Глава 12. От Петра до Екатерины: темный век российской истории

XVIII век, видимо, был самым мрачным в истории России, несмотря на усиление ее военного могущества и политического влияния. Все пришедшие к нам из прошлого заклинания-шаблоны о «петровских реформах, прорубивших окно в Европу» и позволивших России «догнать и перегнать» Запад, о «золотом веке» «матушки» Екатерины II и прочем – не соответствуют действительности. Россия выигрывала войны и приобретала новые территории? Да. Но разве в XVII и XVI веках дело обстояло иначе? Разве не до Петра Россия приобрела Левобережную Украину и Киев, вышла к берегам Тихого океана и к китайской границе? И до Петра в России существовали армия и флот: солдатские, драгунские и даже гусарские полки составляли большую часть русской армии еще при отце Петра царе Алексее Михайловиче, черноморский флот в 300 судов был построен при старшем (и незаслуженно забытом!) брате Петра царе Федоре Алексеевиче.

После Петра сгнил у причалов его флот, состарились в монастырских богадельнях ветераны Северной войны. Наступило «бабье царство» – когда на протяжении всего XVIII века не умер своей смертью ни один царь-мужчина. Не об этом ли времени вспомнил Герцен, когда отчеканил свой афоризм: «Форма правления в России – самодержавие, ограниченное удавкой»? Так или иначе, Российской империей правили женщины, окруженные толпой фаворитов и политиков, далеко не всегда имевших русское происхождение и практически всегда действующих во вред интересам «страны пребывания». Все русское, начиная еще со времен Петра I, усиленно изгонялось из жизни: ношение бород и русской национальной одежды стало признаком принадлежности к низшим классам, запрещалось даже изготавливать лопаты и косы «по русскому образцу». «Всешутейный собор» во главе с царем похабно высмеивал русскую веру и русскую Церковь. Упиваться сивухой «до положения риз» под угрозой солдатских штыков заставляли высших сановников государства и иерархов Церкви – прямо посреди прекрасных мраморных статуй Летнего сада. Народ лишали не только национальных обычаев, но и национальной элиты.

Правление Петра I началось со Стрелецкого бунта 1682 года. Следующее восстание стрельцов (1698 г.) было последней попыткой Московской Руси сохранить остатки национальной идентичности и православной морали. Оно было утоплено в крови с невиданной до того в России жестокостью руками петровских фаворитов: иностранцев и вестернизированых русских пособников Петра. В дальнейшем возможность сопротивления сохранилась только на периферии страны: в Башкирии (1704–1711), Астрахани (1705–1706), а после указа о поимке беглых крестьян и преследования староверов последовало мощное донское восстание Кондратия Булавина (1707–1709) и попытка объединения двух антиправительственных группировок – башкирской и донской – на Волге. Однако и эти всплески народного недовольства были жестоко подавлены.

В таких условиях говорить о существовании в России гражданского общества не приходится. Напротив, раскол между антинародной властью и народом все больше углублялся, пока не стал непреодолим. Основным катализатором этого процесса стали дальнейшее усиление крепостного права, основы которого были заложены указами Годунова и Уложением Алексея Михайловича, и отказ государства от собственности на землю, до того временно находящуюся в помещичьем владении.

По указу императрицы Анны Иоанновны (годы правления 1730–1740, незаконно пришла к власти путем организованного Верховным тайным советом заговора, при ней фактическая власть в России принадлежала ее фавориту немцу Бирону) от 17 марта 1731 года все помещичьи земли, считавшиеся до этого дня государственной собственностью, перешли в наследственную собственность дворян. Таким образом окончательно была перечеркнута вся политика возвращения в госсобственность пахотных земель, проводимая московской династией потомков Ивана Калиты на протяжении трех сотен лет.

В 1736 году был издан очередной указ этой императрицы, о прикреплении рабочих к фабрикам и заводам и о даровании фабрикантам права ссылать рабочих в дальние города и на Камчатку. Этим был дан старт уродливому зигзагу на пути развития российского капитализма, когда вместо пролетария, хотя и неимущего, но имевшего право продать свой труд, на фабриках и заводах стали трудиться крепостные рабы. Значение этого факта для всего дальнейшего хода русской истории в достаточной мере не оценено.

Очередная царица на русском престоле – «дщерь Петрова» Елизавета (годы правления 1741–1762, пришла к власти путем военного переворота) первым своим государственным деянием прокламировала отрицание гражданской личности крестьянина: в манифесте об ее вступлении на престол крестьяне были исключены из числа подданных Российской империи, присягающих на верноподданство государю.

Зато, как и все Романовы, Елизавета продолжала укреплять свою социальную опору – дворянство. В 1746 году за дворянами было закреплено право владеть землёй и крестьянами. В 1755 году, вслед за фабричными рабочими, и заводские крестьяне были закреплены в качестве постоянных (посессионных) работников на уральских заводах. В 1760 году помещики получили право ссылать крестьян в Сибирь с зачётом их вместо армейских рекрутов. Крестьянам было запрещено вести денежные операции без разрешения помещика. Своим манифестом, лишившим крестьян (по сути – огромную часть населения страны) гражданских прав, императрица задала, как сейчас бы сказали, социальный тренд своего правления. Именно при Елизавете распространяется практика жестоких телесных наказаний крепостных. Формально не имея права казнить своих крестьян, помещики на практике нередко запарывали их до смерти. Правительство крайне неохотно вмешивалось в жизнь крепостной усадьбы и закрывало глаза на вопиющие преступления дворян. Как раз в конце правления Елизаветы творила свои расправы над крепостными Салтычиха – помещица Дарья Салтыкова, зверски убившая несколько десятков своих крепостных. За это она была приговорена в 1768 г., уже при Екатерине II, к пожизненному заключению… в монастыре, где и жила до самой своей смерти в декабре 1801-го, то есть 33 года. Видимо, монастырская тюрьма не сказалась на здоровье серийной убийцы.

Правившая после Елизаветы Петровны Екатерина II (годы правления 1762–1796, пришла к власти путем военного переворота и убийства своего мужа, императора Петра III), несмотря на то, что первая была русской, а вторая – немкой, продолжила традиционную политику Романовых и ознаменовала свое правление максимальным закрепощением крестьян и всесторонним расширением привилегий дворянства.

В 1765 г. помещик получил право ссылать крестьян не только в Сибирь, но и на каторжные работы, а через два года, в нарушение многовековой традиции, крестьянам было строго запрещено подавать челобитные на своих помещиков лично императрице или императору. В 1783 г. крепостное право было распространено на Левобережную Украину. Зато вскоре (1785 г.) последовала Жалованная грамота дворянству, освобождавшая дворян от обязанности нести воинскую повинность и исполнять государственную службу.

Таким образом, завершился слом экономической основы социальной системы Рюриковичей, базировавшейся на сословном делении общества, при котором сословия отличались друг от друга не имущественными правами, а обязанностями перед государством и не были разделены непреодолимыми преградами. Василий Грязной смог стать из простолюдина приближенным царя, мордовский дьячок – патриархом всея Руси Никоном, крестьянин мог стать дворянином, холоп – вольным… Имел место и обратный процесс: сын боярский превращался в холопа, помещик – в однодворца… Социальные лифты действовали в обоих направлениях, не затрагивая, разве что, русских князей, которые могли быть только Рюриковичами, Чингизидами или Гедиминовичами, да так называемых «больших бояр» – потомственную славянскую племенную аристократию, фрагментарно сохранившуюся до Нового времени.

Романовы всего за сто лет осуществили слом этого живого государственного организма, превратив сословия в классы, разделенные правом собственности на землю и сопутствующими этому праву привилегиями. Инициированный Рюриковичами процесс огосударствлевания боярских вотчин и уравнивания бояр со служилым поместным дворянством был развернут вспять: помещичьи земли были уравнены с вотчинами, а дворяне и боярско-княжеский слой слились в единый класс землевладельцев, составив чиновьничье-дворянскую основу построенного Романовыми по западному образцу (уже отживающего свое в Европе) абсолютизма.

Таким образом, из общественной жизни были вычеркнуты крестьяне, оказавшиеся неимущими рабами на помещичьих и государственных землях и нарождающийся пролетариат – рабочие многочисленных мануфактур и заводов, ставшие по мановению руки «матушки-государыни» прикрепленными к своему станку навечно. Социальный лифт, несмотря на все потуги петровской Табели о рангах, работал, в основном, внутри высшего слоя, поднимая наиболее способных дворян в эмпиреи политической элиты (хотя попасть туда можно было и за другие, постельные «заслуги», как братья Зубовы, например, или малороссийский волопас Кирилл Разумовский). Даже те небольшие возможности занять низшие ступени чиновничьей лестницы, которые Табель о рангах давала выходцам из народа, на протяжении XVIII века постоянно урезались.

В ответ последовало мощное восстание Емельяна Пугачева (1773–1775) под черными знаменами с восьмиконечными старообрядческим крестами – последний всплеск старой Руси, стремившейся восстановить сословно-представительное самодержавие – «народную монархию» в интерпретации Солоневича. Отсюда и личина Петра III, надетая на себя Пугачевым. Идеологией восставших были старая вера и старая традиция: «Царь Петр III» жаловал своих подданных «молитвою [старообрядческой], головами [выборным самоуправлением] и бородами [русским традиционным образом жизни], вольностью и свободою [отменой крепостного права] и вечно казаками [отмена бюрократизации всех сторон жизни]».

Однако его поход на Москву окончился разгромом восставших и гибелью их вождя. Это следствие не только слабости, неорганизованности и неподготовленности крестьянско-рабочей армии Пугачева (ее основной состав: казаки, уральские рабочие, нацменьшинства и крестьяне), но и отсутствие в ее рядах представителей национальной элиты, без участия которой любое народное движение обречено на поражение. А российская элита к моменту начала восстания уже давно духовно переродилась, может быть, исключая отдельных ее представителей, уже не имевших, к сожалению, ни малейшего веса во внешней и внутренней политике государства.

Как справедливо отмечает сайт «Хронос», конфликт 70-х годов XVIII века имел характер столкновения цивилизаций: Запад в лице его тонкого слоя, импортированного в Петербург, противостоял «евразийскому союзу» казаков и башкир, православных крестьян и работных людей Урала. В отличие от убийства Петра III это был не верхушечный заговор, а масштабный титанический сдвиг – 100 тысяч человек с оружием в руках взялись отстаивать свое право на самобытное существование, на свою особенную цивилизацию.

Конец восстания был очевиден: победила более высокая военная организация правительственных войск. Но конфликт разрешен так и не был, а затаился… до октября 1917 года, когда после попытки «детей Февраля» навязать стране западную модель организации общества – без монарха, с республикой и парламентской демократией – началась новая «пугачевщина», началось восстание русского народа против чуждой ему элиты.

В результате Пугачевского восстания и многочисленных крестьянских бунтов, предшествовавших ему, правительство стало усиливать государственный контроль за положением крестьян и предпринимать шаги по смягчению крепостного состояния. Был узаконен отпуск крестьян на волю, в том числе после отбывания рекрутской повинности, после ссылки в Сибирь, за выкуп по желанию помещика (с 1775 г., без земли). По губернской реформе 1775 г. государственные крестьяне получили свой суд. Однако даже такие незначительные послабления в положении крепостных крестьян вызывали яростное сопротивление землевладельцев, которое, в конце концов, привело их в декабре 1825 года на Сенатскую площадь в попытке свергнуть в России монархию и установить прямое правление господствующего класса в виде дворянской республики (программы декабристов либо не предусматривали отмены крепостного права и предоставления гражданских прав крестьянам, либо предполагали, при отмене крепостного права, лишение крестьян земли или выделение им такого земельного надела, который был явно недостаточен для поддержания существования крестьянского семейства).

Еще одним социальным институтом, пострадавшем при династии Романовых, оказалась Русская православная церковь, вернее – православное христианство в его русском варианте. Проповедь любви к ближнему, свободы духа и социальной справедливости, как и высокой нравственности противоречила установкам абсолютизма на тотальный контроль над всеми сторонами жизни подданных Российской империи и вызывала определенный дискомфорт у владевших своими крепостными братьями во Христе дворян. Ведь волей господ семьи крепостных крестьян вплоть до 1843 г. могли разделяться для продажи, и дети уходили с молотка (или променивались на породистых псов) отдельно от матерей и отцов, в руки разных хозяев, в разные концы страны.

Слом независимой от государства Церкви, начатый еще Всешутейным собором Петра I, был в основном завершен ко второй половине XVIII века: лишенная патриаршества, экономической независимости, земельных владений и даже права сохранять тайну исповеди, Русская православная церковь, по словам В. Ключевского, переживала «глубокий упадок церковного авторитета». Но «свято место пусто не бывает» – и для элиты российского общества место православной Церкви заняло масонство, а позднее – различные секты, вплоть до самых, как бы сейчас сказали, «тоталитарных» и «экзотических».

Внедрение западной культуры, западной системы образования, западного образа жизни породило своеобразный и специфически-российский слой – русскую интеллигенцию. Появились свои мыслители, ученые, экономисты, которые не только преданно «обслуживали» абсолютизм, но и критиковали его, вступали с ним в спор, и, как и полагается диссидентам, страдали под гнетом тирании. Однако все они, так или иначе, выражали точку зрения господствующего класса помещиков-землевладельцев, и споры их с верховной властью были спорами внутри элиты. По отношению к народу и императорская власть, и диссиденты выступали консолидированным классом крепостников-эксплуататоров.

Одним из таких «диссидентов» был Иван Посошков (1652–1726), закончивший свою жизнь в камере Петропавловский крепости. Однако и он, несмотря на всю его «буржуазную прогрессивность», был, как минимум на словах, сторонник абсолютной монархии. Другой идеолог абсолютизма и ключевая фигура реформирования Русской Православной Церкви в послушную служанку романовской династии – Феофан Прокопович (1680–1736). Собственно, Феофан, рассуждая в своих трудах о «народной воле», которая по «смотрению Божьему» однажды и навсегда выбирает себе правителя, заложил основу для всех последующих вплоть до нашего времени «изводов» о «всенародном избрании Романовых на царство». Еще одним сторонником абсолютизма был известнейший деятель середины XVIII века Василий Татищев. Замечательный историк, ученый и военачальник, он видел опору абсолютной власти в среднем дворянстве и крепостном праве, слегка облагороженном просвещением правящего слоя с помощью книг, а крепостных крестьян – с помощью религии, для чего следовало незамедлительно разрешить открытие независимых типографий и обеспечить поставленных на службу государству священнослужителей материально…

Но именно «богатство» и «разнообразие» философских, экономических и социальных концепций внутри правящей элиты XVIII века привело к тому, что этот период выдается некоторыми исследователями как время зарождения в России институтов гражданского общества.

Действительно, казалось бы, после того, как Петр I «прорубил окно» в «цивилизованную» Европу и в России появились такие научные и культурные институты, как Академия наук, Академия художеств, Университет, средства массовой информации и т. д., и т. п., вплоть до Вольного Экономического общества и многочисленных масонских организаций, гражданское общество в нашей стране должно было бы расцвести пышным цветом.

Однако, на практике, российский социум был расколот на две неравномерных и неравноправных части – народ и элиту, живую связь меж которыми разорвали петровские реформы. Треть населения страны – крепостные – были выброшены из числа сограждан и даже – людей, став, по недоброй памяти латинскому изречению, «говорящим скотом», остальное крестьянство было низведено на уровень бесправного населения, подобного населению завоеванных англосаксами Америки, Индии, Австралии. И это сравнение имеет реальное обоснование: правящая элита России в XVIII–XIX веках состояла из иностранцев, прежде всего, немцев, и из вестернизированых русских, которые начинали говорить по-французски раньше, чем на родном языке. Как написал Денис Давыдов в «Бригадире»: «Тело мое родилося в России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской». Средостение между народными массами и руководящим слоем страны сохранялось вплоть до начала ХХ века, когда этот гордиев узел русской истории был разрублен революционным мечом.

Поэтому говорить о существовании в императорской России гражданского общества не приходится. Русский народ стал разделенным народом, но не в том смысле, в каком этот термин употребляют в наше время. Более 90 % населения России жили своей жизнь, таинственной и незнакомой для оставшихся в изоляции представителей правящего класса. Напрасно Пушкин и Достоевский пытались пробить разделяющую их стену – вплоть до 1917 года дворянство, а вслед за ним и российская интеллигенция жили в плену собственного мифа о «народе-богоносце», пока народ этот в кровавой гражданской войне не уничтожил и отвергшее его государство, и предавшую его церковную организацию.

А до той поры в каждом из двух независимых миров России, крестьянском и «барском», существовали свои «гражданские общества». Крестьянский мир, крестьянское самоуправление никогда не умирало, оно то съеживалось до размера села и деревни, то вырастало до почти государственного масштаба, как это было во времена восстаний Разина, Булавина и Пугачева, когда вводились «показаченье», земские избы и прочие формы мирского самоуправления, представлявшиеся восставшему народу справедливой формой государственного устроения.

Академическое издание так рассказывает о попытках пугачевских повстанцев восстановить земское самоуправление на территориях, освобожденных от оккупации прозападным имперским правительством: «В ряде мест, освобожденных от царской администрации, вводилось мирское самоуправление. Оно сосредоточивалось в волостях в земских избах, в руках выборных крестьянских органов. На заводах также действовали земские избы. За деятельностью изб наблюдали атаманы и есаулы. Формы мирского самоуправления были давно известны русскому народу, но они были задавлены царизмом. В ходе Крестьянской войны был сделан опыт их обновления. В то же время Пугачев, выступавший под именем императора Петра III, копировал монархический аппарат с номенклатурой его учреждений, придворными и военными чинами, бюрократической системой делопроизводства. Это указывает на слабость политической мысли казачества и крестьянства, не представлявших себе тогда государственного строя России вне монархических форм. Вводимые Пугачевым административные органы – причудливая смесь представлений, заимствованных из практики самодержавного режима и органов самоуправления с участием народных масс».

С другой стороны, дворянская элита, несмотря на то, что она имела приводные ремни и рычаги воздействия на верховную власть, использовала их не на благо всего общества или государства, а для обогащения, упрочения своего положения и консервации существующего порядка.

Одной из уникальных возможностей изменить существующее разделение народа и элиты был созыв Уложенной комиссии 1767 года, когда императрица Екатерина II попыталась собрать всенародное представительство от всех сословий (за исключением крепостных крестьян, исключенных из числа подданных освобождением от присяги правящей императорской фамилии). Из 572 человек 45 % были дворяне. Разумеется, не то что вопрос об отмене крепостного права, но даже робкие попытки облегчить участь крепостных крестьян встретили с их стороны ожесточенное сопротивление. Не лучше себя проявили и депутаты-горожане, мещане и купечество: они добивались права… покупать крепостных. Похоронной эпитафией распущенной в конце 1768 года комиссии прозвучали слова стихотворца Сумарокова (столбового дворянина, выпускника привилегированного Шляхетского корпуса и сочинителя льстивых од императрице Анне Иоанновне, одной из самых одиозных правительниц России XVIII века): «Сделать крепостных людей вольными нельзя, скудные люди ни повара, ни лакея иметь не будут, и будут ласкать слуг своих, пропуская им многие бездельства, вотчины превратятся в опаснейшие жилища, ибо они [помещики] будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них».

Стоит ли удивляться, что пять лет спустя началось восстание Е. Пугачева, в ходе которого были жестоко убиты почти 2000 дворян – включая женщин и детей. Ответный террор не заставил себя долго ждать – после подавления пугачевского восстания тысячи трупов казненных повстанцев плыли по Волге и ее притокам. Статус-кво, при котором человек оставался товаром и вещью, а общество разделено непроходимой стеной, сохранился еще на сто лет.

Особо стоит отметить те программы декабристских обществ, которые в целом предполагали при отмене крепостного права либо лишение крестьян земли, либо выделение им недостаточного для поддержания существования земельного надела. Таким образом, крестьянин выдавливался с земли, превращался в пролетария, которому нечего было терять и у которого не оставалось иного пути, кроме батрачества, фабрики и завода. По существу, эти программы декабристов в их аграрной части можно сравнить с «политикой огораживания» – известным процессом, осуществляемым в Англии (и в других европейских странах, откуда декабристы и почерпнули основные положения этой программы) на протяжении XV–XIX вв. Себе же дворянские революционеры, планирующие сменить абсолютную монархию на конституционную или даже на аристократическую республику, отводили роль главных бенефициаров, получавших в качестве приза основное средство производства того времени – землю и ее ресурсы.

История не имеет сослагательного наклонения, и трудно сказать, к каким результатам привела бы реализация этих программ декабристов. При том, что они вели к усугублению противоречий между народом и элитой, конкретная ситуация во многом зависела бы от субъективных факторов, в том числе и от пресловутого фактора личности в истории, от международной ситуации, от реакции национальных элит окраин Российской империи и пр., и пр. Интервенция западных стран и Турции, потеря Крыма, Финляндии, Прибалтики, Дальнего Востока – вполне вероятный сценарий, как и крестьянское восстание внутри страны намного более жестокое и масштабное, чем восстание Пугачева. Плачевный результат для российской государственности, в этом случае, был бы неизбежен, тем более что и сами декабристы планировали раздел страны на 14 «республик». По сути, это был бы 1991 год, только на 160 лет раньше.

* * *

В XVIII–XIX вв. отсутствие гражданского общества в России, раскол русского социума на два параллельных мира привели к ослаблению страны, что проявилось в падении ее внешнеполитического значения, к научному и промышленному отставанию и, наконец, вылилось в поражение в Крымской войне (1853–1856), которое, как считают, стало немаловажным толчком к отмене крепостного права в 1861 г.

 

Глава 13. Великие реформы Александра II: мина замедленного действия

 

«Подмороженная» Россия

Сделав обзор социальной жизни Российской империи XVIII – первой половины XIX вв., можно с сожалением констатировать, что в этот исторический период в нашей стране не было условий для существования гражданского общества. Масонские, научные, религиозные и прочие организации, появившиеся в России в послепетровскую эпоху, состояли, преимущественно, из представителей господствующего класса поместного дворянства и представляли интересы той или иной части элиты, но не народа в целом. Значительная часть народа – крепостные крестьяне – были вовсе исключены из числа граждан и даже подданных, другие – «свободные» землепашцы – жили в своем «крестьянском мире», параллельном миру элиты и никогда с ним не пересекавшемся.

По существу, в имперской России раскол на народ и элиту привел к появлению двух параллельных миров, двух обществ, двух культур. А как известно из одной старой и мудрой книги, «Царство, разделившееся в себе, не устоит» (Мтф., 12–25).

Политика Романовых, заботившихся об укреплении своей династии, привела к противоположному результату. Стремясь опереться на поместное дворянство, превратив его в привилегированный класс, всероссийские самодержцы породили силу, которая стала угрожать самому самодержавию, примером чему служат дворцовые перевороты XVIII века. А. С. Пушкин (правда, со ссылкой на г-жу де Сталь) охарактеризовал эту политическую систему так: «Власть в России есть абсолютная монархия ограниченная удавкой». Не удовлетворяясь возможностью менять самодержцев, ударный отряд дворян – декабристы – попытался и вовсе заменить абсолютистскую монархию на конституционную или даже на «республиканско»-олигархический образ правления.

В свою очередь, «простой» народ на протяжении всего XVIII века пытался восстановить статус-кво и вернуть себе те права, которых его лишили. Подтверждением этому служат многочисленные восстания, сотрясавшие Российскую империю с правления Петра I по царствование Екатерины II: Астраханское, Булавина, Пугачева, рабочие бунты в Москве, Липецке, Воронеже, на Урале.

Романовы оказались между молотом дворянского властолюбия и наковальней народного гнева. В этих условиях Николай I, пушками отстояв свою власть на Сенатской площади в декабре 1825 года, попытался «подморозить» страну, сохранив шаткое социальное равновесие с помощью «сильной руки».

Но, как написал автор оригинальной исторической гипотезы о циклах Фибоначчи Евгений Львов, «В наши дни уже много забылось из той далёкой брежневской эпохи и по сравнению с современным укладом жизни воспринимается в розовом цвете. Но, чтобы лучше ощутить все её особенности вспомним высказывание одного известного российского историка: «…поставил себе задачей ничего не переменять, не вводить ничего нового в основаниях, а только поддерживать существующий порядок, восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости с помощью практического законодательства и все это делать без всякого участия общества, даже с подавлением общественной самостоятельности, одними правительственными средствами; но он не снял с очереди тех жгучих вопросов, которые были поставлены, и, кажется, понимал их жгучесть еще сильнее, чем его предшественник…».

Для многих в начале этой фразы можно уверенно поставить Брежнева Л. И. и смело использовать её для описания периода т. н. застоя. Однако в реальности это высказывание принадлежит историку Ключевскому В. О., относится к царствованию Николая I и на этом примере однозначно проявляется общность и полное подобие исторических эпох».

Однако внешнеполитическое доминирование при внутреннем расколе общества и искусственном сдерживании производительных сил привело к тому, что Российская империя оказалась лицом к лицу с враждебной Европой и только благодаря героизму русского народа смогла устоять в военном противостоянии с коалицией Англии, Франции, Сардинии и Турции. Атаки Запада не преследовали цель тотального уничтожения России, серия атак на Балтике, Соловках, Камчатке и, кончено, осада Севастополя были призваны показать слабость русского «колосса», унизить его и вышвырнуть из числа «великих держав», лишить союзников и влияния в Европе. Частично это удалось. (Кстати, сейчас перед Россией стоит та же опасность: объединенная Европа готовит атаку на российские анклавы в Крыму, Прибалтике и Приднестровье, чтобы лишить ее внешнеполитического авторитета и союзников.)

Окончание Крымской войны совпало со смертью императора: как утверждают, Николай I, уже больной гриппом, 9 февраля 1855 г. намеренно вышел на смотр маршевых батальонов в одном мундире, без шинели – в 23-градусный мороз… Личный врач воскликнул ему вслед: «Государь, это хуже чем смерть, это самоубийство!» Здоровье царя после самоубийственной прогулки по морозу ухудшилось, а 14 февраля пришло донесение из Крыма: русские войска потерпели поражение под Евпаторией. Это стало для Николая Павловича последним ударом, и 18 февраля царь скончался.

Политика «подмораживания» и «железной руки» скончалась в 1855 г. вместе с государем. Обычно в таких случаях говорят штампом: «настало время реформ». Но это время настало гораздо раньше, и теперь вечно опаздывающая власть должна была поторопиться, чтобы спасти страну. Перед ней стояла задача преодолеть культурно-социальный раскол в обществе и создать условия для модернизации политической и экономической жизни России.

 

Реформа 1861 г. и дальнейший раскол общества

Крепостное право – величайшая несправедливость и причина смертельного раскола в российском обществе. Это, разумеется, понимали правящие круги Российской империи. Александр II, выступая 30 марта 1856 г. перед московскими губернскими и уездными предводителями дворянства, заявил: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам; это несправедливо, – и Вы можете сказать это всем направо и налево; но чувство, враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастью, существует, и от этого было уже несколько случаев неповиновения помещикам. Я убеждён, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что и вы одного мнения со мной; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».

Классическую революционную ситуацию, описанную В. И. Лениным словами «верхи не могут, а низы не желают», власти попытались разрешить «свыше». Менее чем через год после данных императором заверений о несправедливости слухов об освобождении крепостных, 3 января 1857 г. начал работу Секретный комитет «по обсуждению мер для устройства быта помещичьих крестьян». Этим эвфемизмом правительство пыталось закамуфлировать свои намерения, дабы хоть как-то оттянуть момент перехода к решительным действиям. Чтобы не будировать правящий класс, предполагалось даже ограничиться «смягчением» положения крепостных крестьян, и лишь в неопределенном будущем перейти к их освобождению.

Состав комиссии, обсуждавшей реформу, отлично показывает, с кем именно власть пыталась установить консенсус, и, следовательно, кого она признавала «гражданским обществом», с которым следует обсуждать важнейшие изменения в жизни страны: подготовка крестьянского вопроса была поручена крупным землевладельцам, таким как В. Н. Панин, М. Н. Муравьев, председатель Секретного комитета по помещичьим крестьянам, а в прошлом руководитель III Отделения (тогдашней политической полиции – жандармерии) А. Ф. Орлов и др.

Отличным примером их настроений может служить деятельность графа В. Н. Панина, владельца подмосковной усадьбы Марфино, который, будучи членом Секретного, а затем и Главного комитетов по крестьянскому вопросу, прилагал все усилия, чтобы затормозить освобождение крепостных и настолько опасался крестьянского бунта при проведении реформы в жизнь, что призывал правительство ввести по всей стране военное положение. Стоит отметить, что граф Панин был убеждённым противником отмены телесных наказаний для крестьян до такой степени, что принятие Государственным Советом закона об уничтожении телесных наказаний стало поводом для его отставки.

Присутствие подобных представителей правящей элиты в Комитете во многом предопределило результаты реформы, и даже наличие среди них либералов вроде Н. А. Милютина с его прекраснодушными мечтами об упразднении крепостного права в Росси не помешало им провести реформу в своих интересах, но в ущерб интересам всего российского общества в целом.

Несмотря на желание императора и правительства спустить дело освобождения крепостных «на тормозах», ситуация в обществе была такова, что реформу пришлось не только проводить, но проводить ускоренно и относительно гласно: печатались отчеты заседаний, были учреждены губернские комитеты и редакционные комиссии, в работе комиссий принимали участие эксперты, в том числе и независимые. Учитывались данные статистики, опыт зарубежных стран, проводились экономические расчеты…

Вот только мнения самих крепостных крестьян о том, как следует проводить реформу, никто не собирался учитывать.

16 февраля 1858 г. Секретный комитет переименовали в Главный комитет по крестьянскому вопросу, а к концу того же года были сформулированы основные положения крестьянской реформы: крепостные крестьяне получали личную свободу (бесплатно) и надел земли (за выкуп).

19 февраля (3 марта н. ст.) 1861 г. в Петербурге император Александр II подписал Манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей» и Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости, состоявшие из 17-и законодательных актов. Манифест был обнародован 5 марта (ст. ст.) 1861 года, в Прощёное воскресенье в церквах после обедни. В Михайловском манеже указ перед народом Александр II зачитал лично. И стал именоваться в исторических анналах, писанных придворными историографами, «Освободителем».

Таким образом, впервые со времен Елизаветы Петровны (1741 г.) крепостные крестьяне вновь были признаны равноправными подданными Российской империи и получили гражданские права. 120 лет они существовали на бесправном положении «скота с человеческим лицом», который можно было продать или запороть до смерти. Учитывая, что и крепостные, и их владельцы были православными христианами и, зачастую, причащались Св. Таин в одной и той же церкви из одной и той же чаши, с нравственной стороны ситуация была совершенно дикая и абсурдная. Принимая это во внимание, следует признать, что с этой точки зрения крестьянская реформа 1861 г. имела огромное значение для нормализации ситуации в социальной жизни Российской империи. Но, к сожалению, это был, пожалуй, единственный положительный результат реформы.

Получив личную свободу, право распоряжаться своим имуществом, заключать сделки и открывать собственное дело, поступать в учебные заведения и наниматься на военную службу и даже участвовать в выборах в органы местного самоуправления, крестьянин все равно оставался человеком второго сорта. Когда, например, в 1863 г. были отменены телесные наказания, это не коснулось крестьян, и их, как и солдат, продолжали пороть вплоть до 1902 г.

Но основной проблемой, миной замедленного действия под весь государственный миропорядок, стало наделение крепостных крестьян землей за выкуп. Вопрос заключался даже не столько в том, что за свою землю, когда-то отнятую у них правительством и переданную в собственность помещикам, крестьяне должны были теперь выплачивать выкуп. Этот выкуп оказался обременен огромными процентами: бывшие крепостные должны были единовременно уплатить помещику за свой надел около пятой части стоимости. Остальную часть помещикам выплачивало государство. Однако крестьяне должны были возвращать царскому правительству эту сумму с процентами ежегодными платежами в течение 49 лет. В итоге, заплатив помещикам 544 миллиона рублей, царское правительство получило к 1906 г. с крестьян 1 млрд. 571 млн. рублей золотом! Почти в три раза больше! Неплохой гешефт царского дома Романовых. К тому же, после реформы у крестьян осталось на 20 % земли меньше, чем было до 1861 года. Крестьяне оставались «временнообязанными», по закону до 1 января 1883 г., а на практике – вплоть до 1912–1913 гг. За пользование надельной землёй они должны были отбывать барщину или платить оброк и не имели права отказа от неё в течение 49 лет. Таким образом, дав крестьянам «волю», реформаторы сохранили экономическую, фактическую зависимость крестьян. Де-факто, крестьян вернули в ситуацию конца XVI века, когда лично свободный крестьянин не мог уйти от помещика вплоть до выплаты ему долга. Стремились в будущее, а вернулись в прошлое. Как тут не вспомнить Черномырдина: «Хотели как лучше и вот опять…». В результате такой реформы российская экономика так и не получила нужного количества вольнонаемных рабочих рук. Паровоз российского капитализма все еще пыхтел на старте, тогда как западноевропейские локомотивы мчались вперед.

Официальная история, как всегда благостная, сообщала, что через несколько дней после объявления Манифеста государь принимал депутацию крестьян, которая в трогательных выражениях заявляла царю, что крестьянство «не обидит» его своим поведением. «Все будет в порядке – чтобы тебе никогда не каяться, что ты нас волею подарил». В реальности все было иначе.

Сын знаменитого профессора русской словесности С. П. Шевырева писал своему отцу, что крестьяне не понимают реформы, ни на какие соглашения не идут и все надеются получить даром. Как указывал М. Н. Покровский, вся реформа для большинства крестьян свелась к тому, что они перестали официально называться «крепостными», а стали называться «обязанными»; формально они стали считаться свободными, но в их положении абсолютно ничего не изменилось, или даже ухудшилось: в частности, пороть крестьян помещики стали ещё больше. «Быть от царя объявленным свободным человеком, – писал историк, – и в то же время продолжать ходить на барщину или платить оброк: это было вопиющее противоречие, бросавшееся в глаза. «Обязанные» крестьяне твёрдо верили, что эта воля – не настоящая…»

Издание министерства внутренних дел «Северная почта» в «административном и законодательном обозрении» за 1861 г., в помещенном в первых номерах газеты за 1862 г. так характеризует это явление:

«За первым впечатлением радости наступила другая пора, самая трудная в крестьянском деле: знакомство 100 тысяч помещиков и 20 миллионов крестьян с новыми Положениями, введением во всю сферу веками сложившихся личных и хозяйственных отношений новых начал, но еще не усвоенных, а уже требовавших немедленного практического применения». Крестьяне из Манифеста узнали, что их ожидает перемена к лучшему. Но в чем? Это не обнаруживалось тут же и непосредственно. Естественно, возникло у крестьян недоумение: в чем же состоит воля? Они стали обращаться к помещикам, священникам, чиновникам, ища разъяснений. Никто их удовлетворить не мог. Крестьянство заподозрило обман: воля есть, но ее скрывают. Оно стало само искать ее в Положениях. Появились грамотеи, которые, путая крестьян, становились подстрекателями. «Были, хотя и немного, также примеры несомненной злонамеренности или корысти». Крестьянство устремилось и по другому пути. По меткому выражению одного губернского Присутствия, «оно начало, так сказать, расправлять свои усталые члены, потягиваться во все стороны и пробовать: до какой степени можно теперь безнаказанно не выходить на барщину, не исполнять задаваемых уроков, не слушаться вотчинного начальства». Началось пассивное сопротивление. Там, где помещики поняли, что надо дать народу одуматься и умерили свои требования, недоразумения улаживались легче. Там же, где они видели в неповиновении крестьян проявление анархии и с помощью властей прибегали к мерам строгости, или где, действительно, были тяжелые хозяйственные условия, возникли более серьезные столкновения. Волнения иногда разрастались настолько, что делали необходимым применение энергичных мер. «Эти меры усмирили народ, но они его не убедили». Крестьяне продолжали верить в то, что будет и «чистая воля», и «земля даром», только получат они это через два года…

Как видим, правительство не замалчивало той трагедии, которая обнаруживалась при проведении Реформы. Оно имело мужество открыто заявить, что примененные им меры строгости усмирили народ, но не убедили его. Действительно, пусть волнения резко пошли на убыль, пусть бунты стали прекращаться: крестьянство, отказавшись от наступления, лишь перешло к обороне! Положения оно не приняло. Это выразилось в том, что крестьянство не только решительно уклонилось от подписания Уставных грамот, долженствовавших утвердить на взаимном договоре новые отношения их к помещикам и закрепить за ними отводимые им земли, но – что являлось полной неожиданностью и казалось непонятным и необъяснимым! – столь же решительно отказывалось заменять барщину оброком. Если учесть ту ненависть, которую испытывали крестьяне к барщине, как к символу крепостной неволи, особенно, если принять во внимание, что – по общему мнению – основным недоумением крестьян в их понимании объявленной им воли был факт сохранения барщины, как чего-то несовместимого с волей, то действительно нельзя не признать, что это упорство, с которым крестьяне отказывались от ее ликвидации, приобретало характер своеобразной загадочности. А, между тем, оба эти явления, т. е. и отказ от перехода на оброк, и отказ от подписания Уставных грамот, приобрели массовый и повсеместный характер.

Реформа разочаровала крестьян, прежде всего, по той причине, что не решила основной вопрос в России того времени – земельный: «Землю не получил тот, кто ее не имел. Помещикам разрешалось взамен выкупа забирать у крестьян по одной десятине на душу. Размер надела имел разную цену: первые десятины стоили дороже, большие – дешевле. Это сделали потому, что бы у крестьян осталось больше земли, поскольку выкупать больше земли было выгоднее… не была установлена частная собственность на землю. У крестьян было особое ограничение земельного права».

Как указывал историк П. А. Зайончковский, представление о том, что «эта свобода не настоящая» разделялось после реформы не только крестьянами, но и широкими слоями населения, включая либеральную интеллигенцию: «Обнародование „Положений“ сразу же вызвало мощный подъём крестьянского движения. Сохраняя наивную веру в царя, крестьяне отказывались верить в подлинность манифеста и „Положений“, утверждая, что царь дал «настоящую волю», а дворянство и чиновники либо её подменили, либо истолковывают в своих корыстных интересах»; «Герцен и Огарёв писали, что народу нужны «земля и воля»»; «задача манифеста [об освобождении крестьян] заключалась в доказательстве того, что ограбление крестьян является актом «величайшей справедливости», вследствие чего они безропотно должны выполнять свои повинности помещику. Известный общественный деятель либерального направления Ю. Ф. Самарин в своём письме к тульскому помещику князю Черкасскому именно так и оценивал значение манифеста… от которого, по его словам, «веет скорбью по крепостному праву»».

Условия выкупа земли имели «наиболее грабительский характер», – писал П. А. Зайончковский. В приводимых им примерах, которые, по его словам, являются «яркой иллюстрацией того безудержного грабежа крестьян, который устанавливался «Положениями 19 февраля 1861 г.»», суммы выкупных платежей крестьян, выплачиваемые ими в течение 49 лет, с учётом процентов (6 % годовых) в 4–7 раз превышали рыночную стоимость выкупаемой ими земли.

Соответственно, по условиям реформы крестьяне были по существу принуждаемы к выкупу земли, которую М. Н. Покровский называет «принудительной собственностью». А «чтобы собственник от неё не убежал, – пишет историк, – чего, по обстоятельствам дела, вполне можно было ожидать, – пришлось поставить «освобождаемого» в такие юридические условия, которые очень напоминают состояние если не арестанта, то малолетнего или слабоумного, находящегося под опекой».

Как указывает П. А. Зайончковский, те барщина или оброк, которые должны были отрабатывать или платить за пользование помещичьей землёй «временнообязанные крестьяне», даже выросли по итогам реформы (в расчёте на десятину земли крестьянина). Они не имели права отказаться от предоставленного им помещиком надела и соответственно, от «феодальных повинностей» по крайней мере, в первые девять лет. «Это запрещение, – пишет историк, – достаточно ярко характеризовало помещичий характер реформы». В последующие годы отказ от земли был ограничен рядом условий, затруднявших осуществление этого права. А после 1881 г. выкуп земли и вовсе стал обязательным.

Существует мнение, что законы 19 февраля 1861 г., означавшие юридическую отмену крепостного права (в юридических терминах второй половины XIX в.) не являлись его отменой как социально-экономического института (хотя и создали условия для того, чтобы это случилось в течение последующих десятилетий). Иными словами, согласно данному мнению (высказываемому, например, историками Б. Г. Литваком и Л. Г. Захаровой), они всего лишь запустили или ускорили процесс исчезновения крепостного права.

Ещё одним результатом реформы 1861 г. стало появление так называемых отрезков – части земель, составлявших в среднем около 20 %, которые ранее были в ведении крестьян, но теперь оказавшихся в ведении помещиков и не подлежащих выкупу. Как указывал Н. А. Рожков, раздел земли был специально проведён помещиками таким образом, что «крестьяне оказались отрезанными помещичьей землёй от водопоя, леса, большой дороги, церкви, иногда от своих пашен и лугов… [в результате] они вынуждались к аренде помещичьей земли во что бы то ни стало, на каких угодно условиях». «Отрезав у крестьян, по Положению 19 февраля, земли, для тех абсолютно необходимые, – писал М. Н. Покровский, – луга, выгоны, даже места для прогона скота к водопою, помещики заставляли их арендовать эти земли не иначе, как под работу, с обязательством вспахать, засеять и сжать на помещика определённое количество десятин». В мемуарах и описаниях, написанных самими помещиками, указывал историк, эта практика отрезков описывалась как повсеместная – практически не было помещичьих хозяйств, где бы не существовало отрезков. В одном примере помещик «хвастался, что его отрезки охватывают, как кольцом, 18 деревень, которые все у него в кабале; едва приехавший арендатор-немец в качестве одного из первых русских слов запомнил atreski и, арендуя имение, прежде всего справлялся, есть ли в нём эта драгоценность».

Как писал после реформы 1861 г. смоленский помещик А. Н. Энгельгардт, «теперь… иное имение и без лугов, и с плохой землёй даёт большой доход, потому что оно благоприятнее для землевладельца расположено относительно деревень, а главное, обладает „отрезками“, без которых крестьянам нельзя обойтись, которые загораживают их земли от земель других владельцев». М. Е. Салтыков-Щедрин вспоминал, что «когда только что пошли слухи о предстоящей крестьянской передряге…, когда наступил срок для составления уставной грамоты, то он [помещик] без малейшего труда опутал будущих «соседушек» со всех сторон. И себя, и крестьян разделил дорогою: по одну сторону дороги – его земля (пахотная), по другую – надельная; по одну сторону – его усадьба, по другую – крестьянский порядок. А сзади деревни – крестьянское поле, и кругом, куда ни взгляни, – господский лес… Словом сказать, так обставил дело, что мужичку курицы выпустить некуда».

По словам П. А. Зайончковского, арендные цены на отрезанные у крестьян земли были значительно выше существующих средних арендных цен (в приводимых им примерах – в 2 раза). Кроме того, обычно использование этих земель крестьяне не оплачивали деньгами, а отрабатывали, что ещё более увеличивало для них бремя помещичьих отрезков, так как труд крестьянина в этом случае оценивался значительно дешевле, нежели при условии вольного найма.

В последующем ликвидация отрезков стала одним из главных требований не только крестьян, а также революционеров последней трети XIX в. (народники, народовольцы и т. д.), но и большинства революционных и демократических партий в начале XX в., вплоть до 1917 года. Так, аграрная программа большевиков вплоть до декабря 1905 г. в качестве главного и по существу единственного пункта включала ликвидацию помещичьих отрезков; это же требование являлось главным пунктом аграрной программы I и II Государственной Думы (1905–1907 гг.), принятой подавляющим большинством её членов (включая депутатов от партий меньшевиков, эсеров, кадетов и «трудовиков»), но отвергнутой Николаем II и Столыпиным, которые, таким образом, фактически предпочли пожертвовать своими жизнями ради сохранения помещичьих привилегий, чем выполнить веление времени.

По словам Н. Рожкова, «крепостническая» реформа 19 февраля 1861 г. стала «исходным пунктом всего процесса происхождения революции» в России, а согласно аналогичному выводу Л. Г. Захаровой, «компромиссный и противоречивый характер» реформы «был чреват в исторической перспективе революционной развязкой».

После реформы в деревне усилилось расслоение крестьянства. Некоторые крестьяне богатели, покупали землю у помещиков, нанимали работников. Из них впоследствии сформировался слой кулачества – деревенской буржуазии. Многие бедные крестьяне разорялись и отдавали свои наделы за долги кулакам, а сами нанимались в батраки или уходили в город, где становились добычей мошенников разных мастей.

Социальные противоречия между безземельными крестьянами и богатыми землевладельцами (помещиками и кулаками) явились одной из причин грядущей русской революции. После реформы вопрос о земле стал жгучей проблемой российской действительности. По всей России 30 тысяч помещиков владели таким же количеством земли, которое имели 10,5 миллионов крестьянских дворов. В этой ситуации революция была неизбежной.

В политическом, экономическом и социальном аспекте правительственные «реформаторы» сделали все, чтобы не допустить справедливого решения тех проблем, которые назрели в жизни страны. И эта «половинчатость» привела, в конце концов, к гибели государства и потомков самих «реформаторов» в пламени Гражданской войны.

 

«Крестьянский мир» и гражданское общество

Формой гражданской самоорганизации крестьян была т. н. «крестьянская (сельская) община», или «мир», решавшая вопросы административно-хозяйственного самоуправления.

Сельские общины существовали в России с глубокой древности. В связи с тем, что Российская империя в XVIII–XIX столетиях не располагала достаточно развитым административным аппаратом, чтобы установить какие-либо отношения с общиной каждого отдельного селения, она предпочитала иметь дело с более крупным административным образованием – волостью, а собственно сельская община имела характер неформального объединения. Система управления государственными крестьянами, сформировавшаяся в течение XVIII столетия, имела волостную структуру управления. Из этой структуры полностью исключались крепостные крестьяне, управление и надзор над которыми был передан помещикам, которые несли полную ответственность перед государством за действия своих крепостных.

Официальные крестьянские общины были образованы в результате реформы графа Киселёва по управлению казённым имуществом 1837–1841 годов и первоначально распространялись только на государственных крестьян. При принятии в 1838 году «Учреждения сельского управления», государственные крестьяне были организованы в сельские общества, соответствующие селениям. Общества управлялись сельскими сходами, выбиравшими сельских старшин и сельских старост, и являлись коллективными владельцами земли селений (улиц, проездов). Также сельские общества могли являться коллективными владельцами надельной земли, предоставлявшими их отдельным крестьянам во временное пользование. Для решения мелких судебных дел между крестьянами создавался упрощенный суд – сельская расправа.

После 1861 г. сельские общины были образованы и для бывших крепостных. Они были учреждены «Общим положением о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», принятым в 1861 году. Сельские общества составляли крестьяне, ранее принадлежавшие одному помещику и проживавшие в одном селении (если одно селение принадлежало нескольким помещикам, в нём образовывалось несколько сельских общин). Закон не устанавливал максимального размера сельских общин, однако рекомендованный размер более крупной единицы самоуправления – волости – должен был составлять от 300 до 2000 ревизских душ. Если какое-либо сельское общество оказывалось соразмерным с волостью, допускалось организовывать волость из одного общества.

К началу XX века в 49 губерниях Европейской России имелось 107815 сельских обществ, объединявших 232907 селений. На общество в среднем приходилось 95 крестьянских дворов и 302 крестьянина мужского пола.

Сельское общественное управление состояло из сельского схода и сельского старосты.

Сельский сход (мирская сходка, мирской сход) – орган крестьянского самоуправления во 2-й половине XIX – начале XX веков. Объединял всех крестьян-домохозяев, составлявших сельское общество, избирал сельского старосту и других должностных лиц. Обладал судебно-полицейской властью. Долговременно отсутствующие крестьяне могли передавать своё право голоса другому лицу.

Ведению сельского схода подлежали: выборы сельского старосты и других должностных лиц; замещение должностей десятских и сотских (местные чины полиции, содержавшиеся за счёт крестьян), до 1903 года; все дела, относящиеся к общинному пользованию мирской землёй; раскладка между крестьянами земских и государственных сборов; установление и раскладка мирских сборов в пользу самих обществ; исключение из крестьянских обществ тех, чье пребывание угрожает местному благосостоянию и безопасности; увольнение из общества и прием новых членов; разрешение семейных разделов; управление общественными продовольственными капиталами и хлебными запасами.

Постановления сельского схода требовали большинства голосов. Особо важные постановления (продажа и покупка общинной земли, переход от общинного пользования землёй к участковому или подворному, передел земли) требовали двух третей голосов.

Сельский староста избирался большинством голосов сельского схода. Обязанности сельских старост были следующими.

Практически все, интересующиеся историей России, слышали об общинном землевладении, при котором вся крестьянская земля находилась в собственности общины. Община («мир») регулярно перераспределяла землю между крестьянскими хозяйствами, сообразно размеру семей. Часть земли (прежде всего луговые, пастбищные земли и леса, неудобья), как правило, не разделялись между крестьянами и находились в совместном владении сельского общества. По обычаю, крестьяне оценивали хозяйственную полезность каждого участка в условных единицах, «тяглах», сколько «тягл» находилось в распоряжении крестьянского хозяйства, столько же пропорциональных долей оно должно было вносить в общую сумму поземельных налогов, уплачивавшихся сельской общиной.

Но, кроме общинного землевладения существовали и другие его формы. Второй широко распространённой формой землевладения в сельских обществах было подворное (участковое) землевладение, при котором каждое крестьянское хозяйство получало выделенный раз и навсегда, передаваемый по наследству участок. Такая форма собственности была более распространена в Западном крае. Наследственный участок представлял собой неполную частную собственность – он передавался по наследству, но не мог быть продан. Как и общинное владение, подворное владение могло сочетаться с общинной собственностью на непахотные земли (луга, пастбища, лес, неудобья).

Государство в большинстве случаев имело дело только с сельскими обществами в целом, не собирая сведений о размерах землевладения каждого отдельного крестьянского хозяйства. Соответственно, и размер государственных налогов и земских сборов, собираемых с земель, рассчитывался государственными и земскими учреждениями также для сельского общества в целом. Выкупные платежи в большинстве случаев также уплачивало сельское общество в целом (индивидуальный выкуп помещичьих земель крестьянами в ходе реформы 1861 года был редкостью). Распределение налоговой нагрузки по крестьянским хозяйствам было внутренним делом сельской общины, разрешавшимся обычно сельским сходом при принятии решения о переделе земли.

Все члены сельской общины (при общинном пользовании землёй) были связаны круговой порукой – община несла коллективную ответственность за уплату всех видов налогов и выкупных платежей всеми своими членами. Это требование, достаточно жёсткое, было частично оправдано тем, что закон делал практически невозможным обращение взыскания по долгам на большую часть имущества крестьян. Земельный надел, как принадлежащий общине в целом, не мог быть изъят по долгам отдельного крестьянина; также не подлежало изъятию любое имущество сельскохозяйственного назначения (одна корова, инвентарь, семена) и дом крестьянской семьи. Стоимость всего остального имущества была, как правило, весьма невелика.

Круговая порука была отменена в 1903 году в 46 губерниях Европейской России, в 1905 году – повсеместно. С этого момента обложение крестьян налогами стало индивидуальным и производилось государственными чиновниками (податными инспекторами) без участия волостных и сельских управлений.

 

Великие реформы как катализатор революции

Крестьянская реформа стала одной из первых в ряду т. н. «Великих реформ» 1860-1870-х гг. Подстегнутая поражением в Крымской войне и напуганная революционной ситуацией, сложившейся в стране, власть пыталась выйти из кризиса с наименьшими «потерями» для помещичьей элиты путем проведения «сверху» ряда реформ: судебной, местного самоуправления, военной, образования, печати и др. Но именно то, что буржуазные реформы проводили в жизнь представители отжившего класса, место которому было на свалке истории, привело к тому, что эти реформы не смогли снять имеющиеся проблемы, загнали их внутрь больного организма и стали катализатором дальнейшего раскола российского общества, который прошел уже не только между элитой и народом, но и внутри господствующего класса, и внутри класса трудящегося: в рядах первого землевладельцы и буржуа тянули каждый на себя общее одеяло, во втором же крестьяне и пролетариат как лед весной кололись на различные страты по имущественному признаку и иногда весьма различным групповым интересам (кулаки и безземельные, кадровый пролетариат и сезонные рабочие, и т. п.).

Немало усилий к этому приложили революционные и даже просто леволиберальные группы, для которых преодоление социального кризиса было смерти подобно, ибо в таком случае они становились невостребованными и имели только одну перспективу: сойти с исторической сцены.

С другой стороны, все усилия императорского правительства были во многом сведены к тому, чтобы как можно дольше сохранить за классом землевладельцев их преимущества, включая завуалированную зависимость бывших крепостных – от пресловутой «временнообязанности» до хитроумной системы «отрезков», открывших для бывших рабовладельцев новый способ обогащения.

«Из многих ущемлений крестьян в пользу их бывших владельцев решающее значение имели «отрезки» и «временнообязанное состояние», создавшие систему полукрепостной с сильнейшей примесью кабальности эксплуатации крестьян. Ни помещичьи, ни крестьянские хозяйства не встали и не могли встать на путь подъема и модернизации. Эгоизм дворянства, неспособность отказаться от феодального «права ничего не делать», хозяйственная бездарность привели к замораживанию системы отношений, которая мыслилась как переходная к новому, а оказалась продолжением старого.»

Таким же «продолжением старого» были и другие «великие» реформы.

Важнейшей, с точки зрения создания гражданского общества, была реформа местного самоуправления, или земская реформа. 1 января 1864 г. на части территории Российской империи было введено Положение о губернских и уездных земских учреждениях, которое регламентировало создание земских учреждений и выборы в них. В ходе реформы создавались земские собрания (представительные органы местного самоуправления) и земские управы (их исполнительные органы).

По существу, это были первые после Земских соборов всесословные органы местного представительства и в этом качестве они могли бы сыграть решающую роль в преодолении социального кризиса, который продолжал углубляться в России.

Однако, мало того, что таким образом императорское правительство пыталось переложить заботы о местном образовании, медицине, благоустройстве, соцобеспечении и даже тюрьмах на плечи населения, но и «бессословность» этих земств оказалась такой же извращенной, как и «свобода» бывших крепостных.

Разработанная в недрах министерства внутренних дел, реформа была призвана защитить дворянские интересы. Формально реформа предполагала, что в выборах мог участвовать человек любого сословия, но выборная система с 3 куриями и многочисленные цензовыми ограничениями делала земство еще одной попыткой власти стреножить исторический процесс, ограничить как буржуа, так и крестьянство.

Об этом свидетельствует тот факт, что правом участия в выборах по 1-й курии пользовались владельцы не менее чем 200 десятин земли, владельцы промышленных, торговых предприятий или другого недвижимого имущества на сумму не ниже 15 тыс. руб. или приносящего доход не менее 6 тыс. руб. в год, а также уполномоченные от землевладельцев, обществ и учреждений, владевших не менее 1/20 ценза 1-й курии. Выборы по крестьянской курии были многостепенными: сельские общества выбирали представителей на волостные сходы, те – выборщиков, а последние – гласных в уездное земское собрание. Председателями губернских и уездных съездов были предводители дворянства. Существовал и ряд ограничений для земств: земские собрания и управы были лишены права общаться между собой, они не имели принудительной власти, так как полиция им не подчинялась; их деятельность контролировалась губернатором и министром внутренних дел, имевшими право приостанавливать исполнение любого постановления земского собрания.

Наряду с земской реформой надо отметить и реформу городского самоуправления 1870 г. По своим результатам она мало чем отличалась от земского самоуправления на селе. Городская дума и городская управа также была вотчиной обладателей ценза: например, год спустя после начала реформы только один из 30 жителей Москвы имел право избирать в городскую думу, т. е. избирателями были чуть более 3 % населения города. Кроме того, Городовое положение 16 июня 1870 г. включало и ряд ограничений религиозного характера: число нехристиан не должно было превышать 1/3 общего числа гласных членов думы, а глава городской думы не мог быть иудеем по вероисповеданию.

В целом, хотя земская и городская реформы самоуправления и создали некоторые минимальные предпосылки для развития гражданского общества в России, но фактически они служили инструментами сохранения в иной форме прежних привилегий землевладельцев как господствующего класса и объективно вели к углублению революционного кризиса в стране.

Судебная реформа 1864 г. была, быть может, одной из наиболее удачных реформ Александра II. Суд стал, по крайней мере, де-юре, бессословным, состязательным и гласным, с участием присяжных.

Реорганизация судебной системы привела к созданию в России двух ветвей судов – мировые суды и общие съезды. Каждая из этих ветвей, в свою очередь, подразделялась на две инстанции – мировые судьи и мировые съезды, окружные судьи и окружные съезды. Новая система имело четкую иерархию и разделение полномочий, что позволяло избавиться от путаницы, существовавшей ранее. Теперь весь процесс прохождения дела по инстанциям был достаточно коротким и четко оговоренным. Дело не терялось и не застревало на несколько лет в кабинетах чиновников. Дела разделялись на гражданские и уголовные и рассматривались в зависимости от их классификации.

Реформа также существенно изменила принципы и процедуры судопроизводства. Суд стал более открытым. Все участники процесса имели равные права и могли выступать в суде с доказательствами и речами, а также на равных участвовать в прениях. Расширены были полномочия следователей – были введены новые типы оперативно-розыскных мероприятий, появились новые типы доказательств. Кроме того, было проведено разделение на предварительное и судебное следствие, что снижало возможность появления судебной ошибки. Подсудимые могли рассчитывать на полноценное обжалование приговора в вышестоящих инстанциях в кратчайшие сроки.

Одной из самых важных частей реформы было становление суда как независимого института власти. Судебная власть была полностью отделена от административной и полицейской.

И все же, при всех положительных результатах судебной реформы она несла в себе огромный недостаток: утверждение о том, что суд стал бессословным, является верным лишь в той степени, в какой мы говорим о сословиях, подлежащих его юрисдикции. Но существовала огромная группа населения, которая была исключена из юрисдикции новых, замечательных и справедливых судебных учреждений.

Не составит особого труда догадаться, что этой группой оказались бывшие крепостные крестьяне. Для них были устроены особые сословные суды, которыми руководили их бывшие хозяева, не желавшие упускать власть над своими крепостными и после того, как правительство пожаловало им «волю».

После освобождения крестьян для них в каждой волости был учрежден волостной суд, разбиравший мелкие иски и проступки. Суд действовал на основании местных обычаев, не следовал общему законодательству, и к его процедуре не предъявлялось никаких требований. По существу, суд и расправу на селе вершили два человека: сельский староста и его непосредственный начальник, мировой посредник (впоследствии – земский участковый начальник), назначавшийся, конечно, не из крестьян.

За «маловажные поступки» сельский староста мог своей властью подвергнуть виновных следующим наказаниям: общественным работам или аресту до двух дней, штрафу до одного рубля. Дисциплинарной власти сельского старосты должны были подчиняться не только крестьяне, но и все лица податных сословий (то есть все, кроме дворян, духовенства и почётных граждан), постоянно проживающие на территории сельского общества.

С момента освобождения крестьян правительственным чиновником, ответственным за проведение крестьянской реформы на местах, был мировой посредник. Основной задачей мирового посредника была организация переговоров по наделению сельских обществ землёй и составление уставных грамот. Над мировым посредником стояла контрольная инстанция – уездный мировой съезд, а над ним – губернское по крестьянским делам присутствие.

В 1874 г. мировые посредники, как выполнившие свои функции, были упразднены. Вместо уездных мировых съездов были организованы уездные по крестьянским делам присутствия. Эти комиссии имели только одного штатного сотрудника – непременного члена. Один чиновник на целый уезд не был способен осуществлять эффективный правительственный контроль за деятельностью крестьянских обществ, его обязанности свелись к рассмотрению жалоб и разбору конфликтов.

В 1889 г. была проведена реформа, резко увеличившая степень вмешательства правительства в крестьянские дела. Была создана должность земского участкового начальника (на уезд приходилось в среднем около четырёх участков), в обязанности которого был включен контроль за всей деятельностью сельских обществ и волостей. Над земскими начальниками стояла контрольная инстанция – уездный съезд, а над ним – губернское присутствие. Все эти три инстанции были одновременно и административными, и судебными.

Земский начальник имел полномочия накладывать административные взыскания (в современных терминах – право рассматривать дела об административных правонарушениях) исключительно по отношению к крестьянам и крестьянскому самоуправлению. До 1906 года за маловажные проступки земский начальник мог «без формального производства» подвергнуть должностных лиц сельского и волостного управлений и суда денежному взысканию до 5 рублей или аресту не свыше 7 дней. Земские начальники выступали также и как судьи с ограниченными полномочиями, при этом их судебная власть распространялась на всех лиц, а не только на крестьян.

Кроме крестьян из юрисдикции новых судов были исключены т. н. «инородцы», для которых существовали «инородческие суды», компетенция которых приблизительно совпадала с крестьянскими судами. Некоторые дела, например о разводах, рассматривали церковные суды.

К тому же, все действия и распоряжения правительства, государственных должностных лиц и учреждений, полиции, органов земского и городского самоуправления, не составляющие при этом уголовного преступления, принципиально не могли быть обжалованы в судах.

 

Результаты Великих реформ

Несмотря на отдельные положительные моменты, и прежде всего, освобождение крепостных и получение ими некоторых гражданских прав, в целом реформы принесли еще больший раскол российского общества – уже не только между классами, но и внутри их. При этом власть стремилась не разрешить стоящие перед Россией проблемы, а сохранить де-факто привилегии части господствующего класса – землевладельцев и подлакировать старые трещины на теле страны. Это лишь усилило противостояние между поместным дворянством и буржуазией, которая так и не получила политической власти, соответствующей ее экономическому значению. Борьба между ними вылилась в идеологическое противостояние между консерваторами и либералами.

Либералы и, казалось бы, противостоящее им революционно-демократическое движение были только двумя течениями, чей спор шел не о цели (буржуазные преобразования), а о методе (эволюция или революция). Если использовать коммунистическую терминологию, то речь идет о противостоянии крупной и мелкой буржуазии. Преференции последней оказались самыми незначительными. Но как первые, так и вторые выражали интересы буржуазии и именно по этой причине для крестьянина оказались чуждыми как интеллигенция в целом, так и ее наиболее радикальная часть, «ходившая в народ» и «звавшая к топору» и благополучно сданная бывшими крепостными в кутузку. Ставка на крестьянскую революцию («мелкобуржуазную стихию», по словам Ленина) провалилась. И звавший Русь к топору Чернышевский, и призывавший сменить топор на метлу Герцен – всего лишь две стороны одной медали. Социалистической фразеологией, которую применяли революционные демократы, они вольно или невольно прикрывали тот факт, что капитализм является необходимым этапам на пути к социализму и потому слом существующей в Российской империи социально-экономической системы являлся объективным результатом их деятельности.

Для тех «друзей народа», которые были слишком наивны, чтобы понимать к чему ведет их работа, встреча с народом иногда была «ушатом холодной воды». Пропаганда социализма встречала полное неприятие в народе, стремившемся к совсем другому: частной собственности на землю. «Всюду они встречали нас подозрительно, – пишет один из «ходивших в народ». – От всех, от кого мы слышали о «передаче земли», мы слышали так же, что этот передел должен свершиться по воле царя… Как-то раз я был в ударе. С картой в руках я развернул перед моей аудиторией картину будущего социалистического строя, долженствующего воцариться у нас после народного восстания, когда сам народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод. На самом интересном месте меня вдруг прервал один из моих слушателей торжествующим возгласом: «Вот будет хорошо, как землю-то поделим! Тогда я принайму двух работников, да как заживу-то!» Признаться, в первую минуту этот неожиданный аргумент меня совершенно сбил с толку, и весь мой социалистический пыл разлетелся, словно меня ушатом холодной воды окатили».

Такова была объективная реальность: крестьянство несколько веков мечтало о частном владении землей, и мечты народников об общинном и любом другом социализме были крестьянам чужды. Для многих из крестьян, как показали дальнейшие события, даже крестьянский мир был неприятным ограничителем, который они поскорее сбросили при первой же предоставленной возможности. Стоит отметить, что социализм был в принципе чужд крестьянству, как строй, заменяющий частное землевладение общественным.

Как всегда в таких случаях, революционеры решили, что им попался «не тот народ» и его надо срочно перевоспитать. Новой задачей для народников стала пропаганда революции среди крестьян. Однако и здесь антиправительственные группировки ждала неудача. Крестьяне «революционизироваться» не хотели.

Революционные демократы не понимали ни себя, ни стремлений крестьянства, ни объективных исторических закономерностей. Нет ничего удивительного, что их борьба с системой раз за разом терпела поражение. Это вело к все большей радикализации их движения. Значительная часть «борцов за счастье народное» во второй половине XIX в. стояла на позициях экстремизма и решила перейти к террору для достижения своих целей.

Такие политические вожаки революционного лагеря как М. Бакунин, П. Лавров, П. Ткачев не скрывали, что делают ставку на кровавый бунт. Их кредо было: «Кровь – неизбежный спутник прогресса». Этими людьми владело извращенное желание «весь европейский мир сложить в один костер», устроить «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Страна, при видимом благополучии, стремительно скатывалась к очередному кризису, который еще сложнее было разрешить косметическими методами, столь полюбившимися имперскому правительству. Кровавой иллюстрацией этому стала смерть 1 марта 1881 г. самого инициатора Великих реформ императора Александра II, погибшего в результате теракта, организованного экстремистской группировкой «Народная воля». Гримаса истории заключалась в том, что правительство Александра II находилось в одном шаге от реализации «конституционного проекта» – новой реформы, которая предусматривала частичное ограничение императорской власти в пользу некоего представительного органа. Утверждение реформы планировалось на 4 марта, так что смерть царя оказалась весьма своевременной для всех ее противников – как в правительственном лагере, так и в лагере революционеров, для которых реформа могла означать крест на взлелеянном кровавом бунте. Первых не устраивало перераспределение привилегий между дворянством и буржуазией, вторых – эволюционное развитие страны. Говорить о гражданском мире и гражданском обществе в таких условиях не приходится.

Взошедший на трон Александр III, как и его дед, «подморозил» ситуацию и, разогнав либералов в правительстве и повесив пятерых народовольцев, издал т. н. «Манифест о незыблемости самодержавия», который провозгласил фактический отказ от реформ 60-70-х годов. В таких условиях государство смогло просуществовать еще четверть века, до Первой русской революции 1905 г. Стиль «а ля рюсс», господствовавший в правление Александра III Миротворца во внутренней и внешней политике, искусстве и на придворных балах, оказался такой же лакировкой действительности, как и либеральные реформы его отца. Власть металась от либеральной стенки к стенке реакционной, но – в пределах старого помещичье-дворянского «коридора» возможностей, самоубийственно ограничивая свои исторические перспективы.

* * *

Перефразируя известное высказывание, можно сказать: «Никто не хотел революции. Революция была неизбежна». И основная вина за это лежит на правящей элите, которая, утратив способность к политическому анализу, потеряв веру в Бога, забыв о своем предназначении, не смогла реформировать социально-политическую систему, использовать опыт народного представительства вечевого периода и Земских соборов, отказаться от евроцентрических идеологем, принимающих на русской земле деструктивный характер. Абсолютизм оказался неспособен восстановить социальный мир. Более того, имперская власть объективно делала все для того, чтобы углубить раскол общества, фрагментировать социум. Что это было, глупость или предательство? Быть может, правительство хотело реализовать на русской почве англосаксонский метод «разделяй и властвуй»? В таком случае, надо констатировать, что династия Романовых так и не смогла подняться до концепции народной монархии и, в конце концов, получила «войну всех против всех».

 

Глава 14. Революция 1905 г. и столыпинские реформы

При полном нежелании делиться властью даже с буржуазными элитами, царское правительство осознавало необходимость «капитализации» российской экономики, хотя бы для того, чтобы не повторилась ситуация середины XIX в., когда Российская империя вынуждена была отступить по результатам весьма ограниченной военной кампании, проведенной против нас Западом.

В правление Александра III «подмораживание» социальной активности сопровождалось в экономике попытками насадить в России капитализм сверху, но при этом сохранив основные привилегии помещичьего дворянства. Имперская индустриализация проводилась по той же схеме, что впоследствии и сталинская: деньги для нее решили получить в результате форсированного экспорта продукции сельскохозяйственного производства. Для аграрной страны это было логично. В конце XIX – начале XX в. Россия стала мировым лидером по производству товарного зерна. Свыше половины выращенной в мире ржи, пятая часть мирового урожая пшеницы были российскими. Треть ячменя в мире и четверть всего овса были также российскими. Вывоз зерна стал основной статьей дохода государства. Министр финансов Российской империи в 1887–1892 гг. И. А. Вышнеградский сказал по этому поводу: «Не доедим, а вывезем!». Это недоедание выражалось в том, что «вместо нормы употребления хлеба в 25 пудов в год, население потребляло в среднем 17–20 пудов при крайне недостаточном употреблении мяса». Вывоз зерновых привел в 1891–1892 гг. в некоторых регионах страны к массовому голоду. В результате детская смертность так возросла, что «…в некоторых углах Казанской губернии в 1899–1900 гг., в некоторые народные школы не было приема учеников, так как те, кто должен был поступать в этом году в школу, «сделались покойниками» 8–9 лет тому назад, в эпоху великого народного бедствия 1891–1892 гг., которое, впрочем, не самое большое, а каких немало в русской истории».

Вторым источником индустриализации служили постоянно растущие налоги, которыми облагались товары широкого потребления: сахар, спички, керосин, табак. До 25 % доходов бюджета составляли доходы от продажи «казенной» водки. Наряду с этим все предложения обложить подоходным налогом дворян властью отвергались.

Вывоз зерна и сопутствующий ему голод, рост налогов наряду с сохранением дворянских привилегий и «закручиванием гаек» в отношении сельской общины делали то, что не удалось народникам – повышали антиправительственные настроения среди крестьян и населения в целом.

Публицист-народник и известный русский агрохимик А. Н. Энгельгардт писал: «Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаём кровь нашу, то есть мужицких детей». В результате «к 1905 г. на каждые 1000 смертей в европейских губерниях России 606 приходилось на детишек в возрасте до 5 лет». Если бы сейчас из каждых 10 детей 6 умирали в младенчестве, как бы реагировал народ? Неужели непонятно после этого, почему произошла революция 1905 г.?

Двигателем индустриализации России стал следующий министр финансов, а впоследствии и премьер С. Ю. Витте. Он прекрасно понимал, что без форсированной индустриализации экономическое отставание России от других великих держав будет усиливаться, и приведет, в конце концов, к падению ее роли в мировой политике. «Создание своей собственной промышленности, – говорил он, – это и есть коренная, не только экономическая, но и политическая задача».

Однако решать эту задачу ему пришлось в условиях социальной стагнации, когда производительные отношения, способствующие развитию капитализма и индустриализации искусственно сдерживались усилиями дворянской элиты.

В этих условиях он сделал единственно логичный шаг – начал индустриализацию за счет развития железнодорожного строительства и соответственно, тяжелой промышленности, прежде всего, горнодобывающей и металлообрабатывающей, необходимых для строительства железных дорог.

План Витте предусматривал активное вмешательство государства в этот процесс и финансирование индустриализации из казны. По существу, план Витте был планом построения в стране государственного капитализма – что позволяло премьер-министру попытаться оставить нетронутым «заповедник феодализма» – привилегии крупных землевладельцев-дворян, сократить до минимума конфронтацию с ними и их группировкой во власти.

Однако невозможно отменить объективные законы развития общества. Витте, как он сам писал, «не угодил никому – ни правым, ни левым, ни друзьям, ни врагам…»

Действительно, чтобы не предпринимал талантливый экономист и политик, ситуация «подмораживания», в которой он оказался, связывала его по рукам и ногам.

Он так и не смог найти достаточно внутренних резервов для задуманной им индустриализации и, как и многие реформаторы до него и после него, обратился к внешним заимствованиям. Первоначально это были облигации Государственного российского займа и русских промышленных предприятий и железных дорог, которые распространялись в основном во Франции, Германии, Великобритании и США, причем покупали их, прежде всего, физические лица, причем далеко не самые обеспеченные. Была даже распространена шутка о том, что Российские железные дороги строятся на деньги берлинских кухарок.

Операция по размещению заемных облигаций требовала доверия к российским финансам, некоей «конвертации рубля». И Витте проводит финансовую реформу, в результате которой бумажный рубль объявляется обеспеченным чистым золотом и свободно обменивается на золотые монеты. Однако внедрение т. н. «золотого стандарта» ведет к тому, что золото не просто начинает утекать из российской казны в результате такого обмена, но утекать за границу. «Золотой стандарт» российского рубля становится все труднее поддерживать – казну требуется постоянно пополнять значительными запасами физического золота, которое не появляется из воздуха, а ограничено объемами добычи и продажи. Чтобы сохранить «золотой стандарт» на должном уровне, Витте приходится делать значительные займы за рубежом – причем уже в золоте, которое сначала попадает в казну, а затем вновь обменивается на бумажные рубли и утекает за рубеж.

Так попытка финансировать российскую индустриализацию с помощью иностранных займов неожиданно привела к росту задолженности Российской империи перед иностранными заимодавцами – причем в золоте. Попытки компенсировать потерю золота за счет увеличения экспорта продовольствия (за десятилетие 1892–1903 вывоз зерна увеличился примерно на 90 %) не помогли. В конце концов, оказалось, что «золотой» долг России только по государственным и гарантированным правительством долгам, составил более половины всех золотых денег, имеющихся на планете.

Следующим логическим шагом – уже на пути борьбы с «вымыванием» золота – было принятое Витте в 1899 г. решение разрешить иностранным фирмам и банкам делать инвестиции в строительство промышленных объектов на территории Российской империи. Такая политика довольно быстро дала свои плоды. Уже к 1 января 1902 г. иностранные «партнеры» инвестировали в экономику Российской империи более 1 млрд. рублей.

Но, как это уже было и раньше, результат этих инвестиций оказался прямо противоположен желаемому. Вот как его описывал известный дореволюционный историк и экономист А. Д. Нечволодов: «Привлечение иностранных капиталов в Государство сводится: к эксплуатации этими капиталами отечественных богатств и рабочих рук страны, а затем и вывоза заграницу золота, приобретенного в стране за продажу продуктов производства. При этом общее благосостояние местности, где возникают крупные капиталистические производства, обязательно понижается…

Иностранные капиталы, (вместе с займами)…, участвуют в нашей задолженности в сумме около 5.800 млн. рублей; за 20-летний период Россия уплатила процентов и срочного погашения на иностранные капиталы, вложенные в государственные и частнопромышленные бумаги, около 4.372 млн. рублей. Если к этой цифре добавить расходы русских за границей, составляющие за 20 лет около 1.370 млн. рублей, то окажется, что Россия за 20-летний период с 1882–1901 гг. уплатила заграницу около 5.740 млн. рублей или около 15 1/2 миллиардов франков. Т. е. мы уплачиваем иностранцам в каждые 6 1/2 лет дань, равную по величине колоссальной контрибуции, уплаченной Францией своей победительнице Германии. В последние два года (1900 и 1901) наши платежи иностранцам составили ежегодно около 380 млн. рублей, а в настоящем 1903 году эта сумма будет еще значительнее, так что за последние 5 лет мы уплатим иностранцам около 5 1/2 миллиардов франков. Тогда всех удивляло, откуда Франция могла достать такое значительное количество денег. Где же мы берем необходимые суммы для расплаты по своим же обязательствам? Над этим можно и необходимо призадуматься. Без войны, без затрат, без человеческих жертв, иностранцы все более и более побеждают нас, каждые 5–6 лет, нанося нам финансовый разгром, равный разгрому Франции в 1870 году…»

Тем не менее, ценой громадных усилий Российская империя реализовала программу индустриализации, при этом крупнейшим капиталистом в стране оказалось государство, которому принадлежали многие железные дороги, предприятия горнодобывающей и обрабатывающей отраслей, машиностроительные, прежде всего военные, заводы, почтовая и телеграфная связь.

При всем своем таланте государственного деятеля, С. Ю. Витте не смог предвидеть важнейшего результата своей программы индустриализации: появления рабочего класса. В 1895 г. он громогласно заявил, что «К счастью, в России не существует, в отличии от Западной Европы, ни рабочего класса, ни рабочего вопроса» – и тут же начал делать все возможное, чтобы в империи появились как первый, так и второй. Надо сказать, что царское правительство – на свой лад – действительно пыталось установить социальный мир между наемным работником и капиталом (например, после знаменитой Морозовской стачки 1884 г.). Однако в классовом обществе классовый мир невозможен в силу объективных закономерностей. В лучшем случае – классовое перемирие…

Одним из основных результатов индустриализации в России стало изменение социальной структуры общества. На начало ХХ в. население России составляло 131 млн. человек, из которых около 30 млн. проживало в городах. Для России того времени характерен быстрый рост рабочего класса – за 13 лет (1887–1900 гг.) занятость в промышленности увеличивалась в среднем на 4,6 % в год. В. Ленин считал, что пролетарское и «полупролетарское» население города и деревни достигло 63,7 млн. человек, однако это явное преувеличение. Количество рабочих, занятых в различных отраслях сельского хозяйства, промышленности и торговли, не превышало 9 млн. из которых промышленных рабочих было около 3 млн.

Именно эти люди станут могильщиками как неуступчивых дворян, так и только что вышедшей на авансцену русской истории российской буржуазии. Вернее, не сам пролетариат, а созданная от его имени партия.

Как известно, термин «партия» происходит от латинского слова pars, которое переводится как «партия», а точнее – «часть», «сторона» (отсюда и употребление в недалеком прошлом словосочетания «составить партию» – т. е., заключить брак). Современная система политических партий – типичное явление классового общества, невозможное в обществе сословном (где партии отсутствуют) или бесклассовом (где обычно имеется одна квазипартия), так как партии не только выражают интересы того или иного класса, но и стремятся законным или незаконным путем придти к власти с целью реализации этих интересов с помощью государства как аппарата насилия одного класса над другим. Великий теоретик и практик классовой борьбы Л. Троцкий писал по этом поводу: «Никакая партия ничего не стоит, если она не имеет целью захват власти».

Так или иначе, партии, защищая свои классовые интересы, вступают в схватку всех против всех, все глубже раскалывая общество. Именно созданием таких партий завершился процесс реформирования социальной и экономической жизни Российской империи в конце XIX – начале XX вв. когда появились революционные демократы, затем социал-революционеры (эсэры) и социал-демократы (эсдеки), монархисты («Союз русского народа», «Союз Михаила Архангела», «Русская монархическая партия»), конституционные демократы (кадеты), «Союз 17 октября» («октябристы»), Торгово-Промышленная партия, Прогрессивная партия, Партия демократических реформ и др.

Процесс дробления общества не остановился на создании политических партий по классовому (имущественному) признаку. Социум и представляющие его партии продолжали делиться и далее, уже внутри самих классов.

В появившейся в начале ХХ века российской социал-демократии, сделавшей ставку на пролетариат, тут же возникли течения «большевиков» и «меньшевиков», отразивших реальный раскол внутри рабочего класса, где существовали различные страты: высокооплачиваемые кадровые рабочие, разнорабочие с низким уровнем дохода, люмпен-пролетариат, вплоть до крестьян, занимавшихся «отхожим промыслом» в зимний период. Эсэры разделились на правых и левых, буржуазия – на консерваторов и либералов.

Общество фрагментизировалось на фоне «замораживания» властями объективных экономических тенденций, войн (Русско-турецкой и Русско-японской), аграрного кризиса и развития капитализма (индустриализация). Узел противоречий затягивался, и правительство со своими мерами опаздывало как минимум на полстолетия.

Именно имперскому правительству удалось сделать то, что не получилось у народовольцев: раскачать лодку крестьянского быта и вызвать рост недовольства в деревне. Половинчатых и никого не удовлетворявших «великих» реформ хватило на 40 лет. Бурный рост населения, нехватка земли, рукотворный голод, возникший в результате экспорта продовольствия, отсутствие возможности в условиях общинного землевладения распоряжаться земельным наделом и при этом необходимость платить за него (и все это на фоне падения величины реального надела земли и среднего сбора хлеба на душу сельского населения, обострения конкуренции на мировом рынке из-за появления на нем американского, а затем и германского зерна) сделали свое дело. С 1890-х гг. в Центральной России – самом важном регионе страны – начался тяжелый аграрный кризис, который власть могла разрешить только одним, крайне радикальным способом: отобрать землю у дворян и передать ее крестьянам во владение без выкупа. С. Ю. Витте предложил именно это: провести принудительное изъятие помещичьих земель в пользу крестьян, за что был записан недальновидной государственной элитой в разряд злостных революционеров.

То, что Россия стоит на пороге «великих потрясений» понимали все. В конце 1904 г. министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский с ужасом писал в своем дневнике: «Россия превратилась в бочку пороха и была доведена до «вулканического состояния»». Другой князь, философ С. Н. Трубецкой, на встрече с Николаем II умолял его стать не «царем дворян», а «царем народа». Все было бесполезно, власть, словно лишившись разума, падала сама и тащила страну в бездну.

А. И. Куприн оценил сложившуюся ситуацию так: «Пушкин, почти пророк, с ужасом думал о том времени, когда разразится «бессмысленный и беспощадный русский бунт». Теперь мы находимся накануне такого бунта. Пусть не думают, что восставшие солдаты будут маршировать под красным, черным или белым знаменем. Они будут шагать вперед, неся перед собой кол, на острие которого будут красоваться отрубленные человеческие головы. И за этим символом пойдет более чем стомиллионный народ, для того чтобы совершать грабежи, убийства и разбой».

И если вспомнить те кровавые ужасы, которые совершали и белые, и красные в период Гражданской войны в России, то надо признать, что Куприн недалеко ушел от истины.

Как и многие другие подобные исторические события, Русская революция 1905 г. началась с провокации, устроенной попом Гапоном 9 января 1905 г. Восстания в армии и на флотах, многочисленнее стачки, слившиеся во Всероссийскую, бои на Пресне – вот лишь отдельные ее этапы.

Как справедливо указывают некоторые историки, революция 1905 г. была буржуазной по характеру и решала два основных вопроса: т. н. буржуазные свободы и земельный вопрос. То, что имперское правительство не захотело решить «сверху» во второй половине XIX века, буржуазия решила руками тех, кто находился внизу социальной лестницы. Рабочие и крестьяне несли огонь революции в своих мозолистых руках, но в него подбрасывали ассигнации те, кто рассчитывал стать бенефициаром кровавых событий: именно молодая российская буржуазия финансировала самые радикальные партии. Деньги на революцию собирали всем капиталистическим миром, по подписке: мебельный фабрикант Н. Шмидт дал на правое дело 15000 рублей, знаменитый Савва Морозов – 20000…

Требования пролетариата к «царизму» писали тоже «правильные» люди. Рабочие, расстрелянные у Зимнего дворца, несли петицию, в которой просили «даровать» не только (и не столько) экономические свободы (8-часовой рабочий день и свободу собраний и профсоюзов), сколько политические: провести всеобщие, тайные и равные выборы в Учредительное собрание, «ответственное» правительство, демократические свободы, политическую амнистию и т. д.

Эти политические требования были поддержаны огнем броненосца «Потемкин» и баррикадами на улицах Москвы.

Премьер Витте предложил два способа решения проблемы: либо найти диктатора и поручить ему утопить восстание в крови, либо пойти на уступки и ввести конституцию.

Царь и правительство, как всегда, выбрало половинчатое решение.

Манифест 17 октября теоретически дал народу политические свободы: личности, совести, собраний, союзов, но на практике продолжил ту же политику Александра II, которая главной целью ставила сохранение господствующего положения поместного дворянства. Выборы оказались, вопреки требованиям восставших, многоступенчатыми, неравными и невсеобщими. Все избиратели делились на четыре курии: помещики, городские собственники, рабочие и крестьяне. Каждая из них выбирала своих выборщиков в избирательные округа. Закон о выборах, принятый 11 декабря 1905 г., был очень сложный и запутанный и в первую очередь обеспечивал привилегии помещиков. Полномочия Государственной Думы заранее сильно ограничивались.

Правительство Витте провело реформу Государственного совета, который превращался из законосовещательного органа, все члены которого ранее назначались царем, в верхнюю палату будущего парламента, имеющую равные с Думой законодательные полномочия. Изменен был и состав Государственного совета. Число членов увеличивалось втрое, половина из них по-прежнему назначалась царем, другая же избиралась на основе высокого имущественного ценза. Таким образом, в составе Госсовета преобладали поместное дворянство и крупная буржуазия. 19 октября 1905 г. было учреждено объединенное правительство – преобразованный С. Ю. Витте высший исполнительный орган страны – Совет министров. Как и прежде, император назначал и смещал министров, ответственных только перед ним, а не перед Думой.

Таким образом, императорская власть поделилась с дворянством (уже де-юре, а не только де-факто) своим правом законодательствовать, а дворянство слегка подвинулось, чтобы пропустить к высшей государственной власти отдельных избранных представителей крупной буржуазии.

Перед открытием Государственной Думы были опубликованы новые «Основные законы», в которых отсутствовало определение царской власти как «неограниченной» (слово «неограниченная» было заменено на слово «верховная»). Ряд статей придавал «Основным законам» сходство с конституцией. Однако на практике правящим классом так и осталось поместное дворянство. Власть снова отделалась косметическим ремонтом Империи и легким испугом. Об отношении правительства к «законодательному» народному представительству свидетельствует тот факт, что премьер-министр И. Горемыкин предложил как-то депутатам заняться вопросом об ассигновании средств на постройку прачечной для сторожей Юрьевского (Тарту) университета.

А 3 июня 1907 года Дума и вовсе была распущена. Правительство приступило к реализации второго предложения Витте – о введении в России диктатуры.

По новому избирательному закону права крестьян (которые не оправдали надежд властей и голосовали на предыдущих выборах не за своих благодетелей-помещиков, а, в основном, за левые партии) и некоторых других категорий выборщиков были значительно урезаны. В III Государственной Думе крестьян стало в 2 раза меньше, рабочих – в 2,5, представителей Польши и Кавказа – в 3 раза, а народы Сибири и Средней Азии и вовсе потеряли право представительства в Думе. В Думу прошли в основном представители дворянства и крупной буржуазии. И тут нет ничего удивительного, если учесть, что теперь 1 голос помещика приравнивался к 4 голосам капиталистов, 260 крестьян и 543 рабочих! Помещики и крупная буржуазия получили две трети общего числа выборщиков, рабочим и крестьянам было оставлено около четверти выборщиков. Рабочие и крестьянские выборщики были лишены права самим избирать депутатов из своей среды. Это право было передано губернскому избирательному собранию в целом, где, в большинстве случаев, также преобладали помещики и буржуазия. Руководили Думой представители крупной буржуазии, октябристы – сначала Н. А. Хомяков, затем А. И. Гучков и М. В. Родзянко.

За время своей работы Дума рассмотрела около 2500 законопроектов, значительная часть которых касалась малозначительных вопросов, получивших название «законодательной вермишели». Но был среди них один закон, имевший для России огромное значение: закон об аграрной реформе от 14 июня 1910.

Ведь революция 1905 г. так и не решила земельный вопрос, без которого не могло продолжаться социально-экономическое развитие России.

За 50 лет, прошедших с начала реформ, крестьянское население европейской части России увеличилось с 50 млн. человек до 90 млн. в начале ХХ века. В результате, если в 1860-х гг. надел земли на душу населения составлял около 5 десятин, то к 1905 г. он сократился до 3 десятин. При этом урожайность зерна росла крайне медленно, с 30 пудов с десятины в сер. XIX в. до всего 39 пудов в н. ХХ в. Таким образом, если крестьянское население за 40 лет выросло на 80 %, то урожайность – всего на 30 %.

Выйти из ситуации перманентного аграрного кризиса можно было только обеспечив крестьян землей в количествах, необходимых для нормального развития сельского хозяйства. Но пригодная для сельхозработ земля, принадлежавшая государству, была роздана государственным крестьянам еще во второй половине XIX в. В свое время, когда царю Иоанну Грозному были необходимы пахотные земли для раздачи поместному дворянству, обеспечивавшему государство служилым сословием, он начал свою собственную реформу. Царь приравнял боярские и княжеские вотчины к поместьям и конфисковал их часть в фонд государственных земель с последующей раздачей всем, поступающим на службу государству. Однако императорское правительство в XIX в. на аналогичные меры не пошло, и не решилось на конфискацию помещичьих имений.

Решать земельный вопрос пришлось получившему диктаторские полномочия П. А. Столыпину. Перед ним стояла непростая дилемма: попытаться провести конфискационную реформу и (скорее всего) потерять место в правительстве (а то и голову), либо найти другой выход, половинчатый и не решающий проблему, а лишь откладывающий ее разрешение на будущее. Как и любой политик, он предпочел последнее, быть может, не совсем предвидя побочные последствия такого решения.

Выступая в Государственной Думе 10 мая 1907 г., Столыпин пытался убедить депутатов, что конфискация помещичьих земель ни к чему не приведет: «Путем переделения всей земли государство в своем целом не приобретет ни одного лишнего колоса хлеба… Уничтожены будут культурные хозяйства… временно будут увеличены крестьянские наделы, но при росте населения они скоро обратятся в пыль…» Столыпин уверял депутатов, что «механический раздел» 130 000 существовавших поместий «не государственно» и напоминает историю деления тришкина кафтана, которого на всех и надолго не хватит.

Однако Столыпин забывает упомянуть, что на эти 130 000 поместий (т. е., 130 000 дворянских семей, примерно 1 млн. человек) приходится 53 млн. десятин земли, в то время как на 90 млн. крестьян остается 164 млн. десятин. Таким образом, передача помещичьих земель могла восстановить размер крестьянского надела почти до пореформенного – на 25 %, до 4–4,5 десятин. Тем более, что малоземельных крестьян, если верить статистике, в начале ХХ века было не более четверти от общего количества сельского населения. Таким образом, передел дворянской земли решал бы аграрный вопрос на несколько десятилетий, до середины ХХ века, когда, как мы знаем, начались аграрные «зеленые революции», преобразовавшие сельское хозяйство ведущих стран в сторону повышения производительности труда и уменьшения доли населения, занятого в агропромышленном комплексе.

Однако история не имеет сослагательных наклонений. Столыпин провел свою реформу в том виде, в каком она состоялась и, к сожалению, на полвека позже, чем это было необходимо для устойчивого развития страны.

Необходимо отметить, что программа реформ П. А. Столыпина не ограничивалась аграрной реформой, а включала в себя целый комплекс социально-политических изменений. Эта программа была изложена П. А. Столыпиным в его выступлении при открытии Второй Государственной Думы 6 марта 1907 г.

Столыпин так определял связь между предложенными им законопроектами: «В основу их положена одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить во всей последующей деятельности. Мысль эта – создать те материальные нормы, в которых должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле монарха Отечество наше должно превратиться в государство правовое».

Это была программа системных либеральных реформ, которые касались практически всех сторон жизни страны, и удайся Столыпину ее провести, он мог бы добиться гражданского мира в России и появления основы для возникновения гражданского общества.

Программа включала законопроекты, которые должны были обеспечить терпимость и свободу совести, в то же время постепенно устраняя все правоограничения, связанные с вероисповеданием. Следующие законопроекты были связаны с неприкосновенностью личности, с новой судебной реформой, с реформой в области самоуправления. Речь, в частности, шла о вечной мечте русских либералов – создании волостного бессословного земства, с соответствующим расширением компетенции земств вообще, с сокращением сферы административного надзора и т. д. Предусматривалось введение самоуправления в Польше и Финляндии. Административная реформа предусматривала объединение всей гражданской администрации, и прежде всего создание административных судов, которое считались одним из наиболее важных предстоящих мероприятий.

В сфере трудового законодательства планировалось введение различных видов страхования рабочих и узаконивание экономических забастовок. Наконец, Столыпин предлагал целый ряд мероприятий для развития народного просвещения. Планировались меры по дальнейшему подъему экономики, большую часть которых мы бы назвали приватизацией, и др.

Премьер-министр страстно желал «20 лет покоя» для реорганизации Великой России, но, как мы теперь знаем, этих 20 лет у него не было. Он оказался заложником недальновидности и нерешительности господствующего класса Российской империи, половинчатости тех реформ, которые этот господствующий класс проводил на протяжении нескольких десятилетий.

Доктор исторических наук, профессор РГГУ М. А. Давыдов подчеркивает: «Едва ли не главный порок модернизации 60-х – создание для десятков миллионов крестьян своего рода особой действительности, особого мира, не в смысле общины, а в смысле реальности («вселенной», планеты, материка и т. п.) Большинство населения страны жило отдельной жизнью и до 1861 г. – в смысле бытовом, юридическом, экономическом, культурном – и, естественно, психологически было иным, нежели образованное меньшинство. Но и после освобождения масса крестьян не слишком сблизилась с ним. Более того, указанная «отдельность» получила новый импульс, поскольку правительство искусственно консервировало общинный уклад и архаичное сознание крестьянства».

Еще в 1898 г. в своем письме Николаю II С. Ю. Витте писал о «неустройстве крестьян», понимая под ним, прежде всего, их юридическую неполноценность, неполноправность и сохранение общины. К этому времени, уже давно назрела новая модернизация социально-политической и экономической жизни империи. Потенциал реформ 60-70-х гг. в большой степени был исчерпан, притом будучи использован далеко не полностью.

Ситуация, перманентно генерирующая кризис, сохранялась, не в последнюю очередь потому, что сохранялись такие явления, заложенные творцами великих реформ, как патернализм по отношению к крестьянам и крестьянская община. Причем на последнем пункте сошлись интересы как имперской власти, так и ненавидящих ее революционеров: одни видели в ней залог своей нерушимости, другие – «ростки светлого социалистического будущего». Процесс естественного экономического и социального развития в деревне был искусственно подорван, и в недрах сельской общины несколько десятилетий зрела бомба замедленного действия. Столыпин, желая вернуть страну на путь естественного развития, опоздал и своей аграрной реформой инициировал взрыв копившейся 50 лет негативной социальной энергии в деревне, расколовший одномоментно крестьянское общество и выбросивший в город мгновенно по историческим меркам миллионы утративших социальные корни людей, ставших питательной средой для грядущего кровавого передела.

По статистике, из 90 млн. крестьян европейской части России около одной четверти было безземельными и малоземельным. Примерно – 22,5 млн. человек. А по программе переселения «число семейных переселенцев за 1906–1913 гг. составило 2,7 млн. душ». Плюс 1 млн. переселившихся ранее. Итого – 3,5 млн. из 22,5. А это значит, что в город из села после отмены общины было выброшено около 19 млн. человек, которые либо не имели, либо потеряли свою землю. К тому же около 1 млн. переселенцев вернулись обратно – но уже потеряв и деньги, и недвижимость. Став «свободными собственниками земли», около 20 млн. крестьян вскоре стали «свободны» и от своего земельного надела, пополнив армию люмпенов.

Реформам Столыпина было не суждено завершиться – для их проведения история не оставила времени: его потратили бездарные реформаторы второй половины XIX века. Столыпин оказался лишним в борьбе консервативных и революционных сил российского общества, и в сентябре 1911 г. был убит в Киеве – по злой иронии истории – на торжествах в честь открытия земских учреждений. Как говорят, его убийца Богров был одновременно и участником революционной группировки, и платным агентом охранки…

* * *

Справедливо охарактеризовал ситуацию в пореформенной России П. Г. Балаев, «Отмена крепостного права, тормозившего развитие страны и грозившего уже монархии гибелью, проведенная царизмом в циничной, антинародной форме, привела к стремительному разорению и обнищанию крестьянства. Правящее сословие, отвыкшее от службы, привыкшее к паразитированию и воровству, стало препятствием для развития промышленности, в результате масса хлынувшего из деревни крестьянства дала массовую безработицу и возможность капиталистической эксплуатации рабочего класса в самой жесткой форме. И, как следствие, возникновение самого революционного отряда рабочего класса – партии большевиков.

Не осознавая до конца опасной социально-экономической ситуации в стране, правительство Николая Второго ввязалось сначала в войну с Японией, которая закончилась первой революцией. В результате этой революции к фасаду Империи была прилеплена вывеска «Государственная Дума», этой декорацией самодержавие себе успокоило нервы, и бодро отправилось, чеканя шаг, прямо в пропасть Первой мировой войны, чем продемонстрировало полную даже не некомпетентность, а просто невменяемость…»