имен и назвала сына Акакием, повторяя имя его отца. Так появился на свет Акакий Акакиевич, Смиренник Смиренникович, Тихоня Тихониевич… Но легкой жизни у него не было. Уж лучше б он был Павсикакием: авось зла на земле стало бы поменьше.

Правда, в наше время Павсикакий считается неблагозвучным. Вадим-Смутьян — благозвучен, Тарас-Бунтарь — благозвучен, а Павсикакий — Борец Со Злом — почему-то неблагозвучен.

Конечно, для того, чтоб бороться со злом, необязательно быть Павсикакием. Можно быть Емельяном — то есть Ласковым, Приветливым, — и при этом быть Пугачевым.

 

ЕЩЕ ОБ ИМЕНАХ

Почему Дантес известней Мартынова? Неужели лишь потому, что убийца въезжает в историю на плечах своей жертвы, а плечи Пушкина в нашей литературе несколько выше, чем плечи Лермонтова (хотя и плечи Лермонтова достаточно высоки)?

Не только поэтому. Помимо других, возможно, более существенных обстоятельств, определенную роль сыграло и то, что фамилия Мартынов слишком распространенная, чтобы стать нарицательной для обозначения убийцы. Всякий раз придется уточнять:

— Это какой Мартынов? Меньшевик? Астроном? Поэт?

О Дантесе ничего не нужно уточнять. Нет в России другого Дантеса.

Фамилия, ставшая нарицательной, не терпит однофамильцев. Поэтому предположение Пушкина, что Чаадаев «в Риме был бы Брут», нередко понимается так, что Чаадаев, будучи в Риме, непременно убил бы Цезаря. Между тем у Пушкина-речь совсем о другом Бруте: не о Марке Юнии, а о Люции Юнии, жившем примерно за пятьсот лет до Марка.

Люций Брут, один из основателей Римской республики, фигура в истории Древнего Рима заметная, но ее заслонила фигура Марка Брута. Потому что убийство Цезаря легче запомнить, чем борьбу римлян против этрусского господства, свержение Тарквиния Гордого и множество других полезных для республики дел. И, конечно, немалую роль здесь сыграла крылатая фраза: «И ты, Брут?» — сказанная много столетий спустя одним из героев Шекспира.

Никому не известные имена легко уживаются в одном тексте. Известным трудней. Больно видеть, как они, чужие и несовместимые, живут в нем, втайне ненавидя друг друга, но подчиняясь общему смыслу, которому призваны служить.

Разве можно спокойно читать эту фразу: «Сестры Наталья Гончарова, в замужестве Пушкина, и Екатерина Гончарова, в замужестве Дантес…»?

 

ИМЕНА И МЕСТОИМЕНИЯ

Местоимение заменяет имя, но собственного имени у него нет. Приходит время — и никто не вспомнит, какое имя оно заменяло. Но если мысль, выраженная общим текстом, не умерла, если ее читают спустя столетия, то в этом заслуга не только имен, но и безымянных местоимений…

Имена ведь тоже забываются. И вспоминаются — забытые при жизни. У каждого имени две судьбы: прижизненная и посмертная.

Генрих Лудольф… Кому это имя что говорит? А ведь оно принадлежит автору первой русской грамматики. Не церковнославянской (как грамматики Зизания и Смотрицкого), а русской, написанной за шестьдесят лет до «Российской грамматики» Ломоносова.

Замечательный советский лингвист Борис Александрович Ларин, издавший в 1937 году грамматику Лудольфа, пишет в предисловии к ней: «Как оценен был труд Генриха Лудольфа в России? На этот вопрос можно ответить коротко: большинство русских лингвистов со второй половины XVIII века и до наших дней или вовсе не знало о нем, или не обращалось к этому важному источнику, а те, кто заглядывал в книгу Лудольфа, не оценили ее по достоинству». И дальше профессор Ларин приводит отзывы о грамматике Лудольфа за истекшие два с половиной века, «чтобы продемонстрировать непроницательность и националистическое высокомерие «отечественной» критики».

Может быть, это и не высокомерие. Просто считалось, что не может нерусский человек написать русскую грамматику. Такие же обвинения предъявлялись в начале нашего века академику Гроту, в котором, по словам А. А. Шахматова, «наш язык нашел… неутомимого исследователя». Автор, уличивший Грота в его немецком происхождении, пишет: «Чутья к русскому языку у него в детстве сложиться не могло, тем более, что он был окружен то полунемцами, то простыми прислугами».

Последние слова недвусмысленно говорят о том, что националистическое высокомерие тесно связано с высокомерием социальным.

В предисловии к своей «Грамматике» Лудольф писал: «Так как я не страдаю таким смешным честолюбием, чтобы искать славы в грамматических работах, то мой покой не смутят суждения тех, кто жаждет проявить свои таланты не в исследованиях, предпринятых на общую пользу и в меру своих сил, а в нападках на других авторов».

Он писал в этом предисловии, что если русские будут писать на живом народном наречии, то они создадут свой язык и будут писать на нем хорошие книги.

Это было сказано в 1696 году. Великий русский язык создан. Хорошие книги на нем написаны. Так стоит ли забывать о том, кто предсказал это величие русскому языку, кто, может быть, и не вполне владея этим языком, написал первую его грамматику?

 

Я, МЫ, ОНИ

Местоимение МЫ легко заменяет местоимение Я, а также местоимения ТЫ и ВЫ, когда нужно у кого-то спросить:

— Как мы себя чувствуем?

Или написать в научной работе: «Мы считаем. Мы полагаем». Хотя, кроме нас, ни один человек не станет этого ни считать, ни полагать.

А что заменяет местоимение Я?

Правда, иногда оно пытается заменить другие местоимения, заявляя:

— Я строил город.

Вместо того, чтоб сказать:

— Мы строили город.

Или:

— Вы строили город.

Или даже еще более откровенно:

— Они строили город.

Но это неправильно.

Грамматика учит, что не может Я заменять другие местоимения.

Я — это всегда только Я.

 

ТОМАС ПЕЙН, НАПОЛЕОН И АЛЕША ШАХМАТОВ

Я — это всегда только Я, хотя иногда пытается заменить другие местоимения. Самолюбие местоимений — тема, еще не исследованная, но уже накопившая богатый материал.

Томас Пейн, известный в свои времена публицист, был участником трех революций: американской, английской и французской. Тут бы ему и остановиться, как остановился на одной революции его современник. Остановился — и стал Наполеоном. А Томас Пейн, герой трех революций, уехал в свою Америку умирать в нищете.

Это он, Томас Пейн, сказал знаменитую фразу: «От великого до смешного один шаг…» Тут бы ему и остановиться, как остановился повторивший эту фразу Наполеон, но Томас Пейн продолжил свою мысль: «…но следующий шаг может сделать смешное великим».

Наполеон не повторил этого продолжения.

Он уже не помнил, как стал великим, перестав быть смешным.

Что-то в этом Наполеоне уловил гимназист Алеша Шахматов, потому-то он и писал сестре: «Не знаю, как ты, Женя, но я нахожу, что Наполеон не был великий человек, а стоит даже ниже Александра Македонского. Все его победы суть не им одержанные, но духом времени, народом французским…»

Даже ниже Александра Македонского! Какое унижение для Наполеона!

 

ДВЕ НЕСООБРАЗНОСТИ

Академик А. И. Соболевский в «Лекциях по истории русского языка» считает, что мужчина должен быть мущиной, поскольку происходит от древнего мужьщины — с тем же суффиксом — щин-, который мы наблюдаем у женщины. А. И. Соболевский утверждает, что суффикса — чин- здесь быть не может, откуда же у нас возьмется мужчина?

В недостаточно осведомленных кругах делались попытки рассматривать — чин- в слове мужчина как хорошо известный всем корень, а первой части — муж — отводить чуть ли не роль приставки. Дескать, главное не муж, а чин. Такое толкование приучает видеть в мужчине совсем не главное, а самих мужчин выдвигать на первый план свою вторую часть, пренебрегая исконной и древней первой. Мудрено ли, что мужество в результате у нас пропадает, а вместо него появляется чинопочитание?

Не потому ли сейчас никто не пишет мущина, как предлагал академик Соболевский, что мораль оказывает давление на грамматику?

А как мы понимаем риск? Как мужчины понимают риск?

Этимологический словарь объясняет: рисковать — буквально «объезжать утес, скалу». Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет — вот что такое риск для современного мужчины.

Был бы он мущиной, а еще лучше — мужьщиной, как в древние времена, и все было бы совсем по-другому. Был бы у него суффикс — щин-, не претендующий на роль корня, а корнем был бы муж, означающий мужество, то есть самое главное у мужчины.

 

СОБСТВЕННЫЙ СТИПЕНДИАТ

Неужели это так смертельно? Мозг перерождается в жировое вещество… У скольких людей мозг перерождается в жировое вещество, а их считают практически здоровыми. Разжиревшими, но здоровыми. Отупевшими, но здоровыми. Равнодушными, ленивыми, бессердечными, но здоровыми, практически — совершенно здоровыми…

Николай Крушевский никогда не был здоровым человеком. Но он был мыслящим человеком — с чего бы это его мозгу перерождаться в жировое вещество?

Он был беден. Подобно своему учителю, знаменитому Бодуэну де Куртенэ, он трудился всю жизнь ради куска хлеба. Зачисленный в Казанский университет в качестве сверхштатного профессорского стипендиата без стипендии, он существовал со своей семьей на средства, которые специально ради этого в течение трех лет зарабатывал в уральском городе Троицке. Он был собственным стипендиатом, он работал, трудился — с чего бы это его мозгу перерождаться в жировое вещество?

Двадцати семи лет он пришел в Казанский университет стипендиатом без стипендии, а тридцати пяти лет вышел в отставку. «Как быстро я прошел через сцену!» — сказал он в минуту просветления.

Последние два года он провел в Казанском доме для душевнобольных, забывая постепенно все, чему научился… Дольше всего он помнил свою науку — лингвистику…

Его учитель, глава Казанской лингвистической школы профессор Бодуэн де Куртенэ, написал о нем большую статью. Учитель пережил ученика на сорок два года.

Это, конечно, патология. И то, что учитель переживает ученика, и то, что живой, активный, талантливый мозг перерождается в жировое вещество, — это патология.

Другое дело — мозг застывший, зачерствевший, разжиревший… Когда такой мозг превращается в жировое вещество — это естественно, и человека можно считать практически здоровым. Безнадежным, но здоровым…

Николай Крушевский пытался читать книги в лечебнице для душевнобольных. Накануне своей кончины он боялся отстать от науки.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ХАРЬКОВА В МОСКВУ

У слова две формы и одно содержание, утверждал Александр Афанасьевич Потебня. Внешняя форма — звучание слова, внутренняя форма — его буквальное значение. А содержание — его истинное значение в тексте.

Вот Потебня рассказывает, как по пути от Харькова до Московской губернии кондуктор четырежды «бил зубы ямщикам».

И дальше замечает:

«Умилительно и назидательно было слышать, как кашлатые и бородатые представители невежества ссылались на законы гражданские и общечеловеческие, а представитель цивилизации отвечал им только одним: молчать, так-то твою мать!»

Умиление — это внутренняя форма слова умилительно, а содержание его — возмущение. И представитель цивилизации представляет цивилизацию лишь по форме, а по содержанию представляет самое темное, самое дикое и необузданное невежество, по сравнению с которым невежество избиваемых мужиков (которые ссылаются на законы гражданские и общечеловеческие) — вершина воспитанности и культуры.

Продолжение этого эпизода: Потебня берет под защиту ямщиков, а кондуктор объясняет остальным пассажирам, что, поскольку он, кондуктор, действовал исключительно в их интересах, вступившийся за ямщиков пассажир — человек вредный (вредный по характеру — это только внутренняя форма данного слова, а содержание его — вредный для общества, для государства). И пассажиры (то есть общество) немедленно берут кондуктора под защиту и выражают готовность свидетельствовать, что он не бил ямщиков.

Что тут остается сказать?

Потебня говорит:

«Ой нема, нема правди нi в кому,

Тiльки в єдиному бозi

да еще, может быть, немного в мерзавцах мужиках… пока еще их бьют, а не они бьют».

Содержание слова мерзавцы выражает отношение к мужикам не Потебни, а просвещенного общества, у которого просвещение — тоже всего лишь форма.

Несоответствие формы и содержания в словах создает иронию — оружие беззащитного ума перед вооруженным до зубов невежеством. «Государь император соизволил всемилостивейше благодарить Георгиевских кавалеров за молодецкую службу. — Министр юстиции изволил благодарить чинов судебного ведомства за ухарскую службу. — Министр народного просвещения изволил благодарить профессоров университета за лихое чтение лекций и студентов за залихватское их посещение…»

Такова ирония Потебни, прекрасно знающего разницу не только между формой и содержанием, но также между формой внешней и внутренней формой.

 

ПОТОЛОК, РАВНЫЙ ПОЛУ

Слабый синоним прекрасному лишь тогда, когда речь идет о прекрасном слабом поле. Но в большинстве случаев слабый и прекрасный — враги. Или, как их принято называть, антонимы (прекрасные стихи — слабые стихи).

Но жизнь слов сложнее, чем кажется на первый взгляд, и синоним может обернуться антонимом. Допустим, синоним слова профессия — ремесло. А профессионал и ремесленник? Нетрудно ответить на этот вопрос.

Антонимы многому учат нас. Антонимы предупреждают:

— Не заводите дорогой обстановки, чтоб на ее фоне не выглядеть слишком дешево!

— Не употребляйте дешевых фраз, это вам обойдется слишком дорого!

Но иногда противоположность чисто внешняя и антонимы не такие уж антонимы, как может показаться на первый взгляд.

К примеру, пол и потолок. В любом многоэтажном доме верхние соседи ходят, в сущности, по потолку нижних. И в жизни так бывает: какого б ты ни достиг потолка, всегда твой потолок может оказаться чьим-нибудь полом.

Так обычно бывает в жизни. Так бывает в многоэтажных домах. И так же бывает в прекрасной (но не слабой!) науке этимологии.

Потому что потолок, как утверждает этимология, буквально означает: равный полу. Равный — какого бы он ни достиг потолка!

Для потолка это не беда. Та же этимология утверждает, что без беды не бывает победы. Потому что слово победа происходит от слова беда. Сначала беда, а потом, после нее, по беде, как результат ее преодоления — победа.

Различие бывает таким же внешним, как и сходство. Знакомство с голландским сыром еще не дает права судить о голландской живописи. И даже — как ни странно — о голландской породе коров.

 

ГЕНЕРАЛ ОТ ОРФОГРАФИИ

Грустно сознавать, что дважда два всегда будет четыре и действие всегда будет равно противодействию, а наречие «по-прежнему» сегодня может писаться через черточку, а завтра слитно, как писалось уже не раз. Есть в этом какая-то непрочность, зыблемость нашей науки.

И разве можно иметь твердую уверенность, что нужно писать не иначе, а именно так? Мы требуем писать так, мы снижаем отметки за малейшее отклонение, но уверенности, твердого убеждения у нас нет. Можно ли посвятить свою жизнь тому, что не является твоим убеждением?

Не случайно к грамматике в школе относятся не так, как к физике и математике, а как к бессмысленному и необязательному ярму. Точнее, обязательному, но только для аттестата.

В эти минуты неуверенности в любимом предмете обращаешься памятью к великим именам. Например, вспоминаешь, как в течение многих лет шла борьба за реформу русской орфографии, как понадобилась революция для проведения в жизнь этой реформы, и, конечно, новая орфография — ценой таких усилий! — была не для того принята, чтобы какой-то лодырь ее нарушал.

У реформы — в те еще, дореволюционные времена, — было немало противников. Придворный публицист, славянофил и генерал-лейтенант А. А. Киреев считал, что можно, не прибегая к реформе, повысить грамотность в учебных заведениях. Для этого нужно совсем не много: ЗАПРЕТИТЬ УЧИТЕЛЯМ ВЫСТАВЛЯТЬ БАЛЛЫ НИЖЕ ТРЕХ.

«Неужели генерал-лейтенант был прав?» — усомнится учитель в минуту душевной слабости. Но тут же перед ним возникает образ честного и бескомпромиссного рыцаря филологии, отважного борца за орфографическую реформу, и, отбросив колебания, учитель скажет себе: нет, Александр Алексеевич Киреев не прав, прав Алексей Александрович Шахматов.

Такие мысли возвращают уверенность, и опять чувствуешь себя надежно за могучими спинами титанов лингвистической науки.

 

ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ

«…Я купил за 50 санскритских слов и за три готских слова — 60 исландских. За 40 персидских слов и 8 арабских — 50 финских и литовских… за 257 древнегерманских слов — 60 редких готских слов».

Такова была «коммерческая» деятельность тринадцатилетнего Алексея Шахматова в стенах Московской гимназии. Поскольку в гимназии таких слов не водится, обмен производили через гимназистов с их родителями и родственниками, давным-давно окончившими университет.

Среди своих солидных партнеров мальчик Шахматов — личность известная и уважаемая. Да, собственно, он и не новичок в науке. Десяти лет от роду он уже был автором двух солидных трудов:

1. «Книга I. До Ярослава I. Русская Старина. 23 апреля 1874. Составил Ал. Алексан. Шахматов», 175 страниц.

2. «Русская Старина. Ч. II — от Ярослава Мудрого до Всеволода III и ч. III — от Георгия и татар до Василия Дмитриевича и Вас. Темного. Лето 1874», 178 страниц.

Это было начало того пути, в конце которого академик Никольский скажет:

«Если бы в наше время продолжались старинные погодные записи, которыми с таким увлечением занимался Алексей Александрович, то летописец без колебания и преувеличения был бы вправе отметить его кончину словами: «такового не бысть на Руси преже, и по нем не вем, будет ли таков» (Никон. Летопись, под 1089 годом)».

А пока гимназист Шахматов устанавливает научные связи с родителями своих соучеников. Отец гимназиста Прогульбицкого торговал у него слова, примечания к ним и сочинение «Взгляд на историю с филологической точки зрения» за шесть рублей. Но разве за деньги можно продать слова, тем более — взгляд на историю? Юный коммерсант предложил ему свое сочинение бесплатно.

Отец Прогульбицкий на это не согласился, он хотел приобрести не только сочинение, но и авторские права. Пока он торговался, накидывая по рублю, Алексей Шахматов составил филологические теоремы, которые он доказывал алгеброй.

Целый год вел осаду отец Прогульбицкий, подсылал своих лазутчиков и парламентеров, а потом согласился переписать сочинение даром. И не только переписал — опубликовал его в иностранном журнале под своим (правда, вымышленным) именем.

Кто мог этого ожидать? Ведь они же обменивались словами, только словами: за 50 санскритских — 60 исландских, за 40 персидских — 50 финских… И вдруг — профессор Мюллер говорит:

— Молодой человек, все эти теоремы вы переписали из иностранного журнала.

Мальчик отвечал с достоинством истинного ученого:

— Милостивый государь! Я начинающий, я начал изучение языков с пяти персидских слов, найденных мною в грамматике Востокова, а теперь у меня одних санскритских слов пять тысяч…

В сущности, если разделить представителей любой науки на две части, они разделятся на Шахматовых и отцов прогульбицких. И пока первые беспечно обмениваются словами, вторые начеку и каждое слово у них имеет реальную стоимость.

 

ОТ ЗВЕЗДОСЛОВИЯ ДО СВИСТОПЛЯСКИ

Что было бы с нашим развитием, с нашей общественностью, с нашей промышленностью, наконец, если б не Карамзин? Все эти слова — его изобретение.

А наша будущность? Ведь и это слово идет от Карамзина. Да, не много найдется писателей, оказавших такое влияние на развитие русского языка, — недаром ему принадлежат слова влияние и развитие.

Словотворчество — занятие, доступное всем, но как дать жизнь придуманному слову? Как добиться его принятия, приживления в живом языке? Это не удавалось даже такому знатоку живого русского языка, как Даль: сконструированные им на манер живых слова так и не ожили, навсегда остались на бумаге.

Повезло историку Погодину: придуманное им слово свистопляска внезапно прижилось в русском языке. Слово, что и говорить, выразительное: так и представляешь себе эту банду, с дикой пляской освистывающую нечто святое, благородное, прогрессивное… Но дело-то в том, что реакционный историк Погодин адресовал это слово прогрессивному «Современнику». Возможно, натолкнул его на это сатирический отдел «Современника» — «Свисток». От этого «Свистка», возможно, и пошла придуманная Погодиным свистопляска, которую впоследствии охотно употребляли прогрессивные авторы для характеристики всевозможных реакционных действий.

Однако авторство Погодина, удостоверенное Писаревым («Раздражение г. Погодина, выразившееся… в изобретении слова «свистопляска»…»), опровергается словарем Даля. Оказывается, слово это давно существует в вятских говорах и уходит своей историей в XIV век. Именно в этом веке вятичи убили пришедших им на помощь устюжан, ошибочно приняв их за неприятелей, и тризна по убитым — свистопляска — с того времени стала традиционной. В этот день свищут в глиняные дудочки, — так объясняет происхождение слова Даль.

Возможно, историк Погодин знал историю вятичей и устюжан, а, возможно, придуманное им слово просто совпало со словом вятского говора. Тем не менее имя его связано с введением в русский язык нового слова. Оказать новое слово в буквальном смысле нисколько не легче, чем в переносном (то есть, сделать какое-нибудь открытие).

Были, к примеру, у нас и недотепы, и растяпы, но их неудачи часто объяснялись невезением, стечением обстоятельств, а также тем или иным свойством характера. Щедрин указал на истинную причину, заменив невразумительные приставки полнозначным словом голова.

Так появились у нас головотяпы.

В свое время Российская академия, подчеркивая разницу между академиком и писателем, сетовала, что писатели вместо слов звездословие, тискарня, обзор, отвес писали астрономия, типография, горизонт, перпендикуляр. Писатели могут употреблять какие угодно слова, но суть не в том, какие слова употребляют писатели, а в том, какие употребляют читатели. Только слово, употребляемое читателями, становится достоянием живого языка.

Вот что такое наше развитие, наша будущность: они никогда не зависят от одного человека, даже если он придумает слово влияние и будет стараться повлиять на общественность. Пока общественность сама не примет нового слова (как буквального, так и переносного), слово это жизни не обретет.

 

СУДЬБА ВЕРБЛЮДА

Давно было сказано: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко…» — а между тем он, верблюд, проходить сквозь ушко даже и не пытался. Канат, возможно, пытался и до сих пор не теряет надежды, старается, хотя никто этого не замечает. Все видят, что верблюду трудно пройти сквозь игольное ушко, и никто не видит, как трудно канату.

Дело в том, что в греческом языке верблюд и канат очень похожие слова, а если судить только по словам, то, конечно, можно принять канат за верблюда. Потом иди доказывай, что ты не верблюд.

Д когда, отдав все до ниточки, истончившись до ниточки, осуществишь наконец дело всей своей жизни, пройдешь сквозь игольное ушко — лавры достанутся не тебе, а верблюду. О нем будут говорить, что он добился этого своим горбом, своими мозолями (не зря в зоологии его относят к отряду мозоленогих).

И теперь тебе придется доказывать, что ты и есть тот самый верблюд, что это ты, ты прошел сквозь ушко своим горбом и мозолями…

Все относительно просто, пока не выходишь за пределы пословицы и поговорки. «На ловца и зверь бежит». Прекрасно! Особенно если не очень страшный зверь и ловец не робкого десятка. «Тише едешь — дальше будешь». Пословица призывает не только не спешить, но и не очень шуметь о своем движении. Из такой пословицы и выезжать не захочешь. «Не боги горшки обжигают». Это и вовсе отличная пословица. В такой пословице можно век жить — не тужить. С одной стороны, горшки обжигают не боги, значит, работа не требует особого мастерства. А с другой стороны — и о качестве нечего спрашивать: ведь обжигают горшки — не боги!

Да, внутри пословицы все обстоит хорошо. По крайней мере, так видится поверхностному взгляду.

«Я увидел ее и остановился как вкопанный. Я влюбился по уши и предложил ей: «Давайте сядем, в ногах правды нет».

И все было прекрасно, и никто не вспомнил, что в ногах правды нет потому, что в старину добывали эту правду под пытками, больно ударяя людей по ногам, а как вкопанные мы останавливаемся, напоминая тех, которых заживо закапывали в землю. По уши закапывали — тут уж было не до любви!

Но внешне в пословице все обстоит хорошо. Если, с одной стороны, не углубляться в нее, а с другой — не выходить за ее пределы. А стоит выйти — и она совсем по-другому зазвучит.

«Работа не волк, в лес не уйдет… не надейся». Только что мы утешались тем, что работа в лес не уйдет, и вдруг утешение обернулось разочарованием. Оказывается, когда мы не торопились с работой и утешали себя тем, что в лес она не уйдет, втайне мы все же надеялись: а вдруг уйдет? Вдруг работа, как волк, уйдет в лес, и мы, таким образом, избавимся от работы?

«Дети — цветы жизни… а ягодки будут впереди». Этот мостик в другую пословицу открывает истину, неизбежную в жизни. Но даже мысль о будущих ягодках не изменит нашего отношения к цветам, не заставит нас, выражаясь пословицей, выплескивать вместе с водой ребенка…

«Ребенок, которого выплеснули вместе с водой… постепенно рос и становился на ноги». Напрасные усилия — выплеснуть ребенка с водой. Сколько его ни выплескивай, он все равно станет на ноги и призовет нас к ответу. И зря мы надеемся уйти от ответственности за то, что мы выплескиваем вместе с водой для собственного спокойствия, благополучия или карьеры. Они растут вокруг нас — наши выплеснутые мысли, дела, добрые начинания. Выращенные другими — дети наши, выплеснутые вместе с водой…

И не нужно утешаться пословицей, что «нет худа без добра». Иначе на худо уйдет все наше добро и на добро добра не останется.

Неуютно и тревожно за пределами прописных истин, в том числе и лучших из них, пришедших в нашу жизнь как пословицы.

 

ИЗМЕНЕНИЕ ВО ВРЕМЕНИ

«Изменение языка во времени и составляет самое существование языка…»

В этих словах Фортунатова точно выражена не только природа языка, но и природа самого человека. Изменение во времени… Потому и изменяется наш язык, что он должен поспеть за изменением человека во времени.

Он поспевает. И всегда точно соответствует уровню человека в данный период его изменения. В период расцвета — цветет, в период оскудения — скудеет.

Потому так важно к себе прислушиваться: не скудеет ли наш язык? Не становится ли он бедней, чем был язык наших предков?

«Прекрасный наш язык, под пером писателей неученых и неискусных, быстро клонится к падению», — писал Пушкин в 1836 году. Достоевскому было 15 лет, Островскому — 13, Салтыкову-Щедрину — 10, Льву Толстому — шутка сказать: Льву Толстому! — всего-навсего 8 лет… Русский язык был на подъеме, но тревожному взгляду Пушкина казалось, что он клонится к падению.

Впрочем, время тоже не всесильно, и не все в этом мире зависит от времени. Профессор Стороженко характеризовал юному Шахматову двух корифеев тогдашней филологии: Буслаев — человек очень увлекающийся и поэтический, он благодарен за всякое указание на ошибки, за всякую критику. Фортунатов же совершенно противоположен, сухой, математически точный и никогда не увлекается.

Фортунатову в то время был 31 год.

Буслаеву — 61.

Что же касается Бодуэна де Куртенэ, то он увлекался до восьмидесяти четырех лет, до последнего года своей жизни, хотя, по выражению Виноградова, «никто из лингвистов последней трети XIX века и начала XX века не подвергался таким издевательствам и даже преследованиям, как он».

 

РАЗГОВОР О ПОГОДЕ

В русском языке нет твердого, незыблемого порядка слов, но если уж с чего начинать, то прежде всего желательно определить место и время.

НА УЛИЦЕ ШЕЛ ДОЖДЬ…

Это не просто банальный разговор о погоде. Это пример того, что обстоятельству места легко занять в предложении первое место.

Но — до поры до времени.

ВЧЕРА НА УЛИЦЕ ШЕЛ ДОЖДЬ…

Речь опять-таки не о погоде, а о том, что появилось обстоятельство времени и отодвинуло обстоятельство места на второй план.

Так обычно бывает. Даже обстоятельство места не может сохранить своего места в предложении. А если сохраняет — то лишь до поры до времени. Придет время, точней, обстоятельство времени, — и все прежние обстоятельства отодвинутся на второй план.

 

СПАСИБО ВАМ!

Учитель — всегда ученик. Особенно если он преподает в вечерней школе, где ученики старше его по возрасту и имеют более солидный жизненный опыт. Ученицы будут относиться к нему по-матерински, а ученики попытаются даже воспитывать. Дескать, не так все просто в жизни, как это в книжках написано, и если хочешь жить по литературе, нахватаешь синяков.

Им захочется уберечь своего учителя от синяков, просветить его своим опытом, но, конечно, не всяким: до иного опыта нужно дожить, для него требуется соответствующий возраст. И, сознавая это, они будут стесняться отвечать на уроках со всей откровенностью и о программных вещах будут говорить как о произведениях, которые их учителю еще рано читать.

Но не только в этом случае учитель — всегда ученик. Когда он перестает быть учеником, он перестает быть и учителем.

Сорокапятилетний профессор Бодуэн де Куртенэ брал уроки армянского языка у одного из своих студентов. Одновременно он изучал латышский, эстонский и арабский языки, слушал курс патологии речи и брал уроки высшей математики.

Федор Евгеньевич Корш, о котором говорили, что он один заменяет целый восточный факультет, Корш, который писал стихи не только по-русски и по-украински, но также по-гречески и по-латыни, Корш, который вступал в разговор с человеком, не зная его языка, и изучал язык в процессе разговора, — Федор Евгеньевич Корш, уже будучи престарелым академиком, изучил по учебнику грамматики венгерский язык, да так, что с успехом переводил Петефи.

А Федор Иванович Буслаев (который, обучая болгарина русскому языку, попутно выучился у него болгарскому и сербскому) говорил своим ученикам:

— Какие же вы ученики? Да мы вместе учимся, мы соученики; вы только младшие мои товарищи.

Если вы работаете в вечерней школе, трудность заключается в том, что младшие ваши товарищи одновременно старшие ваши товарищи, и вам особенно часто придется повторять любимую буслаевскую фразу:

— Спасибо вам, вы меня научили!

Представьте, что вы даете на почте телеграмму и, подсчитав стоимость текста, обнаруживаете нехватку двух копеек. Как в этом случае поступить?

И тогда, после мучительных сомнений, вы решитесь на страшное преступление: напишете слитно то, что по всем правилам должно писаться раздельно.

В конце концов — бывают же исключения. В самой грамматике — вон сколько исключений! Конечно, данное исключение в грамматике не зафиксировано, но оно продиктовано самой жизнью. А жизнь — это вам не грамматика: здесь либо пиши, как требуют обстоятельства, либо выкладывай две копейки.

Вы уже смирились с этой жизненной философией. Вы уже написали слитно — допустим, с глаголом частицу «не» — и вдруг, подойдя к окошку, обнаруживаете, что телеграммы принимает ваша ученица. Отличница!

Да, вы похолодеете, представив, что она вам сейчас скажет.

— Что же это вы, уважаемый? Нас учите, а сами пишете как?

Или еще того хуже:

— Нас учите, а сами готовы ради каких-то жалких копеек пожертвовать самым святым?

Ну, самым святым — это слишком. Так не скажет даже отличница. Она скажет проще и конкретней:

— Нас учите, а сами готовы за копейку продать правописание частицы «не» с глаголами?

Пусть вы, учитель, младше своих учеников, пусть они относятся к вам, как к младенцу, но, во всяком случае, как к младенцу, устами которого глаголет истина. И не просто истина, а истина, предусмотренная программой.

Понимая это, вы возьмете новый бланк и перепишете текст наново. Вы напишете частицу «не» на приличном расстоянии от глагола, но, отделившись от глагола, она потребует отдельных затрат (как это бывает с детьми, отделившимися от родителей). И, чтобы ее оплатить, вам придется (по примеру тех же родителей) пожертвовать очень важным, быть может, самым важным во всем тексте словом: «Целую».

— Спасибо вам, вы научили меня!

А позднее, когда время будет приближаться к экзаменам, к вам подойдет коллега-физик и предложит по дороге домой зайти выпить по кружке пива. Какое пиво в одиннадцать часов вечера? Оказывается, здесь неподалеку есть буфет, который работает до двенадцати. В вашем распоряжении целый час.

Буфет, как вы и ожидали, будет закрыт.

— Одну минуточку! — скажет коллега-физик и постучит — тихонько, так, чтоб в соседних буфетах не услышали.

Дверь неслышно отворится и затворится, и за столом, уставленным бутылками, вы увидите своих учеников.

Им будет неловко. На какой путь они толкают своего младшего товарища? Начнет ходить по буфетам, продавать достоинство учителя за стакан вина. Плохо это для него кончится. Но без этого тоже нельзя. Экзамены на носу, придется писать сочинение. Что же лучше — принести в жертву одного учителя или целый коллектив? Да, с педагогическими церемониями пора кончать, здесь требуется хирургическое вмешательство.

— Выпьем, дорогой наш учитель! — скажет незнакомый вам человек, поднимая стакан с вином, как хирург поднимает скальпель.

Как ни странно, он, этот хирург, окажется вашим учеником. Просто вы до сих пор не имели случая встретиться, но фамилию его регулярно зачитывали во время переклички.

Вы выпьете, но от этого не исчезнет неловкость. Даже веселый физик не будет находить слов.

— А вот интересно: почему «вдвоем», «втроем», даже «вдесятером» пишется слитно, а «в компании» — раздельно? — спросит какой-нибудь двоечник, явно выслуживаясь перед вами.

Но даже родная тема не развяжет вам язык. Вам будет неуютно в этой малознакомой компании. Тех учеников, которых вы привыкли видеть на уроках, здесь не окажется, — разве что те, которых, право же, лучше не видеть…

Расходясь, вы разделитесь на две группы: физиков и лириков. Физики, не доверяя этой серьезной науке, пойдут провожать вашего коллегу, а вас пойдут провожать лирики — двоечники русского языка.

И опять разговор не будет клеиться. Кто-то затронет тему лишнего человека, но его не поддержат. Тема романтизма раннего Горького тоже повиснет в воздухе. Даже в этих программных темах будет звучать что-то незаконное, словно это какая-то уголовная литература.

И эти темные переулки, по которым вас ведут к вашему дому… Встречные прохожие испуганно жмутся к домам, словно чувствуя противозаконность этой компании. Такой большой компании в такую темную ночь…

Учитель всегда ученик. Но нужно что-то сказать на прощание… Что тут можно сказать?

— Спасибо вам, вы меня научили.

 

СОЕДИНЕННЫЕ ПАМЯТЬЮ

Они неразлучны в нашей памяти — Мелетий Смотрицкий и Леонтий Магницкий, хотя жизни прожили разные и никогда не встречались друг с другом. Смотрицкий родился при Иване Грозном, за сто лет до рождения Петра (умер он через сто лет после рождения Грозного), а Магницкий был сподвижником Петра и родился спустя сорок лет после смерти Смотрицкого.

Каждый из этих двух людей считал главным делом своей жизни не то, которое впоследствии запомнилось потомкам. Магницкий двигал вперед высшую (по тем временам) математику, Смотрицкий писал пламенные богословские трактаты, от которых впоследствии отрекался, участвуя в их публичном сожжении, а затем отрекался от сожжения и писал новые пламенные трактаты.

А потомкам запомнились «Арифметика» Магницкого и «Грамматика» Смотрицкого.

Правда, грамматика была церковнославянская, а одно из основных правил арифметики предписывало «множить первое предположение на второе отклонение и второе предположение на первое отклонение», но ведь путь к истине всегда состоял из предположений и отклонений… Хотя, как в любой задаче с расстоянием между двумя городами, путь к истине является одновременно путем от истины. И если богословская деятельность Смотрицкого была путем от истины, то своей «Грамматикой» он сделал шаг к истине, открытой спустя столетия в трудах Фортунатова, Шахматова, Потебни…

«Грамматику» Смотрицкого и «Арифметику» Магницкого Ломоносов назвал вратами своей учености (поскольку ученость была огромная, соответствующими были и врата); он соединил Магницкого и Смотрицкого на вечные времена, отодвинув на второй план все их дела, кроме грамматики и арифметики.

«Грамматики словенския правильно синтагма по тщанием многогрешнаго мниха Мелетия Смотрискаго»…

Многогрешен был мних. Но все грехи отпустила ему его «Грамматика».

 

СЛУЖЕБНЫЕ

Опасно подниматься на такую вершину грамматики, чтобы оттуда казались мелочью служебные слова.

К примеру, предлог В. Среди всех слов он — самый употребительный. Без него ни В одиночку, ни В компании, ни В полдень ясный, ни В темную ночь, ни В путешествие отправиться, ни остаться В четырех стенах. Без него ни В кого не влюбишься, без него ни В школу, ни В институт, без него и В люди не выйдешь — ни В повара, ни В профессора… Даже В дураках без него не останешься… Вот тебе и служебное слово…

Служебные слова вообще встречаются чаще других — такая у них служба. Из самостоятельных чаще всего встречается местоимение Я, и это попятно: ведь сколько людей на земле, столько Я. И каждому надо высказаться.

Служебные слова сами не высказываются, но зато помогают высказываться другим. Допустим, кто-то говорит:

— Все, что ни делается, то к лучшему.

А другой уточняет:

— Все, что не делается, то к лучшему.

Ведь это, согласитесь, существенное уточнение. И кто его вносит? Частицы — служебные слова.

Или другой пример, тоже из жизни. Было не однажды замечено, что некоторые родители уходу ЗА ребенком предпочитают уход ОТ ребенка.

Лицемерно похожие существительные — уход и уход, но зато — ЗА и ОТ — откровенно различные предлоги.

Когда молчат существительные, говорят служебные слова. Но правда все равно будет сказана.

Для этого только нужно так расставить буквы, чтоб они обозначали слова.

А слова нужно так расставить, чтоб они обозначали мысли.

А мысли нужно так расставить, чтоб они открывали, а не закрывали путь к истине.

А истины нужно так расставить, чтоб они помогали, а не мешали нам жить.

 

ВСЕГДА РЯДОМ

Слова тоже привыкают друг к другу. Когда их часто употребляют рядом, они до того привыкают друг к другу, что их уже трудно бывает разделить. Некоторые из них вообще не могут отдельно существовать, а только в компании с единственным полюбившимся словом.

Хорошо, когда кто-то без кого-то не может существовать, но надо же сохранять и собственное значение. Самостоятельное значение. А не так, как БАКЛУШИ в выражении БИТЬ БАКЛУШИ: если их не бить, то от них вообще толку не добьешься.

А вот ЛЯСЫ не бьют, ЛЯСЫ ТОЧАТ. КАНИТЕЛЬ не бьют и не точат — ТЯНУТ КАНИТЕЛЬ. А ТУРУСЫ — РАЗВОДЯТ, причем, непременно НА КОЛЕСАХ. На колесах, а разводят, хотя на колесах привычнее развозить.

Странные бывают между словами отношения. Посмотришь на иную пару — ну как они только могли сойтись? СОБАКУ СЪЕЛИ, СВИНЬЮ ПОДЛОЖИЛИ, а разве не естественней было СВИНЬЮ — СЪЕСТЬ, СОБАКУ — ПОДЛОЖИТЬ, чтоб уже заодно знать, где эта СОБАКА ЗАРЫТА? Но, как говорится в пословице, не по хорошу мил, а по милу хорош. Как встретишь такое, по милу хорошее, так и бросишься очертя голову. Именно голову, потому что-что еще можно ОЧЕРТЯ? Ничего нельзя, только ГОЛОВУ…

 

НЕКОРОНОВАННОЕ СЛОВО

Гарпократ, старинный бог молчания, изображался ребенком в короне и с рогом изобилия в руках. Рог изобилия символизировал богатство: хочешь быть богатым — не давай воли языку. Корона символизировала власть: хочешь властвовать над людьми — не доверяй им своих тайных помыслов. А ребенком изображался бог молчания в знак того, что лишь умеющему молчать принадлежит будущее.

От бога — молчание, слово — от человека. У древних не было бога красноречия, хотя и у них были свои Демосфены. Человек неотделим от слова, и Демосфену пришлось принять яд, чтобы научиться молчанию.

писал Востоков, молчавший вынужденно, в силу своего врожденного физического недостатка.

писал Грот, знавший, когда говорить, а когда молчать.

Молчание бывает разным, как и слова. Оно бывает трусливым и мужественным, добрым и жестоким, добровольным и вынужденным… Было когда-то блюдо — «соловьиные язычки»… Чтобы насытить одного гурмана, сколько ж это соловьев надо было заставить замолчать! Как часто Слово как раз и бывает причиной молчания…

Некоронованное Слово, не сулящее ни бессмертия, ни богатства, Слово, лишенное покровительства богов, разделяет трудную судьбу человека. И, подобно человеку, оно бывает и лживым, и лицемерным, и корыстным, и даже предательским, — но только оно способно выразить Мысль, поднимающую человека над беспредельным царством Молчания…

 

САМАЯ ДОРОГАЯ БУКВА

По наблюдению Соболевского, буква Ъ хранит молчание примерно с XIII века. До XIII века ей было что сказать, а с XIII она замолчала.

Нет, она регулярно посещала собрания букв…

ЖИЛЪ-БЫЛЪ КОТЪ, ОНЪ ЕЛЪ БУТЕРБРОДЪ… но занимала место где-нибудь в самом конце и — помалкивала.

Это с XIII-то века!

За это время у нас многое произошло. Появились новые слова, старые вышли из употребления. Книжки стали печататься. А буква Ъ об этом — молчок… А может, она молчок совсем не об этом? Мало ли о чем можно с XIII века молчать!

Осип Иванович Сенковский, известный также под именем Барона Брамбеуса, очень сердился на букву Ъ: «Пагубнее всех и всего этот тунеяд Ъ… на хвосте русских слов: он пожирает более восьми процентов времени и бумаги, стоит России ежегодно боле 4 000 000 рублей, — а какую приносит ей выгоду или честь?»

Не каждый, кто много стоит России, приносит ей честь, этого Осип Иванович не учитывал. Но, с другой стороны, за такие деньги можно что-то сказать. Хоть звук проронить…

Теперь понятно, почему буква Ъ с XIII века молчит: для нее молчание — чистое золото.

 

КТО СКАЗАЛ «Э»?

Спор между Бобчинским и Добчинским, кто первый сказал «Э!», мог бы не возникнуть совсем, если бы за сто лет до них другой спор имел другое завершение. А именно, спор о том, нужно ли вообще сохранять в русском языке это «Э». Может, сохранить ето «Е» и етим ограничиться?

В борьбе против буквы Э объединились представители различных грамматических направлений: Ломоносов, Сумароков и Тредиаковский. В восемнадцатом веке писатели были одновременно и языковедами — приходилось самим укладывать рельсы, чтобы потом вести по ним поезда.

О других буквах спорили: исключить или оставить. О букве Э спора не было: исключить.

И вот Фита, в отношении которой мнения разошлись, исключена.

Ять, в отношении которого мнения разошлись, исключен.

А буква Э, которую единогласно приговорили к исключению, осталась.

Э оборотное… Оно сохранилось, как ни брали его в оборот.

Возможно, это показалось подозрительным издателю С.-Петербургских Полицейских Ведомостей, и он спустя сто лет, в 1852 году, потребовал исключения Э оборотного.

Но вмешательство полиции не помогло. Больше того: стали раздаваться голоса о необходимости ввести другие оборотные буквы. Например, Г оборотное, с палочкой налево. Т оборотное, с перекладиной внизу.

Предложение несерьезное, надо прямо сказать, издевательское, но — в грамматике чего не бывает.

Замолчали Полицейские Ведомости. Оставили в покое оборотное Э.

Хотя — какой в грамматике покой? Все равно кто-то пишет вместо Э — Е, кто-то И, и кто-то даже А (вместо «элементы» — «алименты»).

Хотя, конечно, сейчас уже не то время, о котором писал Карамзин: «В целом государстве едва ли найдешь человек сто, которые совершенно знают правописание».

 

ДАЛЬ

Смелость — для начала труда, упорство — для его продолжения и силы — для его завершения… Много великих дел осталось незавершенными, еще больше — брошенными на полпути, но больше всего великих дел — неначатых… Как посмотришь с этого начала туда, где не только не видится — не мыслится завершение… Какая даль!.. И руки опустятся, и увянет дух, и поспешишь взяться за какое-нибудь ближе исполнимое дело.

Даль…

Человек с этой удивительной фамилией — Даль — никогда не боялся больших расстояний. В молодости он проходил ежедневно десятки верст и в молодости же начал тот труд, на который ушла не только вся молодость, но и почти вся старость. Сорок восемь лет из одной жизни — для одного дела, — какую нужно иметь смелость для начала такого труда!

А ведь этот труд не кормит. Одним этим трудом не только не доживешь до старости, но и в зрелые лета не войдешь. Значит, нужны и другие труды. Например, служба на флоте — мичманом. Затем в армии — военным врачом. Чиновником особых поручений при военном губернаторе. Написать учебник ботаники, учебник зоологии, несколько этнографических работ, создать в литературе новое имя Казака Луганского, — и при всем этом продолжать главный путь, которому не видно окончания… «Дожить бы до конца Словаря…»

Он дожил. Его хватило не только на создание словаря, но и на его издание (много тысяч страниц, помноженных на четырнадцать корректур, читанных слабыми старческими глазами). Он покорил эту даль, на которую никто не решался. Ни до него, ни после него.

Отметив, что Французской Академии на составление словаря понадобилось шестьдесят лет, а Российской — в десять раз меньше, Пушкин пишет: «Карамзин справедливо удивляется такому подвигу». Если это подвиг для целой Академии, то что ж тогда сказать об одном человеке?

В словаре Даля слово подвиг имеет два значения: путь и славное деяние. В своей жизни он соединил оба эти значения в одно.

Моряк, солдат, военный лекарь. Человек непостижимой смелости, если взглянуть на труд его с самого начала, откуда даже не мыслилось его окончание…

 

НАРОДНЫЕ ИСКАЗИТЕЛИ

Пути слова в живом языке поистине неисповедимы. Почему, к примеру, можно праздновать труса, праздновать лентяя и нельзя праздновать дурака? Или, допустим, мошенника?

Повезло трусу и лентяю, их можно праздновать. Хотя какой это праздник? Всю жизнь дрожать или лежнем лежать — уж лучше дурака валять, раз уж его невозможно праздновать.

Любопытно употребление фразы «Шут с ним!» — наряду с «Бог с ним!» и «Черт с ним!» Видимо, шут не случайно попал в эту компанию: ведь юмор — это соединение высокого и низменного, святого и грешного, бога и черта. В зависимости от того, над чем человек способен смеяться, в нем побеждает бог либо черт. (Иногда, впрочем, в нем побеждает пес, о чем свидетельствует выражение: «Пес с ним!»).

В наше время уже нельзя смеяться по пустякам, для смеха требуются серьезные причины. Еще недавно можно было от души посмеяться над нехитрой фразой: «Дядька Черномор закурил «Беломор». А теперь? Ну, Черномор. Ну, закурил. «Беломор». А суть-то? В чем суть? В современном юморе самое главное — докопаться до смешной сути…

Скажи мне, над чем ты смеешься, и я скажу тебе, кто ты…

Искаженная пословица: «Хорошо смеется тот, кто смеется в последний раз». Искажено совсем немного, но уже крылатая фраза летит в другом направлении: не туда, где хорошо смеются победители, а туда, где смеются побежденные, которым ничего, кроме этого, не остается.

Людей, которые бессознательно искажают привычные выражения и слова, приспосабливая их к новой действительности, кто-то удачно назвал народными исказителями. Исказители от сказителей отличаются тем, что, ничего не сказывая, а лишь чуточку изменив сказанное, добиваются подчас не меньшего эффекта.

«Я не могу этого есть натошняк». (Из разговора в поезде).

«В первую мировую я был стрелевой». (Рассказ старого солдата).

Не каждому известно, что слово тощий, от которого произошло слово натощак, когда-то обозначало «пустой». На тощий желудок — на пустой желудок. Но ведь суть не в том, на какой ты желудок ешь, а в том, каковы результаты.

А что важно для солдата? Конечно, и то, что он в строю, но, может быть, еще важней, что он стреляет, а главное — в него стреляют. Вот почему он называет себя: стрелевой.

Жизнь корректирует все, в том числе и привычные выражения. И человек, который, по общему мнению, работал на износ, теперь работает на износ окружающих, а всегда преуспевавший вздыхает:

«Дело принимает нехороший оборот… Темп жизни таков, что дела делают до десяти нехороших оборотов в секунду…»

 

ЕЩЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Не так-то просто говорить квартал там, где все говорят квартал. Сквозь дружный хор неправильных ударений ты пытаешься пробить свое правильное, но, увы, одинокое ударение…

Ты ведешь борьбу с неграмотностью, которая окопалась не только в классах вечерней школы, но иногда врывается даже в учительскую. Завуч твой — отчаянный человек, он расставляет ударения на свой страх и риск, по праву заведующего учебной частью. Возможно, когда-то, в начале своей учительской деятельности, он говорил правильно, но потом устал бороться и его засосала среда. Пройдут годы — и кто поручится, что ты не будешь говорить так же? Ты все еще будешь бороться, но все теснее будет сжиматься кольцо, и тогда, в отчаянном порыве, ты, как знамя, взметнешь над собой:

— КВАРТАЛ!

Тебя не услышат.

— Квартал, квартал… — будешь ты хрипеть на последнем дыхании, пока, обессиленный, не уронишь знамени: — Квартал…

Всего лишь одно знамя уронено, а посмотри, сколько склонилось над ним: и Ломоносов, и Востоков, и Буслаев, и первый школьный учитель Буслаева Виссарион Григорьевич Белинский, и многие, многие… Они поднимают твое знамя, и ты чувствуешь, что нет, ты не одинок, и никакая среда тебя не засосет, потому что твоя среда — это вся наша история…

 

«ХАМАСА» НА РОДНОМ ЯЗЫКЕ

В начале 60-х годов прошлого века Московский университет был охвачен студенческими волнениями. Учебная программа трещала по всем швам, а студенты собирались не на лекции, а на сходки. Между тем в аудитории «Юридическая внизу» профессор Петров и студент Корш читали «Хамасу»…

«Хамаса» в переводе с арабского означает «отвага». Так назывались антологии арабской средневековой поэзии.

Профессор Петров был исправным профессором, и студент Корш был исправным студентом. И в полном соответствии с учебной программой они читали о событиях средних веков, затыкая уши от современных событий. О событиях арабских — не слыша событий российских. Как примерный профессор и примерный студент.

Они штудировали «Отвагу», запершись в аудитории «Юридическая внизу», не желая подняться до критики существующего правопорядка.

Студенту Коршу было тогда восемнадцать лет. А в пятьдесят один, будучи уже профессором Коршем, он выступил на защиту арестованных студентов и подвергся за это административному наказанию.

Благонадежный студент стал неблагонадежным профессором.

Молодость, молодость… Иногда на то, чтобы к ней подняться, уходит вся жизнь…

«Хамаса» на родном языке… Не так просто читать на родном языке «Отвагу»…

 

КОРРЕСПОНДЕНТЫ АКАДЕМИКА

Очень важно, чтобы математик был нужен не только математикам, а языковед не только языковедам.

Страховой агент интересуется, как пишутся фамилии на — ко в родительном падеже.

У кого узнать?

У академика Шахматова.

Учитель ищет уроки.

У кого спросить?

У академика Шахматова.

Инвалиду нужна материальная помощь.

Кто поможет ее получить?

Академик Шахматов.

А еще кому-то нужно установить родословную. А еще кому-то важно знать условия вступления русских добровольцев в сербскую армию. И защитить от несправедливостей начальства, и разыскать без вести пропавшего солдата, и освободить из тюрьмы арестованных студентов, и облегчить участь осужденных крестьян, и пристроить беспризорного ребенка — все это Шахматов, Шахматов, академик Шахматов.

Дело не в том, что академик. Хотя к академику, конечно, больше прислушиваются, он больше может помочь, но не к каждому академику за помощью обратятся. А Шахматов, еще не будучи академиком, а едва став приват-доцентом, вдруг оставил преподавание и, «в связи с некоторыми душевными переживаниями», уехал в Саратовскую губернию исправлять должность земского начальника. Он помогал крестьянам в неурожайный 1891 год, он помогал им в холерный 1892 год, в должности земского начальника он стал доктором филологии и расстался с ней лишь после избрания академиком Петербургской Академии наук. Подобного не было ни в истории Академии наук, ни в истории земства.

Не мудрено, что к нему впоследствии обращались люди, связанные с деревней и совсем не связанные с филологией.

Наука не существует изолированно. Она существует в мире, населенном людьми. В этом трудность, но в этом и единственный смысл ее существования.

 

ЯЗЫК ТВОЙ — ДРУГ МОЙ

Вавилонское столпотворение этимологически не связано с толпой, хотя в нем принимали участие многочисленные толпы народа… Вся суть в том, что этимологически безымянная толпа занималась творением столпа, что, как это бывает порой, привело к столпотворению. Вот тогда-то единый дотоле язык, согласно легенде, разбился на множество языков и исчезло взаимопонимание.

С тех пор у нас существуют иностранные языки, а до этого был только родной. Один язык, родной всем говорящим.

Иностранный язык нельзя полюбить, как родной, но зато к нему можно испытывать уважение. В старину, например, у нас все иностранные слова писались с большой буквы. Свои писались с маленькой, а чужие — с большой. В то время всюду учитывалось происхождение.

Возмущенный Сумароков написал трактат «Об истреблении чужих слов из русского языка». Это что за фрукт, когда надо говорить овощ? Овощ яблоко, овощ абрикос. Сумарокову отвечали, что всякому овощу свое время. Было время абрикосу быть овощем, а теперь пришло время стать фруктом. Ну и фрукт этот овощ! — возмущался, должно быть, истребитель чужих слов в русском языке.

Но языки не могут не общаться между собой, не взаимопроникать, не обмениваться словами. А если могут, то это мертвые языки. «Для существования человека нужны другие люди, для народности — другие народности». А для языка — другие языки, — можно продолжить эту справедливую мысль Потебни.

Давно уже иностранные слова пишутся у нас с маленькой буквы, потому что многие из них давно уже нам родные, свои и не нуждаются в специальном почете.

Языки между собой не враждуют, как враждуют порой те, которые на них говорят. Языки убедительно показывают, насколько общение взаимно обогащает (хотя стремиться-то нужно к общению, а не обогащению).

Со времени вавилонского столпотворения, для того чтоб договориться, нужно знать много языков. Это — трудно. Но — возможно. Пример тому — профессор Корш, которого профессор Ключевский называл секретарем при вавилонском столпотворении.

 

УЛИЦА ВЕНЕЛИНА

В болгарском городе Габрово я шел по улице Юрия Венелина, русского филолога, уроженца закарпатского села Великая Тибава. Этот человек написал первую грамматику болгарского языка.

Это могло бы показаться обидным Болгарии: вокруг столько болгар, а болгарскую грамматику пишет человек, приехавший из России. Но Болгария не обиделась. Она запомнила этого человека. И назвала его именем улицу, да еще, может быть, не одну.

Историк, этнограф, языковед. Русский, украинский, болгарский. Как легко это сочетается в одном человеке! Без вражды, без желания возвыситься, возобладать — русского над украинским, украинского над болгарским. В хорошем деле нет инородцев, важно не откуда ты, а куда, к чему ты идешь.

Болгария считает своим Юрия Венелина. И Украина, и Россия его считают своим. А уж о Закарпатье и говорить нечего — ведь он здесь родился. Другой же век проживает, а его считают чужим — не только в своей стране, но даже в родной деревне.

Хорошо бы об этом подумать при жизни, потому что потом может не хватить времени.

 

ДОКТОР МНОГИХ НАУК

«Морозову осталось жить несколько дней», — докладывал тюремный врач за 62 года до смерти Морозова.

Дней Морозову предстояло много. Уже и от тюремщиков его не осталось следа, хотя условия, в которых жили они, больше годились для жизни, чем одиночная камера Шлиссельбургской крепости. Но разве условия — это все? В самых человеческих условиях можно прожить свиньей, а можно в самых нечеловеческих условиях остаться человеком.

Тридцать лет заключения Николая Морозова — это горы не только прочитанных, но и написанных им томов: по математике, физике, химии, астрономии, лётному делу, истории, это стихи, это четыре тома воспоминаний…

Для кого-то много — для Морозова мало. Едва выйдя на волю после двадцатипятилетнего заключения в Шлиссельбургской крепости, он пишет «Звездные песни», за которые попадает в Двинскую крепость.

Он теоретически предсказал существование инертных газов, выдвинул идею о сложном строении атома, о синтезе элементов и использовании внутриатомной энергии… По представлению Менделеева, за труд «Периодические системы строения вещества» Морозову без защиты была присуждена степень доктора наук. О нем это было сказано точно: не доктор НАУКИ, а доктор МНОГИХ НАУК.

Для кого-то много — для Морозова мало. Он пишет «Начала векторной алгебры», «Принцип относительности и абсолютное», книгу «Вселенная»… В память о нем малая планета № 1210 названа Морозовией…

Выпускник Шлиссельбургской крепости не оправдал надежд своего «университета». Он стал доктором многих наук, среди которых, однако, не было науки подавления человека.

Для кого-то много — для Морозова мало. Он, конечно, не мог остаться в стороне от борьбы за реформу русской орфографии. Он пишет язвительную статью, в которой отвечает противникам реформы, не знающим, как по новой орфографии отличать мир — вселенную от мира с немцами: «…а как же вы отличаете свою голову от лошадиной, когда обе пишутся совершенно одинаково?»

Если человек, просидевший тридцать лет в разных крепостях, не считает орфографию мелочью, значит, она действительно не мелочь.

Если человек, изучивший в тюрьме почти все европейские языки, не утратил интереса к русской орфографии, значит, она действительно представляет интерес.

И если он считает, что реформы требует жизнь, то кому же это и знать, как не ему, дожившему до 92-х лет, вперекор чахотке, цинге, тюрьме, трем войнам и другим помехам?

Он умер в 1946 году, спустя год после Победы. Раньше он не мог умереть. Такие люди, как он, умирают только после победы…

 

СОВРЕМЕННИКИ

Академик Соболевский, ученик Фортунатова, отличался и от своего учителя, и от Шахматова, своего, так сказать, соученика (поскольку и Шахматов был учеником Фортунатова). Соболевский не понимал, как эти академики могут запросто общаться с неакадемиками, вести с ними разговоры на равных, хотя о каком равенстве может идти речь, когда один академик, а другой не академик?

Талантливый ученый, крупнейший знаток истории русского языка Алексей Иванович Соболевский имел свои слабости, которые порой одерживали победу над его силой. Придя на заседание комиссии по реформе русской орфографии и увидев, как Фортунатов и Шахматов запросто беседуют с преподавателями русского языка средних учебных заведений, Соболевский тут же покинул заседание. Об этом вспоминает бывший на этом покинутом заседании современник Соболевского В. И. Чернышев, в то время преподаватель училища, а впоследствии крупный ученый.

Отношения между предками и потомками просты, наиболее сложны отношения между современниками. В сущности, современники — это земляки, только во времени, а не в пространстве. Это близкие люди, и между ними ведутся ближние бои, обычно самые жестокие. И чем ближе люди, тем труднее между ними бои…

Прошлое — как черно-белое кино: в нем обычно всего два цвета. А современность многоцветна, в ней бесчисленное количество цветов, а потому больше возможных противоречий.

Противоречия — главная примета жизни. «А что он не в полном разуме, в том я свидетельствуюсь сочиненною им… грамматикою». Это сказано о грамматике Ломоносова. Крепко сказано, но не нужно негодовать. Это сказал живой человек, в котором, по его собственному выражению, «пылали и пылают страсти». Это сказал Александр Петрович Сумароков.

Сейчас они все расставлены по пьедесталам, а в то время ходили по земле. А на земле выражаются не так, как на пьедесталах. Они были современниками.

Это уже Ломоносов — о третьем современнике, Тредиаковском.

Резко, даже грубо, но если учесть пылание страстей, которые пылают не зря, а во славу родной российской словесности… Тогда многое можно понять. И сколько бы мы ни становились на сторону Ломоносова против Сумарокова или на сторону Сумарокова против Тредиаковского, нам никогда не приблизиться к ним настолько, насколько они были близки между собой, несмотря на свою вражду… Таково преимущество современников.

«Были врали и при жизни твоей, но было их мало и были они поскромнее; а ныне они умножились за грехи своих прародителей; и так пишут они, что бы им и стен стыдиться надлежало…» Так жалуется Сумароков своему бывшему живому врагу, а ныне покойному другу Михаилу Васильевичу Ломоносову.

Сколько они перьев изломали в спорах о родной российской грамматике! И сколько перьев придется изломать после них — в другие времена, другим современникам! Но время объединит всех «пылавших страстями» и болевших душой об одном.

Таково удивительное свойство времени: оно не только разделяет нас, но и объединяет.

 

ДВА УДЕЛА

Ну, добро бы был какой чиновник, канцелярист, а то ведь человек, «ученый по званию», может быть, даже — широко мыслящий (правда, в узком кругу). И вдруг — на тебе! Непозволительно, говорит, ставить рядом поговорки: «у него руки долги» (то есть, власти много) и «у него руки длинны» (он вор). А то как бы кто-нибудь не перепутал эти понятия!

Этот «ученый по званию» человек читал в рукописи сборник Даля «Пословицы русского народа». Что делать, не звание делает человека настоящим ученым и даже не сама «по себе ученость, а, помимо учености, характер, способность служить истине даже тогда, когда от нее удобнее отвернуться.

Видно, к таким же, широко мыслящим в узком кругу, относился оренбургский военный губернатор Перовский, у которого член-корреспондент Российской академии Даль служил чиновником особых поручений. Перовский был просвещенный человек, состоял в дружбе с писателями и даже получил от Пушкина в дар «Историю Пугачева». Но в ответ на просьбы облегчить участь Шевченко тот же Перовский говорил, что о Шевченко лучше забыть. История, впрочем, не вняла совету военного губернатора: Шевченко она запомнила, а о Перовском — забыла.

Как свидетельствует история, многие из тех, которые широко мыслили в узком кругу, в широком кругу мыслили очень и очень узко. Хотя история свидетельствует и о другом. Пример тому — родная племянница оренбургского военного губернатора и родная дочь министра уделов Софья Перовская.

(Слово удел имеет два значения: оно обозначает владение, и оно же обозначает судьбу. Можно быть министром владений, но нельзя быть министром судеб. Каждый человек сам хозяин своей судьбы, пример тому — Софья Перовская, дочь министра уделов).

 

СТАРОЕ НОВОЕ УЧЕНИЕ

В 1864 году в русском языкознании произошли три события, из которых пока было известно только одно: умер Востоков. Тот Востоков, который пришел в этот мир из неизвестности, не зная ни матери своей, ни отца, а ушел из него в известность, в незабываемость, в бесконечную память еще не рожденных времен. Тот Востоков, который был лишен дара речи, но всю жизнь занимался языком (не речами, а языком) и о котором было сказано: «Язык тебе не додан смертных, но дан язык богов!» Тот Востоков, на могиле которого было сказано, что в качестве члена Общества любителей словесности, наук и художеств он за двадцать лет пропустил не более двух-трех заседаний…

Два события, свершившиеся, но не ставшие известными в 1864 году, — рождение Николая Яковлевича Марра и Алексея Александровича Шахматова.

Мы в институте отдавали предпочтение Шахматову, хотя по программе должны были отдавать предпочтение Марру. Марр был создателем яфетической теории — «нового учения» о языке, Институт языка и мышления носил имя Марра, в научном кружке студенты изучали произведения Марра, хотя в Марре им было непонятно все — от его рождения у двадцатилетней грузинки и восьмидесятилетнего шотландца, которые не знали общего языка, до созданного им «нового учения». Именно это, последнее, требовалось от нас по программе.

Марр был студентам непонятен, и они подозревали, что он непонятен и преподавателям. Преподаватели, однако, это скрывали и, как могли, излагали Марра, внутренне тоскуя по Фортунатову, Шахматову, Потебне, а также незабываемому Бодуэну.

Внезапно вспыхнула полемика, после которой Марра вовсе перестали изучать, а принялись изучать лишь его опровержение. Студентов немного шокировало, что тот же преподаватель, который читал им спецкурс по Марру, теперь читал им спецкурс против Марра.

У Николая Яковлевича Марра оказалась бурная посмертная жизнь, значительно более бурная, чем досмертная.

Впоследствии, уже в школе, мне не раз хотелось рассказать своим ученикам о Марре, удивительном ученом, знавшем почти семьдесят языков, сделавшем немало удачных открытий, — не считая, конечно, «нового учения», которым он хотел угодить времени, сам этого времени не понимая.

Биографы Марра писали, что до признания «нового учения» Марра он жил в научном и общественном одиночестве. Он жил в одиночестве и после признания, ибо был поднят на такую высоту, на которой рядом с ним ни для кого не нашлось места. А теперь, когда все вокруг замолчало, он особенно одинок среди своих современников, оттеснивших его в памяти потомков…

Мне так много хотелось рассказать о Марре, но что я знал о нем? Того, что мне в институте рассказывали, я был не в силах понять, а того, что я мог бы понять, мне, к сожалению, не рассказывали.

 

БОЛЬШАЯ ФОРТУНАТОВСКАЯ

Фортунатовская улица короче своего названия: на ней всего тридцать пять домов. У первого номера, на углу Фортунатовской и Лечебной, — стол с двумя скамейками для любителей шахмат и домино, а также вечерних посиделок. Черемуха. Неужели это Москва 1980 года? В современном городе так легко забыть, что Черемушки происходят от черемухи…

Фортунатовская улица — словно продолжение расположенного неподалеку Измайловского парка. Самый старенький дом — самый маленький, одноэтажный, но его возвышает одно обстоятельство: в домике помещается конструкторское бюро.

Большинство домов — жилые. На Фортунатовской улице хорошо жить. Пройдя ее из конца в конец, я встретил только одну машину, да и то вросшую в землю, с отвинченными фарами и всем, что удалось унести.

Есть на Фортунатовской улице и завод, но какой! Завод «Малыш», выпускающий игрушки. А по соседству с ним — чтоб сразу уж все развлечения! — улица Зверинецкая…

Да, на Фортунатовской улице хорошо жить. Особенно если вспоминать, что Фортунатов был создателем Московской лингвистической школы. Он дал имя Москвы целой лингвистической школе, почему бы Москве не дать его имя одной, пусть даже небольшой, своей улице? И почему бы за этими столиками под черемухами не собираться нашим языковедам, как собирались их коллеги на квартире у Фортунатова? Тогда у него была квартира, а теперь — целая улица…

Нет, это улица не его. И название ее — в честь друтого Фортунатова. Инженера, принимавшего участие в застройке этого района.

Хороший был инженер. И район он построил хороший. Так что за улицу беспокоиться нечего — она носит достойное имя.

Но немножко обидно за Филиппа Федоровича Фортунатова: такая маленькая улочка — и та не его.

И все же у него есть улица. Она проложена им в отечественном языкознании, по ней идут его ученики, она тянется уже сто лет и еще неизвестно, сколько будет тянуться…

 

НАСЛЕДИЕ БОДУЭНА

Нет, немилостивой была судьба к Бодуэну. Больше семи лет отдал он работе над словарем Даля, дополнял его, уточнял и ничего этим не заслужил, кроме неприятностей. Реакционная критика не могла ему простить прогрессивных политических взглядов, нашедших свое отражение в работе над словарем, и обвинила его в том, что он «испортил» Даля.

Добрая слава лежит, худая слава бежит. И добежала эта слава от реакционных критиков до прогрессивных издателей, спустя почти двадцать лет работавших над новым изданием «Словаря». Не помогло даже вмешательство Горького («Не вижу — почему нужно исключить Бодуэна де Куртенэ?»), и словарь вышел в неисправленном виде. «Самое обидное, что та же история повторилась совсем недавно, при повторном переиздании», — высказывалось в печати сожаление спустя еще двадцать лет. Его можно повторить и сейчас, спустя еще двадцать лет, когда осуществляется новое переиздание «Словаря» Даля.

Добрая слава лежит, худая слава бежит. Никто уже и не помнит толком, в чем она состоит, эта слава, но где-то маячит в памяти: что-то такое было… Проверять, поднимать архивы, какие-то книжки читать… Давайте лучше воздержимся. Воздержавшуюся голову меч не сечет.

И выходит «Словарь» Даля опять и опять, игнорируя семилетнюю работу Бодуэна…

Бодуэну всегда не везло. Уже через много лет после его смерти одна из бомб второй мировой войны угодила в Бодуэна, вернее, в то, что осталось от него на земле: во время бомбежки уничтожена библиотека немецкого языковеда М. Фасмера. Погибли рукописи Фасмера, которые ему потом пришлось много лет восстанавливать, а вместе с ними погиб архив Бодуэна де Куртенэ, вернее, остаток архива, хранителем которого являлся Фасмер. (Часть архива погибла еще во время переезда Бодуэна в Варшаву, «…достойно внимания, — пишет А. А. Леонтьев, — что при этом пропало все наиболее ценное в научном отношении, следовательно, расхищение велось людьми, сведущими в филологии»).

Богатейшее наследие потомка французских королей, польского и русского ученого, погибло в Германии, в которой оно нашло приют в самое неподходящее время.

Архив Бодуэна де Куртенэ, рукопись многотомного «Этимологического словаря русского языка» Фасмера… Бомба упала в Германии, но она уничтожила кусочек России…

 

ГОДЫ

Самый неблагоприятный год не может быть окончательно неблагоприятным. Такова уж этимология, таково происхождение слова ГОД.

Когда-то ГОД означал: желаемое, благоприятное время.

И не потому, что раньше не было трудных лет, их было побольше, чем сейчас, но, как видно, по тем временам, они считались благоприятными. Тем более, что ведь ГОД состоял из НЕДЕЛЬ, то есть, из таких дней, когда ничего НЕ ДЕЛАЛИ. А складывались ГОДЫ в ВЕКА, которые обозначали силу, здоровье. Отсюда и ЧЕЛОВЕК пошел: от силы, здоровья. Первоначально человек был задуман как здоровый человек.

Вот потому-то ГОДЫ и считались благоприятными. И о них говорили:

— Плохой год, но благоприятный.

— Ужасный год, но благоприятный.

Это уже потом, когда стало полегче жить, появились неблагоприятные годы. А раньше, по тем временам, все годы считались благоприятными.

Беспросветными, но благоприятными.

Безысходными, но благоприятными.

И даже ПОГОДЫ были хорошими, потому что у них в корне — ГОД, то есть желаемое, благоприятное время.

 

РАЗВИЛКА ВО ВРЕМЕНИ

У фантастов есть понятие: развилка во времени. Это два будущих при одном настоящем. В действительности у человека будущих значительно больше, и его поведение в настоящем не что иное, как выбор будущего. Из всех этих будущих осуществляется только одно, а остальные навсегда останутся неосуществленными. Но это хорошо, что они есть — хотя бы в возможности. Чувствуешь себя увереннее, зная, что от тебя зависит выбор.

Если он от тебя зависит…

Что может быть несчастней будущего, которое никогда не станет настоящим, навек останется недоступным, как недоступен уходящий от нас горизонт?

Слово война этимологически родственно слову вина. Это непременно чья-то вина, если у человека отнято будущее…

Язык, давший бессмертие смертному человеку, помогает ему ступить за горизонт, за ту черту, за которой — но чьей-то вине или по войне — его присутствие на земле переходит в его отсутствие. Но с тех пор как существует членораздельная речь, членораздельная мысль, его отсутствие не будет таким пустым и безнадежным. Все на земле умирало бесследно, пока не появился язык, преодолевший границы смерти…

И прошлое — самое далекое — живет. Прочитанное сегодня, оно в нашем настоящем живет, и на его закрытых глазах рождается будущее…

Впрочем, для прошлого в этом не много радости. Потому что ни радоваться, ни печалиться прошлое не умеет…

Потебня рассказывает о пятилетнем Алеше, который, когда ему очень не хотелось уезжать из Харькова, воскликнул:

— Бедный Харьков!

Это очень по-детски, но не только по-детски. Просто взрослые умеют скрывать свои чувства. Они боятся показаться нескромными и потому не высказывают вслух сожаления о городе, который остается без них, о жизни, которая остается без них… Бедная жизнь! Как она будет без них?

 

ЛЕКЦИЯ О ПОТЕБНЕ

В актовом зале Харьковского университета перед началом публичной лекции профессора Овсяннико-Куликовского распространилась весть о смерти профессора Потебни. Ее пытались скрыть от лектора, ученика Потебни, чтобы не испортить ему публичную лекцию, но плохую весть разве удержишь?

Дмитрий Николаевич Овсяннико-Куликовский начал свою публичную лекцию. Тема ее была далекой от того, что сейчас переполняло зал, тема была даже несколько отвлеченной… Но за ней все время стоял конкретный человек. Тот, единственный, неповторимый человек… Каждый человек неповторим, но одних повторять не хочется, других повторять необязательно, а есть такие, неповторимость которых ощущается как личная боль даже людьми незнакомыми и чужими.

Он пришел в этот университет в 1851 году, а сейчас был 91-й. Сорок лет — это много даже для университета, а для человека — это целая жизнь… Но понадобится еще тридцать лет, прежде чем к Потебне придет настоящее признание… И тогда о нем заговорят люди, далекие от его науки, но близкие ему в чем-то более важном… «…человека характеризует не знание истины, а стремление, любовь к ней, убеждение в ее бытии». «Истина, добро, красота входят узкими вратами…» — и это сближает входящих в эти врата…

Лекция была о другом, но мысли эти в ней ощущались. И, может быть, они вдохновили впоследствии лектора на трехтомный труд под названием «История русской интеллигенции», — вдохновили те, еще недавно живые, а сегодня ушедшие, ставшие мыслью…

Русские интеллигенты… Откуда в них эта способность — уходя в иной мир, оставлять на земле свою душу, передавать ее живущим как эстафету негаснущего огня? Продолжаться — в помыслах и делах живых, в их борьбе, в их страданиях?.. Слово интеллигенция вошло в русский язык в 60-х годах прошлого века, но, еще не называясь никак, русская интеллигенция достаточно себя зарекомендовала. А начавши так называться, попала в европейские словари в качестве особого понятия: «Русская интеллигенция».

Потебня, Фортунатов, Шахматов…

Все они умерли на рассвете, почти в один и тот же час…

Почему люди чаще умирают на рассвете?

Они умирают на рассвете нового дня, чтобы хоть одной ногой ступить в этот день. В этот будущий день. Уходя в прошлое, хоть одной ногой ступить в будущее…

 

СТО ЛЕТ ФОРТУНАТОВА

Сто лет — с 1814 по 1914 — вместили в себе две жизни и одну мечту. В 1814 году родился Федор Николаевич Фортунатов, мечтавший стать ученым-филологом и ради этого окончивший тринадцати лет гимназию и девятнадцати — университет со степенью кандидата… Но от этой мечты пришлось отказаться. Мечту отца осуществил его сын — Филипп Федорович Фортунатов, замечательный лингвист, основатель Московской лингвистической школы.

«Жаль, что этот глубокомысленный ученый не печатает всех своих трудов, — сожалел академик И. В. Ягич, — по статьям его непосредственных учеников видно, что лингвистические воззрения Фортунатова, известные из вторых рук, могли бы во многом дополнить и поправить выводы западноевропейской науки».

Он печатал меньше, чем знал. Другие печатают больше, чем знают.

Он добился больших успехов в области сравнительно-исторического языкознания, но после его смерти они не получили развития — в условиях господства «нового учения о языке». А тем временем западноевропейская наука ушла вперед, и достижения Фортунатова оказались пройденным этапом.

Но он не знал этого. Он умер в 1914 году — в разгаре борьбы за реформу русской орфографии, в разгаре многих незавершенных работ, умер счастливым человеком…

Только в сыне фортуна улыбнулась отцу.

Хоть раз в сто лет, но все-таки она улыбается.

 

РЯДОМ С ПРОШЛЫМ

Четверть века не входил я в класс к моим ученикам, четверть века не внушал им от имени великой нашей Науки, что переносить нужно по слогам, что безударные гласные проверяются ударением, что приставки ПРЕ- и ПРИ- различают не по звучанию, а по значению, как очень многое в нашей жизни.

Прилагательное оглушительная прилагается к существительному тишина, несмотря на явное смысловое противоречие. Но это его не смущает. Отказавшись от одного смысла, прилагательное рождает новый, неожиданный смысл. ОГЛУШИТЕЛЬНАЯ ТИШИНА… Это самая тихая тишина. И именно эту, высшую степень тишины передает громоподобное прилагательное оглушительная…

Может быть, это было интересно моим ученикам…

Прилагаясь вопреки смыслу, прилагательное создает новый смысл, который зачастую богаче и глубже обычного. Поэтому прилагательные так охотно прилагаются к разным словам. В этом, в сущности, и заключается жизнь слова — в его способности приспосабливаться к различным контекстам и выступать в самых различных значениях. Особенно это относится к прилагательным, которым на роду написано прилагаться к другим словам и даже согласовываться с ними…

Но встречаются прилагательные, которые не желают приспосабливаться к различным контекстам, а прилагаются к одному-двум словам, не более. Например, прилагательное «посажёный». Или «названый». Посажёным бывает либо отец, либо мать, названым — либо брат, либо сестра…

Верность первоначальному смыслу. Можно ее осуждать, называть неумением жить, нежеланием считаться с другими контекстами, с новыми контекстами, которые нам предлагает время. Но ее можно понять…

Я возвращаюсь к своему первоначальному смыслу, к своему далекому контексту, со времени которого прошло четверть века. За это время немало произошло перемен. «По-прежнему» стали писать через черточку, а раньше писали слитно. «Не хватает» пишут только раздельно, а когда-то писали и слитно (в значении «недостает»).

Только в своей жизни заметны расстояния, а в прежних жизнях они незаметны. И за эти четверть века я нисколько не удалился от Востокова и Буслаева, от Шахматова и Бодуэна де Куртенэ. Каким бы далеким ни было прошлое, оно всегда рядом с настоящим. И даже грамматик Аристофан Византийский, биографию которого я тщетно пытался разыскать, входит ко мне из второго или третьего века до нашей эры, как будто он здесь, за дверью, — только переступить порог…

И никому сейчас не заметно, что Востоков старше Шахматова на всю свою жизнь, которая была достаточно долгой. Они — вне притяжения времени. Они — на вечные времена.

Это не беда, что их не все знают. Если человека спустя сто лет знает хоть одна живая душа, значит, он жив по-прежнему, как бы ни писалось «по-прежнему» — через черточку или слитно. И значит, его не хватает этому времени, этому новому времени. Не хватает в смысле «недостает».