Кривоногов Иван Павлович

Родина зовет: Записки офицера Советской Армии

Кривоногов И. П . Родина зовет . - Горький: Горьковское книжное издательство, 1963. - 192 с. / Литературная запись Ирины Сидоровой . Издание второе, дополненное // Тираж 75000 экз. Цена 44 коп.

Из предисловия: Есть книги, в которых читатель не ищет больших стилистических красот, но факты, изложенные в них, подкупающая правдивость и высокий пафос чувств западают в читательское сердце и надолго остаются там. Такой нам видится и книга Ивана Кривоногова «Родина зовет». Это - правдивые записки очевидца. Их написал человек, который на границе встретил первый шквал войны, в течение двух недель огнем своего дота удерживал натиск врагов, обожженный и обессиленный попал в плен, прошел несколько гитлеровских тюрем и лагерей и наконец вместе со своим другом Михаилом Девятаевым организовал побег группы русских заключенных на немецком бомбардировщике. Случай - беспримерный в истории второй мировой войны! Первое издание книги Ивана Кривоногова вышло летом 1960 года и получило много теплых взволнованных отзывов читателей. За последние два года И. П. Кривоногов стал располагать новыми материалами, кое-что узнал о судьбе некоторых товарищей по концлагерям и по перелету, ему стало известно, что произошло в ставке Гитлера, на аэродроме Пеенемюнде, в концлагере, после того как самолет, ведомый М. Девятаевым, поднялся над морем. Выполняя многочисленные пожелания читателей, Горьковское книжное издательство выпускает книгу Ивана Кривоногова вторично, включая в новое издание материалы, которые стали известны в последние годы.

 Родина зовет: Записки офицера Советской Армии

От издательства

На границе

Тринадцать суток в бою

Плен

Все дальше в Германию

Наедине со своей совестью

Побег не удался

Кто убил полицая?

Карный блок

Будни концлагеря

На острове Узедом

Побег или смерть

Среди своих

Вместо эпилога

Примечания

От издательства

Есть книги, в которых читатель не ищет больших стилистических красот, но факты, изложенные в них, подкупающая правдивость и высокий пафос чувств западают в читательское сердце и надолго остаются там. Такой нам видится и книга Ивана Кривоногова «Родина зовет». Это - правдивые записки очевидца. Их написал человек, который на границе встретил первый шквал войны, в течение двух недель огнем своего дота удерживал натиск врагов, обожженный и обессиленный попал в плен, прошел несколько гитлеровских тюрем и лагерей и наконец вместе со своим другом Михаилом Девятаевым организовал побег группы русских заключенных на немецком бомбардировщике. Случай - беспримерный в истории второй мировой войны!

Первое издание книги Ивана Кривоногова вышло летом 1960 года и получило много теплых взволнованных отзывов читателей. Прошло два года, а письма все идут и идут. Они приходят из районов Горьковской области и из других краев нашей страны Пишут бывшие узники фашистских концлагерей, рабочие, школьники. Особенно много школьников!

«Я не мог без волнения и слез читать книгу, особенно ту часть, где описывается жизнь в лагерях Нацвиллер и на острове Узедом, - пишет Николай Иванович Куропатов со станции Доскино Горьковской железной дороги. - В сентябре 1943 года за побег из лагеря Франкенталь я был брошен в концлагерь Нацвиллер. Вместе с Кривоноговым был перевезен в концлагерь на остров Узедом. Я лично наблюдал момент подъема на самолете десяти счастливцев».

Из Донецкой области пришло письмо от ученицы 9 класса Ани Веремей: [4]

«Дорогая редакция! - пишет Аня. - Мне очень понравилась книга Ивана Павловича Кривоногова «Родина зовет». Какие это были мужественные люди! Как над ними ни издевались немцы, они все-таки остались верными своей Родине!… Я очень рада, что Иван Кривоногов и его товарищи остались живы и сейчас переписываются. Я горжусь, что у нас есть много людей, похожих своими поступками на Ивана Павловича Кривоногова, на Героя Советского Союза Михаила Петровича Девятаева…»

«Недавно я прочитал книгу «Родина зовет». Я восхищался теми людьми, которые находились в фашистских лагерях. Их стойкость, смелость и мужество помогают нам построить новое коммунистическое общество», - пишет семиклассник Коля Леонов.

«Я читал книгу Ивана Кривоногова колхозникам на ферме и видел, как на суровых лицах появлялись слезы», - сообщает в редакцию газеты «Горьковская правда» учитель Ломовской восьмилетней школы Чернухинского района В. Глазков.

Тридцатитысячный тираж этой книги давно разошелся, но интерес к ней не слабеет. Ивана Павловича часто приглашают в школы, институты, с ним хотят познакомиться, поговорить, услышать еще раз о легендарном перелете.

За последние два года И. П. Кривоногов стал располагать новыми материалами, кое-что узнал о судьбе некоторых товарищей по концлагерям и по перелету, ему стало известно, что произошло в ставке Гитлера, на аэродроме Пеенемюнде, в концлагере, после того как самолет, ведомый М. Девятаевым, поднялся над морем.

Выполняя многочисленные пожелания читателей, Горьковское книжное издательство выпускает книгу Ивана Кривоногова вторично, включая в новое издание материалы, которые стали известны в последние годы. [5]

На границе

Я хорошо помню весну 1941 года.

Младшим лейтенантом, чубатым и молодым, ехал я в поезде из Киева в Перемышль. За окном пробегали свежевыбеленные хаты, сады, будто обвитые зеленым пухом, домовитые горшки и кринки на высоких плетнях. Мне было тогда двадцать пять лет, жизнь я принимал легко и просто, не особенно задумываясь над ее сложными проблемами.

Я недавно вернулся из отпуска, который провел у родителей в Горьком, и ехал на границу, в новое расположение своей части. Нас, нескольких командиров, послали вперед, чтобы подготовить все к приезду части.

Мне не хотелось стукать костяшками домино со своими спутниками, слушать их смачные анекдоты и праздные дорожные разговоры. Я целый день простоял у открытого окна, подставляя лицо упругому ветру. Настроение было отличное, потому что я был здоров, молод, удачлив, потому что завтра надеялся увидеть девушку, которую, как мне казалось… любил.

Я уже бывал в тех местах, жил несколько месяцев на самой границе, в местечке Леско. Нас с младшим лейтенантом Евсюковым посылали туда квартирьерами. С помощью районных властей мы быстро нашли помещения, пригодные под казармы, склады и квартиры для командиров. [6]

Ожидая дальнейших распоряжений, облазили все уголки местечка, ходили в горы, часто наведывались в районный клуб. У нас появилось много знакомых. Однажды вечером в городском саду мы познакомились с четырьмя подружками: Катей, Ниной, Таней и Марусей. Они работали медсестрами и снимали вместе одну небольшую комнату. Как-то девушки пригласили нас к себе в гости, угощали сливянкой и варениками. С того дня мы подружились и часто проводили вместе вечера. Они были веселые и скромные девушки, комсомолки, любили, как и мы, попеть, потанцевать, подурачиться и порассуждать о серьезном: о дружбе, о счастье, о назначении человека.

Из четырех подружек мне больше всего нравилась Маруся, невысокая, стройная, черноглазая девушка. Она была очень мягкая по характеру, добрая, чуткая, делала все не спеша, спокойно и разумно. Ни один из нас не сказал еще ни слова о любви, но, расставаясь по вечерам, мы с особым значением жали друг другу руки. Я уезжал тогда из Леско в смутном настроении.

Вдали в дымчатой сетке встали горы. Скоро Перемышль…

На станции нас ждал полковой шофер, смуглый коренастый парень, в новенькой пилотке, отчаянно заломленной набекрень. Взобравшись в кузов старенькой полуторки, мы уселись прочнее, приготавливаясь к коварным поворотам горных дорог. И вот грузовик уже мчится по узкой дороге. Поворот, второй, третий… Перед нами раскрылась величественная панорама горной цепи, покрытой нарядным лиственным лесом. И снова повороты - один, другой, третий… Кажется, пешком напрямик по какой-нибудь тропке быстрее доберешься…

Шофер оказался парнем лихим. Нам в кузове приходилось туго. Придерживая одной рукой фуражки, мы другой крепко держались за скамейки, каждую секунду готовые или вылететь, или перевернуться вместе с машиной.

Неожиданно подъем кончился, дорога пошла по лощине между двумя горами. Впереди виднелась небольшая деревенька, а на отшибе возвышался замок, с замшелыми башнями, настоящий дворянский родовой [7] замок, сложенный из громадных серых камней, с бесчисленными флигелями, высокой каменной стеной и железными воротами. И деревенька, сиротливо прижавшаяся к земле, и спесивый вид замка - все это говорило о недавнем господстве сильного пана. Теперь в замке стояло, видимо, какое-то воинское соединение: за стеной мы успели заметить зачехленные орудия.

Мы мчались дальше. А горы становились все выше. Наконец в лощине показалось местечко Леско. Его окраинные низкие домики карабкаются в гору. Река Сан перерезает его почти пополам. Река с виду особого внимания не заслуживает: неширокая, сварливая, с каменистым дном. Но… это граница! Вон та часть местечка со старинными костелами уже не наша, там немцы. Через реку мост. Он нейтральный, на одном его конце наш часовой, на другом - немецкий. А вон центральная площадь, за нею небольшой базарчик. Здесь все под рукой, все сосредоточено на площади - магазины, Дом культуры, райком партии и исполком. Все здесь мне хорошо знакомо. Вон там и тихая улочка, где живет Маруся. Она еще не знает, что я приехал… Забежать бы сейчас к ней! Но я - человек военный, сейчас уйти мне никуда нельзя, нужно сначала проверить, все ли готово для приезда части…

Только вечером я отправился к Марусе. Вот и аккуратный белый домик. Стучусь. Выходит хозяйка, пожилая женщина, с хорошими добрыми глазами.

- Батюшки! - всплеснула она руками. - Ванюша! А Маруся-то здесь уже не живет.

- Почему? - оторопело спрашиваю я.

- Да ее перевели в Ропенко. Село такое, верстах в двадцати отсюда.

…Обратно я шел медленно. В долине над местечком быстро темнело, а над вершинами гор стоял еще день. Идти сейчас одному за двадцать километров по пограничной местности - безумие, тем более, что я даже не спросил, в какой стороне это Ропенко.

«Завтра с утра поеду или пойду в Ропенко», - твердо решил я.

Однако мне пришлось отложить свое намерение. Еще до рассвета меня вызвали к телефону, и я услышал хорошо знакомый голос командира части: [8]

- Встречай. Приехали на станцию Залужи.

Станция находилась в девяти километрах от Леско. Я направился навстречу своим пешком, по неширокой каменистой дороге.

На станции хлопотливое движение. Выводят из вагонов коней, скатывают с платформ повозки. Но бойцы понимают, что приехали на границу, делают все серьезно и сосредоточенно, точно и ловко.

«Так должно быть на фронте во время боя», - подумал я.

Часа через три небольшой караван потянулся от станции по той дороге, по которой я шел сегодня утром. Ехали грузовые машины с имуществом и семьями комсостава, степенно переступали лошади, запряженные в тачанки с пулеметами, бодро шагали бойцы.

К вечеру в местечке стало людно и суетно. Среди пестро одетых галичан, хлопотливых евреев и веселых поляков на площади у нового клуба мелькали защитные гимнастерки бойцов и командиров. Завязывались знакомства, обсуждались достоинства только что просмотренного фильма, рассказывались пограничные истории.

…Лишь поздно ночью затихло Леско.

А на другой день потекла обычная деловая жизнь пограничного местечка. Утром пограничники провели двух нарушителей, потом на машине провезли троих. Наши бойцы смотрели на них с любопытством. Но через несколько дней на это никто уже не обращал внимания. Граница есть граница.

Командир отдельной пульроты Березин получил приказ - принять опорный пункт укрепленного района. Вместе с командиром роты поехал и я.

Опорный пункт нашей роты - это несколько долговременных огневых точек, расположенных вдоль реки Сан. За один день мы вместе с Березиным объездили все доты. Здесь полным ходом шло строительство. Рыли котлованы, бетонировали металлические каркасы, бурили артезианские колодцы. На передней линии уже засыпали готовые сооружения, маскировали их дерном, устанавливали вооружение, оборудовали жилые помещения. От дота к доту тянулся противотанковый ров, он был совсем закончен. Таким образом, передняя линия дотов была уже боеспособна. [9]

Наша часть расположилась на территории опорного пункта. Бойцы жили в палатках, занимались по расписанию, несли караульную службу.

Меня назначили командиром гарнизона одного из дотов. Наше сооружение находилось на передней линии, на скате одной из небольших высоток, метрах в четырехстах от реки Сан. От нашего дота было хорошо видно взбегающую вверх возвышенность, покрытую мелким осинником и березником, поля и деревни в долине Сана. На другом берегу немцы строили укрепления. Нам были видны заборы, маскирующие незаконченные сооружения, машины и люди, деловито роющиеся в земле.

Прошло несколько дней после того, как наша рота заняла опорный пункт. В воскресенье мы наконец получили возможность пойти в Леско. Я решил сразу же поехать в Ропенко и разыскать Марусю.

Пришел на базарную площадь. Обхожу ряды и кричу:

- Кто из Ропенко?

Вдруг слышу откуда-то сверху чистый голос:

- Ванюша!

Я поднял голову: в битком набитом кузове грузовика стоит Маруся.

- Ты зачем в Ропенко? - спрашивает она, а сама уже держится за борт, намереваясь выпрыгнуть из кузова.

Я подхватил ее и опустил на землю.

Перебивая друг друга, мы спрашивали и рассказывали о тех двух месяцах, которые прошли в разлуке, и опомнились только, когда раздался длинный и громкий гудок автомобиля. Высунувшись из кабины, шофер полуторки, пожилой усатый галичанин, спросил, улыбаясь:

- Ну как, Маруся, поедете или здесь останетесь?

Маруся вопросительно посмотрела на меня.

- Как хочешь, - ответил я. - Мы можем быть целый день вместе. Сегодня я свободен.

- Ну, тогда лучше здесь останемся, - решила Маруся. - Поезжайте, - махнула она рукой шоферу. - А ко мне ты потом приедешь. Ладно?

Машина прокатила мимо нас и скрылась в мягкой базарной пыли. [10]

А мы целый день бродили с Марусей по городу, поднимались в горы, смотрели новую кинокартину, танцевали в клубе, а поздно вечером я пошел ее провожать. Мы долго шли узкой тропинкой, Маруся впереди, я - сзади. Над нами перемигивались звезды. Где-то, сердито урча, сбегал горный поток. Изредка в кустах что-то шелестело. Но какое мне дело до этого? Я видел впереди себя только светлое платье Маруси, ее открытые руки и шею. Я знал, что люблю ее, и сегодня может решиться наша судьба, ее и моя. Не в силах сдержать себя, я воскликнул:

- Маруся!

Она вздрогнула и остановилась.

- Маруся, - сказал я тише, чувствуя, что теряю смелость, - скажи… Только правду… Хорошо?

- Конечно.

- Ты любишь меня?

- Ты же знаешь, - просто ответила она.

Я припал к ее губам, целовал ее мягкие душистые волосы. А над нами перемигивались звезды и где-то сердито урчал горный поток…

В Ропенко мы пришли уже на рассвете.

* * *

В десять часов вечера, едва я принял дежурство, раздался голос дневального:

- Дежурный, к командиру части!

Командир роты приказал:

- Срочно собрать ко мне весь командный состав.

- Есть собрать командный состав!

Через несколько минут прибыли все командиры. Началось совещание.

Комроты объяснил сложившуюся обстановку:

- Товарищи командиры! Перед нами стоит десятитысячная немецкая армия с крупным танковым соединением, которая может напасть на наши рубежи. Будьте бдительны. Вражеская разведка пробирается к нашим дотам. Вчера в одном из дотов боец Щербаков и сержант Полунин обнаружили скрывающуюся там женщину. Она билась о пол, кричала, что ей негде жить, но в лохмотьях ее нашли фотоаппарат с пленкой. Сегодня ночью выяснилось, что это - крупная немецкая шпионка. [11]

- Товарищи командиры, - продолжал комроты, - мы должны быть готовы в любую минуту отразить возможное нападение. Слушайте приказ:

«В 23.00 30/V 1941 года занять долговременные огневые точки и привести их в полную боевую готовность. Вести беспрерывное наблюдение за той стороной. Обо всем подозрительном докладывать в штаб».

Березин оторвал глаза от бумаги и окинул нас серьезным взглядом. Мы молчали.

- Дежурный по части, объявите боевую тревогу.

Через несколько минут подразделение выстроилось в полной боевой готовности.

Командир роты отдал распоряжение получить боеприпасы, продукты питания, запасти воду, объявил порядок занятия сооружений.

Без суеты и лишних движений расходились гарнизоны по своим дотам.

Над границей нависла тревога…

Сдав дежурство, я приступил к своим непосредственным обязанностям командира гарнизона дота. Мой гарнизон состоял из взвода курсантов полковой школы, ярославских ребят, комсомольцев, отличников боевой и политической подготовки. Моим помощником был сержант Торощин, спокойный, деловитый парень, который хорошо знал свои обязанности и добросовестно их исполнял. Пока я сдавал дежурство, он уже получил боеприпасы и продукты, подготовил к перемещению пулеметы.

Выбрав короткий и хорошо скрытый путь, мы двинулись к своему доту. Нам нужно было пройти километра два. Кругом стояла тишина, не хотелось думать о грозящей опасности, идущей из-за реки. В ночной прохладе идти было хорошо, мысли просились легкие, беззаботные. Я шел и думал о Марусе, представлял себе ее глаза, губы, ее ласковые руки и душистые волосы. Вот как складываются обстоятельства: мы условились встретиться завтра, но теперь я уже не знаю, когда состоится наша встреча…

В течение пятнадцати минут мы привели дот в боевую готовность: выставили наблюдательный пост и установили дежурство у вооружения. На другой день нам завезли трехмесячный запас продовольствия и боеприпасов. [12]

Дот из мертвой горы железобетона превратился в грозное сооружение, готовое в любую минуту дать отпор врагу.

Строительство нашего дота еще не было закончено. На крыше стояла, как мачта на корабле, тренога из мощных бревен, приготовленная для бурения скважины артезианского колодца. В потолке боевого каземата зияло широкое отверстие, оставленное для буровой трубы. Это отверстие делало дот очень уязвимым, и нам пришлось забить его деревянным чурбаном.

Дот наш не был еще засыпан землей. Для маскировки его только обнесли деревянным забором, в котором нам пришлось сделать проломы для того, чтобы можно было вести обстрел. Входили в сооружение по доскам, брошенным с насыпи прямо к решетчатой двери.

Метрах в восьмистах от нас находился такой же дот, которым командовал лейтенант Скрипниченко. От нашего дота к соседнему тянулся глубокий противотанковый ров. Секторы обстрела обоих дотов шли вдоль границы, причем были рассчитаны на перекрестный огонь. Нас должны поддерживать доты второй линии, но они еще не были вооружены.

На другой день мы принялись приводить в порядок свое хозяйство. Одновременно установили постоянное наблюдение за немецкой территорией. Я записывал всякое перемещение людей и машин, которое мы замечали там, за рекой Сан. В первые дни были составлены стрелковые карточки на все амбразуры, измерено расстояние до основных ориентиров на той стороне, выверены приборы и прицелы на пулеметах и пушке.

Начались регулярные занятия по строгому расписанию: уроки политграмоты, стрелковое дело, изучение оборудования. На противоположном от границы скате высотки мы соорудили турник и ежедневно стали заниматься физкультурой.

Так проходили день за днем. К нам нередко заглядывали пограничники, патрулировавшие в районе дотов. Они приносили вести, что за границей неспокойно и можно ждать большой провокации.

Мы и сами чувствовали это. По ночам с немецкой территории доносилась пулеметная стрельба. С каждым [13] разом она становилась все сильнее и продолжительнее.

Наш передний край молчал. И мы стали даже привыкать к своей беспокойной жизни на границе, обжились в дотах и почувствовали себя в них не хуже, чем в казармах. Каждый день нам привозили горячую пищу. Это еще более подчеркивало, что идет обычная армейская жизнь.

За три недели, проведенные в доте, мы лучше узнали друг друга. В нашем гарнизоне подобрались замечательные ребята. Я был уверен, что на них можно положиться. Все они окончили по девять-десять классов, жили разнообразными интересами.

Курсант Михайлов был, например, замечательный спортсмен. Сухощавый, быстрый в движениях, с красивым гибким телом, он мог часами висеть на турнике, отрабатывая какой-нибудь новый номер. Около него всегда стояла кучка бойцов и курсантов, с восхищением и завистью следя за его упражнениями.

Михайлов дружил с Леушкиным, невысоким, шустрым пареньком. На спортснарядах Леушкин не мог угнаться за товарищем, но зато в учебе он шел первым, много читал, хорошо знал русскую и западную литературу, всегда был в курсе всех новых литературных событий, писал стихи, которые печатали в армейской газете.

Я хорошо помню курсанта Тернова. Это - высокий, крепкий красавец-парень. Характер у него был серьезный. Зря он не разболтается, слова понапрасну не выронит. Но зато если уж скажет слово, то оно звучит веско и убедительно.

«Ну и голова у Тернова», - почтительно говорили о нем курсанты. Тернов увлекся лыжами и у себя в Ярославле занимал второе место по городу. Все как-то удивительно ладилось у этого спокойного, уравновешенного человека. Он и в учебе шел впереди, и в спорте за ним подтягивались остальные, и руки у него были умные и ловкие - что ни примется мастерить, все получается красиво и добротно.

А вот Иванисов был на редкость тихим и скромным. В спорте он отставал от других, был тяжел и неловок и стеснялся этого. Его страстью была политика. Он первый хватал обычно свежие газеты, во всех [14] событиях разбирался глубоко, все запоминал, анализировал, сопоставлял.

Словом, ребята в моем гарнизоне были действительно хорошие, и я радовался, замечая, что у нас уже создался дружный боевой коллектив.

Как- то в субботу я отправился противотанковым рвом в ближайший дот к лейтенанту Скрипниченко, чтобы посмотреть, как обосновались соседи, и договориться о взаимных действиях на случай провокации.

Федю Скрипниченко я знал хорошо. Он прибыл в нашу часть из Киевского пехотного училища. Мы сразу обратили внимание на этого паренька. У него был тонкий голосок и нежное, как у девушки, лицо. Несмотря на то, что он приехал в часть уже лейтенантом, многое в его поведении нас удивляло, казалось нам мальчишеским и несолидным. Но сердиться на него никто не мог, потому что он делал все очень искренно, самозабвенно. Федя смеялся так заразительно, что не могли не смеяться и остальные. Он так глубоко огорчался от неудач, что все кругом сочувствовали ему.

Федя Скрипниченко вырос в детском доме, никого из родных и близких у него не было. С детства он мечтал стать военным и, как только ему исполнилось восемнадцать лет, пошел в военное училище и успешно его окончил. Военное дело знал отлично, взвод его в подразделении был на почетном месте, бойцы и командиры его уважали, несмотря на мальчишество. И я был очень доволен, что соседом моим оказался не кто другой, а именно Федя Скрипниченко.

Ни Скрипниченко, ни замполита Федорова в гарнизоне не оказалось. От бойцов я узнал, что они ушли на пруды, которые находятся недалеко от дота. В них когда-то польский пан разводил рыбу. Теперь пруды оказались в запретной зоне, из местного населения рыбу в них никто не ловил. А водилось ее множество!

Я пошел на пруды.

Скрипниченко и Федоров сидели неподвижно на берегу и напряженно следили за поплавками. На меня они едва взглянули и даже не спросили, зачем пришел. Я присел на корточки рядом. Клевало хорошо.

- Это что еще, - сказал Федоров. - Вы вот здесь посмотрите-ка. [15]

И он с видом заговорщика повел меня к ручейку, протекавшему поодаль. Рыбу здесь можно было брать прямо руками.

Федоров не без гордости сообщил, что это он открыл такую кладовую и теперь их гарнизон каждый день ест уху.

Мое детство прошло на Волге, и мальчишкой я очень увлекался рыбной ловлей. И сейчас былое увлечение захватило меня. Я уже строил планы, как буду сюда ходить по утрам, а потом кормить своих бойцов свежей рыбой.

Мы просидели на прудах долго. Когда я наконец поднялся, Федя спросил, зачем я пришел. Мы быстро договорились с ним о взаимодействии на случай прорыва, поговорили о разных других делах. На прощание Скрипниченко пригласил меня завтра на зорьке порыбачить. Я обещал прийти.

Вернулся в гарнизон к вечеру. Курсанты уже отдыхали. Только наблюдатель, замаскированный ветками, лежал на крыше дота да дежурный что-то проверял у пулемета.

Обойдя помещение дота, я лег спать, наказав дежурному разбудить меня на рассвете. [16]

Тринадцать суток в бою

Товарищ младший лейтенант, вставайте, половина четвертого,-разбудил меня дежурный по гарнизону.

Я вскочил с постели и сразу же вспомнил, что собирался сегодня с Федей Скрипниченко идти на рыбалку. Закурив папиросу и затянувшись, взглянул в перископ, посмотрел вдоль всей границы. За рекою Сан тишина. Первые лучи солнца мягко освещают окрестность. Поворачиваю перископ на соседний дот, смотрю, не выходит ли Скрипниченко на рыбалку. Нет, не видно никого. Только серебристая поверхность озер отражается в зеркалах перископа.

Не торопясь я стал одеваться. Вдруг вбежал дежурный:

- Товарищ младший лейтенант, через границу с немецкой стороны летят самолеты!

Мгновенно надев сапоги, я выскочил из дота. Через границу группами летели немецкие самолеты.

- Боевая тревога! Продолжать наблюдение за воздухом! - приказал я и взглянул на часы. Было без пятнадцати минут четыре.

Начинался день 22 июня 1941 года. [17]

Команда разнеслась по боевым казематам и другим помещениям дота. Через несколько секунд курсанты заняли свои места у пушки и пулеметов, в складе боеприпасов или у вентиляционной системы. Наводчики Михайлов и Тернов уже держались за ручки станковых пулеметов. Им осталось только нажать на спусковой рычаг. Затаив дыхание, они прильнули к окулярам своих прицелов. Наводчик Шилов поворачивал подъемный и поворотный механизмы скорострельной пушки, наблюдая через прицел за появлением противника. Все ожидали дальнейшей команды, прислушиваясь к зловещему рокоту самолетов с черными крестами на крыльях. Мы приготовились к бою и все-таки тогда еще не думали, что этот час уже перевернул наши судьбы, что рухнули все наши большие и малые планы и надежды.

А самолеты все шли и шли. Эскадрилья за эскадрильей они появлялись в глубоком предутреннем небе, направляясь в сторону Перемышля и Львова. С интервалом в несколько минут издалека доносились тяжелые глухие удары.

Замаскировавшись на небольшом бугорке возле дота, наш наблюдатель с ручным пулеметом непрерывно следил за воздухом. Он подсчитывал пролетавшие самолеты и передавал через связного, стоящего у двери:

- Семьдесят восемь. Сто двадцать.

Все новые и новые звенья появлялись из-за горизонта, со стороны границы.

- Звено самолетов пикирует на дот, - крикнул наблюдатель, кубарем скатившись с бугорка и влетая в решетчатые двери дота.

И в ту же минуту содрогнулась земля, от сильного удара охнули мощные стены сооружения.

Вслед за первой атакой последовала вторая, третья.

Вступила в бой вражеская артиллерия. Снаряды, ударяясь в железобетон, или разрывались, или, скользнув по поверхности, уходили рикошетом в сторону. Гул и вой от разрывов бомб и снарядов заглушал все. Тяжелое сооружение дрожало и стонало.

Мы были уверены, что даже прямое попадание не пробьет железобетонные стены. Курсанты ждали только команды, чтобы открыть по врагу огонь. Молчали [18] пока и соседние доты. А фашисты продолжали долбить оборонительную линию с воздуха и с земли. Наземная телефонная связь порвалась в первые же минуты бомбежки. Это меня особенно волновало. Что произошло? Как действовать? Какова обстановка в районе? Где сейчас штаб? Подвезут ли еще боеприпасы и продовольствие? Ни на один из этих вопросов ответить было нельзя, не установив связи с командным пунктом. Так кого же послать на связь? Послать почти на верную смерть! Кругом рвутся бомбы и сотни снарядов. Гарнизон нашего дота - четырнадцать комсомольцев, я - кандидат партии. Кого же? Собрав гарнизон на короткое совещание, я обратился к бойцам:

- Товарищи! Обстановка сложная, будем драться до последнего снаряда, до последнего патрона. Родина нам поручила охранять ее рубежи. Отстоим, товарищи?

- Отстоим!

- Главная задача сейчас установить связь с командным пунктом. Выполнять это задание могут только добровольцы. Желающие, поднимите руки.

Все комсомольцы подняли руки. Я послал двоих бойцов пошустрее. С винтовками в руках выскочили они из дота и бросились в траншею, вырытую для подземного кабеля телефонной связи.

Враг усилил артиллерийский огонь. «Найдут ли обрыв? Сумеют ли добраться?» Через некоторое время в командирской рубке раздался низкий протяжный сигнал полевого телефона. Я схватил трубку и с силой прижал к уху ее холодную гладкую поверхность. Связь есть! Молодцы комсомольцы! В трубке послышался голос командира части:

- Началась война. Сейчас в атаку пойдет пехота. Отражайте атаку всеми имеющимися у вас средствами. Командование соседними дотами поручается вам. Действуйте самостоятельно, по обстановке. Связь осуществляйте ракетами: одна белая - все в порядке, белая и зеленая - дот блокирован и вызывает огонь соседнего дота на себя… Вопросы есть?

- Вас понял, - ответил я, - будем стоять на смерть.

- Вам присвоено звание лейтенанта, - продолжал командир части. - Поздравляю!… [19]

Но тут где-то совсем близко разорвалась очередная серия бомб: связь снова порвалась.

Вдруг наступила тишина, странная после адской огневой бури, так неожиданно налетевшей на нас.

В это время из траншеи выскочили двое наших бойцов. Ливень пуль ударил по решетчатой двери дота, но курсанты успели вбежать в сооружение.

- Вижу разведку немцев,-доложил наблюдатель.

Я прильнул к окуляру перископа. По лощине двигались штурмовые группы немецкой пехоты. Солдаты шли в полный рост, прижав к животам автоматы. Они шли уверенно, метр за метром приближаясь к дотам, не рассчитывая встретить сопротивление. Но когда до наступающих групп осталось не более пятидесяти метров, я скомандовал срывающимся от волнения голосом:

- По врагам Родины - огонь!

Заработала скорострельная пушка, три пулемета будто стальными лезвиями срезали первые шеренги немцев. Остальные, смешав ряды, повернули обратно…

Первая атака была отбита. Лощина опустела. Только убитые, очень много убитых осталось на ней.

Снова обрушилась на дот вражеская артиллерия всех калибров, но сооружение выдержало и на этот раз. Противник с еще большими силами двинулся на переднюю линию укрепленного района. Немцы шли напролом, но под пулеметным и пушечным огнем они падали, поворачивались и, сшибая друг друга, бежали назад. А потом снова группировались и лезли на штурм дота, мешавшего их продвижению вперед… От беспрерывной стрельбы, пороховых газов, раскаленных стволов пушки и пулеметов стучало в висках.

…Наступила ночь. Первая военная ночь в осажденном доте. Мы не ложились спать. Каждый оставался на своем посту, готовый в любую минуту вступить в бой. Я заменил первые номера наводчиков другими курсантами, на высотке возле дота выставил наблюдателя с ручным пулеметом, расставил дежурных. Свечи, зажженные в боевых казематах и командирской рубке, бросали неясный свет на усталые, посуровевшие лица бойцов. В углах лежали зловещие тени. Никто не разговаривал. Все мы думали, наверное, об одном: «Подойдут ли наши? Хватит ли сил сдержать врага?» [20]

Мы готовы были драться с врагом и ночью. Но немцы не появлялись: то ли ждали рассвета, то ли просто не торопились. Мы сидели и ждали, не зная, что враги уже далеко продвинулись в глубь нашей территории и мы оказались в тылу врага.

А утром снова над нами рвались бомбы и снаряды, и снова темно-зеленые волны штурмовых групп отражались на экране перископа. Наша пушка и три пулемета непрерывно вели огонь, расстреливая в упор наступающие шеренги фашистов.

Соседний дот лейтенанта Скрипниченко немцы блокировали с тыла, из леса, который с одной стороны подходил к самому сооружению. Над дотом то и дело взлетали ракеты: зеленая и белая. Скрипниченко просил помощи. Мы открывали огонь по подходам к его доту, и враги на время удирали в леса. Тогда мы снова переносили огонь на скопление войск на немецкой территории. На нас снова обрушивался шквал огня, и снова блокирующие группы противника шли на дот.

Поддерживая друг друга огнем, мы отражали атаку за атакой, нанося большие потери противнику.

24 июня через нас на немецкую территорию полетели крупнокалиберные снаряды, нащупывая вражеские укрепления. Как велика была радость всех нас!

Наши! Наши близко!

Каждому хотелось взглянуть в прицел или перископ, чтобы увидеть разрыв снаряда, прилетевшего с нашей земли на немецкие укрепления.

Некоторые курсанты выскакивали из дота и слушали свист летевших через нас снарядов. Я запретил это. Рисковать людьми мы не могли.

С еще большим азартом мы вели огонь по немецкой территории.

С немецкой стороны также полетели крупнокалиберные снаряды - они били по нашим батареям. Завязалась артиллерийская перестрелка.

Появление нашей артиллерии до того нас вдохновило, что если бы дот был на колесах и двигался, как танк, - мы пошли бы в нем в атаку.

На немецкой территории, недалеко от границы, стояли две наблюдательные вышки, с них противник корректировал свой артиллерийский огонь. Я из своей [21] сорокапятимиллиметровой пушки открыл огонь по одной из вышек, а лейтенант Скрипниченко, обнаружив вторую, начал стрелять по ней. Скоро обе вышки были сбиты.

Артиллерийская перестрелка длилась недолго. С нашей стороны местность была открытая, позиции невыгодные, и батареям, видимо, пришлось отойти.

Теперь немцы весь огонь артиллерии перенесли на нас. После длительной артподготовки блокирующие группы снова пошли на доты и снова были отброшены.

…Так прошло восемь суток войны. Днем и ночью отражая беспрерывные атаки, бойцы гарнизона почти не спали, подкреплялись на ходу сухарями и консервами. Отдыхали по нескольку минут, сидя на корточках около пушки и пулеметов.

Немецкое командование, видя упорное сопротивление, решило пустить в ход пропаганду. Нас забросали листовками, в которых говорилось:

«Гарнизону дота предлагаем сдаться в 6 часов по германскому времени. Иначе вы будете уничтожены мощным огнем артиллерии».

Мы отвечали еще более яростным огнем.

30 июня обстрел и атаки неожиданно прекратились, наступило затишье.

К вечеру я послал двух курсантов в соседний дот к лейтенанту Скрипниченко, чтобы узнать состояние его гарнизона. По противотанковому рву курсанты добрались до соседей и скоро вернулись обратно с посыльным лейтенанта Скрипниченко и запиской, в которой он написал следующее:

«Посылал в разведку к себе в тыл, чтобы выяснить обстановку. Кругом немцы, давай будем отходить. Скрипниченко».

Я отправил посыльного с обратной запиской:

«Приказа бросать сооружение не было - будем держаться до последнего. Скоро подойдут наши. Держись, браток. С приветом. Кривоногов».

Мы были уверены, что немцы ненадолго вклинились на нашу территорию, что пройдет еще день-два, от силы три, и мы погоним их обратно.

1 июля немецкая артиллерия обрушилась на нас шквальным огнем, но атаки, которую мы ожидали, не [22] последовало. Только отдельные разведчики показывались то в одном, то в другом месте.

Ночью я заметил, что дот Скрипниченко перестал подавать условные сигналы. «Неужели ушел?» - думал я.

Утром посылаю в разведку двух бойцов - Иванисова и Михайлова - с заданием: узнать, почему молчит соседний дот. Бойцы долго не возвращались. Из перископа видно было, как их на обратном пути по противотанковому рву обстреляли. Все же они добрались благополучно. Но вести принесли печальные: когда они подходили к доту, то увидели, что железобетонное сооружение расколото пополам, одна амбразура вырвана совсем, изнутри пахнет гарью и горелым мясом, у разбитого пулемета лежат два трупа. Дальше в дот они не пошли.

Все ясно. Немцы ночью заблокировали дот и взорвали его. Мужественный гарнизон погиб. И мы никогда не узнаем, почему лейтенант Скрипниченко не подал сигнал ракетой, чтобы вызвать наш огонь на себя.

Мы остались одни, никем не поддерживаемые. Нас теперь легко можно было заблокировать даже днем. Но враг не предпринял в этот день ни одной атаки.

Следующая ночь прошла спокойно. Немцы, видимо, решили, что мы ушли.

Измотанные бессонными ночами, курсанты, свободные от дежурства, повалились спать возле своих расчетов. Оставив бодрствовать сержанта Торощина, я тоже крепко заснул. Дежурные при свете фонарей и свечи набивали пулеметные ленты патронами, чистили стволы.

3 июля был солнечный день. В перископ наблюдал сержант Торощин. Вдруг он заметил, что в нашем тылу с высотки по извилистой дороге спускаются по направлению к границе автомашины и мотоциклы. Торощин закричал:

- Наши! Наши идут!

Я подскочил к окулятору перископа и увидел вдалеке большую механизированную колонну.

Каждый по очереди подходил к перископу и смотрел.

Скоро голова колонны приблизилась к нашему доту, [23] и тут мы увидели, что это грузовики и мотоциклы с немецкими солдатами. Лица солдат были хмурые и усталые.

- Фашисты бегут, - предположил кто-то из бойцов. - Наши наступают им на пятки.

Но проходил час, другой, третий… Выстрелов не было слышно. Тогда мы поняли, что это возвращалась с фронта потрепанная немецкая часть. Значит, напрасно ждем наших, фронт ушел совсем далеко, вокруг немцы, и рассчитывать на чью-нибудь помощь бессмысленно.

У нас еще был большой запас продуктов питания, были и боеприпасы в достаточном количестве, и если бы нас кто-нибудь поддержал огнем с тыльной стороны, то фашисты ни за что бы не прошли и не заблокировали нас. Мы еще долго могли бы драться с ними. А сейчас мы знали, что нас непременно заблокируют и, конечно, взорвут.

Собрав гарнизон, я объяснил обстановку:

- Держаться до темноты. С наступлением ночи будем выходить. Путь отхода - по противотанковому рву.

Я объяснил путь дальнейшего движения и место встречи. Подал команду разобрать гранаты и разойтись по местам…

- Дадим немцу жару напоследок!

Между соседним и нашим дотами проходила шоссейная дорога. Она вела к мосту через реку Сан. Верх моста был разобран. Его немцы собирались навести, чтобы пустить по этой дороге свою технику. В три часа дня 3 июля к самой границе подъехали два легковых автомобиля. Из машин вышла группа офицеров в плащах, в фуражках с кокардами, с планшетами и картами в руках. Они что-то показывали то на мост, то в сторону нашего дота. Видимо, уточняли обстановку.

Оставив у перископа для наблюдения сержанта Торощина, я сам сел за пушку, спаренную с пулеметом, подал команду еще одному пулемету: «Огонь!» Немцы не успели разбежаться. Наш огонь накрыл их внезапно. Через несколько секунд на том месте остались догорать исковерканные машины.

Немцы в ответ обрушили на нас сотни снарядов… [24]

Около шести часов вечера наблюдавший у перископа сержант Торощин доложил:

- Товарищ лейтенант, немцы идут в атаку.

Я взглянул в перископ и увидел лавину темно-зеленых мундиров. Это шли не отдельные блокирующие группы, а наступающие цепи. Подаю команду:

- Приготовиться к бою!

Да, мы понимали, что это - последняя атака, которую нам придется отражать. Каждый отлично знал и то, что отразить ее одни мы не в силах.

Войдя в средний тамбур, откуда меня было слышно во всех уголках дота, я обратился к курсантам:

- Товарищи комсомольцы! Будет решающий бой. Нас могут заблокировать. Это вы знайте. Но драться мы будем до последнего дыхания, насколько хватит наших сил.

Дот приготовился к бою.

Немцы заходили с тыла, с флангов. И вот уже, обогнув сооружение, они вышли в лощину, ведущую к соседнему доту.

Начался штурм!

Заработала наша пушка, застрочили пулеметы. Немцы падали, как трава под косой, на смену павшим лезли и лезли новые цепи. От беспрерывной стрельбы циркулирующая вода в пулеметах нагревалась до кипения, стволы раскалились. Газоотсосная система не успевала отсасывать пороховые газы из боевых казематов, дышать становилось трудно, а бой еще только разгорался.

За пулеметом, который обстреливал лощину, сидел сержант Торощин. Немцы метались по лощине как угорелые. Вдруг слышу: пулемет замолк. Вбегаю в каземат. Нечем дышать, Торощин сидит, держась за ручки пулемета, но голова его бессильно свесилась на грудь. Подаю команду:

- Отсосать газы!

Оказывается, ведя непрерывный огонь, Торощин не заметил, что отсоединился газоотсосный шланг и все газы оставались в каземате. Он стрелял до тех пор, пока не потерял сознание.

Быстро подсоединили газоотсосный шланг, привели в чувство Торощина. Пулемет снова застрочил по фашистам. [25]

Немцы наседали с тыла. Вот они уже на крыше дота, с тыльной стороны, наиболее уязвимой.

Глухие удары раздаются над казематом. Все ясно: немцы выбивают чурбан, которым мы заколотили отверстие в перекрытии. Рухнули вниз остатки деревянного кляпа, а вслед за ними на каменный пол хлопнулась шипящая граната. И в ту же секунду сержант Торощин схватил ее и выбросил через отверстие обратно, на крышу дота. Раздался взрыв, до нас донеслись крики немцев.

На несколько минут воцарилась тишина. А затем через трубу в каземат снова посыпались гранаты. Оставаться здесь больше невозможно. Приказываю бойцам перейти во второй каземат и закрыть бронированную дверь. Но дверь закрыть не успели. Едва бойцы покинули каземат, взорвалась граната, и взрывной волной дверь заклинило намертво.

Немцы заложили взрывчатку под стальной колпак, закрывающий отверстие для перископа, и подорвали его. Пришлось покинуть и командирскую рубку.

Во втором каземате находилась пушка, спаренная с пулеметом.

Наводчик Шилов доложил о скопившейся группе немцев и машин на краю села в нашем секторе обстрела. Я приказал открыть по цели беглый огонь. Так как перископа больше не было, наблюдение вели только через прицелы.

К основанию пушки был приделан гильзоотвод, выходивший наружу в противоамбразурный колодец. Немцы заметили его и заложили в него мощный заряд взрывчатки. Произошел сильный взрыв. Меня подбросило к потолку. На несколько секунд я потерял сознание. Очнувшись, заметался по каземату, отыскивая свою фуражку. Потом пришел в себя, усмехнулся: «Хорошо, что голову пока не оторвало!»

Взрывом покоробило пушку с пулеметом. Среди бойцов были убитые и раненые.

Я почувствовал, что теплая кровь течет по моим ногам в сапоги. «Ранило», - промелькнуло в голове. Но о перевязке думать было некогда. Наступили решающие для нас минуты. Фашисты уже подкапывались под дот, чтобы заложить взрывчатку. Сейчас произойдет взрыв, и все… [26]

Оставался третий боевой каземат, где за пулеметом были Михайлов и Иванисов. Их амбразура дышала огнем. Они открывали огонь, когда немцы подходили близко, а иногда стреляли длинными очередями, чтобы доказать врагам, что мы живы и будем еще биться.

В этом же каземате находилась ружейная амбразура, она предназначалась для того, чтобы не допускать врага к дверям дота. Из нее уже несколько часов подряд стрелял курсант Тернов.

Он стоял у бронированной двери и через заслонку хладнокровно посылал из пистолета пулю за пулей, не давая немцам возможности занять выход из дота. Тернов был ранен осколком в лоб, еле держался на ногах. Он с трудом обеими руками поднимал пистолет, вставлял его дуло в отверстие ружейной заслонки и стрелял.

- Пулеметы устанавливают, товарищ командир, как раз против выхода, - доложил он.

И действительно, через несколько минут в бронированную заслонку и входную дверь дота ударил свинцовый ливень. Пули плавились, разбиваясь о броню и бетон, залетали в каземат и сквозниковый коридор дота.

Все взоры устремились на заслонку. Выдержит ли? Под массированным огнем она прогибалась, вибрировала и вдруг, сорвавшись с креплений, отлетела к противоположной стороне каземата. В ту же минуту в отверстие полетели гранаты. Последний боевой каземат вышел из строя. Дот теперь был небоеспособен: у него не было вооружения. Но оставались люди.

Немцы что-то кричали нам, стучали по перекрытию, по стенам. Мы не отвечали. Мы старались держаться на ногах, чтобы, улучив удобный момент, нанести еще удар по врагу. Нас осталось восемь человек, почти все раненые.

Бойцы собрались в тамбуре. У нас еще были гранаты, и мы могли драться. Я обвел взглядом своих товарищей. В полумраке дота все они казались старше: на лицах проступали морщины, впали глаза; суровое упорство увидел я в них. За тринадцать дней эти беззаботные юнцы превратились в отважных воинов. [27]

- Друзья! - обратился я к ним. - Будем отбиваться гранатами. Не дадим возможности взорвать себя. Продержимся до наступления темноты, а ночью будем прорываться.

Пулеметы немцев били по входным дверям, чтобы не выпустить нас ни одного живым. Бойцы-комсомольцы добровольно изъявили желание отогнать немцев. Первыми пошли Михайлов и Леушкин. Выскочив в сквозниковый коридор, где брызжет свинец от разбивающихся о бетон пуль, Михайлов сдергивает кольцо с гранаты и выбрасывает ее из дота. Фашистские пулеметы затихли. За Михайловым выбегает Леушкин. Они вдвоем забрасывают гранаты на дот, за него и по сторонам. До нас доносятся взрывы, вопли немцев… Михайлов и Леушкин вбегают в тамбур.

Некоторое время тишина.

Затем снова строчат пулеметы по входной двери, и опять немцы начинают долбить за стенами дота.

С гранатами в руках выбегают другие смельчаки - Тернов и Иванисов. Грохот. Немцы разбегаются, умолкают пулеметы, слышны стоны, крики…

Снова тишина, а потом опять строчат пулеметы, немцы продолжают подкапываться под дот.

Нужно было продержаться еще с полчаса, до полной темноты.

Но тут произошел оглушительной силы взрыв…

В голове у меня что-то ухнуло, я провалился вниз. Когда пришел в сознание, то почувствовал, что нахожусь в воде. Полнейшая темнота. Пробую руки - двигаются, ноги - тоже. В голове страшный шум, ничего не слышу. Пахнет горелым. Щупаю голову - волос с одной стороны нет, а запеченная кожа полопалась. Лицо страшно горит. С трудом осмысливаю случившееся. Значит, немцы успели подкопать и заложить взрывчатку. Когда произошел взрыв снизу, перекрытия между этажами обвалились, и я провалился вниз, в запасные баки с водой. По обрывкам арматуры карабкаюсь наверх. Это мне удается. Через пролом вылезаю на второй этаж. Ничего не видно: электрический фонарик потерялся. Ощупав стены, я понял, что целым остался один тамбур и сквозниковый коридор. Кто еще уцелел?

- Кто жив, ко мне! [28]

Бойцы стали собираться в тамбуре. От гарнизона осталось в живых шесть человек. По голосам я узнал Тернова, Михайлова, Леушкина, Иванисова, Торощина. Медлить больше нельзя, подаю команду:

- С гранатами по два на выход!

Первыми пошли Михайлов и Леушкин. Они швырнули по одной гранате, затем по второй, выскочили из дота, но, сраженные пулеметной очередью, упали замертво. За ними выбежали Иванисов и Тернов. Разбрасывая гранаты по сторонам и на верх дота, откуда также строчил пулемет, они бросились через насыпь в противотанковый ров. Остались мы с сержантом Торощиным. Я еле держался на ногах, в голове гудело, дышать было трудно.

Приготовив гранаты, мы направились к выходу. Я сдернул с гранаты кольцо, готовясь швырнуть ее, но вдруг покачнулся и чуть не упал. Граната шипела у меня в руке. Сержант Торощин выхватил у меня гранату и выбросил. Взрыв! Мы выскочили из дота и кубарем покатились с насыпи…

Что- то холодное освежило мне лицо, и я очнулся.

Скатившись с насыпи, я попал головой в ручей. Торощин помог мне подняться, и мы доползли до противотанкового рва. Здесь нас поджидали Тернов и Иванисов.

Выбиваясь из сил, мы все дальше и дальше отползали от взорванного дота, где строчили вражеские пулеметы, рвались гранаты и десятки осветительных ракет взвивались в ночное небо.

Раздался последний взрыв. Это немцы взорвали остатки нашего дота.

Тринадцать дней и ночей в этом доте сражались пятнадцать советских воинов. Гарнизон показал себя сплоченным и мужественным коллективом. Ярославские пареньки-комсомольцы, призванные в армию в 1940 году, проявили себя как опытные, хорошо подготовленные бойцы. Почти все они погибли. Нас осталось четыре человека. Раненые и обожженные, напрягая последние силы, мы ползем. Пулеметная стрельба затихает сзади. Ракеты гаснут.

Помогая друг другу, мы вылезаем из противотанкового рва, проходим несколько метров и заползаем в небольшой кустарник. Здесь можно передохнуть. [29]

У Иванисова в противогазовой сумке оказалось немного сахара. Он разделил на всех по два кусочка. Посидев несколько минут, мы двигаемся дальше.

Путь пересекает шоссе. По шоссе идут немцы. Мы залегли. У меня был пистолет и одна граната. Немцев много. Что можно сделать с одной гранатой? Пришлось их пропустить.

Мы пересекли дорогу и пошли дальше. Идти старались быстрее, чтобы за ночь достигнуть леса, который находился километрах в пяти от границы. Но было темно, идти без дороги очень трудно. И мы свернули к одной из проселочных дорог.

Вдруг тишину прострочила пулеметная очередь. Что это? Нарвались на немцев? Опять залегли. Но лежать долго нельзя, нас могут перебить. Ползем. Пулемет продолжал яростно стрелять короткими очередями. Слева показались кусты, а прямо перед нами - рожь. Я повернул к кустарнику, а Торощин, Тернов и Иванисов, очевидно не видя меня, заползли в рожь. Прождав некоторое время, я забеспокоился, пробовал свистеть. Они не отвечали. Пытался искать. Их нигде не было. «Значит, они проскочили и, не задерживаясь, пошли дальше», - решил я. [30]

Плен

С полчаса я пробирался сквозь заросли высокого кустарника. Колючие ветки царапали обгорелое лицо, лезли в глаза. Но я с отчаянной решимостью продирался вперед. Наконец миновал кустарник и выбрался на картофельное поле. Здесь идти было гораздо легче.

Через несколько метров я вдруг различил впереди себя цепь бегущих человеческих силуэтов. «Окружают», - подумал я и приготовил гранату.

Цепочка остановилась.

- Кто идет? - раздался негромкий, очень знакомый голос.

- Свои, - обрадованно, но все-таки тихо отозвался я и, не выпуская из рук гранаты, пошел на голос.

В темноте чуть не наткнулся на пистолет, который держал в вытянутой руке высокий плотный человек. Я узнал сержанта Молоткова.

- Кто это?-настороженно повторил он.

С сержантом Молотковым мы служили в одной части не первый год. Сейчас он, видимо, не узнал меня. Я назвал себя.

- Товарищ младший лейтенант! - изумленно и сочувственно воскликнул он.

К нам подошли еще несколько бойцов. Заговорили негромко.

- Вы не встречали сержанта Торощина и двоих бойцов с ним? - спросил я. [31]

Они рассказали, что, отлеживаясь во ржи, слышали, как где-то рядом пробежали несколько человек, но они не выдали себя, опасаясь нарваться на немцев.

В группе, с которой я встретился, было одиннадцать человек. Среди них младший лейтенант Евсюков, старшина Ильин, сержант Молотков и восемь бойцов из соседних гарнизонов. От них я узнал, что двухамбразурный дот старшины Ильина дрался до 26 июня. Гарнизон упорно оборонялся, отбивая бесчисленные атаки, но немцы подкатили тяжелые орудия и прямой наводкой начали бить по доту. Выбили одну, а потом вторую амбразуру. Снаряды стали рваться прямо в казематах. Оставшиеся в живых перебежали в соседний дот к младшему лейтенанту Евсюкову.

- Здорово дрались,-рассказывал мне Евсюков. - Немцы не раз пытались блокировать дот, но безрезультатно. Сержант Молотков беспрерывно поливал огнем из ручного пулемета подходящие группы немцев. Раненный осколком снаряда в спину и оглушенный взрывом, он с гранатами и пистолетом защищал подступы к доту.

Я с уважением посмотрел на Молоткова. Он стоял, отвернувшись от нас, и вглядывался куда-то в темноту: очевидно, его смущали похвалы младшего лейтенанта. Между тем Евсюков продолжал:

- Немцев отогнали еще раз. Вдруг бойцы заметили, что по дороге с нашей стороны на немецкую гонит галопом тачанка. Молотков пополз наперерез ей, к насыпи шоссе. Он увидел на тачанке немцев. Приподнявшись на локтях, бросил гранату. Повозка с лошадьми перевернулась и свалилась с дороги под откос. Молотков пополз обратно к доту. Оттуда наблюдаем, не появятся ли немцы. Через несколько минут дорогу переполз человек. Он приближался к доту.

К удивлению своему, мы увидели шофера нашей роты Олюшенко. Он был ранен и обожжен взрывом. Отдышавшись, Олюшенко рассказал, что произошло с ним.

В первый день войны, как только немцы открыли огонь по нашим укреплениям, сразу же началась эвакуация семей комсостава. Их отвозили на станцию. Затем начали вывозить штаб части в глубь территории. Нагруженные машины отъехали. Вместе с Олюшенко [32] в кабине сидел помкомроты лейтенант Баранник. Когда машина проехала километра четыре, Бараннику вздумалось вернуться обратно, чтобы захватить бочку с бензином, которая осталась в Леско. Вернулись, погрузили бочку, снова поехали, но попали под обстрел. Пробило скаты, и машина встала. Не успели вылезти из кабины, как к машине подбежали немцы с автоматами в руках. Все произошло в одно мгновение. Открыв дверку кабины, немцы спросили лейтенанта Баранника:

- Коммунист?

Он ответил:

- Да, коммунист.

По нему дали автоматную очередь. Он так и остался в кабине. А Олюшенко выволокли из кабины и потащили к ближайшей деревне, там бросили в подвал.

Выбрав удобный момент, он сбежал. Его снова поймали, привязали к тачанке и куда-то повезли. Здесь-то и спас его сержант Молотков.

Так к нашему гарнизону прибавился еще один человек. Немцы продолжали бить прямой наводкой по доту, и когда было разбито защитное крыло сооружения, оставаться в доте стало бессмысленно. С наступлением темноты гарнизон покинул покалеченный дот. Три дня и три ночи мы лежали в кустарнике, не могли никуда двинуться: кругом сновали немцы. Но вот наконец проскочили через дорогу и побежали по проселочной дороге сюда, к лесу, - закончил Евсюков.

Запертые в своем доте, отгороженные от мира железобетонными стенами, не имея связи с командованием, мы видели в течение двух недель только кусочек немецкой территории и знали только то, что происходило рядом с нами и в соседнем доте Скрипниченко. Рассказы товарищей дали мне представление о первых днях войны. Теперь было ясно, что немцы двинулись на нашу территорию мощной лавиной, надеясь в несколько дней все смести на своем пути. Но, несмотря на то, что линия наших передовых оборонительных сооружений не была достроена, они встретили здесь такое отчаянное сопротивление пограничных частей и немногочисленных гарнизонов, что вынуждены были в течение нескольких дней вести тяжелые бои [33] с большими потерями для себя и выходить на советскую землю через прорывы. И долго еще в их тылу дрались отдельные гарнизоны.

* * *

Мы шли ускоренным шагом и наконец добрались до леса. Теперь можно передохнуть. Куда пойдешь ночью по неизвестной местности? Решили остаться здесь до утра, а утро уже близко - начинало светать. Хорошо замаскировавшись в кустах, лежим. Несмотря на сильную усталость, голод и боль от ран, никто не заснул. Лишь некоторые дремлют сидя.

Когда стало совсем светло, мы поднялись.

Я чувствовал себя плохо. Лицо горело. Притронулся рукой - пальцы стали липкими: из ран сочилась кровь. Спрашиваю, нет ли у кого-нибудь зеркальца. Нашелся осколок у сержанта Молоткова. Он нехотя подал его мне. Взглянул я в зеркальце и себя не узнал. Вместо пышного чуба торчал клочок обгорелых волос, с правой стороны кожа на голове полопалась, лицо обгорело и потрескалось. На левое ухо я не слышал совсем. «Навек калека, урод!» - пришла мне мысль, и рука невольно потянулась к пистолету.

Сержант Молотков перехватил мою руку и с упреком и жалостью произнес:

- Не смейте! Мы вас доставим в санбат. Вас еще вылечат.

Мне стало стыдно перед товарищами: я отвернулся.

У кого- то нашелся бинт. Чьи-то ловкие руки забинтовали мою голову. Фуражки на мне не было. Я так и не нашел ее после взрыва в доте. Один из бойцов отдал мне свою фуражку. Гимнастерку мне зашили. И я стал снова похож на солдата, приободрился, приосанился, несмотря на сильную боль и слабость.

Нам нужно было срочно принимать какое-то решение. Младший лейтенант Евсюков и старшина Ильин просили меня командовать группой. Место, где мы остановились, оказалось слишком открытым. Мы углубились дальше в лес, а затем приблизились к опушке леса с другой стороны, - отсюда вели наблюдение. Расположились так, чтобы на случай нападения можно было обороняться. [34]

Нам были видны две дороги. По обеим двигались колонны немцев. Прежде чем предпринять что-либо, мы должны были узнать, велик ли этот лес, есть ли в нем немцы, можно ли достать какую-нибудь пищу. Я послал в разведку по два человека в три разные стороны. Разведчики вернулись быстро со всех трех направлений. Лес оказался небольшим и отовсюду видны движущиеся немецкие части. В одном направлении есть деревушка, но в ней немцы.

Данные неутешительные. Все бойцы голодны и почти все ранены. В лесу нам долго сидеть нельзя. Я, как командир группы, должен был найти выход из положения.

День кончался. Солнце уже садилось за горизонт. Нас всех клонило ко сну. Оставив охрану, мы легли спать. Утром 5 июля, еще только начинал пробиваться свет, я поднял всю группу.

- Товарищи, сейчас спать не время.

Снова в разведку по трем направлениям ушли бойцы. Они получили задание не только узнать, где немцы, но и достать любым способом что-нибудь съестное - хлеба, картошки, овощей. Иначе скоро мы не сможем двигаться. Я не ел больше суток, остальные - уже несколько дней.

Томительно долго тянется время. Солнце поднимается все выше и выше. Становится жарко. Хочется пить. Мы облазили все кусты, заглядывали в каждый уголок леса, но не нашли ни ручейка, ни даже крохотного родничка. Хотелось есть, но ничего поблизости не было - ни ягод, ни грибов. Так мы и сидели и поджидали ушедших товарищей.

Вот уже двенадцать часов, а разведчиков все нет. Где они? Что с ними? Сидеть и ничего не делать невозможно. Посылаю еще двоих в восточном направлении. Никто не возвращается. Уходят младший лейтенант Евсюков и старшина Ильин. Мы остались вдвоем с сержантом Молотковым. Он за наблюдателя и за охрану. И снова ждем - час, два, три…

К вечеру вернулись Евсюков и Ильин. Мы не сразу узнали их. Вместо армейской формы на них надеты грязные штаны и рваные крестьянские рубахи. Они пришли мрачные и сообщили, что есть нам ничего не принесли - в селах кругом немцы. [35]

- Немцы продвинулись очень далеко, - сказал Евсюков. - Подходят к Киеву. Мы решили пробираться туда, - добавил он, не глядя мне в глаза.

- Одни? - спросил я его с изумлением. Я не мог даже представить, что они могут бросить нас одних, раненых и ослабевших, без еды и воды, здесь, в лесу, окруженном врагами.

- Чем всем погибать… - начал было Ильин.

- Ах, вон как вы рассуждаете, - оборвал его сержант Молотков. - Ну, так идите, предатели!

Мне тоже ничего не оставалось, как посоветовать им скорее убираться отсюда.

Они тяжело побрели по лесу, оглядываясь, очевидно опасаясь пули в спину.

Мы с сержантом Молотковым снова остались одни в лесу, окутанном прозрачными летними сумерками. Несколько мгновений сидели неподвижно, подавленно молчали. «Неужели остальные тоже ушли? Тайком?» - эта мысль не давала мне покоя. Я с трудом мог подняться. Молотков выглядел бодрее. Я нерешительно предложил:

- Может, ты тоже пойдешь в деревню, выпросишь гражданскую одежду и попробуешь пробраться к своим?

- Я никуда не пойду от вас, товарищ лейтенант, - очень просто ответил сержант.

Я посмотрел на него, и на глазах у меня выступили слезы благодарности…

Эту ночь мы провели в лесу.

Наступило следующее утро.

У меня уменьшились головные боли. Я попробовал походить потихоньку - ничего, получается, «Дальше должно быть лучше», - подумал я.

Я сумел дойти до опушки леса, оглядел внимательно открывшуюся местность. Впереди кустарник, потом дорога. Сейчас она пустынна. А еще час назад до нас доносился гул машин, треск мотоциклов, рокот танков. Дальше поля, вдали виднеется село.

Я вернулся к тому месту, где оставил сержанта. Он сидел на траве и старательно зашивал свою гимнастерку.

- Володя, надо идти, - сказал я ему.

- Да, - ответил он и поднялся. [36]

Мы стали собираться. Все, что могло мешать в пути, а также документы и письма бойцов, которые остались в их солдатских мешках, мы зарыли под одним приметным кустом. Взяв с собой по одной гранате и пистолеты, мы вышли на опушку леса и, поддерживая друг друга, спотыкаясь о рытвины и корни кустарника, побрели по направлению к дороге. Шли медленно, с передышками. По проселочной дороге идти стало легче. Кроме того, она полого спускалась вниз, в небольшую лощину. Это еще более облегчило наш путь. В лощине мы подкрепили себя студеной водой из ручейка.

Подбодрились.

Шли долго, хотя расстояние было небольшое. Около полудня подошли к селу. Вот сейчас спустимся с пригорочка, и начнутся крайние хаты. Мы легли на землю и долго наблюдали за входившей в село дорогой. Ни души. Поднялись и пошли смелее. Подошли к первой хате, постучали - никого. Подошли ко второй - тоже никого. Из следующей хаты вышла женщина. Мы спросили ее, есть ли здесь немцы.

- Были, да ушли, - хмуро ответила она.

Тогда мы попросили ее дать нам что-нибудь поесть. Она неохотно вернулась в хату и спустя несколько минут вынесла нам по малюсенькому кусочку хлеба.

- Не взыщите, больше ничего нет, - развела руками женщина.

В это время на крыльце хаты появился мужчина с черными усами. Он оглядел нас и, ни слова не сказав, скрылся за углом хаты. Мы с сержантом настороженно переглянулись.

И не успели мы съесть поданные нам женщиной кусочки хлеба, как нас в одно мгновение со всех сторон окружили немецкие солдаты с автоматами и какие-то люди в гражданской одежде с винтовками. «Конец», - мелькнуло у меня в голове.

Нам скрутили руки, обшарили наши карманы, взяли оружие и повели по улице села в школу, где у немцев, по-видимому, размещался штаб. Разговаривать с нами никто не стал. Нас обоих втолкнули в одну из просторных комнат, где было уже много наших бойцов и офицеров, и развязали руки. Здесь мы увидели Олюшенко и Щербакова, наших разведчиков. Они вида [37] не подали, что знают нас. Мы легли на пол рядом с ними и тоже молчали. В комнате никто не разговаривал.

Через какое-то время пришли люди в гражданском, очевидно сельские полицаи, и сняли с меня хромовые сапоги, бросив взамен драные опорки. Они ушли, оставив дверь открытой.

Во дворе стояла кухня, возле которой все время крутились пьяные немецкие солдаты. Наши военнопленные, видимо, уже знали порядок, заведенный здесь, и один за другим вышли во двор.

В комнате остались мы с сержантом Молотковым.

- Володя, - зашептал я ему (мы теперь называли друг друга только по имени), - мне выходить нельзя. Каждый немец, каждый полицай будет спрашивать, где я обгорел. Иди и узнай, нет ли какой-нибудь возможности убежать.

Володя ушел, а я остался лежать на грязном полу. Лежу один и думаю. Какие только мысли не приходят в голову! Вспоминаю родной город и Волгу, где купался еще босоногим парнишкой, стареньких родителей, ту ночь, когда по горной тропинке провожал Марусю… Что стало с ней? Жива ли она? Успела ли убежать от немцев? В трудную минуту мы оказались далеко друг от друга, и я не смог прийти к ней на помощь. А теперь у меня впереди самое страшное, самое позорное, что может постигнуть солдата, - плен. И это тогда, когда враги стремительной лавиной идут по моей земле. Нет, нет! Надо бежать!

Я поднялся с пола и, придерживаясь за стены, подошел к окну, которое выходило во двор. Повсюду бродят солдаты с автоматами. Вдруг хлопнул выстрел. Пленные бросились в разные стороны. «Володя…» - похолодел я.

А во дворе еще выстрел, еще и еще. Значит, добивают пленных. Я ждал, что сию минуту придут за мной, чтобы и меня пристрелить. Ну, так мне все равно, чтобы со мной ни сделали. Пусть расстреляют, пусть растерзают на кусочки, - я-то знаю, сколько немецких солдат мы положили огнем своих дотов! Долго враги будут помнить нашу линию обороны! От этой мысли мне стало как будто легче, даже веселее на душе. [38]

По лестнице кто-то поднимался. Я приготовился ко всему и смотрел на дверь с вызовом. Но на пороге показался Володя Молотков.

- Кого расстреливают? - бросился я к нему.

- Повара на немецких кухнях пробуют, как стреляют наши винтовки.

- Хорошо, что ты жив, - обрадовался я. - Ну, как, что ты узнал?

Володя опустился на пол.

- Ничего, - проговорил он тоскливо. - Кругом кишат немцы. Отсюда удрать не удастся. Придется ждать удобного момента. Только вам, Ванюша…

- Тебе, - поправил я.

- Тебе нельзя сейчас выходить во двор. Немцы уже спрашивали, где обгорелый танкист. Если достану чего поесть, принесу.

Немцы приняли меня за танкиста - значит, где-то наши танкисты здорово им вложили.

К вечеру во двор въехали две крытые брезентом машины, груженные нашими военнопленными. Нас вывели и начали вталкивать в эти же машины. Я шел позади толпы пленных и не сумел так же быстро, как другие, влезть в машину. Солдат ткнул меня прикладом пониже спины так, что я мешком свалился в кузов.

Это был первый удар в плену. Я до сих пор его помню. Дальше мне приходилось каждый день терпеть их и все я, конечно, запомнить не мог, а вот этот помню…

Машины тронулись. Тесно прижавшись друг к другу, пленные сидели под брезентом. Здесь же раненые. Дорога неровная. На ухабах грузовик подбрасывает и кидает из стороны в сторону. Раненые стонут.

Мы молчим и не смотрим друг другу в глаза. У всех одно и то же чувство мучительного стыда от того, что мы вышли из войны в такой опасный и ответственный для Родины момент. Как подумают о нас родные? Сумеем ли мы когда-нибудь искупить свою вину?

Вот и граница, река Сан, мост, который несколько дней тому назад был нейтральным. Немцы долго не могли овладеть им. Здесь стояли насмерть пограничники, а мы из своих дотов десятками и сотнями уничтожали [39] врагов. Теперь враги свободно проезжают по мосту, а мы едем пленными в немецких машинах.

Дорога идет по немецкой территории, вдоль границы. Нам хорошо видна вся передняя линия нашего опорного пункта. Развороченные глыбы бетона, всхолмленная земля. Сколько наших товарищей погребено под тяжелыми бетонными плитами! Вот с выбитыми амбразурами дот, который защищал Володя Молотков. Я ищу глазами то место, где был мой дот и вижу его останки: груда серого камня. Соседний дот Феди Скрипниченко. «Милый, веселый, резвый Федя. Кто и когда узнает о твоем подвиге?» - думаю я.

- Смотрите, как разорили, гады, - показывая на доты, говорит незнакомый боец. - Видно, тут наши дрались до последнего.

Мы с Володей переглянулись.

Машина катилась все дальше и дальше.

Нас привезли в городок Санок, выгрузили и загнали в какой-то сарай, который оказался конюшней, заперли на замок и поставили у дверей автоматчиков. Здесь было много красноармейцев и гражданских галичан, попавших в плен потому, что они напялили вымененные на хлеб красноармейские гимнастерки и брюки. Они держались от нас отдельно. Особенно избегали меня. Бинт с лица и головы у меня сполз, обгорелая кожа сочилась кровью. То ли они этого боялись, то ли другого чего, только всякий раз, когда я проходил мимо них, они, ругаясь, бросались от меня в сторону.

Вечером нас вывели на поверку. Галичане в армии не служили, строиться не умели, бегали, разыскивая своих земляков, и создавали страшный беспорядок. Ну, а немцы, как любители порядка, били всех подряд палками по головам. Как ни старался я избегнуть этого, мне все же достались три удара по голове. Я ткнулся в чью-то спину, но Володя тут же поддержал меня и помог встать в строй. Кровь лилась из ран и ссадин, в голове шумело, я едва стоял на ногах.

После поверки нас начали кормить. Сунули каждому по бумажному стаканчику и велели пятерками подходить к бачку, который подвезли к самой конюшне. У бачка, засучив рукава, стоял немец-повар с черпаком и плескал каждому в стаканчик жидкую гороховую [40] похлебку. Он так быстро действовал черпаком, что половина мутной жидкости проливалась на землю. Голодные галичане держали стаканчики обеими руками, стараясь, чтобы ни капли не пролилось на землю, и задерживали остальных. Повар бил их черпаком, а двое солдат, стоявших по бокам,-палками. Получившие свою порцию бежали в конюшню и, если в их стаканчики что-либо попадало, жадно съедали баланду.

Я отказался от пищи и проскользнул из строя прямо в конюшню.

К моему удивлению, Володя себе и мне принес по полному стаканчику похлебки.

В несколько глотков мы опрокинули стаканчики. После трех дней голода эта баланда показалась нам удивительно вкусной. Володя перевязал мне голову, и мы, прижавшись друг к другу, заснули прямо на земляном, густо унавоженном полу конюшни.

На следующий день рано утром распахнулись двери, ослепив нас ярким солнечным светом. С палками в руках к нам вбежали несколько солдат, что-то громко закричали, размахивая палками, показывая на открытую дверь. Пленники мгновенно вскочили на ноги, но никто не хотел выходить первым. Немцы до хрипоты орали: «Los!» Сначала мы думали, что они кричат «рус», но потом поняли, что «los» - это «вперед». Мы с Володей и несколько красноармейцев первыми бросились к двери и встали на то место, где строились вечером. К нам стали пристраиваться и остальные. И, конечно, последним попало больше, чем первым.

На сей раз нас построили двумя группами - в одной стояли красноармейцы, в другой - люди, одетые в гражданскую одежду, И вдруг среди последних мы увидели младшего лейтенанта Евсюкова и старшину Ильина. Они стояли, понурив головы. Не знаю, видели они нас или нет, - они не поднимали глаз. После поверки нас снова загнали в конюшню, а их отвели куда-то в другое место. Больше мы их не видели.

В это утро завтрака нам не дали. В обед тоже никто не отпер двери конюшни, и только к вечеру какой-то украинский церковный комитет решил покормить военнопленных. Несколько монашек принесли в корзинах нарезанный ломтями хлеб. Нас выстроили [41] и стали отбирать украинцев. Я живо смекнул, в чем дело, и шепнул Володе:

- Нужно пристроиться к украинцам.

Я подошел к строю украинцев. Володя за мной. Появился переводчик и спросил наши фамилии и имена.

- Иван Григорьевич Корж, из Киева, - назвался я.

- Белоус Николай Никитич, с Черниговщины, - сказал Володя.

Переводчик, наверное, понял по нашему говору, что мы не украинцы, но оставил нас в строю.

Монашки начали раздавать пленным большие ломти хлеба. Сначала они оделили украинцев, остальной хлеб роздали русским, но ломти уже пришлось разламывать на несколько частей.

Так мы превратились в украинцев. Чтобы не забыть об этом, я стал называть Володю Николаем.

На следующее утро после поверки нас опять загнали в крытые брезентом машины и повезли. Ехали мы долго по ухабистым дорогам. Но вот машины въехали в улицы какого-то города. Я узнал Перемышль. Нас ввезли во двор большого здания и приказали высаживаться из машины.

Во дворе стояло несколько колонн военнопленных. Нас пристроили к одной из них, несколько раз считали и пересчитывали, снова угощали палками. Долго мы стояли в строю, изнемогая от жары и слабости. Наконец колонна за колонной начали выходить со двора. Процессия растянулась вдоль всей улицы.

Мы шагали по каменистой мостовой. Рядом со мной Володя Молотков, Олюшенко и Щербаков. Сбоку шли солдаты с винтовками и штыками. Почти каждый вел на поводке овчарку.

Снова переходим мост через реку Сан, которая разделяет город на две части. «Прощай, Родина! Доведется ли снова увидеть тебя? Но если я останусь жив, я по-прежнему твой верный сын. Я всегда буду думать о тебе, любить тебя и стремиться к тебе».

Так я мысленно обращался назад, к Родине, а сам шаг за шагом уходил все дальше на чужбину, на долгую каторгу.

Колонна вышла за город и растянулась по полю. Люди шли, опустив головы, еле переставляя ноги. Голодные, [42] полураздетые, многие с загноившимися ранами, некоторые босиком, шли они по колючей, усыпанной щебнем дороге. Никто не разговаривал, каждый думал про себя тяжелую думу. А солнце пекло, раскаляя камни на дороге. Становилось трудно дышать, в горле пересыхало, мучила жажда, а мы все шли и шли…

Многие спотыкались и падали. К упавшему тут же подбегал немецкий солдат и бил его палкой, заставляя подняться и идти вперед. Мы молча помогали товарищу подняться и вели его под руки дальше. Если же человек все-таки не поднимался, солдаты выволакивали его из строя и на глазах у всех пристреливали или прокалывали штыком и сбрасывали с дороги в кювет.

Так начался наш путь в фашистскую Германию, путь, усеянный трупами и обильно политый нашей кровью.

Колонна вошла в какое-то село. Крестьяне выбегали из домов, держа в руках большие ломти хлеба и картошку, и бросали их в колонну. Пленные жадно ловили куски хлеба и картошины, сбивались в кучу. Налетали немцы и прикладами и палками разгоняли пленных, натравливая на них собак, расстреливали в упор.

С помощью товарищей я все время держался на ногах и старался идти в середине колонны. Ваня Олюшенко чувствовал себя бодрее, чем мы, и в селах старался первым выскочить из колонны и поймать летевший из рук крестьянина кусок хлеба, лепешку или картофелину. Все, что ему удавалось раздобыть, он аккуратно делил на четыре части: себе, мне, Володе и Щербакову.

Мы вчетвером шли все время рядом. Мысль о том, что при первой же возможности надо бежать, не покидала нас.

- Запоминайте дорогу, - шепнул я товарищам.

Как ни трудно было идти, как ни палило нас солнце, мы старались запомнить названия и расположения сел, мимо которых нас проводили, дорожные знаки, повороты, присматривались, где что растет на полях.

Только поздно вечером колонна наконец остановилась. Нас ввели во двор большого хозяйства, приказали [43] сесть на землю и через переводчика объявили, что здесь мы будем ночевать.

- Бежать не пытайтесь, - добавил переводчик. - Собаки все равно догонят. Тогда расстрел на месте.

Немцы с собаками окружили нас кольцом…

Всю ночь мы поочередно дежурили, выбирая момент, когда можно будет бежать. Но немцы тоже не спали. Они ходили с собаками возле нас. То и дело слышалась трескотня автоматов. Это стреляли в пленных, подходящих близко к забору. Пули попадали и в остальных, плотной кучей сидящих посередине двора.

Убежать этой ночью не удалось.

Утром нас подняли, построили, пересчитали и погнали дальше. И снова одеревеневшими ногами мы медленно ступаем по каменистой, нагретой солнцем дороге. По столбикам-указателям, стоящим вдоль дороги, определили, что идем в сторону города Ярослава, расположенного километрах в тридцати пяти от Перемышля. Шаг за шагом мы приближались к нему. Прошли по его окраинам и снова вышли в поле.

Через несколько часов по колонне прошел слух, что мы приближаемся к лагерю. И действительно, вскоре с левой стороны дороги, в негустом леске, показались вышки. На них торчали фигуры солдат с пулеметами. От вышки к вышке в несколько рядов тянулась колючая проволока. Это и был лагерь. Шагая вдоль ограды, я увидел среди пленных, стоящих по ту сторону проволоки, сержанта Торощина, курсантов Иванисова и Тернова. Они тоже увидели меня. Мы обменялись взглядами, помахали друг другу руками, и я навсегда потерял их из виду, уходя с колонной дальше.

На душе стало еще тяжелее: значит, им тоже не удалось прорваться на восток, и теперь никто уже не сможет рассказать своим, как мы воевали в первые тринадцать дней войны.

Через несколько минут справа от дороги на голом поле показался точно такой же лагерь - такие же башни с пулеметами и ряды колючей проволоки. Только этот лагерь был очень больших размеров.

Метрах в двухстах от ворот лагеря с Щербаковым случился солнечный удар. Он вдруг покачнулся и начал [44] падать. Молотков и Олюшенко подхватили его и помогли дойди до ворот лагеря.

Колонну ввели на территорию лагеря, остановили, нас стали отсчитывать сотнями, больных отдельно. С той минуты мы больше не видели Щербакова. Каждую сотню отводили в какие-то длинные шаткие помещения, построенные наподобие шалашей. Прямо в землю врыты стропила, на них положены жерди, поверх которых набросана солома. Внутри постройки по обеим сторонам была тоже раскидана солома.

Нам через переводчика объяснили, когда и где строиться на поверку. Мы бросились в свой шалаш и повалились на солому. [45]

Все дальше в Германию

Разбудил нас немецкий солдат. Он вбежал в «шалаш» и заорал: «Los!» Мы уже знали, что означает это слово, быстро выскочили из «шалаша» и, стараясь не толкаться, встали в строй. Строили нас по пять человек в ряд. Двадцать пятерок в сотне. Чего уж проще? Но немцы проверяли и пересчитывали нас по нескольку раз и продержали в строю почти целый день.

После поверки из сотни отобрали четверых и повели за получением пайка. Остальных распустили по «шалашам». Мы сидели на соломе и ждали, когда придут наши товарищи. Они принесли несколько буханок хлеба. Каждую буханку, весом в один килограмм, делили на пять частей. Катастрофически быстро мы проглотили свои куски и почувствовали, что есть захотелось еще сильнее. Но ждать больше было нечего. Подходила ночь. Долго еще в темноте вокруг меня ворочались и вздыхали люди. Каждого томила унизительность его положения и полная неизвестность, у многих горели загноившиеся раны.

Утром следующего дня к нам опять вбежал солдат. Размахивая палкой, он громогласно возвестил подъем. Снова длительная поверка, с издевательствами и побоями.

Наконец процедура закончилась, и нас распустили. Вот теперь мы с Володей Молотковым и Ваней [46] Олюшенко решили внимательно осмотреть все лагерные ограждения, чтобы выяснить, нельзя ли как-нибудь убежать. Зашли за «шалаш», осмотрелись.

Огромное поле обнесено двумя рядами колючей проволоки. Видны свежие скважины для артезианских колодцев. Ровными рядами стоят низкие «шалаши». Возносятся над лагерем наблюдательные вышки. На вышках установлены мощные прожекторы, торчат дула пулеметов, ходят часовые. Ясно, что убежать отсюда можно только при какой-нибудь случайной оплошности охраны. И мы стали ждать.

Мысль о побеге не давала нам покоя. Ночами мы по очереди выбирались из «шалаша» и смотрели, не погасли ли прожекторы, не ушла ли охрана. Но часовые неизменно маячили на вышках, их силуэты четко выделялись в молочно-белом свете прожекторов.

Наступило воскресенье. На утренней поверке переводчик объявил, что сегодня в лагерь приедет передвижная православная церковь.

- Являться на богослужение всем, - строго добавил переводчик.

Долго ждать церемонии не пришлось. Через полчаса в ворота лагеря въехала грузовая машина. Борта ее были открыты и обтянуты золотистой шелковой материей. Дно кузова устлано коврами. На них сидели церковные служители в блестящих ризах. Они держали на коленях большой золоченый крест, подсвечники и иконы разных размеров. Когда машина остановилась, служители начали устанавливать в ней иконы, зажигать свечи в подсвечниках, укреплять крест. Машину окружили солдаты с пулеметами и автоматами. Очевидно, немцы учитывали, что в толпе пленных есть комсомольцы и коммунисты. Мало ли что может им прийти в голову!

Когда в «церкви» все было готово, пленных согнали к машине. Среди икон и блестящих подсвечников появился поп в золотом облачении. Чисто выбритый, подстриженный в кружок, он был совсем не похож на косматых православных батюшек, которых я видел в детстве в деревне. Он возвышался над нами откормленный, довольный собою, с красным ожиревшим лицом. А мы стояли перед ним голодные, оборванные, больные, избитые, стояли и слушали его «проповедь». [47]

Он призывал народ обрести веру во всемогущего бога, быть смиренными и покорными, бороться против коммунистов. Мы подумали даже, что это не поп, а наряженный в ризы пропагандист. Но были среди пленных люди, в основном галичане, которые бросались на колени, протягивали к попу руки, жарко молились, прося православную церковь помочь им.

Заканчивая обедню, поп обратился к толпе пленных с призывом жертвовать деньги на православную церковь.

- Все равно вам теперь советские деньги не нужны, - утешал священнослужитель.

Набожные люди потянулись к нему, торопясь передать чудом сохраненные деньги.

Я толкнул Володю в бок, и мы, не дожидаясь конца церемонии, отошли от «церкви», но видели издали, что, собрав порядочную сумму денег, «православная церковь» подняла борта и выехала за ворота лагеря. А по спинам пленных опять заходили солдатские палки и приклады. Да, действительно, православным теперь ни советские, ни новые деньги не нужны. Тысячи душ ежедневно забирал к себе на иждивение немецкий «бог».

Снова поплелась неторопливо наша лагерная жизнь. Пищу мы получали один раз - в двенадцать часов дня. Съешь баланду и пайку хлеба, проверят тебя и убирайся в свой «шалаш». Больше делать нечего.

Недели через две нас стали партиями угонять из этого лагеря в глубь Германии. В одну из таких партий попала и наша сотня.

Рано утром после поверки роздали нам по пайке хлеба, выстроили и вывели из лагеря. Снова длинная колонна пленных растянулась по шоссейной дороге.

Примерно через час мы подошли к железнодорожной станции. Здесь на путях стоял эшелон. Прямо перед вагонами нам дали по кружке горячего чаю на дорогу, втолкнули в товарные вагоны и задвинули двери. Поезд стоял еще долго, но двери вагонов держали запертыми, и нас никуда не выпускали.

В вагоне теснота. Всем не хватает места на нарах. Эти места берутся с боем самыми сильными. Остальные стоят, крепко прижатые друг к другу. Толкотня, ругань. [48]

Вдруг, перекрывая шум, раздался в вагоне громкий голос:

- Так дело не пойдет. Сидеть должны больные и слабые.

К нарам протискивался высокий плотный человек в командирской фуражке, в гимнастерке с разорванным воротом. На него заворчали, но он уже сгонял усевшихся на нарах пленных.

- Остальные будут стоять, по очереди прислоняясь к стенкам вагона. Так всем будет лучше.

Как- то само собой получилось, что все подчинились его властному голосу.

Через несколько минут в вагоне устанавливается относительный порядок.

Те, кто стоит около окошечек, затянутых колючей проволокой, видят суетливую жизнь маленькой польской станции. Поспешно снуют женщины с озабоченными, тоскливыми глазами. Мужчин в гражданском совсем не видно. То тут, то там появляются зеленые мундиры немецких солдат и офицеров. Твердым шагом они ступают по перрону, по пристанционным путям. Изредка появляются солдаты в черных мундирах. Мы уже знаем, что это войска СС. Женщины стараются незаметно проскочить мимо них, солдаты и даже офицеры почтительно сторонятся.

Наконец раздался пронзительный гудок паровоза, поезд тронулся. Он повез нас в сторону заходящего солнца. Три раза дневной свет, проникающий к нам через оконца и щели старого рассохшегося вагона, сменялся полной темнотой. Нам казалось, что мы объехали уже всю Германию. За это время ни разу не открывались двери. В вагоне стояло нестерпимое зловоние от дыхания нескольких десятков людей, которые к тому же естественные надобности отправляли прямо здесь же, на полу.

Как ни тесно было в вагоне, товарищи и знакомые отыскивали друг друга и держались группами. Под перестук колес велись разговоры. Один из бойцов в уголке рассказывает другим, как его часть дралась на границе до последнего патрона, что от его роты осталось только трое раненых бойцов.

- Мы отходили по горящей земле, - слышу я от другого. - Колхозники подожгли пшеницу. Огненный [49] вал катился перед нами. Мы ступаем, а из-под сапогов вырываются огненные змейки. Сейчас, говорят, будет город П. Приходим, а городишка-то и нет. Зола теплая, только обгорелые деревья протягивают к нам обугленные ветки.

Я вижу, как сами собой сжимаются его кулаки и играют желваки под острыми скулами.

Паек, выданный на три дня, давно съеден. Молоденький парнишка, с отросшей белесой косичкой на шее, шепчет соседу:

- У меня вот мать хлеб пекла - разломишь, а от него дух такой вкусный по всей избе пойдет! А он теплый, и корочки хрустят. И есть не хочешь, а все-таки попробуешь.

Мне кажется, что запах ржаного, только что вынутого из печи хлеба распространяется по вагону, и рот мой наполняется слюной. Когда нас привезут? Хоть бы ломтик лагерного хлеба! Его можно есть долго, откусывая по крохотному кусочку и тщательно высасывая.

Но вот поезд остановился, двери распахнулись. Нас высадили на маленькой станции, в тупике. Рядом лес. В него вползает дорога.

Нас повели по этой дороге. Лесок оказался небольшим. Поднявшись на взгорок, мы вышли в поле. День разгорался жаркий. Солнце пекло непокрытые головы, во рту пересыхало. Но палками и прикладами нас гнали все дальше и дальше.

Из- за кустов, стоявших подле дороги, показались вышки. «Лагерь, лагерь», -прошелестело по рядам. Дорога шла вдоль колючей проволоки. Мы проходим мимо? Нет, первые ряды завернули вправо и вошли в ворота. Что за заминка там, впереди? Ничего не видно. Но вот наши ряды приближаются к воротам. Немцы выравнивают пятерки, чтобы легче было считать. А поодаль, коридором метров на десять, стоят солдаты с тонкими и длинными палками. Каждую пятерку пропускают через этот коридор, и солдаты со рвением хлещут пленных, бьют по чему попадет: по голове, по лицу, по спине.

Вот здесь-то мы по-настоящему почувствовали, что такое фашистская Германия и каковы ее порядки.

Мы с Володей шли в одной пятерке, но, пробежав [50] этот коридор, потеряли друг друга. За воротами немцы; наводили порядок в колонне, снова палками выравнивали пятерки. Здесь мы получали «добавку». В суматохе мы с Володей не сразу отыскали друг друга. Я даже не справился, здорово ли ему досталось, только с испугом спросил:

- А где у тебя котелок?

Он схватился за ремешок, на котором обычно висел котелок, но котелка не было.

- Отшибли, гады! - произнес он беспомощно.

Это была страшная потеря для нас. Котелок мы выменяли у галичанина за пайку хлеба и всегда становились рядом при получении баланды, чтобы нам наливали на двоих. Теперь у нас осталась только крышка от котелка. В ней не поместится и одна порция. Значит, теперь мы будем оставаться без «супа», на пайке сухого хлеба. Володя чуть не заплакал от досады.

Я поспешил его приободрить:

- Ничего. Мы их насмерть сотнями били. Пускай потешатся над нами. Все равно не возместят потерянное.

Когда вся колонна прошла через коридор, нас построили и повели в глубь лагеря. Переводчик объявил нам:

- Близко к проволоке не подходить. Часовой с вышки будет стрелять без предупреждения.

Против каждой сотни вколотили в землю кол с дощечкой, на которой был написан номер. Подали команду: «Садись!» Мы сели. В каждой сотне выбрали переводчика, который стал старшим среди нас. Через переводчика нам объявили, что здесь, на этом самом месте, мы будем жить и строиться для поверки. Мы невольно оглянулись вокруг себя. Большое поле, обнесенное в несколько рядов колючей проволокой и обставленное знакомыми уже нам вышками - все это и составляло лагерь № 326, в который нас привезли.

На ровном поле ни одной постройки, ни одного барака. Только загоны, где отдельно держали пехотинцев, летчиков, моряков, танкистов. За проволоку было согнано уже много пленных, говорили, что около двенадцати тысяч. Теперь вся эта масса народа копошилась в земле, рыла для себя ямы и землянки, чтобы [51] укрыться от непогоды, рвала и щипала траву, чтобы подложить под голову, собирала палочки, веточки, чтобы сделать хоть какую-нибудь крышу над головой. Весь лагерь был изрыт такими кротовыми норами. И все же многие валялись прямо на земле, в полном изнеможении.

Страшно было смотреть на этих людей, почти потерявших человеческий облик, худых, обросших, в рваной перепачканной землей одежде, с потухшими глазами. Нам казалось, что у них не осталось уже никаких надежд, никаких желаний, ни капельки воли к сопротивлению. И это пугало нас больше всего.

Мы с Володей несколько дней лежали на земле, не строя себе никаких укрытий. Володя где-то раздобыл рваный, без подкладки пиджачок, им мы укрывались от непогоды. В эти дни мы жили только одной мыслью: если не убежим - нам придет конец. По нескольку раз днем и ночью мы обходили лагерь вдоль ограды, выискивая места, где проволока натянута реже, слабее свет прожекторов, где ленивее часовые, но всякий раз вынуждены были отбегать, слыша предостерегающий оклик наблюдателя.

Однажды ночью на одной из вышек погас прожектор. Ночь была темная, дождливая, лучше не выберешь для побега. Но едва мы приблизились к проволоке, с вышки застрочил пулемет.

Мы бросились в темноту и поползли в сторону по раскисшей земле.

Подул сильный ветер, началось длительное ненастье. Холод пронизывал до костей. Тогда мы поняли: если хотим живыми уйти отсюда, надо строить землянку. У нас на двоих была одна металлическая ложка, консервная банка, которую где-то раздобыл Володя, и крышка от котелка. Этим инструментом мы начали скоблить землю. С каждым днем все больше и больше углублялись в землю и мрачно при этом шутили, что роем себе могилу. В этой шутке была и доля правды. Каждое утро из обвалившихся землянок вытаскивали десятки трупов. Перекрытие делать было не из чего, и люди расширяли землянки в стороны. От дождей земля набухала и обваливалась, засыпая сонных жителей норы.

В первые дни Олюшенко отбился от нас, и мы его [52] видели только на построениях. Он пристраивался спать, где придется, и почти все время рыскал по лагерю в поисках какой-нибудь еды. Парень он был здоровый, сильный, и больше нас с Володей страдал от голода. Но почти ничего съестного раздобыть ему не удавалось. Даже траву и ту пленные давно выщипали до последней иголочки.

Через несколько дней Олюшенко вернулся к нам. Теперь нас стало трое. И мы начали расширять и углублять наш окопчик. Тесно в нем было. Ложились на дно, плотно прижавшись друг к другу. Если один из нас хотел повернуться, то должен был разбудить всех, и мы как по команде переворачивались на другой бок. Окопчик укрывал нас от ветра, но не спасал от дождя. Нужно было делать какое-то перекрытие. Но из чего, если даже молоденький сосновый лесочек, росший на территории лагеря, многотысячная толпа пленных выдрала вместе с корнями. Нам удалось только отыскать две палки и несколько веточек с осыпавшейся хвоей. Вот из этого материала мы и соорудили «крышу». Укрепили палки, на них уложили ветки, а сверху стали примащивать сучочки, щепочки, пучочки сухой травы и присыпали все это землей. Мы учли, что если даже наше перекрытие обвалится, мы отделаемся только легким испугом.

Теперь наши головы были укрыты от дождя. Темными сентябрьскими ночами, лежа без сна в землянке, мы слушали, как осыпается с нашей крыши намокшая земля. Липкие комышки падали на лица, насыпались в уши, попадали в глаза, в рот, за воротник. По нескольку раз в ночь нам приходилось вставать и стряхивать с себя землю.

Кормили нас один раз в сутки, в полдень, плескали в котелки и банки по литру жидкой баланды, сваренной из нечищенной и немытой картошки, свеклы, капустных листьев, и давали кусок хлеба в двести граммов. Зато по три раза на день выгоняли на поверку и долго держали на холоде и дожде.

В одной стороне лагеря, недалеко от пулеметной вышки, были устроены навесы, под которыми располагалась кухня, отгороженная от лагеря колючей проволокой. Оттуда пищу носили в бачках к сотням. Недалеко от кухни оставляли телегу с овощами. Двадцать [53] счастливцев беспрерывно возили телегу на себе: от склада к кухне - с овощами и обратно - пустую. Мы завидовали им. Они по пути могли припрятать для себя капустных листков и сырой картошки и потом съесть их. За этой же изгородью находились и мусорные ящики, куда выбрасывали гнилые овощи. Голодные люди старались поближе подойти к мусорным ящикам в надежде схватить горсть очисток или подгнившие листки капусты. Но едва пленные приближались к ящику или телеге с овощами, немцы открывали по ним огонь с пулеметных вышек. Люди разбегались, убитые падали, раненые расползались в стороны. За один такой выход к мусорным ящикам люди погибали десятками, но проходило несколько дней, и голодные снова подбирались к ящикам…

Ваня Олюшенко часто наведывался к кухне. Иногда ему удавалось схватить горсть грязных очисток. Он тут же с жадностью их проглатывал. Попадал он и под обстрел, но пока все обходилось благополучно. Я уговаривал его не ходить к кухне. Но разве голодного уговоришь отказаться от попытки достать пищу? Мы с Володей убедили друг друга, что сейчас для нас самое главное - сохранить жизнь, не рисковать, сберегать силы, исподволь присматриваться к товарищам, чтобы сколотить со временем надежную группу для побега. Поэтому мы старались не попадать под палки немецких солдат, не приближались к пулеметным вышкам, не ходили к мусорным ящикам за горстью очисток.

Спустя три недели после того, как нас ввели в этот лагерь, нам учинили санитарную обработку: отобрали одежду, обстригли кругом и натерли какой-то едучей мазью, потом выдали по маленькому кусочку мыла и загнали под холодный душ. Мы долго дрожали от холода, ожидая, когда выдадут какую-нибудь одежду. Наконец каждый получил выкрашенные в синий цвет суконные китель и брюки, а на ноги - деревянные колодки. Как ни убога была эта одежда, все же в ней мы немного согрелись. Каждому из нас солдаты на спине намалевали SU{1} и выдали жестяной жетон с номером. У меня был номер 11586. [54]

На следующий день нас заставили работать. Выстроили в колонну и погнали к станции. Оттуда мы таскали на своих спинах разборные бараки. В день до станции можно было сходить два раза, но мы успевали только один раз, потому что деревянные колодки спадали и натирали ноги до крови.

К вечеру у нас едва хватило сил, чтобы заползти в ямы.

Так проходил день за днем.

Дорога от лагеря до станции нам была теперь хорошо известна, но сделать хотя бы один шаг в сторону не представлялось возможным: конвоиры были начеку.

Однажды утром прошел слух, что сегодня будут отбирать пленных для этапа. Действительно, после поверки немцы отсчитали тысячу двести человек, построили их в колонну, выдали по буханке хлеба на пять человек и повели к воротам лагеря. В число отправляемых попали и мы с Володей и Ваней Олюшенко.

На станции нас опять затолкали в товарные вагоны, стоящие на путях, и заперли двери. Перед отходом поезда в каждый вагон зашли по два солдата с автоматами и устроились около дверей. Это была охрана.

Поезд тронулся. Он увозил нас все дальше на запад. Окна вагона были плотно затканы колючей проволокой. Наши стражи неподвижно, как истуканы, сидели у дверей. В вагоне было тесно и душно.

Мы ехали уже двое суток, но не знали, по каким дорогам и городам нас везли. Мелькали за окном непривычные нашему глазу аккуратные домики с черепичными острыми крышами, небольшие чистенькие городки с высокими шпилями кирок, рощицы и крохотные клочки полей. Временами поезд грохотал по металлическим сплетениям мостов. И мы видели под собой широкую реку. Но что это за река - не знали. Может, Одер, а может быть, уже Майн или Рейн.

Я подолгу стоял у окна, смотрел на чужую, враждебную мне страну и вспоминал, как весной ехал по цветущей Украине и любовался белоснежными садами, уютными хатами, высокими тополями и задорными журавлями у колодцев. Вставали перед мною черные [55] Марусины косы, ее доверчивые веселые глаза. Все опрокинуто, растоптано тяжелыми сапогами немецких солдат, вот таких же, как и эти, сидящие у двери. В эту секунду словно жесткая рука больно хватала за горло. Во мне поднималась волна такой жгучей ярости, что, казалось, еще секунда - и я, безоружный, больной, истощенный, брошусь на них. Я сжимал в карманах куртки кулаки и оставался на месте, ибо знал, что за эту безумную попытку поплатятся мои товарищи, сидящие и стоящие рядом со мною в грязном тюремном вагоне.

Наконец поезд остановился у станции какого-то городка, нас высадили, провели городскими окраинами, вывели на широкое шоссе. Скоро мы подошли к лагерю. В одной стороне этого большого лагеря стояли свободные бараки. В них нас и разместили.

Как выяснилось позднее, это был лагерь военнопленных французов, поляков и югославов. Нас держали в строгой изоляции, и мы только издали видели их, строящихся на поверку у своих бараков, бегающих от кухни с бачками, выходящих на работу.

В бараках мы увидели трехэтажные нары. По сравнению с лагерем № 326, где мы спали в ямах под открытым небом, место нам показалось неплохим. Здесь, по крайней мере, есть крыша над головой и сухое теплое помещение. В глазах моих товарищей я увидел какой-то свет надежды, что-то человеческое вместо застывшего безразличия, поразившего меня в том лагере.

Днем нам дали горячего супа, принесенного из кухни французского лагеря. Каждый из нас старательно выскребывал свой котелок или банку, и все мы говорили, что съели бы этого супа целый бачок.

В эту ночь, растянувшись на голых досках нар, мы крепко заснули, стараясь не думать о том, что ждет нас завтра.

Утром после поверки нам всем велели раздеться догола. Солдаты рылись в нашей одежде, выискивая, нет ли у нас оружия. Если находили у кого-нибудь хотя бы складной нож, немедленно отбирали, а владелец получал несколько палок.

К этому времени стали подживать мои ожоги, Я радовался выздоровлению, У здорового человека [56] больше шансов перенести все мучения и вырваться на свободу. Но меня постигает новая беда: в лагере началась дизентерия. Не обошла она и меня. Несколько дней я не пил воды, ограничивая себя только хлебом. Но без лекарств и специальной диеты остановить болезнь было трудно. Она изматывала силы и повергла меня в мрачное уныние, тем более, что многих на моих глазах она уже привела к смерти.

Прошло несколько дней, пленные оправились, немного приободрились, словно бы повеселели. Но вдруг нас снова выстроили и повели на станцию, погрузили в вагоны и повезли. Куда теперь? Никто не мог этого сказать. Казалось, что нашим перемещениям не будет конца…

Но конца мы все-таки достигли. Это был небольшой городок в Лотарингии, захваченный немцами в 1940 году. Километрах в пяти от города располагался французский лагерь. [57]

Наедине со своей совестью

В воротах лагеря нас не колотили палками. И у каждого мелькнула надежда: может быть, здесь лучше, чем в других лагерях. Но немцы недолго держали нас в приятном заблуждении. Заведя всю колонну за ворота лагеря, они начали, словно по линейке, выравнивать строй. Били палками, резиновыми жгутами, не разбирая, кто и в чем виноват. Никто не сдерживал солдат, и они разогнали нас только после того, как вдоволь натешились.

В бараках этого лагеря были оборудованы двухэтажные нары. Нам с Володей удалось устроиться рядом, Ваня Олюшенко попал в другой барак. На нарах валялись размочаленные соломенные матрацы и затрепанные легкие одеялишки.

Ночь прошла спокойно, а утром нас снова поднял злой солдатский окрик: «Los! Los!» Мы бросились к дверям, но там стояли немцы с палками и резиновыми жгутами в руках. Никому из нас не удалось проскочить, не получив сильного удара по голове, по плечам или по спине. Нас били вовсе не потому, что мы долго собирались. Зная, что следует за окриком «los», люди срывались с нар почти инстинктивно, не сбросив с себя остаток сна. Били просто так, чтобы показать свое превосходство, силу и власть над нами. [58]

Каждый «барак» шел на площадь для общего построения лагеря. Тут опять начиналось выравнивание рядов, и снова сыпались удары. Ни один самый жестокий хозяин не будет бить свою скотину так, как били нас немецкие солдаты. Мы не могли ни выйти из строя, ни закрыться руками, ни лечь на землю и должны были только стоять и молча принимать удары.

Это продолжалось по часу и больше. Три раза на день в любую погоду нас выгоняли из бараков на построения.

Цель таких построений - не просто проверить, все ли на месте, не убежал ли кто из лагеря. Эти построения были частью немецкой системы воздействия на пленных, рассчитанной на то, чтобы медленно изматывать силы людей. После построений мы подолгу отлеживались на своих нарах.

Днем в бараках было шумно. Люди располагались группами. Каждый теснился к своему товарищу, знакомому, земляку. Велись нескончаемые разговоры о том, дождемся ли победы, примет ли нас Родина. Каждый связывал свои представления со словом «Родина». Для одного - это таежные тропы Сибири, для другого - чистые воды Байкала, для третьего - знойные степи Казахстана, для четвертого - тихая лесная деревушка, для пятого - снежные цепи гор, для меня - это Волга, шумный город на высоком холме. Но каждый из нас слово «Родина» произносил с тоскою и трепетом.

Бывало так: лежишь на нарах и слушаешь, о чем говорят соседи. Один рассказывает о своем доме под высоким тополем, о сероглазой жене, о сынишке, которого оставил несмышленым ползунком. Другой вспоминает школьные годы, комсомольские собрания, подружку с золотистой косой. Грубоватые на вид парни думали здесь о своих женах, о любимых девушках с нежностью, с тоской, наделяя их самыми высокими достоинствами. Иногда и я вспоминал Марусю, ту ночь, когда провожал ее по узкой горной тропинке, бурливый рокот реки и яркие звезды на чистом небе. Все это было теперь таким недоступным, нереальным. Себе я уже не находил места подле нее. Мне казалось, что я постарел на много лет, что у меня огромная невосполнимая пустота в душе, что теперь я не смог бы [59] сказать женщине ласковое слово или погладить ее волосы. Все это представлялось мне совершенно ничтожным по сравнению с единственным желанием, оставшимся во мне, - желанием вернуться на Родину и вместе со своей армией рядовым солдатом сражаться против фашистов.

В полдень после поверки нас строем подводили к кухонному окошку, где каждый получал пайку хлеба и литр баланды. Приходилось долго стоять, дожидаясь, когда подойдет очередь.

В первые дни, когда нас привезли в лагерь, кухня была неисправна и ее ремонтировали. Нас кормили квашеной капустой, разведенной сырой водой и чуть подогретой. От этой пищи половина лагеря свалилась от дизентерии. Лагерная санчасть, под которую отвели половину барака, была переполнена. Погасить болезнь в условиях такой скученности, при отсутствии лекарств и хорошей пищи было невозможно.

Немцы с ног сбились, сгоняя обессилевших людей на поверку. Вскоре они решили освободить себя от этой работы и переложили ее на созданную ими полицию. В полицию набирали добровольцев из числа военнопленных. Кто же шел служить немцам? В основном это были сынки раскулаченных богатеев, бывшие воры и хулиганы, ненавидевшие Советскую власть, или просто слабые, малодушные люди, соблазненные лишним куском хлеба. Сотни и тысячи советских людей были уничтожены по разным лагерям фашистской Германии руками добровольцев-полицаев. Немцы их сытно кормили и дали им большие права. И полицаи служили им вернее овчарок. Они толстели за наш счет, урезая жалкие пайки, отнимали хлеб у тех, на кого накладывались взыскания, не кормили тяжелобольных. Полицаи ходили по лагерю с резиновыми плетками, потому что палок им хватало ненадолго. На построении нас теперь калечили уже не немцы, а лагерные полицаи. Мы их опасались больше, чем солдат. Если военнопленный отваживался подойти к кухне, чтобы при удаче схватить горсть очисток или капустный листок, то он смотрел теперь не на пулеметную вышку, а оглядывался, нет ли поблизости полицая. Завидев где-нибудь фигуру с повязкой на рукаве, он стремглав бежал прочь, зная, что если полицай его настигнет, то будет [60] бить вплоть до барака, а то и проводит прямо в барак.

Полицаи в санчасть пристроили своих дружков, подчас не умеющих бинта держать в руках. Санчасть и без того была местом страшным, куда боялись попадать заболевшие люди. Там была такая же грязь, как и в общих бараках. Воздух стоял тяжелый. Заразные больные лежали вместе с избитыми и искалеченными. Умерших долго не выносили. Теперь положение в санчасти стало еще хуже. Санитары, пристроенные полицаями, здесь добивали больных. Они отбирали у умирающих пайки хлеба, били тех, кого после избиений приносили солдаты или полицаи. Если санчасть переполнялась, приходил шеф, лейтенант СС. Больных выстраивали перед ним, и он осматривал всех, выискивая здоровых. Люди в изнеможении падали. Тогда полицаи и санитары пинали их ногами, добивали палками и уносили. Каждый день здесь умирали десятки людей.

Словом, мы оказались в полной власти у полицаев.

Жили в нашем бараке Левченко и Жогин, обыкновенные с виду парни. Так же, как и все мы, ходили на построения, бегали за добавкой на кухню, бродили по лагерю в поисках чего-нибудь съестного, были такие же голодные и заморенные.

Однажды их вызвали в караульное помещение. Мы не понимали, что с ними собираются делать,-ведь они ни в чем не провинились. Но наутро все выяснилось: Жогин и Левченко вбежали к нам в барак с повязками на рукавах и со здоровенными палками. Они бегали по бараку и с неистовой руганью сгоняли нас на построение.

Это, событие горячо обсуждалось после поверки. Мы были потрясены их предательством. Кое-кто пытался их оправдать: с голоду, мол, на все пойдешь, но остальные набросились на защитников с возмущением.

Полицаи усердствовали вовсю, стараясь угодить немцам. Они теперь уже спали в отдельной комнате, рядом с караульным отделением. Для них на кухне готовили отдельно и кормили досыта. Через несколько дней их физиономии стали круглыми и довольными, сами они заметно поприбавили в весе.

Видя наше общее презрение, они прониклись к нам лютой ненавистью и преследовали на каждом шагу. [61]

Однажды произошел такой случай. Ребята из нашего барака задумали раздобыть себе пищу. Ночью они через трубу проникли в кухню, взяли несколько буханок хлеба, захватили творог, приготовленный для немцев, и вылезли обратно по трубе. Но, выбираясь из кухни, в темноте задели флягу, стоящую в углу. Фляга покатилась по полу и загремела. Дежуривший у дверей кухни полицай сообщил о шуме в караульное помещение. Немцы кинулись в кухню, обнаружили пропажу и, не дожидаясь утра, начали искать воров. К утру они добрались и до нашего барака.

Ворвавшись в помещение, солдаты стали рыскать между нарами, освещая нас карманными фонариками. Били всякого, кто не успел вскочить с нар и поднять матрац и одеяло. Когда облава прошла, мы узнали, что в нашем бараке забрали пятерых товарищей, потому что у них на нарах нашли крошки хлеба.

Мы больше не спали. Одни беспокоились за себя, другие тревожились за участь товарищей, третьи восхищались их смелостью.

- Молодцы! - говорили они. - Хоть перед смертью да наелись досыта.

В шесть часов нас, как обычно, подняли, а через несколько минут в барак ввели взятых ночью товарищей. Они были избиты до того, что нельзя было узнать, и шли со связанными назад руками. На поверку их повели вместе с нами. Комендант лагеря объявил, что весь барак № 10 на два дня лишается еды, а пять человек, уличенных в краже, понесут тяжелое наказание.

В бараке началась расправа. Пятерых виновных полицаи привязали к столбам и стали избивать. А наши товарищи не могли даже закрыть лицо, так как руки их связали сзади за столбами. Окровавленные, с синими, распухшими лицами, они висели на столбах целый день и тихо стонали. Мы были здесь же, но не могли ничем помочь, не смели даже приблизиться к ним, чтобы поднести к разбитым губам кружку с водой: полицаи неотступно дежурили около них и зорко следили, чтобы никто не подходил близко.

Главным зачинщиком этого дерзкого налета на кухню был лейтенант Пронин. Его тоже сначала били вместе с другими товарищами, а потом решили повесить [62] прямо в бараке, на наших глазах. Полицаи Жогин и Левченко содрали с одного пленного обмотки, связали их, сделали петлю и накинули ее на шею Пронину. Конец обмотки перекинули через балку и начали подтягивать. Задыхаясь, Пронин едва слышно проговорил:

- Что вы делаете? Вы ведь тоже русские. Во имя детей…

В ответ Жогин, высоченный детина, только ухмыльнулся:

- Всех коммунистов перевешаем.

Второй полицай Левченко помогал подтягивать Пронина.

Мы с Володей и переводчиком Левой подошли к ним и стали уговаривать, чтобы они не вешали Пронина. Полицаи оставили свою жертву и набросились на нас с палками, крича, что мы тоже коммунисты и нас тоже нужно повесить.

Жогин и Левченко подтянули Пронина кверху и, когда его ноги оторвались от пола, привязали конец обмотки к столбу. После этого полицаи набросились на висевших на столбах товарищей и снова принялись избивать их.

В бараке было тихо. Мы молча лежали на своих нарах, подавленные тем, что произошло. Слышались стоны умирающих у столбов товарищей. Никто не решался отвязывать их. За это была верная смерть.

Труп Пронина висел на перекладине целый день. Временами в барак заходили немцы и любовались работой полицаев. Только к вечеру повешенного сняли. Остальные четверо все стояли у столбов. Их отвязали только на третий день, совсем измученных, изуродованных, еле дышавших. Долго они отлеживались на нарах и были не в состоянии не только повернуться, но даже приподнять голову, когда мы подносили им воду, кусочек хлеба или ложку с супом.

Через несколько дней двое из них скончались, а двое начали поправляться. Позже они смогли ходить, но так и остались сгорбленными и чахлыми.

Этот случай вызвал много споров и толков в нашем бараке. Одни считали, что товарищи пострадали зря, другие одобряли их. Но все мы одинаково проклинали полицаев, расправлявшихся с такими же, как и они [63] сами, пленными. Каждый как-то по-новому взглянул на себя и своих товарищей.

Пожалуй, после этого случая я впервые осознал себя совершенно взрослым человеком, от которого требуются самостоятельные решения и действия. Часами, отлеживаясь на нарах, я в те дни много думал, заново оценивая события своей жизни, стараясь взглянуть на себя со стороны.

Жил я на Волге шустрым мальчишкой, жил и не тужил в компании таких же босоногих огольцов. Когда подошла пора учения, я попал под опеку учителей. В армии меня наставляли на правильный путь командиры, и я постоянно чувствовал рядом локоть товарищей. И, хотя в первые дни войны мне пришлось командовать гарнизоном дота, в горячке боя я, конечно, не думал, что это первые самостоятельные шаги в жизни. Здесь, в плену, оторванный от Родины, от старших, от привычного уклада жизни, даже от своих вещей, я чувствовал себя нагим, брошенным в тяжелейшие условия существования. Я, как и каждый из моих товарищей по лагерю, остался наедине со своей совестью. И мне предстояло показать, что я есть сам по себе, на что способен.

К этому времени я уже успел заметить, что все лагерное население можно разделить на две категории. Была небольшая кучка людей (одни из них ненавидели Советскую власть, другие разуверились в ее силе), подавленных мощным напором немцев в первые дни войны и неудачами Красной Армии. Все они считали, что им осталось одно: сберечь свою собственную шкуру, чего бы это ни стоило. Из-за куска хлеба и миски похлебки они предавали своих товарищей и, чтобы упрочить свое положение, изощренно зверствовали. Думая только о себе, они зачеркнули в своей памяти такие понятия, как Родина, товарищество. К этой категории принадлежали Жогин и Левченко. Но таких было немного.

Подавляющее большинство пленных оставалось людьми честными. Их совесть перед Родиной была чиста.

Лагерная жизнь людей складывалась по-разному. Это объяснялось различием обстоятельств и характеров. Одни из пленных, изнуренные голодом, болезнями, [64] побоями, быстро слабели физически, теряли всякую способность к сопротивлению, опускались и угасали. Это были «мусульмане», люди конченные. Их имена, вычеркнутые из списка живых, быстро забывались.

Другие казались очень деятельными и энергичными. По целым дням охотились за горстью очисток, разбавляли похлебку водой, надеясь обмануть голодный желудок, пускались в разные рискованные предприятия, чтобы добыть еду. Они гибли под пулями немецких часовых, умирали от кишечных заболеваний, погибали под палками полицаев. Так погиб Пронин и его товарищи. Это были люди одного дня. Их помыслы сводились к тому, чтобы как-нибудь наесться.

Но среди нас были и люди иного склада, люди твердые, упорные. Они не допускали мысли, что фашисты победят, не могли мириться с ролью немецких рабов, поэтому думали только об одном - убежать! Убежать и вернуться в ряды своей армии. Каждый свой шаг они подчиняли этой цели. Твердое намерение добиться свободы заставляло их вести себя расчетливо и разумно, сберегать силы, не лезть под пули и палки, не рисковать без надобности. Не всем из них удавались побеги. Многие гибли во время облавы, их расстреливали за попытки к бегству, но они гибли гордые, несломленные, от их гибели врагам становилось не по себе.

Я считал, что только так можно вести себя, если хочешь вырваться из плена. Так же думал и Володя Молотков. С нами соглашался и Ваня Олюшенко, хотя сам иногда срывался и рисковал напрасно.

Для подготовки побега нам нужно было сколотить крепкую группу. Мы быстро усвоили неписаный лагерный закон: если ты один - погибнешь через несколько дней, в лучшем случае - недель; если у тебя есть товарищ, хотя бы один, - ты уже можешь считать себя в коллективе, а коллектив сумеет за себя постоять. У нас был коллектив - Володя, Ваня и я, но нам нужны были сообщники, ибо чем больше коллектив, тем он сильнее.

К нам в барак часто заходил Василий Истомин. На построениях, в очереди за баландой я давно заприметил этого паренька, очень скромного, но в то же время [65] расторопного и сметливого. У него был товарищ Василий Лобенко. Они служили в одной роте и вместе попали в плен.

Однажды Истомин рассказал мне, как это произошло.

Их полк стоял километрах в пятидесяти от западной границы, когда внезапно налетели фашистские самолеты. Началось невероятное - взрывы, осколки, вой заводимых машин, рев самолетов, крики раненых, первые убитые. Не скоро опомнились в этом аду. Едва успели вырыть окопы и занять оборону, как показались немецкие танки. За ними двигались машины с пехотой. Начался бой. Первую атаку немцев полк отбил. Отбил и вторую. Немцев уложили уйму, подбили три танка и несколько машин. Но тут опять налетела авиация, потом начала бить артиллерия и минометы. После каждой бомбежки и артподготовки шла в атаку немецкая пехота. Сколько за день отбито было таких атак - никто не помнит.

Ночью решили отходить. Враг шел по пятам - и утром снова бой. От роты Истомина к вечеру осталось одиннадцать человек. Бойцы залегли на опушке небольшого леска, хорошо замаскировались. Приготовились драться до последнего патрона - отходить было некуда. Когда показались машины с солдатами и танки, бойцы пустили в ход гранаты, пулеметы, автоматы и винтовки. Загорелись машины, заметались немцы. Против горсти советских воинов враги пустили танки, артиллерию, но бойцы отошли на другое место и снова открыли огонь по врагу. Несколько раз группа перебегала с одного места на другое. Но патроны кончались, было уже двое убитых и пять раненых, а враги сжимали кольцо. Новая атака… Лобенко бросил последние две гранаты.

- Потом что-то ухнуло возле меня, - рассказывал Истомин, - и все… Когда пришел в себя, вижу, что сижу у шоссейной дороги. Рядом со мной сидит раненный в плечо Лобенко и еще один боец, а над нами стоят двое немецких солдат с автоматами на изготовку. Тут я и понял, что мы попали в плен.

Эта история была похожа на десятки других, которых я немало переслушал в лагере.

Вместе с Василием Истоминым в лагере находился [66] его брат Володя. Он работал поваром на кухне. Вшестером мы составили своеобразное лагерное братство. Жесточайшее условие было в его основе: всем, что у тебя есть, делиться с товарищами. Если ты нашел окурок сигареты - неси его в барак, пусть каждый затянется хоть раз. Если тебе попалась картофелина - режь ее на шесть частей, пусть каждый разжует кусочек.

Каждый без оговорок выполнял это условие. Даже горячему, несдержанному Ване Олюшенко пришлось подчиниться суровому закону коллектива. Ему было понятно: если группа отвергнет его, он пропадет.

Подготовку к будущему побегу мы начали с борьбы за жизнь. Да, это была настоящая борьба, вести которую было посильно только организованному человеческому коллективу.

Как я уже сказал, Володя Истомин работал на кухне. Так же, как и все военнопленные, он получал паек, но на кухне всегда мог наесться картошки, свеклы, капусты. Поэтому свой паек он отдавал нам. Мы делили его хлеб и щи между собою.

Иногда нам удавалось получить добавку прямо на кухне. Каждый лишний черпак супу мы тоже делили на всех. Это, конечно, не спасало от постоянного мучительного голода, но в известной мере поддерживало силы.

По возможности мы оберегали себя от лишних палок, старались поменьше двигаться, большую часть времени лежали на нарах.

Полгода мы жили совершенно замкнуто, лишенные Всякой связи с внешним миром. В лагерь не приходили новые транспорты пленных, а из лагеря можно было уйти только в могилу. Мы не получали никаких сообщений о том, что делается в мире, даже не знали, как обстоят дела на фронте. Вернее, кое-что знали, но вести доходили до нас в совершенно искаженном виде. В лагерь изредка попадали немецкие газеты, издаваемые специально для советских военнопленных на русском языке. В них помещались злые карикатуры на наше командование и правительство, расхваливалась мощь германского оружия и слабость русских, давались ложные сообщения о продвижении немецких войск. [67]

Наступил 1942 год. Однажды мы с Володей вышли из барака и увидели возле кухни толпу пленных. Подошли, заглянули через плечи товарищей. Они что-то горячо обсуждали, в руках у одного была газета. Володя протянул руку и достал ее. На первой странице была большая статья. Не помню, как она называлась, но содержание ее надолго удержалось в моей памяти. В ней говорилось, что Москва полностью окружена нацистской армией, что кольцо это стягивается с каждым днем все туже, что в бинокли уже видны московские здания и башни Кремля, что германскому командованию нужно еще несколько дней, чтобы полностью овладеть городом.

Надо сказать, что почти никто не поверил этой статье.

- Ну,-говорили в толпе, - это ведь только для нас так расписывают. По немцам видно, что дела у них не больно блестящие.

Действительно, немецкие солдаты ходили по лагерю злые, раздраженные. Некоторые из них куда-то пропадали, на их место являлись другие, присланные из госпиталей после сильных ранений. Каждому из нас было ясно, что молодых и крепких парней отправляют на Восточный фронт.

Спустя несколько месяцев мы уже знали, что солдаты, охранявшие нас, разные. Среди них были такие, которые с палками в руках целыми днями гонялись за пленными, избивая их по всякому поводу. Но я помню одного солдата, который вел себя совсем иначе. Это был небольшого роста, темноволосый человек по имени Альберт. Он никогда не кричал на пленных, и я ни разу не видел, чтобы он бил кого-нибудь. Бывало так. Солдат или полицай бросит на землю окурок, кто-нибудь из пленных нагнется подобрать. На него обрушивается град ударов. Альберт нарочно бросал на землю недокуренные и целые сигареты, если поблизости не было никого из солдат или полицаев. Он никогда не ел свои завтраки. Завернутые в бумагу бутерброды оставлял на окнах бараков, на скамейках и знаками показывал, чтобы пленные взяли это и поделили между собой.

Альберт прибыл в лагерь с Восточного фронта. Он был ранен в ногу и теперь слегка прихрамывал. От [68] него пленные узнали кое-что о событиях на фронте. Альберт очень уважительно говорил о советских солдатах, рассказывал о разгроме немецкой армии под Москвой, о дерзких налетах партизан. Эти известия разносились по баракам, поднимая на ноги больных, воодушевляя слабых духом, ободряя обессилевших.

Тогда- то в голове моей родился и стал зреть один проект.

Однажды я спросил Олюшенко:

- Иван, ты смог бы управлять немецкой машиной?

Олюшенко оторопело посмотрел на меня, но, видимо, догадался, к чему мой вопрос.

- Водить могу, но завести не сумею, - огорченно ответил он. - Но если будет нужно, и это сделаю,-добавил он, подумав.

Мы вшестером стали обсуждать план побега. Было решено: сначала найти способ преодолеть колючую проволоку. Тогда уже можно будет подумать и о немецкой машине.

Теперь все наши мысли были направлены на осуществление этого намерения. Мы снова подолгу бродили вдоль колючей проволоки, выискивая подходящее местечко, где бы можно было вырваться на волю, но всякий раз убеждались, что в огромной изгороди нет ни одной дырки. Проволока везде натянута ровно, и часовые на вышке не дремлют.

Скоро мы пришли к выводу, что единственная возможность бежать может быть осуществлена через крышу уборной, которая стояла прямо возле первого ряда колючей проволоки. Мы должны были взобраться на крышу и спрыгнуть по ту сторону изгороди, преодолеть второй ряд проволоки, не привлекая к себе внимания пулеметчиков на вышках.

Для осуществления этого плана нужно было много сил. Мы же были настолько истощены, что даже не смогли бы быстро влезть на высокую крышу уборной. Что же делать? Оставалось ждать, когда мы немного окрепнем и наберемся сил.

Однажды зимой среди пленных стали отбирать евреев. Их сажали в карцер, а потом уничтожали. У нас в бараке переводчиком был еврей Лева, умный и образованный парень, который совершенно свободно [69] говорил по-немецки. Он до войны окончил какой-то институт, потом его взяли в армию, там он окончил военное училище и получил звание лейтенанта. Сражался с немцами с первых дней войны. В плен попал тяжелораненым. В лагере, несмотря на то, что его назначили переводчиком, он держал себя с товарищами просто, по-братски делился со слабыми едой, хитрил с немцами. Словом, был свой парень. Теперь над Левой нависла опасность, и все мы думали, как отвести ее.

Как- то к вечеру к нам в барак зашел комендант лагеря. Лева понял, что это за ним. Бледный, испуганный, он подошел ко мне и попросил, чтобы я сказал коменданту, что он не еврей, а крымский татарин. Я обещал. Лева был черноволосый, курчавый, но круглолицый, с небольшими глазами. За татарина он мог вполне сойти.

Комендант давно меня заприметил. Каждый раз, когда мы стояли в строю, он останавливался против меня и, скаля крупные зубы, говорил: «Кляйн лейтенант». Я холодел, ожидая какой-нибудь неприятности, и думал: «Неужели он действительно знает мою настоящую фамилию и то, что я лейтенант? Неужели меня кто-нибудь выдал?»

Володя сначала тоже боялся за меня, потом мы привыкли к этому, и Володя высказал предположение:

- Ванюшка, ему, наверное, твои золотые коронки нравятся.

Что бы там ни было, но комендант меня не бил, и я решился попросить за Леву. Когда дошла моя очередь регистрироваться, я как можно спокойнее назвал себя:

- Корж Иван Григорьевич. Украинец.

А комендант между тем уже смотрел на Леву и ухмылялся.

Мешая русские слова с немецкими, я начал объяснять, что давно знаю Леву, что мы вместе с ним учились, что он вовсе не еврей, что мать у него русская, а отец крымский татарин. Шеф прислушался к тому, что я говорю, и стал по-польски нас спрашивать, меня и Леву, где мы учились, кто его родители. Не знаю, поверил ли он нам, но Лева был записан все-таки [70] как крымский татарин и впоследствии стал переводчиком всего лагеря.

Прошло полгода с того момента, как нас пригнали в этот лагерь. Евреев всех уничтожили. Русские и украинцы ежедневно умирали от побоев, голода и болезней. Нас становилось все меньше и меньше.

Немцы стали поговаривать, что скоро нас поведут на работу. Пленные оживились. Безделье угнетало всех. Кроме того, работа - это увеличение пайка.

- Нам не нужно вкусного, - говорили товарищи. - Нам бы хлеба и картошки побольше.

Наша шестерка приободрилась.

Работать - значит, выйти за пределы лагеря. Кто знает, может быть, мы уже близки к осуществлению побега.

И вот этот день настал. Утром после поверки отобрали тех, кто посильнее, и построили отдельно по сотням. Мы с Володей и Ваней попали в число сильных. Всех больных и слабых разогнали по баракам. Нам выдали хлеб не на семь человек, а на пять, как работающим. В рядах заговорили, что на этом пайке уже можно прожить. С голоду не умрешь.

- Во, смотри, какой большой кусок! - с восторгом говорил кто-то сзади меня. - Правда, ведь лучше получать на пять, чем на семь человек, и идти работать.

Не выходя из лагеря, мы съели свои суточные пайки и ждали в строю, когда подойдут конвойные. Солдат пригнали много - на каждую сотню их приходилось до двадцати. Конвоиры окружили колонну и повели нас в лес, подгоняя прикладами. Мы не могли идти быстро в неуклюжих деревянных колодках. Кроме того, более шести месяцев мы не ходили на большие расстояния. Пленные спотыкались, падали и за это получали такие удары, после которых кое-кто уже не мог подняться. Из колонны нельзя было выйти ни на шаг.

В лесу нас остановили и предупредили: кто отойдет на десять метров в сторону, будет расстрелян без предупреждения.

К месту работы на помощь немцам подошла лагерная полиция. Охрана окружила нас плотным кольцом. Мы беспомощно оглядывались по сторонам. Куда бежать? [71]

На горе виднелись поленницы дров. Нам объяснили, что мы должны таскать их с горы вниз и складывать у дороги. Нас выстроили цепочкой в два ряда по всей горе, и работа началась. Легкие поленья мы перекидывали с рук на руки. Но когда очередь дошла до толстых чурбанов и кряжей, дело пошло хуже. Не было сил поднимать их и передавать стоящему ниже товарищу. Тогда солдаты и полицаи начали подгонять нас палками. Не оставалось ничего другого, как просто скатывать бревна и кряжи сверху. Но толстые, тяжелые бревна трудно было удержать внизу, они накатывались на ноги, увечили нерасторопных.

Одному, второму, третьему отдавило ноги. Послышались стоны, а бревна все катились сверху и катились. Хочешь - не хочешь, а лови их. Зазеваешься - придавит. К полудню среди нас уже было несколько раздавленных. Немцы приказали сложить их трупы в штабель.

Этот первый рабочий день тянулся бесконечно. Нас построили в колонну только тогда, когда весеннее солнце зашло за макушки невысоких деревьев. Печальным было возвращение в лагерь. С трудом бредя по дороге, мы несли носилки с убитыми и ранеными, вели товарищей, которым отдавило ноги.

Нас встречали те, кто остался в лагере. Они надеялись, что в лесу мы найдем что-нибудь съестное и вечером поделимся с ними.

Вот мы и несли добычу: человек двадцать лежало на наспех сооруженных носилках. Одни были уже мертвы, другие умирали. Увидя это, больные и слабые разошлись по баракам. Они перестали завидовать нам, здоровым.

В лагере нам дали по литру баланды. И все. Так в первый же день мы поняли, что работа не избавит нас от голода.

На следующее утро в рабочую колонну встали всего человек четыреста. Более сотни остались вместе с больными и слабыми. Немцы и полицаи, понимая, что за ночь не могло заболеть сто человек, начали избивать всех подряд: больных и слабых. Одни выскакивали из-под палок, присоединялись к рабочей колонне, другие падали тут же, кричали, просили пощады, вырываясь из строя, бежали по лагерю, но их настигали [72] полицаи и палками загоняли в рабочую колонну.

За два дня работы в лесу мне тоже немало перепало палок. У меня раскололась одна колодка, я поднял обе половинки и отбросил в сторону, а другую колодку снял и положил возле пенька. На мою беду это увидел немецкий конвоир и ударил меня несколько раз прикладом. Подскочил полицай. Солдат приказал меня подгонять палками. До конца дня полицай не отходил от меня и ударами палки заставлял бегать босым и таскать тяжелые поленья.

Еле дотянул я до конца работы. А когда нас построили и вывели на дорогу, мне приказали надеть на одну ногу сохранившуюся колодку и нести носилки с телом нашего товарища, застреленного сегодня днем.

При получении новой колодки у старшего полицая мне снова досталось. И к ночи я уже не мог держаться на ногах. А назавтра ожидало то же самое…

На третий день нашу сотню назначили чистить речку, которая протекала вблизи линии «Мажино». Выйдя из лагеря, колонна медленно двинулась по асфальтовой дороге, стуча деревянными колодками. Мы шли, опустив головы. И, наверное, каждый из нас думал: «Что ожидает меня сегодня? Останусь ли жив? Не понесут ли меня в лагерь, как вчера и позавчера я носил своих товарищей?»

По сторонам дороги встали мрачные укрепления линии «Мажино» - бетонированные доты, а перед ними с немецкой стороны - ряды противотанковых надолб и вбитых в землю рельс. Укрепления стоят нетронутыми, ни один дот не разрушен. Мы с Володей с дрожью в сердце смотрели на могучие сооружения, и первые дни войны встали перед нами. За несколько секунд перед глазами промелькнули лавина зеленых мундиров, идущих на дот, измученные лица бойцов, искореженные груды железобетона. Мне показалось, что я на миг снова услышал грохот бомбовых разрывов, свист снарядов, треск пулеметных очередей. Сколько несчастий и бед отделяют меня от погибших товарищей, от Родины, которую мы яростно защищали в те дни!

Окрик полицая вернул меня к действительности. Я снова взглянул на линию укреплений. Мне было понятно, что современной техникой эту мощь не одолеешь. [73] Я помнил, с какой страстью мы в позапрошлом году на политзанятиях обсуждали вопрос: прорвутся ли немцы через линию «Мажино»? И с болью узнали, что гитлеровские войска обошли линию «Мажино» и с севера ворвались во Францию.

Колонна продолжала идти. Наконец мы вошли в какое-то разрушенное село. Здесь нам роздали лопаты, грабли и мотыги на длинных черенках и повели к речке. Речка протекала по лощине, узенькая, вроде канальчика, вся заросшая водяными растениями.

Нас расставили по обоим берегам, и работа началась. День был холодный, дул промозглый ветер, временами летел мокрый снег. Он налипал на колодки, мешая ходить. Спотыкаясь, оскальзываясь на глинистых берегах, насквозь промокшие и озябшие, мы ковырялись в этой речушке - выдирали растения, вытаскивали ил. С наших лопат шлепались в воду большие жирные лягушки.

Лягушки! Да ведь это же еда! Много еды!

Мы стали их ловить, чтобы вечером в лагере сварить и съесть. Лягушки прыгали во все стороны, а мы метались по берегу, вырывая их друг у друга. Один кричит:

- Это моя лягушка!

А другой громче:

- Я первый схватил ее!

Немцы сначала смеялись, глядя на спорящих. А потом начали прикладами сталкивать их в воду. Люди отчаянно барахтались, взмучивая илистую воду, карабкались на берег, но немцы, потешаясь, снова сталкивали их в речку. Бывало и так, что выпущенные наконец на берег после такого купания люди уже не могли двигаться. Их относили подальше. Каждый день таких накупанных, забитых, застрелянных набиралось человек десять. Вечером мы относили их в лагерь.

После общей поверки «счастливчики» бежали в свои бараки чистить и варить лягушек. Противно было брать в рот первую лягушку, но, узнав вкус лягушачьего мяса, мы перестали их даже чистить. Лягушки многим спасли жизнь. Один котелок лягушек заменял несколько порций немецкой баланды.

В нашей группе вся добыча делилась поровну на каждого. По вечерам мы собирались вместе в одном [74] бараке и «ужинали». Одну за другой отправляли печеных лягушек в рот и с наслаждением хрустели косточками.

За несколько дней мы приели не одну сотню лягушек, почувствовали себя крепче. Но вдруг нас опять перевели в лес. Здесь, кроме кореньев и сучков черной смородины, мы ничем не могли попользоваться. Среди кореньев попадались и ядовитые. Однажды, выпив отвар из каких-то сладких кореньев, пять человек ночью умерли. Наша группа варила только чай с веточками смородины.

В скором времени из нашей сотни выделили группу в двадцать человек и послали работать на линию «Мажино». Здесь работа была очень тяжелая. Нас заставили оттаскивать от дороги громадные ворота, вырывать из земли рельсы и надолбы. Здесь ничего съедобного достать не удавалось. Только мы с Володей нашли однажды старую лошадиную кость и прихватили с собой в лагерь. Вечером в бараке пережгли ее и съели. [75]

Побег не удался

Однажды во время утренней поверки немцы стали отбирать в какую-то новую команду двадцать пять человек.

Дойдя до меня, шеф ткнул мне в живот палкой и сказал «Auf» - значит «выходи». Я вышел из строя и присоединился к группе товарищей, стоящих поодаль. Здесь уже были Василий Истомин и Лобенко. Но Володя оставался в общем строю. Что же это? Неужели нам предстоит расстаться? Нас пересчитали - ровно двадцать пять человек. Шеф по-немецки дает команду: быстро взять свои котелки и сумки и вернуться в строй. Так как котелок у меня находился в сумке, сшитой из тряпки, а сумку я всегда носил с собой, то идти в барак мне было незачем. Но я попросил разрешения у шефа выйти из строя, будто бы взять у товарища ложку. Он разрешил. Я побежал к Володе. Мы взяли друг друга за руки и постояли молча.

Разве нужны слова людям, которые сделались более близкими, чем братья…

Солдат остервенело ткнул меня прикладом. Я вернулся к своей команде. Общий строй повернули, и колонна зашагала к выходу из лагеря. Володя махнул мне рукой.

Шеф подошел к новой команде и через переводчика объявил, что нас поведут работать в одно подсобное хозяйство. Шагая по извилистой, облитой весенним солнцем дороге, мы слышали только стук своих деревянных колодок да бормотание немецких охранников. [76]

Каждый думал про себя: «Что нас ожидает впереди, на новом месте?»

Было уже за полдень, когда мы вошли в одно из разрушенных сел недалеко от линии «Мажино». Кругом виднелись зарастающие травой воронки от разорвавшихся бомб и снарядов. При входе в село стоял разрушенный взрывом дот.

В центре села, возле двухэтажного дома, обнесенного в два ряда колючей проволокой, нас остановили. Мы сразу поняли, что это и есть наш новый лагерь.

Из дома напротив вышел громадного роста унтер-офицер. Он что-то пробасил на своем языке, пересчитал нас и, показав на обнесенный колючей проволокой дом, громко крикнул: «Ab».

Мы бросились в ворота.

Едва разместились на деревянных нарах в большой комнате, как пришел унтер-офицер с двумя солдатами проверить, все ли в порядке. Он спросил, кто умеет говорить по-немецки. В нашей группе нашелся один парень Гриша, который кое-как мог объясниться с немцами. Унтер-офицер произвел его в переводчики и возложил на него обязанности полицая. Эта должность совсем не подходила Грише. Он был скромный парень, до войны служил в нашей армии старшим сержантом. Раненный недалеко от границы, попал в плен. Унтер-офицер приказал ему взять палку и бить пленных, если они не будут достаточно расторопны. Но Гриша никого не ударил ни разу. За это немцы били его самого.

Унтер- офицер объявил, что завтра нас поведут на работу. Закрыв двери на замок, он ушел. Мы тут же дали ему кличку «Громобой». Он вполне оправдал свое прозвище. Его палки боялись не только мы, но и немцы-солдаты. Этот эсэсовец, как мы узнали позднее, служил в гестапо палачом, но за что-то его оттуда выгнали и поставили начальником небольшого лагеря, в который мы попали.

Рано утром, едва звякнул ключ в замке, вбежали двое солдат с палками. Под их ударами мы выскочили во двор и встали в строй, поджидая, когда подбегут задержавшиеся. Наконец все успокоилось - тишина. Немцы выровняли строй, сосчитали и пошли на доклад к унтер-офицеру. Вскоре на крыльце караульного помещения появился Громобой. Потянувшись и зевнув, [77] он сошел со ступенек крыльца и направился к нашему строю. Мы затаили дыхание. Один из солдат подал команду «Achtung!» и доложил унтер-офицеру. Громобой через переводчика объявил, что сейчас нас поведут на работу; того, кто вздумает бежать, будет казнить он сам. Не просто расстреляет, а будет казнить, повторил он. К строю подошел, слегка прихрамывая и опираясь на палку, пожилой человек в гражданской одежде и шляпе. Он поздоровался за руку с унтер-офицером и солдатами. Затем повернулся к нам и на ломаном польском языке, мешая его с немецким, начал говорить что-то. Я понял всего два слова: «добже робить».

Гриша перевел нам, что это начальник подсобного хозяйства и мы будем работать у него, а кто будет плохо работать, тому не дадут есть.

Скоро подошла группа гражданских французов, работающих здесь: два старика, два подростка и трое взрослых молодых ребят. Потом подъехали две телеги, запряженные парами лошадей.

Нас разделили на три группы. К каждой прикрепили француза в качестве мастера и под конвоем повели на работу. Группу, в которую попал я, заставили раскидывать камни возле разрушенного дома, убирать мусор и оттаскивать и складывать в сторону бревна и доски.

Этим мы занимались несколько дней. Кормили нас почти так же, как и в центральном лагере. Утром давали пайку хлеба, из расчета буханку на пять человек, и чай, а в обед литр супу, сваренного из свеклы, капусты или картошки, вечером чай. Но здесь мы не стояли в длинной очереди за супом. Немцы не присутствовали при раздаче пищи, и мы получали меньше палок, чем в центральном лагере. Однажды утром, перед тем как развести нас на работу, шеф-поляк спросил через переводчика, есть ли среди нас столяр и кузнец.

Вышли двое столяров и один кузнец. Еще одного пленного шеф назначил молотобойцем. Потом он показал палкой еще на одного и приказал ему выйти из строя. Это его не удовлетворило. Он прошелся вдоль строя, присматриваясь к нам, и выбрал почему-то меня…

- Это будет команда специалистов, - сказал шеф. [78]

«Двое в кузнице, двое в столярной. Что же будем делать мы двое?»-подумал я.

И тут шеф нам объявил:

- А вы двое будете конюхами, навоз вывозить из конюшни. Поняли?

- Поняли, пан шеф, - повторил мой напарник.

«Теперь у меня будет новая специальность - навоз возить», - невесело подтрунивал я над собой.

Старшим конюхом был немец солдат, он же являлся и нашим охранником.

Первое время было тяжело, тачка с навозом кувыркалась с боку на бок. Еле-еле мы довозили ее до места. Но потом привыкли, и тачка стала ходить послушнее.

Вскоре я понял все преимущества своей новой работы…

В полдень солдат засыпал в кормушки лошадям овес и уходил обедать. Мы с напарником Павлом Наруцким набивали овсом карманы, забирая из всех кормушек понемножку. Придя в барак, прятали его под матрацы. Вечером солдат снова засыпал овес лошадям, и мы снова набирали полные карманы и несли в лагерь.

Так неожиданно появилась возможность подкрепить силы.

Все повеселели.

Вечером, после поверки, когда немцы запирали нас на замок, мы приступали к обработке овса, из которого потом варили кашу. У нас была приспособлена бутылка, железина и кусок сетки, которую мы оторвали от сита старой веялки, стоявшей в разрушенном сарае. Этим инструментом мы превращали овес в муку, а из муки варили кашу. Одному, конечно, это сделать было трудно. Тогда мы объединились в группы по три-пять человек, лагерные «артели». Я был в одной «артели» с Наруцким, Истоминым и Лобенко.

Вечером мы все работали.

Один стоял на дежурстве у дверей или окна. Другие жарили овес на жестянке и высыпали его на стол, третьи растирали его бутылкой, четвертые просеивали через сетку несколько раз. Таким образом, получалась мука и крупа вместе, правда с остюками, но на это мы не обращали внимания. Тут же на железной печке кипятили воду, засыпали муку и варили. Получалась [79] полная кастрюля овсяной каши. Соли у нас не было. Вместо нее использовали удобрение, которое имело солоноватый вкус. Солили немного, чтобы не отравиться, лишь бы можно было есть.

Съев кашу и убрав все инструменты, так, чтобы немцы не могли их найти, остальное время ночи мы отдыхали.

Лагерные «артели» работали вовсю. Каждый старался что-нибудь принести в лагерь - овес, картошку, свеклу, капустные листки. Все это делилось поровну.

Спустя три месяца шеф затребовал из центрального лагеря еще военнопленных. И как велика была моя радость, когда, возвращаясь в лагерь, я встретил самого дорогого мне человека - Володю Молоткова. Мы обнимались, жали друг другу руки, трясли за плечи.

Володя был страшно худой и слабый. Его нужно было поддержать, да и других товарищей тоже. Володю мы сразу же зачислили в свою группу, и наша «артель» стала усиленно трудиться над организацией дополнительного питания.

Однако проносить овес в лагерь с каждым днем становилось все труднее и труднее. В воротах обыскивали, отбирали и били, лишали лагерного пайка. Но мы изворачивались, придумывали новые способы, как обмануть немцев.

Однажды Володе на работе удалось припрятать несколько картошин. При обыске в воротах лагеря их нашли. Попались в этот день двое. Бил сам Громобой. Он их избил до потери сознания, затем приказал оттащить в бассейн, выкупать и снова бил. Изрядно устав, Громобой подошел к Володе и приказал открыть рот. Увидев, что у Володи все зубы еще целы, он крикнул Грише-переводчику, чтобы тот немедленно принес ему клещи или плоскогубцы. Гриша понимал, что хочет сделать унтер-офицер. Он убежал искать клещи и долго не возвращался. Вернулся он без клещей, сказал, что не нашел их. Громобой ударил его несколько раз, а потом снова набросился на искалеченных людей. Отступил он только тогда, когда выбился из сил, но, выходя из лагеря, все еще кричал, что он завтра вырвет провинившимся по два здоровых зуба. Володю и другого товарища мы внесли в барак и положили на нары. Они были страшно избиты, руки их не поднимались, [80] ноги не двигались. После побоев Володя не мог встать с постели недели две.

В одну из ночей пришла моя очередь варить кашу. Я уже засыпал муку в кастрюлю с кипящей водой и ждал, когда каша доварится. Артельщики с ложками наготове сидели на скамейке возле печки, ожидая позднего ужина. Другие «артели» также варили суп или кашу в своих котелках. В бараке света не было - мы кашеварили на ощупь, только в нужные моменты освещали лучиной котелок или кастрюлю, чтобы посмотреть, как варится каша. Дежурный должен был дать сигнал, если близко подойдут немцы. Задремав, он не услышал, как тихо открылась дверь, вошли двое солдат, схватили его, зажали рот, чтобы не кричал. Солдаты некоторое время наблюдали за нашей работой. Вдруг кто-то из товарищей крикнул: «Немцы!» Но было уже поздно. Не успели мы опомниться, как с криками они набросились на нас и начали избивать палками и прикладами, швырять в нас котелки и кастрюли с горячей кашей, супом, картошкой, табуретки, скамейки, столы, опрокинули и печку, рассыпав по полу угли. Люди заметались по комнате, натыкаясь друг на друга, забиваясь в углы, залезая под нары. Светя электрическими фонариками, солдаты перевернули все матрацы, разыскивая наши припасы. Я стоял возле печки, когда солдаты начали избиение, и на меня первого обрушились удары палок. Я бросился бежать, но споткнулся и упал. Солдат несколько раз ткнул меня прикладом в спину. Подняться я уже не мог и пополз под топчан, чтобы спастись от ударов. В это время другой солдат бросил чей-то котелок с кашей в кучу пленных. Котелок попал в голову Василию Истомину, отскочил, перевернулся, и горячая каша вылилась мне на спину, шею и голову. Я закружился волчком от нестерпимой боли, потом потерял сознание.

Когда очнулся, немцы уже ушли. Товарищи вылезали из-под топчанов, спускались с верхних нар. Мы начали перевязывать друг друга, смачивать водой ожоги. У Василия Истомина была разбита голова, меня обожгло, других товарищей тоже покалечило. Попало и тем, кто не варил, а спал - тут били всех подряд, не разбирая. [81]

Долго я мучился с ожогами после этого ночного налета, надолго остался он у меня в памяти. Но все равно, как бы трудно ни было, мы упорно искали средства, чтобы восстановить силы себе и товарищам. Это была упрямая борьба за каждого человека. В лагере ни один человек из пятидесяти не умер от истощения или болезней.

Мы не брезгали ничем. Однажды шеф застрелил за что-то свою собаку, здоровенного кобеля, и в шутку предложил нам съесть. Мы, конечно, согласились и тут же ободрали с нее шкуру. Шеф расщедрился и приказал нам выдать корзину картошки. Таким образом, мы сварили котел мясного супа и наелись досыта. После этого шеф тайком от немцев иногда давал нам дополнительно к лагерной норме еще корзину картофеля на общий котел. Но это случалось крайне редко.

Чем дольше мы находились в этом маленьком лагере, тем больше у нас росла и крепла связь и дружба с французами. В этом разбитом селе остались всего лишь две французских семьи. Им жилось немногим лучше, чем нам. Немцы заставляли их работать, а нередко угощали и палками. Французы понимали нас и помогали нам, как могли.

Один из французов, молодой парень Эмиль Бриль хранил радиоприемник. Вечерами он тайно слушал радио и все известия потом передавал нам. От него мы узнали подробности зимнего наступления Советской Армии. Эти сообщения распространялись по лагерю, будоража людей. В такое время нельзя было сидеть сложа руки и ничего не предпринимать, чтобы вырваться из плена.

Весной мы снова стали думать о побеге.

Эмиль рассказал мне о французских партизанах, борющихся против гитлеровцев где-то в горах Эльзаса. У меня зародился план побега. Момент казался очень удачным. Мы подкормились и окрепли. Каждый из нас теперь был способен пройти большое расстояние и даже взять в руки оружие. Охрана в лагере - всего несколько солдат и унтер-офицер. Их можно перебить. Но где взять оружие? - встал передо мной первый вопрос. Как обеспечить себя питанием? И наконец - куда бежать? Идти через всю Германию, через Польшу, через нашу территорию, оккупированную немцами, [82] - это значит почти наверняка погибнуть. Бежать надо в горы, к французским партизанам. Не все ли равно, где бить фашистов, лишь бы бить.

Своими соображениями я поделился с товарищами. У нас было время обдумать все варианты плана.

По воскресным дням пленные не работали. Только мы с Павлом Наруцким оставались около лошадей. Их отводили за село в специальные загоны пастись, нам разрешали брать с собой еще двоих-троих пленных. С нами обычно уходили Володя Молотков, Василий Истомин и Василий Лобенко. Мы по целым дням сидели на пригорке, греясь на солнце. Конвоиры пристраивались неподалеку. Временами они уходили в село выпить пива. Мы могли свободно все обсудить.

В первом этаже того дома, где размещались пленные, был карцер и в нем дверь, выходившая прямо к колючей изгороди. Через эту дверь мы и решили выбраться из лагеря. Перелезть через проволоку не представляло большого труда, надо было только убить часовых, ходивших вдоль изгороди.

Лучше всего побег осуществить в темную ненастную ночь. До рассвета можно пройти несколько десятков километров, день отсидеться где-нибудь в укромном месте или в лесу. А ночью опять идти. Идти на юго-восток по направлению к горам Эльзаса, где скрываются партизаны.

Мы решили вовлечь в свою группу еще несколько товарищей. Скоро около нас уже было более десяти человек, готовых в удобный момент бежать. Нам предстояло достать какое-нибудь оружие и запасти немного продуктов питания.

Ребята нашли старый французский штык, валявшийся в разрушенном сарае. Его припрятали. Я договорился с кузнецом Шилиным, и он сделал из него хороший кинжал. Зайцева попросил сшить для кинжала чехол. Он выполнил мою просьбу и, догадавшись, что мы собираемся делать, сказал:

- Предупреди меня. Я вместе с вами.

Я был рад, что еще один товарищ, да еще знающий военное дело, лейтенант, готов действовать вместе с нами.

Так росла наша группа, пополнялась верными и надежными товарищами. [83]

И, казалось бы, недалек тот день, когда мы приступим к осуществлению своего плана. Но случилось то, чего мы больше всего опасались. В лагерь был прислан полицай. Носил он одежду военнопленного, но жил в отдельной комнате вместе с поваром Мишей и переводчиком. На работу не ходил, оставался все время в лагере. Иногда он привязывал пленных к столбу проволокой и бил их резиновым жгутом или палкой.

Немцы ему ни в чем не перечили.

Некоторые товарищи видели его еще в центральном лагере. Он отбирал у больных пайки хлеба и добивал слабых. Здесь, в лагере, он связался с одной немкой, работавшей в курятнике. Целыми днями просиживал у нее, и не раз мы слыхали через французов, что муж этой немки жаловался шефу и унтер-офицеру на него. Но полицай по-прежнему делал свое дело, не обращая ни на кого внимания.

Однажды Михаил-повар утром после раздачи чая передал через Василия Истомина, чтобы я зашел на кухню. Михаил был нашим хорошим советчиком. Мы посвятили его во все приготовления к побегу. Я поспешил на кухню. Михаил прикрыл дверь и тихо сообщил мне следующее:

- Полицай составил список тех, кто собирается бежать. Не сегодня-завтра выдаст всех. Сейчас ему нужно знать, когда и в каком направлении вы побежите, чтобы вас встретить пулеметным огнем. Он ведет усиленную разведку, а среди нас есть люди, которые или продались, или же просто не могут держать язык за зубами. Быстрее принимайте решение.

Вечером в укромном месте собралась почти вся наша группа.

Мы решили в первую очередь убрать с дороги полицая и как можно скорее. Следить за полицаем было поручено всем. Если кто встретит его в удобном месте, должен его убить. Мне же прямо поручалось выследить полицая и кинжалом прикончить его.

- Сумею ли я его одолеть? - нерешительно произнес я.

Полицай был большого роста, плечист и здоров, как бык, а я - маленький и истощенный. Но отказываться от поручения товарищей нельзя. Лобенко и Истомин подбадривали меня: [84]

- Ванюша! Собираемся бить фашистов разного размера - значит, вопрос исчерпан.

На другой день я приступил к выполнению поручения. Придя в конюшню, взял кинжал и целый день ходил с одной мыслью, как бы встретить полицая где-нибудь в укромном месте.

Но подходящего момента не было. Он то в караульное помещение пойдет, то на курятник, то в лагерь. И все это на виду у всех.

Прошел весь день, а мне так и не удалось подкараулить его в подходящем месте. Не удалось и на второй день, и на третий. Мне было стыдно перед товарищами. Я - организатор побега, и первого же поручения выполнить не могу. Не думают ли товарищи, что я просто трус и болтун.

Настал субботний день. Мы собрались еще раз, чтобы обсудить положение. Все понимали, что медлить больше нельзя: не сегодня-завтра нас заберут. Полицай мог в любую минуту передать немцам список.

Тогда я предложил план, который пришел мне в голову во время нашего небольшого совещания. После работы два человека должны попросить полицая, чтобы он проводил их вместо конвоира к свинарнику, расположенному недалеко от лагеря, на краю села. Там работал наш военнопленный, и ему надо было помочь засыпать картофель в котлы для варки свиньям. Я задержусь подольше в конюшне и, когда двое пленных и полицай пройдут, отправлюсь следом за ними. У одного из разбитых сараев, мимо которых проходила тропа к свинарнику, нанесу полицаю удар кинжалом.

Кончился рабочий день, команды одна за другой возвращаются в лагерь, а я все перебрасываю сено, делая вид, что хочу его положить в кормушки лошадям.

Возле караульного помещения находилась колонка с водой и небольшой бетонный бассейн. Придя с работы, пленные вышли к бассейну мыть котелки. Полицая среди них не было. Потом вижу, из лагеря выходят двое без котелков, а сзади идет полицай.

Теперь я уже не думаю, смогу или не смогу одолеть его. У меня одно желание - скорее, скорее бы он прошел мимо.

Они идут по направлению к свинарнику. Справа - [85] Федя Аноприк, член нашей группы, слева - Загинай. Но почему Загинай? Ведь он не посвящен в наши планы? Раздумывать некогда. Я бросил вилы, ощупал кинжал и вышел из конюшни. Сначала подошел к бассейну, чтобы меня видели, потом незаметно юркнул в сторону и побежал к разрушенным сараям. Полицай и наши товарищи уже возвращались. Вот они подходят к сараю, где за дверью спрятался я. Под их ногами хрустит битая черепица, обвалившаяся с крыши. Мимо меня проходят Аноприк и Загинай, в двух метрах от них идет полицай. Вот он поравнялся со мной. Я весь подобрался для прыжка.

Только бы он не оглянулся…

Собрав все силы, я прыгнул на полицая и ударил его кинжалом. Удар был нанесен не совсем точно, но кинжал уже торчит у него в шее. Однако полицай оказался настолько силен и здоров, что не упал, как я этого ожидал, а левой рукой через правое плечо схватил меня за руку. Я никак не могу выдернуть кинжал, чтобы нанести ему второй удар.

А Загинай и Аноприк стоят поодаль и смотрят. Загинай не знал, зачем он идет на свинарник, и просто не понимал происходящее, а Аноприк растерялся. Я чувствую, что один полицая не одолею.

Кричу:

- Помогайте! А то будет плохо!

Федя Аноприк бросился к нам и толкнул полицая в грудь. Тот повалился и выпустил мою руку. Я выдернул кинжал и стал изо всей силы наносить ему удар за ударом, но полицай вдруг вывернулся, вскочил и побежал. Побежал в обратную сторону от лагеря. Я бросился за ним… Пробежав метров тридцать, настиг его и несколькими ударами прикончил.

Теперь нужно было убрать труп и уничтожить следы нашей битвы. Когда я вернулся к сараю, то увидел, что Аноприк и Загинай стоят, не зная, что делать.

Я велел зашвырять следы крови мусором. Они быстро исполнили мое приказание. Теперь нужно было хотя бы временно куда-то спрятать труп. Втроем еле доволокли до полуразрушенного сарая, втащили в какой-то чуланчик и засыпали мусором.

Обтерев руки и кинжал, мы быстро подошли к лагерю. Товарищи, поджидая нас, делали вид, что все [86] еще моют котелки. Я отстал немного и спрятал кинжал. Потом подошел к бассейну, вымыл руки и незаметно кое-где замыл пятна крови. Истомин и Лобенко подошли ближе. Я чуть слышным шепотом сказал:

- Задание выполнено.

- Молодец, Ванюша! - тихо проговорили они. - Значит, начало есть.

На ужине и на вечерней поверке полицай не присутствовал. В нашей группе знали, что он больше не придет, а остальных мало беспокоило его отсутствие. Загинаю было строго наказано молчать.

Немцы спросили:

- Где полицай?

Гриша- переводчик равнодушно ответил:

- Куда-то ушел.

Нас распустили. Я лег на свое место. Подо мной спал Василий Истомин, рядом Володя и Василий Лобенко. Они рассказали мне, как сегодня молотили пшеницу. Володя запустил в барабан молотилки вместе со снопом вилы. Молотилка вышла из строя. За это их избили, но в суматохе им все же удалось припрятать мешок пшеницы. Во время этого разговора к нам подошел повар Михаил. Немного послушав, он спросил:

- Ну, все в порядке, командир?

- Да, - ответил я.

Он понимал все, объяснений больше не требовалось. Еще ближе придвинувшись ко мне, он зашептал:

- Готовлю кое-что вам в дорогу. Сам пока останусь здесь, чтобы поддержать остальных.

На другой день немцы опять спросили:

- Где полицай?

А потом сами же стали говорить, что он уехал в центральный лагерь.

С выступлением мы немножко задержались. Эмиль Бриль обещал нам достать карту Франции. Без нее было просто невозможно пускаться в опасный путь по чужой стране. Но пока мы ждали, случилось непоправимое. Шеф хватился пшеницы и поручил старшему конюху поискать ее по сараям. В один воскресный день солдат добрался до сарая, где под кучей мусора был спрятан полицай. Перепрятать или зарыть мы его так и не смогли. Солдат раскопал мусор и вместо пшеницы обнаружил труп. [87]

Мы видели в окно барака, как солдат побежал в караульное помещение и как спустя некоторое время уже несколько солдат с автоматами и винтовками бросились по дороге к свинарнику.

Я встревожился.

Вскоре солдаты вернулись. Они вбежали в караульное помещение и тут же выбежали обратно, направившись к нам в лагерь. Пленные смотрели в окно, не понимая, почему так бесятся немцы. Но я-то отлично понимал…

Немцы, вбежав в ворота лагеря, засвистели. Мы выскочили во двор и встали в строй. Перед строем, злобно поглядывая на нас, стояли немецкие солдаты с автоматами. Громобоя от нас забрали на фронт. А нам прислали раненого на русском фронте унтер-офицера. Он также стоял перед строем с пистолетом в руке и пытливо рассматривал всех нас. Наконец минутное молчание разразилось громким криком.

- Где полицай? Где полицай? - повторял унтер-офицер. - Кто из вас знает, где полицай?

Строй замер. Как ни надрывались унтер-офицер и солдаты, ни один из нас не произнес ни слова. Да и что могли сказать немцам в ответ на их вопросы военнопленные? Немцы бесились долго, грозили расстрелять всех до одного, если мы не скажем, где полицай. Унтер-офицер попробовал говорить с нами по-русски, старательно выговаривая слова.

- Вы знаете, где полицай. Вы его убили…-произнес он. - Кто убил полицая?

Но строй по-прежнему молчал.

Унтер- офицер пришел в ярость. Он громко заорал по-немецки:

- Что молчите? Может быть, вы сегодня или завтра перебьете всех нас и тоже будете молчать?

Мы молчали.

Тогда унтер-офицер начал выбирать тех, кто поздоровее, и выводить из строя. Выбрал семь человек. В эту группу попали Василий Истомин, Василий Лобенко - здоровые, крепкие ребята. Они выбежали строиться в одних нательных рубашках с засученными по локоть рукавами. Володя также попал в эту семерку. Семерых повели по дороге в направлении свинарника, а нас загнали в барак и заперли. [88]

Погода стояла хорошая, был ясный солнечный день. В окно мы видели, как уходили товарищи на край села, под наставленными на них дулами автоматов и пистолетов. Они скрылись из виду.

Через несколько минут послышались автоматные очереди.

- Расстреляли гады! - вырвалось у меня.

Я бросился ничком на нары. Камень навалился на сердце. Тяжелым молотом стучала мысль: «Что ты сделал? Почему вину не взял на себя?»

Вдруг послышался крик пленных, стоявших у окна:

- Идут! Идут обратно!

Не помня себя, я бросился к окну и увидел идущих по дороге к лагерю товарищей. Все были живы. Слезы душили меня… Живы!

Их ввели в лагерь, открыли барак, впустили и снова закрыли на замок.

Товарищи рассказали нам: когда их подвели к сараю, возле которого лежал мертвый полицай, еще раз спросили, кто убил его. Они по-прежнему молчали. Тогда их поставили к стенке и поверх голов дали автоматную очередь. Затем снова спрашивали, кто убил полицая? Не получив ответа, солдаты дали вторую очередь из автоматов вверх. Затем снова подвели к полицаю, заставили их посмотреть на труп, а потом снова поставили к стенке, ожидая признания. Но и сейчас немцы не получили ответа. Снова дали автоматную очередь поверх голов. А потом, видя, что им ничего не удается от русских добиться, привели их обратно в лагерь.

К вечеру труп полицая положили недалеко от караульного помещения. Нас выстроили и по одному провели мимо, чтобы мы посмотрели на него. Затем стали вызывать в караульное помещение, где унтер-офицер спрашивал каждого:

- Знаешь ли ты, кто убил полицая?

Никто не признавался.

Вечером стали вызывать в караульное помещение всех, кто мог иметь зло на полицая. Вызвали Хитрика Бориса. Полицай недавно привязывал его к столбу и сильно бил. Мы поняли, что с него и начнется. Наше предчувствие оправдалось. Борис Хитрик рассказал [89] все подробности, как его привязывал и бил полицай и как за него заступились Агеенков и Аноприк. Тут же были вызваны и эти товарищи. Лагерь за ними закрыли и больше не вызывали никого.

Всю ночь мы не спали. Из караульного помещения доносились отчаянные крики.

Утром нас выгнали на поверку. Из караульного помещения вывели Агеенкова, Аноприка и Хитрика. Их было трудно узнать, они посинели и опухли, на лицах виднелись подтеки крови. Хитрика и Агеенкова отпустили в строй, Аноприк остался возле караульного помещения. Повесив голову, он с трудом стоял на ногах. Нас пересчитали. Потом вызвали из строя Загиная. Остальных всех загнали обратно в барак.

Аноприк признался. Сейчас вызовут меня. Возле меня собрались близкие друзья и товарищи и дали твердый наказ.

- Держись, Ванюшка! Не признавайся.

Я пожал им всем руки и на всякий случай сказал свой точный адрес и настоящую фамилию.

Послышались свистки, извещавшие о построении. Мы выбежали и построились. Нас привели к караульному помещению. Возле меня стояли Володя и Василий Истомин. Они незаметно для остальных крепко сжимали мои руки, я отвечал на их пожатие, как бы обещая не подвести.

Отворилась дверь караульного помещения, на крыльцо вышел солдат с бумажкой в руке и зачитал мой номер.

Я вышел из строя и, стараясь ступать увереннее, направился за ним. На крыльце оглянулся, кивнул товарищам и вошел в караульное помещение.

В караульном помещении, кроме лагерной охраны и унтер-офицера, сидели два гестаповца, справа стоял Лева, переводчик из центрального лагеря, слева в углу Аноприк и Загинай.

Как только я вошел, гестаповец сразу же через переводчика начал задавать мне вопросы.

- Знаешь ли этих двоих? - показывая на Аноприка и Загиная, спросил гестаповец.

- Знаю, - твердо ответил я.

- Они говорят, что ты убил полицая. Правда это? - снова спросил гестаповец. [90]

- Нет, я не убивал, - ответил я.

- Значит, это они убили полицая? - спрашивает гестаповец.

- Не знаю, не видел, - ответил я.

Посредине караульного помещения стояли два стула, на которых, видимо, били предыдущих товарищей.

- Ложись! - показав на стулья, приказал гестаповец.

Сопротивляться бессмысленно. Лег. Двое солдат начинают меня бить резиновыми жгутами. Я стиснул зубы и расслабил мускулы, чтобы легче переносить боль.

Отсчитали двадцать пять ударов, облили водой, подняли.

- Ну, теперь ты скажешь, кто убил полицая? - спросил гестаповец.

- Нет, не знаю.

Гестаповец снова велел лечь на стулья. Лег. Солдаты начали отсчитывать удары. Я почувствовал, что начинаю терять сознание. Тогда Лева, как будто ругаясь, закричал мне:

- Ори, Иван! А то забьют до смерти.

Но я молчал - все равно забьют или расстреляют. Меня снова подняли и поставили на ноги. Гестаповец задает вопрос:

- Так ты признаешься, что зарезал полицая? Эти двое, - он указывает на Аноприка и Загиная, - говорят, что у тебя есть кинжал, и ты им зарезал полицая!

- Нет, я не резал, и у меня нет кинжала, - ответил я.

- Значит, они врут? Это они зарезали полицая?

- Не знаю, я не видел. Я все время был на конюшне и никуда не отлучался. Это может подтвердить солдат, старший конюх.

Солдат- конюх, находившийся здесь, подтвердил, что действительно я все время работал и никуда не отлучался.

Начинают допрашивать и бить Аноприка и Загиная. Они рассказывают все, как было: что полицай был жесток с пленными и его все ненавидели, что убил его я самодельным кинжалом, а они только помогали. Хорошо было только одно: Аноприк не проговорился о группе побега. [91]

Пряча от меня глаза, он обратился ко мне:

- Ванюша, признайся во всем. Все равно погибать. Лучше одному, чем троим.

Дешево же он хотел отделаться! Ведь стоило ему перетерпеть все побои, вина за убийство пала бы на гражданского немца, так как полицай путался с его женой…

Допрос продолжался часа три. Вопросы и ответы были одни и те же:

- Ты зарезал полицая?

- Нет, не я.

- Значит, они зарезали и сваливают на тебя?

- Не знаю, не видел.

Тогда третий раз положили меня на стул и опять принялись бить.

К вечеру нас вывели из комнаты и втолкнули в подвальное помещение по разным углам, выставив охрану.

Гестаповцы уехали. После обеда, которого нам, конечно, не дали, нас вывели на улицу. Возле караульного помещения стояла запряженная двумя лошадьми подвода. Нас посадили по разным сторонам телеги, руки связали сзади. В телегу сели два солдата с автоматами, и она тронулась по дороге в центральный лагерь.

Ехали молча. Только сидящий впереди ездовой француз Густав все мотал головой, вздыхал и знаками показывал мне, что нужно было зарыть полицая или бросить его в колодец и завалить мусором. Но теперь уже было поздно об этом рассуждать.

Всю дорогу я размышлял о том, что с нами будет, как мне нужно вести себя и как поступить с Аноприком и Загинаем. И решил, что перед расстрелом или повешением возьму вину на себя, но пока до последней минуты буду держаться на своем, чтобы они понесли наказание за малодушие и трусость.

В лагере нас уже поджидали и сразу же отвели в караульное помещение. Снова допросы. Я отвечал то же самое. Комендант лагеря приказал посадить нас в карцер.

Здесь все уже знали о происшедшем. И когда нас вели в карцер, ребята кричали: «Молодец, Ванюшка! Сколько он, гад, уничтожил нашего брата!» [92]

Меня поместили отдельно, дверь заперли. В карцере темно - окно закрыто ставнем.

Я сел на голые доски топчана. Через некоторое время в дверь постучали. Я подошел, прислушался. Стук повторился. Слышу негромкий голос:

- Ванюшка! Не падай духом. Как только стемнеет, мы тебя накормим.

Я узнал голос Левы-переводчика. «Не провокация ли какая?»-пронеслось в голове. Но тут же отбросил эту мысль. Левка - свой. Он знает, что такое жизнь на волоске.

Через щели ставня было видно, что начало темнеть. В тишине и темноте я задремал. Сколько дремал, не знаю, только вдруг слышу - дверь заскрипела. Вскочил. На пороге две фигуры. Голос Левы:

- Пошли, Ванюшка, к нам в комнату. В случае чего - нас предупредят.

Я не решался выходить.

Лева звал настойчиво:

- Ну, пошли, пошли! Чего ты боишься? Полицая резать не боялся, а нас боишься.

Комнатка, где жили переводчики, находилась напротив карцера. На столе я увидел полный котелок супа и полбуханки хлеба.

- Садись и ешь, - сказал другой переводчик Левицкий. - Отдыхай в тепле. Потом мы тебя снова запрем.

Я наелся картофельного супа, одолел полбуханки хлеба и приободрился.

Почти всю ночь я просидел в теплой комнате переводчиков, а под утро они снова заперли меня в карцере.

Утром меня, Аноприка и Загиная снова вызвали в караульное помещение. Начался допрос.

Те же вопросы. Те же ответы.

Ночью Лева опять отпер карцер и привел меня к себе.

Во время утреннего допроса Лева слышал от гестаповцев, что нас отвезут в какой-то «черный лагерь» - лагерь смерти, но когда отправят - не разобрал.

Он и Левицкий решили устроить мне побег. Они хотели открыть ставню на моем окне. Решетка там не толстая. Я мог бы сам разогнуть прутья и вылезти. [93]

Днем они собирались приготовить для меня лазейку возле уборной. А ночью я должен был бежать.

Все было решено. Но в четыре часа утра за мной пришли солдаты. Вывели из соседнего карцера Аноприка и Загиная и всех нас повели по дороге на станцию.

Дорогой я все приглядывался, нельзя ли броситься в сторону и скрыться в кустах. Но куда бежать из-под автомата, в деревянных колодках, привязанных к ногам веревками…

На душе было тоскливо. Меня уводили навстречу полнейшей неизвестности. Я все думал по пути: удастся ли нашей группе, после всей этой истории со мной, осуществить побег. Как я желал им удачи! Как они мне были дороги в эти минуты! [94]

Кто убил полицая?

На станции старший конвойный куда-то ушел, оставив нас под охраной солдата, державшего наготове автомат. Поезда не было. Старший уже успел вернуться и вместе с нами стоял, нетерпеливо поглядывая в ту сторону, откуда должен показаться паровоз.

Наконец вдалеке послышался свисток, и через несколько минут мимо проползли вагоны поезда. Нас ввели в специальный тюремный вагон, разделенный на камеры-клетушки, и разместили в одном из этих «купе» на двух противоположных скамейках. У двери на концах скамеек пристроились конвойные. Разговаривать нам запретили, и, если кто-нибудь бросал хоть одно слово, солдат вскакивал и потрясал автоматом. Мы сидели и молчали.

Я старался представить, куда нас везут, что ждет нас впереди. Будущее не сулило ничего хорошего, и я не находил ничего лучшего, как настроиться на философский лад.

«Ну, Ванюшка, подходит и твой смертный час. Немцы жестоко отыграются на тебе за убийство полицая. На твоих глазах они повесили лейтенанта Пронина только за то, что он попытался раздобыть на кухне буханку хлеба. За полицая тебе придумают жестокие муки. Постарайся не раскисать перед врагами. С первого [95] дня войны ты сам много раз был на волосок от смерти. А сколько людей погибло на твоих глазах! Одни из них мужественно полегли на поле боя. Другие умирали под ногами немецких солдат в грязных бараках, избитые палками, изъеденные вшами, с голодными, воспаленными глазами. Тебе остается позавидовать первым. Они погибли свободными советскими людьми, на своей родной земле. Ты же сейчас бесправный раб германского рейха. И у тебя даже нет сил, чтобы пришлепнуть вот этого самодовольного немецкого молодчика, который стережет тебя. Очевидно, полицай был последним врагом, которого тебе довелось убить. И теперь тебе надо собрать все силы, все свое мужество, чтобы умереть достойно, как подобает мужчине-солдату.

А знаешь, Ванюшка, ты ведь не так уж мало сделал, если вдуматься поглубже в то, что произошло. Попробуй-ка сосчитать, сколько вражеских солдат ты уложил огнем своего дота! И в плену, подняв руку на немецкого полицая, ты ведь замахнулся на их порядок. А это уже что-то значит!»

Меня несколько подбодрили мои наивные размышления, как будто я поговорил с хорошим другом. Мне стало все как-то яснее, и неизвестность будущего перестала пугать.

Нас вывели из вагона в городе Цвайбрюккене, привезли в тюрьму и сдали по документам на руки надзирателя.

Я еще никогда в жизни не был в тюрьме. И сейчас, шагая по ее каменным ступеням, проходя по узким длинным коридорам мимо железных дверей, ощутил в себе какую-то глухую тоску. Надзиратель остановился около одной из дверей и, открыв ее, втолкнул меня внутрь. Сейчас же за моей спиной щелкнул замок. Дверь заперли. Я остался один в узкой маленькой камере. Осмотрелся. Серые стены густо покрыты надписями. Очевидно, каждый «жилец» оставлял память о себе, выцарапывая свою фамилию и имя.

Надписи были сделаны химическим и простым карандашами, выцарапаны, очевидно, железками или камешками, написаны углем и кусочками какой-то засохшей краски. И за каждой царапинкой, каракулькой скрывались имена людей, побывавших здесь! [96]

Надписи начинались у самого пола и кончались на высоте примерно двух метров. Кое-как я разбирал славянские и латинские буквы, составлявшие имена и фамилии, гадал, к какой национальности принадлежал тот или иной человек. Попадались и русские имена, я радовался им, как будто встречал знакомых, старался представить, каким был человек, носивший ту или иную фамилию, где он жил, сколько было ему лет. Фантазия моя разыгралась, я уже видел себя окруженным товарищами, друзьями. Мне стало не так страшно в этой камере.

«В знак солидарности с ними мне нужно тоже прописаться здесь», - подумал я.

Я стал искать, чем бы можно было написать на стене. Пол в камере был зацементирован, и в трещине я обнаружил маленький кусочек цемента. Не торопясь, на видном месте я выцарапал по-русски свою настоящую фамилию, имя и отчество и пририсовал пятиконечную звезду.

Но на другой день нас с Аноприком и Загинаем перевезли в Саарбрюккен и поместили в другую тюрьму. Эта тюрьма представляла собою более мощное сооружение, чем цвайбрюккенская. И двор в ней просторнее, и ворота, с прутьями толщиной в мою руку, крепче, и здание выше, и порядки строже.

Снова, как и вчера, нас вели по лестницам, коридорам, мимо многочисленных дверей, потом впустили в большую камеру. В ней было много заключенных, человек двадцать. Стоял разноязычный гул. Когда мы вошли, шум смолк. Все с интересом обернулись к нам и встретили нас радушными восклицаниями и добрыми улыбками. Нас подозвал к себе высокий здоровенный на вид немец, лет тридцати пяти, которого заключенные называли Альфредом, старший по камере. Он записал наши фамилии и имена.

Мы познакомились с обитателями камеры. За большим столом на скамьях сидели немцы, поляки, югославы, французы. Среди них, к нашей радости, оказались двое русских. Мы встретились как родные. Они начали расспрашивать, как мы попали в плен, за что нас забрали в тюрьму.

Узнав, что мы русские, остальные товарищи окружили нас. [97]

- Здравствуй, братка! - сказал черноволосый серб, с блестящими темными глазами, положив мне на плечо сильную руку.

- Здравствуйте! - улыбались поляки и пожимали нам руки.

Мы невольно отвечали на их улыбки.

Вечером в камеру внесли кипяток. Заключенные, порывшись в своих мешках, сумках, достали маленькие кусочки хлеба, уселись за длинным столом и принялись за ужин.

У нас троих ничего не было, и мы не сели к столу. Заключенные заметили это. Они ни о чем не спросили. Альфред подвинулся на скамье и освободил нам место подле себя, налил в кружку кипяток. Каждый, не сговариваясь, отломил по малюсенькому кусочку от своей тюремной пайки.

Прихлебывая кипяток, мы слушали горестные истории, которые рассказывали нам двое русских юношей. Это были совсем молодые парнишки, каждому лет по семнадцати. Заняв их село на Смоленщине, фашисты угнали всех ребят старше пятнадцати лет в Германию. За отказ от работы эти двое были брошены в тюрьму.

Поляки тоже отсиживали в тюрьме за отказ работать на немцев. Югославы были военнопленными. Их заключили в тюрьму за побег. Немцы посажены кто за отказ от работы на военных заводах, кто за самовольство и неповиновение властям.

Все думали только об одном: как бы вырваться из фашистской тюрьмы, вернуться на родину, сочувствовали нашей горькой судьбе, утешали, как умели, по-мужски грубовато, рассказывали кто что знал о положении на фронте, о героизме русских, выражали надежду, что война скоро кончится, что Красная Армия освободит мир от власти фашизма.

Мы заговорились до позднего вечера. Аноприк и Загинай вместе со мной принимали участие в разговоре. Я никому не рассказывал, что произошло между нами.

В этой большой камере не было нар, и мы все улеглись прямо на полу, подстелив кто что мог. Я начинал подумывать, что нас могут продержать в этой тюрьме долго, и, признаться, радовался этому: здесь среди радушных товарищей можно было отдохнуть от [98] ежедневных построений и солдатских палок. Кроме того, это как-то отдаляло срок смерти…

Но наутро, едва мы общими силами прибрали все в камере, вымыли пол и съели по кусочку хлеба с чаем, вошел надзиратель, назвал мою фамилию и велел идти за ним. Я шел за ним по длинному коридору, пока надзиратель не отпер одну из дверей и не втолкнул меня в узкую камеру. Я снова очутился один. И снова приуныл.

…Две недели нас продержали в этой тюрьме, потом без всяких объяснений вывели во двор, посадили в большую черную машину, которую люди метко назвали «черный ворон», и куда-то повезли.

В крошечном «купе» машины нас поместили с Загинаем. Он сел на скамейку, я встал рядом у маленького зарешеченного окошечка. За окошечком мелькали ровные ряды распускающихся деревьев, пушистых, словно нежно-зеленые облачка, уютные чистые домики за низкими заборчиками. Здесь шла жизнь, не тронутая войной, по крайней мере внешне спокойная. Мне представилась наша искореженная земля, разбитые деревни, обгорелые сады, беззащитные женщины, убитые ребятишки. (Я не видел всего этого сам, но слышал бесчисленные рассказы от товарищей по лагерю, попавших в плен позднее меня.) И здесь, глядя из тесной машины на большой весенний мир, я опять почувствовал, что страстно хочу жить. Мне вдруг стало казаться, что нас не расстреляют. Ведь говорили же заключенные в камере, что за такие дела дают иногда только концлагерь. Я, конечно, слышал, что концлагерь - это тоже верная смерть, только медленная, мучительная. Но сам я в концлагере до этого не был и думал сейчас, что это все-таки не смерть. А раз я буду жить - значит, буду искать какой-то способ избавления от неволи. Это уже и есть жизнь.

Машина катилась по извилистой дороге, то опускаясь в лощину, то поднимаясь в гору, швыряя нас друг на друга на крутых поворотах.

Через несколько часов мы въехали в большой город Мец, где находилась тюрьма для военнопленных. Но, прежде чем поместить в тюрьму, нас доставили в гестапо, белое трехэтажное здание, расположенное неподалеку от тюрьмы, и ввели в большую комнату, [99] где за столом сидел офицер и что-то писал. Он не поднял головы, и наши конвойные почтительно ждали, когда он поставит свою подпись. Наконец офицер отложил бумагу. Сержант конвоир подал ему пакет с сургучной печатью. Тот вскрыл пакет и начал читать, по временам поглядывая на нас. Мы стояли у двери, переминаясь с ноги на ногу, голодные, усталые.

Окончив чтение, офицер позвал из соседней комнаты унтер-офицера и сержанта и, показывая на нас пальцем, долго что-то объяснял им. Сержант сбегал за переводчиком. Начался допрос.

Не вставая из-за стола, офицер бросал вопросы. Сначала он обратился ко всем троим:

- Кто убил полицая?

Мы отвечаем так же, как в лагере, то есть Аноприк и Загинай показывают на меня, а я отвергаю обвинение.

- Значит, они убили? - продолжал офицер, кивая головой на Аноприка и Загиная.

- Не знаю. Не видел.

Тогда начали бить, а потом снова задавали те же самые вопросы. И снова били. Не получив других ответов, офицер приказал отправить всех троих в тюрьму. Награждая пинками, нас вывели из здания гестапо и повели в тюрьму. А день был солнечный, воздух напоен ароматом клейких листочков и ранних цветов. Хотелось вот так идти и идти… Но через несколько минут железные ворота тюрьмы неумолимо захлопнулись за спиной.

Было как раз обеденное время, когда мы проходили коридором тюрьмы. Заключенных на пятнадцать минут выпустили из камер. Они провожали нас сочувственными взглядами. На втором этаже надзиратель открыл одну из камер и впустил в нее Загиная и Аноприка. Меня повели выше по лестнице. Я понял, что мне опять уготована одиночка. И действительно, моя новая камера оказалась не больше тех, в которых я уже успел побывать. Все было то же: и цементный пол, и крепкая дверь с волчком, и толстые решетки на окнах, в которых нет стекол. Новым лишь было то, что в камеру выходила стена печки, из которой почему-то было вынуто несколько кирпичей. Сначала я не обратил [100] внимания на это и только потом понял, для чего это сделано. К ночи в камере стало прохладно, и я подумал: «Хорошо бы сейчас у печки погреться». В коридоре, между тем, послышался какой-то шум. Я подошел к двери и прислушался: затапливали печь. Минут через пять ко мне в камеру повалил густущий черный дым. По запаху я понял, что топят углем. Дыма становилось все больше и больше, несмотря на то, что часть его уходила в окно. Я присел на корточки, но и внизу дым доставал меня. Сидеть на цементном полу было холодно. Я метался по камере. Дыму нашло столько, что я уже не мог ходить, не мог сидеть даже на полу, задыхался, кашлял.

Когда наконец кончили топить и дым понемногу вышел через окно, стояла глухая ночь. За решеткой мигали звезды, в камеру смотрело темное спокойное небо. Тюрьма спала. Только по временам открывался глазок в двери моей камеры, и неяркий лучик ложился на цементный пол, - это надзиратель заглядывал.

Каменные стены за ночь нахолодали. Я никак не мог согреться. До утра то ходил по камере, то ложился на топчан, свернувшись в комочек, но уснуть не мог. А утром меня снова вызвали на допрос. Снова те же вопросы и те же ответы. И опять меня били. И опять заперли в эту же камеру. И опять мне пришлось пережить без сна такую же мучительную ночь.

Так проходили сутки, вторые, третьи. Каждую ночь я прощался с жизнью, а утром снова возвращался к ней. Но едва наступал день - меня уже волокли на допрос. Есть давали один раз в сутки - супу в небольшой миске и два раза в неделю немного хлеба.

Я терял последние силы.

Однажды, когда пленные прогуливались по коридору, а я лежал на своем топчане, скорчившись от холода, кто-то открыл волчок моей камеры и произнес не очень чисто по-русски:

- Что, браток, плохо?

Я поднял голову, но волчок уже закрылся.

Минут через пять волчок опять открылся, и кто-то начал просовывать через него тонкие ломтики хлеба. Я подошел к двери, стал жадно хватать кусочки и засовывать их в рот. В волчок на меня сочувственно смотрел черный глаз. Когда я доел хлеб, в отверстие [101] просунулась зажженная сигарета. У меня задрожали руки. Я затянулся. Все пошло колесом перед глазами. Голова сладко закружилась…

На четырнадцатый день моего пребывания в этой камере служитель в обед, как обычно, налил мне супу в консервную банку, ушел и оставил дверь открытой. Я сидел на топчане, не решаясь выйти в коридор. Но тут в дверях остановился высокий черноволосый человек и, улыбаясь, заговорил:

- Выходи, братко, они все ушли. Прогуляйся. Ты давно уже мучаешься здесь. Мы все видим.

Это был тот самый человек, который однажды подкормил меня хлебом. Я узнал его голос и черные участливые глаза. Он оказался сербом. С ним я вышел в коридор. Он подвел меня к своим товарищам. Меня угостили сигаретой. Я накурился и стал как пьяный. Пришлось мне снова зайти в камеру и сесть на топчан. Я сидел и любовался светлым солнечным лучом, который проник ко мне из коридора. Он был такой теплый, так призывно звал к жизни, что я вдруг почувствовал, что горло мое сжимается и я вот-вот разрыдаюсь.

В это время в камеру зашел и сел рядом со мною на топчан не знакомый мне человек и заговорил по-русски. Это был наш военнопленный. Он рассказал мне, как попал в тюрьму. Последнее время он с группой русских военнопленных работал у фермера (бауэра). В один из рабочих дней у бауэра было что-то похищено. Тот вызвал полицию, и одного из военнопленных взяли как свидетеля. Вот он и сидит теперь в тюрьме, в одиночной камере. Его ни о чем не спрашивают, никуда не вызывают, и он не знает, сколько продлится заключение.

Я не успел даже спросить, как имя моего нового товарища, откуда он родом, где и каким образом попал в плен, - появился солдат и приказал мне следовать за ним.

Так меня каждое утро водили на допрос.

В знакомой комнате я увидел Аноприка и Загиная. За столом сидел офицер, тот самый, что встретил нас в день приезда. Рядом с ним стоял не знакомый мне переводчик, лейтенант. Костя Загинай посмотрел на меня жалобными глазами и сказал потихоньку: [102]

- Ванюшка! Ну, за что я страдаю? Ведь я-то не виноват!

Я посмотрел на него с негодованием, но увидел такое страдание на его мальчишеском, исхудавшем лице, что почувствовал острую жалость. Парень был совсем не посвящен в наши планы. Еще не зная, как ему помочь, я попытался подбодрить его.

- Ты не виноват. Ты, в общем, молодец.

Он понял, что я хотел сказать, и замолчал.

Подошел лейтенант и на чисто русском языке стал задавать вопросы. Повторилось то же, что было каждый день: я не признавался. Переводчик передал наши ответы офицеру, сидящему за столом. Тот нетерпеливо поерзал в кресле. Я хорошо понимал, что им надоело канителиться с нами, но было очень интересно все-таки узнать, почему я не признаюсь, если двое других уличают меня в убийстве. Лейтенант-переводчик снова подошел к нам и заговорил тише, спокойным и приятным голосом. Он в основном обращался ко мне. Видимо, Аноприк и Загинай уже успели рассказать ему все подробности обо мне, об убийстве полицая, о наказаниях, которым мы подвергались. В тоне и словах переводчика я уловил нотки сочувствия, но сначала не поверил этому, подумал, что своим сочувствием он просто хочет спровоцировать меня на признание. Но лейтенант терпеливо объяснял мне, что теперь уже нет смысла упорствовать, все равно участь наша решена: признаюсь я или нет - нас отправят в концлагерь.

- Упрямство только продлевает ваши страдания. Поверьте, я вовсе не хочу, чтобы вас отправили в лагерь, но сделать для вас ничего не смогу. Одно советую - признавайтесь сейчас.

Лейтенант был одет в мундир эсэсовца, но что-то в его словах и голосе расположило меня к нему, заставило принять его доводы. Я слышал не раз в лагере, что даже в гестапо работают люди, которые ненавидят фашизм. Они помогают бороться против него, изнутри подрывают его основы. И тогда у меня мелькнула мысль: может быть, этот лейтенант и есть как раз такой человек. Боясь выдать свое сочувствие, он молчал, но смотрел на меня ободряюще.

Я решил, что настал момент, когда я должен принять [103] всю вину на себя и избавить Загиная от смерти. Он еще может встретиться с товарищами и рассказать им о наших последних днях.

Мне трудно было начать признание. Сколько палок, пинков и зуботычин я принял за эти дни. Я затвердел в мысли, что признаюсь только перед смертью. Но посмотрел на Костю и решился. Путая обстоятельства, при которых мы убивали полицая (чтобы не навести на след побега), я закончил свое признание подтверждением, что Загинай ни в чем не виноват.

С Аноприком я решил поступить иначе. Раз человек, готовящийся бежать из плена и связанный с единомышленниками, не выдержал и предал товарищей, чтобы выпутаться самому, значит, он еще не готов для большого дела, не достоин дружбы, не прошел еще необходимой закалки. Ему нужно научиться терпеть и молчать. Он должен со мною вместе пройти все испытания. Если он выдержит, то станет выносливым и стойким. Если умрет - по крайней мере, честно.

Лейтенант долго переводил следователю мои показания. Мне казалось, что он старается как-то смягчить и оправдать нашу вину.

Через некоторое время, когда под охраной двоих солдат мы возвращались в тюрьму, на дворе увидели выстроившуюся колонну заключенных - французов, поляков, югославов. Среди них стоял Загинай. Всех их отправляли опять по лагерям для военнопленных. Значит, Костя спасен. Это очень хорошо…

А меня и Аноприка в этот же день повезли в арестантском вагоне по железной дороге. Мы не знали, в каком направлении нас везут. Что ждет нас впереди? Мы давно уже жили в ежедневном ожидании смерти. Временами я чувствовал какое-то оцепенение, когда смерть не пугала меня, а казалась даже желанной. Что могло быть страшнее того, что я уже перенес? Но оцепенение проходило, появлялась надежда. На какое-то время нас оставили жить. А если человек живет - у него появляются надежды, планы, мечты. Человек не может не мечтать и не надеяться. Из концлагеря тоже можно убежать. А может быть, война кончится. В тюрьме я слышал от военнопленных, что части Советской Армии успешно наступают, что в Европе все восприняли разгром немцев на Волге как начало [104] конца немецкой армии, что у Гитлера больше нет сил, чтобы предпринять новое генеральное наступление, подобное наступлению прошлого года, что немцам надоела война, что среди них растет недовольство, потому что увеличивается количество убитых и искалеченных, и на фронт посылают уже людей пожилых.

Снова тюремный железнодорожный вагон. Перестук колес. Мы с Аноприком покачиваемся в такт вагону. Изредка поезд недолго стоит на больших станциях и полустанках. Наконец останавливается совсем. За дверью протопали тяжелые сапоги конвойных, дверь отперли и вывели нас из вагона.

Это был Страсбург.

Со связанными назад руками мы шли по улицам, подгоняемые конвоирами. Наш изнуренный вид, арестантская одежда, перестук колодок по камням мостовой привлекали внимание прохожих. На тротуарах останавливались женщины, смотрели на нас: кто с любопытством, а кто и с сожалением.

И снова тюрьма. Громадные железные ворота, глухая каменная стена, по верху которой натянута колючая проволока. Ворота пропустили нас и захлопнулись с тяжелым гулом. Небольшой двор. Со всех сторон многоэтажные здания. И окна, окна, окна… Каждое с решеткой.

Опять захолонуло сердце. Надолго ли?

Сдав документы дежурному надзирателю, конвойные ушли, а нас повели на второй этаж и впустили в большую камеру, полную разноязычных узников.

Были тут и русские. От них мы узнали, что здесь формируется этап для отправки в концлагерь.

Старший по камере занес нас в список «жильцов» и показал место, где расположиться. Начались расспросы: откуда родом? За что осужден в концлагерь? Оказалось, что почти всех русских отправляют за побеги из лагерей военнопленных. «Значит, по всей Германии русские ищут путей избавления из плена, не смиряются, не боятся ни пуль, ни сыскных собак. Бегут - и все», - с удовлетворением подумал я.

Потекли томительные дни ожидания. Утром уборка камеры, прогулка во дворе, где нас заставляли бегать и приседать, завтрак и т. д. Поверки в этой тюрьме производились несколько раз в день. Заключенные [105] все прибывали и прибывали. В камере становилось тесно.

Федя Аноприк старался держаться ближе ко мне. Он чувствовал себя виноватым, о случившемся не заговаривал, боялся смотреть мне в глаза. Я старался держаться с ним ровно, но в душе не мог простить и найти оправдания.

Каждое утро мы ждали, что вот-вот нас построят и повезут. Недели через две такой день настал. После завтрака в камеру вошел надзиратель со списком в руках и начал выкрикивать фамилии. Один за другим заключенные выходили и вставали в строй. Дошла очередь и до меня.

Вскоре в ворота въехали две крытые машины.

В несколько минут мы промчались по улицам Страсбурга и вынеслись за город. По натужному реву моторов можно было догадаться, что машина едет все время в гору. С каждым поворотом подъем делался все круче и круче. Вдруг мотор тяжело вздохнул последний раз, как будто отдавая последние силы, машина осела, прокатилась по ровному месту и остановилась. Дверцы открылись, и нам приказали выходить.

Мы оказались у громадных ворот концлагеря. [106]

Карный блок

Машины рванули с места и покатили обратно по извилистой дороге. Минуты через две они скрылись за поворотом. А мы остались перед воротами лагеря, открывшимися, чтобы впустить нас. Когда первые ряды вошли в ворота, раздалась команда: «Mьtzen ab!» Кое-кто из заключенных сорвал с себя головной убор, но большая часть не поняла, что значит эта команда. Тогда эсэсовцы набросились на нас с яростными криками и стали бить по головам палками и резиновыми жгутами. Теперь уже все догадались, что требовалось сделать.

Колонну остановили недалеко от ворот, возле первого барака. Из барака вышел офицер, а с ним человек в странной одежде с крестом на спине, намалеванным масляной краской, с лампасами на штанах, в бескозырке без ленточек. Офицер стал пересчитывать нас. Как ни старались мы стоять ровно, эсэсовцу все не нравилось. Он крикнул что-то человеку с крестом на спине, и тот стал равнять строй. Пересчитав нас, офицер ушел. А человек с крестом на спине обратился к строю на немецком, французском и русском языках. Мы узнали, что это лагерный переводчик из заключенных. На груди у него был пришит красный треугольник и номер на белой тряпочке. Он держал в руках блокнот и карандаш и записывал каждого. Русских было всего три человека, и меня очень удивило, [107] что нас он расспрашивал больше других. Я еще раньше заметил, что бил он в основном немцев, а нас не тронул. Узнав, за что мы попали в лагерь, он сказал по-русски:

- Ну, с вами мы еще поговорим. Вы будете жить в моем бараке.

В это время в ворота лагеря вошла колонна заключенных. На них была странная одежда, какой я ни разу не встречал ни в лагерях, ни в тюрьмах Германии, - полосатые куртки, полосатые брюки, полосатые шапки вроде бескозырок и башмаки с деревянными подметками. Они шли строевым шагом, настолько четко, что сотрясалась земля. В воротах раздалась команда: «Mьtzen ab!» Вся колонна в один миг сняла и хлопнула о бедра свои бескозырки.

Колонна удалилась от нас. Снова послышалась какая-то команда, и мы увидели, как все заключенные дружно надели головные уборы.

Мы осторожно спросили у переводчика, что за одежда у заключенных. Он, усмехаясь, ответил:

- Подождите, и вы наденете такую же.

А потом объяснил, что это форма концлагеря Натцвиллер.

- Из этого лагеря еще никто не убегал, - продолжал свои пояснения переводчик. - Советую не пробовать. Остальное увидите и узнаете сами, - закончил он, видя, что к строю приближается человек с черным треугольником на груди.

Переводчик сказал, что это староста лагеря, которому мы будем подчиняться.

Лагерь Натцвиллер располагался на высоте тысячи двести метров. От вершины горы спускались вниз широкие террасы, на каждой из которых стояло по два барака - блока, как их здесь называли. От них к следующей террасе вела каменная лестница. Так весь лагерь и состоял из утрамбованных площадок и лестниц, соединяющих их. В самом низу, где стояли последних два барака, шло несколько рядов колючей проволоки под высоким напряжением. Через два метра - еще ряды столбов, опутанных проволокой. На расстоянии ста метров одна от другой торчали пулеметные вышки.

Нас гнали сейчас с лестницы на лестницу к девятому блоку. В бараке приказали раздеться, остригли [108] и велели вымыться под холодным душем. Потом выдали новую одежду. Русским достались желтая форма неизвестно каких времен, парусиновые ботинки на толстой подметке и полосатые бескозырки.

Нас троих направили в блок № 7.

В большом помещении барака народу было немного - значит, команды еще не вернулись с работы.

Староста блока выдал нам тряпочки с номерами и красные треугольники и приказал пришить их на левой стороне груди. Потом показал нам место в шкафу, где стояли закрепленные за нами миски, и привел в другое помещение, где были трехъярусные нары. Мне досталось место в середине.

Едва мы успели оглядеться, в блок вошла рабочая команда, и в бараке стало тесно. Заключенные толкались, задевали друг друга, около умывальника создалась очередь. Блоковый и штубовые пытались установить порядок. Им помогал тот самый переводчик, который разговаривал с нами в воротах лагеря. Мы уже знали, что звали его Кондрат и что это зверь, а не человек.

Но вот все уселись за стол. Блоковый и Кондрат резали хлеб и потом на листе фанеры разносили пайки по столам. Принесли чай в железных бачках и стали разливать его в миски.

В блоке воцарилась тишина. Каждый заключенный терпеливо ждал, когда ему дадут пайку хлеба и нальют чаю. Если кто-нибудь осмеливался заговорить, на голову его обрушивался удар резинового жгута. Я тоже тихонько сидел за столом, оглядывая своих товарищей. Рядом со мной притулился чернявенький парнишка, лет восемнадцати. Получив свою пайку хлеба, он дрожащими руками разломил ее на крошечные кусочки и каждый такой кусочек с каким-то благоговением клал в рот и жевал медленно, сосредоточенно, чтобы продлить удовольствие. На его худощавом бледном лице разлилось выражение блаженства.

Когда после ужина заключенные стали мыть свои миски, я подошел к нему и спросил:

- Ты как сюда попал?

Парнишка оказался словоохотливым. Он тут же мне рассказал, что зовут его Коля Дергачев, что сам он из Макеевки. Когда немцы оккупировали территорию [109] Донбасса в 1942 году, ему было шестнадцать лет. Семья не успела эвакуироваться и осталась в Макеевке. Его младший братишка где-то нашел пистолеты. Ребята их тщательно припрятали, но немцы дознались и после допроса Колю отправили в Германию и отдали на работу к бауэру. Но мальчишка-комсомолец не мог примириться с тем, что его заставляют работать на хозяина, да еще бьют. В одну из темных ночей он убежал. На другой же день его поймали, избили и отправили работать в литейную большого металлургического завода.

- Однажды немец ни за что избил моего товарища по работе, - волнуясь, рассказывал Коля.-Я не выдержал и дал ему в морду. Что здесь началось! Думал, убьют меня. Били - сколько душе угодно, а я вот… жив, - и глаза его вдруг озорно заблестели.

- А в сентябре мы подготовили побег, - продолжал Коля, - но только двоим удалось перелезть через ограждение: мне и еще одному хлопцу. Остальных захватили. По дороге к ближайшему полустанку мы надрали в поле моркови и насовали ее во все карманы и за пазуху. Это был наш провиант. Подошли к полустанку. Скрываемся, ждем. Остановился товарняк, идущий к востоку. Мы забрались в какой-то вагон, набитый бочками. Притаились. Ехали целые сутки. А на вторые сутки наш вагон отцепили и загнали в тупик. Делать нечего - пришлось вылезать. Здесь нас и схватили, несколько дней держали в карцере, избили и отправили в тюрьму. Дальше Страсбургская тюрьма. Из нее - прямой путь сюда. А отсюда, - с горьким вздохом закончил Коля, - один путь: в крематорий.

Мне очень понравился этот парень со смелыми, чистыми глазами. И с этого дня как-то сама собой завязалась наша дружба. Коля во всем советовался со мной, и я, как старший товарищ, помогал ему, чем мог. Я чувствовал, что дружба моя вселяет в него какие-то надежды, угасшие было за несколько месяцев каторжной жизни.

А надежда в наших условиях значила многое. Очень многое… Нередко даже возвращала человека к жизни.

Каждый день в лагере похож на предыдущий. [110]

В числе многих сотен других заключенных я вскакивал по команде, заправлял свою постель, тщательно разглаживая одеяло, чтобы не было ни морщиночки, ни складочки, бежал раздетый к умывальнику, где обычно стояла большая очередь. Умывание проходило под наблюдением штубового - ответственного за отделение в блоке. Надевать рубашку не разрешалось. Пока дождешься своей очереди - продрогнешь.

В барак приносят чай в бачках. У кого остался от ужина хлеб, тот завтракает. Но таких, кто умеет до утра оставить кусочек хлеба, очень немного. Почти все пьют пустой чай.

После «завтрака» нас выгоняют на улицу. В бараке остаются те, кто назначен на сегодня убирать помещение. Если на улице холодно, или ветрено, или дождливо, мы прыгаем и машем руками, стараясь согреться.

Ровно в шесть часов раздаются удары лагерного колокола: начинается построение. Кто побывал в немецких концлагерях, хорошо знает, что значили для нас эти построения! Сколько часов простаивали мы каждый день в любую погоду!

Сначала заключенные строились у крыльца своего барака. Потом нас вели на площадку между бараками. Весь лагерь выстраивался по таким площадкам. Начиналась поверка. Сначала нас несколько раз пересчитывал блоковый. Больных и умерших за ночь укладывали в конце строя, чтобы их тоже можно было пересчитать. Подходили немцы и снова пересчитывали нас два-три раза. Затем они шли на доклад к первому блоку, где помещалась шрайбштуба, то есть канцелярия. Комендант здесь принимал доклады ответственных за блоки. Если счет не сходился, немцы возвращались к своим блокам и снова пересчитывали нас по нескольку раз и снова уходили на доклад. Только после этого начиналось распределение по рабочим командам. А больных и слабых, которые уже не могли ходить, отправляли в санчасть и по баракам.

В первые дни меня назначили в команду «Каменолом», работа в которой считалась одной из самых тяжелых. По утрам нас выводили из лагеря. К колонне пристраивались конвоиры с собаками и вели к месту работы, которое располагалось километрах в двух от [111] лагеря. Лопатами и кирко-мотыгами мы срывали гору. На тачках и вагонетках возили землю и сваливали ее вниз, делая какую-то площадку. Капо (бригадир из заключенных) говорил, что на ней будут строить бараки.

Коля Дергачев уже научил меня, как надо «работать глазами», то есть больше отдыхать и меньше получать палок. Если конвоир или капо смотрят в твою сторону - шевелись быстрее, а как только они отвернутся или отойдут - стой и наблюдай за ними, чтобы сохранить силы.

Я уже знал из собственного лагерного опыта, как нужно работать, и старался делать все, чтобы палок получать как можно меньше, а отдыхать как можно больше.

Погода на высоте тысячи двести метров менялась через каждые полчаса: то дождь, то туман, то снег, то солнце. По временам нас обволакивало молочной влажной пеленой. Одежда не просыхала, ботинки промокали в первые же часы работы. А капо, завернувшись в плащ, ходил между нами с резиновой палкой в руках и зорко следил, чтобы мы не останавливались, не отдыхали.

В полдень нам привозили «обед» - по литру супу без хлеба. И снова работа до вечера.

Через несколько дней во время завтрака в барак вошел переводчик Кондрат и зачитал мой номер. Я отозвался и вышел.

- Собирайся, пойдешь в карный блок, - объявил мне Кондрат.

Коля Дергачев ахнул за моей спиной.

- Оттуда не вернешься, - прошептал он.

Я уже кое-что слышал о карном блоке, и меня вдруг охватила какая-то отчаянная злоба.

- Ну и пусть замучают еще одного коммуниста! - вырвалось у меня.

Кондрат внимательно посмотрел на меня и спросил:

- Ты коммунист?

- Да, - ответил я, не намереваясь больше ничего скрывать.

Меня окружили товарищи, а Федя Аноприк, стоявший рядом, объяснил, что я лейтенант и коммунист, [112] служил на границе и в плен попал раненый и обожженный.

- Ну, пошли, - оборвал его Кондрат, и мы вышли из толпы заключенных, сочувственно смотревших мне вслед.

Кондрат дорогой начал меня расспрашивать, что произошло со мной в плену, почему я попал в концлагерь. Таить мне больше было нечего. Кондрата я презирал, как фашистского пособника, и с какой-то тайной гордостью рассказывал ему свою историю.

Карный блок - это лагерь в лагере, барак № 10, обнесенный колючей проволокой и всегда запертый на замок. Здесь свои порядки, свой режим.

Кондрат позвонил у ворот. Из барака вышел человек с засученными рукавами, впустил нас и запер ворота.

«Что тут происходит?» - подумал я, чувствуя, как по спине пробегает предательский холодок.

Посредине барака, выстроившись в линию, стояли человек восемь заключенных - немцев и поляков. Меня поставили с краю. У стола на табуретах сидели двое эсэсовцев. Блоковый и штубовый под их наблюдением осматривали заключенных, выворачивали их карманы и вытряхивали на пол все содержимое. Плохо было тому, у кого что-нибудь находили: окурок сигареты, бумажку, тряпочку. Его били резиновым жгутом, не считая ударов, заставляли поднять с пола этот предмет и выбросить его в ведро, потом ставили в строй, спрашивали, за что попал в концлагерь, и снова били.

Если же у человека ничего не находилось в карманах, блоковый или штубовый ставили его перед собой и одним ударом ладони по лицу старались сбить его с ног. Если им это не удавалось, они повторяли удары до тех пор, пока заключенный не падал. Ему приказывали встать и снова повторяли свои приемы, как будто пробуя крепость и силу своих рук. Обессилевшего человека, который не мог уже сам подняться, обливали холодной водой и приводили в чувство. Сильно избитых тащили к умывальнику и там обливали на цементном полу.

Другим приказывали взобраться на табурет и присесть на корточки, в руки давали ботинки на толстой [113] деревянной подошве или просто полено и заставляли держать это на вытянутых руках в течение целого часа. Если человек хоть на мгновение опускал руки, его били до тех пор, пока он снова не вытягивал руки вперед. Заключенный падал с табуретки, теряя сознание. Его окатывали холодной водой и снова ставили на табурет.

Наконец эта процедура надоела эсэсовцам. Они отдали какие-то распоряжения блоковому и ушли из барака. Очередь доходила до меня. Передо мной остался один человек. Я стоял и думал: «Что же мне сейчас будет? Чем меня будут бить? Если так бьют немцев и поляков, то мне не спустят только за то, что я русский».

В это время к блоковому подошел Кондрат и что-то зашептал ему на ухо. Блоковый взглянул в мою сторону и согласно кивнул головой.

Я похолодел.

Вот и моя очередь. Блоковый сел к столу и поманил меня к себе. Как ни страшно было, но идти нужно. Я подошел. Блоковый показал на табуретку, стоящую возле стола, и сказал по-немецки: «Sitz!»

Потом выпроводил всех из этого помещения и велел позвать Эмиля. Вошел молодой парень. Я видел его раньше у нас в бараке. Его звали тогда Володей, он был русским, но хорошо знал немецкий язык и иногда исполнял роль переводчика. Почему его назвали Эмилем? Но мне было не до того, чтобы решать эту загадку. Блоковый усадил меня на табурет и велел рассказать все о себе от начала войны до настоящего момента. Где по-русски, где по-немецки я опять рассказал свою историю. Эмиль помогал мне. Когда я кончил, блоковый негромко сказал:

- Я француз. Был офицером во французской армии. В лагере пятый год. Ненавижу немцев.

Потом он сказал мне, что я буду жить вместе с Володей-Эмилем, убирать штубы{2} и помогать кое-кому из стариков политических - французов, люксембургцев и других.

- Будешь застилать их постели. За это они что-нибудь дадут. Они получают посылки. Я, чем смогу, [114] тоже помогу, - закончил он и велел нам обоим взяться за швабры.

В этот день я не переставал удивляться и многого еще не мог понять. Кто же такой Кондрат? Почему он так свирепо бьет заключенных? Что он сказал блоковому обо мне? Что происходит здесь в карном блоке? Во всем этом я разобрался только много времени спустя…

Я понял со временем, что обстановка переменилась, что был уже не 41 год. Заколебалась почва под фашистской Германией в связи с активными действиями и победами Советской Армии. Это чувствовали все гитлеровские холуи и задумывались о своей судьбе. Думаю, что и Кондрат понимал, что наши роли могут перемениться, и на всякий случай заботился о смягчении удара для себя. В то время он еще не старался делать это явно, но все-таки хотел иметь человека, который мог бы сказать о его мягком отношении к коммунистам. Так я понял его потом, так думали о нем другие заключенные.

Весь первый день мы с Володей на работу не ходили, не спеша прибирали барак. Перед обедом сходили на кухню и принесли в бачке суп для штрафников, а вечером чай.

Но дальше дело пошло хуже. Я был тоже штрафником, у меня ниже красного винкеля был теперь пришит черный кружок, и я должен был ходить на работу вместе с другими обитателями карного блока.

Уже на следующее утро по звонку я вместе со всеми, вышел на площадку перед бараком на поверку. К строю подошел капо штрафной команды, рыжий, веснушчатый детина. На его груди зеленый винкель. Это значит, что в лагере он отбывает наказание за бандитизм. У него ухватки матерого бандита. Он размахивает перед строем резиновым жгутом и рычит: «Ну, сегодня я вам покажу!» И, действительно, показал. Да и не только сегодня!

Команда штрафников работала только на территории лагеря. Вот рыжий капо подвел нас к тачкам. Каждый выбрал тачку и с нею снова встал в строй.

Через весь лагерь сверху вниз проходила дорога. По ней и погнал нас капо на одну из верхних площадок. Недалеко от лагерных ворот он дал команду: [115]

«Бегом!» И мы побежали по крутой дороге, неловко наезжая тачками друг на друга.

А капо подгонял нас.

За воротами лагеря работала одна из команд, срывающая гору. Мы подъехали к ней, набрали полные тачки песку и мелкого щебня и повезли их обратно в лагерь. Капо опять подал команду «Бегом!» и начал подхлестывать нас резиновым жгутом. Колонна тачечников растянулась по дороге, сбегающей вниз. Капо остановил передних, подогнал отстающих, и мы снова побежали вниз по дороге. Споткнешься, упадешь - в это время на тебя наезжает следующая тачка, рассыпая песок. А рыжий капо опять бьет упавших, чтобы поднимались быстрее и догоняли ушедших вперед. И мы снова бежим с тачками вниз по дороге.

Песок и щебень капо велел высыпать на площадке, где только что построили два новых барака, и снова погнал нас по дороге.

Так целый день мы и бегали с тачками в гору и с горы и к вечеру так устали, что бегать уже не могли, а едва двигались с полными тачками, несмотря на то, что капо, не переставая, хлестал резиновым жгутом.

В течение нескольких дней мы возили песок и щебень, а когда площадка между бараками была утрамбована, нас перевели на другую работу.

Лагерь расширялся, возводилось новое проволочное заграждение, строились пулеметные вышки. Мы носили столбы, рыли ямы, голыми руками натягивали колючую проволоку и приколачивали ее к столбам, переносили тяжелые щиты, из которых сколачивали вышки, перетаскивали мотки колючей проволоки.

Промокшие насквозь под дождем и туманом, едва передвигая ноги с налипшей на ботинки глиной, мы медленно спускались по раскисшей дороге от центра лагеря вниз, таща на себе тяжелые ноши. Шли, падали, поднимались под хлесткими ударами резинового жгута. Каждый день после работы мы приносили с собою к бараку застреленных и умерших, складывали их в штабель - все равно они должны были присутствовать на поверке. И мы уже почти не реагировали, если на наших глазах умирал человек, забитый до полной потери сил. Все внимание было сосредоточено на том, чтобы получить меньше ударов, чтобы как-нибудь [116] сохранить силы. В эти дни, пока я работал в команде штрафников, я перестал думать о побеге. Мне казалось, что убежать отсюда просто невозможно. Я чувствовал, как во мне угасают силы и надежды, я находился в каком-то оцепенении, пока один случай не вывел меня из этого состояния.

Как- то в один из рабочих дней наша штрафная команда натягивала колючую проволоку. Проглянуло солнце и обогрело нас, дрогнувших под дождем и ветром с самого утра. Недалеко от дома коменданта лагеря, на его огороде, работала одна небольшая команда. Вдруг оттуда раздались крики, послышалась пулеметная и автоматная стрельба. Мы подняли головы и остолбенели. С горы бежал человек -босой, в одной нательной рубашке, которая вздымалась за ним белым парусом. По нему стреляли со всех сторон. За ним неслась овчарка.

Мы замерли и ждали, что он вот-вот упадет под пулей или на него наскочит собака. А он бежит невредимый, достигает запретной зоны под пулеметной вышкой, где проволока натянута в один ряд и, как рыба, с полного разбега пролетает через нее. Часовой с вышки стреляет по нему почти в упор - и не попадает, с горы бьют из автоматов - мимо. Собака мечется около проволоки. А он бежит и бежит по направлению к лесу. И в наших сердцах поднялась такая волна восторга и радости, что все мы готовы были закричать.

От нашей команды отделились двое охранников с автоматами. Один с собакой кинулся наперерез бегущему, другой присел и начал с колена стрелять по нему короткими очередями. Вдруг бегущий упал, перевернулся, вскочил и, хромая, снова бросился бежать. Он достиг опушки и скрылся с наших глаз. Но к лесу со всех сторон устремились автоматчики с целой сворой собак. Из леса доносился лай и автоматные очереди. Потом все стихло.

…Был конец рабочего дня. Прозвенел лагерный колокол, извещающий о сборе рабочих команд в лагерь. Началась общая поверка. В это время в лагерь внесли убитого, разодранного собаками беглеца и пронесли вдоль всего притихшего строя. По клочьям одежды мы узнали в нем русского… [117]

Его дерзкий побег всколыхнул весь лагерь. Вечером за ужином даже штрафники, которым, казалось, уже не на что было надеяться, возбужденно переговаривались о случившемся. Я заметил тогда, что никого не смутила расправа немцев над этим человеком, хотя комендант объявил всему лагерю, что то же самое повторится с любым безумцем, который затеет побег. Эти люди видели слишком много страшного, испугать их трудно. Все говорили с завистью и восхищением об отваге русского человека.

После этого случая люди стали как-то теснее друг к другу, начали сплачиваться в группы и вести тайные разговоры, строить планы. [118]

Будни концлагеря

Через несколько дней команда штрафников закончила свою работу по расширению лагеря. Новая оградительная полоса была готова: столбы поставлены, проволока натянута. Нам приказали ломать прежнее заграждение. Мы вырывали столбы, колючую проволоку сматывали и отвозили на тачках за пределы лагеря. На расчищенной нами площадке начали строить два новых барака и крематорий. До этого крематорий находился в двух километрах от лагеря. Там же были и газовые камеры. В этом направлении часто водили и возили живых и уносили умерших в длинных ящиках с ручками. Лагерное начальство, очевидно, решило, что уничтожать людей будет сподручнее, если крематорий задымит в самом лагере.

Штрафников заставили выстилать булыжником площадки перед новыми бараками и крематорием, засыпать их щебнем и песком, утрамбовывать и укатывать. Эмиль оказался опытным каменщиком. Он попросил капо отпустить меня и еще двоих русских ребят ему в помощники. Капо согласился, и через несколько дней я освободился от тачки. [119]

Перед самым обедом мы с Эмилем бежали на кухню и приносили в карный барак бачок с супом. Иногда нам доставалось по лишнему черпаку баланды. В этот день мы считали себя счастливыми.

Так проходили дни, недели, месяцы…

Я так и не мог найти никакого способа избавиться от карного блока. А между тем, в лагере произошли большие события.

Однажды ночью мы проснулись от возни и криков, раздававшихся за стеной. Оттуда слышались удары палок и хлест резиновых жгутов. Эмиля-переводчика вызвал к себе блоковый. Мы лежали в темноте, стараясь понять, что же там происходит.

Я встал и тихонько подошел к двери. В соседнем помещении допрашивали и избивали русских. Их крики невозможно было слушать, очевидно, били не на живот, а насмерть.

В штубу к нам на минутку заскочил Эмиль.

- Раскрыта большая группа побега, - взволнованно зашептал он. - Организатор - майор Сокира. Кто-то их предал. Приводят все новых и новых. Бьют - сил нет смотреть.

Он опять ушел туда. Мы лежали молча.

Всю ночь шел допрос… Стихло только к утру, когда нам возвестили подъем. Быстро заправив постель, я выбежал в столовую. Там стояли русские заключенные: их было двадцать два человека. Шесть из них закованы в наручники. Их лица посинели и распухли. У некоторых были в кровь разбиты головы.

В барак вбежали эсэсовцы и всех избитых выгнали на улицу.

Когда мы с Володей вышли за чаем, весь лагерь уже знал, что произошло ночью в карном блоке. Повсюду только и говорили о случившемся.

По звонку нас, как обычно, построили. В это утро эсэсовцев в лагере было много, как никогда. Они бегали вдоль строя с собаками, кричали и пересчитывали нас, не скупясь на удары.

Наконец команда разошлась по работам. Пока наши штрафники ездили наверх за песком, у нас с Эмилем было несколько свободных минут. Мы вышли на дорогу, идущую позади бараков, и что же увидели… По склону горы лицом к колючей проволоке на расстоянии [120] десяти метров друг от друга стояли русские, со связанными назад руками.

Они стояли, покачиваясь от изнеможения, готовые вот-вот упасть. А с вышек смотрели на них дула пулеметов.

- Смотри, - сказал мне Эмиль, - третьим стоит майор Сокира. Высокий, чернявый. Кондрат говорит, что у коменданта он держался здорово. Никого не назвал. А Илья Резников не выдержал и выдал остальных, показал на Сокиру как организатора.

Только вечером, когда закончились работы и заключенных разогнали по баракам, в карный блок привели и их. Шестнадцати товарищам развязали руки и разрешили расположиться на нарах. Остальные шесть человек в наручниках простояли в штубе до самого отбоя. Потом им разрешили прилечь, но скованные наручниками руки не позволяли лечь ни на спину, ни на живот. Им пришлось всю ночь ходить по штубе. Они только стонали, стараясь не будить нас, временами присаживаясь на краешек нар. Так прошла их первая мучительная ночь. А утром во время завтрака мы из своих рук кормили и поили их водой.

Как только прозвонил колокол на построение, в барак вбежали эсэсовцы и вывели шестерых. Против карного блока их поставили по команде «смирно» и приказали стоять целый день.

И они стояли вплоть до нашего возвращения в барак после работы…

Так прошли один за другим несколько дней. Эсэсовцы то и дело навещали карный блок, избивая штрафников и особенно шестерых товарищей. Их приготовили к повешению, но фашисты не торопились приводить в исполнение приговор и каждый день придумывали для них новое наказание. Руки товарищей были так крепко зажаты наручниками, что под кольцами кожа содралась, раны загноились и было видно разлагающееся мясо. Но они держались мужественно, поражая нас своей стойкостью. Они не раскаивались в своем поступке, не жаловались нам на свои страдания, старались сдерживать стоны и только временами повторяли одно: «Скорее бы, скорее пришел конец!» Один из них не перенес мучений и в субботу умер. У нас сердца разрывались от жалости и сочувствия, [121] но избавить их от страданий мы не могли. Мы кормили их хлебом, подносили к их губам ложки с супом, подбодряли, как могли.

В воскресенье стало известно, что сегодня состоится повешение пяти русских заключенных - организаторов побега.

Один из пяти оказался моим земляком-горьковчанином. Он сказал мне свое имя и фамилию, просил передать родным (если я останусь жить) обстоятельства его гибели. Я много раз повторял его адрес, но так и не донес его до конца войны. Помню только, что звали его Жора, что он был сильным и красивым парнем.

Зная, что через несколько часов их повесят, он рассказал мне всю историю задуманного ими побега.

- Знаешь, этот Сокира - человек, каких мало. Ты запомни его, - говорил Жора.-Умница. Сильной воли человек. Раненым попал в плен, а когда подлечился, совершил неудачный побег, за что и попал в Натцвиллер. Но и здесь организовал большую группу побега. Мы знали, где у немцев стоит бочка с бензином, и хотели взорвать ее, чтобы создать панику в охране. В это время кое-кто из нас должен был по условленному сигналу напасть на своих конвойных, перебить их и захватить оружие, а потом разоружить лагерную охрану и освободить всех заключенных, создать отряд, уйти в лес и бить фашистов. У Сокиры была связь с партизанами. Все уже было готово. И надо же! Кто-то пошел к коменданту и рассказал. Так мы и не выбрались отсюда. А сегодня нас уже не будет…

В двенадцать дня лагерный колокол собрал нас на поверку. Комендант объявил, чтобы все русские остались на местах после поверки. Заключенные разошлись по баракам, так как подошло время обеда, а нас построили в одну колонну и повели к крематорию. На площадке перед крематорием расставили так, чтобы всем было видно, что делается в воротах. А на перекладине ворот белыми змеями уже свисали пять петель, и под ними стояла одна общая подставка, готовая рассыпаться от несильного прикосновения. Это несложное сооружение выглядело так мрачно и зловеще, что мы отводили глаза в сторону. [122]

Из карного блока вывели пятерых осужденных. Они шли со скованными назади руками, подняв головы. Один за другим ступили на шаткий эшафот и встали каждый против своей петли. На их лицах не было ни растерянности, ни страха. Они уже подготовили себя к этой последней минуте и собрали все мужество, чтобы показать презрение к смерти. Двое немцев надели им петли на шеи. Один из товарищей хотел что-то крикнуть, но эсэсовец выстрелил в него из пистолета. В ту же минуту комендант подал знак, и солдаты выбили из-под них подставку. Они повисли на перекладине один возле другого…

Комендант лагеря вышел на середину площадки и через переводчика объявил, что каждый, кто вздумает бежать, повиснет на такой же перекладине.

Но чем больше неистовствовали немцы, тем быстрее и сильнее среди заключенных зрело сопротивление, все теснее и теснее они сближались друг с другом, все больше и больше хитрили с начальством…

Уже четыре с половиной месяца я числился в штрафниках.

Как- то комендант лагеря приказал выстроить на площадке весь карный блок. Пришли писаря из шрайбштубы со списками в руках и начали зачитывать фамилии и имена штрафников. В списке оказался и я. Все, кого назвали, встали в отдельный строй. Комендант объявил, что мы освобождаемся от карного блока.

Штрафников увели на работу, а освобожденные отправились по своим баракам.

В эти дни началась моя дружба с Володей Соколовым, очень славным парнем. Обо мне он знал по словам Аноприка, поэтому почти ни о чем не расспрашивал, но часто рассказывал о своей жизни. Он родился и вырос в Вологодской области. Рос без отца.

- С одной матерью да Советской властью,-говаривал он.

В армию его призвали в 1940 году, и служил он в артиллерийском полку. Служба шла хорошо, Соколовым были довольны командиры, а он был доволен жизнью. Когда гитлеровская Германия напала на нашу Родину, он сразу оказался на фронте. Дрался с немцами до последнего снаряда, но в начале 1942 [123] года раненым попал в плен. Из лагеря Володя убегал два раза, и за второй побег его бросили в концлагерь. Но и здесь он только и думал о том, как бы выбраться на свободу, строил всевозможные, почти всегда абсолютно не выполнимые планы побега. Я старался сдерживать его горячность, но сам заражался его пылкостью и энергией. Мне он очень нравился своей быстротой, находчивостью, изворотливостью, каким-то непобедимым жизнелюбием. И день ото дня мы становились все более и более близкими друзьями.

В бараке, на общем положении заключенных, я почувствовал себя гораздо свободнее. В вечерние часы теперь можно было ходить по лагерю, разговаривать с заключенными других бараков. Володя познакомил меня с французами, бельгийцами и люксембургцами, отбывавшими наказание в лагере за политические дела. Некоторые из них мне были очень симпатичны. Я, например, близко сошелся с люксембургцем Юганом, работавшим в электромеханической мастерской. Ему удалось собрать маленький ламповый приемник, который он тщательно прятал от немцев. Временами он ловил немецкие сообщения и передачи других стран и хорошо знал положение на Восточном фронте. Юган стал снабжать меня постоянными информациями. Он рассказал мне подробно, как произошел разгром армии генерала Паулюса. От него я узнал о мощном наступлении Советской Армии летом 1943 года, о битве на Курской дуге. Эти сообщения укрепляли нашу бодрость, мы стали даже как-то меньше обращать внимания на побои, голод словно уже не так сильно мучил нас, перестала пугать колючая проволока и донимать скверная погода.

Мы все чаще и чаще ухитрялись собираться вместе и тихо шептались, перебирая фронтовые новости, обсуждая вопросы открытия Второго фронта. Мы мечтали: вот союзники вступят в войну с немцами, прилетят их самолеты и сбросят нам оружие; тогда мы освободим себя и начнем настоящую борьбу с фашистами. Второй фронт не открывался, оружие нам никто не сбрасывал, но мечты вдохновляли и сплачивали нас.

Мы часто беседовали с французами и люксембургскими политзаключенными и знали, что они думают [124] о том же. Они не только на словах выражали солидарность с нами, но и по мере сил помогали нам. Из дома к ним приходили посылки, кроме того, они получали посылки Красного Креста. У них бывали сигареты, мыло, масло и еще кое-что из продуктов. Этим они делились с нами, отдавали свой суп и лагерные пайки хлеба. Надо заметить, что Натцвиллер был интернациональным концлагерем. Каких только национальностей здесь не было, кто только не отбывал наказание! Сюда заключали военнопленных за попытки бежать из лагеря, патриотов-партизан из разных стран, французских, чешских, немецких коммунистов. Но здесь же держали и уголовников: бандитов, убийц, воров.

На все начальственные должности (блоковыми, штубовыми, капо) эсэсовцы обычно назначали уголовников, преимущественно немцев. Этими местами стремились завладеть политические заключенные. Цели у тех и других были разные. Уголовники думали о том, как себя сохранить, как урвать лишний кусок. Политические создали в лагере подпольную сеть, помогающую другим выжить, встать на ноги. Между уголовниками и политическими шла настоящая борьба. В результате победили политзаключенные. Когда меня привели в лагерь, почти все командные должности были в руках политических. И я даже в карном блоке чувствовал их силу и влияние. В самом лагере они действовали смелее и увереннее.

Рядом с нашим блоком стоял барак № 8, где жили подростки - русские парнишки лет пятнадцати-семнадцати. Пока я находился в карном блоке, туда перевели Колю Дергачева. Он мне рассказал, что блоковым у них немецкий коммунист Герман Кобольд, на редкость добрый и душевный человек. Я и сам помню его: высокий, широкий и сильный в плечах, с лысой головой, с хорошим теплым взглядом и очень приятной улыбкой. Герман Кобольд в 1933 году приезжал в Советский Союз в составе немецкой профсоюзной делегации. По возвращении в Германию его отправили в концлагерь. Более десяти лет он провел на положении политзаключенного. В Натцвиллере Герман Кобольд вел большую подпольную работу. Вместе со своим товарищем чехом Иозефом Ульцем из города [125] Колина, музыкантом по профессии, он взял под свою опеку подростков, организовал для них дополнительное питание, по возможности спасал от побоев и тяжелых работ. По вечерам он рассказывал ребятам о Тельмане, которого хорошо знал, о гамбургских коммунистах. Иозеф Ульц частенько играл им на скрипке, с которой не расставался в концлагере.

Этот человек тоже много пережил до того, как попал в Натцвиллер. Арестованный в 1939 году, он прошел допросы в разных тюрьмах Германии, побывал в нескольких самых ужасных гитлеровских концлагерях - Саксенгаузене, Освенциме, Дахау, Бухенвальде. Он пытался бежать, но был пойман, наказан розгами, сорок два дня просидел в карцере, едва не умер от голода.

Перенеся безмерные страдания, Герман Кобольд и Иозеф Ульц понимали, что значит слово участия для парнишки в пятнадцать лет, пришедшего после тяжелой работы, мокрого, озябшего, как ему нужны лишний кусочек хлеба и лишняя порция похлебки из тухлой капусты! Они умели как-то особенно тепло и просто подбодрить затосковавших ребят.

- Если бы не они, - частенько говаривал мне Коля Дергачев, - я бы, наверное, давно погиб.

…Жизнь наша каторжная, между тем, продолжалась. Вместе с Эмилем я работал в небольшой команде каменщиков. Мы устраивали дорогу и лестницу, ведущую к старому крематорию.

Однажды к нам подошли двое офицеров и пятерых из нашей команды повели во двор. В эту пятерку попал и я. По внешнему виду двора невозможно было определить, что здесь за хозяйство. Но вот нас подвели к двум крытым машинам, дверки которых были отворены, и заставили все убрать и вычистить внутри машин. С одним из товарищей я влез в машину, чтобы выкинуть какие-то лохмотья и бумагу, оставленные на дне кузова. Вот что мы увидели: тряпки и бумага были пропитаны кровью, среди лохмотьев валялись пластинки со вставными зубами, попадались разорванные женские кофточки и туфли, виднелись пряди длинных волос.

Передо мной раскрылось еще одно преступление фашистов. [126]

Рядом с карным блоком находился барак № 11, где тоже жили русские. Однажды через решетки окон мы увидели, что русских куда-то перегоняют. На другой день стало известно, что в лагерь прибывают женщины. Вскоре в одиннадцатый блок пригнали группу евреек. Их было больше двадцати. Мы узнали, что они согнаны из разных стран, находящихся под гитлеровской оккупацией. Их барак так же, как и карный блок, обнесли колючей проволокой и двери накрепко запирали. Сначала они чувствовали себя как будто неплохо, кормили их, по нашим сведениям, досыта, на работу не гоняли. Но недели через две группа женщин стала таять. Каждый день брали по три-пять человек и куда-то увозили. Обратно они не возвращались. Вот их осталось уже совсем немного, человек семь-восемь. Скоро исчезли и эти. До нас дошли слухи, что их возили в газовые камеры, испытывали на них действие газов.

Теперь я понял, что такое газовые камеры и куда увозили женщин-евреек…

Недели через две я попал в команду, которая работала возле лагеря. В горе, уже немного срытой, мы кирками отбивали породу и откидывали ее в сторону. Другие просевали землю через большие сетки. Получался мелкий щебень и песок, который на машинах увозили на стройки.

Товарищи, давно работавшие в этой команде, говорили, что сюда, к срытой горе, часто привозят заключенных и здесь расстреливают.

Мне довелось быть свидетелем такой расправы. Однажды к конвоирам подошел офицер и приказал отвести нас на верх горы. Через несколько минут подъехала машина, из нее эсэсовцы вывели двоих заключенных. Судя по одежде, это были русские. Нашим конвоирам хотелось посмотреть происходящее, и они подошли к самому краю обрыва. За ними приблизились и мы. Я видел, как русских подвели к земляной стене и поставили к ней лицом. Эсэсовцы подняли пистолеты и выстрелили в спины заключенным. Один из них сразу упал, а другой, круто повернувшись, бросился бежать к дороге. Солдаты охраны подняли беспорядочную стрельбу, но пленник бежал между ними, и они боялись перестрелять друг друга. Произошло замешательство. [127] А русский был уже близко от леса, оставалось всего несколько метров.

Мы едва удержались, чтобы не закричать.

Но тут шофер машины, услышав крики, выскочил из кабины и выстрелил в пленного. Тот упал и больше не поднялся. Расстрелянных втащили в машину, и фашисты уехали. А мы вернулись на место казни и продолжали работу. Но перед глазами долго еще стоял этот отчаянный парень, который бросился бежать из-под немецких пуль.

Я часто вспоминал слова переводчика Кондрата: «Из этого лагеря еще никто не убегал. Так что не пытайтесь». И все-таки многие на наших глазах предпринимали попытки, дерзкие, смелые, вызванные непобедимой ненавистью к фашистам, стремлением вырваться из плена, попасть на Родину, встать в ряды ее защитников. Мы восхищались их мужеством, горько переживали их неудачи, скорбели о них, когда они погибали. Но я считал, что нельзя отказываться от этих попыток, что каждый из нас должен искать любой возможности побега, и мучился от того, что сам до сих пор не мог найти такую возможность.

Через несколько дней команду, в которой я работал, уменьшили и всех, кого выгнали из нее, передали команде «Кепка». В нее попал и я. Команда «Кепка» - самая страшная в лагере. Ее капо был отъявленный злобный бандит с зеленым винкелем на груди. Мы и раньше видели, что из этой команды каждый день приносят мертвых и искалеченных. Бандит Кепка (по имени его и названа команда) еще на построении в лагере так избивал заключенных, что их прямо с площадки несли в санчасть.

Эта команда тоже срывала гору недалеко от лагеря, расчищая площадку под склад. Едва мы прибыли к месту работы, Кепка дал нам по тачке и приказал возить породу, предупредив, что работать нужно бегом.

И мы начали бегать с полными тачками от кучи срытой породы к краю горы и обратно. Сначала попробовали бегать не очень быстро, но капо снял черенок с кирко-мотыги и начал им подгонять нас. Бил так, что некоторые сразу падали. Тогда Кепка пинками и палкой начинал поднимать заключенного, и, если [128] человек не мог подняться, капо волочил его по лужам и грязи к штабелю таких же несчастных.

Целый день мы бегали с полными тачками земли. Я бежал и каждую минуту думал: «Вот-вот упаду», но падать нельзя - забьют насмерть, и я, напрягая все силы, бегал и бегал, увертываясь по мере возможности от тяжелой палки капо. Но временами и мне попадало. В голове мутилось от таких ударов, и я наугад бросался вперед или в сторону, чтобы спастись от следующего удара.

К концу рабочего дня я вымотался совсем. Дело дошло до того, что тачка вырвалась у меня из рук и скатилась под гору. Капо заставил меня лезть за тачкой и вытаскивать ее наверх.

Я спустился вниз, с опаской оглядываясь назад, не стреляют ли по мне конвоиры или не собираются ли они спустить на меня большой камень (такие случаи бывали). Добрался до тачки, но никак не мог вкатить ее наверх. Оставалось одно: втащить ее на себе. Но разве у меня хватило бы сил поднять ее? Кое-как я подлез под тачку, но встать с нею не мог. Ползком на четвереньках я с большим трудом добрался до верха. Капо сверху смотрел, как я карабкался с тачкой на спине, но никому не разрешил спуститься и помочь мне. Он захохотал, когда я, едва выбравшись наверх, бросился с тачкой бежать. Если бы он ударил меня хоть раз - я тут же бы ткнулся в землю. Тогда бы меня добили обязательно. Мое упорство, очевидно, заинтересовало Кепку. Я все время чувствовал его наблюдающий взгляд и знал, что он только и ждет, когда я свалюсь. И я двигался, двигался, не останавливаясь ни на одно мгновение. В этот день я уже не надеялся услышать лагерный звонок, возвещающий об окончании работы…

А утром меня снова ждала та же самая тачка.

На третий день многие товарищи уже лежали в штабеле, и их заменили другими, а я все еще держался на ногах. Капо почему-то стал меня меньше бить, а потом вдруг подошел ко мне и пощупал мои мускулы. Хоть руки у меня были очень худые, но мускулы, хорошо развитые в армии физкультурой, оставались еще довольно крепкими. Капо отошел, не сказав ни слова. И я снова возил свою тачку. Потом он опять подозвал [129] меня, показал, чтобы я поставил тачку, и повел меня к тому месту, где заключенные ковыряли породу. Вырвав у одного поляка кирко-мотыгу, он передал ее мне, а его поставил к тачке.

Теперь мне стало гораздо легче. Когда капо отходил в сторону, мы просто стояли или копали потихоньку. Только погода заставляла нас двигаться быстрее. Холодный дождь пробивал до костей, руки и ноги деревенели, зубы стучали. Те, кто не двигался, доходили до того, что лопата или кирка вываливались у них из рук. К ним подбегал капо и бил по рукам до тех пор, пока руки вообще не отказывались служить.

Вскоре в команду Кепки перевели и Володю Соколова. Он когда-то работал в этой команде, капо его знал, поэтому сразу дал ему кирку. Мы стали работать рядом.

Однажды в лагерь пригнали сто пятьдесят французов. Всю их одежду разрисовали крестами, на брюках масляной краской провели лампасы. С ними пришла дополнительная охрана эсэсовцев.

Французы сразу попали в команду Кепки. Их заставили возить тачки.

В первый же день мы узнали, что это - французские партизаны. Среди них были врачи, ученые, офицеры французской армии, в основном люди немолодые. Тяжелый климат, непосильная для их возраста работа, побои быстро привели к тому, что их группа начала буквально таять. Капо беспощадно гонял их, сталкивал вместе с тачками под откос. Конвоиры расстреливали их. Каждый день к обычной порции мертвых, которых мы вечером несли в лагерь, прибавлялось восемь-десять умерших французов. И только тогда, когда от ста пятидесяти человек осталась маленькая горсточка, они. растворились в массе заключенных, и им стало меньше попадать. Мы различали их по желтой звездочке, пришитой на груди вместе с номером и винкелем, - знак вечной каторги.

В числе французских партизан был один русский - офицер Советской Армии. Он попал в плен в первые месяцы войны, сумел убежать из лагеря военнопленных, пробрался к французским партизанам и мужественно сражался против фашистов. В лагере он наравне со своими товарищами по оружию делил [130] судьбу каторжника. Я видел часто на работе этого человека, но поговорить с ним не довелось.

Как ни уставали мы на работе, по вечерам нам выпадали приятные минуты, когда можно было посидеть с друзьями, поговорить о прошлом, помечтать. С Володей Соколовым мы обменивались самыми сокровенными думами, наша близость все росла. К нам в барак приходил Коля Дергачев. Он был намного моложе нас, мальчишестее, и мы ему не поверяли самые тайные планы и мысли, но относились к нему внимательно, по-братски.

Осенью прошел слух, что часть заключенных вывезут в другой лагерь. Натцвиллер загудел, как потревоженный улей. Начались разные толки. Одним осточертело это место, и они надеялись, что в другом лагере будет лучше. Другим не хотелось уезжать, они уже приноровились к этой жизни.

Вскоре стало известно, кто уедет отсюда. В одно из воскресений построили весь лагерь и зачитали номера тех, кто поедет на транспорте. Вот слышу, назвали мой номер. Я вышел из строя. Через несколько минут вышел Володя Соколов, за ним Коля Дергачев. Всего отправлялось двести пятьдесят человек.

Отправление было назначено на понедельник. Утром мы распрощались с товарищами, получили по черпаку чая и по пайке хлеба и вышли на центральную площадку лагеря, поджидая, пока подойдут машины.

В трех машинах нас перевезли на железнодорожную станцию и по пятидесяти человек загнали в маленькие душные вагоны. Мы сидели прямо на полу, тесно прижавшись друг к другу, ожидая, когда тронется поезд. Те, кому не хватало места, стояли или присаживались на колени.

Послышался гудок, дрогнули вагоны, и мы снова поехали навстречу полнейшей неизвестности.

Вместе с нами в уголке вагона пристроился наш новый знакомый, мой земляк Николай Куропатов. Мы познакомились с ним в лагере недавно, изредка встречались, но почти не говорили по душам. А тут, в поезде, коротая время, Николай разговорился. И мы узнали еще одну историю борьбы советского человека с фашизмом. [131]

Война застала танкиста Николая Куропатова в поезде, следовавшем в Оршу. 5 июля в составе танкового корпуса он уже вступил в бой. А дальше - одно окружение, второе… В плен попал где-то в районе Вязьмы, когда перевязывал раненого командира. Убежал с товарищем, когда колонну пленных вели на Смоленск. Разыскав в лесах партизан, воевал с ними. При выполнении одного из боевых заданий снова попал в плен. Работал в городе Франкентале, в литейном цехе завода Кюне, Копмана и Кауена. Видел, как менялось настроение внутри Германии в связи с поражениями гитлеровской армии на фронтах. После разгрома немцев на Волге рабочие завода ККК стали открыто вступать в спор с национал-социалистами, намекая им на пример Наполеона. На заводе участились побеги, стало много брака, рабочие вступали в пререкания с начальством, трудовая дисциплина падала. В сентябре 1943 года Куропатов убежал с завода, но через несколько дней был схвачен полицией. А дальше тюрьмы - в Франкентале, Мангайме, Мюнхене… Натцвиллер. И теперь, как и у нас, полная неизвестность…

Наступил вечер. Прошла ночь, а мы все ехали и ехали. Временами поезд останавливался и стоял то по нескольку минут, то подолгу, потом снова вез. Вдруг через решетку вагона мы увидели воду, много воды, над которой поднимался туман. Потом по стуку колес догадались, что въехали на мост. В окне мелькали пролеты. Мост оказался удивительно длинным. Где же мы едем? Куда нас везут? - хотелось каждому спросить. Один из конвоиров на вопрос заключенного немца с усмешкой ответил:

- Оттуда не убежите!

Поезд пошел тише. Остановился. Нас еще заставили какое-то время посидеть в вагонах, потом заторопили выходить, подгоняя палками. Прямо от станции шла шоссейная дорога, по которой нас повели навстречу пулеметным вышкам, видневшимся над низкими соснами. [132]

На острове Узедом

Через ряды проволоки мы увидели мелькающие полосатые фигуры. В воротах нас встречал комендант и целая группа эсэсовцев. Приняв от старшего по конвою документы, комендант отдал распоряжение пропустить колонну в лагерь.

Мы увидели четыре небольших барака, стоящих среди невысоких сосен.

Новое местожительство наше было ничуть не лучше Натцвиллера. Если там мы жили на высокой горе, то здесь - почти на болоте. (Местность, где располагался лагерь, представляла собою болотистую низину.) Там сырость и промозглые ветры одолевали нас, и тут, видимо, будет не лучше. Бараки здесь такие же, как в Натцвиллере, и порядки, очевидно, те же.

Наш блоковый Ганс, невысокого роста, худощавый немец, назначил штубовых (конечно, тоже из немцев), вечером роздал нам по две картошины и вывел на поверку.

А в пять часов утра начался наш рабочий день: подъем, заправка постелей, умывание и т. д.

Работали за пределами лагеря под наблюдением конвоиров и капо. Мы с Володей Соколовым и Николаем Куропатовым попали в команду, которая засыпала [133] песком болото. В команде были и «старички», заключенные, пребывавшие здесь второй год. От них мы узнали, что это за лагерь и где он находится.

Оказывается, нас привезли на остров Узедом, растянувшийся километров на пятьдесят вдоль побережья Балтийского моря между Щецинским заливом и Приморской бухтой.

В южной части его расположен курортный городок Свиноуйсьце (по-немецки Свинемюнде) с чудесными песчаными пляжами, в северной части - концлагерь и военный аэродром Пеенемюнде. Фашисты считали остров секретным и важным в военном отношении. Отсюда они запускали ракетные снаряды ФАУ-1 и ФАУ-2, испытывали новые марки военных самолетов, поэтому тщательно оберегали остров с воздуха. По всему его берегу стояли зенитные орудия. Но советские и союзнические самолеты все чаще и чаще стали бомбить остров и, надо сказать, хорошо работали. Заключенных гоняли засыпать воронки от бомб, разбирать разрушенные здания, ремонтировать дороги. Концлагерь, куда мы попали, был филиалом Саксенгаузена и подчинялся ему. Год назад сюда прибыл транспорт в пятьсот человек из Бухенвальда, но сейчас заключенных осталось гораздо меньше, и нас прислали как пополнение.

Наш первый день в лагере закончился весьма печально. Работали на берегу моря. Погода была дождливая и ветреная, мы озябли и промокли и едва дождались той минуты, когда после вечерней поверки нас распустили по баракам. Но в бараке нас ожидало нечто невероятное. Блоковый Ганс метался по коридору, бешено ругался и хлестал всех подряд резиновым жгутом. А когда мы вбежали в штубу, то увидели, что все постели скомканы и разбросаны. Очевидно, блоковому показалось, что постели плохо заправлены. Каждый бросился к своему месту, но блоковый настигал и здесь. Его жгут доставал наши спины, плечи, руки. Ганс снова раскидывал постели и опять заставлял заправлять их. А потом погнал всех умываться. Двести пятьдесят человек сгрудились в умывальнике и в коридоре возле него. Ганс стоял в дверях и наблюдал, как мы моемся. И горе тому, кто боялся холодной воды. Блоковый хлестал таких по мокрым спинам, [134] а нередко сам подсовывал человека под струю ледяной воды. Долго продолжалась эта канитель с умыванием. А утром нас ждало то же самое. И так изо дня в день в течение года и семи месяцев, что я провел на острове Узедом.

В первые же дни меня перевели в другой барак, и я стал жить отдельно от Володи Соколова, Николая Куропатова и Коли Дергачева, но виделись мы друг с другом каждый день: то попадали в одну рабочую команду, то вечерами они приходили к моему бараку.

Тогда уже мы заметили, что в этом лагере совсем другая обстановка, чем в Натцвиллере. Здесь верховодили зеленые, все лагерные должности были в их руках, и заключенные находились в полной власти у них. Политзаключенных разбросали по разным баракам и командам. Да их здесь (кроме русских) и было немного - остров строго секретный, политических, видимо, опасались.

Во втором бараке блоковым был хороший парень Эрвин. Ему нравились русские. Он шутил с молодыми ребятами, боролся с ними, учил их боксу. Во всем лагере уважительно говорили о нем. И многие заключенные мечтали:

- Вот бы к Эрвину попасть! Он хоть и немец, а добрый.

На первых порах я попал в команду «Ландшафт». Товарищи, вместе с которыми я шагал в колонне к месту работы, шепнули мне, что это самая лучшая команда в лагере - в ней можно подкормиться, во всяком случае, голодным не будешь.

Недалеко от лагеря находилось какое-то подсобное хозяйство, очевидно обслуживавшее лагерь. Капо завел нас в помещение свинарника, о чем-то переговорил со старичком-немцем, тот согласно покивал головой. Старик подошел к большому котлу, в котором варилась картошка для свиней, потыкал в нее ножом и велел нам подождать. Мы ждали, что будет дальше. Когда картошка сварилась, старик подозвал нас и каждому насыпал в сумку по нескольку картофелин. Мне, как истощенному, капо велел дать побольше. Старик насыпал мне полсумки да еще добавил для товарищей. Я держал в руках отяжелевшую сумку и готов был заплакать от счастья, А мои товарищи, перекатывая [135] горячие картофелины с ладони на ладонь, чистили их и ели. Я не стал чистить картошку. Зачем пропадать шелухе? Одну за другой заталкивал в рот дымящиеся картошины и глотал их, не успев прожевать, не веря, что это происходит со мной в действительности.

Когда мы наконец наелись, нам велели взять лопаты и идти на огород, обнесенный высоким забором. Я разогрелся от горячей пищи и чувствовал себя хорошо. Мы перекапывали землю лопатами, рыли канавы возле забора, стаскивали к забору камни.

Придя в лагерь с добычей, я с нетерпением ждал, когда закончится поверка и можно будет угостить товарищей. Не спрашивая, где я достал еду, ребята запихивали в рот по целой картошине и торопливо жевали.

Теперь каждый день я приносил им по нескольку картошин. Но это продолжалось недолго. Наступила зима, выпал снег, нашу команду перевели на другую работу, и мы опять остались только на лагерном пайке.

Как- то в середине зимы нашу команду вызвали на один день в подсобное хозяйство. Когда мы зашли в свинарник, старика не было. Но скоро он приехал с двумя бочками помоев. Мы кинулись снимать бочки с повозки. В помоях плавали куски хлеба. Руки заключенных жадно потянулись к размокшему хлебу. Но конвоир и капо запретили нам это делать. Когда старик разлил помои по кормушкам, и свиньи, самодовольно хрюкая, начали жрать, мы, пользуясь тем, что конвоир и капо разговорились и отошли к двери, незаметно подбегали к кормушкам, отталкивали свиней и хватали у них из-под носа куски хлеба. Свиньи визжали, хрюкали, недовольные грабежом, а старик стоял поодаль, смотрел на нас и печально качал головой. Он ни слова не сказал ни конвоиру, ни капо…

Так проходила зима. Наступил 1944 год. Подошла весна. Растаял снег, потеплела земля, зашумело море под свежим весенним ветром. Солнце обсушило нас. До нас доходили слухи, что Советская Армия развивает наступление, перешла государственную границу, вступила в Польшу, дерется в Прикарпатье, в тех местах, где сражался я в первые трагические дни войны. [136]

Иногда, проснувшись ночью, я старался представить себе свой город на Волге, реку, необъятные дали, открывающиеся с откоса, своих стариков. Что они думают обо мне? Наверное, похоронили давно. Отец глубоко затаил свое горе, а мать и теперь поминает меня в заупокойных молитвах. Потом я мысленно переносился в Леско, видел перед собою сварливую реку Сан, озеро за дотом, переливающееся в солнечных лучах, как в то утро 22 июня 1941 года. Где-то в мыслях моих мелькал неясный облик Маруси… но с тех пор столько воды утекло, что образ ее померк, затуманился.

Как- то, не помню в каком месяце, к острову Узедом подвели эшелоны с воинским имуществом, эвакуированным из Кенигсберга. В течение нескольких дней одну из команд, в которой работали я и Коля Дергачев, водили на берег и заставляли разгружать вагоны, перетаскивать тюки, ящики, бочки. Здесь нам представилась возможность досадить немцам, и мы, конечно, ею воспользовались.

Мы перекатывали в склады тяжелые бочки. Работали на самом берегу, заросшем пышным камышом. Вдруг кому-то из нас пришла мысль, что в бочках горючее для ракет ФАУ-1 и ФАУ-2. И мы решили скатить бочки в море. Улучив момент, когда поблизости не было ни конвоиров, ни капо, мы втроем (я, Коля Дергачев и еще один парень) закатили бочку в камыши и выбили втулку. Горючее потекло на землю.

Закончилась эта история невесело. Капо заметил нас. Двоим удалось убежать, а Колю он поймал. Вечером в лагере ему всыпали перед строем двадцать пять палок, но нас он, конечно, не выдал.

Однако это не остановило нас, а разожгло еще больше. Ножами и железками мы резали в тюках парашютный шелк. Если бы можно было подсчитать, сколько метров его мы перепортили!

Иногда в ящиках нам попадалось кое-что съестное. Один раз мы разбили случайно ящик. Из него вывалились банки с консервами. Мы вмиг расхватили банки, тут же стали их открывать, руками вытаскивали содержимое. Пустые банки рассовали среди тюков и ящиков, но капо увидел забытую кем-то пустую жестянку. За это наказали всех. Загнали в пустую комнату и по одному пропускали через дверь, в которой [137] стояли эсэсовцы и капо, и били каждого палками. Процедуру повторили несколько раз. После этого нас к грузам не подпускали.

В нашу команду добавили еще человек десять и послали работать к проливу, отделявшему остров от материка. Вдали виднелся железнодорожный мост через пролив, по которому нас провезли на поезде, а рядом, на самом берегу, стоял домик бакенщика. Против него всегда плавала привязанная цепью лодка.

Возле домика немцы решили разбить огород, но кругом был один песок, поэтому нас заставили возить сюда торф и землю, делать высокие валы, чтобы огород не заметало песком. Обед нам возили к месту работы. В перерыв мы сидели обычно на берегу пролива, пристроив котелки на коленях. До материка через пролив было километра полтора-два. В голове моей мелькнула мысль: расстояние небольшое, лодка всегда на месте, а там, на материке, - свобода. Возникнув, мысль продолжала развиваться. Как осуществить побег? Днем невозможно. Стоит кому-нибудь отойти в сторону на десять-двадцать метров, конвоиры стреляют без предупреждения. Так бывало нередко. Значит, ночью. Но как? Бараки запираются, колючая проволока под током высокого напряжения идет в два ряда. С пулеметных вышек светят прожекторы, повсюду в лагере яркое освещение.

С той минуты, как у меня родилась эта мысль, я только и думал о побеге, перебирая разные способы. Постепенно передо мною стал вырисовываться четкий план.

Ясно, что убежать можно только ночью, скажем, во время бомбежки, когда немцы прячутся в щели, или в бурю, когда часовые глубже зарываются в свои плащи. Нужно захватить с собой одеяла, чтоб набросить их на колючую изгородь, специальными ножницами перерезать проволоку и укрытыми местами бежать сюда, к домику бакенщика, отвязать лодку и переплыть пролив. Я знал, что на берегу была крепкая оборона, там стояли зенитки и морские орудия, но мне казалось, что этот заслон преодолеть легче, чем лагерную ограду.

Я поделился своим планом с Володей Соколовым. Он весь загорелся, бурно одобрил мой план и тут же [138] стал торопить с подготовкой к побегу. Я сдерживал его пыл и начал с большой осторожностью подбирать товарищей в группу побега. Прежде всего остановил свое внимание на Володе Подборнове, молодом, шустром парнишке из Донбасса. С ним я познакомился, когда меня перевели во второй блок. От него узнал, как фашисты хозяйничали в Донбассе, как советские люди начали борьбу у них в тылу. Вместе с товарищем он часто уходил к разрушенной шахте. Однажды ребята встретили человека, скрывавшегося в развалинах. Он заговорил с ними. А спустя некоторое время предложил выполнить простое задание: узнать, что делается в соседнем селе, сколько там немцев и техники. Мальчишки охотно согласились выполнить задание и постепенно втянулись в дело, но через месяц их схватили немцы, отвели в полицейское управление, били, а потом затолкали в эшелон с советскими гражданами, которых угоняли в Германию. Мальчишки бежали из гражданского лагеря, но их поймали, подержали в тюрьме и отправили в Бухенвальд, а оттуда Володю Подборнова перевезли на остров.

О Володе я слышал много хорошего от товарищей. Работая в ревире санитаром, он помогал больным. За это его выгнали из ревира и перевели в прачечную. Это был прямой и решительный в суждениях и оценках человек, с чутким, отзывчивым сердцем. Мне казалось, что он будет надежным товарищем в нашем рискованном предприятии.

Как- то я ему намекнул о задуманном плане, он очень живо заинтересовался им, и с той поры его не покидала мысль о побеге. Он познакомил меня со своим товарищем, ростовчанином Лешкой Доморощиным. Помню, что он был высокий, крепкий парень. Из его рассказов я узнал, что летом 41 года как курсант речного училища он плавал на буксирном пароходе «Ванда Василевская».

Когда началась война, он получил приказ вдвоем с товарищем провести баржи с горючим по Припяти и Днепру к Киеву. Как ни трудно было в условиях приближающегося фронта, но ребята довели суда до цели. Потом воинская часть, в которой оказался Лешка, была окружена, и он попал в плен. Из лагеря бежал, но был пойман и препровожден на Узедом. [139]

Разговаривая подолгу с ним, я убедился, что это - человек большой воли, решительный и смелый в действиях, верный и серьезный в дружбе.

Рядом со мною в штубе жил еще один русский паренек Иван, по прозвищу «Лошак». Он работал в слесарной мастерской по ремонту вагонеток. Я долго присматривался к нему и пришел к выводу, что на него можно положиться. Кроме того, он имел дело с инструментами, а это могло нам пригодиться. Иван помог и мне пристроиться в мастерскую.

Впоследствии к нам примкнуло еще несколько человек. Я помню Юрку из Луганска, простого и смелого парня, детдомовца, увезенного фашистами в Германию. Его, как и многих, заставляли работать на заводе, он убежал, за что и попал в концлагерь. Но и здесь он только и думал о побеге, строил различные немыслимые планы, заражал других ребят непримиримой ненавистью к гитлеровцам и их порядкам. Трудно ему жилось в лагере, потому что он не умел смиряться, смотрел на лагерное начальство прямо и дерзко.

Через несколько дней в нашей группе появился еще один товарищ. Звали его Антоном. Он был очень красивый, ладно сложенный парень, начитанный, умный, скромный. На Узедом он тоже попал после неудачного побега из гражданского лагеря, был сильно наказан, но не потерял уверенности в свои силы и был готов на выполнение любых поручений, как и другие товарищи: Гриша Украинец, Николай Хохол, Петя Кутергин, Володя Немченко, Николай Куро патов.

Наша группа включала двенадцать человек. Все молодые ребята, но в фашистском плену они уже показали себя настоящими патриотами, отважными и смелыми людьми.

Помня, как был раскрыт хорошо разработанный план двадцати двух советских заключенных в Натцвиллере, я призывал участников нашей группы к величайшей осторожности. Мы никогда не собирались все вместе, никого больше не посвящали в свой замысел, а между тем от разговоров стали переходить к делу. Прежде всего нам надо было раздобыть ключ, чтобы ночью отпереть барак. Иван Лошак в слесарной мастерской сделал ключ по образцу того, который носил с собой блоковый, и незаметно подогнал его к замку. [140]

Мы намеревались потихоньку выйти из барака, подойти к соседнему бараку, где жил Володя Соколов и другие товарищи, открыть ставню на окне в умывальной комнате и помочь остальным вылезти.

Наши поиски необходимых вещей и инструментов продолжались. Володя Соколов где-то стащил толстые резиновые перчатки. Кто-то раздобыл клещи, которые могли нам понадобиться при прорыве через проволоку. Конечно, лучше бы иметь ножницы, но… как-нибудь обойдемся. Все было тщательно спрятано в земляном бомбоубежище. Резиновые сапоги мы намеревались стащить у блокового в момент побега.

Но когда у нас, казалось, все было готово, меня неожиданно перевели в команду смертников, которую посылали после бомбежек выкапывать невзорвавшиеся бомбы. Во время работы конвоиры сидели в укрытиях, а мы рылись в земле, рискуя каждую минуту подорваться. Нередки были случаи, когда вся команда взлетала на воздух. Надо заметить, что, если бы не наше общее дело, я довольно равнодушно отнесся бы к новому назначению - ведь мы каждый день вставали с мыслью: «Уцелеем ли до вечера?» Теперь я был обязан думать не только о себе…

В один из тяжелых рабочих дней, когда сырой ветер с моря прохватывал нас насквозь, когда особенно свирепы были прозябшие с утра конвоиры, наша группа была вознаграждена за многие невзгоды лагерной жизни.

Роясь в развалинах, я наткнулся на ножницы - большие, крепкие, пригодные для разрезания проволоки. У меня дух занялся. Воровски оглядываясь, не видел ли кто, я присыпал их щебнем. Как пронести их в лагерь? Целый день я только и думал об этом. К концу работы, улучив момент, когда рядом не было ни капо, ни конвоиров, я привязал ножницы тряпочками к кальсонам, в том месте, где обычно не обыскивали. Так незаметно и пронес их в лагерь. Их мы тоже закопали в бомбоубежище.

Ну, теперь, действительно, все готово. Ночи стали длинные, темные. И вдруг новое осложнение: ночные бомбежки прекратились…

Над нами то и дело рокотали самолеты, идущие бомбить Щецин, Берлин и другие города. Над островом [141] они разворачивались, чтобы взять курс на материк, но Узедом не бомбили.

Как- то в конце 1944 года в полдень завыли сирены, в воздухе появились самолеты. Заключенных согнали к высокой стене полуразрушенного здания и приказали встать вдоль стены по одному. На сей раз досталось и Узедому. Все вокруг загудело, затрещало, загремело. За стеной разорвалась бомба, стена покачнулась, затрещала и со страшным грохотом рухнула, но не на Нас, к счастью, а в другую сторону.

На славу поработали летчики. Долго еще после отбоя горели здания и что-то продолжало трещать и ухать, повсюду виднелись воронки от разорвавшихся бомб. В течение многих дней фашисты не могли запустить снаряды «ФАУ» - была разрушена не только установка, но и завод, изготовлявший их. Немцы были растеряны. А мы радовались, глядя на эти разрушения.

Вечером во всех бараках только и разговору было, что о дневной бомбежке. Я и мои товарищи сожалели только об одном, что она произошла не ночью. Тогда мы бы обязательно попытались осуществить наш план.

Мы ждем, готовые каждую ночь подняться по сигналу. Одна команда, в которой были и наши товарищи, работала на самом берегу моря, в северной части острова. Когда вокруг стали рваться бомбы, вспахивая землю, конвоиры разбежались по укрытиям, а заключенные бросились в море. Здесь была большая отмель. Спасаясь от разрывов, они ушли в море километра за полтора, здесь вода доходила до шеи. Там и отсиделись в воде. Казалось бы, момент для побега самый подходящий: немецкая охрана совсем растерялась. Но куда побежишь: впереди только море, позади сплошной ураган бомбовых разрывов. Снова мы ждем ночной тревоги. А между тем, лагерь нет-нет да и всколыхнется от какого-нибудь дерзкого, но неудачного побега.

Как- то вечером одна команда долго не возвращалась. Когда она наконец пришла, мы узнали, что днем во время работы убежал заключенный. Эсэсовцы с собаками рассыпались по всему острову, искали ночь и день, и следующую ночь, а наутро беглец вернулся в лагерь. Оказалось, он скрывался две ночи и [142] два дня в сточной трубе и не мог никуда убежать. Мы осуждали его: убежать днем во время работы из-под винтовок и автоматов и вернуться обратно…

Его повесили.

Немного времени спустя еще один человек убежал из лагеря. Это был грек, который попал в лагерь за контрабанду. Про него рассказывали, что он несколько раз переходил границу Турции, Италии и других стран, пока не был пойман на территории Германии. Этот бежал отчаянно и хитро. Утром, когда команда шла на работу, ей повстречалась грузовая автомашина. Грек сумел на ходу прыгнуть в кузов машины, так что ни один конвоир не заметил этого. Отъехав недалеко, он выпрыгнул из кузова и пошел вдоль болота. Наполовину погруженный в воду, в болоте лежал сбитый английский самолет. До него добраться было нелегко, но грек сумел добраться, залез в фюзеляж и просидел в нем целый день, очевидно ожидая наступления ночи.

Его хватились, едва команда пришла к месту работы. Сразу же сообщили в лагерь об исчезновении одного заключенного. Всех солдат выгнали на поиски беглеца. Приехали еще эсэсовцы с собаками. Ходили цепью, обшаривая кусты и камыши, облазили болото, заглядывали во все уголки. Но грека не нашли. Заместитель коменданта лагеря, тюремщик проницательный и хитрый, несколько раз вылетал на самолете, высматривал беглеца с воздуха, но ничего не обнаружил. Под вечер, когда команда вернулась в лагерь, всех заключенных снова пересчитали, - одного не оказалось. Заключенный убежал днем, из рабочей команды! Отыскать его живым или мертвым стало делом служебной чести для охраны лагеря.

Заместитель коменданта снова вылетел на самолете. Пролетая над залитым водой болотом, где едва виднелся полузатопленный самолет, он заметил, что от крыла расходятся по воде круги. Очевидно, грек забыл о предосторожности или просто не обратил внимания на летящий в воздухе самолет и пошевелился. Мы увидели, как к болоту бросилось множество солдат с собаками. Примерно через час в лагерь привезли растерзанный труп грека.

После двух попыток побега фашисты озверели. На [143] работе избивали заключенных до полусмерти, заставляли целый день бегать с тачками, наполненными песком. А когда люди падали в изнеможении, их поднимали прикладами и снова заставляли бежать. Груженные вагонетки соскальзывали с рельсов, наезжали друг на друга, давили людей. Но этого было мало начальству. Чтобы как можно больше истребить людей, конвоиры нарочно отсылали заключенных в сторону, а потом пристреливали их, якобы за попытку к бегству. К вечерней поверке каждая команда приносила по два-три трупа ежедневно. За месяц количество заключенных в лагере заметно сократилось.

Через некоторое время я решил проверить своих товарищей, не раздумали ли они бежать, не испугались ли расправы с беглецами. Мы договорились с Володей Соколовым, что каждый в своем бараке проведет небольшую репетицию. С вечера условились собраться в час ночи в умывальнике. К назначенному сроку явились все, кроме одного, который проспал. Я убедился, что на ребят надеяться можно.

Между тем, приближался 1945 год. В воздухе пахло концом войны. Мы чувствовали это по озлобленной растерянности гитлеровцев, по их лютой ненависти к русским, в которой проглядывал какой-то страх. Мы не знали точно, где находятся наши войска, но чувствовали, что фронт приближается к Германии. И мы всем сердцем рвались навстречу своим. [144]

Побег или смерть

В лагерь пришел новый транспорт заключенных из Саксенгаузена. Их разместили в недавно отстроенном бараке и распределили по рабочим командам.

Однажды вечером Володя Соколов отвел меня в сторону.

- Знаешь, Ванюшка, среди новоприбывших есть летчик. Наш советский летчик. Недавно в плену. Он работает с нами возле аэродрома…

Летчик… Аэродром… Немецкие самолеты… Все это мгновенно пронеслось в моем сознании.

- Где он? - спросил я, готовый броситься навстречу неизвестному летчику.

Володя обещал завтра же познакомить меня с ним.

На другой день перед поверкой, когда все уже были на улице и ждали звонка на построение, ко мне подошел Володя.

- Пошли, Ванюшка.

Между бараками, под соснами, я увидел человека, исхудавшего, в длинном полосатом халате. Я взглянул на него, и воодушевление мое пропало. На что способен этот доходяга, тощий, изможденный?

Мы познакомились и заговорили. Он назвался Михаилом, по фамилии Девятаев.

- Ты летчик? - прямо спросил я его.

Он задумался и не ответил на мой вопрос. Я понял, [145] что он боится говорить, опасаясь предательства, и потому сначала рассказал ему кое-что о себе. Оказывается, он уже знал обо мне от Володи Соколова.

Прозвенел звонок, и мы разошлись по своим баракам для построения на поверку, а потом отправились на работу.

Целый день я думал об этой встрече. Вечером, когда все команды вернулись в лагерь, мы снова собрались, чтобы продолжить разговор. Но и в этот вечер Михаил не признался мне, что он летчик.

Потребовалось несколько дней, прежде чем мы с ним хорошо узнали друг друга. Постепенно передо мной раскрылась вся его недлинная жизнь.

Детство его прошло в мордовском селе Торбееве, в семье, где Михаил родился тринадцатым. Отец не вернулся с гражданской войны. Все беды и тяготы большой семьи легли на материнские плечи. Михаил рос драчуном, заводилой среди ребят, был упрям и настойчив. Как ни трудно было, но, окончив семилетку, он уехал в Казань и поступил в речное училище. Однако с раннего детства его влекло к себе небо. Однажды, когда он был еще мальчишкой, возле их села приземлился самолет. Из самолета вышел летчик в шлеме, в кожаном реглане. Мальчишечья ватага не дыша наблюдала за ним. С той поры загорелось сердце босоногого Мишки. Окончив речное училище и проплавав навигацию, Михаил пришел в военкомат и заявил, что хочет стать военным летчиком. Его послали учиться в летную школу.

Он стал летчиком-истребителем.

В первые же дни войны Девятаев в составе своей части вылетел на фронт в район Минск - Могилев. Скоро на его долю выпала первая боевая удача: двумя очередями из пулемета он сбил «Юнкерс-87». Затем его истребительный полк участвовал в обороне Москвы. В воздушном бою над Тулой Михаила ранило. Через тринадцать дней лечения он сбежал из госпиталя в халате и тапочках и вернулся в часть.

Снова бои. Каждый летчик делал по пяти и больше вылетов в день.

В воздушном бою под Киевом осколок снаряда попал в правую ногу. Отстреливаясь, Девятаев повел самолет на аэродром, посадил его и тут же в кабине потерял [146] сознание. Опять госпиталь. Комиссия не допускает летчика в истребительный полк. Он шлет рапорт за рапортом, добиваясь возвращения на фронт. Его направили в санитарную авиацию.

Девятаев летал со специальными заданиями в тыл врага, к партизанам, поддерживал связь между армейскими частями, вывозил из глубокого тыла раненых народных мстителей. Только летом 1944 года его снова зачислили в истребительный полк. Здесь Михаил вступил в ряды Коммунистической партии.

13 июля эскадрилья «Аэрокобр» барражировала над наземными войсками в районе Львова. Внезапно из-за облаков вынырнула группа фашистских истребителей.

- Начался мой последний воздушный бой, - волнуясь, рассказывал мне Михаил. - Схватка была горячая. Вдруг меня что-то ударило в левую руку, обожгло левую ногу. Рукоятки управления окрасились кровью. Я оглянулся: самолет пылал, пламя подбиралось к кабине. Сознание не покидало меня. Я развернулся, в ярости дал длинную очередь по «Фокке-Вульфу» и успел заметить, как вражеский стервятник врезался в землю. Кабина уже горела, когда я выпрыгнул из самолета и дернул кольцо парашюта.

Пришел в себя и вижу, что лежу на дне глубокой воронки. Рядом - трое летчиков. Один из них земляк из Мордовии - Вандышев. Не успел спросить, куда мы попали, как увидел немецких автоматчиков. Плен!

- Стою перед столом, за которым сидит холеный офицер с круглыми ястребиными глазами. Тут же переводчик. Спрашивает: «Вы русский?» - «Нет, - отвечаю, - мордвин». - «Я не знаю такой национальности», - говорит через переводчика офицер. «Мало ли чего вы не знаете о нашей стране».

Девятаев и сейчас, вспоминая эту сцену, задыхается от бешенства. Представляю, как отвечал он на допросе.

- «Сколько боевых вылетов на лицевом счету?» - спрашивает офицер. «Сто». - «Сбивал немецкие самолеты?» Он думал, наверное, что я начну притворяться, говорить, что ни одного не сбил. Ну уж, нет. «Пять», - отвечаю. «Настроение в части?» - «Все уверены в победе». [147]

Немцы перебросили пленных летчиков в тыл и поместили в одном из пересыльных лагерей. А они уже думали о побеге. Только Девятаев не мог бежать: передвигался с трудом, опираясь на палку.

Советские войска развивали наступление. Бои шли уже на территории Польши. Немцы наскоро распихали пленных по вагонам и перевезли дальше в тыл, в лагерь под Кляйнкенигсбергом.

В бессонные ночи, когда особенно ломило ногу, Михаилу мерещились воздушные бои, слышался зов товарищей: «Мордвин! Мордвин!» Это была его кличка в воздухе. И он твердил себе: «Подожди, подожди, мордвин! Выберешься!» В голове все упорнее и упорнее оживала мысль: «Бежать… бежать… бежать!»

Кто- то из товарищей предложил устроить подкоп из барака. Остальные горячо поддержали предложение. Решили рыть подкоп под комендатуру, перебить охрану, захватить оружие, уйти из лагеря и организовать партизанский отряд.

Осуществить этот замысел было очень трудно. Инструментов никаких. От голода, побоев и тяжелой физической работы все обессилели. Но однажды вечером, когда немцы уже заперли бараки, пленные оторвали доски в полу и начали рыть землю мисками, ложками и просто руками. От работы под землей, от грязи обожженные руки Девятаева покрылись гноящимися ранами. Это заметил пленный русский врач. Делая перевязку, он посоветовал Михаилу: «Берегите руки, работайте осторожнее». Этот врач сделался их сообщником: он доставил в барак карты, компасы, ножи.

Подкоп продолжался. В нем участвовало более пятидесяти человек. В подполье не хватало воздуха, работавшие теряли сознание. Тогда каждого, кто спускался вниз, стали привязывать веревками. Того, кто терял сознание, тут же вытаскивали.

Довести дело до конца не удалось: немцы случайно наткнулись на подземный ход. Тут же большую группу пленных отправили в карцер. Восемь суток провел Девятаев в каменном мешке. Его морили голодом, на допросе пытали, стараясь склонить к предательству. Он молчал. Молчали и другие.

- Ранним утром 23 сентября 1944 года, - рассказывал мне Михаил, - нас, босых, грязных, одетых [148] в тряпье, избитых до полусмерти, пригнали в концлагерь Саксенгаузен. Кругом бараки, бараки, бараки… За трехметровой каменной стеной дымит труба крематория. Дым черный, смрадный. Высокие сторожевые вышки, на них пулеметы. Я вспомнил, что слышал однажды от товарищей: фюрер построил этот лагерь для немецких коммунистов. Сколько здесь погибло борцов за свободу и правду!

После двухчасового ожидания нас погнали в баню. Ко мне подошел парикмахер, взглянул на карточку, в которой была указана причина моего заключения в концлагерь. «За организацию побега? - проговорил он по-русски. - За это - крематорий». Как ни готов я был к этому, но мне стало холодно. А у парня-парикмахера в теплом взгляде читаю сочувствие, слышу мягкий вятский говор: «Ничего, браток. Может, и выручим». Взял он у меня бирку с номером и куда-то ушел, вернулся и подает мне новую бирку. «Тут один сейчас умер. Возьми его номер. Будешь Никитенко. А тебя мы спишем». Позднее я узнал, что в бане работали наши танкисты. Многих они таким же образом избавили от смерти. Там я и познал, что «нет уз святее товарищества». В Саксенгаузене я затерялся среди других узников, а спустя немного времени попал на транспорт, идущий на Узедом.

В рассказах Девятаева передо мною раскрылся характер крепкий, упорный, натура горячая, сильная. Я видел в нем надежного товарища и все больше привязывался к нему.

А Михаил рассказывал мне по вечерам о боях, о партизанах, о прославленных командирах, о народных героях. Впервые за три года плена мне довелось разговаривать с человеком, который все это время воевал против фашистов. Я, старый концлагерный хефтлинк{3}, завидовал ему и мучился от стыда и досады, потому что до сих пор не убежал из лагеря и не вернулся в родную армию.

Сближаясь день ото дня с Девятаевым, я наконец решил, что пора его посвятить в наши планы. Как-то вечером я рассказал ему, что мы задумали бежать на лодке через пролив, и спросил, хочет ли он присоединиться [149] к нам. Михаил подумал и не одобрил наш план: он показался ему нереальным.

- Неизвестно, будут ли еще когда-нибудь ночные бомбежки. Потом лодки может не оказаться на месте. Или у нее не будет весел. Тогда как? И что вы будете делать на берегу, если даже сумеете перебраться через пролив? Куда пойдете в своих полосатых куртках и халатах?

Эти вопросы я и сам задавал себе не раз, но считал, что самое главное - убежать из лагеря, а там будем принимать решение по обстоятельствам. Но сейчас, когда наш план анализировал Михаил, он мне показался слишком наивным.

Я подавленно молчал. А Девятаев продолжал:

- Самое надежное - захватить самолет. Через час-полтора мы у своих.

Это было слишком заманчиво, я боялся в это верить.

А Михаил шепнул мне в самое ухо:

- В Саксенгаузене я поклялся товарищам, что, если буду когда-нибудь вблизи самолетов, обязательно подобью группу и улечу на Родину. Это они помогли мне попасть на транспорт, идущий в лагерь при аэродроме. Надо попытаться.

Я колебался. Сумеет ли он управлять немецким самолетом? Ведь он летал на советских машинах, да еще истребителях. А здесь только бомбардировщики.

Но Михаил заверял меня, что управление у самолетов должно быть одинаковое, но захватить самолет нужно обязательно заведенным. Для этого следует только выждать удобный момент.

Признаюсь, я не сразу согласился с его доводами. Посоветовался с Володей Соколовым, еще кое с кем. Не один раз мы втроем собирались под соснами и обсуждали предложение Девятаева. И все-таки решили, что его план лучше нашего, проще, а удача более вероятна.

Новый план был принят.

В первую очередь нам нужно было собраться всем в одну команду, и именно в ту, которая работала непосредственно на аэродроме или около него. Один из наших товарищей работал на аэродроме в команде по маскировке бункеров. Это был отчаянный паренек белорус [150] Володя Немченко. За побег из лагеря фашисты выбили ему один глаз и отправили на этот остров. Его все звали «одноглазый лейтенант». Он был страшный фантазер, рассказывал сотни анекдотов, сказок, романов, былей и всем говорил, что в начале войны был лейтенантом, хотя ему в то время минуло только шестнадцать лет.

У команды, где работал Володя, был свирепый капо Цыган, отбывающий наказание за кражи. Одновременно он являлся штубовым как раз той штубы, где жили я, Володя Немченко, Петя Кутергин и другие товарищи. Чтобы выслужиться перед фашистами, он неистово зверствовал над заключенными: избивал, гонял под холодный душ, на работе заставлял бегать бегом, носить непосильные тяжести. На его счету было уже сто пятьдесят умерших. Немцы ценили его за усердие. Мы боялись его не меньше Вилли Черного - арбайтдинста, начальника над лагерными капо - и ненавидели люто.

Вот в эту команду нам предстояло перебраться, так как она работала на аэродроме.

Нужно было что-то предпринять, чтобы убрать Цыгана из этой команды. И мы придумали.

В нашей штубе жил луганский парнишка Валька, по прозвищу Ицик, проныра и мастер на все руки. Я увидел его впервые в карном блоке в Натцвиллере, куда он попал за то, что бросился с перочинным ножом на бауэра, к которому его отдали работать. Даже в карном блоке Валька сумел неплохо устроиться. Однажды он попросил меня сказать блоковому, что он парикмахер. Блоковый рассмеялся: перед ним стоял молоденький парнишка с озорными глазами, который и бритву-то, наверное, еще в руках не держал.

В этот день в бараке была стрижка. Блоковый решил испытать Вальку и велел ему постричь машинкой одного немца - заключенного. Валька смело взял машинку в руки, долго крутился около немца, подлаживаясь удобнее. Немец вздрагивал, ойкал, кряхтел, а Валька продолжал осваивать новое ремесло. Так он и стал парикмахером.

Его вместе со мной вывезли на Узедом и поместили в одной штубе. Валька и здесь подружился с блоковым Эрвином, на работу не ходил, убирал бараки, помогал [151] на кухне. Вот его мы и решили использовать против капо.

Как- то блоковый Эрвин взял в ремонт у одного эсэсовца золотое колечко, положил его на тумбочку и ушел, абсолютно, видимо, уверенный, что никто из заключенных не прикоснется к его вещи. Мы подговорили Вальку подложить кольцо в карман Цыгану, который часто заходил в штубу поболтать с Эрвином. Валька так ловко проделал это, что Цыган ничего не заметил.

Эрвин хватился кольца, страшно разъярился и начал повальный обыск. Кольца ни у кого не оказалось. Нас обыскивал Цыган, штубовые… Кольца не было. Прибежал Вилли Черный. Нас раздели донага и снова искали… Безрезультатно. Тогда начали обыскивать штубовых. Тут и подошло время нашего торжества: Вилли Черный нашел кольцо в кармане Цыгана. Не дав сказать ему ни одного слова, Вилли и Эрвин набросились на нашего штубового и начали избивать его насмерть. Потом выкинули к умывальнику, а утром снова били… Цыган не дожил до поверки. Аэродромная команда лишилась капо. Временно назначили Володю Немченко. Это нам и надо было. Мы научили его отдавать немецкие приказания, докладывать перед выходом на работу и при возвращении.

Немцы остались довольны им и не назначили другого капо.

Мы начали перебираться в аэродромную команду.

Володя Соколов и Михаил Девятаев перебрались первыми. Мне было труднее сделать это. Я был в команде слесарей, которая работала под навесом и в помещении. Перейти просто из хорошей команды в плохую, из помещения под открытое небо, на дождь, ветер и холод - это выглядело бы подозрительным. Нужно было найти какую-нибудь причину, чтобы меня выгнали из команды. И я придумал. Привезли ремонтировать помпу для отсоса воды и поставили ее на подставку. Я как будто нечаянно уронил ее. Мастер начал ругаться и сказал, чтобы завтра я в команду больше не приходил.

На другой день я пристроился к своим товарищам, потом туда же перешел и Петя Кутергин. Теперь нас стало пять человек. Близко к нам держался и Михаил [152] Емец. Он тоже поспешил уйти из команды слесарей, догадавшись, что мы что-то затеваем.

Но остальных товарищей из организованной ранее группы побега перетащить никак не удавалось. Они жили по разным баракам, работали в разных командах. Но они знали о новом плане и тянулись к нам.

Николая Куропатова перебрасывали из одной команды в другую, но в аэродромную он никак не мог перебраться.

Иван Лошак считался специалистом в команде слесарей, ему нельзя было уходить из мастерской. Это навлекло бы подозрение на всех нас. Он это хорошо понимал и оставался до поры до времени на своем месте.

Володя Подборонов работал в прачечной под постоянным наблюдением немцев. Он знал о нашем плане, сочувствовал нам и помогал. Как-то немцы обнаружили на одежде у Девятаева вошь. Михаилу грозило серьезное наказание. Володя Подборонов стащил в прачечной немецкое белье и принес Михаилу.

Коля Дергачев работал в маленькой команде, состоящей из пяти человек, на одной из установок ФАУ. Там каждый был на счету.

Мы решили захватить самолет с заведенными моторами, совершенно готовый к отлету. Для нападения на гитлеровцев во время захвата самолета нам нужно было какое-то оружие. Я приспособил себе железную клюшку с кольцом. Носил ее открыто как инструмент, который служил мне, чтобы доставать маскировочную сетку во время ремонта бункера. Михаил Девятаев носил в своей сумке гирю-отвес. Петя Кутергин - голыш. Володя Соколов - железину в котелке, у Володи Немченко тоже что-то имелось на всякий случай.

Когда нас уводили в лагерь после работы, мы прятали свое оружие или выбрасывали его на том месте, куда нас должны привести утром. А на следующий день снова незаметно забирали его и носили с собой целый день. При распределении обязанностей товарищи поручили мне убить клюшкой конвоира. Остальные должны были, если не убить, то оглушить летчиков, механиков и вообще всех немцев, которые окажутся рядом в этот момент.

Начинать нападение мы не могли, пока Михаил хотя бы приблизительно не узнает устройство немецких [153] самолетов. Возле аэродрома немцы устроили свалку разбитых машин. Михаил всякий раз старался подойти к ним ближе, чтобы рассмотреть управление. Иногда ему удавалось оторвать бирки с названиями приборов и принести их в лагерь, а по вечерам Володя Соколов переводил их на русский язык. Михаил старался запомнить названия, назначение и расположение приборов на пульте управления.

Ох, и доставалось же Михаилу в эти дни! Сейчас только удивляешься, как мог человек выдержать такое! Днем он работал вместе со всеми, а вечером заучивал немецкие названия, вычерчивал мысленно схему расположения приборов и все думал, думал, думал… От нервного напряжения он совсем перестал спать и слабел на глазах. Я боялся, что, если мы в ближайшее время не улетим, план наш сорвется - Михаил может свалиться от истощения, и тогда его не поднимешь.

Однажды нас вели возле аэродрома. Мы тащили масксетку. Валил мокрый снег, на наши деревянные колодки он налипал так, что невозможно было идти. Михаил Девятаев выбился из сил, бросил сетку и лег на нее. Конвоир начал его пинать и бить прикладом, но Михаил не поднимался. Я подошел к нему и хотел ему помочь, но конвоир дал мне несколько пинков и отогнал меня от Девятаева. Я успел ему шепнуть:

- Мишка, вставай! Убьют, и наше дело пропало.

Он с трудом встал и поплелся дальше.

День шел за днем. А подходящий момент все не наступал.

Однажды нашу команду повели в самый конец аэродрома к морю. Там стоял тяжелый бомбардировщик «Дорнир-217». Погода была пасмурная, дул сильный ветер и падал снег. Нас подвели к самолету и приказали снимать и скатывать маскировочную сетку, затем погрузить ее в самолет. Видимо, самолет куда-то перебазировался. Подъехала автомашина, и из нее вышли два немецких летчика. Они залезли в самолет и завели моторы, чтобы погреть и проверить их. Взглянув друг на друга, мы поняли, что подходящий момент настал. Подавая в самолет маскировку, Михаил и сам забрался внутрь. За ним полезли Володя Соколов, Петя Кутергин и Володя Немченко. Я оставался возле [154] самолета, ожидая, когда они убьют летчиков. Наш конвоир залез в кабину машины, и вместе с шофером курил.

Сердце мое бешено колотилось. Все мускулы напряглись. Я крутился возле машины, не переставая наблюдать за кабиной самолета. Через целлулоидные стекла летчики были хорошо видны. И если бы наши начали их дубасить сумками, в которых были камни и железки, я увидел бы это и, открыв дверцу автомашины, ударил бы клюшкой конвоира, выхватил у него винтовку, а затем расправился бы с шофером. Но шофер мог дать газ и умчать, а поэтому я подошел к Михаилу Емецу и спросил:

- Миша, в случае чего поможешь?

Он догадался, в чем дело, без колебаний ответил:

- Что за вопрос? Конечно.

Я велел ему встать с левой стороны машины и в случае надобности схватить за руль. Сам зашел с правой стороны и ждал, держа свою клюшку наготове.

Остальные продолжали работать, ни о чем не подозревая. Напряжение нарастало.

Вдруг летчики выключили моторы, и наши ребята выскочили из самолета. Я накинулся на Михаила:

- Почему не начинали?

Он объяснил мне, в чем дело. Все равно мы не смогли бы улететь, потому что к шасси самолета надуло целую косу снега. Чтобы сдвинуть самолет с места, нужно было расчистить снег, а это заняло бы много времени. Рядом работали команды заключенных и стояли зенитные орудия, около которых было много солдат. Нас могли увидеть во время нападения.

Пришлось согласиться с ним.

Временами мы видели на аэродроме самолеты разных марок, у которых работали моторы, но до них было или далеко, или конвоиры вели нас другими путями.

В один из дней около ангара, где нам предстояло работать, мы увидели «Хейнкель-111». На нем летал лихач-итальянец, мастерски управлявший машиной. Мы знали, что на его самолете испытывали новое оружие.

Подошел летчик, поговорил с мастером. Нам приказали размаскировать самолет. Подъехала заправочная [155] машина. Запустили моторы. Летчик долго прогревал их. Мы стояли здесь же. Знаками распределили, кому кого убивать. Петя Кутергин встал возле конвоира, Володя Соколов - рядом с мастером. Немченко подошел к кабине автомашины, нацеливаясь на шофера. Нам с Михаилом достался летчик.

Девятаев уже влез в дверку самолета, намереваясь подползти к летчику, но тут один из заключенных, не посвященный в наши планы, поймал Михаила за ногу и потянул к себе:

- Зачем полез? Увидят немцы - убьют.

Я стал отталкивать парня, пытаясь подойти к дверце. Он напустился на меня:

- Я тоже хочу погреться.

А сам, между тем, продолжал тянуть Михаила за ногу.

Вдруг летчик приглушил моторы. Девятаев попятился назад из самолета. Пришлось и мне отойти от дверки. Момент был упущен.

В конце января погода испортилась, полеты прекратились. Дул ветер, выпадал и таял снег, стоял густой туман. Прозябая до костей, мы каждый день убирали камни, оставшиеся после недавних бомбежек. Временами нас посылали отремонтировать или поправить маскировку бункера - и снова камни. Кормили очень плохо, а били здорово. Мы приуныли. Михаил на наших глазах изводился и терял силы и самообладание, стал угрюмым, раздражительным. Мы всеми силами старались поддерживать его.

В лагере я пристроился по утрам носить бачки из раздатки в барак. За это получал добавку и то, что оставалось на дне бачка. Михаил каждое утро приходил ко мне в барак, и я передавал ему или немного мятой картошки, или несколько картошин. В очередь со мною носил бачки Володя Немченко. Он также кое-что приносил Михаилу.

Как- то утром Михаил пришел ко мне весь избитый и рассказал следующее: был в лагере некий Костя, здоровенный детина и страшный подхалим. Он служил когда-то на флоте. Вечером Костя начал откровенничать среди товарищей.

- Мне все равно, где родина, - говорил он, - лишь бы были деньги да вино. [156]

Михаил дал ему в зубы. Тот закричал. Ворвались эсэсовцы. Михаила били всю ночь, обещая забить до смерти. Его избивали в течение десяти дней. Еще не было случая, чтобы заключенный выдерживал это наказание, которое называлось в лагере: «Десять дней жизни». Но Михаил выдержал. По вечерам он добирался до нашего барака. Здесь мы, чем могли, помогали ему.

Однажды он с трудом доплелся до нас, привалился к стене и долго молчал, стиснув зубы. Потом проговорил хрипло:

- Закурить бы!

Я видел, что ему очень плохо. Пошел в барак французов и сменял на две сигареты свой теплый свитер, доставшийся мне несколько месяцев тому назад после умершего соседа по нарам.

Михаил накурился до головокружения, но несколько приободрился. Я был рад этому.

Прошло еще несколько дней, а удачного момента для побега все не было. Мы нервничали.

У нас появилось новое осложнение - мы опасались предательства. Вместе с Михаилом из Саксенгаузена приехал вздорный и мелочный парень Димка. Очевидно, чувствуя, что Михаил - человек действия и большого мужества, Димка старался держаться поближе к нему. Он оказался вместе с нами и в аэродромной команде и следил за каждым шагом Девятаева.

Однажды между ними произошла размолвка, которая могла окончиться весьма плачевно для всех нас. Димка где-то достал десяток картофелин и попросил Михаила сварить их. В штубе у печки хозяйничали заключенные немцы, русских они не допускали близко. Девятаев отдал одному из них сварить картофелины, но обратно получил только пять штук. Димка обозлился на Михаила, накричал, стал грозить:

- Сообщу, что ты летчик!

Мы жили в таком нервном напряжении, что решили попытать еще одно, очень рискованное средство.

Охрана лагеря состояла из эсэсовцев и солдат-зенитчиков, которых назначили конвоировать рабочие команды. Одного из зенитчиков, худощавого, невысокого солдата, мы давно заприметили, он хорошо относился к заключенным. Мне частенько приходилось разговаривать [157] с ним. Убедившись, что никто не может нас подслушать, он расспрашивал меня о Советском Союзе, о Коммунистической партии.

Когда в Германии утвердился фашистский режим, руководителей посажали в тюрьмы, силы коммунистов распылили. Многие временно отошли от активной деятельности, но остались верны принципам коммунизма. Таким, очевидно, был и наш солдат-зенитчик. Само собой разумеется, он ни разу не ударил ни одного заключенного. Видя среди нас особенно оголодавших и слабых, он приносил свой хлеб и суп, поднимал их настроение, ободрял, вселял надежду. Русских заключенных называл «товарищ». Мы так и не узнали его имени, а звали его, как и он нас, просто «Товарищ». Он потихоньку сообщал нам известия с фронтов, при этом всегда говорил:

- Подержитесь еще немного. Скоро конец.

Однажды Товарищ пропал. День его нет, другой, третий. Только через месяц он появился снова. Вечером все русские уже знали, что он отсидел в карцере за то, что отказался вступить в эсэсовские войска. Наше доверие к нему неизмеримо возросло после этого.

Вот к нему-то мы и решили обратиться за помощью.

Наша команда ремонтировала бункер возле аэродрома. Неподалеку стояли самолеты, приготовленные к полету. Михаил то и дело поглядывал на них. Он теперь с уверенностью говорил, что сумеет даже завести немецкий самолет. Но близко к ним нас давно не подводили.

Девятаеву пришла в голову мысль, которую он тут же выложил нам:

- А что, если попросить Товарища подвести нас ближе к самолету и предложить ему улететь вместе с нами в Советский Союз.

Мысль показалась приемлемой. Но кто знает, как могло обернуться дело, - решалась судьба целой группы.

Девятаев сказал:

- Ванюшка, иди ты к нему. Это будет надежнее. В случае чего… ты один…

Я кивнул в знак согласия.

Товарищ стоял в стороне от нас, облокотясь на винтовку. Я подошел к нему и, мешая немецкие и русские [158] слова, начал осторожный разговор. Потом прямо спросил: не хочет ли он улететь с нами в Советский Союз.

- Через два-три часа мы будем у нас. Вам обеспечена полная безопасность.

Он как- то засветился весь:

- О Советский Союз! Побывать там - это моя мечта.

Но тут же померк:

- Улететь с вами не могу. У меня большая семья: четверо детей, отец, мать, жена. Их всех уничтожат. Потерпите и вы. Скоро вас освободит Советская Армия.

Но мы не могли больше терпеть…

Как- то рано утром, еще до построения на поверку, ко мне в барак пришел Михаил и заявил:

- Ванюшка! Сегодня хорошая погода. Мы должны улететь сегодня или никогда!

В нешироком коридоре барака собрались все товарищи и участники побега. Михаил еще раз тихо сказал всем:

- Сегодня мы должны улететь.

Позвонил лагерный звонок, мы пожали друг другу руки и вышли из коридора на улицу. Через полчаса нас повели на работу.

Было 8 февраля 1945 года.

Утро ясное, солнечное, день предвещал быть хорошим. Мы бредем по глубокому снегу к ангару, где обычно начинался наш рабочий день.

- Сегодня или никогда! - возбужденно шепчет Михаил. - Слышишь, Ванюшка?

- Слышу.

Мы останавливаемся. Кому не нужны были сумки с котелками, те сняли их с плеч и положили рядом, но наша пятерка сумок не снимала. Я тоже взял свою неизменную клюшку с кольцом.

Мастер- немец в этот день почему-то не вышел на работу. С нами был один конвоир-солдат, злой как собака. Он все время орал на нас, подгоняя в работе. Но мы сегодня и сами работали быстро -расчищали взлетную площадку. Нам видно было, как одни самолеты улетали, другие прилетали, третьи готовились к полету. Время шло в этот день как никогда быстро.

Михаил все время наблюдал за тем, что делалось на аэродроме. Он видел, как три самолета, стоявшие [159] в отдалении, приготовили к полету, заправили, прогрели моторы. Летчики ушли обедать. Михаил тихо сказал мне:

- Ванюшка! Пошли Володю Соколова к конвоиру. Пусть скажет, что мастер вчера велел отремонтировать вон тот бункер, с правой стороны, недалеко от самолетов.

Когда Володя подошел к солдату и сообщил ему об этом, тот сначала заорал на него, но потом все же повел нас очень неохотно к бункеру, подгоняя прикладом. Он досадовал, что оттягивается время его обеда. Мы с Михаилом шли сзади и обсуждали шепотом и знаками план действий. Солдат пинал нас по пяткам, чтобы не отставали.

У бункера все принялись за работу. Кто поправлял сетку, кто сдвигал проволоку, кто разравнивал бугорки земли. В общем, мы старательно делали вид, что действительно ремонтируем бункер. Остальные пять человек копошились возле нас, ни о чем не подозревая.

Солдат зашел в капонир, привалился к столбу, державшему маскировочную сетку, и начал закуривать.

…Кровь бросилась мне в голову, застучало в висках. Сейчас должно все решиться. Делая вид, что поправляю маскировку, я зашел сзади конвоира, встал и примерился. Михаил Девятаев стоял в двух-трех метрах и наблюдал за моими движениями. Я посмотрел на него, он на меня, - мы поняли друг друга.

«Начинай!» - моргает он мне.

Времени терять нельзя… Но я еще медлю и снова бросаю взгляд на Михаила. Его лицо искажается нетерпением. Ну! Обеими руками поднимаю клюшку и ударяю конвоира по виску. Он, как сноп, валится на снег. Еще несколько ударов - все… Готов! Хватаю его винтовку.

Пять человек, не посвященные в наши планы, стоят испуганные. Я держу винтовку, готовый любым путем удержать их, если они вздумают разбежаться. Рядом, в двухстах-трехстах метрах, работают команды заключенных - поляки, немцы, и никто не знает, что в эти минуты происходит возле нашего бункера.

Михаил и Володя Соколов тем временем побежали к самолету, чтобы запустить моторы. С винтовкой наперевес я жду их сигнала. Они подают знак, чтобы мы [160] шли к самолету. Выстраиваю всех по два человека и веду строем, держа винтовку наготове.

Вот тут- то начались наши испытания…

Еще издали я заметил, что Володя суетливо мечется около самолета. Из кабины выпрыгнул Михаил. На его лице крупные капли пота.

- На самолете нет аккумулятора. Мотор нельзя завести.

Секунду стоим в оцепенении. Нужно принимать срочное решение, чтобы не поддаться панике. Можно взять аккумуляторы с другого самолета, стоящего поодаль. Но ходить по аэродрому без конвоира - безумие! Снять шинель с убитого конвоира нельзя - она вся залита кровью. Что делать!

Недалеко от самолета стояла тележка со вспомогательными аккумуляторами. Быстро подкатили ее, подключили к бортовой сети самолета. Михаил снова полез в самолет, я передал винтовку Володе Соколову - и за ним. А Девятаев уже в кабине нажимает какие-то кнопки. Я с замиранием сердца смотрю на щит управления. Вдруг заметалась стрелка на каком-то приборе.

- Ура! Есть искра! - воскликнул Михаил. - Размаскировывай!

Я выскочил из самолета и подал команду:

- Размаскировывай!

Обычно заключенные работали не спеша, а тут в две минуты сорвали с самолета маскировку и чехол.

Михаил в это время завел левый мотор, а затем и правый. Как это ему удалось, сказать не могу, трудно было или нет - не знаю. Он летчик, и ему это знать лучше.

Как только моторы взревели, я подал команду:

- Всем в самолет!

Винтовку положил у дверки самолета, на случай, если подбегут летчики или кто-нибудь другой, и начал снимать зажимы, удерживающие самолет, вытаскивать колодки из-под шасси. Одну вытащил легко, а другую никак не мог. Тогда я отбежал к носу самолета, замахал руками и закричал Михаилу:

- Сдай назад!

Он не слышал меня, но понял отлично, сбавил газ, самолет осел, и я легко вытащил колодку, но при этом чуть не угодил под работающие пропеллеры. Лезу в самолет. [161] Пристраиваюсь с Петей Кутергиным возле Михаила. Володя Соколов лег на штурманский мостик, а Володя Немченко сел за пулемет, хотя стрелять из него он не мог. Емец, Адамов, Олейник, Урбанович разместились в фюзеляже самолета.

Пока прогревались моторы, мы сидели не шевелясь на своих местах. Но вот самолет тронулся с места, Михаил выруливает между бункеров на взлетную полосу. Мы катим по немецкому аэродрому на их бомбардировщике! Кто из работающих на аэродроме мог подумать, что на этом бомбардировщике катятся заключенные, обреченные на смерть люди!

Михаил выруливает на взлетную площадку. Стартер, ничего не подозревая, дает сигнал ракетой, разрешая взлет. Самолет мчится по бетонной дорожке. Мы грянули «Интернационал». Но что это? Взлетная площадка кончается. Впереди море. Ближе, ближе! Оно надвигается на нас.

Самолет не взлетает.

Песня обрывается.

Михаил сбавляет газ и круто разворачивает самолет в обратном направлении. Он прошел, накреняясь на одно колесо и задев плоскостью о землю, потом встал на оба колеса. Остановился.

Михаил кричит мне:

- Сними струбцинки с руля высоты, на хвосте такой красненький зажим.

Но как выскочишь из самолета, когда неподалеку рабочие команды, солдаты с овчарками, - а на нас полосатая одежда? На Володе Немченко были гражданские брюки. Правда, на них масляной краской намалеваны кресты. Но это ничего, могут не заметить. Посылаю его. Он снял полосатую куртку и в нательной рубашке вылез из самолета. Снизу кричит, что никаких зажимов нет. Поспешно взбирается в самолет.

Михаил снова рулит по взлетной полосе на место старта. Немцы уже бегут к самолету. Они в страхе расступаются перед несущимся прямо из них «Хейнкелем».

Мы кричим:

- Миша, немцы!

Михаил разворачивает самолет и приказывает нам нажимать на штурвал, чтобы преодолеть тросы руля [162] управления. Я уперся одной рукой в кабину, а другой на штурвал, Петя Кутергин помогал тоже. Михаил дал полный газ, и самолет снова помчался вперед по взлетной полосе мимо немцев и заключенных, теперь уже без всякого сигнала стартера, затерявшегося среди оторопелых фашистов.

Вдруг толчок, второй, третий. Самолет повис в воздухе, неимоверно быстро набирая высоту. Явление опасное - можно свалиться в штопор.

Михаил кричит нам:

- Нажмите!

Мы оба с Петей нажимаем на штурвал. Самолет пошел в резкое пикирование. Вот-вот мы врежемся в море. До воды не более пятидесяти метров. Михаил снова кричит нам.

- Отпустите!

Отпустили штурвал, самолет опять пошел вверх.

- Нажмите, нажмите немножко! - опять кричит он. - Вот так, так держите!

Наконец самолет выровнялся, Михаил напрягает все силы. Мы летим.

Пролетели над аэродромом, над нашим лагерем и вылетели в море. Немцы, видимо, так и не поняли, что произошло. Ни одна зенитка не ударила нам вслед.

Сначала летели к берегам Швеции. Потом Девятаев обнаружил по приборам, что бензину в баках много. Тогда он развернул самолет на девяносто градусов, и мы взяли курс прямо на Восток.

Летим над морем. Внизу большой караван судов. Над ним кружатся истребители, видимо охраняют.

- Эх, так бы и шарахнул бомбочку в них, - проговорил Михаил.

Но у нас не было бомб. Да и лучше нам было удрать поскорее. Вдруг спросят по рации, куда летим так низко и с выпущенными шасси? А у нас и ответить-то некому.

Летим без карты. Летчик ведет машину прямо на восток, но вижу - нервничает, кричит нам:

- Карту ищите! Она должна быть здесь, в кабине.

Карту нашли. Но это была карта Западной Европы, а нам надо Восточной. Ориентируемся по солнцу.

Вот показалась земля. Летим на разной высоте. То земля далеко и леса кажутся маленькими лоскутками, [163] то видны даже небольшие домики. Внизу вьется шоссе, колонны машин и солдат.

- Отступают фашисты, - кричит Михаил.

Вскоре внизу стали видны вспышки взрывов и пожары. Над нами появляется фашистский истребитель «Фокке-Вульф». Выпустив очередь по бомбардировщику, он почему-то отваливает в сторону. Михаил предупреждает:

- Сейчас должна быть линия фронта.

Вдруг пулеметные очереди, разрывы снарядов, осколки бьют по крыльям и фюзеляжу самолета. Фашисты с земли открыли огонь. Может быть, им передали с острова, откуда мы летим.

Наши, видя, что так низко летит фашистский самолет с выпущенными шасси, - тоже открыли зенитный огонь. Нужно садиться. Внизу рыхлое темное поле с пятнами снега.

Михаил кричит:

- Отпустите штурвал!

Самолет идет на посадку. Резкий удар. Нас подбрасывает. Подломились шасси. Несколько секунд тяжелый бомбардировщик ползет на «брюхе». И замирает. Девятаев глушит моторы. Мы выбираемся через запасную дверцу на крыло самолета. Вокруг поле, далеко за ним виднеются строения. Где сели? У своих или у немцев? Ничего не знаем.

Вдруг видим, к самолету бегут наши, советские автоматчики. Они готовились встретить фашистов и остановились оторопевшие, увидев исхудавших людей в полосатой одежде. А мы бежим им навстречу и кричим:

- Братцы! Свои!

Они подбегают к нам, протягивают нам руки.

- Русские! Наши!

Слезы текли по нашим лицам, а сердца готовы были кричать: «Здравствуй, Родина! Через тысячи смертей мы пронесли верность к тебе!»

Нас умыли, переодели, накормили досыта, впервые за многие-многие месяцы. Здесь мы узнали, что приземлились в районе города Вольдемберга, километрах в восьми за линией фронта. [164]

Среди своих

Шел март 1945 года. Советская Армия наступала, сметая со своего пути гитлеровские полчища. Мы всей группой перелетевших двигались к Берлину в составе 61-й армии Второго Белорусского фронта. Солдаты и офицеры части относились к нам с большим вниманием, расспрашивали о концлагерях, о нашем побеге, называли нас летчиками, хотя знали, что среди нас только один летчик Михаил Девятаев. Мы жили в эти дни с постоянным ощущением огромной радости освобождения, пользуясь братской заботой окружающих нас людей, Эти дни нельзя забыть, потому что они были полны острыми противоречивыми впечатлениями. Радость и гордость распирала грудь, бушевала кровь ненавистью к врагу, руки рвались к оружию, а сердце сжималось от боли при виде разрушенных городов и селений. Всюду развалины. Черные трубы угрюмо торчат над обломками. Они словно жалуются и упрекают кого-то, кто разрушил тепло и уют их домов, разогнал их владельцев.

Вот она, война, которую развязал германский фашизм. Против народа Германии, обманутого и ввергнутого в бойню, обернулись ее ужасы. Немцы еще надеялись ввести в действие новое смертоносное оружие, которое, как мы знали, испытывалось на острове Узедом, [165] - снаряды «ФАУ-1» и ракеты «ФАУ-2», но исход войны был уже решен окончательно. Всякое сопротивление приводило только к новым жертвам и разрушениям.

…После необходимой проверки рядовые нашей группы влились в соединение, которое сражалось на Одерском плацдарме. Мы, трое офицеров - я, Девятаев, Емец, - ждали подтверждения наших воинских званий и пока оставались вне действий. В те же дни получили письмо от Володи Соколова: «Ванюшка! Миша! Пишу из окопа под Одером. Свистят пули - напишу немного. Я уже старший сержант. Мой командир полка - Герой Советского Союза. Надеюсь, скоро буду и я».

Из семи человек, ушедших на передовую, остался в живых только Федор Адамов. От него я и узнал через много лет о судьбе наших товарищей. Всех их зачислили в одну роту 777-го стрелкового полка, обмундировали, вручили оружие. Адамов получил пулемет, остальные ребята - автоматы. Они участвовали в захвате города Альтдама. После тяжелого боя, Адамов помнит, все были еще живы. В середине апреля началась подготовка к форсированию Одера. Рота заняла свой рубеж, укрепилась. Все были вместе и видели друг друга. Под утро 14 апреля началась артиллерийская подготовка. В 6.30 утра был отдан приказ форсировать Одер. В числе первых ушли Петя Кутергин, Урбанович, Володя Соколов. Володя Немченко не мог стрелять: у него был только один глаз, - его определили в санитарную часть. Иван Олейник, разбивший колено при посадке самолета, остался в Штутгарте. Сам Федор Адамов прикрывал форсирование пулеметным огнем на правом берегу.

Бой длился до полудня. Федор Адамов был ранен. Володя Немченко делал ему перевязку.

С тех пор никого из друзей по перелету Федор не видел. Видимо, как он предполагает, Володя Соколов, Петя Кутергин и другие погибли при контратаке фашистов.

Федор Адамов целый месяц пролежал в армейском госпитале. 8 мая его в числе прочих выздоровевших раненых стали выписывать, выдали документы, но вдруг по радио сообщили, что войне конец. Тогда вернулся он на родину, в свой колхоз, стал работать шофером. [166] Сейчас у него большая семья, шесть человек детей; один уже учится в техникуме, другие - в школе, а малыши еще сидят дома.

Рассказ Феди Адамова немного прояснил для меня судьбу моих товарищей, и все-таки до последнего времени жила во мне какая-то надежда, что не все они погибли в чужой Германии, в бою за нерусскую реку Одер.

Но от этой надежды все отпадают и отпадают какие-то живые узелки. Так постепенно я узнал, что предположения Феди Адамова справедливы.

Недавно путем сложной переписки мне удалось отыскать довоенный адрес Володи Немченко. Я послал по этому адресу письмо, не надеясь, что он ответит мне, и все-таки немного ожидая этого. Ответила его двоюродная сестра. Оказывается, Володя так и не вернулся домой. Его мать и родственники ничего не знали о нем. Забрали немцы парнишку, увезли в неволю, и сгинул он навсегда с родных глаз. Мне стало окончательно ясно: погиб Володя где-то под Берлином в последние дни войны. Мое письмо было для его родных целым откровением. Они узнали тяжелую правду о страданиях и гибели дорогого им человека, но лучше правда, чем неизвестность и думы, думы, пустые, тянущиеся годами надежды…

Не вернулся домой и Володя Соколов. Только в этом году я напал на след его матери и младшей сестренки Риммы. Они живут на севере, в Мурманске. Римма мне сообщила, что последнее письмо от Володи они получили в мае 1941 года, он стоял тогда под Киевом, в Белой Церкви. В 1958 году мурманские журналисты сообщили им, что Володя с другими товарищами совершил побег из концлагеря на немецком самолете. «После звонка друзей-журналистов, - пишет Римма, - мама тяжело заболела, так что даже заговаривать с ней о Володе я боюсь». Теперь, по моим рассказам, они знают о последних годах Володиной жизни многое, почти все…

Вот так - не все, но уже и немало - узнали мы о товарищах по перелету спустя пятнадцать лет после войны. Весной же 1945 года, кроме коротенького письма Володи Соколова, мы ничего не имели от них.

В то время мы тоже рвались на передовую, досадовали, [167] что нас долго держат на пересыльном пункте, писали нетерпеливые письма в Верховное командование. Ответов не получали и продолжали двигаться на запад вместе со штабом армии.

На пересыльный пункт прибывали все новые и новые люди. Одни из них сами убегали из фашистских лагерей и тюрем, других освобождали части Советской Армии. В этой массе людей опознавались предатели и полицаи. Притаившись, они хотели скрыть свои прошлые злодеяния, свою службу фашистам, хотели забыть, что на их совести десятки замученных и убитых соотечественников. Их находили, разоблачали, они бросались на колени, вымаливая пощаду, унижались, лгали, истерически рыдали. Немногим удавалось уйти незамеченными, проскользнуть, избегнуть возмездия.

С первого же дня, как только мы очутились у своих, нас одолевало желание узнать, что произошло в лагере после нашего побега, что стало с оставшимися товарищами. Мы хорошо знали, что фашисты не оставляли безнаказанной ни одной попытки к побегу. А тут убежала целая команда, да еще русских заключенных, которых они и за людей не считали, называли свиньями. И не просто убежала, а убила конвоира, захватила военный самолет и улетела с секретного острова! Неслыханный случай! Позор на всю Германию! С этого острова еще никто не убегал, две попытки были жестоко пресечены. Больше никто не рисковал! И вдруг такой вызывающе дерзкий побег! Мы понимали, что наша дерзость могла дорого стоить нашим товарищам, - и это нас волновало. Но удовлетворяло другое - понесут наказание охранники, наши ненавистные и ближайшие враги. Это не сойдет с рук и командованию…

Кое- что нам удалось узнать о последствиях нашего перелета еще на пути к Берлину, в те же весенние дни 1945 года.

Как- то во время одного из переходов нашу колонну остановили на привал. Люди расположились у обочины дороги. Весеннее солнце уже прогрело землю. Одни растянулись на припеке, блаженно щурясь, другие сидели группами, курили, разговаривали, мечтали вслух. Где-то зазвенела гитара послышалась песня. Вокруг было тихо и покойно, и только отдаленный гул канонады [168] напоминал, что еще идет война, льется кровь, где-то бьются советские солдаты. Некоторые неугомонные ходили вдоль колонны, разыскивая знакомых. Изредка слышались радостные восклицания, взрывы смеха, шутки.

Мы с Михаилом Девятаевым все время были вместе. К нам пристал еще кое-кто. Составилась группа, как это всегда бывает, когда в одном месте собирается много людей. В тот день мы - в который уже раз! - рассказывали новым товарищам, как готовили побег, как захватывали самолет. Вижу, сквозь толпу усиленно проталкивается человек в полосатой одежде. Пробился ближе, улыбается какой-то особенной, торжествующей улыбкой.

- Ванюшка! Ребята! - кричит, а на глазах слезы.

Смотрим, Павлик Черепанов, наш хороший товарищ по Узедому, посвященный в первый план побега.

Радость наша была настолько сильной, что в первые мгновения мы только смотрели друг на друга и не могли вымолвить ни слова. А потом стали тискать друг друга в объятиях, заговорили все враз. И только уж когда улеглась немного наша внезапная радость, мы начали выпытывать Павлика обо всем, что произошло на Узедоме.

И он нам рассказал:

- Работали мы в тот день, как и обычно: возили песок, передвигали рельсы, рыли канавы. Было уже за полдень, после обеда. Вдруг поднялась какая-то суматоха. Подъехала легковая машина, из нее выскочили трое офицеров, подбежали к конвоирам, сначала пошептались, потом заорали, заметались, начали сгонять нас в строй, несколько раз пересчитывали, потом уехали.

Мы не понимали, что происходит, но догадывались: раз эсэсовцы так растерянно мечутся на машине от команды к команде, значит случилось что-то важное, необычное. Пополз слушок, что кто-то вроде убежал. Но в это просто невозможно было поверить. Куда бежать днем, на открытом месте, из-под охраны, через пролив… Ведь были же две попытки - провалились. Неужели нашелся еще один храбрец?

И все- таки, думаем, нашелся. Недаром конвоиры сегодня так злы, подозрительно оглядываются по сторонам, [169] держат наготове автомашины. Рабочий день еще не кончился, а нас привели в лагерь. Пришли и другие команды. Произошло что-то, действительно, очень серьезное. Не было случая, чтобы хоть одну из команд приводили в лагерь досрочно.

Долго мы в тот день стояли на аппельплаце. Нас пересчитывали снова и снова. И тут-то мы узнали, что не вернулась целая команда - десять человек, что русские захватили самолет и на нем улетели. Эта весть буквально потрясла всех. Мы, русские, были горды, что среди нас нашлись смельчаки, отважившиеся на такой полет. Конечно, мы знали, что многим здорово достанется, кого-то расстреляют. Может быть, всех заставят долго стоять на плацу или прикажут бегать и ходить гусиным шагом. Ну, лишат пищи! Что еще могут сделать? На что решатся? Так и хотелось крикнуть в строю: «Что смотрите, гады? Вот какие у нас люди!»

Мы чувствовали в те минуты, что, несмотря на ярость эсэсовцев, все мы, русские, словно бы выросли в их глазах, стали сильнее и страшнее. И действительно, ваш побег словно сломал немецкий язык. С нами вдруг заговорили по-русски: «Руссиш улетели! Руссиш улетели!»

Проверив несколько раз строй, немцы убедились, что десяти заключенных нет. Стали выпытывать, из какого они барака, кто их знает. Из каких бараков - они установили, но так и не нашли тех, кто знал вас. Все молчали.

В тот день всех, кроме русских, распустили по баракам. А мы стояли до самого отбоя без воды и пищи. Сначала думали, что будут расстреливать каждого пятого или десятого. Но немцы что-то медлили, видимо, опасались возмездия. На другой день нас снова поставили в строй и продержали еще день без воды и пищи. Этим и закончилось наказание. Перед общим строем немцы объявили: «Кто есть летчик? Выходи!» Вышел один поляк. Его увели. Больше он в лагере не появлялся. Мы же все восхищались вашей смелостью и завидовали вашей свободе.

Павлик рассказывал все это, захлебываясь, торопясь выложить все подробности, а мы с Михаилом мысленно переносились на Узедом, видели себя среди [170] товарищей, снова переживали все напряжение перелета.

- Как же ты сам-то вырвался оттуда? - наконец спросил я его. И мы узнали, что в одно апрельское утро заключенных построили, отобрали половину и погнали на станцию. А там затолкали в вагоны, заперли и повезли. Везли трое суток, не выпуская из вагонов, не давая есть и пить. Живые и мертвые валялись вперемешку на полу. Более крепкие кое-как держались на ногах. Конвоиры в вагоны не заходили, и тогда несколько русских решили бежать. У одного нашелся нож. Решили прорезать пол. По очереди работали, ковыряя тупым ножом твердое дерево. Вырезали отверстие, в которое мог пролезть человек. Прыгать надо было на ходу, прямо на шпалы. Ночью, выбрав момент, когда поезд замедлил ход, стали прыгать. Павлик прыгнул шестым. Удача. Немного только ушиб голову, бока и руки. Отдышался и, не найдя поблизости никого из прыгавших товарищей, побрел наугад на восток. Шел три ночи, а днем отлеживался в укромных местах. Впереди послышался гул артиллерийской канонады. Забрел в лесок, чтоб отсидеться до подхода фронта. Через сутки вышел из леска оглядеться и попал в руки советских разведчиков.

Так перед нами развернулась еще одна история человеческого мужества и стойкости. Мы не удивились, что Павлик именно так вел себя. Мы знали его в лагере как человека сильного и смелого. Он воевал с фашистами с первых дней войны, имел звание старшего лейтенанта, был награжден за боевые заслуги орденом Красного Знамени. В плен попал раненым в 1942 году. Но как только поджили раны, офицер-коммунист бежал из лагеря. Его схватили, посадили в тюрьму, потом отправили в Саксенгаузен, а оттуда, как опасного красного, перевезли на Узедом.

Павлик нам много рассказывал о товарищах, оставшихся на Узедоме, но нам хотелось знать больше. И мы жадно выискивали всякие сведения об этом лагере. Вскоре к нам присоединился еще один бывший узник Пеенемюнде - Николай Бойко, бежавший из вагона в ту же ночь, что и Черепанов. В лагере я знал его, но близко знаком не был. Он меня тоже знал. И наш побег принял близко к сердцу. Николай запомнил, [171] что в день нашего побега он работал в команде, которая бетонировала взлетную площадку на аэродроме. Почему-то долго не привозили обед. Заключенные все посматривали в ту сторону, откуда должна была появиться машина. Вдруг заметили: два самолета идут на посадку, а один выруливает на старт для взлета. Вот он дает газ, мчится на полной скорости до самой кромки берега и… не взлетает. Все видели, как он накренился на одно крыло и, чуть не перевернувшись, помчался обратно. Заключенные смотрели на самолет с явным злорадством - всякая неудача немцев радовала их. Но на летном поле происходило что-то необычное. Из остановившегося самолета вылез человек в белой рубашке, что-то осмотрел и снова залез в самолет. Еще секунда - и бомбардировщик дал газ, снова приближаясь к месту старта. Вот он развернулся и отошел на взлет. Словно бы делая невероятное усилие, оторвался от земли и полетел.

- Эх, не разбился! - с сожалением промолвил кто-то из заключенных.

Но самолет в воздухе вел себя очень странно: то начнет набирать высоту, то упадет чуть не до самой воды. Заключенные наблюдали за ним, надеясь и желая, чтобы он упал в море. Но самолет выровнялся и полетел. Вот он уже скрылся за горизонтом.

А часом позже команда узнала, что на самолете улетели десять русских.

Немцы пустили слух, что самолет сбит над морем и все беглецы погибли.

- Но этому никто не верил, - горячо убеждал нас Николай. - Не верили ни одному их слову. Мы были уверены, что вы долетите! Так и получилось.

Через несколько дней Николай Бойко взял в руки винтовку и ушел воевать. Мы больше ничего не слышали о нем, но можно быть уверенным, что дрался он неплохо, он шел за все расквитаться с фашистами.

Уже в те дни мы догадались, что наш побег не прошел безнаказанно и для фашистских охранников. Не случайно они в тот день метались по лагерю, а потом ходили какие-то растерянные, хмурые. Но наши товарищи не знали, какая расплата постигла их. И я узнал об этом только в 1960 году, узнал случайно сначала из статьи в «Литературной газете». В номере за 7 апреля [172] появилась небольшая заметка К. Лапина «300 асов Эдгара Меоса», где рассказывалось о необычной коллекции шестидесятилетнего техника Туртусского автобусного и таксомоторного парка Эдгара Ивановича Меоса. В его коллекции портреты и различные материалы о подвигах трехсот знаменитых летчиков, начиная с француза Блерио до портрета Девятаева. Случайно у Меоса завязалась переписка с немецким автором книги об асах первой мировой войны Гейнцем Новарром. Эстонский коллекционер попросил берлинца поискать в архивах какие-нибудь материалы о побеге Девятаева с товарищами из Пеенемюнде.

Гейнц Новарр нашел кое-какие документы, рассказывающие о том, как немецкое верховное командование отнеслось к побегу русских заключенных, помог Э. Меосу отыскать очевидцев этого события.

Э. И. Меос разрешил мне использовать в книге некоторые из этих материалов.

По свидетельству бывшего генерала ставки Гитлера Массова, о побеге русских военнопленных на бомбардировщике «Хейнкель-111» из лагеря Пеенемюнде прежде всего узнал сам Гитлер. Он сразу же вызвал к себе рейхсмаршала Геринга, с которым у него в последнее время были серьезные разногласия по использованию военно-воздушных сил, и между ними произошел крупный разговор. Гитлер приказал Герингу немедленно поехать в Пеенемюнде и произвести на месте следствие.

О приезде Геринга на Узедом вспоминает бывший полковник военно-воздушных сил гитлеровской Германии Вальтер Даль:

«Все летчики были выстроены на аэродроме (это было на пятый день после побега русских пленных на «Хейнкеле»).

Приехал рейхсмаршал в черном лакированном лимузине. На салют начальника авиабазы он ответил небрежным жестом руки. Вместе с ним прибыл высший гестаповский офицер группенфюрер СС Боулер, человек со свирепым выражением лица. Он игнорировал салют начальника авиабазы, стоял поодаль и ни с кем не разговаривал. Схватив начальника авиабазы за отвороты парадного френча, Геринг тряс его изо всех сил, истерически крича: [173]

- Вы дерьмоед! Кто разрешил вам брать пленных русских летчиков в команду аэродромного обслуживания?

Никогда в истории прусского милитаризма, со времен Фридриха Великого, ни один фельдмаршал так не оскорблял офицера, как теперь главнокомандующий люфтваффе рейхсмаршал Геринг… После этого он орал на летчиков:

- Вы сволочи! Вы дали украсть бомбардировщик каким-то вшивым большевикам! За это вы все поплатитесь…

Геринг бесновался как сумасшедший. Когда командир части попробовал что-то объяснить, маршал заорал на него:

- Придержите свой язык вы, пособник беглецов. С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядовые. Вы и ваши дерьмовые летчики еще почувствуете мою руку. Раньше, чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Мною будет назначен военный суд люфтваффе…

Повернувшись к начальнику авиабазы, Геринг прогремел:

- Где полковник Даль?

- Здесь, герр рейхсмаршал! - ответил я и вышел из строя.

- Почему вы, полковник Даль, не сбили мятежный «Хейнкель»? - заорал на меня Геринг.

- На это у меня были две важные причины, герр рейхсмаршал, - ответил я хладнокровно.

- Выкладывайте ваши так называемые «причины», Даль, - произнес Геринг, скривив недоверчиво рот.

- Во-первых, герр рейхсмаршал, я выпустил свои последние боеприпасы по «Хейнкелю», во-вторых, я не имел возможности его преследовать, так как вернулся на базу с последними каплями горючего.

Я в тот день возвращался с атаки на продвигающиеся советские колонны и вдруг услышал в шлемофоне:

- Ахтунг! Ахтунг! С пеенемюндского аэродрома бежал мятежный «Хейнкель-111» с русскими военнопленными летчиками. Курс полета - восток. Всем, всем, всем! Сбить бомбардировщик во что бы то ни стало! [174]

Действительно, через несколько минут я увидел «Хе-111»… Я выпустил по «Хейнкелю» очередь, отвернул и полетел домой, где узнал подробности побега. Должен еще сказать, что я всегда, без исключения, атаковал противника только с первого захода. Противника я никогда не преследовал.

- Майор, а вы проверяли самолет Даля после того, как он вернулся? - грозно спросил Геринг начальника авиабазы.

- Так точно, герр рейхсмаршал, у полковника Даля не было боеприпасов и бензобак был пустой, - солгал майор.

Геринг буркнул что-то невнятное себе под нос.

Началось короткое следствие, которое произвел на месте эсэсовец Булер. Сорвав с начальника авиабазы погоны и орденские ленточки, он объявил его арестованным и преданным военному суду. Та же участь постигла нескольких солдат из лагерной охраны и авиационной части. Майор был посажен под домашний арест, а солдаты - в карцер.

Закончив следствие, Геринг, кряхтя, полез в «Мерседес», крикнув своему водителю:

- Пошел! Увези меня прочь из этой навозной ямы!…

На следующий день в Пеенемюнде приехали эсэсовские военные судьи. Бывший комендант лагеря военнопленных, четыре эсэсовца охраны и несколько солдат были приговорены к расстрелу. Их тут же посадили в грузовики и увезли в неизвестном направлении».

Разматывая последовательно клубок событий, мы должны упомянуть и о том, что было дальше. Как свидетельствует генерал Массов, Гитлер, узнав о «цирке», устроенном Герингом в Пеенемюнде, был взбешен.

- Этот обожравшийся боров Геринг, - истерически кричал он, - окончательно сошел с ума. Летчики спасают рейх, а он собирается их расстреливать!

Гитлер дал немедленный приказ освободить из-под ареста начальника авиабазы и восстановить его в звании и должности. А Герингу пришлось, по приказу Гитлера, «за храбрость» повесить второй рыцарский крест полковнику Вальтеру Далю.

Вот они - очень интересные для нас свидетельства с другой, немецкой стороны! Мне нечего добавить [175] к этому! Вот результат нашего побега: нами убит один эсэсовский охранник, захвачен бомбардировщик, по приказу Геринга расстреляно несколько фашистов, в том числе комендант лагеря…

А кроме того, мы узнали о судорожных метаниях в ставке Гитлера за несколько месяцев до окончания войны.

В самые последние дни войны до нас стали доходить новые слухи о судьбе заключенных на острове Узедом. Когда советские войска подходили к острову, оставшихся в живых пленников фашисты согнали к берегу моря и стали грузить в баржи. Истощенных, обессилевших людей, как дрова, сталкивали в трюмы. На дне росла гора человеческих тел - мертвых, живых, разбитых, ушибленных. Кто был покрепче, успевал отползти в сторону. Крики и стоны не останавливали палачей. Они орудовали энергично, набивая трюмы доверху. Их подгоняли надвигающиеся громы орудийных раскатов, они торопились уйти от возмездия. Трое суток баржи водили по морю, трое суток люди в трюмах ожидали смерти без глотка воды, без куска пищи, без луча солнца. Немцы, видимо, не знали, что делать со своими жертвами: утопить в море, чтоб скрыть следы преступления, или вывезти на берег, чтобы не отягчать себя новыми преступлениями. На четвертые сутки баржи все-таки пригнали к берегу и оставшихся в живых заключенных перегнали в большой концлагерь неподалеку от города Барта. Но через день погнали дальше. И тут по дороге к Ро стоку настало для них долгожданное освобождение…

В стороне от дороги прошли советские танки. Конвойные заметались. Згим воспользовались пленники. Началась свалка. В немецких солдат полетели придорожные камни, пошли в ход палки. Повозки с пожитками фашистов и дорожные кухни были мгновенно перевернуты, опрокинуты, растоптаны. Защелкали винтовочные выстрелы, затрещали автоматы - это безоружные пленники выхватывали у солдат оружие и тут же обращали его против врагов, мстя за себя и погибших товарищей. Многотысячная масса людей рассыпалась по полю и прилегающему к нему леску. Убегающих фашистов тут же настигали и расправлялись с ними. [176]

Некоторые из них, наиболее дальновидные и хитрые, предвидя возможность такого конца, заранее запаслись гражданской одежкой. Тут же в кустах они срывали с себя обличающую их форму и натягивали другую одежду. Но это мало кому помогало - слишком хорошо пленные знали их звериное обличье.

Настал час расплаты и для Вилли Черного, страшного капо, на совести которого был не один десяток погубленных человеческих жизней. Его боялись больше свирепых эсэсовцев, и он гордился этим. Он знал, что возмездие для него будет суровым, и попытался убежать. Но за ним следили сотни глаз, и, когда он был схвачен, к нему потянулись десятки мстительных рук… Каждый хотел, чтобы от его удара закончил Вилли Черный свою черную жизнь…

Это произошло в последних числах апреля, когда Советская Армия билась уже на подступах к Берлину.

Конец войны мы, бывшие пленники, встретили недалеко от Берлина. Мы не видели, как над рейхстагом взвился красный флаг победы. Но мы сразу почувствовали, что война кончилась - стало тихо-тихо. Смолкла артиллерийская канонада, и как-то слышнее вдруг стало громогласное весеннее пение птиц. Люди кричали, бросали вверх шапки, обнимались, прыгали, как дети, пели, плясали… Но у многих по грубым обветренным лицам катились слезы…

Война окончилась только для мертвых… Раны в сердцах живых не скоро залечишь…

Нас становилось все больше и больше, прибывали освобожденные из разных лагерей Германии. Огромную массу людей разместили в тридцати пяти километрах от Берлина, на территории бывшего концлагеря Саксенгаузен. Среди нас было много женщин, девушек, молодых ребят, угнанных когда-то в Германию на работы и теперь с нетерпением ожидавших, когда их отправят на родину. Я смотрел на девчат, худеньких, заморенных, но таких счастливых сейчас, и вспоминал свою счастливую весну 1941 года, Марусю, скромную, милую, с длинной косой. Моя первая нежная любовь! Успела ли ты в тот страшный день отойти от границы? Прошла ли ты по тяжелым дорогам войны или осталась в оккупации? Что стало с тобой? Где ты? Доведется ли нам что-нибудь узнать друг о друге? [177]

…Вскоре эшелон за эшелоном стали отбывать на родину. Ранним июльским утром и мы с Михаилом дождались своей очереди. Гудок паровоза - и колеса начали мерно отстукивать километры. Каждый оборот приближал нас к Родине. По сторонам бежала обожженная войною земля. И вот наконец заветный полосатый столб!

Ближе!

Ближе!

Все!

Мы на Родине! [178]

Вместо эпилога

Я назвал свою книгу «Родина зовет» потому, что я сам и мои товарищи по заключению все время слышали этот властный зов. Он исходил из скупых фронтовых сводок, изредка проникавших в лагерь, от рокота советских самолетов, пролетавших над нами на выполнение задания, от голубого весеннего неба, от косяков перелетных птиц, от тревожных сновидений и полустертых воспоминаний. И этот зов был сильнее страха смерти. Послушные ему люди преодолевали лагерную охрану, ряды колючей проволоки и устремлялись на Восток, где страдала, боролась и побеждала их Родина-мать.

Проходят годы, но ничто не сотрет в памяти страшные картины фашистской неволи. Этого нельзя ни забыть, ни простить!!!

В разгар второй мировой войны я находился в самом центре Европы. Я видел своими глазами, сколько бедствий принес гитлеризм народам. Словно взрыв чудовищной силы, война смешала и разбросала людей по лицу земли, оторвала их от родины, от дома, от привычного труда, опрокинула их мечты и надежды, разрушила семьи. Вместе с русскими в фашистских лагерях томились и умирали французы, поляки, чехи, евреи, сербы, испанцы, немцы. Низведенные до положения истощенного и обессиленного рабочего скота, они горели в печах крематориев, задыхались в газовых камерах, умирали в грязных ревирах, падали под сапогами эсэсовских солдат. За три года и восемь месяцев, что я провел в фашистских лагерях, на моих глазах погибли сотни людей - повешенных, расстрелянных, забитых, умерших от голода и истощения, от болезней [179] и смертельных инъекций, которые делали немецкие врачи.

Разве это можно забыть или простить?!

Но я видел и великолепные проявления человеческого благородства и мужества. Там проверялась сущность человека. Если голодный хефтлинк мог отдать кусочек хлеба или картошину от лагерного пайка умирающему товарищу, он уже был достоин называться Человеком, это значило, что его так и не смогли превратить в животное. На тех, кто делал попытки бежать и потом шел на смерть, не склонив головы, мы смотрели как на героев, и сами зажигались их неистовой жаждой свободы.

В «черных» фашистских лагерях я обрел настоящих друзей. Многие из них погибли. Я скорблю о них, память о них храню в своем сердце. Других я потерял и не знаю, что с ними, где они. Где Ваня Олюшенко, Володя Подборонов, братья Истомины, Василий Лобенко, Павел Наруцкий - люди, бок о бок с которыми я жил и работал в разных лагерях Германии? Где сержант Торощин, бойцы Иванисов и Тернов, с которыми мы отражали первые атаки гитлеровцев на границе? Я еще надеюсь, что они найдутся, отзовутся на мой призыв, как нашлись для меня после войны Володя Молотков, Коля Дергачев, Михаил Емец, Йозеф Ульц…

Пожалуй, я расскажу, как это произошло.

Представьте себе, с каким чувством возвращается домой человек после четырехлетнего отсутствия и шквала войны, пронесшегося над ним и опалившего его, домой, где не знают, что он жив, домой, где мать четыре года заказывает панихиды об убиенном сыне.

…Мягкие пушинки снега медленно опускаются на влажный асфальт, тают, пропадают. С небольшим чемоданом в руке я стою на привокзальной площади в Горьком. Мелькают человеческие фигуры, но я вижу их как в тумане. Чувствую, что слезы катятся по щекам, стыжусь их и не могу остановить. Как-то мгновенно пронеслись в голове первый бой, длинная дорога, по которой мы шли пленными, низкие тучи Натцвиллера, лица товарищей в полумраке кабины бомбардировщика. Ради вот этой минуты возвращения я убил того, последнего для меня, фашиста на аэродроме… [180]

Я стоял и смотрел по сторонам. Город все такой же. И площадь та же, и вокзал, с которого я уезжал в последний раз. И я… Живой… Вернулся… чтоб жить, работать, ходить по родным улицам.

С вокзала до дома родителей я шел пешком. По длинной Советской улице… По знакомому высокому мосту, с которого видны обе реки… «Какая красота, - думал я, словно впервые видя и эти темные быстрые воды под мостом, и припорошенные снегом берега, и высокую гору, за которой скрывался город, и холодное ноябрьское небо надо мной. - Как же я раньше не замечал этой красоты!»

Сдерживая бьющееся сердце, я подошел к своему дому. Долго не решался постучать. Открыть дверь вышла соседка. Она меня не знала и, окинув равнодушными глазами, впустила в коридор. Я должен перейти еще через один порог… Стучусь и в ответ слабый, знакомый до боли голос матери: «Войдите!» Я вошел в комнату и остановился у порога. Мать стояла у печки. Какое у этой женщины усталое, морщинистое лицо и согнутая спина! Ее глаза вопрошающе смотрят на меня - она не узнает меня. Мне бы надо было крикнуть: «Мама! Это я - Ванюшка!», - а я не могу [181] шевельнуться, не могу слова проронить. Только стою и смотрю на нее. А она все тем же тихим голосом, но уже с беспокойством, спрашивает: «Вам кого?» Тут я не выдержал и, будто захлебываясь, по-детски отчаянно крикнул: «Мама!» Она выронила из рук полотенце, опустилась на кушетку, и я уже обнимал ее старенькие плечи, целовал ее лицо и повторял одно только слово: «Мама! Мама! Мама моя!»

А потом как-то внезапно закончились радостные встречи с родными, друзьями, знакомыми, отошли в сторону «охи» и «ахи» соседей, и деловая будничная жизнь подхватила меня и понесла, как и тысячи других солдат, вернувшихся домой. Потянуло к работе, к станку, к забытой профессии. Еще до армии я от старого и опытного мастера никелировщика Сергея Николаевича Захарова научился шлифовально-полировочному делу. Старый мастер и учитель мой был жив, он с радостью принял мое решение вернуться к прежней специальности и помог устроиться на работу.

Тут пришло ко мне и мое настоящее человеческое счастье. Как-то вечером после работы я вышел во двор отдохнуть. На скамейке сидели две девушки. Одна из них - наша соседка Лена - тихонько наигрывала на гитаре. Другая - не знакомая мне, с двумя тугими косами, круглолицая и миловидная - пела негромким приятным голосом. Я подошел, познакомился. Ленину подругу звали Оля. С этого вечера начались наши встречи, а через несколько месяцев мы поженились. Оля стала для меня добрым другом, хорошей матерью наших детей Веры и Васи, прекрасной хозяйкой. Сейчас наши дети уже большие: Вера учится в девятом классе, Вася - в шестом, мы с женой работаем, я учусь, кроме того, в вечерней школе. Но не могу я сказать, что все пережитое в фашистской неволе забылось. Нет, ничто не забылось! А побои фашистских охранников до сих пор напоминают подорванным здоровьем…

Несмотря на то, что моя личная жизнь по возвращении домой стала благополучно налаживаться, я все время чувствовал словно бы какую-то вину перед товарищами, которые в трудное для меня время стали братьями, и следы которых я растерял. Но шли месяцы, и прерванные связи начали восстанавливаться. [182]

Первым нашелся Володя Молотков. Я ничего не знал о нем с 1943 года, с того самого момента, когда после первых допросов по поводу убийства полицая меня отправили из хозяйства в центральный лагерь. И вдруг на имя моего отца пришло письмо. В нем Володя извещает, что знал его сына Ивана, которого, как он предполагает, немцы или расстреляли, или повесили.

Вместо отца я написал Володе. Это для него было полной неожиданностью, он долго не мог поверить, что письмо в самом деле написано мною. И его ответ состоял из одних радостных восклицаний.

Мы встретились с ним в Москве в 1957 году. И опять:

- Ванюшка! Неужели это ты? Ванюшка! - тормошил он меня.

Вот тут я и узнал, что произошло с Володей после того, как мы расстались.

С арестом меня, Загиная и Аноприка план побега сорвался. Гитлеровцы решили, что полицай убит неспроста. [183] Они только не поверили одному - что полицая убил «кляйн Иван», человек такого маленького роста. Большая часть пленных ничего не знала о группе побега и решила, что полицай поплатился за свое зверство. В лагерь просочились слухи, что нас троих - меня, Аноприка и Загиная - повесили.

Эсэсовцы больше не доверяли заключенным и вскоре из подсобного хозяйства отправили в Рурскую область на шахты рубить уголь.

- В одно прекрасное время, - рассказывал мне Володя, - на шахту налетели самолеты союзников. Мы сразу почувствовали, что наверху бомбят: прекратилась подача воздуха, погас свет. Кто-то закричал, что клеть не работает, в нее попала бомба. Люди разбрелись по шахтным ходам. Одни пошли в обход, надеясь отыскать другой выход, другие решили подниматься по лестнице в колодце, где раньше ходила клеть. Я пошел с последними. Жуть. Темно. По стенам течет вода, холодно, грязно, скользко. Три дня мы лезли, - ведь глубина шахты была тысяча двести метров. А когда выбрались на поверхность, не узнали знакомых мест: кругом развалины. Только наш лагерь остался цел. Но через несколько дней союзники сделали новый налет. Не поздоровилось и лагерю, так как рядом с ним был вокзал и склад горючего. Осталось в живых всего человек двести. Жить негде, работать негде. Собрали нас фашисты и куда-то повели. Странствовали мы долго, пока не наскочили на союзников.

Володя Молотков успел еще повоевать против фашистов в составе пулеметной роты. За добросовестную службы, за меткую стрельбу его наградили именными часами и вернули звание сержанта.

Сейчас Владимир Григорьевич Молотков так же, как и я, не молод, у него подрастают трое детей. Он живет под Москвой, в городе Воскресенске, и работает на фетровой фабрике.

В октябре 1957 года нам - нескольким участникам перелета - удалось встретиться в Москве. Нас пригласила Центральная студия телевидения. Приехал и Михаил Алексеевич Емец. Он живет на Украине, в Сумской области, работает бригадиром комплексной бригады в колхозе и весь поглощен своей работой. О ней он [184] рассказывает с восторгом и гордостью. У него, как у справного хозяина, и дом есть в колхозе, и сад, и шестеро детишек.

- Вот за это мы и боролись, Ванюшка! - говорил он мне.-А теперь стали еще сильнее: ведь дети у нас растут.

Как- то ранней весной 1958 года я получил письмо из Макеевки. Почерк на конверте незнакомый.

Читаю:

«Ванюшка! Вспомни, пожалуйста, 1943 год в Натцвиллере, барак № 7 и первое знакомство со мной. Может быть, ты лучше помнишь мой номер 2922. В это время мне было 18 лет. Ну, помнишь, небольшого роста, черный, по имени Николай?»

И сразу передо мной встало лицо Коли Дергачева, смелого и доверчивого парнишки, моего друга и подопечного. Сколько пережито вместе! Помню, как он поддержал меня однажды. Я совсем выбился из сил, бегая с нагруженной тачкой по уклону горы, мне казалось тогда, что лучше умереть сейчас же, здесь, под [185] палкой капо, чем продолжать эту муку. Но Коля Дергачев положил мне руку на плечо, посмотрел в глаза требовательно и ласково и проговорил:

- Ну… Ванюша!

И я доработал день и сумел достоять на ногах всю поверку. А утром мне стало полегче.

В течение двенадцати лет Коля ничего не знал обо мне, не знал даже, как закончился наш перелет, живы ли мы.

Наш побег произвел на него огромное впечатление. Вернувшись домой, он рассказал о нас своим родным. И эту историю запомнила его сестра. Однажды, уже в 1957 году, она наткнулась в газете «Радянська Украша» на воспоминание Девятаева и рассказала об этом Николаю. Он тут же побежал в библиотеку, отыскал газету и написал письмо Девятаеву. Так через него получил мой адрес.

«Ванюшка! - читаю я дальше. - После вашего вылета с острова, что было в лагере, ты представить себе не можешь. На вечерней поверке никто не хотел вставать в десятый ряд, думали, что каждого десятого [186] расстреляют. В лагере было тихо и тревожно, даже в бараках разговаривали шепотом. Но обошлось без расстрелов, только никому не дали есть. Допрашивали, кто был летчик. Но все молчали. Потом немцы стали говорить, что русские улетели не сами, что их посадил немецкий летчик, что самолет сбили. А мы не верили этим словам. Некоторые из заключенных видели, как вы взлетели. Мы завидовали вам и гордились вами».

Я читал эти строки и снова мысленно переносился в ясный день 8 февраля 1945 года. Нет, ничто не забыто - ни одна подробность!

А Коля, между тем, рассказывал мне в письме о своей судьбе. Когда фронт приблизился к острову и заключенных стали вывозить из лагеря, он попал в большую группу заключенных, которых на барже увели в море, а потом высадили на берег и погнали к востоку. Прямо на дороге их и освободила Советская Армия.

Потом мы встречались с Колей. Его не узнать. Он возмужал, раздался в плечах, стал степенен и нетороплив и совсем не похож на шустрого Кольку, которого я полюбил в лагере. Теперь он живет в Макеевке, работает прорабом на строительстве.

При встрече я все расспрашивал Николая о чешском музыканте Йозефе Ульце и Германе Кобольде, которые в Натцвиллере так много помогали подросткам и к которым у нас сохранились самые добрые чувства благодарности. Мне очень хотелось отыскать какие-нибудь их следы, но Николай, как и я, ничего не знал о них.

И все- таки я отыскал этот след! Правда, не двоих наших добрых товарищей, одного -Йозефа Ульца.

В 1959 году с помощью чешского коммуниста Иржи Прохазки я узнал, что Йозеф Ульц жив и по-прежнему живет в городе Колине, в восьмидесяти километрах от Праги. Я даже узнал его улицу и номер дома. Написал ему, с нетерпением ждал ответа… и дождался. Его письмо было очень теплое и искреннее.

«Я помню вас всех, - пишет Йозеф, - кто был со мной в 8-м бараке в Натцвиллере, во Франции… За это время я часто о вас вспоминал».

Чешский музыкант вспоминает и Германа Кобольда, который был старшим в бараке: [187]

«Мы оба старались вам помочь: хоть немного утолить ваш страшный голод и смирить страдания. Я вас очень любил. Вы были так молоды…»

При подходе американской армии заключенные Натцвиллера были перевезены в Дахау и там освобождены союзниками.

«Теперь мне 59 лет. Я учитель музыки. У меня сын, тоже музыкант, и у него уже два сына»,-писал мне Йозеф Ульц.

Его письмо было длинным, я не буду приводить его целиком, но вот этот кусок не могу читать без волнения и хочу поделиться с вами дорогими для меня словами.

«Надеюсь, что мы будем писать друг другу чаще. Я постараюсь научиться писать и говорить по-русски (многое забыл), чтобы мог тебе сказать, если ты когда-нибудь приедешь к нам или я к вам, в СССР, как я вас всех любил там, в Натцвиллере. Я и мои соотечественники уважают и любят советский народ. Мы благодарны за наше освобождение от фашистского ига… [188]

Я был бы рад, если бы ты меня навестил, и я мог бы товарищески тебя принять, обнять и показать, что и у нас есть молодцы, что и наша страна хороша и что здесь живут люди, которые не хотят войны и борются за мир».

Как- то глубокой осенью ко мне приехал Михаил Девятаев, мой друг и побратим. После войны мы на время словно бы потеряли друг друга -каждый определял свою мирную жизнь. Мы провели ночь в воспоминаниях о пережитом вместе, о возвращении, о работе. Не просто налаживалась жизнь, не сразу все вставало на свои места. Долгое время в период культа личности графа «плен» в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность., Михаил с большим трудом получил возможность плавать на небольшом служебном катере в Казанском порту. Работал он отлично и добился того, что его послали в Горький на курсы судовых механиков. В это время мы и встретились…

Должен сказать, что Михаил успешно окончил эти курсы и получил звание капитана-механика, но еще долго плавать он мог только на служебном катере. [190]

Лишь в 1957 году, после XX съезда КПСС, в его судьбе произошел крутой поворот. О нашем перелете стали писать в газетах, о нем заговорила общественность.

Михаил получает звание Героя Советского Союза. Его назначают капитаном первого катера на подводных крыльях «Ракета».

…Пять часов вечера. Я стою на волжском дебаркадере и жду: сейчас снизу, из Казани, подойдет «Ракета» и пришвартуется здесь. Не успеешь услышать шум мотора, как стремительный катер уже подходит к пристани. А в рубке мой друг Михаил. Он знает, что я жду его. У него ослепительная улыбка. И весь он крепкий, здоровый, красивый. Я любуюсь им и горжусь им. Правильно его называют в народе - «крылатый человек».

Время обгоняет книги. 8 мая 1962 года вдруг слышу объявляет московское радио: «От причала Северного порта отошло крылатое судно «Метеор». Ведет [191] судно Герой Советского Союза капитан Михаил Петрович Девятаев».

За эти годы выросло его судоводительское умение, на его плечи возложена большая ответственность - он водит судно по изменчивому и коварному Куйбышевскому морю. Мы редко видимся теперь, к сожалению, но что поделаешь: большому кораблю - большое плавание. И я от всего сердца желаю ему удачи!

Вот, кажется, я и обо всех рассказал, с кем у меня есть хоть какая-то связь.

Все мы после войны вернулись в родные места, занялись мирным трудом, имеем семьи, воспитываем детей. Но за нашими плечами, как чудовищный кошмар, стоит фашистская неволя. И мы не в силах забыть то, что видели, что перенесли за время войны. Мы растим своих детей для труда и радости, а не для уничтожения, слез и горестей, которые несут человечеству войны. И мы говорим: все силы положим на то, чтобы не повторилась война, чтобы у детей наших была красивая и богатая жизнь.

Мы не имеем права лишать жизни грядущие поколения.

Мы строим для них светлый мир коммунизма!

Примечания

{1}SU - сокращенно Sowjet Union, что значит Советский Союз.

{2}Die Stube (нем.) - комната, помещение в бараке.

{3}Der Hдftling (нем.) - заключенный.

Иллюстрации

#_0.jpg

На этом самолете мы улетели из фашистского плена. Снимок сделан через несколько минут после приземления.

Я вернулся домой, и моя личная жизнь стала благополучной, но я не тогу сказать, что все пережитое в фашистском плену забылось. Нет, ничто не забылось!!!

Володя Молотков сейчас живет под Москвой, в городе Воскресенске, и работает на фетровой фабрике.

#_3.jpg

Михаил Етец работает в колхозе на Сумщине бригадиром комплексной бригады

Коля Дергачев возмужал, стал степеней и нетороплив, и трудно теперь в нет узнать шустрого черноглазого Кольку, которого я полюбил в Натцвиллере.

«Ракета» идет из Казани в Горький. Через двадцать - двадцать пять минут она пришвартуется у горьковской пристани.

Я горжусь своим другом и побратимом Михаилом Девятаевым. Правильно о нем говорят в народе - «крылатый человек». (

В черных лагерях смерти мы мечтали побывать на Красной площади. Наша мечта осуществилась в октябре 1957 года. И ты говорим снова: все силы положим на то, чтобы не повторилась война, чтобы у наших детей была красивая и богатая жизнь! (стр. 190)