Изучение характера русского военного планирования и анализ стратегических приоритетов, сложившихся в результате как дискуссий 1836, 1843, 1845 г., так и кризиса 1839–1841 гг., связанного с событиями в Бельгии и Второй турецко-египетской войной, позволяют лучше понять реакцию правительства Николая I на европейские революционные события 1848–1849 гг.

Принимая решения в области стратегии, император Николай I и фельдмаршал Паскевич могли опираться на серьезные достижения русской военной разведки. Получаемые с ее помощью данные играли значительную роль в военном планировании 1830-1840-х гг.

Несмотря на впечатляющие результаты своей работы в эпоху Наполеоновских войн, русская разведка, как и аналогичные военно-дипломатические службы других великих держав, всё еще не была институционально оформлена и не имела четкого места в структуре высшего военного управления. Высшая военно-политическая разведка России в европейских столицах, а также тактическая разведка в приграничной полосе на потенциальном театре войны были созданы лишь на время кризиса, вызванного борьбой с наполеоновским господством в Европе.

Сложный процесс создания постоянно действующей централизованной военной разведки, начавшийся приблизительно в 1820-е гг., до настоящего времени привлекал лишь весьма ограниченное внимание историков. Значительную роль в ее становлении сыграл будущий фельдмаршал Ф. Ф. Берг, который в чине действительного тайного советника временно находился в те годы на дипломатической службе. Осенью 1822 г. по указанию начальника Главного штаба князя П.М. Волконского им была написана инструкция по сбору военно-статистических сведений, предназначенная для русских офицеров и дипломатов, командированных за границу.

По всей видимости, эта инструкция вскоре затерялась в коридорах Министерства иностранных дел. В августе 1825 г., когда она срочно потребовалась в Главном штабе, отыскать ее не смогли. Тогда, специально для отправлявшегося в Европу полковника Гвардейского Генерального штаба А. М. Голицына, по приказу начальника Главного штаба И. И. Дибича была написана новая инструкция. Составить ее начальник штаба Гвардейского корпуса генерал-адъютант А. И. Нейдгарт поручил генерал-майору А. А. Адеркасу.

Данная инструкция включала четырнадцать основных пунктов, которые должны были служить основой для систематизации сведений военного характера, собираемых за границей военным корреспондентом. Деятельность корреспондентов Военного министерства, в отличие от лазутчиков и тайной агентуры, носила подчеркнуто легальный характер. Поскольку служба их протекала в основном при посольствах и консульствах, по своему служебному положению они приближались к современным военным атташе. Донесения военных корреспондентов, наряду с дополнявшими их докладами из русских посольств и консульств, являлись для Департамента Генерального штаба в то время основным источником информации об иностранных армиях.

По мнению современного историка русской военной разведки М. Н. Алексеева, в те годы военных корреспондентов в Европе было не более пяти человек. При этом существовавшее в тот период понятие «корреспондент военного министерства» не являлось синонимом термина «военный корреспондент» в его позднейшем значении и относилось к сотрудникам российских представительств зарубежом, последних в ряде документов называли еще «корреспонденты Генерального штаба при посольствах».

Инструкция 1825 г. ориентировала корреспондента на сбор не только военно-статистических, но и военно-исторических сведений. В первую очередь от него ждали информации о численности, организации и квартирном расположении войск, подробностей интендантского, провиантского и госпитального обеспечения иностранной армии. Особое внимание уделялось изучению системы комплектования войск личным составом. В задачу корреспондента входил сбор данных о крепостях, арсеналах, пороховых, оружейных и литейных заводах, об основных дорогах и речных коммуникациях. Военный агент должен был составлять статистические таблицы о хозяйстве страны, а также стараться найти «исторические записки о бывших в том краю войнах», топографические описания, карты и планы.

В 1828 г. Министерство иностранных дел при циркулярном предписании разослало инструкции Генштаба во все русские посольства. Однако кадровые сотрудники посольств, в отличие от корреспондентов, не отличались расторопностью в исполнении поручений военного ведомства. Во всяком случае, в 1852 г. генерал-квартирмейстер Главного штаба Ф. Ф. Берг жаловался военному министру князю А. И. Чернышёву на то, что, несмотря на обращения военного министра к канцлеру К. В. Нессельроде в 1828 и 1843 г. оба раза с одной и той же просьбой «о поручении посольствам нашим доставлять военные сведения <…> Ни одно посольство таковых сведений не доставило, по крайней мере, Генеральный Штаб не получал оных».

На протяжении 1830-х гг. характер инструкций для корреспондентов практически не изменился. В основе своей они повторяли наставления, подготовленные Ф. Ф. Бергом и А. А. Адеркасом.

Например, 8 февраля 1836 г. служивший в русском посольстве в Лондоне коллежский асессор А. Ф. Берг получил от генерал-лейтенанта Ф. Ф. Шуберта, исправляющего должность генерал-квартирмейстера Главного штаба, записку «О предметах, кои для Генерального штаба могут быть полезны».

Записка состояла из одиннадцати пунктов, повторявших в общих чертах документ 1825 г. Новыми были лишь требования относительно сбора сведений о военно-учебных заведениях, а также «об устройстве Генерального штаба и о степени познания офицеров, оный составляющих».

В 1839 г. Николай I собственноручно утвердил «синоптическую таблицу», которая в будущем должна была стать основой для составления записок о военных силах иностранных государств. «Синоптическая таблица» состояла из четырех основных разделов: военно-сухопутной силы, военно-морской силы, военных вспомогательных средств и общего взгляда на страну в военном отношении.

Поскольку военные корреспонденты работали легально, генерал Шуберт прямо предписывал А. Ф. Бергу воздерживаться от «каких-либо особых мер, могущих возбудить подозрения английского правительства». Но такой подход был возможен лишь в столицах великих европейских держав, где в распоряжении корреспондента имелась пресса, а также военная литература и периодика.

Труд офицеров Генерального штаба, направляемых в Османскую империю, Иран, Африку или Китай, был значительно опаснее и тяжелее. В составленном генералом М.Л. Фантоном-де-Веррайоном «Отчете о деятельности Генерального штаба по части военноученой с 1828 по 1838 год» перечислялись основные командировки такого рода.

В 1830 г. полковник А. А. Скалой был послан в Грецию, где должен был уточнить ее границу с Турцией. После своего возвращения в 1836 г. им была представлена карта Греции. В это же время полковник А. И. Философов путешествовал по Алжиру, собирая сведения о состоянии страны и французских экспедициях в Северную Африку.

Полковник П. Е. Коцебу, подполковник А. Г. Розалион-Сошальский и штабс-капитан Эссен отправились в Сербию. Офицеры представили карту, военно-статистическое описание страны и астрономические наблюдения. В 1832 г. из Китая вернулся подполковник М. В. Ладыженский. Он осмотрел часть русско-китайской границы и окрестности Пекина, составил записки о Забайкальском крае и политическом положении Поднебесной «с приложением исторического обзора происшествий относительно падения двух царствовавших до того времени династий». Служивший в МИДе коллежский асессор Г. С. Карелин возглавил две экспедиции к восточным берегам Каспия. Он исследовал побережье, заложил Новоалександровское укрепление, составил атлас осмотренных территорий и этнографическую записку о туркменских племенах. В 1832 г. полковник А. О. Дюгамель отправился с миссией в Константинополь, а в дальнейшем был назначен генеральным консулом в Египте при дворе Мухаммед а-Али. В 1833–1836 г. полковники М. П. Вронченко и П.П. Львов исследовали Малую Азию и Сирию. Ими были составлены карты Анатолии, а также описание Малой Азии в военно-статистическом, этнографическом и коммерческом отношении. В 1834 г. полковник Э. В. фон Руге выполнил военно-статистическое описание княжеств Молдавии и Валахии. В 1837 г. капитан И.Ф. Бларамберг, адъютант русского посланника в Персии генерал-майора графа И. О. Симонича, исследовал Иран и государства Средней Азии. Тогда же в Алеппо для сбора сведений о крае и углубленного изучения арабского и турецкого языка был командирован капитан И.Ф. Дайнезе, адъютант генерал-квартирмейстера Действующей армии.

В 1843 г. генерал-адъютант Ф. Ф. Берг занял должность генерал-квартирмейстера Главного штаба. С его точки зрения, несмотря на значительные успехи, работа русской военной разведки всё еще оставляла желать много лучшего. Главный недостаток Берг видел в малом числе военных корреспондентов и нерегулярном поступлении от них соответствующих донесений. Это приводило к тому, что Генштаб не всегда располагал точными данными об армиях Австрии, Великобритании и Османской империи. Лишь сведения о вооруженных силах Франции и Пруссии, игравших решающую роль в русском стратегическом планировании, не содержали серьезных пробелов.

В числе корреспондентов, бывших в Департаменте Генштаба на хорошем счету, можно выделить барона П. К. Мейендорфа, который служил в Вене и Штутгарте, а также статского советника Кудрявского, который затем сменил Мейендорфа в Вене. Русский генеральный консул в Гамбурге статский советник Р. И. Бахерахт попутно также исполнял обязанности корреспондента. Хорошо себя зарекомендовали служившие в Париже в разное время: статский советник Шпик, полковник К. В. Чевкин, полковник Ю. В. Сливицкий, штабс-капитан Б. Г. Глинка и генерал-майор А. М. Голицын. Сведения о прусской армии собирали статский советник барон Э. Р. Унгерн-Штернберг и служивший в Берлине с 1831 по 1847 г. полковник А. П. Мансуров.

Но даже на фоне таких профессионалов значительно выделялся генерал барон Н.В. Медем – крупный военный ученый, профессор Академии и автор учебника по тактике. Он работал в Париже и Берлине в разгар кризиса 1848–1849 гг. Во многом под влиянием подробных и точных донесений Медема, содержавших анализ боевых возможностей французской и прусской армий, фельдмаршал Паскевич и Николай I вырабатывали военно-политический курс России.

Летом 1848 г. в донесении на имя Берга он раскрыл те принципы, которыми руководствовался при поиске достоверных данных о французской армии. По мнению Медема, боевые расписания практически всегда можно было найти в специальных периодических изданиях. Сведения о перемещении войск внутри страны отражались в парижских и провинциальных газетах. Однако они нуждались в постоянной взаимопроверке, поскольку журналисты зачастую допускали в своих публикациях грубые ошибки. Сложнее обстояло дело с поиском информации о реальной численности людей в строю полков и батальонов. Это требовало от корреспондента постоянных разъездов, присутствия на учениях и маневрах, заведения знакомств среди офицеров и личных бесед с ними.

Естественно, что материалы, стекавшиеся в Департамент Генштаба, составляли в России высшую государственную тайну. Однако Николай I и военный министр князь А. И. Чернышёв сознавали необходимость ознакомления с ними не только членов узкого круга советников императора, но и слушателей Военной академии, то есть будущих офицеров Генерального штаба. С соблюдением строгой секретности сведения о вооруженных силах иностранных государств сообщались преподавателям военной географии для последующего составления учебных курсов. Одним из таких офицеров стал подполковник П. А. Языков, автор первого в России учебника по военной географии.

Важным элементом в системе подготовки офицеров Генерального штаба стали полевые поездки, которые начали внедряться в русской армии временно занимавшим должность генерал-квартирмейстера Главного штаба генерал-лейтенантом Ф. Ф. Шубертом, начиная с 1834 г., в одно время с Пруссией.

Если говорить о разведке в масштабах потенциального театра военных действий, то результаты ее работы обрабатывались штабом Большой Действующей армии в Варшаве. «Устав для управления армиями в мирное и военное время» 1846 г. возлагал разведывательные функции на квартирмейстерскую часть армии. В ее обязанности входило собирать «общий свод сведений, доходящих о неприятеле из рекогносцировок, из рапортов начальников передовых частей войск, расспросов пленных, донесений лазутчиков». Те же функции возлагались на генерал-полицмейстера Действующей армии, который был обязан докладывать полученные сведения начальнику Главного штаба армии, а тот, в свою очередь, передавать их для обработки в управление генерал-квартирмейстера.

В целом, в отличие от высшей военно-политической разведки, в мирное время роль тактической разведки была не слишком велика. Однако с переходом армии на военное положение командиры русских частей и соединений, размещенных в приграничной полосе, должны были самостоятельно приступить к отправке шпионов и лазутчиков на территорию сопредельных государств.

В конце 1840-х гг. международная обстановка вновь осложнилась, потребовав мобилизации Большой Действующей армии. По состоянию на 1847 г., I пехотный корпус занимал квартиры на Украине и частично в Белоруссии под крепостью Бобруйск, II корпус дислоцировался в Остзейском крае, III корпус нес гарнизонную службу непосредственно на территории Царства Польского, IV корпус находился на маневрах под Винницей.

Если война, начавшаяся 23 марта 1848 г. между Пьемонтом и Австрией на территории северной Италии, не слишком обеспокоила российского императора, то революция в Париже немедленно вызвала ответные меры. 22–23 февраля 1848 г. было приказано привести в боевой состав войска Гвардейского, II и III резервных кавалерийских корпусов, а также 7-й легкой кавалерийской дивизии.

В штаты военного времени приводились также запасные батареи 1-й, 2-й, 3-й, 4-й и 7-й конноартиллерийских бригад. Мероприятия планировалось завершить к 15 апреля. Мобилизация затронула в первую очередь кавалерию, поскольку ее развертывание обходилось значительно дороже развертывания пехоты.

2 марта 1848 г. на военное положение были переведены II и III пехотные корпуса. Начался сбор приписанных к ним отпускных. Батареи развертывались из 8-орудийного в 12-орудийный состав, что, в свою очередь, требовало покупки значительного числа лошадей. 6 марта 3-я гренадерская дивизия получила приказ выступить к западной границе. В тот же день для пополнения некомплекта в рядах Действующей армии начали формироваться маршевые батальоны. Приведение в боевую готовность войск III пехотного корпуса планировалось завершить к 15 апреля. I, IV пехотные и II резервный кавалерийский корпуса завершали подготовку к 1 мая.

На запад выдвигались 7-я легкая кавалерийская и 2-я гренадерская дивизии. С Поволжья началось выдвижение батальонов 1-й, 2-й, 3-й и 4-й резервных пехотных дивизий.

Подчиненный в мирное время военному министру V пехотный корпус был предоставлен в распоряжение морского министра А. С. Меншикова и подготовлен для быстрого занятия Придунайских княжеств. В отличие от ситуации 1839 г., на сей раз пришлось прибегнуть к усиленному рекрутскому набору. В солдаты было взято по 7 чел. с 1000 душ. Рекруты поступали в резервные части, замещая солдат, уходивших в маршевые батальоны. Ими же пополнили кадр запасных частей.

К осени 1848 г. Действующая армия находилась в полной боевой готовности. II и III пехотные корпуса сосредоточились в Царстве Польском. I пехотный корпус разместился на западе Литвы и Белоруссии. IV пехотный корпус и резервная кавалерия сосредоточились на Волыни и западе Подольской губернии. Гренадерский и VI пехотный корпуса вместе с резервными дивизиями образовывали Запасную армию в тылу Действующей.

Опасения насчет возможных агрессивных действий Франции на этот раз не оправдались, но революция вызвала цепную реакцию в европейских столицах. 13 марта 1848 г. восстала Вена, через неделю революционное выступление охватило Берлин, и король Фридрих-Вильгельм IV был вынужден согласиться на введение конституции. 3 марта 1848 г. в Будапеште сторонники Л. Кошута взяли курс на строительство национального венгерского государства, а 10 апреля 1848 г. восстание немецкого населения Шлезвига и Гольштейна вызвало войну между Пруссией и Данией.

Николая I всерьез обеспокоила непоследовательность прусского короля, который, по мнению императора, совершенно напрасно питал надежды на политическое объединение немцев. В условиях начавшейся прусско-датской войны это привело к резкому ухудшению отношений с некогда ближайшим союзником. Уже летом 1848 г.

Николай I оказался вынужден прибегнуть к военной демонстрации, выслав к берегам Дании эскадру под командованием вице-адмирала И.П. Епанчина. Действия России были поддержаны Швецией, предложившей 15-тысячный экспедиционный корпус в качестве помощи датчанам. Великий князь Константин Николаевич отправился в Стокгольм, где предложил перевезти шведские войска в Данию силами Балтийского флота. Наконец, под давлением русских ультиматумов пруссаки уступили и в августе 1848 г. подписали с Данией перемирие.

Несмотря на сложные отношения с Берлином, император Николай и фельдмаршал Паскевич всё же составляли планы военной помощи Фридриху-Вильгельму IV на случай непосредственной угрозы династии со стороны немецких республиканцев. Для обеспечения коммуникационной линии в крепость Торн планировалось ввести русский гарнизон. Пр и необходимости прусскую границу должны были перейти I и II пехотные корпуса, следом за ними выдвигались Гвардия и Гренадеры. V корпус должен был остаться в Бессарабии, одной дивизии IV корпуса следовало расположиться на Волыни, а двум другим занять Царство Польское и Варшаву. III корпус предполагалось использовать для прикрытия западной границы со стороны Силезии и Познани.

К осени 1848 г. на западной границе России в полной боевой готовности стояла мощная армия, однако вопрос о вступлении в войну не мог быть решен немедленно. Необходимость содержать войска в штатах военного времени означала тяжелую финансовую нагрузку, и бюджетная смета, по собственному выражению императора, повергала его в ужас.

К концу года стали заметны признаки общего улучшения военно-политической обстановки. V пехотный корпус под командованием генерал-адъютанта А. Н. Лидерса занял Придунайские княжества. Война Пруссии с Данией прекратилась, прусский король Фридрих-Вильгельм IV сохранил престол, в Северной Италии австрийские войска фельдмаршала И. Радецкого нанесли сардинцам тяжелое поражение. Подводя итог прошедшим событиям, император Николай неслучайно сравнил Большую Действующую армию со «стеной», за которой Россия сравнительно спокойно смогла прожить минувший год. В письме от 2 января 1849 г. князь Варшавский был назван «зодчим и блюстителем» этой «стены».

Лишь положение в Венгрии, несмотря на некоторые успехи австрийских войск, продолжало вселять тревогу. С конца 1848 г. австрийское правительство вело переговоры на предмет получения от России военной помощи, однако прямой просьбы вмешаться в борьбу с восставшей Венгрией от него не поступало.

Решение поддержать Австрию не выглядит спонтанным, необдуманным или противоречащим интересам России. Во-первых, территориальный распад империи Габсбургов мог вызвать нежелательные волнения польского населения Галиции, во-вторых, перспектива построения венгерского национального государства на территориях, где этнические мадьяры в общей сложности составляли едва ли половину населения, угрожала дестабилизировать обстановку не только в Венгрии, но и на Балканах. Наконец, без участия Австрии становилось невозможным сохранить докризисное положение в Германии, что в ближайшем будущем угрожало превратить Центральную Европу в арену жестокой войны с неизбежным участием России.

В обстановке 1849 г., не зная будущего, Николай I выбирал между локальной операцией в Венгрии и непредсказуемой по своим последствиям большой войной, которая, по опыту прошлого, неизбежно должна была сопровождать слом европейского равновесия. Схожего мнения придерживался и князь Варшавский. Спустя полтора года после окончания Венгерского похода он писал Николаю: «Я всегда был того убеждения, что венгерская кампания необходимо должна быть закончена не далее как в три месяца, и притом с возможным сохранением нашей армии, так как дела Европы были тогда в таком положении, что война в Венгрии могла быть только началом большой Европейской войны. Я должен был с той же армией быть готовым двинуться в Германию».

Весной положение австрийских войск на театре войны осложнилось. В апреле противник занял Будапешт и стал угрожать Вене. Австрийский кабинет был вынужден просить помощи у Николая I. Некоторое время оставался нерешенным лишь вопрос о масштабах будущей военной акции. В случае использования в Венгрии сил одного корпуса наиболее подходящей кандидатурой на роль командующего фельдмаршалу и Николаю I казался генерал-адъютант Ф.В. Ридигер. Но постепенно необходимость решительной демонстрации силы побудила Николая I задействовать главные силы Действующей армии под личным руководством Паскевича.

Уже в начале 1849 г. неудача двух небольших русских отрядов, направленных командующим V пехотным корпусом генерал-адъютантом Андерсом в Трансильванию для оказания помощи блокированным австрийским гарнизонам, окончательно убедила Николая I в необходимости действовать «всеми соединенными силами». К тому времени I пехотный корпус занимал квартиры в Литве и Белоруссии, II корпус находился в районе Варшавы и на прусской границе, III корпус располагался в южных воеводствах Царства Польского, а IV корпус сосредоточился на Волыни. В Польшу также стягивались дивизии Гренадерского корпуса. В апреле 1849 г. русские войска вступили в австрийскую Галицию и заняли карпатские перевалы, предотвратив таким образом инфильтрацию революционных отрядов на территорию Галиции.

Поход требовал серьезной предварительной подготовки. Для многочисленной и хорошо организованной Действующей армии разгром венгерского гонведа непосредственно на поле боя не мог вызвать серьезных затруднений. Основной проблемой должно было стать тыловое обеспечение. Местные ресурсы не позволяли снабжать крупные массы русских войск в ходе их марша через Карпаты, а лежавшая за горными перевалами венгерская равнина в значительной степени была опустошена войной. По этой причине интендантство Действующей армии приступило к созданию сети промежуточных провиантских складов вдоль границы и сформировало огромный обоз. Уже тогда Паскевич особенно отмечал заслуги генерал-провиантмейстера армии полковника Ф. К. Затлера. По результатам кампании Затлер был произведен в генерал-майоры и в дальнейшем «постоянно пользовался лестным доверием» фельдмаршала.

23 апреля 1849 г. австрийский канцлер князь Ф. цу Шварценберг обратился к Паскевичу с просьбой срочно прислать войска для защиты Вены. Не дожидаясь разрешения Николая I, Паскевич направил по железной дороге в Вену сводную дивизию генерал-лейтенанта Ф. С. Панютина в составе одного полка 8-й, трех полков 9-й пехотной дивизии и 48 орудий. Это был первый опыт переброски русских войск по железной дороге. Панютину была дана строгая инструкция, запрещавшая дробить дивизию после того, как она поступит в состав австрийской армии.

Через несколько лет в разговоре с подполковником Генерального штаба П.К. Меньковым, который занимался написанием официальной истории Венгерского похода, фельдмаршал рассказывал, как в 1850 г. в Варшаве Николай I вспомнил данный эпизод в присутствии Паскевича и австрийского императора Франца Иосифа.

«Австрийский император говорил о влиянии не только на жителей Вены, но на население целой Германии, которое произвело появление русской дивизии у Градиша». Паскевич отвечал, что, «посылая дивизию Панютина, я имел в виду спасение Вены и достижение нравственного влияния на мятежников и Германию, совершенно сознавая, что при обстоятельствах более несчастных дивизия могла погибнуть». Услышав это, Николай I взял Паскевича за голову и произнес: «Если бы дивизия погибла, то эта седая голова дорого бы поплатилась мне за риск самовольной отправки и за потерю 16000 человек».

Венгерская полевая армия насчитывала примерно 135000 чел. и 400 орудий, из которых 50 000 чел. и 209 орудий находились в главной армии под командованием генерала А. Гёргея. В Южной Венгрии против войск хорватского бана И. Елачича действовали отряды генерала Г. Дембинского общей численностью примерно 30000 чел. Трансильванию занимали силы Ю. Бема, доходившие до 32 000 чел.

Против венгерского гонведа выступили II, III и IV пехотные корпуса Действующей армии под непосредственным командованием Паскевича. Главные силы русских войск прошли карпатские перевалы и вторглись в Венгрию с севера. Войска V корпуса Лидерса из Молдавии и Валахии вступили на территорию Трансильвании с востока. Общая численность русских войск на театре войны доходила до 190000 чел., из которых 175 000 чел. составляли боевые части. Гренадерский и I пехотный корпус остались на своих квартирах в Царстве Польском. Дивизии резервной кавалерии занимали Галицию. С запада венграм угрожала 90-тысячная австрийская армия, усиленная сводной дивизией Панютина. Общая численность русско-австрийских войск доходила до 260000 чел. и 1200 орудий, что делало положение венгров практически безнадежным.

3 июня 1849 г. русский авангард проследовал через перевал Дукла. Для облегчения марша по горным дорогам русские войска были разделены на несколько самостоятельных колонн, которые по сходящимся направлениям устремились на юг к городам Бартфельд, Эперьеш и Кашау.

«Князь Паскевич, – утверждала официальная история Венгерской кампании, – руководствовался мыслью, устремив значительные массы войск на важнейшие стратегические пункты, подавить мятеж, отняв у неприятеля надежду на успех, и по возможности решить участь войны без кровопролития».

14 июня IV пехотный корпус под командованием генерала М. И. Чеодаева с целью уничтожения тыловой базы мятежников отделился от главных сил и двинулся на Токай и Дебрецен. Войскам Чеодаева было предписано ликвидировать в данных районах власть

революционного правительства, а также заготовить на месте большие запасы продовольствия. В это время II и III корпуса выполняли серпообразное движение в направлении венгерской столицы и заняли Мишкольц, в котором задержались до 26 июня, поджидая отставшие обозы с провиантом.

Когда Гёргей узнал о появлении русских войск на театре войны, он предпринял попытку оторваться от австрийцев и, уклоняясь от решительного сражения с армией Паскевича, отступить на юго-восток для соединения с отрядами Бема и Дембинского. Путь его лежал вдоль Дуная от крепости Коморн к г. Вайцен.

К 1 июля главные силы Паскевича сосредоточились у городка Хатван, в двух переходах от Будапешта и Вайцена, отрезав Гёргею наиболее удобный путь отступления. Фельдмаршал рассчитывал полностью окружить Гёргея, но не смог исполнить свой замысел. Австрийская армия, сосредоточенная под Коморном, вопреки обещанию не преследовала венгров. Русский авангард под командованием генерала Г. X. Засса также совершил ошибку. Вместо того чтобы навести противника на главные силы русской армии, он сам перешел в наступление и решительно атаковал неприятеля под Вайценом 3 и 5 июля 1849 г.

В результате Гёргей прекратил марш на юг, избежал безнадежного для него генерального сражения и смог отступить через горные комитаты в направлении Мишкольца, то есть вышел на коммуникационную линию русской армии. Не сумев окончить войну одним сокрушительным ударом, Паскевич в дальнейшем действовал осторожно и методично. Цель фельдмаршала заключалась в том, чтобы добиться успеха гарантированно и с минимальными потерями. По свидетельству очевидца, Паскевич несколько переоценивал боевые качества венгерского гонведа, поэтому он стремился избежать решительного боя в условиях, когда бы главным силам Гёргея противостоял лишь один русский корпус. Но поскольку многочисленные обозы снижали подвижность русской армии, фельдмаршалу долгое время не удавалось сосредоточить против венгров более одного корпуса.

В донесении Николаю I главнокомандующий указывал, что Гёргей «знает войну», и его можно уничтожить только «маневрируя, а не сражаясь», поскольку, по мнению фельдмаршала, «драться он не будет, сознавая свою слабость». И, как бы предвосхищая исход кампании, добавлял: «Я запру его в кольцо, хотя мне трудно маневрировать, имея за собой 4000 повозок».

В результате успешного марша через горные комитаты Венгрии Гёргей вышел на сообщения русской армии под Мишкольцем. Попытки IV корпуса Чеодаева 11 и 12 июля опрокинуть противника не имели полного успеха. Гёргей был вынужден уйти с русских коммуникаций, но смог избежать разгрома и отступить за р. Сайо.

По мнению М. Д. Лихутина, офицера Генерального штаба, служившего в IV корпусе, невозможность зажать венгров в клещи объяснялась не одной лишь перегруженностью русской армии обозами. Несмотря на высокую оценку Лихутиным способностей Паскевича как главнокомандующего, он считал, что в действиях фельдмаршала прослеживалась не столько нерешительность, в которой его впоследствии часто обвиняла русская пореформенная историография, сколько стремление одновременно решить сразу две задачи: очистить от венгров коммуникационную линию армии у г. Мишкольц и на р. Сайо, а также выполнить глубокий обход неприятельских сил через Тису у Дебрецена.

17 июня Гёргей перешел на левый берег Тисы и направился в Банат на соединение с Дембинским. Но уже 21 июля Паскевич у Дебрецена уничтожил боковой венгерский отряд под командованием генерала И. Надь-Шандора. К этому времени обстановка стала для мятежников безнадежной. Армии, на соединение с которыми спешил Гёргей, перестали существовать. Бем в Трансильвании был разбит войсками А. Н. Андерса. Южная армия под командованием Дембинского 28 июля оказалась разгромленной австрийцами в сражении под Темешваром. 1 августа 1849 г., признав невозможность дальнейшего сопротивления, Гёргей у Вилагоша капитулировал перед войсками III корпуса Ридигера. За восемь недель Венгрия была усмирена.

В боях с противником русские войска продемонстрировали хорошую тактическую выучку. Причем особенно отличились вооруженные нарезными штуцерами стрелковые части, действовавшие в рассыпном строю. В боях под Мишкольцем цепь застрельщиков 4-го стрелкового батальона на сильно пересеченной местности удачно взаимодействовала с другими родами войск и рассеяла венгерский авангард с минимальными потерями.

Австрийцы отмечали высокие боевые качества линейной пехоты дивизии Ф. С. Панютина, которая сражалась в составе их армии. Стрелки сводной дивизии также показали себя с лучшей стороны. Например, штуцерные 2-й бригады 9-й пехотной дивизии под командованием генерала К. Р. Семякина в ходе переправы через Тису 24 июля эффективно выводили из строя артиллерийские расчеты венгерских батарей.

Главная квартира Действующей армии, по мнению Лихутина, работала слаженно и четко. Значительную роль в этом сыграл генерал-квартирмейстер армии генерал-лейтенант Р. К. Фрейтаг, в прошлом один из героев Кавказской войны. Получавший от него инструкции Лихутин вспоминал, что «все объяснения, делаемые генералом Фрейтагом, были ясны и точны; край был ему известен (без сомнения, по расспросам), как своя ладонь, и я находил после буквально так, как он рассказывал».

За время похода армия потеряла 708 чел. убитыми и 2447 ранеными. От болезней, главным образом от холеры, умерло 10885 чел.По сравнению с жертвами в ходе войн 1828–1831 гг. такие потери можно было признать умеренными. Это с удовольствием отмечал Николай I.

Боеспособность корпусов Действующей армии приобретала особенное значение по мере ухудшения отношений между Веной и Берлином. Уже в конце июля 1849 г. император Николай был вынужден констатировать, что «Пруссия и Австрия близки к разладу». К концу года стала отчетливо вырисовываться опасность окончательного разрыва между двумя германскими державами. Размышления о положении в Европе не покидали Паскевича на протяжении всего Венгерского похода, однако, в отличие от Николая I, фельдмаршал не склонен был считать австро-прусскую войну неизбежной. «Думаю, что война между Пруссией и Австрией не может возгореться, – писал Паскевич императору Николаю 17 декабря 1849 г. – Финансы обоих государств, особливо Австрии, так плохи, что насилу они со дня на день могут существовать. При этом Венгрия и Италия в таком бунтующем положении, что Австрии нельзя уменьшить число войск, там находящихся, иначе опять будет бунт. Но если бы это случилось, – продолжал фельдмаршал, – то мы можем не входить в это дело и тогда только вступить в войну, когда другие, как то: французы и англичане войдут в оную, и взять ту сторону, которая будет ближе быть побежденной».

Хотя Николай I разделял мнение фельдмаршала, что «недостаток в деньгах может быть препятствием Австрии и Пруссии перессориться», он всё же полагал, что противоречия крупнейших германских государств настолько непреодолимы, что они «не смогут никогда искренне сблизиться». Императора не покидали опасения, что явный разрыв Австрии и Пруссии способен «скорее всего завлечь в войну» и Россию. Поэтому Паскевичу было приказано к 1 апреля 1850 г. обеспечить полную боевую готовность Действующей армии.

Амбиции Берлина в отношении собственного политического влияния в Германии имели давнюю историю. В 1814 г. на Венском конгрессе Пруссия прикладывала большие усилия для того, чтобы присоединить к своим владениям территорию Саксонского королевства – бывшего союзника Наполеона. Этому решительно воспротивился Меттерних, поскольку Саксония со времен Фридриха Великого являлась буфером между Австрией и Пруссией. По решению Венского конгресса Берлин получил Вестфалию, обширные земли по левому берегу Рейна и некоторые северогерманские территории. Но, к большому недовольству общественного мнения Пруссии, в ее состав вошла лишь северная часть Саксонии.

8 июня 1815 г. была подписана федеральная конституция Германского союза. Создавался общегерманский сейм, в котором каждое из 34 государств имело по одному представителю, но с разным количеством голосов. Председательство и ведущая политическая роль в союзе принадлежали Австрии. Таким образом, Венский конгресс фактически закреплял раздробленность Германии.

В представлении русской дипломатии наиболее устойчивое равновесие в Европе могло быть достигнуто лишь при условии, если два наиболее сильных государства – Австрия и Пруссия – не будут иметь преобладающего влияния в Германском союзе. Россия прагматично стремилась к тому, чтобы малые немецкие государства как можно дольше сохраняли свою самостоятельность.

По этой причине резкое охлаждение русско-прусских отношений в 1848 г. наступило не просто как следствие конституционных уступок королевского двора. Рост германского национального движения создавал предпосылки к возникновению в Центральной Европе единого Германского государства с населением 45 млн чел., что не могло не встревожить Николая I и его советников.

В прусской политике, несмотря на лавирование Фридриха Вильгельма IV между конкурирующими партиями, начали возникать признаки быстро нараставшей враждебности. Либеральные круги Пруссии более не желали мириться с той ролью, которую Россия играла в Германии после 1815 г. Для нейтрализации влияния Петербурга они готовы были предложить весьма радикальные рецепты. Барон Г. фон Арним, занявший 21 марта 1848 г. пост министра иностранных дел, открыто провозглашал необходимым восстановление независимого Польского королевства в виде барьера против России, которая в этом случае уже не могла бы препятствовать «воссозданию немецкой военной мощи».

Поэтому, несмотря на глубокую неприязнь Николая I к французским революционным традициям, летом 1848 г. он посчитал необходимым сохранять с республикой дружественные отношения, в том числе и по той причине, что «внешнее давление со стороны Франции могло бы послужить нам противовесом против враждебных намерений наших соседей».

Исходя из тех же мотивов, в 1849 г. русская дипломатия сделала ставку на тесный союз с Австрией. Сохранение целостности империи Габсбургов препятствовало Пруссии добиться гегемонии в германских делах. Перед лицом русско-австрийского альянса Берлин не смог поддержать открытой силой свои претензии на политическое доминирование в Германии.

Опыт первой современной мобилизации, предпринятой прусским Генеральным штабом в мае 1850 г., завершился громким провалом. На железных дорогах воцарились хаос и неразбериха. Единых мобилизационных расписаний и графиков движений поездов не существовало, как не существовало и самого понятия о необходимости составления для железных дорог расписания военного времени. Перевозки войск и снаряжения осуществлялись под контролем Министерства торговли, о выделении военного персонала в эшелоны и на станции командование заблаговременно не позаботилось.

Офицеры русского Генерального штаба, составлявшие в 1856–1857 гг. записку о проблемах железнодорожного строительства, ссылались на опыт Германской революции 1848–1849 гг., когда затрагивали вопрос подготовки железных дорог к мобилизации. По их мнению, лишь непосредственно столкнувшись с революционной анархией, прусский генералитет к ужасу своему осознал, что «командующие войсками совершенно были предоставлены доброй или злой воле по большей части демократических управлений и чиновников железных дорог».

Мобилизация 490 000 чел. потребовала более двух месяцев. Примечательно, что по планам, составлявшимся в 1840 г. на случай войны с Францией, такой срок предполагался для мобилизации войск без использования железнодорожного транспорта. Пополнение частей до штатов военного времени также оказалось сорвано, артиллерии и обозам не хватало лошадей.

Австрия, несмотря на тяжелый финансовый кризис и вызванное им постепенное сокращение боевого состава войск, всё еще располагала внушительными силами. В ноябре 1849 г. ее армия насчитывала 469738 чел. по спискам и 368 535 чел. в строю. К марту 1850 г. в ее составе числилось, соответственно, 421461 чел. по спискам и 369 291 чел. в строю.

Австрийский план войны с Пруссией предусматривал наступление на Берлин силами пяти армейских корпусов при поддержке саксонской армии. Возглавить основные силы предстояло фельдмаршалу И. Радецкому, который с этой целью был вызван из Вероны в Вену. Одновременно корпус генерала И. фон Легедича при поддержке южногерманских контингентов должен был сковать пруссаков с фланга. Списочный состав австрийской армии в Богемии, Моравии и Южной Германии достигал 250 000 чел., тогда как 82 000 чел. оставались гарнизонами в Северной Италии, а 90 000 чел. – в Венгрии и на «военной границе». Реальная численность войск в строю, естественно, была меньше, хотя союзные государства Южной Германии смогли мобилизовать на помощь Австрии около 90 000 чел. В любом случае, содействие Большой

Действующей армии приобрело бы для австрийского правительства решающий характер.

Давление со стороны Вены и Петербурга, а также провал собственной мобилизации вынудили Пруссию согласиться на так называемое «ольмюцкое унижение». 29 ноября 1850 г. в г. Ольмюц при посредничестве России была подписана конвенция, по которой Пруссия отказывалась от претензий на политическое доминирование в немецких землях в пользу Австрии. Берлин не смог воплотить в жизнь свое первоначальное намерение, предполагавшее создание унии из 26 германских государств. Произошло фактическое возвращение к политическим принципам 1815 г., закреплявшим раздробленность немецких земель.

В дальнейшем по мере укрепления режима личной власти Луи Наполеона и при постепенном нарастании военной угрозы со стороны Франции Берлин и Вена ощутили потребность в нормализации отношений. Договор от 16 мая 1851 г. вновь восстанавливал союз между непримиримыми прежде антагонистами. 8 января 1852 г. стороны подписали военную конвенцию, а в мае 1852 г. – общий договор, направленный на военно-политическое сдерживание Франции, которую Николай I по-прежнему рассматривал как главный источник военно-политической нестабильности на континенте.

Европейские кризисы 1830–1833 гг. и 1839–1841 гг. ясно указывали Николаю I как на стремление Парижа к пересмотру Венского трактата 1815 г., так и на возможный рецидив французской экспансии в Бельгии и на Рейне. Приблизительное повторение в значительных масштабах сценария Наполеоновских войн долгое время оставалось возможным и после смерти Бонапарта.

Военный потенциал Пруссии во второй четверти XIX в. еще не позволял Берлину рассчитывать на успех в случае войны против Франции один на один. Прочность же австро-прусского альянса была невысока. Борьба за лидерство в Германии порождала между союзниками настолько сильный антагонизм, что сплотить их могла лишь непосредственная военная опасность. Эти обстоятельства превращали русскую армию в решающую силу на театре возможной войны в Германии. Ее возросшая боевая мощь в сочетании с передовой стратегической позицией в Царстве Польском, в отличие от ситуации 1805–1807 гг. и 1813 г., позволяла русско-прусскому союзу рассчитывать на победу и без помощи Австрии.

Развитая тыловая инфраструктура, созданная в Польше 1830-е гг., была незаменима в том случае, если бы русской армии довелось действовать против французов в союзе с Пруссией. Выдвинутый на запад операционный базис сокращал сроки развертывания русских корпусов, что увеличивало шансы на своевременное соединение Действующей армии с пруссаками.

Лишь полное изменение военно-политической обстановки после 1871 г. изменит и роль передового театра на Висле. В результате создания объединенной Германской империи и последующего оформления ее союза с Австро-Венгрией польский выступ окажется окруженным с трех сторон, и его оборона превратится для России в трудноразрешимую стратегическую проблему.

Второй после сдерживания Франции целью военного планирования в эпоху Николая I было предотвращение возможного отхода Пруссии от союза с Россией. В 1840-е гг., по мере того как Пруссия под влиянием немецкого национализма демонстрировала всё меньшую готовность мириться с начертанным в 1815 г. политическим устройством Германии, подобный оборот событий уже нельзя было полностью исключить. Однажды французская дипломатия могла попытаться лишить Россию союзника, предложив Берлину более выгодные условия сотрудничества.

В условиях революционного взрыва угроза существующему политическому порядку в Германии неожиданно стала исходить не от Франции, а от союзной Пруссии. Это обстоятельство предопределило значительное охлаждение русско-прусских отношений и переход Николая к более тесному союзу с Австрией. Изучение военно-стратегического контекста Венгерского похода и Ольмюцкой конвенции показывает, что за внешней политикой императора стоял не столько пресловутый принцип монархической солидарности, сколько ясное понимание интересов России. Едва ли был прав А. А. Керсновский, называвший николаевскую политику 1848–1850 гг. «донкихотством» и «применением обывательской морали к государственной жизни». Изменение политического ландшафта Германии означало бы неизбежное нарушение баланса сил в Европе, что в тех условиях могло иметь непредсказуемые последствия. Желая избежать этого, Николай I бросил на чашу весов весь военно-политический авторитет России.

Усилия императора увенчались успехом. Но, несмотря на то, что именно Николай I внес решающий вклад в предотвращение большой европейской войны, цена мирного разрешения конфликта впоследствии оказалась для России высока. Уже через несколько лет в ходе следующего международного кризиса она столкнется с беспрецедентной по масштабам и глубине международной изоляцией.

Его же главный военный советник после победоносного завершения Венгерского похода оказался в зените своей воинской славы. «Счастливая звезда фельдмаршала, – как написал современник, – ему не изменила».

Император открыто называл Ивана Фёдоровича «славой моего 25-летнего царствования» и «историей царствования Николая I». 50-летний юбилей службы Паскевича в рядах русской армии отмечался в сентябре 1850 г. как государственный праздник. Отныне в нарушение Устава 1846 г. русским войскам даже при личном присутствии монарха было приказано оказывать князю Варшавскому императорские почести.

Нет большого секрета в том, что военная среда по природе своей является остроконкурентной. Следовательно, стремительное восхождение генерала, неразрывно связанного с именем такой противоречивой исторической фигуры, каким был император Николай I, неизбежно сопровождалось разногласием сначала в профессиональных, а затем и в политических оценках.

На страницах мемуаров, дневников, писем и воспоминаний современников рисовался не слишком привлекательный образ. При этом попытка ретроспективно разобраться в его заметных контрастах отечественной исторической наукой практически никогда не предпринималась.

Литературная традиция, связанная с громким восхвалением победоносного вождя русских войск, начала складываться в конце 1820-х гг. трудами Е. Б. Фукса, в прошлом адъютанта А. В. Суворова. Ивану Фёдоровичу льстила попытка Фукса сравнить его подвиги на Кавказе с суворовскими.

Примерно в те же годы история с отставкой Ермолова положила начало традиции противоположной. Опала Алексея Петровича тяжело переживалась московским дворянством. На страницах записок Д.В. Давыдова, якобы со слов А. С. Грибоедова, Паскевич представал «несносным дураком, одаренным лишь хитростью, свойственной хохлам». Автор записок разделял это мнение. Его же перу принадлежала полулегендарная фраза, приписанная им отцу Паскевича: «Що генiй, то негенiй, а що везе, то везе». Примечательно, что гусарский поэт практически ни о ком из героев своих воспоминаний не имел привычки говорить хорошо. Даже о Ермолове, которому, казалось бы, симпатизировал. Обо всех остальных участниках тогдашних событий: А. С. Грибоедове, А. А. Вельяминове, В. Г. Мадатове и И. И. Дибиче – он отзывался с плохо скрываемым презрением.

Ермолов, как впоследствии и К. Ф. Толь, не смог простить обиды до конца жизни. Осенью 1831 г. в Москве в ответ на предложение А.Х. Бенкендорфа вернуться на службу Алексей Петрович ответил: «Государь властен приказать мне это, но никакая сила не заставит меня служить вместе с Паскевичем». По словам близко его знавшего А.Я. Стороженко, Ермолов «говорил, что и в гробе не забудет он ему зла, которое терпит и, конечно, до гроба терпеть будет». «Он бил меня даже лежачего», – часто повторял Ермолов.

Генерал А. Я. Стороженко был умным, тонким и очень проницательным мемуаристом. Прослужив много лет в Варшаве под начальством фельдмаршала, он совершенно справедливо указывал: «Чтобы судить о деле, надобно слышать две противные в нем стороны. Я слушал и Светлейшего, и А. П. Ермолова о столкновениях их в Грузии, и мне кажется, что последний имеет более причин к нареканиям; но в падении его, однако же, виновен не один Светлейший, хотя Ермолов его наиболее обвиняет в том».

В характере Паскевича были черты, отмечавшиеся всеми без исключения современниками, как не симпатизировавшими ему, так и искренне преданными фельдмаршалу; например, его земляком Стороженко. Полководец был упрямым, раздражительным, болезненно подозрительным, исключительно самолюбивым и самоуверенным человеком. Однако мужество и хладнокровие Паскевича под огнем отмечал даже К. Ф. Толь.

В 1813 г. под Дрезденом Стороженко стал личным свидетелем того, как Паскевич под градом пуль отвечал артиллерийскому офицеру, спросившему его: «Прикажете ли здесь стоять до последнего человека или принять несколько в сторону?» «Увидим, – отвечал Паскевич, – что Вы, сударь, так беспокоитесь?»

В то же время Толь отказывался признавать за ним какие-либо военные способности, называл его человеком «от природы очень посредственного ума». Профессор Военной академии Н. Д. Неелов считал, что записки графа Толя «недостойны автора». «Цель их, – утверждал он, – состояла не в том, чтобы представить все события в истинном виде, осветив их духом строгой, но беспристрастной критики, нет, – это было желание унизить Паскевича и показать его неспособность командовать армией». Так же думал и сенатор К. Н. Лебедев.

В конце 1827 г. генерал-адъютант К.Х. Бенкендорф, возвратившийся из Кавказского корпуса, в гостях у управляющего III Отделением М.Я. фон Фока рассказывал Стороженко, что «фельдмаршал имеет весьма много военных достоинств, а особенно в момент битв; но что он характера недоверчивого и подозрительного».

Успех на полях сражений давался непросто. В письме великому князю Михаилу Павловичу Паскевич откровенно описывал трудности войны на Кавказе и то постоянное напряжение, которое он испытывал: «Если когда-нибудь удостоюсь явиться в присутствие Ваше, то узнать меня будет нелегко. Бессонные ночи в течение долгого времени, отсутствие спокойствия, смена беспрерывных путешествий, неприятностей всякого рода… наконец, климат… всё это преобразило меня совершенно, и я устарел прежде времени».

На тот же фактор боевого стресса фельдмаршал ссылался, когда объяснял происхождение своей несдержанности и раздражительности. «Характер мой даже совсем изменился, – утверждал Паскевич. – Требуя часто невозможного от людей и обстоятельств, нельзя сохранить себя в обыкновенном положении души. Желание исполнить более, нежели долг свой – чрезмерно; препятствия раздражают, и поневоле взыскивается часто и много, а это никому не нравится».

Ряд свидетельств говорит о том, что под влиянием военных успехов вспышки ярости стали возникать у командующего заметно реже и к нему возвращалось душевное равновесие. «Со взятия Эривани и перехода за Араке Паскевич из брюзгливого мелочно-взыскательного начальника превратился в доброго, заботливого». Н.Н. Муравьёв также указывал на то, что с годами характер полководца изменился в лучшую сторону, и припадки ярости практически прекратились.

Когда генерал В. А. Потто, автор истории Кавказской войны, сталкивался с мнением о Паскевиче как о храбром, но лишенном глубоких военных дарований и способностей генерале, он отвечал, что еще И. И. Михельсон – военачальник, которого сам Паскевич считал своим учителем в военном искусстве, – «опытным глазом оценил в Паскевиче нечто более одной заурядной храбрости». Но Потто утверждал также, что «Паскевич принадлежал к числу тех, кто не выносит около себя никаких независимых суждений, кто за каждым самостоятельным и громко выраженным мнением способен заподозрить стремление играть первенствующую роль, обнаружить влияние и даже заслонить собой заслуги начальника».

В противоречиях, составлявших натуру фельдмаршала, пытался разобраться душевно к нему привязанный А. Я. Стороженко. Выходец, как и Паскевич, из Малороссии, он со свойственной ему иронией приходил к выводу, что «есть характеры непонятные: смешение откровенности со скрытностью; теплоты чувств с равнодушием; ума с неумением вести себя; храбрости против неприятеля с малодушием в других случаях; упрямства с легкостью; щедрости со скупостью и т. и. – представляет такой труд в определении человека, что русские, вероятно, ломая над сим голову, назвали смесь эту бестолочью». Сложно не согласиться с этим замечанием.

Мелочность и страсть к самовосхвалению уживались в Иване Фёдоровиче с отвагой и талантом крупного военачальника. Эгоизм, тщеславие, упрямство и подозрительность органично сосуществовали с добродушием и некоторой сентиментальностью. Неумение грамотно писать не мешало князю Варшавскому составлять выдающиеся документы по дипломатической и военно-стратегической части.

«Писанные от его имени доклады вызывали восторг как со стороны стиля, так и содержанием».

Едва ли не с первой встречи Стороженко и молодого капитана Паскевича, случившейся в Яссах в 1809 г., он показался ему «человеком добрым, благородным, и как земляк с тех пор вспоминался мной с удовольствием и похвалами»[413]Стороженко А.Я. Отрывки из воспоминаний // Стороженки: фамильный архив. Т. 1. Киев, 1902. С. 418.
. «Человек он доброго сердца, смелого духа, с прекрасной памятью, с умом часто весьма проницательным». Отличную память Паскевича отмечал также декабрист А. С. Гангеблов, служивший в Кавказском корпусе.

«Иногда видны в нем, – продолжал Стороженко, – проблески благородных черт характера: восхищение добрым поступком, участие в горе другого, женерозность; но тут же следует эгоизм и готовность пожертвовать каждым по своим видам или для своего оправдания». Ретроспективные размышления над блистательной карьерой Паскевича приводили Стороженко к выводу, что «первые качества, кажется, были господствующими в нем до его большей известности; а последние приобретены им в жизни петербургской, где он видел необходимость искательства, лести и скрытности. Без этого едва ли он мог бы возвыситься при всей своей храбрости».

Д.Е. Остен-Сакен, начальник штаба Паскевича на Кавказе, вспоминал главнокомандующего в связи с историей назначения Н.Н. Муравьёва командиром отдельной Кавказской гренадерской бригады. «Зная характер графа Ивана Фёдоровича, я принял способ просить всегда противоположного тому, чего хотел достигнуть. <…> Желая для пользы службы дать бригаду эту Муравьёву, я при докладе говорю главнокомандующему: – “Вообразите себе, какое неумеренное желание высказал мне вчера Муравьёв: только что произведен в генералы и желает гренадерской бригады; не рано ли?” – “Как рано? Он заслужил ее вполне. Сегодня же принесите к моей подписи представление!».

Обладавший огромной властью и практически неограниченным доверием Николая I, властный, резкий, вспыльчивый, но одновременно отходчивый «отец-командир» далеко не всегда считал нужным сдерживаться в присутствии подчиненных. «Воевода русских сил, – рассуждал современник, передавая настроения наиболее остро критиковавших фельдмаршала офицеров штаба армии, – и в мирное спокойное время при случаях, для него неприятных, особенно при личных противоречиях, оказывал самодурство, а в продолжение Венгерской войны он просто-напросто был ужасен в своей раздражительности и почтен титулом б… с…».

Во время Венгерского похода 1849 г. генерал-квартирмейстера Действующей армии Р. К. Фрейтага, в прошлом блестящего кавказского генерала и героя Даргинской экспедиции 1845 г., Паскевич обозвал дураком. Однако затем настоял на награждении его орденом Св. Георгия 3-й степени, хотя, по признанию самого Фрейтага, он не совершал в Венгрии ничего такого, за что мог бы получить столь высокую награду. Паскевич объяснил, что Фрейтаг получил ее «за бывшие подвиги на Кавказе, достойные сего ордена, к коему граф Воронцов должен был его тогда же представить, но не представил». А когда Фрейтаг вскоре неожиданно заболел и умер, Паскевич, по свидетельству П. К. Менькова, тяжело и искренне горевал.

Представляется, что прав был подполковник Генерального штаба П.К. Меньков, состоявший по особым поручениям при штабе Действующей армии, когда уподобил своего грозного начальника русскому барину, готовому казнить и миловать по своему произволу. Меньков на страницах своего дневника достаточно много размышлял о фельдмаршале. Он находил, что Паскевич «отличался необыкновенным самолюбием, недоверчивостью и какой-то странной боязнью, что его не вполне ценят, уважают только из страха к его могуществу, что его не любят, и каждый даже близкий к нему человек если не явно, то внутренне над ним посмеивается. Эта мысль постоянно его мучила, а потому, зная эту болезнь, во всех отношениях с ним необходима была крайняя осмотрительность; каждое слово и действие приходилось обдумывать и взвешивать».

Однажды в ходе совместной поездки с фельдмаршалом Меньков неосторожно позволил себе улыбнуться в ответ на очередной хвастливый рассказ о гениальных военных соображениях Паскевича в Персидском походе. «Варшавский Архистратиг» рассвирепел и высадил его из экипажа прямо на дорогу. Однако тот же Паскевич, помня о трудном материальном положении Менькова, постоянно помогал ему деньгами.

Странную готовность фельдмаршала подозревать в собеседнике скрытую насмешку или недостаточное к нему почтение отмечал и В. А. Докудовский, правитель канцелярии начальника штаба Действующей армии князя М. Д. Горчакова, впоследствии служивший в Польше в аудиториате.

Скромность явно не относилась к числу добродетелей князя Варшавского. Генерал-адъютант Д.Е. Остен-Сакен однажды рассказывал А.Я. Стороженко, что «раз он представлял по должности начальника штаба фельдмаршалу о храбрости войск и об отличии офицеров Кавказского корпуса». Фельдмаршалу это не понравилось, он оборвал Остен-Сакена и сказал ему при этом: «Что вы хвастаете с вашими войсками? Мне, сударь, дай жидов в команду, и я побью с ними турок!» Сам же Паскевич спустя много лет объяснял свой резкий ответ необходимостью изменить тон суждений Остен-Сакена, «весьма часто неуместных и всегда ненужных».

Сосланный на Кавказ А. С. Гангеблов вспоминал командующего: «Генерал, еще молодой, но приобретший громкую известность как один из богатырей Отечественной войны, отменно скромный, даже молчаливый, что отражалось во всей его прекрасной наружности, всем этим Паскевич привлекал к себе симпатии войска и общества. Но после своих успехов в Персии он стал совсем иной: со своими штабными он сделался суров, требователен, раздражителен, подозревал против себя интриги, а в ком видел своего врага, того не щадил и пятнал во всеуслышание».

После окончания похода 1829 г. на торжественном собрании в Тифлисе в присутствии ряда генералов и представителей дипломатического корпуса Паскевич зачитывал официальную реляцию кампании. «В этой речи, – утверждал Гангеблов, – перечислено было множество имен великих полководцев, начиная Александром Македонским и кончая Наполеоном. При этом оратор долго останавливался на генерале Бонапарте, египетская экспедиция которого далеко не выдерживает, по его словам, сравнения с его последней кампанией, и это тем более, что ему приходилось бороться с величайшими затруднениями по части продовольствия войск, тогда как генералу Бонапарту операции эти давались легко морским путем; словом сказать, фельдмаршал только что не прямо провозгласил себя первым полководцем всех веков». Присутствовавший при этом французский консул Гамба, как и полагается дипломату, «слушал с почтительным вниманием, но не без тонкой иронии в чертах лица, чего оратор в жару повествования не замечал».

Иногда чувствовалась какая-то странная ревность Паскевича по отношению к выдающимся военачальникам из числа современников. В 1846–1848 гг. свидетелем не всегда почтительных высказываний фельдмаршала об И. И. Дибиче во время поездки из Варшавы в Петербург становился его военный секретарь, полковник генерального штаба А. Ф. Филиппов. В феврале 1851 г., получив известие о производстве австрийского фельдмаршала И. Радецкого в генералиссимусы, князь Варшавский счел себя оскорбленным. «Он… объявил, что его, Паскевича, никто еще не сравнивал с Суворовым, а, напротив, все окружающие и подчиненные ему, где соберутся двое или трое, непременно ругают и порочат его». Возмущался князь Варшавский даже тогда, когда в Лондоне на банкете по случаю похорон Веллингтона представлявший там Россию М. Д. Горчаков в застольной речи сравнил покойного Железного Герцога с русским фельдмаршалом. «Старец гневался на оратора… за то, что он навязал ему систему Веллингтона, тогда как он имел свою собственную систему».

Гипертрофированное самомнение Паскевича, когда он в азарте был способен поставить себя выше Румянцева, Суворова и Кутузова, коробило даже таких преданных фельдмаршалу людей, как Стороженко: «Если бы Светлейший выражался в подобных случаях с принятой обыкновенно умеренностью… это было бы прекрасно; а как он, напротив того, приписывает всё гениальным своим соображениям, то блеск подвига теряет свою яркость подобно тому, как подвергаются сомнению виденные им во всём против него интриги. <…> Сравнивать себя с Румянцевым, Суворовым и Кутузовым, а тем менее считать подвиги их даже в военном отношении ниже своих, ему бы не следовало. Этим он не возвышает себя, а беспрерывными повторениями о гениальных соображениях своих… ослабляет мнение об истинном достоинстве человека, достигшего столь высокой степени».

Гангеблов однажды стал свидетелем того, как во время штурма Карса командующий устроил разнос полковнику Л. А. Лазареву, когда тот доложил, что русские войска «сильно шалят и бесчинствуют в городе». Услышав такое, Паскевич закричал: «Что такое? Небось грабят! Как вы смеете мне об этом докладывать? Вы ничего не знаете, вы ничего не читали; на это надо смотреть вот как!» При этом он поднес к глазам своим раздвинутые пять пальцев. «Вы разве не знаете, как Суворов брал города?»

Очевидец штурма, британский военный наблюдатель полковник У. Монтейт свидетельствовал, что погромы и грабежи в Карсе были решительно и быстро пресечены русским командованием.

Британский разведчик считал Паскевича выдающимся полководцем и высказал любопытное предположение, что его грубость и заносчивость, возможно, являлись именно следствием подражания Суворову. «В своих действиях Паскевич отличался как холодным обдумыванием, так и быстрым исполнением принятого решения», – писал Монтейт. И тут же добавлял: «О нем можно сказать (перефразируя эпиграмму на Карла II), что он редко говорил умные вещи, но никогда не делал глупостей».

Известный непотизм Паскевича также не ускользал от внимания критиков фельдмаршала. Стороженко полагал, что «покровительство старых сослуживцев – черта в характере прекрасная; но эпохи, положения, дело и обязанность бывают весьма различны: что в Азии хорошо, то в Европе весьма недостаточно. Управление канцелярией корпусного командира не то, что управление дежурством огромной армии; в этой пропорции всё разнствует между Грузией и Царством Польским, и вызванные из-за Кавказа люди, деловые по-тамошнему, нисколько не пригодны для здешнего управления». И задавался риторическим вопросом: «…думает ли фельдмаршал в самом деле, хваля способность и разум людей своих, что они имеют приписываемые им достоинства, или желает мистифицировать тем истинно способных, чтобы они не зазнались и чтобы не почитали себя необходимыми. Но это и беспрестанные повторения, что ему ни в ком нет нужды, что у него всякий хорош и что он всё сам делает, отнимая охоту трудиться, производит тунеядцев».

Со стороны казалось, будто фельдмаршал сознательно стремился «удерживать людей, назначаемых им на места не по способностям, а потому что они у него давно служат, и что под ним всякий хорош: поелику он сам, как говорит, делает всё, всех учит и направляет, и его администрации дивится Европа, как удивлялась военным подвигам». Фраза «у меня нет беспорядков и злоупотреблений»регулярно произносилась наместником. Паскевича отличал «особенный свой взгляд на дела и людей; одна привычка к некоторым и грубая лесть их всегда находят в нем защиту».

Раздражительность и несдержанность также сказывались на репутации полководца. Участник севастопольской обороны князь С. С. Урусов в 1854 г. в ходе Дунайской кампании поведал однополчанам историю, произошедшую где-то в середине 1840-х гг. Урусов приехал в Варшаву из Петербурга со срочным пакетом от императора. Когда Урусов рискнул зайти без доклада в кабинет к спавшему на софе наместнику, Светлейший запустил в него сапогом и обложил градом отборных ругательств.

Главной жертвой нападок фельдмаршала, как правило, выступал начальник штаба армии князь М. Д. Горчаков. Мягкий по характеру Горчаков, как свидетельствовал практически ежедневно общавшийся с ним Докудовский, дал Паскевичу жесткий отпор лишь однажды – в Венгрии летом 1849 г.

Там же в Венгрии разозленный фельдмаршал под аккомпанемент площадной брани угрожал повесить генерал-провиантмейстера барона Ф. К. Затлера. На одного из лучших в русской армии корпусных командиров генерал-адъютанта Ф. В. Ридигера фельдмаршал также обрушивался с обидными и несправедливыми упреками. А генерал-адъютанта И. Р. Анрепа однажды так и вовсе «схватил за грудь».

Стоит ли удивляться тому обстоятельству, что и Ридигер, и Горчаков в годы Крымской войны делали всё, чтобы хотя бы частично выйти из-под тиранической опеки князя Варшавского? Стоит ли удивляться, что в 1855 г. опытнейший Ридигер, возглавляя комиссию для улучшений по военной части, советовал императору Александру II расформировать боевое управление Действующей армии под тем предлогом, что оно «сковывало инициативу корпусных командиров»?

Не лишенный талантов М. Д. Горчаков значительную часть жизни находился в тени своего властного командира и, естественно, тяготился этим. Но в 1853 г., когда император Николай наконец доверил ему самостоятельное командование Дунайской армией, Горчаков в моральном отношении оказался совершенно к этому не готов. «Я стараюсь жить умом Вашей Светлости. <…> Вашими наставлениями… – признавался он Паскевичу, – я теперь дорожу более, чем когда-либо; ибо вижу, как мудрёно командовать большим войском». В феврале 1855 г., получив назначение в Крым, Горчаков вместо того, чтобы в соответствии с духом и буквой Устава 1846 г. распоряжаться там войсками властью Государя Императора, снова ожидал наставлений своего бывшего начальника: «Ваша Светлость окажет мне большую милость указанием того, что мне лучше предпринять и как лучше действовать», – писал он в Варшаву.

Система высшего военного управления, создававшаяся с 1830-х гг. фактически лично под Паскевича, по всей видимости, просто не предполагала наличия широкой скамьи запасных. «Не раз мне приходилось слушать теоретическое рассуждение, что война родит героев; – вспоминал ветеран севастопольской обороны мичман М. И. Ботьянов, – да, она родит героев, но поздно; во время войны они будут занимать не те должности, на которых могли бы сделать многое для дела!»

Кровавая развязка Крымской кампании, таким образом, пусть и косвенно, была на совести фельдмаршала. В критический для России момент Крымская армия оказалась в руках генерала, который не смог взять на себя ответственность за неизбежную сдачу Севастополя, и вместо этого под давлением общественного мнения бросил ее в безнадежное наступление на Чёрной речке…

Князь Варшавский, скорее всего, подсознательно ощущал настороженное к себе отношение как со стороны петербургского высшего света, так и со стороны старой московской аристократии, которая после возвращения в Первопрестольную уволенного с Кавказа Ермолова встретила опального генерала овацией.

Докудовский вспоминал, как «в 1848 г… при одной крутой мере, клонившейся к недопущению беспорядков, будучи в сильно возбужденном состоянии духа и негодуя за что-то на Москву, Паскевич произнес: “Москва говорит, что я выскочка, что у меня здесь (тыкнув пальцем в голову) ничего нет; так я докажу, что у этого выскочки есть ум!”».

В Петербурге, по словам неизвестного составителя биографии фельдмаршала, находящейся сегодня в его личном фонде в Российском государственном военно-историческом архиве, «влиятельная часть общества смотрела на Паскевича, как на parvenu» °. Непросто складывались и его отношения с остзейской корпорацией. Генерал-квартирмейстера Главного штаба генерал-адъютанта Ф. Ф. Берга и министра иностранных дел К. В. Нессельроде в связи с событиями Венгерской войны Паскевич считал замешанными в интригах против себя. Генерал А. О. Дюгамель, вспоминая вражду фельдмаршала и К. Ф. Толя, указывал то же, что и все современники: «У него был пренесносный характер: ревнивый, завистливый и честолюбивый, он постоянно страшился, чтобы кто-либо не отнес к другим часть той славы, которую он приписывал одному себе».

Подозрительность Паскевича, его склонность практически во всем видеть лишь интриги, козни и зависть к себе недоброжелателей подчас раздражала даже Николая I, хотя фельдмаршал был его любимцем, «славой и историей царствования царя царствующего». Монарх не раз упрекал Паскевича в излишней раздражительности и необоснованном недоверии в отношении ближайших помощников. А в письме, извещавшем о производстве полководца в фельдмаршалы, император мягко и тактично советовал последнему «проявлять скромность».

С императором Николаем Павловичем даже князь Варшавский обязан был говорить тоном верноподданного. Ближе к концу царствования в разговоре с Паскевичем киевский военный губернатор Д.Г. Бибиков заметил: «…теперь такое время, что можно легко слететь с места по одному капризу министра». Фельдмаршал с ним согласился. А на возражение Бибикова, что с Паскевичем такого случиться не может, так как он находится «в особом положении», князь Варшавский сослался на императора Павла I и Суворова, сказав, «что и меня могут сослать в Сибирь».

В беседе с женой князя М. Д. Горчакова Паскевич так описывал характер императора в последние годы жизни: «Что Вы думаете?! Он и меня, и мужа Вашего в состоянии в минуту вспышки запрятать на гауптвахту; он час от часа делается раздражительнее и… напоминает Павла». Княгиня Паскевич не раз повторяла супруге Горчакова: «…мой Иван Фёдорович пред Государем как мокрая курица».

Заканчивая свое описание фельдмаршала, Стороженко вспоминал известный афоризм Суворова: «Не тот хитр, кого называют хитрым». И утверждал, что «это можно применить и к Паскевичу <…> Додавши к тому всемогущее счастье, загадка возвышения его почти разгадывается». Но именно здесь и возникает желание не согласиться со словами Андрея Яковлевича, поскольку «загадка возвышения» остается.

Тяжелый характер Паскевича сильно затруднял его отношения с остальными представителями правительственной элиты императорской России. Служить под его началом также было непросто. Неслучайно, например, лейб-медик Д. К. Тарасов отказался принять место штаб-доктора Кавказского корпуса «ввиду особенного рода обхождения генерала Паскевича с подчиненными».

Близких друзей фельдмаршал, судя по всему, не имел, хотя к некоторым своим любимцам благоволил. К их числу относились, например, варшавский военный губернатор А. А. Писарев, бывший командир бригады во 2-й гренадерской дивизии Паскевича в 1813–1815 гг., и дежурный генерал Действующей армии И.М. Викинский. Любил он и своих адъютантов: полковников Н. А. Рудзевича и Н. И. Ушакова.

Высший свет, как многие это отмечали, считал князя Варшавского выскочкой, московская знать, как уже сказано выше, была на стороне Ермолова, а для «остзейцев», даже если не принимать во внимание конфликт с Толем, Паскевич был чужаком. Поэтому тем единственным столпом, на котором держалось беспрецедентное влияние «отца-командира», вне всякого сомнения, выступал лично император Николай I.

«Величия хороши издалека!»° – признавался Паскевич в письме своему старому знакомому П.Н. Беклемишеву, который, как и он сам, служил в 1809–1810 гг. адъютантом у фельдмаршала А. А. Прозоровского. Известная мемуаристка камер-фрейлина А. Д. Блудова в августе 1850 г. весьма точно подметила, что «современники, видя вблизи недостатки великих исторических лиц, строже судят о мелочах, но зато они и подробности знают, которые драгоценны для будущего историка». «II n’у а pas de héros pour son valet de chambre» [461]Нет героя для его камердинера (фр.).
, – гласит французская поговорка. «Tous les contemporains sont des valets de chambre», – часто повторял Паскевич.

Ответ на вопрос, какие же качества позволили Ивану Фёдоровичу на протяжении тридцати лет сохранять благосклонность Николая, взойдя на вершину русского военно-политического Олимпа, дала следующая война, которая стала самым драматичным моментом его долгой карьеры и самым тяжелым испытанием для всей николаевской военно-политической системы.