-

Эта книжка — не только для Санечки, но и для Танечки, и для Ванечки, и для Манечки… Очень много на свете разных имён, но все они не поместились бы в этой книжке.

Почему же всё-таки книжка для Санечки?

Потому, что Санечка — самый знакомый автору человек.

У каждого свои знакомые.

И если хочешь, ты можешь вместо Санечки подставить своё имя или имя своего знакомого человека. Это будет справедливо, потому что книжка написана и для тебя, и для твоего знакомого, и для всех. Просто для всех имён в ней не хватило места.

 

Чего на свете больше всего

Ты знаешь, чего на свете больше всего?

Муравьёв?

Нет, не угадал.

Листьев на деревьях?

Капель в море?

Песчинок на пляже?

Не угадал, не угадал, не угадал!

Почему?

Потому что больше всего на свете этих самых «почему?».

И не только «почему?», но и «где?», «когда?», «кто?», «как?» и других самых разных вопросов.

Не успеешь проснуться, открыть глаза — а они уже склоняются над тобой вопросительными знаками:

— Почему у курицы две ноги, а у собаки четыре

— Кто самый быстрый?

— Что внутри Земли?

— Не надоедает ли деревьям стоять на одном месте?

— Где у змеи кончается шея и начинается хвост

— Какой город самый лучший?

— Когда бывает можно то, что нельзя?

Вопросов много, только некому отвечать. Все ещё спят, рано отвечать на вопросы…

Но вот дверь открывается, и в комнату входит…

Кто входит?

Вопрос!

— А ты почему не спишь? Почему так рано проснулся?

Откуда знать, почему ты не спишь? Просто — не спится.

Может, из-за этих самых «где?», «когда?», «почему?» и не спится. Если б их не было, можно было бы спать, как медведь: всю зиму не просыпаться.

Интересно: как это медведь спит, что он всю зиму не просыпается? Почему он не просыпается?

Волк — просыпается.

Заяц — просыпается.

А медведь — не просыпается…

Если бы медведь хоть раз об этом задумался, он бы, наверное, так легко уже не уснул.

 

Что было, когда Санечки не было

Это были длинные-предлинные времена. Ещё их можно назвать долгими-предолгими временами. Так будет даже правильней, хотя долгие времена не короче длинных времён, а длинные времена тянутся, как правило, долго.

Может быть, прошло миллион тысяч лет, а может, тысяча миллионов, что, в сущности, то же самое, а Санечка всё не рождался и не рождался, и это ему надоело, и он пришёл к Самому Главному По Тем Временам Управляющему и сказал, что сколько можно ждать, что все уже родились, а он, Санечка, почему-то всё не рождается

Главный Управляющий По Тем Временам был Динозавр, что означает Страшный Ящер. Он был похож на ящерицу, которая проглотила слона и теперь, встав на задние лапы, высматривает второго. И этот Страшный Ящер по имени Динозавр сказал: — Санечка, если я тебя до сих пор не проглотил, то это лишь потому, что ты ещё не родился. Так что пользуйся этим и жди.

И Санечка продолжал ждать, хотя ему, конечно, было обидно. И как же не будет обидно, когда на земле кто только не рождается, а человеку родиться не дают.

Санечке было обидно не только за себя, но и за всё человечество, потому что на всей земле в то время не было ни одного человека.

И прошло ещё много лет. Управляющий Динозавр удалился на покой, сдав дела другому Управляющему, другой сдал третьему, и, когда Санечка снова напомнил о себе, его встретил Саблезубый Тигр, то есть Тигр, у, которого зубы были как сабли.

— Может, мне уже пора? — спросил Санечка, с интересом поглядывая на сабли. — Как бы мне не пропустить мою очередь…

— А сабля у тебя есть? — Управляющий покачал головой: — Без сабли рождаться не советую.

— Мне дедушка купит саблю…

Саблезубый Тигр раздвинул свои сабли в улыбке:

— Дедушка? А где он, твой дедушка? Пусть сначала сам попробует родиться…

Разговор был окончен, и опять прошло много лет. Наступили другие времена, и Санечка пришёл к Самому Главному Управляющему Уже По Этим, Другим Временам и сказал:

— Да что ж это такое у вас творится? Не можете ребёнка пропустить без очереди?

— Был бы ты мамонтом, мы бы тебя пропустили, — сказал Управляющий, который сам был мамонтом и поэтому больше всех любил мамонтов.

Что тут было делать? Динозавры больше всех любили динозавров, тигры тигров, мамонты мамонтов, а Санечку некому было полюбить, потому что ни один человек на земле пока ещё не родился.

— Санечка, — успокоил его Управляющий Мамонт, — ты же разумный человек, говоря по-учёному — человек разумный. Подожди, когда наступят разумные времена, и тогда рождайся в своё удовольствие.

Долго пришлось ждать. Даже когда наступили разумные времена, Санечка долго ещё не рождался. До него ещё очень много людей родилось, без которых бы ему никак на свет не родиться.

И когда очередь Санечки, наконец, подошла, он ворвался в этот мир с таким криком, что давным- давно вымершие ящеры, саблезубые тигры и мамонты перевернулись в земле и сказали:

— Ну, вот. Кажется, наконец-то родился Санечка.

А разумный человек, по-учёному — человек разумный, который помог Санечке родиться, похлопал его по тому месту, из которого, по древним понятиям, у него должен был вырасти хвост, и поздравил Санечку с рождением. И бабушку его поздравил, и маму, и папу. И дедушку.

И дедушка, как деловой человек, сейчас же взял карандаш и бумагу и стал считать, сколько ж это Санечка ожидал своего рождения? И получилось, что он ожидал почти столько же, сколько и дедушка, хотя дедушка старше Санечки в пять миллионов раз. Потому что Санечке всего пять минут, а дедушке…

Но не будем это уточнять, чтоб не расстраивать дедушку.

 

Кто самый первый научился ходить

Когда ты, Санечка, учился ходить, ты, конечно, заметил, что те, которые учили тебя ходить, сами уже ходили. И ты мог подумать, что они первыми научились ходить.

Но первыми научились не они.

И не их мамы и папы.

И не их бабушки и дедушки.

Люди, Санечка, очень давно ходят по земле, но даже и не они, не люди первыми научились ходить.

А кто же? — ты спросишь.

Может быть, слон?

Слон ходит хорошо, у него большие толстые ноги, но он тоже не первым научился ходить. Когда слона ещё и на свете не было, по земле уже ходили.

И знаешь, кто первый научился ходить?

Рыбы.

Только не те, которых ты видел в реке и в аквариуме, а древние рыбы.

В то время на суше ещё никто не жил, за исключением пауков и некоторых насекомых. Можно даже сказать, что они первыми научились ходить, но что это была за ходьба? Так, ползание. Ног-то много, а шага настоящего нет.

А у рыб и вовсе ног не было. И это, однако, их не смутило. Когда их родные озёра и реки высохли, а сами они оказались на суше, им ничего не оставалось, как учиться ходить.

На плавниках — а ходили. Авось разовьются ноги из плавников!

Сначала у них плохо получалось, они не ходили, а прыгали, и их можно было назвать лягушками, потому что, прыгая по земле, рыбы постепенно становились похожими на лягушек. Или на кого-то вроде лягушек.

Потом некоторые из них приспособились ползать и стали похожи на ящериц. Или на кого-то вроде ящериц.

И так, попрыгав, как лягушки, поползав, как ящерицы, рыбы стали ходить по-настоящему и постепенно превратились в лошадей, медведей, тигров, собак…

Сейчас даже трудно поверить, что собаки — бывшие рыбы (хотя они довольно хорошо плавают). И все звери, и все птицы, какие есть на земле, — это бывшие рыбы.

И даже мы с тобой — бывшие рыбы: потому у нас и кровь солёная, как солёное море. Сначала мы были рыбами. Потом прыгали, как лягушки. Ползали, как ящерицы. Бегали на четвереньках, как звери… Вот как много нужно пройти, пока научишься ходить по-человечески.

 

Как летописец Нестор старался всё записать, когда Санечка ещё не родился

Очень много лет назад, когда ты, Санечка, ещё не родился, жил в городе Киеве человек по имени Нестор.

Греческое имя Нестор, если его перевести на русский язык, означает «вернувшийся на родину». Возможно, человек этот куда-то уезжал, а потом вернулся на родину, и поэтому всё, что происходило на его родине, было ему особенно интересно.

И этот человек, возможно, подумал:

«Ну хорошо. Я-то знаю, что происходит на моей родине. А как об этом узнают те, которые будут жить после меня? Например, Санечка, который родится почти через тысячу лет, — как он узнает, что происходило до него на нашей с ним родине?»

Так, возможно, подумал Нестор и забеспокоился. Всё же обидно, когда что-то делаешь, делаешь, а потом об этом забывают, как будто это и не делалось никогда.

И тогда Нестор стал писать летопись.

Не надо думать, что он писал её только летом.

Летопись — это такая книга, в которую записываются события многих лет. Вот почему её так называют.

Написал Нестор и о том, что прочитал в других летописях, которые были написаны до него. Чтобы мы с тобой, чего доброго, не подумали, будто до Нестора у нас не было никаких событий. Хороший летописец думает и о тех, кто жил раньше, и о тех, кто будет жить позже, он для того и пишет свою летопись, чтобы соединить тех и других.

Он — как связист между прошлыми и будущими веками:

— Двадцатый? Это двадцатый? Я — двенадцатый… Соединяю вас со вторым.

 

Как приручили огонь

Было время, когда огонь разбойничал по лесам и больше ничем не хотел заниматься.

Он падал молнией на какое-нибудь высокое дерево и начинал его терзать, пожирать. Потом перебрасывался на другое, на третье дерево, — и вот уже целый лес бился в когтях огня.

Огонь тогда не бывал костром, он бывал только пожаром. А люди мёрзли и ели сырую пищу, потому что огонь, который мог бы их согреть и сварить им пищу, занимался только тем, что разбойничал.

И как ни трудился ветер, пытаясь его задуть, огонь только сильней разгорался. И как ни заливал его ливень, огонь выходил сухим из воды.

Однажды люди вынесли из пожара маленький огонёк. Его накормили сухими ветками, укрыли от дождя и ветра, он подрос и превратился в костёр.

Раньше он превращался в пожар, а теперь превратился в костёр.

Потому что никто не старался его погасить, а, наоборот, окружали его заботой.

И стало огню так тепло от этой заботы, что захотелось поделиться своим теплом. Чтобы и людям было теплее, чтобы пища им казалась вкуснее, чтобы им жилось веселее…

Вот почему так приятно посидеть у костра.

 

Кто на свете самый упрямый

Однажды заспорили Ветер и Скала, кто на свете самый упрямый.

— Я самая упрямая! — сказала Скала. — Сколько веков ты на меня дуешь, а я стою.

— Нет, я самый упрямый, — сказал Ветер. — Сколько веков ты стоишь, а я всё равно дую.

Долго они спорили.

Уже и осень прошла, и зима.

Наступила весна, и из трещины в скале пробилась тоненькая былинка.

Пробилась — и стала тянуться вверх.

Дождь лил — а она тянулась вверх.

Солнце жгло — а она тянулась вверх.

— Вот кто самый упрямый, — сказала Скала. — Уж как я её не пускала, удерживала, а она всё равно пробилась.

— А я её гнул, рвал, сдувал, — вздохнул Ветер, — а всё-таки она тянется вверх.

— Из упрямства, — сказала Скала, — Лишь бы сделать по-своему.

А былинка всё поднималась и поднималась.

Она была очень упрямая.

Потому что она была живая.

Ты видишь сосну на Скале?

Это она, былинка.

В её ветвях отдыхает Ветер, в её тени прячется от солнца Скала, и оба они с гордостью говорят:

— Это она, наша былинка… А помнишь, когда она маленькая была? Ух, какая была упрямая…

 

Тропинка

Прибежала Тропинка к Дороге и остановилась в восхищении.

— Тётенька, как ты стала такой большой?

— Обыкновенно, — нехотя объяснила Дорога. — Была малой вроде тебя, а потом выросла.

— Вот бы мне вырасти! — вздохнула Тропинка.

— А чего хорошего? Заездят тебя, затопчут — вот и вся радость.

— Нет, не вся, — сказала Тропинка. — Пока я маленькая, меня далеко не пускают, а тогда бы я… ух как далеко ушла!

— Далеко? А зачем далеко? Так ведь можно и в вечную мерзлоту зайти, и в тропические болота…

— Вот бы мне зайти!

— Много ты понимаешь. Я вот до города дошла — и всё, с меня достаточно…

Поникла Тропинка и обратно в лес побрела.

«Достаточно!» Стоит ли ради этого быть дорогой? Может, лучше остаться тропинкой, навсегда затеряться в лесу?

Нет, не лучше, совсем не лучше. Просто Тропинка ошиблась на этот раз, просто она вышла не на ту дорогу.

 

Когда бывает можно то, что нельзя

Жили-были два короля, и было у них на двоих одно королевство. Маловато, но что поделаешь, если не хватает королевств? Королей больше, чем королевств, и, конечно, королевств на всех не хватает. Однажды король Нельзя Первый заболел, и король Можно Первый занял всё место на престоле. Раньше он занимал только половину, приходилось править в тесноте, а теперь расположился по-королевски.

И жители королевства тоже обрадовались.

— Можно нам по утрам не умываться?

— Можно!

— Можно зимой бегать без пальто?

— Можно!

— А можно вообще никого не слушаться и вообще ничего не делать?

— Можно! Можно!

Сразу видно, что король Нельзя заболел.

Перестали жители умываться, делать зарядку, а потом и в школу ходить. Только и знают, что бегают без пальто. Попростуживались, грязные стали, как поросята.

Так и ходят: простуженные, неумытые, необразованные: Самим и то смотреть неприятно.

А когда уж совсем невмоготу стало смотреть, начали выражать недовольство:

— У этого Можно всё можно, даже скучно становится.

— Из-за того, что камнями кидаться можно, по улице нельзя пройти.

Так и вспомнили про «нельзя», хотя король Нельзя был в больнице. Пожалели его, стали ему конфеты носить, чтоб скорей поправился.

Король Можно Первый хотел запретить: дескать, больному человеку не конфеты, а уколы нужны, — но не смог Можно Первый сказать «нельзя», он умел говорить только «можно».

Даже заболел от огорчения король Можно Первый.

А король Нельзя Первый тут кстати и поправился. Видно, не зря ему носили конфеты.

Вот было радости!

— Можно нам уже умываться?

— Нельзя!

— Можно в пальто бегать?

— Нельзя!

А в школу ходить? А слушаться?

Что ни спроси — всё нельзя.

Потому что король Можно Первый заболел и король Нельзя Первый занял всё место на престоле.

И что же получилось?

Раньше всё было можно, теперь всё стало нельзя а на самом деле всё осталось без изменения. Как ходили жители простуженные, неумытые и необразованные при короле Можно, так же ходили они и при короле Нельзя: необразованные, неумытые и простуженные.

Что было делать?

Хотели уже потихоньку носить конфеты королю Можно, но король Нельзя твёрдо сказал:

— Нельзя!

Он умел сказать «нельзя», в этом было его преимущество.

Хорошо, что больной король узнал про конфеты.

Он узнал про них — и сразу поправился. Потому что помогают не сами конфеты, а внимание. Если просто есть конфеты, можно ещё больше заболеть.

Выздоровел король, и опять стало можно жить, всё кончилось как нельзя лучше.

Сели короли рядом на престоле и стали делить между собой все «можно» и «нельзя».

— Обижать маленьких? Это тебе, Нельзя.

— Защищать маленьких? Это тебе, Можно.

Поделили короли все «можно» и «нельзя», и сразу жители стали умываться, ходить в школу, а камни старались поменьше бросать, чтоб по улице пройти было можно.

Сидят на престоле Можно и Нельзя, хотя и в тесноте, но не в обиде друг на друга. Они не могут друг без друга.

Потому что когда ничего нельзя, тогда всё можно. А когда всё можно, тогда ничего нельзя.

 

Дедушкина прогулка

Баранчик Боря и ослик Ося опять стоят на окне и смотрят на улицу. Они ждут, когда Санечка скажет:

— Дедушка, ты не забыл, что пора гулять?

Дедушка, конечно, запротестует:

— Тебе, Санечка, ещё рано гулять, у тебя ещё не прошла простуда.

Санечка вздохнёт понимающе:

— А ты пойди не со мной. Ты пойди погуляй с Борей и Осей.

И тут ослику Осе и баранчику Боре захочется подпрыгнуть от радости и скатиться с окна кувырком, но они будут смирно стоять, опасаясь, что их не возьмут на прогулку.

И совёнка Севу возьмите, — напомнит Санечка, — и козлёнка Кузю, и обезьянку Читу… Дедушка! Не забудь, пожалуйста, взять обезьянку Читу!

Чита лежит, уткнувшись в какую-то книжку, но и ей, конечно, хочется погулять. Всем хочется погулять, не хочется одному дедушке. Дедушка с большим удовольствием уткнулся бы в книжку, как обезьянка Чита, но что поделаешь?

Дедушке приятно, что Санечка не просто болеет, что он болеет и за своих друзей. Болеть ведь тоже можно по-разному.

И дедушка надевает пальто, берёт в охапку всю эту честную компанию, отчего становится немного похожим на игрушечный магазин, и отправляется на прогулку.

 

Наш любимый воробей

Мы опять не узнали нашего воробья. Мы приняли его за чужого воробья, а чужого воробья приняли за воробья нашего.

Все воробьи похожи друг на друга.

Самим-то им это не кажется, они умеют друг друга различать, а мы их различать не умеем и всякий раз не узнаём нашего любимого воробья.

Наверное, мы недостаточно его любим.

Того, кого любишь, ни с кем не спутаешь.

 

Дерево

Нашёл Муравей грушевое семечко. «Дай, думает, — его посажу. Вырастет из него дерево, заберусь я на самую верхушку, погляжу, что вокруг делается».

Принялся ямку копать. Небольшая ямка нужна для семечка, но для Муравья и такая ямка — большая. Долго копал. Уже хотел опускать семечко, а тут Лисичка:

— Ах, какая ямка! Ну прямо шкатулочка. Такую бы ямку мне, я бы в ней пуговицы хранила.

— Эта ямка, чтоб дерево посадить, — объяснил Муравей.

— Мало тебе деревьев! Тут пуговицы хранить негде, а он со своими деревьями!

Посмотрел на Лисичку Муравей: шуба у неё красивая, а пуговицы ни одной. Растеряла, наверное, все, потому что хранить было негде.

— Ладно, — вздохнул, — бери. Я себе другую выкопаю.

Стал копать подальше от Лисички. Совсем измучился. Но только хотел семечко опускать, а тут Лягушка:

— Ох, какая ямка! Прямо комнатка! Пусти меня в ней пожить, Муравей!

Пустил её Муравей, раз такое дело.

Взялся третью ямку копать.

А когда выкопал, семечко поскорей опустил, присыпал землёй и принялся воду носить, поливать семечко. Носит воду по капельке, никак не наносит.

Лягушка из своей ямки выглянула:

— Давай помогу! У меня рот вон какой большой, полстакана поместится.

— А я как щёки раздую, целый стакан войдёт, — говорит Лисичка.

Стали носить воду втроём.

Поливают и приговаривают:

— Расти, дерево, большое и рыжее… — Это Лисичка.

— Расти, дерево, большое и зелёное… — Это Лягушка.

— Расти, дерево, большое и бурое… — Это Муравей.

И выросло у них дерево большое-пребольшое.

И был у него ствол бурый-пребурый. Как Муравей.

И листья были зелёные-презелёные. Как Лягушка.

И груши были рыжие-прерыжие. Как Лисичка.

Хитрая Лисичка.

Всегда ей достанется самое лучшее.

 

Почему Бурундук засыпает и просыпается в один день с Медведем

Когда Бурундук был маленьким, он больше всего не любил спать и перед спячкой всегда капризничал:

— Не хочу в спячку!

И тогда мама ему говорила:

— Посмотри: вон уже и Медведь лег спать! Вот заберёт Медведь все хорошие сны, и тебе ничего не достанется.

Так говорила мама Бурундуку, и он спешил поскорей уснуть, чтобы и ему хорошие сны достались.

А когда наступала весна и Бурундук не хотел просыпаться, мама ему говорила:

— Вот сейчас Медведь откроет глаза и увидит всё самое интересное. А тебе не будет на что смотреть.

И конечно, Бурундук спешил открыть глаза, чтобы увидеть то, чего во сне не увидишь. Много воды утекло с тех пор.

Многие бурундуки выросли, и многие успели родиться.

Но все они ложатся спать и просыпаются в одно время с медведями — чтобы там, во сне, не пропустить ничего интересного да и здесь ничего интересного не пропустить.

 

Где у змеи кончается шея и начинается хвост

Замечательная у змеи шея. Самая длинная из всех шей на земле.

И самая гибкая: она может сворачиваться клубком, завязываться узлом, а может вытягиваться так, как не вытянется даже шея жирафа.

А какая вместительная у змеи шея! В ней помещаются и желудок, и пищевод, и сердце, и лёгкие…

Вот какая у змеи шея!

Одно непонятно: где она кончается и где начинается хвост. Она так незаметно переходит в хвост, что трудно сказать с уверенностью: это уже хвост или ещё шея. Вот так идёт шея, шея, шея, смотришь — уже хвост.

Так где же у змеи кончается шея?

У змеи шея нигде не кончается. И не потому, что она такая длинная, а потому что её просто нет.

Наверное, ты сам об этом догадывался. То, что у змеи нам кажется шеей, на самом деле совсем не шея.

На самом деле это сама змея.

Просто она вся похожа на длинную шею.

А шеи у змеи нет. Совершенно нет.

Впечатление бывает обманчивым.

Нередко того, что выставляется напоказ, как раз и нет на самом деле.

Поэтому лучше ничего не выставлять напоказ. Ни силу свою, ни знание, ни умение — ничего не выставлять напоказ.

Иначе будешь похож на змею, которая выставляет напоказ свою шею.

 

Почему поют птицы

Поют, Санечка, далеко не все птицы.

Красавец павлин — не поёт.

Могучий орёл — не поёт.

Лучше всех поют маленькие, неприметные птички, которые не могут украсить землю ни силой своей, ни красотой.

Когда серенький соловей хочет понравиться серенькой соловьихе, он поёт — и нравится не только ей, а всем, кто его слушает.

Потому что песней своей он украшает землю.

Каждый, кто живёт на земле, по-своему украшает землю. Поэтому земля у нас такая красивая.

Какой-нибудь крохотный муравей и тот украшает землю. Без него она чуть-чуть потеряла бы в своей красоте.

Хотя, конечно, муравей не думает, что он украшает землю. И певун-соловей, и красавец павлин, и могучий орёл не думают, что они украшают землю.

А нам с тобой стоит задуматься: чем мы её украсим?

Собственной красотой? Собственной могучей осанкой? А может, собственной песней или делом собственных рук?

Птицам выбирать не приходится, они живут так, как им подсказывает природа. А нам труднее, мы должны выбирать.

Природа нам подсказывает, но мы стараемся жить без подсказки. Поэтому нам приходится выбирать.

И хорошо подумать, чтобы сделать правильный выбор.

 

Птички-чирички

Сидел я однажды у окна, смотрел, как птички-чирички резвятся на крышах, и завидовал.

И вдруг одна из них подлетает и говорит:

— Пошли резвиться! Усядемся на проводе, будем хвостиками вертеть.

— У меня нет хвостика, — говорю. — Так что не могу составить компании.

— Ну, хоть почирикаем, клювики почешем.

Да, почирикать — это бы хорошо! Почесать клювики — золотое дело!

— Нет у меня клювика…

Чиричка покачала головой. А потом говорит:

— Хочешь, я из тебя птичку сделаю?

— Насовсем бы мне не хотелось.

— Можно не насовсем. Ты сиди как сидишь, только мыслей у тебя не должно быть человеческих. Думай, как бы в луже поплескаться, стащить кусочек чего-нибудь… И вырастет у тебя хвостик и клювик для чириканья, и полетим мы с тобой резвиться по белу свету…

Я приготовился.

Представил, что сижу в луже, чирикаю и хвостиком верчу…

Только вот лужа в неподходящем месте: жильцы ноги промочат, простудятся, придётся им врача вызывать…

— Ты о чём думаешь? — покосилась на меня птичка-чиричка. — По глазам вижу, не птичьи у тебя размышления. Ну-ка, сначала давай!

Начал я сначала.

Представил, как сижу на проводе, а по проводу бежит ток…

Или не бежит?

Вчера, например, не бежал, целый вечер сидели без света…

— Опять ты думаешь не по-нашему! — рассердилась птичка-чиричка.

Так и не удалось мне с ней порезвиться. Ни почесать клювики, ни хвостиками повертеть.

Оказывается, чтобы так чирикать, нужно не только хвостик да клювик иметь, но и мысли специальные — для чириканья.

 

Молчит ли тот, кто молчит

Почему бабочка молчит?

Её клюют, а она молчит.

Шмель небось не смолчит, он непременно что-нибудь прожужжит, прежде чем его клюнут. И муха, на что уж маленькая, а тоже найдёт, что прожужжать.

А бабочка такая большая — и молчит.

Всем молчит.

Между прочим, насекомые разговаривают крыльями. Когда они машут крыльями, колеблется воздух, а ведь звук и есть колебание воздуха. Чем чаще колебания, тем тоньше звук: у комара звук тоненький, у шмеля грубее. Шмель не умеет так быстро махать крыльями, как комар.

Обрати внимание: ни у кого из насекомых нет таких больших и красивых крыльев, как у бабочки.

И такими крыльями — молчать?

Нельзя молчать. И бабочка не молчит. Она разговаривает, и к тому же басом. Причём таким басом, какого нам никогда не услыхать, потому что наши уши для него не приспособлены. Наши уши воспринимают не меньше шестнадцати колебаний в секунду, а бабочка делает лишь двенадцать взмахов. Колеблет воздух в секунду двенадцать раз.

Поэтому всем кажется, что бабочка молчит. И птицам, когда они клюют бабочку, кажется, что она против этого не возражает.

Но она возражает. Она им такое басит! У птиц, наверное, сразу испортился бы аппетит, если б они хоть раз услышали бабочку.

А как они услышат? Они начинают слышать лишь со ста колебаний в секунду, меньше ста не воспринимает их слух.

Поэтому птицы не слышат ни бабочек, ни жуков, ни стрекоз, у них уши устроены так, чтобы не слышать тех, кого им клевать приходится.

 

Календарь

Для Календаря наступила осень… Вообще-то осень у него всю жизнь, потому что круглый год с него опадают листки, но когда листков остаётся всего лишь треть, тут уже настоящая осень…

Задумался Календарь обо всех этих делах, и тут его окликнула незнакомая компания. Тридцать Второе Октября, Восьмой День Недели и Двадцать Пятый Час Суток сидели у обочины времени, не зная, чем бы заняться.

— Эге, папаша, неважно ты выглядишь! — крикнули они Календарю. — Смотри, доконает тебя эта осень.

— Доконает, — вздохнул Календарь.

— Да ты присаживайся, чего стоишь?

— Надо идти. Нет времени.

— Это у тебя-то нет времени? — рассмеялся Восьмой День Недели. — А что ж нам тогда говорить? На нашу долю и вовсе времени не досталось.

— Да, — проворчал Двадцать Пятый Час, — ночей не спишь, стараешься попасть в ногу со временем — никак не удаётся. Дождёшься двадцати четырёх часов, только попробуешь приткнуться — глядь — уже час ночи.

— Или первое ноября — сразу после тридцать первого, — вставило Тридцать Второе Октября.

— А я как измучился с этими воскресеньями и понедельниками! Держатся друг за дружку, словно их кто-то связал. — Восьмой День Недели с укором посмотрел на Календарь. — Вот оно как, отец, нет у тебя порядка.

— Нет порядка? — обиделся Календарь. — Я за порядком лично слежу, у меня каждый день на учёте.

— А толку-то от этих дней! Каждый из них отбирает у тебя день жизни. Взял бы ты лучше нас — мы бы у тебя ни минутки не тронули.

— Это как же? — не понял Календарь.

— А так. — Восьмой День Недели подмигнул Тридцать Второму Октября. — У нас бы время не двигалось, на месте стояло. Живи себе, не думай о завтрашнем дне.

— И всё время ночь, — сладко зевнул Двадцать Пятый Час. — Спи себе, знай, посапывай.

— Это бы ничего, — улыбнулся Календарь, — И все листочки целы?

— Все до одного! Если время стоит — куда им деваться?

Календарь сел, аккуратно подобрав листочки.

— Я бы тогда в библиотеку поступил, там с книгами хорошо обращаются. Взял, почитал, поставил на место… Вот жизнь!

— Выдана книга тридцать второго октября…

— В восьмой день недели…

— В двадцать пять ноль-ноль…

— Вернуть книгу тридцать второго октября…

— В восьмой день недели…

— В двадцать пять ноль-ноль…

— Постойте-постойте, — забеспокоился Календарь. — Это как же? Одну книгу читать целый год?

— Ну и год. Время-то стоит, куда торопиться?

Это сказал Двадцать Пятый Час. А Восьмой День

Недели добавил:

— Да и читать никто не будет. Время стоит — значит, всё стоит, разве не понимаешь?

Календарь встал и расправил свои листочки.

— Заморочили вы мне голову. Недаром вас никуда не берут. С вами бы у нас жизнь совсем остановилась.

И зашагал Календарь дальше. Теперь уже бодрей зашагал.

Пусть листочки опадают. Пока они опадают, мы движемся: из сегодня в завтра, из завтра — в послезавтра… Мы движемся, а значит — живём!

 

Книги на полке

Не тесно ли книгам стоять на полке?

Наверное, тесно.

А как сделать, чтобы им не было тесно?

Попробуем взять одну книгу и почитать.

Вот книга обрадуется!

— Уф, — скажет книга, — застоялась я в шкафу, нора поразмять страницы.

И мы поможем ей поразмять страницы. Не мять, а только слегка поразмять, перелистывая их по ходу чтения.

И пока мы будем эту книгу читать, тем, другим книгам уже не будет тесно на полке.

Но конечно, когда мы книгу прочтём, придётся её опять поставить на полку — не валяться же ей посреди комнаты.

— Устала я страницами шелестеть, — скажет книга, захлопнув обложку. — Да и соскучилась по своим.

И мы поставим её на полку, в прежнюю тесноту.

Да, когда мы поставим её, книгам на полке опять станет тесно.

А как сделать, чтобы им не было тесно?

Совершенно верно: взять ещё одну книгу и почитать.

А потом взять ещё одну книгу и почитать.

Если всё время книги читать, им никогда не будет на полке тесно.

 

Случай на странице, где живут царь с царицей

В некоторой книге, где растут на дереве фиги, посреди страницы, которой правят царь и царица, жили-были у этих царя с царицей три сына. Первый был семи пядей во лбу… Ты знаешь, что такое семи пядей во лбу? Это значит, что он был очень умный. Второй сын был ещё умней — восьми пядей, а третий поглупей — шести, а то и четырёх пядей… Так можно было бы сказать, но так говорить нельзя. Так говорить неправильно.

И были эти три сына похожи как две капли воды… Обидно, конечно: три сына, а похожи как две капли воды. Куда, спрашивается, девалась ещё одна

капля? Оказывается, можно быть похожими лишь как две капли воды. Ни каплей больше или меньше.

Когда родился первый сын, царь с царицей были на седьмом небе. То есть они очень радовались.

И когда родился второй сын, они были на седьмом небе. И когда родился третий — тоже на седьмом.

Ни на шестом, ни на восьмом небе им побывать так и не удалось, потому что так говорить нельзя. Так говорить неправильно.

Когда сыновья выросли, они выглядели на все сто… Это значит, что они очень хорошо выглядели. И придворные, увидев их, согнулись в три погибели (очень низко) и наговорили с три короба (очень много) комплиментов.

— Опять двадцать пять! — сказал царь, потому что опять всегда было двадцать пять, а не двадцать шесть и не двадцать четыре. — И когда я вас отучу от этого подхалимства?

А сыновья высказались более решительно:

— Всыпать им по десятое число и прогнать в пятнадцать шей на все двадцать четыре стороны.

И сразу все увидели, что сыновья выглядят не на все сто и что у них не по семи и даже не по четыре пяди во лбу, а что они довольно-таки средние сыновья, к тому же необразованные.

Потому что всыпать можно только по первое число, прогнать в три шеи и только на все четыре стороны. К тому же таких грубых выражений культурные люди не должны употреблять. Надо говорить и грамотно, и культурно.

Вот и вся сказка, рассказанная, правда, с пятого на десятое, то есть с большими пропусками. Потому что с десятого на двадцатое было бы слишком коротко, а со второго на пятое — слишком длинно.

 

Почему так говорят: «Руки не доходят»

И правда: почему руки не доходят?

Разве руки ходят?

Это ноги ходят.

Дело в том, что руки не доходят не в том смысле, в каком ноги не доходят. Они не доходят не в смысле ходьбы, а в том смысле, что не могут до чего-нибудь дотянуться. До какой-нибудь работы, до которой нужно непременно дотянуться, руки не дотягиваются, потому что у них много других неотложных дел.

Мы с тобой давно собираемся навести порядок на книжной полке, но руки у нас не доходят. Не дотягиваются.

До мяча — дотягиваются.

До велосипеда — дотягиваются.

А до книжной, полки — не дотягиваются.

Но мы говорим: «Руки не доходят».

Потому что мы привыкли так говорить.

И слова в этом выражении давным-давно привыкли друг к другу.

Да, слова тоже привыкают друг к другу. Когда их часто употребляют рядом, они до того привыкают друг к другу, что их уже трудно бывает разделить.

Некоторые из них вообще не могут отдельно существовать, а только в компании с единственным полюбившимся словом.

Хорошо, когда кто-то к кому-то привязывается, без кого-то не может жить. Но при этом неплохо сохранить и собственное значение.

Самостоятельное значение.

Не всем это удаётся.

«Баклуши», например, не сохранили самостоятельного значения, и даже те, которые бьют баклуши, не знают, кого они бьют.

Да это и неважно. И если говорят, что не нужно бить баклуши, то совсем не потому, что жалеют баклуши, а просто потому, что нехорошо бездельничать.

Ты знаешь, что бить баклуши — это значит бездельничать?

Не знаешь?

А ты загляни в словарь.

Давай-ка вместе заглянем в словарь…

Ну вот. Опять у нас с тобой руки не доходят…

 

Как из букв строятся слова

Стоят в алфавите по соседству Пять букв. Если их по порядку читать, ничего не прочитаешь. О П Р С Т!

Какой такой ОПРСТ?

Стали буквы перестраиваться, чтоб можно было что-нибудь у них прочитать. Поставили Т впереди, потом Р, О и С.

Получился ТРОС. Слово крепкое. Таким словом называют канаты, которые держат у берега корабли.

Но в слове ТРОС не нашлось места для буквы П, и, конечно, буква П была недовольна.

Пришлось опять перестраиваться.

Первой поставили букву П, чтоб о ней не забыть. За ней О, потом Р и Т. ПОРТ!

Слово, известное во всех морях и океанах. Если уж держать корабли у берега, то лучше, чтоб это был не просто берег, а порт.

Но чего-то в этом слове не хватало…

Как ты думаешь, чего в нём не хватало?

Правильно, буквы С.

И опять пришлось перестраиваться.

На этот раз первой поставили букву С, чтоб о ней не забыть.

За ней букву П, о которой уже однажды забыли.

А потом буквы О и Р.

Слово получилось такое: СПОР.

Что ж, поспорить тоже бывает интересно.

Спорить могла бы буква Т, о которой в этом слове даже не вспомнили. Но она не стала спорить. Она просто стала в самый конец.

Получился СПОРТ — слово, всем хорошо известное. А многими — даже любимое.

И ни одна буква не была в обиде.

Почему бы этим буквам так и не стоять в алфавите: С, П, О, Р, Т? Чтобы прямо в алфавите у нас был СПОРТ — это было бы полезно для всего алфавита.

Кажется, простой выход, но он не так-то прост. Чтобы он был прост, буквы должны стоять в таком порядке: П, Р, О, С, Т. ПРОСТ!

Но как же тогда СПОРТ? И все другие слова, которые нам могут понадобиться? Стоп!

Чтобы перечислить слова, которые нам могут понадобиться, нужен толстый словарь, а не короткая сказка. Поэтому мы и говорим: СТОП!

Хотя буква Р, конечно, может обидеться.

 

Почему А поется, а Б нет

Мы можем петь А на любой мотив. Например, на этот:

— А-а-а-а-а-а-а-а! Или на этот:

— А-а-а-а-а-а! Или даже на этот:

— А-а-а-а-а-а!

А теперь попробуем пропеть Б:

— Б…б…б…б…

Что-то у нас не получается.

Для того чтобы петь, нужно иметь голос, а у Б голоса нет. По крайней мере, такого голоса, чтоб хватило на песню.

О, например, поёт отлично:

— 0-0-0-0-о-о-оо!

И, Е, У — тоже способные певцы, с хорошо поставленными голосами.

А вот Ш не поёт, а только шипит.

С — только свистит.

Ж — только жужжит.

А послушать Р, так она — прррредставляешь? — рычит. Не поёт, а рычит. Заслушаешься!

Вот какие они в алфавите разные. Одни, те, что поголосистей, поют-заливаются:

— Э-э-у-у-ы-ы-ы-и-о-о-аа!

Или что-нибудь в этом роде.

Голос у них хороший, поэтому их называют гласными.

А другие — либо пыхтят, как П, либо кряхтят, как К, либо шипят, жужжат, рычат…

Не зря их называют согласными: петь-то они согласны, только у них голоса нет. Поэтому песни у них не получаются.

 

Медведь

Жил-был КОТЁНОК. Это был не настоящий котёнок, а только слово, которое здесь написано.

Пошёл он однажды в ЛЕС, тоже не настоящий, и встретился с МЕДВЕДЕМ, тоже написанным. Приласкался КОТЁНОК к МЕДВЕДЮ, и стали они писаться так:

КОТЁНОК МЕДВЕДЯ.

Удивился МЕДВЕДЬ:

— Раньше я был МЕДВЕДЬ, а теперь какая-то МЕДВЕДЯ. Такой страшный МЕДВЕДЬ — и вдруг МЕДВЕДЯ! Из-за какого-то КОТЁНКА несчастного!

— Это потому, что я к тебе приласкался, — объяснил КОТЁНОК. — Я стал твоим, поэтому ты изменился. Если б ты стал моим, тогда бы я изменился. Такое правило.

— Ну да?

— А ты думал! Стоит мне к тебе приласкаться, и ты уже изменяешься. Потому что я приласкался к МЕДВЕДЮ, а не приласкался к МЕДВЕДЬ. Стоит мне с тобой заговорить, и ты уже изменяешься, потому что заговорил я с МЕДВЕДЕМ, а не с МЕДВЕДЬ. И даже стоит мне о тебе подумать — и ты уже изменяешься, потому что подумаю я о МЕДВЕДЕ, а не о МЕДВЕДЬ.

— Что-то я с тобой много изменяюсь, — сказал МЕДВЕДЬ. — Иди-ка ты ласкаться в другое место!

КОТЁНОК вздохнул:

— Хорошо, я уйду. Но учти: ты опять изменишься. Потому что уйду я от МЕДВЕДЯ, а не от МЕДВЕДЬ. Такое правило.

— Значит, я опять буду МЕДВЕДЯ? — опечалился МЕДВЕДЬ. — Нет уж, лучше ты сиди на месте, а я буду уходить, пока совсем не уйду, чтобы меня здесь не видели.

И МЕДВЕДЬ стал уходить от КОТЁНКА.

И даже убегать от КОТЁНКА.

Кто-нибудь слышал, чтоб медведь убегал от котёнка?

Смотря какой котёнок.

И смотря какой медведь.

А главное — смотря что тут о них написано.

 

Почему лошадь не лягушка

Лягушку назвали лягушкой от слова лягать, хотя она в жизни ещё никого не лягнула. Назвали бы лягушкой лошадь — это было бы понятно, потому что лошадь лягается. А разве лягушка лягается?

Конечно, правильней было бы назвать лягушкой лошадь.

А лягушку тогда как назвать?

Она сидит в своём болоте, спокойно сидит и никого не лягает, такая смирная, безобидная…

Правда, не для всех.

Пролетит мимо мошка, а она её — цап!

Проползёт букашка, а она её — цап!

Почему бы лягушку не назвать цаплей? Раз она не лягается, а цапает, может, лучше назвать её не лягушкой, а цаплей?

А как тогда назвать цаплю?

Она ведь тоже цапает не хуже лягушки. Причём не кого-нибудь цапает, а лягушек. И если лягушку цаплей назвать, тогда не поймёшь, кто же тут кого цапает…

Если мы лягушку назовём цаплей, а лошадь назовём лягушкой, они все могут запутаться, и лягушка, чего доброго, цапнет лошадь.

Вот когда лягушке непоздоровится!

Потому что лошадь не лягушка, она лягается. По- настоящему лягается, хотя её никто не называет лягушкой.

 

Нет нигде Крокодилова…

Очень хочется встретить человека по фамилии Гиппопотамов. Африкан Африканович Гиппопотамов. Звучит?

— А, это ты Гиппопотамов! Мы с Жирафовым как раз тебя вспоминали. Ты случайно не видал Крокодилова?

Не видал. Крокодилова у нас днём с огнём не сыщешь. И Жирафова тоже.

Медведева — пожалуйста. Волкова и Зайцева — сколько угодно. Козлова, Баранова, Быкова — кого у нас только нет!

Вот его, Крокодилова, и нет. И Жирафова тоже.

Жаль, конечно. Хотя Кошкин тоже неплохо звучит, но Леопардов как-то внушительней. Или Кашалотов, если в открытом море.

Так что извини, Африкан Африканыч, Крокодилова мы тебе не найдём. Это, может, у вас в Африке Крокодиловыми хоть пруд пруди (и даже Жирафовыми, хотя пруд ими прудить хуже, чем Крокодиловыми), но зато у вас простого Медведева с огнём не сыщешь.

Да что Медведева — Кошкина с огнём не сыщешь! Мышкина с огнём не сыщешь!

Хотя Страусовых там — как у нас Воробьёвых!

 

Почему кот на суше, а кит в воде

Из тех, кто живёт на суше, самый большой слон. Он весит столько, сколько весят два бегемота,

каждый из которых весит столько, сколько три буйвола,

каждый из которых весит столько, сколько четыре, лошади,

каждая из которых весит столько, сколько пять баранов,

каждый из которых весит столько, сколько двадцать пять кошек.

Допустим, кошка весит два килограмма.

Ну-ка, посчитай, сколько весит слон!

Чтобы уравновесить одного слона, понадобится не меньше трёх тысяч кошек.

А чтобы уравновесить одного кита, понадобится двадцать пять слонов.

Переведём слонов в кошки. Что у нас Получится?

Чтобы уравновесить одного кита, понадобится семьдесят пять тысяч кошек.

Теперь ты легко сосчитаешь, сколько весит кит. Таких тяжёлых животных на суше не водится. В отдельности семьдесят пять тысяч кошек набрать еще можно, но животное, способное уравновесить такое количество кошек, можно встретить только в воде (хотя в отдельности ни одной кошки в воде не встретишь).

Почему только в воде? Потому что в воде всё кажется легче. Когда слон погружается в воду, он чувствует себя таким лёгким, как бегемот,

в котором веса не больше, чем в трёх буйволах. А когда бегемот погружается в воду, он чувствует себя таким лёгким, как буйвол,

который не тяжелее четырёх лошадей. А когда буйвол погружается в воду, он чувствует себя таким лёгким, как лошадь,

вес которой — как у пяти баранов, не более. Обрати внимание: и слоны, и бегемоты, и буйволы очень любят купаться. Им хочется придать себе лёгкости. А кто у нас не любит купаться?

Давай-ка вспомним: кто у нас не любит купаться? Кошки! Больше всего не любят купаться кошки! И это понятно: какие-то два килограмма — это не вес. Зачем кошке купаться, когда она и без того лёгкая?

 

Как Солнце купается

Ты видел когда-нибудь, как Солнце купается?

Оно осторожно подходит к тому месту, где небо сливается с морем, и начинает медленно погружаться, как будто боится холодной воды. При этом оно краснеет, как будто ему стыдно, чтв оно не может сразу нырнуть, как ныряют те, кто воды не боится.

Но вот оно погрузилось, и сразу начался переполох. На небо высыпала спасательная команда звёзд во главе с Луной, главным спасателем.

Звёзды светят своими фонариками, пытаясь разыскать под водой Солнце, но его не видно, оно погрузилось слишком глубоко, и ветер гудит, подавая сигнал тревоги:

— Со-о-олнце утону-у-уло!

Спасательная команда работает всю ночь, а потом начинает гасить свои фонарики, понимая, что утонувшему уже ничем не поможешь.

А когда последний фонарик погашен, Солнце вдруг появляется — целое и невредимое, причём не там, где тонуло, а с противоположной стороны.

Вот чудеса! Вечером утонуло, а утром появилось как ни в чём не бывало, как будто это не его спасали всю ночь. Ведь звёзды глаз не сомкнули, спасая его всю ночь…

А может, оно и не тонуло вовсе? Представьте себе, оно не тонуло. Оно даже не купалось.

Всем показалось, что оно ушло под воду, а оно не ушло. Оно просто зашло. Зашло за горизонт, и его не стало видно. А если уж говорить по правде, никуда оно не заходило.

Просто Земля, которая всё время вращается, повернулась к Солнцу другой стороной. Сначала она была повёрнута к нему нашей стороной, а потом повернулась другой, и нам, с нашей стороны, Солнца не стало видно.

Никогда не нужно поддаваться панике;

А что нужно, чтобы не поддаваться панике?

Для этого нужно знать, что Земля вращается вокруг Солнца и вокруг себя тоже вращается, что не только ночь приходит на смену дню, но и день приходит на смену ночи…

День приходит — и снова Солнце стоит высоко, пробуя лучами холодную воду и всё никак не решаясь нырнуть.

Только к вечеру оно решится, и его снова будут спасать, и ветер тревожно загудит над землёй:

— Со-о-олнце утону-у-уло!

 

Гремит ли гром на Луне

Гром рождается в облаках, а на Луне ему просто негде рождаться. Па Луне нет ни облаков, ни дождей. Хотя есть Море Дождей, но самих дождей нет. И морей нет. Просто есть такое название.

И даже названия этого нет на Луне: его здесь, на Земле, для Луны придумали. На Земле есть и моря и дожди, поэтому для неё название Море Дождей звучит неплохо.

На Земле звучит неплохо. А на Луне никак не звучит. Потому что звук не может распространяться в безвоздушном пространстве. А на Луне воздуха нет.

Поэтому, Санечка, если б даже гром и прогремел на Луне, его бы всё равно никто не услышал, хоть бы он целый день над ухом гремел.

На Луне я и вопроса твоего не услышал бы. Хорошо, что ты спросил меня на Земле.

На Земле всегда можно договориться, потому что здесь очень хорошая слышимость. На Земле есть воздух, в котором распространяется звук, и вообще все условия, чтобы люди могли услышать друг друга.

 

Портрет Земли

Каждый, кто отправляется в дальнюю дорогу, берёт с собой портрет Земли. Хотя он всё равно не расстаётся с Землёй, куда бы он ни поехал, но он берёт с собой портрет Земли, чтоб не забыть, какая она.

Потому что если забудешь, какая она, Земля, то непременно заблудишься. А так — в какую бы ты ни забрёл тайгу, в какой бы ни заплыл океан, стоит тебе посмотреть на портрет Земли, и ты сразу поймёшь, где находишься.

Портрет Земли называется картой. Карта маленькая, но на ней помещается вся Земля, как самый большой человек помещается на самом маленьком портрете.

Но о человеке легко сказать, похож ли он на своём портрете, а о Земле это сказать трудно. Для того чтобы это сказать, нужно подняться высоко-высоко, в самый космос, и только там ты можешь одним глазом посмотреть на портрет, а другим — на Землю в иллюминатор и сравнить.

Кое-что, конечно, не совпадёт. Например, цвета, которые на портрете всегда одинаковые, а на Земле меняются в зависимости от времени года. Или города, которые на портрете обозначены кружочками, а на самом деле — какие ж они кружочки?

Но если отбросить всё, что не совпадает, портрет Земли окажется очень похожим, и ты воскликнешь, посмотрев на Землю из космоса:

— Так вот она какая, наша Земля! Вылитый портрет своего портрета!

 

Форма Земли

Все уже знают, что Земля круглая, а кто не знает, пусть поскорей узнает. А то получится, что он знает меньше, чем все.

А как же горы? — ты спросишь. Как же дома, телебашни, деревья, которые растут на земле? Разве они не мешают Земле быть круглой?

Давай возьмём семнадцать Останкинских башен и поставим их одну на другую…

Нет, семнадцать Останкинских башен мы не возьмём, нам их взять неоткуда. Во всём мире только одна Останкинская башня.

Можно было бы взять двадцать девять Эйфелевых башен, но Эйфелева башня тоже в мире одна.

Тогда сделаем вот что. Возьмём в нашем городе самую большую улицу и поставим все её дома один на другой. Если улица окажется достаточно большой, а дома достаточно высокими, то, возможно, поставив их один на другой, нам удастся достичь высоты самой высокой горы — Джомолунгмы.

Семнадцать Останкинских, двадцать девять Эйфелевых башен…

Так вот, на Земле эта самая Джомолунгма — всё равно что бабочка на крыше пятиэтажного дома.

Как ты думаешь: может бабочка, сев на пятиэтажный дом, изменить форму этого дома?

Точно так же не может изменить форму Земли самая высокая гора — Джомолунгма, не говоря уже о других, не таких высоких горах.

Теперь ты понимаешь, что Земле ничто не мешает быть круглой.

Возможно, гора Джомолунгма с этим не согласится. Ей, возможно, приятно думать, что она изменяет форму Земли. Так же как бабочке приятно думать, что она изменяет форму пятиэтажного дома.

И пускай себе думают.

Кто мешает им думать?

Ведь Земля не перестанет быть круглой оттого, что кто-то на Земле думает, будто он изменяет форму Земли.

 

Материнская земля

Если я у тебя спрошу, что больше — остров или полуостров, ты, чего доброго, можешь сказать, что остров. Потому что, скажешь ты, остров — это целый остров, а полуостров — только половина острова.

Не говори так. Сначала посмотри на карту. Видишь, на самом севере Америки остров Гренландия? Это самый большой в мире остров.

А теперь посмотри на юг Азии. Здесь, возле самой Африки, лежит Аравийский полуостров. Сравни-ка его с самым большим островом. Вот то-то и оно. Хотя он и полуостров, а больше самого большого острова.

В чём же дело? Как это полуостров может быть больше целого острова?

Дело в том, что полуостров — это вовсе не половина острова. Он называется полуостровом потому, что не со всех сторон окружён водой. Остров — это часть суши, со всех сторон окружённая водой, а полуостров одной своей стороной присоединён к материку, так что с этой стороны у него не вода, а суша.

Ты знаешь, что такое материк? Это тоже часть суши, со всех сторон окружённая водой, но её не называют островом, потому что это очень большая часть суши. Даже Гренландия, самый большой в мире остров, в три с половиной раза меньше Австралии, самого маленького материка. Вот почему нельзя назвать Австралию островом, хотя она, как и остров, со всех сторон окружена водой.

Большому не страшно быть окружённым водой. Хотя воды на Земле в два раза больше, чем суши, но материку не страшно быть окружённым водой. Потому что вокруг — острова, и он для них — материк, материнская земля, — как же ему может быть страшно?

«Мама!» — крикнет какой-нибудь островочек, накрытый волной.

А кому крикнет материк?.. Труднее всего большим, потому что им даже «мама!» крикнуть некому.

 

Куда дует ветер

Каждую ночь ветер Бриз уходит в море, дует с суши на море, и каждый день возвращается — дует с моря на сушу.

Работа у него посменная: ночь в море — день дома. Или день на суше — ночь дома. Хотя ветер не чувствует себя дома нигде… Потому и не сидится ему на одном месте.

А ветер Муссон, не чувствуя себя дома на суше, уходит в море на целые месяцы. Причём на самые холодные месяцы. Лишь только начнутся холода, Муссон дует с суши на море. А в тёплое время возвращается — дует с моря на сушу.

И чего это ветры не могут раз навсегда выбрать для себя направление — то их тянет туда, то обратно?

Потому что температура на море и на суше не одинаковая. Ночью на море теплей, чем на суше, и зимой на море теплей, чем на суше. А вот днём и летом на суше теплее, а в море холоднее. Вот ветры и дуют туда, где тепло, во всяком случае, теплей, чем там, откуда они дуют.

Да разве только ветры тянет туда, где теплей? Нас тоже тянет туда, где нас встречают тепло и ласково, а если нас встретят холодно, то нас потянет оттуда в другие места. И мы полетим, как ветер, помчимся, как ветер, — туда, где нас встречают тепло, оттуда, где к нам относятся холодно.

 

Кто самый быстрый

Давай поедем с тобой на Солнце.

Ты, конечно, понимаешь: по-настоящему поехать на Солнце нельзя. Мы только представим себе, что поехали.

Мы садимся в поезд. В скорый поезд, который проходит чуть ли не сто километров в час.

Дежурный по станции дал свисток, махнул флажком — поехали…

И вот мы едем.

Едем, едем…

Едем, едем, едем…

Мы едем уже сто лет, а проехали только половину дороги.

И солнечный лучик в окне вагона смеется:

— Располагайтесь удобней, запаситесь терпением: вам ехать ещё сто лет.

Нет, поезд нам не подходит.

Лучше сесть в самолёт.

В такой самолёт, который пролетает в час тысячу километров.

Сели.

Дежурный скомандовал взлёт.

Самолёт поднимается в небо, и мы летим…

Летим, летим…

Летим, летим, летим…

Мы летим уже десять лет, а пролетели только половину дороги.

И солнечный лучик в иллюминаторе смеётся:

— Летите, летите! Авось ещё через десять лет долетите. От Земли до Солнца лёту не меньше двадцати лет.

Пожалуй, лучше лететь в ракете. В самой быстрой ракете.

Садимся в ракету. Пуск!

И вот уже мы мчимся с космической скоростью.

Мчимся, мчимся…

Мчимся, мчимся, мчимся…

И солнечный лучик смеётся в иллюминаторе:

— Уж три месяца мчитесь. И ещё вам мчаться три месяца.

Почему он всё время смеётся, этот солнечный лучик?

Потому что всё это расстояние он пробегает за восемь минут.

От Солнца до Земли — за восемь минут!

А ведь расстояние от Солнца до Земли в точности такое, как от Земли до Солнца…

 

Земля, дочь Земли

Было время, когда на Земле не было земли — ну-ка, попробуй разгадать эту загадку!

Загадка просто разгадывается. Дело в том, что Землёй называется и планета, на которой мы живём, и почва, покрывающая нашу планету.

Так вот, на Земле-планете не было почвы-земли, а была планета закована в твёрдый камень.

И плыла планета наша Земля, защищённая, но безжизненная, потому что на голом камне не поживёшь.

Хотя, конечно, камень — защита надёжная.

Но если нет жизни, кого ж тогда защищать?

Хорошо, что камни не вечны. Под действием ветров, дождей и многого другого они постепенно превращались в землю, в ту самую почву, на которой могла пустить корни жизнь. Потому что земля — это очень хорошая почва для жизни.

С тех пор мы и живём. Все мы: люди, птицы, деревья… Мы живём на этой почве, которую называем землёй. Самый маленький комочек земли мы называем, как всю огромную нашу планету.

 

Что внутри Земли

Когда ты выкопал ямку во дворе нашего дома, ты сделал первый шаг к центру Земли.

И когда ты выкопал ямку на берегу моря, ты тоже сделал первый шаг к центру Земли.

Потому что Земля наша круглая, и в каком месте её ни копай, обязательно сделаешь шаг к её центру.

Кто только не делал первых шагов к центру Земли! И растения, которые пускали корни, и животные, которые рыли норки, и люди, которые копали колодцы и бурили нефтяные скважины, — все они шли к центру Земли.

Но никогда до него не доходили.

Слышишь? Ещё никто не дошёл до центра Земли, так что, возможно, ты будешь первым.

Вот тогда ты всем расскажешь, что внутри Земли. Пока что этого никто толком не знает. Одни говорят, что там что-то горячее и расплавленное, другие — что твёрдое. Но в точности не знает никто, потому что расстояние до центра Земли — не меньше, чем от Москвы до Иркутска.

Одно дело пролететь это расстояние на самолёте или хотя бы проехать на поезде, а другое — пройти его лопатами, землечерпалками, бурильными машинами…

Кстати, о машинах.

Ты помнишь, что стало с твоей первой машиной, когда ты узнавал, что у неё внутри?

Когда ты будешь узнавать, что внутри Земли, не поступай с ней так, как с этой машиной.

Машину мы нашли другую, а другой Земли мы уже не найдём. Земля у нас одна, понимаешь?

Поэтому с Землёй мы должны обращаться бережно. И тогда, когда мы идём к центру Земли, и тогда, когда идём не к центру, и тогда, когда мы просто идём по Земле, — с Землёй мы должны обращаться бережно.

Потому что другой Земли мы уже не найдём.

 

Новый город

Что за чудо: Новгороду больше тысячи лет, а он всё ещё Новгород, а не Старгород!

Наверное, жителям этого города приятней, чтобы их город назывался Новгородом, а не Старгородом.

А каким жителям не приятно, чтобы их город назывался Новгородом?

Или Новосибирском?

Или Новокузнецком?

Жители маленького городка в Казахстане назвали свой городок Новый Путь. Вероятно, они избрали для него новый путь и не хотят, чтобы он развивался как-то по-старому.

А жители маленького городка в Сибири назвали свой городок Новая Жизнь.

Удивительно, до чего все жители тянутся к новому!

Если посчитать на карте, в нашей стране наберётся несколько сот городов и посёлков, названия которых содержит слово «новый». А со словом «старый» и сотни не наберётся.

Но конечно, жить в таком городе — большая ответственность. Нужно ведь, чтоб город не только назывался, но и выглядел новым.

А как это сделать, если городу, допустим, тысяча лет?

Ты знаешь, что нужно сделать, чтобы город, которому тысяча лет, выглядел моложе на тысячу лет?

Если знаешь, смело поезжай в город Новгород.

Или в Новосибирск. Или в Новокузнецк.

Или даже в город Новая Жизнь, который пока ещё маленький городок, — но ты ведь знаешь, что нужно сделать, чтобы маленький город стал большим?

Если знаешь, смело поезжай в город Новая Жизнь и строй там новую жизнь.

Новую жизнь целого города.

 

Какой город самый лучший

Каждый город кому-нибудь дорог.

Даже самый маленький, самый неприметный городок.

И для его жителей он, конечно, самый лучший, самый любимый, хотя он, может быть, вовсе не лучший, далеко не лучший из городов.

Но когда в нём подольше поживёшь, когда его поближе узнаешь, он привяжет тебя так крепко, что ты никогда не сможешь себя от него отвязать. И где бы ты после него ни жил, ты уже не сможешь забыть этот город, для кого-то, возможно, и ничем не приметный, а для тебя — самый лучший из городов.

На свете нет нелюбимых городов. Никому не нужных, никому не интересных городов.

Прочитай слово Г О Р О Д с другой стороны, и ты поймёшь, что каждый город кому-нибудь ДОРОГ.

 

Леса и города

Лес возникает оттого, что дерево тянется к дереву.

Оттого, что дом тянется к дому, возникают на земле города.

А если никто ни к кому не будет тянуться…

Если никто ни к кому не будет тянуться, опустеет наша земля. И не будет на ней городов, и не будет лесов и садов, — ничего, ничего не останется на земле, если никто ни к кому не будет тянуться…

 

Упрямый горизонт

Сколько раз мы с тобой пытались дойти до того места, где небо соединяется с землёй, и ничего у нас не получалось.

Когда мы выходим в поле, где видно далеко-далеко, мы видим, как там, вдали, небо соединяется с землёй: их соединяет тонкая полоска. И мы идём к этой полоске, нам хочется посмотреть на неё вблизи, но она как-то незаметно от нас удаляется. Почему она от нас удаляется?

Стоит нам сделать шаг — и она отодвинется на шаг.

Мы сделаем ещё шаг — и она ещё на шаг отодвинется.

А если мы пойдём от неё — она двинется за нами. Побежим — побежит за нами.

И не отстанет, даже если мы помчимся на самой быстрой машине, хотя будет всё время держаться на расстоянии. Она, как дикий зверь, не подпускает к себе человека, но, как зверь ручной, всюду следует за человеком, стараясь, однако, держаться на расстоянии. К ней никогда не придёшь. Можно идти всю жизнь — и всё равно не придёшь.

Но ты не отчаивайся.

Ведь когда зта полоска отступает, она открывает нам новые пространства земли, открывает то, что раньше скрывала. И чем больше мы к ней движемся, тем больше видим и узнаём.

Хотя, по правде говоря, там вообще нет никакой полоски. Нам только кажется, что она есть, потому что Земля круглая, и там, где она закругляется, кажется, что небо соединяется с землёй.

И хорошо, что так кажется, правда? Ведь земле интересно встретиться с небом, расспросить его о других мирах, а небу полезно посмотреть, чем живёт наша земля, и, может быть, чему-нибудь у неё поучиться.

 

Сказка для Санечки, будущего Александра

Когда Санечка был ещё совсем маленьким, ему многое было неизвестно. Одного он не знал, о другом не догадывался, о третьем не имел представления, поэтому ему очень много нужно было узнать. И чтобы всё это узнать, Санечка громко кричал:

— По-че-му-у-у-у?!

Потому что если не кричать «почему?», то вообще ничего не узнаешь.

Санечка очень громко кричал «почему?», но почти все звуки у него в этом слове не выговаривались, и у него получалось:

— …у-у-у!

Поэтому все думали, что Санечка плачет.

В то время многие люди еще не знали, что Санечку зовут Санечкой, по-взрослому — Александром. Хотя, конечно, это было не единственное его имя. Если у человека одно-единственное имя, то это очень несчастный человек. А чтобы он был счастливым, его нужно называть по-разному: и Солнышком, и Рыбкой, и Птичкой. Мало ли на свете имён, которые делают человека счастливым!

Все эти имена были понятны. Стоило на Санечку посмотреть — и сразу становилось ясно, почему его называют Птичкой, Рыбкой и Солнышком. Но вот почему Санечку зовут Санечкой, это знала одна только мама.

Дело в том, что когда мама была маленькой, она очень любила книгу «Три мушкетёра» писателя Александра Дюма. Потом, когда она стала старше, она полюбила стихи Александра Пушкина и повести Александра Грина. И вот уменьшительным от этого громкого имени Александр стало пока ещё тихонькое имя — Санечка.

А может, не Санечка — уменьшительное от Александра, а Александр — увеличительное от Санечки? Ведь никто не рождается сразу большим, каждый рождается маленьким, а потом постепенно увеличивается, пока не станет большим, а то и великим человеком.

Ты, конечно, понимаешь: чтобы стать великим, недостаточно увеличиваться в длину или в толщину. Обычно великим становится тот, кто помогает другим людям, защищает других людей. Само имя Александр в переводе с греческого знаешь что означает? ЗАЩИТНИК ЛЮДЕЙ!

Жаль, что не каждый Санечка становится таким Александром.

 

Как называется то, что никак не называется

Было время, когда на земле ничто никак не называлось.

Была Земля, но она не называлась Землёй.

Светило Солнце, но оно не называлось Солнцем.

И росли на земле деревья, которые не назывались деревьями, и в лесах жили звери, и в морях жили рыбы, и птицы летали над землёй, но все они никак не назывались.

Прабабушка нашей стрекозы раньше всех научилась летать. На земле ещё никто не летал, а она — летала.

Это такой поступок, что имя прабабушки стрекозы должно было сохраниться во всех поколениях.

Но оно не сохранилось.

Потому что прабабушку стрекозы никто никак не называл.

А горы, которые были там, где сейчас моря?

А моря, которые были там, где сейчас горы?

Кто их запомнил?

Никто.

Потому что они никак не назывались.

Очень неудобно жить в мире, где ничто никак не называется.

Представь себе, многие живут в этом мире.

Все животные, кроме человека, живут в этом мире.

Пока в этот мир не пришёл человек, он оставался миром без названий.

Но конечно, человек дал название только тому, с чем познакомился и что создал своими руками.

Он познакомился со зверем и назвал его: зверь.

Он узнал, что дует ветер, и назвал его: ветер.

Он создал колесо и назвал его: колесо.

Но человек ещё не всё узнал и не всё создал своими руками, поэтому и сейчас ещё многое никак не называется.

А кто скажет, как называется то, что никак не называется?

Может быть, ты.

Если ты узнаешь что-то такое, чего не знает никто, создашь что-то, чего не создал никто, — ты первый скажешь всем, как это называется.

Люди пока ещё не знают, как называется самая быстрая машина, которая обгонит все машины, самолёты и ракеты.

Может, им скажешь ты, как она называется?

Люди пока ещё не знают, как называется лекарство, которым можно излечить самую тяжёлую болезнь.

Может, ты скажешь, как оно называется?

Люди не знают, как называется город, который ты построишь, книга, которую ты напишешь, растение, которое ты вырастишь и которое до тебя не росло на земле.

И тогда ты ответишь на вопрос: как называется то, Что никак не называется?

Пока не называется.

Но со временем будет называться.