Корни рабства и свободы. Логика особого пути России

«В обычные времена размышления о человеческой судьбе (откуда, куда, как, почему) в данном обществе являются, как правило, уделом крохотной группы мыслителей и ученых. Но во времена серьезных испытаний эти вопросы внезапно приобретают исключительную, не только теоретическую, но и практическую важность; они волнуют всех — и мыслителей и простонародье. Огромная часть населения чувствует себя оторванной от почвы, обескровленной, изуродованной и раздавленной кризисом.

…В такие времена даже самый заурядный человек с улицы не может отказаться от вопросов:

— Как это все произошло? Что все это значит? Кто ответит за это? В чем причины? Что может случиться со мною, с моей семьей, с моими друзьями, с моей Родиной?

В периоды серьезных кризисов эти вопросы с особой силой давят на мыслителей, руководителей и ученых. Многие из них взирают на окружающие их социальные условия как на какие–нибудь башмаки, не замечая их до тех пор, покуда они не начинают жать. Но если тяготы кризиса «жмут» невыносимо, эти люди волей–неволей вынуждены обдумывать навязываемые кризисом вопросы».

Так писал, размышляя на чужбине о судьбе Отечества, русский человек, переживший многое на своем веку, — социолог и философ Питирим Сорокин.

Писал, задаваясь теми же вопросами, которые ставим мы перед собою, пытаясь понять: что может случиться со мною, с моей семьей, с моими друзьями, с моей Родиной?

Из нашего сегодня, окрашенного повседневными реалиями крушения прежней монолитно единой империи, российская история обретает некую тревожную предопределенность, когда в силу какой–то закономерности неспешное течение исторического времени раз в несколько столетий вдруг убыстряет свой бег и вот уже подземный вулканический гул материализуется в ревущий камнепад и жизнь и смерть с этого момента подчиняются лишь закону свободного падения в бездну…

Так что же в самом деле происходит? Почему в послеоктябрьской истории России сбылись самые мрачные пророчества врагов революции, ее друзей, соратников, отколовшихся своих? Для тех же социал–демократов революция в России была странной смесью боли и проблесков надежды. О том, что может принести России революция, писали Плеханов, Богданов, Троцкий и многие другие. Писали, говорили, думали, предупреждали. И — все сбылось.

Пришествие нового цезаря — было. Диктатура бюрократии — была. Азиатское окостенение — было. И было неизбежное — перерождение революции.

В который раз мы оказались заложниками собственной истории.

Кто же мы наконец и доколе, как говорится, суждено нам блуждать по воле исторических волн?

Мы — страна столь же восточная, сколь и западная. Не по своей воле оказавшись на Востоке, мы веками пробивались в Европу и Мир.

По нынешним понятиям мы — страна третьего мира, и нам еще очень много придется сделать, чтобы хоть в каком–то обозримом будущем стать вровень с теми, кого мы еще недавно столь яростно клеймили.

А надо ли становиться рядом? Ведь мы великая держава. Разве это не так? Или это очередная иллюзия? В известной степени да, ведь ничем иным и не может быть величие, если зиждется оно на голой военной мощи, если не привлекает ни богатством жизни, ни глубиной идеалов, наконец.

Но величие России не иллюзия, хотя только в неопределенном и неясном будущем определится, способна ли одна из самых уникальных и блестящих мировых культур открыться наконец миру, чтобы занять там место, подобающее цивилизованной стране такого масштаба.

Цивилизованной? Несомненно. Однако для других наша цивилизованность носит оттенок некой снисходительности — именно так глядят на промотавшегося аристократа, который пустоту в желудке, потертость в одежде и голодный блеск в глазах пытается компенсировать ссылками на благородство происхождения.

И все же наша история и наша культура — это то, увы, единственное, что пока дает нам право, да и возможность, влиться в единую общемировую семью народов.

От этого мира нас отделяет не только проржавевший, полурухнувший железный занавес. От него нас отделяет пропасть, которую себе сами мы рыли долгие годы, а теперь сами должны ее засыпать, или хотя бы для начала навести над пропастью временные мосты. Работа эта тяжелейшая, она чревата неудачами и разочарованиями, для ее проведения потребуется не одно десятилетие. Чтобы обеспечить успех, необходима твердая решимость повернуть лицо к миру, отказавшись при этом от иллюзий, нелицеприятно и точно определить, кто мы есть.

Но такая постановка предполагает главное — понимание исторической судьбы России, тех самых механизмов, действие которых привело к тому, что декларированная свобода оказалась рабством, справедливость — беззаконием, богатство — нищетой. Мы же — бессловесными рабами своей истории, отданными на волю ее, порой недвижного, а временами слишком бурного и своевольного течения. Какой впереди берег, когда и как нас к нему принесет?

Мы — та страна, развитие которой происходило под действием отчужденных сил истории. Движущие ее силы были как бы вынесены за скобки самого исторического процесса развития страны, не были взаимосвязаны, а зачастую просто противоречили его внутренней логике. И, ломая эту логику, ломая само общество, приобретали характер внешних для общества реформ, осуществляемых государственной властью исключительно для того, чтобы выжить в условиях перманентного отставания страны, так называемого «догоняющего развития». Такими были «перестройки» Ивана Грозного, Петра, а коллективизация и индустриализация «по–сталински» стали просто государственным погромом.

Господство отчужденных сил в истории России приводило к тому, что течение и смысл исторических процессов временами обретали характер, противоположный нормальному. Усиление власти, необходимое исключительно для того, чтобы, подвергнув насилию социум, провести реформы, сохранялось и после проведения преобразований; общество же, принявшее на себя очередной удар, ничего не получало в компенсацию. В процессе реформ развитие производительных сил сопровождалось примитивизацией производственных отношений. Так «реформы» Сталина привели к абсолютному насилию практически во всех сферах жизни. Процесс развития технико–технологической и военной базы страны, производимый во внешней, отчужденной, неприемлемой для общества насильственной форме, подавляя всю гамму человеческих отношений, приводил к регрессу, движению вспять — к более примитивным архаичным отношениям между людьми и в обществе, и в производстве. В результате процесс реформ сопровождался упадком культуры, одичанием всех слоев общества.

В каждом случае, однако, это происходило по–разному. Реформы Грозного в XVI веке сопровождались упадком институтов гражданского общества, исчезновением соответствующих культурных навыков в тот исторический период. (Так, эпистолярные источники, связанные с русской демократической сатирой XVI–XVII веков, прослеживают постепенное исчезновение развитых институтов судопроизводства, которые при разрешении конфликтов подменялись непосредственным насилием.)

На этом фоне реформы Петра представляли собой, несомненно, наиболее прогрессивный тип реформизма в России. Однако же массовое освоение западной культуры верхами общества сопровождалось утратой собственной культуры низами, что также носило массовый характер. Никакая культура, а особенно культура народа, не живет в вакууме, для ее развития необходимы и воля, и свобода, однако все большее закабаление крестьянства, попытки приструнить казачество привели к утере свободы и воли, что и объясняет массовый исход в леса Севера и Сибири носителей и хранителей этой культуры — раскольников, спасавшихся от «царя–антихриста».

Раскол русской церкви 1656 года приобрел по существу характер раскола общества, поскольку свое бегство в периферийные области Русской земли раскольники противопоставили дальнейшей централизации власти, закрепощению народных масс. Хранители и ревнители старинных прав и свобод, они увозили в леса старинный уклад, зародыш гражданского общества, который тем временем добивали сапоги самовластья.

Так в нашей истории линия насилия, временами переходящая в прямое рабство, обрела свою противоположность — линию свободы.

Вне всякого сомнения, раскольники были наиболее передовой частью русского общества, олицетворяя прогрессивный уровень общественных отношений Н. Бердяев отмечает, что «раскольники были даже грамотнее православных». И что они «…обнаружили огромную способность к общинному устройству и самоуправлению». Лишь идеологическая предубежденность, перекочевавшая на страницы советских учебников из соответствующих дореволюционных представлений, препятствует признанию этих фактов. Однако нетрудно разглядеть, что дала России свобода: это и промышленный Урал, и казачество Донское, Сибирское, Семиреченское, многое другое.

Раскольники — эти своеобразные русские протестанты — выработали, подобно их западным собратьям, демократические структуры самоуправления, религиозные идеологические установки, в рамках которых основной ценностью был труд. Фактически речь идет о русском варианте известной протестантской этики, заложившей, по мнению многих исследователей Запада, идеологические основы развития капитализма. Материальной основой послужила совершенно иная организация общества. По сравнению с остальной Россией, примирившейся с крепостничеством, община раскольников базировалась на собственности, приближающейся к частной (отдельное подворье), и связана была — в отличие от основной территории России — с демократическим самоуправлением, а не с круговой порукой. По сути, община того же типа лежит в основе современного западного общества (свободные города, магдебургское право и т. допетровская реформа, ставившая целью приблизиться к Западу, была бы невозможна без этих корней народной свободы. Под железной пятой самодержавия деревням уральских старообрядцев пришлось тянуть лямку казенной промышленности, но даже и в наши дни всенародного разложения, массовой утери трудовой этики под прессом самовластия и казенщины раскольничьи области Урала и Сибири (в какой–то своей части) сохранили моральный облик и трудовую закваску предков, столетья назад вкусивших от древа старинной русской свободы, ставшей сейчас почти реликтом.

Сталинский погром окончательно истребил ростки свободы, взошедшие на благодатной почве Петербургской империи. Вольнолюбивое казачество, в основной своей массе не приняв революции в ее военно–коммунистическом варианте, частью эмигрировало еще до сталинских репрессий, частью было истреблено, разбросано по территории страны позже, когда в процессе введения вожделенного единомыслия заработала тоталитарная мясорубка, перемалывая все лучшее, чем могла бы гордиться Россия. В то время как Урал, экспроприированный, закрепощенный, как и встарь, на казенных заводах, ковал, по своему обыкновению, военную мощь стране, культура раскольничьей, свободной Руси методически, варварски истреблялась. Разорялись церкви, сжигались книги, глумились над святынями… Делалось это намного безжалостнее, грязнее и подлее, чем в центре, благо тут глушь, да Север, да вотчина НКВД. В опустевших, населенных сегодня лишь стариками уральских деревнях по сей день рассказывают и перестанут рассказывать только тогда, когда перемрут внуки внуков, как в порыве такого верноподданнического глумления какой–то партийный секретарь повелел сколотить себе из икон кресло, ясно указав место духовной культуры аборигенов при новой народной власти…

(Все это рассказывают люди, которые при минимальном зачастую социальном статусе обладают фантастической традиционной образованностью, перед которой блекнут знания какого–нибудь заезжего московского светила.)

Другая Россия, Россия старины, которую равно третировали и цари, и генеральные секретари, превратившись в рабочую лошадь самовластья, была наконец безжалостно забита нерадивым и жестоким хозяином.

Новый хозяин, уничтожив старинный уклад, уничтожил и ростки новой русской свободы, родившейся уже на рубеже двадцатого века.

На наших глазах возникают сейчас совершенно новые оценки всех трех русских революций нынешнего столетия. Наконец–то, пусть и с опозданием на десятилетия, русский мужик — обездоленный, потесненный, уничтоженный — обретает свое законное место в отечественной истории. В этом критическом осмыслении многое для нас становится понятнее. Напор революции снизу, контрнапор сверху — с начала века по тридцатые годы — определялся глубинными тектоническими сдвигами континентальных плит, формирующих океаническое ложе безбрежного моря русского крестьянского мира. Гигантское давление, восходящее из его глубины, привело к тому, что основной движущей силой революции стало крестьянство, которое, приведя в движение другие социальные слои, быстро завоевывавшие роль политических флагманов, оказалось у разбитого корыта.

Подобно тому, как на Западе с X века, а может быть, и раньше в процессе формирования городских слоев и гражданского общества возникал новый уклад жизни, отвоевывая, например, во Франции, свободу у баронов, так и в России русское крестьянство формировало новый уклад жизни.

Новый уклад в России, как и на Западе, базировался на внутренних сдвигах крестьянской общины, в результате которых она становилась производящим хозяйством, которое свою продукцию реализовывало на рынке.

В результате этих преобразований традиционная территориальная община восточного типа заменялась общиной индивидуальной, в которой фактически закреплялась частная собственность на землю или по крайней мере частное владение землей.

Так корпоративное общество восточного типа перерождалось в общество гражданское. Крестьянские Советы представляли собой органы самоуправления новой общины независимых хозяев, подобно тому, как в западноевропейских городах органы самоуправления в конечном итоге превратились, скажем, в магистраты, действующие на основе права магдебургского типа. Движущими силами революции 17‑го года были силы классической буржуазной революции. Контрсилы ее, прикрытые толстым слоем идеологического тумана и лишь легким декором современности, обретают облик контрреволюции, направленной назад, в прошлое, в архаику производственных и общественных отношений классических деспотий древности.

С этой точки зрения все происходящее в российской революции в конечном итоге определялось тем, с кем будет крестьянство. Тут важен только один факт: получили крестьяне землю или не получили? Итог этого движения известен — трагедия, уничтожение крестьянства в процессе коллективизации. Мы не задаемся тут вопросом, как это произошло, каким образом движущие силы крестьянской революции в процессе становления административной системы в нашей стране сработали на чуждые им, враждебные цели, однако констатируем: в конце концов крестьянин был обманут и земли он не получил. Если революция, начиная со времен нэпа, вопрос о земле решила в их пользу, то в 30‑х все перерешила революция «сверху». Тут важно сказать другое — первый раз за много столетий внутреннее развитие страны принесло свои результаты раньше, чем произошла реформа сверху, — в политику вступил мощнейший социальный слой крестьян–середняков. Являясь основной опорой Советов в деревне во времена «триумфального шествия Советской власти», он был кровно заинтересован в свободе — сначала в экономической и самоуправленческой, а затем и в Свободе с большой буквы, во всей ее полноте.

Съезды Всероссийского Крестьянского Союза начала века показали удивительную зрелость крестьян, что выразилось и в том, что ими в недалеком будущем будут созданы демократические органы реального самоуправления — крестьянские Советы. Пороховой погреб крепостнического рабства тем самым разряжался, существенно усиливая линию свободы в русской истории.

Но одновременно с этим из того же подземелья оказались выпущены на свет божий и демоны. Маргинализованные слои деревни, не вписавшиеся в рамки новой жизни, связанной с умением хозяйствовать на собственной земле в условиях товарного рынка, оказались выкинуты в города. Подобно всяким маргиналам это был мобильный и взрывоопасный элемент, сформировавшийся в «плохо орабоченного» крестьянина, а часть не нашедшей себя крестьянской массы, оставшись в деревне, сформировала слой крестьян–бедняков. Как известно, именно они осуществили то, что названо социалистической революцией в деревне, когда в 1918 году власть Советов, просуществовав чуть больше года, была экспроприирована в пользу комбедов и попечительствующего аппарата (в те времена — Компрода). Они же — маргиналы — стали социальной опорой нарождающегося сталинизма. Что касается последнего, то для массы маргиналов он был не чем иным, как известным воплощением стремления такого рода людей получать блага. В данном случае, продвигаясь вверх по социальной лестнице. Свою внутреннюю задачу «новые люди» и их вожди решали простым и доступным средством — с помощью молота репрессий.

Заложенное в природе маргиналов стремление к уравниловке и социализации любой ценой вновь реализовывало линию рабства в русской истории. Непрерывная борьба линии рабства и свободы, странная диалектика их взаимопроникновения формировали постоянную духовную напряженность, «эсхатологическую обращенность к концу» (Н. Бердяев), тождественную русской идее. Русскую свободу отдавали на заклание реформам, но ее же, взнузданную й закабаленную, зачастую заставляли тащить их лямку. Правда, тотальный террор происходил далеко не во всех случаях. В том и величие времени Петра, что его реформы не уничтожили внутреннего развития допетровской Руси, скорее оседлали, ввели его в жесткие рамки самодержавия. Рамки эти со временем слабели, что способствовало вызреванию органов гражданского общества внутри самодержавной скорлупы. Вот почему только петровские реформы и могут считаться прогрессивными — их созидательная сторона определенно доминировала над разрушительной — в конечном итоге ничего из русской истории не было вычеркнуто окончательно.

В противоположность петровским реформы Грозного наломинали, скорее, государственный разбой, предпринятый исключительно ради укрепления его личной власти, для истребления врагов трона. Что касается сталинизма, то это вообще была тупиковая ветвь русской истории, поскольку тут преобладала разрушительная сторона. Построение более или менее современной промышленности за счет прямого уничтожения крестьянства и разрушения гражданского общества привело к созданию такой социальной структуры, в которой потенциал развития, связанный с формированием динамичных слоев населения страны, вполне возможно, не удастся воссоздать еще долгие десятилетия. В этом состоит историческая вина сталинизма. И в этом трагедия России.

Линия рабства, или, что однозначно, линия развития восточного общества в истории России, сформировалась еще в XIV веке во времена Ивана Калиты, породив в период Ивана Грозного и собственную основу — служилое дворянство. Еще ранее, до Калиты, в послебатыевские времена княжеская власть, в условиях одновременной экспансии немцев и монголов, без колебаний сориентировалась в сторону последних, поскольку немцы несли с собой усиление старинного врага княжеской власти — городов. Что касается монголов, они придали ей несвойственный дотоле первобытный динамизм восточного общества, выпестовав Московское царство в его новой роли. Именно монголы вручили ярлык на великое княжение московским князьям, считая их единственной политической силой, способной обеспечить бесперебойное поступление дани в Орду. Анализируя все это, яснее видишь, как историческая доминанта начинает выступать в виде какой–то безличной могучей силы, заставляя политиков делать, по существу, однозначный выбор. Русским князьям — предпочесть монголов немцам. Монголам — целенаправленно взращивать собственного могильщика, сперва передав русским князьям функции сборщиков дани, а Москве затем — ярлык на княжение. Во всем этом есть какая–то жесткая даже жестокая логика, и за исключением нескольких точек, когда линии свободы и рабства представляются равновозможными, в большинстве случаев общий вектор интересов людей, принимавших во времена оны судьбоносные для страны решения, определенно указывал в сторону Востока, восточного общества…

Факт в том, что линия восточного общества доминирует со времен Грозного по сей день. Причем не просто доминирует, но испытывает внутреннюю, вполне понятную эволюцию, в результате которой реформы становятся все разрушительней, власть сильнее, а общество, по крайней мере в какой–то своей части, все более монолитно–архаичным. Историю, по существу, просто удалось обратить вспять. В этом смысле прослеживается вполне определенная логика реформ. Грозный — это ослабление и подчинение себе свободы, Петр — обуздание ее, но и принуждение к работе на себя, и, наконец, Сталин — попытка разрушения линии свободы в русской истории. Конечный же итог — доминирование восточного уклада в истории России. Особенно это заметно в сфере государственного управления, где основой служила власть–собственность восточного общества, диктовавшая принципы функционирования хозяйства и всей базисной сферы. Со времен Грозного русская государственность была своеобразной оболочкой, в которую царская власть, пользуясь военной силой служилого дворянства, загнала еще феодальное в своей основе общество, чтобы за счет усиления крепостническо–рабских отношений в сфере производства обеспечить свое влияние в базовых структурах. В этом была заинтересована и феодальная знать. Надстроечные структуры общества царская власть обеспечивала деспотическими методами.

Уникальный феномен своеобразного «оболоченного» восточного общества в том и состоит, что феодализм остался как бы «внутри», что над феодальными отношениями в любой сфере доминировало государство. Иными словами, государственная собственность всегда управляла частной, вотчинной–наследуемой.

Доминирование государственной собственности, начавшееся во времена Грозного, выразилось в том, что была сформирована поместная система, где господство государства в сфере собственности на землю сопровождалось частным владением и общинным землепользованием. Вне системы, да и то лишь в небольшой степени, оставались вотчины, которые переходили по наследству.

Во времена Петра Восток полностью захватил базисную систему отношений, ужесточив крепостное право. В частности, вместо поземельного для государственных крестьян был введен уравнительный подушный налог, постепенно разрушивший систему частного владения землей (при доминировании, разумеется, госсобственности). Дело Петра закончила Екатерина И, которая одной рукой подписала указ о вольностях дворянства, как бы узаконив права частной собственности на землю, а другой окончательно отняла на казенных землях право частного владения, оставив крестьян лишь пользователями земли. Что касается надстройки, то начала феодальное и восточное сформировали промежуточный, компромиссный итог, образовав дворянство — привилегированный слой полноправных граждан, по своему статусу напоминающих жителей античного полиса. Это были прежние вотчинники и условные держатели земель, которые, Примирившись со службой царю, отказавшись от феодальной вольницы, получили за это землю в наследственное владение в пределах воли государства.

Здесь мы наблюдаем своеобразный дуализм восточного и античного общества, когда буржуазная система непосредственного, прямого насилия над одними — лишенным прав крестьянством — резко меняется по отношению к полноправным — «управляющим», т. е. дворянству, формируя надстроечную структуру, которая становится воплощением самодержавия в сфере жизненных интересов правящего класса. «Оболочка» восточного общества уничтожила феодальную сердцевину, породив зато две социально–экономические формы — непосредственное насилие в производстве (по отношению к «низам») и законодательное регулирование в управлении — по отношению к полноправным («верхи»).

Что касается сталинизма, то на этом этапе своей эволюции дуализм форм восточного и античного общества был ликвидирован в пользу первого, когда во все сферы произошла экспансия базисных отношений. С этим мы сейчас и живем. Линия Востока в истории России закономерно завершилась, осуществив нечто дотоле невиданное в истории человечества — эволюцию назад, в глубь веков — от феодализма через античность к полномерному Древнему Востоку на новой, конечно же, технологической основе тоталитаризма.

Восток — это абсолютная власть государства или самовластье, в том числе и над человеком. По отношению к государству, его власти–собственности он абсолютно бесправен. Наиболее характерным проявлением бесправия в истории России было крепостничество — самодержавие. В своей тоталитарной сталинско–брежневской форме связка эта приобрела специфический, хотя в принципе подобный прежнему вид — «оброк–диктатура аппарата». Коль скоро первое общеизвестно, то второе, несомненно, требует объяснений.

В основе диктатуры такого рода, а точнее, новой формы самодержавия под флером диктатуры пролетариата, лежит постулат о долге гражданина государству (не обществу!). Последний, помимо налогов, естественных для каждой цивилизованной страны, обязан отдать государству и оброк, куда входят различные недифференцированные повинности, например, трудовая — обязанность непрерывно работать на государство. Если гражданин работает за границей, государство отчисляет у него часть заработной платы, а поскольку оно же монопольно представляет его интересы за рубежом, то это не что иное, как продажа рабсилы иностранному владельцу.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: общество, имеющее столь архаическую природу, никак не может называться социалистическим. Мы живем в сословном государстве древнейшего типа, известном каждому востоковеду. Увы, думая, что идем вперед, мы вернулись к заре человеческой истории, и бесклассовость нашего общества объясняется не тем, что классы уже исчезли, а тем, что они еще и не появились.

Не следует потому–то удивляться, если в один прекрасный день мы обнаружим характерную черту социальной жизни древности — корпоративную организацию общества…

 

В каком обществе мы живем? Корпорации и реальная идеология

Итак, корпорации. Что это такое?

Корпорации — это замкнутые социальные группы с ограниченным доступом. Строятся они по производственной принадлежности и формируются, как правило, для борьбы за дефицитные блага того или иного рода. В древних общественных структурах, где дефицит благ являлся типичным состоянием, касты и корпорации формировали воины, жрецы и ремесленники (сюда можно отнести и цеховую организацию ремесла в Средневековье). Жизнь в них определялась жестким сводом правил поведения, главный принцип которых — выживание большинства членов корпорации.

Для понимания дальнейших рассуждений поясню, что существуют два базовых типа корпораций, связанных с двумя качественно различными видами производственных процессов. Первый — воспроизводство средств производства, материальное производство, отчуждение благ из природы. Это — корпорации в сфере материального производства, хозяйственной деятельности человека. Во втором случае мы имеем дело с кровно–родственными корпорациями, в рамках которых осуществляется формирование самого человека и его личности. Целью корпораций такого типа является поддержание жизни человеческих существ, связанное с системой их ролей в процессе воспроизводства человека.

Промежуточную позицию занимают корпорации, которые тем или иным образом задействованы на воспроизводство общественных отношений, воспроизводство общества как особой системы связей между людьми в процессе осуществления их совместной деятельности. Так выделяется третий тип — общественные корпорации, предметом деятельности которых является выполнение тех или иных функций в социальной и духовной сферах общества. Примерами такого рода являются корпорации чиновников, воинов и жрецов в древности, а в современности — политические партии, армия, полиция, органы безопасности.

Тоталитарная система, нуждаясь в прочной материальной опоре, одухотворяет возрождающуюся корпоративную структуру древних обществ, используя ее для своих целей.

Корпоративная структура достаточно характерна для классической азиатской древности. Человек в те времена не мыслил себя вне специфического замкнутого сообщества по профессии или роду занятий, поэтому корпоративная организация была характерна и для самых разнообразных объединений, включая религиозные. Именно эти корпорации и являлись субъектом общественной жизни, соперничали или сотрудничали между собой. В разных случаях были в большей или меньшей степени замкнуты. В Индии, например, они приняли форму' каст, сопровождающих человека от рождения до смерти, а в средневековой Европе функционировали в виде городских ремесленных цехов.

Будучи формой организации общественной жизни, корпорация предоставляла возможности для самого существования и воспроизводства данной профессии в жесткой, жестокой среде — благодаря профессиональной солидарности и объединению ресурсов. В обмен на ограничение прав, подчинение корпоративной иерархии отдельному человеку при выполнении корпоративных правил и требований гарантировалось само существование. Помимо объединения ресурсов, главнейшим орудием корпорации в борьбе за выживание была монополия. Монополизация тех или иных сфер деятельности обеспечивала выживание, поскольку всесилие властей предержащих ограничивалось необходимостью считаться с монополией услуг данной корпорации из опасения проявлений групповой солидарности в такой, например, форме, как элементарный саботаж.

Монополия, являясь важнейшим и действенным орудием корпорации, стремилась к стандартизации своей продукции, не допуская сколь возможно (или ограничивая) внутреннюю конкуренцию, для нее разрушительную. Нивелировка, поддержка слабых наряду с ограничением сильных и талантливых — отсюда.

Корпорация, борясь за выживание, монолитной группой выступала против любого не члена, пытающегося с ней конкурировать.

Все вышесказанное характерно и для нашей страны, где корпоративная структура общества в ярчайшей форме проявилась в виде совокупности многих корпораций–ведомств. Это в хозяйственной области, но корпоративная структура с ее характерными законами жизни проникла и в искусство (творческие союзы), в науку (академия вместе с отраслевыми институтами, имеющими монополию в различных областях деятельности), в политику, в профсоюзы и т. д.

Надо ли говорить, что корпоративные институты, чья деятельность направлена исключительно на поддержание собственного существования, на защиту своих интересов, являются антиподом гражданских институтов общества, ведь те, в противоположность первым, по своей природе открыты и добровольны и не разделяют людей по критериям социального происхождения или профессии. Если в корпорации доминируют иерархические властные структуры, то, например, в гражданских организациях или ассоциациях господствует принцип увязки интересов всех членов в рамках демократического процесса.

От того, какие структуры распространены в обществе — гражданские или корпоративные, — резко меняется общественная атмосфера и климат, формируется особый тип общества. Если корпоративные структуры ютятся, что называется, в нишах на обочине, то в таком обществе субъектом интереса является личность, а не группы и не коллективы. В интересах обществ такого типа создание развитых социальных отношений, которые гарантировали бы нормативно- ненасильственное разрешение конфликтов между его членами, защищали права каждой отдельной личности, а следовательно — меньшинства. Надстройкой над гражданским обществом было и будет развитое правовое государство.

Если же общество организовано по корпоративному принципу, то субъект интереса — вся корпорация. Интересы отдельных ее членов могут идти вразрез с интересами всей корпорации, однако последние способны в этом случае на самопожертвование ради коллектива, поскольку отождествляют его с собой. В ущерб меньшинству главенствует тут большинство, что достигается согласованием интересов корпораций их лидерами, которые становятся полномочными представителями всего коллектива. Они же распределяют дефицитные блага в соответствии со значимостью той или иной корпорации. От верховной власти тут требуется одно — умение балансировать различные интересы в условиях дефицита. Тот, в свою очередь, обостряется, поскольку, порождая корпоративное общество как способ выживания, дефицит этим обществом поддерживается постоянно, поскольку в этом — главное условие существования корпорации вообще.

Государственная монополия на ресурсы обеспечивает жизнедеятельность корпорации тем, что осуществляет их фондирование. Точно так же — через отдельные корпорации — происходит централизация производственных благ для последующего распределения. Тут надо различать две вещи: при отсутствии монополий на ресурсы их централизация (сбор дани, налога и другие фискальные функции), может стать основной сферой деятельности госаппарата. В этом случае государство осуществляет монопольное право и обязанность защиты производителей благ (государства древности и средневековья). Если же существует государственная монополия на ресурсы, то аппарат осуществляет их распределение по фондам. Всё это приводит к возникновению административно–командной системы. Ее более архаичные прототипы, которые связаны с сугубо фискальной функцией, наблюдаются в деспотиях древности. Власть–надстройка собирает корпорации воедино, обеспечивая их взаимодействие, и потому–то проблема власти в корпоративном обществе всегда ставится во главу угла.

Неполноправие граждан в нашей стране — это следствие существования корпоративного общества и тоталитарного государства. Узурпация прав индивида, система неполноправия порождают особый принцип социального расслоения общества, вследствие чего идет размежевание по принципу доступа к дефицитным благам.

В чем же выражается неполноправие? Во–первых, каждый человек экономически зависим от государства, которое ставит под контроль его доходы. Отдельный же индивид не имеет возможности контролировать государство, ибо, в отличие от него самого государство суверенно и третьего здесь не дано: либо суверенно государство, либо индивид. С типом суверенности связана, очевидно, и система собственности. Тип собственности (частная или государственная) определяет и тип суверенитета — личность или государство, — поскольку связано это со свободой первого или второго.

Сословный суверенитет личности — это завоевание феодализма. Что касается суверенитета в собственном смысле этого слова, суверенитета личности как таковой, включая ее природные естественные права, — все это обозначилось лишь во времена Просвещения, уже в XVIII веке. Наша страна только на подходе к освоению понятий, связанных с разделением властей, с созданием правового государства и выделением собственной области права из сферы законодательного принуждения. Мы только вступаем на тот путь, который Европа проделала с X века по XVIII. Понятно, что общественные отношения, обнаруживающиеся за сегодняшней системой неполноправия в СССР, могут иметь аналоги в весьма далеком прошлом.

Начальную ступень этой системы совсем недавно занимал монолит ГУЛАГа. Его узники по своему статусу ничем не отличались от плантационных рабов (личностная рента). Вторая ступень существовала одновременно с первой — беспаспортные крестьяне, приписанные к земле (личностно–земельная рента). Подобное положение в системе производственных отношений тождественно статусу крепостного крестьянина. Все прочие являлись абстрактной рабочей силой, трудовыми ресурсами, которые использовались в порядке трудовой повинности (труд обязателен). Их статус становится яснее, когда тот или иной советский гражданин работает на иностранных предприятиях и часть своей заработной платы, как уже говорилось выше, по обязанности сдает государству. Подобная форма эксплуатации, широко распространенная в древности, связана с несвободой работника, который всегда платил хозяину оброк (оброчное невольничество). Вспомним, что еще совсем недавно, в первом варианте постановления о кооперации, человек не имел права работать только в кооперативе, — от него требовалось выполнять оброк и на государственном предприятии. Что это, если не продолжение системы неполноправия?

Заметим, что аналогии с древностью не просто метафоры. Изучая докапиталистические и дофеодальные общества азиатского типа с разветвленной системой неполноправия (такие, как, к примеру, третья династия Ура), можно найти и другие разительные аналогии.

Общества подобного типа называют сословно–классовыми, подразумевая, что классы в явной форме тут еще не выделились, хотя уже идет социальное размежевание, возникают зачатки сословий различного типа, социальных групп — то есть все то, что связано с теми или иными степенями неполноправия. Спектр широк. От «кадров» ГУЛАГа, статус которых, повторимся, идентичен статусу классических плантационных или даже азиатских рабов, от рабочих команд, организация которых характерна для Египта Древнего Царства или уже упоминаемой третьей династии Ура (т. н. «гуруши» — молодцы и молодицы), и беспаспортных колхозников (российские государственные крестьяне — «черносошные») до относительно независимых и в принципе имеющих огромную, даже деспотическую власть членов правящей администрации. Всех их объединяет тем не менее одна фундаментально общая черта, характерная для азиатских деспотий: люди в государстве — это государственная собственность.

Системы неполноправия были весьма характерны для таких классических деспотий древности, как, например, ахеменидский Иран, существовавший одновременно с античной домакедонской Грецией. Весьма знаменательно, что свободный эллин–гражданин, даже будучи нищим, ни перед кем не ломал шапку (вот он, зародыш европейской свободы!), испытывая в своей массе глубокое презрение к персидскому вельможе, падающему ниц перед царем, считая по этой причине, что Персия — страна рабов… Как тут не вспомнить примеры массового, унизительного, практически обязательного публичного лизоблюдства могущественных членов правящей советской элиты перед Генсеками…

Демонтаж системы, при которой каждый является собственностью государства, у нас начался только сейчас, после подписания СССР ряда международных договоров о правах человека. Проходит он далеко не гладко. Дело, однако, не только и не столько в проблеме въезда и выезда. Эта проблема — скорее символ существующей системы неполноправия. Гарантировать права человека в СССР требует международное цивилизованное сообщество, барометр его очень чувствителен к неправовой практике, к существованию системы неполноправия в целом. Именно поэтому наши шаги в этом направлении трудно переоценить. Однако у айсберга прав человека оказывается подводная часть — выясняется, что права человека, жизненная необходимость соблюдения которых утвердилась в умах Европы еще со времен Просвещения, узурпированы у нас не столько государством, сколько могущественными корпорациями, господствующими, как я уже говорил, во всех сферах общественной жизни. Такие корпорации, как Госконцерт и Госкомспорт, взимают гигантский оброк, третируя в случае непослушания артистов и спортсменов, а в особенно примитивно бесстыдной форме тех, кто, имея известность за границей, зарабатывает валюту. Всеобъемлющая система могущественных корпораций просто поглотила общество, превратив его в специфическое образование, которое — по аналогии с гражданским — можно без опасения ошибиться назвать обществом корпоративным.

Корпорации спортсменов, музыкантов, аппаратчиков, корпорации возрастных групп (ВЛКСМ, пионерская организация), реализуя ту или иную функцию государственной монополии, сопровождают советского человека от рождения до смерти. На общественной периферии правят бал корпорации теневой экономики и уголовного мира — мафиозные структуры.

Присваивая интересы индивида, корпорация вместе с тем выполняет и функцию социальной защиты своих членов от внешней среды и конкуренции. Оберегая их от более талантливых собратьев, она создает уникальнейший симбиоз социальной защищенности с произволом, за что наше общество заслужило репутацию богадельни. Подчиняя свои интересы интересам корпорации, отдельный человек постепенно отождествляет себя с нею.

Жизнь людей в корпоративном обществе происходит преимущественно внутри своего сословия, своей корпорации. Их реальные общественные интересы лишь в ничтожной своей части выходят за этот предел и достаточно строго ограничиваются узкокорпоративными. Опыт политической борьбы 1985–1989 годов показал, что на индивидуальном, некорпоративном уровне в ней принимают участие исключительно интеллектуалы, еще несоциализированная молодежь и лишь незначительная часть рабочего класса (забастовки шахтеров). Остальное же население по большей части пребывает и реализует свою политическую активность в традиционных рамках старых или вновь создаваемых корпораций, проявляя чисто негативистские настроения (голосуя скорее не «за», но «против»), радикализм и даже сверхрадикализм, идущий от доверчивости, и слишком оптимистичных ожиданий, связанных с деятельностью новых политических структур. Все это странным образом соединено, с одной стороны, со всеобщим унынием, убеждением, что ничего сделать нельзя, с разочарованностью, покорностью и фатализмом, а с другой — с агрессивностью на уровне корпораций, в том числе и новых, с послушностью и включенностью в их деятельность. Можно сказать, что перестройка с ее выяснением отношений, постоянной угрозой всевозможных неприятностей, консолидировала все без исключения существующие корпорации. Что же касается новых инициатив, то и они приобретают корпоративные формы.

Отсутствие классовой структуры, оброчно–рентный тип эксплуатации, государство и бюрократия как верховные собственники, реализующие свою монополию через систему корпораций, — все это позволяет причислить наше общество к так называемым сословно–классовым.

В чем же состоит его материальная база, единство и целостность, несколько поколебленные во время перестройки? Прежде всего в том, что, помимо отдельных корпораций, скорее раздробляющих, чем соединяющих общество, все хозяйство страны представляет собой суперкорпорацию, фундаментальная цель которой — стабильность. Политическое средство для достижения этой стабильности — блок управленцев и основной массы управляемых. Первые осуществляют патерналистскую политику, которая направлена на защиту интересов выживания основной массы рядовых членов корпораций вне зависимости от результатов их труда и квалификации. Разумеется, в разной степени это относится к разным корпорациям, хотя прежде всего эта политика затрагивает массы относительно малооплачиваемых работников, для которых, однако, стимул более высокой заработной платы не оправдывает повышения интенсивности труда. Основной ценностью для этого наиболее массового слоя является социальная защищенность, а не собственно доход. Вполне естественно, что основные установки представителей этого слоя — установки той или иной формы уравнительности, а само появление этого слоя общества — специфический феномен тоталитаризма, его реальная социальная основа. Конечно, в тех же восточных обществах целостность любой корпорации базировалась на блоке консервативно–усредняющей массы рядовых членов и руководства корпорации, однако объединение всех корпораций в одну гигантскую — государственную, вбирающую в себя все хозяйство страны — привело к формированию интеркорпоративной базы, состоящей из наиболее слабых членов, всегда ждущих чего–то от государства, фактически утративших свой профессиональный статус. Для таких людей в случае конфликта с начальством существует реальная угроза потерять социальный статус.

Подобный слой маргинализованных в той или иной степени людей не только питательная среда цезаристских настроений. Из него, по сложившейся традиции, рекрутируются кадры для административной карьеры, поскольку для этих людей, более, чем средних в профессиональном отношении, путь профессиональной карьеры практически закрыт.

Опора власти на маргинальные слои имеет давние традиции. Еще во времена гражданской войны их представители (плохо орабоченные крестьяне) главенствовали в городе и в деревне. Тип отношений, складывающийся между ними и управляющей элитой, уже нами описан (патриархальная эксплуатация, соединенная с социальной защищенностью), и он же характерен для древних восточных обществ, где в системе воспроизводства профессионалов мастер патронирует подмастерьев.

Однако главная фигура классической корпорации не маргинальные элементы, а крепкие мастера–профессионалы среднего уровня. Патронаж не свойствен общественным образованиям, имеющим государственность, и представляет собой древнейший пласт отношений в догосударственных образованиях, что подтверждает нашу мысль о движении тоталитаризма в глубь истории.

Корпорация — древнейшая форма человеческого объединения. Такими были охотничьи коллективы до образования парной семьи. Своего рода корпорациями являлись семья и род, обеспечивавшие процесс воспроизводства людей.

Корпоративное общество, в котором интересы производства подавляют интерес воспроизводства самого человека, создает условия, в которых работающий во все большей степени не способен обеспечить нормальное воспитание детей, испытывает глубокий кризис, проявляющийся в резком падении статуса работающих вне дома и семьи, — прежде всего мужчин. Мужская часть населения, утрачивая традиционные роли отцов семейства, обеспечивающих хлебом насущным семью и детей, ощущая неполноценность, проявляет агрессивность, страдает неврозами. Отсюда — алкоголизм и, как следствие, распад семей, ослабление связей с корпорацией, дающей социальный статус, прогрессирующая маргинализация населения и снижение престижности всякой работы вообще.

Эти грозные процессы на протяжении четверти века набирают все более опасные обороты в советском обществе. Годы массовых репрессий сформировали уголовную романтику «зоны», «паханов», «авторитетов», «воров в законе», создали своего рода контркультуру, которая захватила не только молодежь (подростковые банды), но и значительную часть взрослого населения.

В условиях массированного разрушения семейно–родовых структур общество возвращается к примитивнейшей форме человеческой организации — к корпорациям в форме банд современных первобытных охотников («люберы», «моталки»), обладающих характерным, давно известным, как сказали бы этнографы, «узнаваемым» видом… В промышленных городах СССР определенная социализация маргиналов обеспечивается порой элементарной связью с местом работы, где лишь в течение рабочего дня они не представляют угрозы для общества. Но что же грядет завтра, когда поток этих людей, занимающихся, по сути, малопродуктивной, а во многих случаях просто и ненужной обществу деятельностью, вольется в ряды безработных?

На этом фоне особое место занимают управляющие. Управленцы–бюрократы являются в этой системе отдельным правящим сословием, и естественна их неудовлетворенность тем, что происходит сегодня, когда недовольство, осознанное или неосознанное, связанное с ослаблением их влияния, потребностью пересмотреть отношения между бюрократией и маргинализующимися слоями, вырывается наружу. На наш взгляд, это главный дестабилизирующий фактор перестройки, чреватый самыми непредсказуемыми последствиями для общества.

Корпоративному государству соответствует и особая идеология. Неверно представлять идеологию в виде тех или иных теоретических схем и догм. Функция идеологии предельно прагматична — научить человека видеть мир, ориентируясь в нем, направить его и, что самое главное, придать его жизни смысл. Смысл этот возникает тогда и только тогда, когда человек, делая то, что и он сам, и другие считают важным и нужным, знает, что эту важность и нужность его деятельности непрерывно подтверждают жизнь, реальность. Последняя же, как известно, ставит очень неприятные вопросы перед идеологией, что и составляет, собственно говоря, стержневой для человеческой личности процесс смыслообразования и осмысливания. Принцип тут прост: моя деятельность реализует ценности, а ценности, реализуемые мной, подтверждаются, в свою очередь, жизнью. Толстой и Достоевский блестяще доказали, что смысл в жизни не просто наличествует, а что он обретается в практической деятельности, направленной на воспроизводство самой жизни. Человеческая патология обессмысливает жизнь. Деятельность ради поисков смысла жизни приводит к распаду личности и даже к самоубийству.

В просторечии внутреннюю деидеологизацию называют «утратой ориентиров», и это ассоциируется с глубоко несчастным сознанием, которое «не знает, зачем оно», не знает, что ему делать, и вследствие этого деградирует. Наиболее разрушительный характер этот процесс приобретает для личности примитивной, архаичной. В такой ситуации неординарная личность еще как–то способна выжить, постепенно «прибиваясь» к новым ценностям, творчески' переосмысливая их. Она даже способна растянуть этот процесс до исхода жизни, бесконечно обманывая себя в целях самосохранения. Что же касается натур, скажем так, простых, то если им не протянуть руку, они практически обречены и погибают, убивая себя алкоголем, наркотиками. Самоубийство — последствия того же ряда.

Характер бедствия приобретает эта ситуация для племен примитивных, которые волею судеб выброшены в современную цивилизацию, где традиционные ценности немедленно обессмысливаются, а новые не могут образоваться, ибо требуют «встраивания» в реальную жизнь современного общества. Представители этих племен просто вымирают, спиваются, убивая себя в кратчайший исторический срок.

Способность создавать собственную внутреннюю идеологию дана не многим и, в основном, только высокоразвитым натурам, хотя им тоже приходится чрезвычайно трудно. Потому–то развитое общество тиражирует и предлагает те ценности, стандарты, формы понимания и видения мира, которые, с одной стороны, пригодны для всех, а с другой — восходят к какой–то одной базовой модели, гарантирующей их стыковку и неантагонистичность. Именно это служит взаимопониманию всех членов общества, прививает способность к совместной деятельности.

Одной из базовых идеологических систем современности является то, что мы называем буржуазной идеологией. В целом она представляет собой идеологическую конструкцию, направленную на жизнь в том мире, в котором существуют, развиваясь, правовое общество и товарный рынок. Два этих фактора определяют общую систему ценностей для всех членов общества. Среди этих ценностей — возможность отстаивать свои права и одновременно уважение к правам другого, уважение к закону, правовое разрешение конфликтных ситуаций. Доведенное до рефлекса уважение к собственности (чужой и своей), представление о природных правах человека, включая право на собственность, право на демократическое избрание власть имущих — все это, как показывает исторический опыт многих столетий, придавало смысл жизни индивидууму правового общества, а значит, подталкивало его на необходимые для жизни этого общества действия, формируя соответствующие интересы и установки. Нетрудно понять, что именно право неотчуждаемой собственности, передачи ее по наследству, сакраментальное «частная собственность священна и неприкосновенна» играют в этой системе ключевую роль с точки зрения мотиваций, обеспечивающих функционирование и развитие товарного рынка.

В нашей же стране веками существовала иная идеологическая система, сформированная для жизни в обществе в рамках общинной собственности и всевластия государства во всех сферах. Главная ценность этой системы — палладизм («жертвенность»), то есть установка личности на действия не ради себя, а ради других, вплоть до принесения в жертву обществу и своих интересов, и даже самой жизни. При этом, безусловно, превалировали интересы групповые над личными, а государственные — над групповыми. Слово «интерес» здесь существенно дезориентирует, поскольку в классическом варианте такой психологии личность о своих интересах просто и не подозревает, ибо отождествляет себя с коллективом или даже с государством. Что касается интереса государственного, то им автоматически является то, что в облатке государственной воли навязывается сверху.

Существует и непримитивный вариант подобной жертвенной психологии, когда личность, осознавая свой интерес, бескорыстно, из любви к себе подобным действительно отказывается от него в пользу других. Однако идеологическая система в большинстве случаев создает такую форму психологии, в которой личный интерес постоянно подавляется как соответствующими нравственно–моральными ограничениями, так и боязнью общественного осуждения, а во многих случаях и просто уголовным законодательством. Естественно, такая идеологическая система абсолютно не приспособлена к существованию в рамках правового общества и товарного рынка, ведь общественная мораль в лучшем случае лишь допускает неравенство, но никогда не будет его поощрять. Выравнивание доходов, а в крайних случаях элементарная уравниловка — прямое следствие подобной установки. Раз наживаться безнравственно и никто нигде не утверждает обратное, раз мораль в глазах архаичного сознания всегда выше права и закона, то для него же правовое общество не что иное, как поощрение преступности и безнравственности, иезуитское изобретение уголовных и других групп, которые, апеллируя к закону, обеспечивают себе свободу деятельности, а попросту развязывают руки. Примерам несть числа: тут и представление, что все кооператоры «воруют», «отмывают» награбленные у государства деньги, что за всем этим стоят интересы мафии и так далее…

В общественных структурах, в которых доминирует корпорация, мы обнаружим идеологию корпоративной лояльности, послушания, исполнительности и в конечном счете безответственности. Корпоративному обществу соответствуют корпоративная идеология и мораль.

Сегодня мы на таком переломе, когда корпоративная идеология и мораль, существовавшие в строго очерченных общественных ячейках, узурпирующие права и интересы личности, разваливаются на наших глазах. Не потому, конечно, что «плохие» начальники не «обеспечили» коммунизм, где все дадут без всяких прав и интересов, нет. Реальность в том и состоит, что превращение

России в индустриальную державу, потребовавшее столь резкого повышения уровня образования народа, создало новую личность, которая с большим трудом удерживается в рамках корпоративной идеологии. Удерживается во многом из–за боязни общественного порицания и отсутствия реальной альтернативы. Отсюда и двойная мораль, которая совершенно естественно совмещается в одном человеке, — мораль индивидуалистическая и мораль корпоративная.

Загнать народ назад в корпорацию возможно лишь в том случае, если его окончательно лишить альтернативы и вновь пропустить через концлагеря.

Опасность двойной морали велика, поскольку в рамках идеологических установок корпоративизма расцветают пышным цветом пещерный индивидуализм и шкурничество, совершенно немыслимые Ни в одной цивилизованной западной стране. Многие наши соотечественники — эмигранты последнего времени, сформировали на Западе достаточно нелестный образ «советских» — тех, кто не выполняет своих обязательств (возможно, они и неспособны их выполнить), не уважает законы, склонен к насилию, мошенничеству. В известной степени это, конечно, преувеличение, которое связано с возникновением обычных в таких случаях этнокультурных противоречий, однако же какое–то рациональное зерно здесь есть. Недаром, как известно, некоторые наши зарубежные соотечественники уже завоевали себе всеобщее уважение той же американской мафии тем, что, став неотъемлемой ее частью, полностью игнорируют все и всяческие моральные нормы, а также, что немаловажно, — и законы.

Странный этот феномен можно объяснить тем, что индивидуализм в рамках корпоративной идеологии не имеет прав на существование, а, значит, никак не регламентируется и как бы «не замечается». Корпоративная мораль действует только в случаях, когда есть заинтересованные — например, когда кооператоры больше зарабатывают, а прочим завидно. Однако же все эти «прочие» тихо разворовывают все, что есть в колхозах, на заводах, покрывая при этом друг друга, обеспечивая всеобщее ничегонеделание, то есть занимаются тем, за что в рамках «растленной и безнравственной» буржуазной идеологии полагается сидеть за решеткой.

Из вышесказанного можно сделать вывод: буржуазная идеология — это одна из форм негрупповой или некорпоративной идеологии, которая направлена на личность. В этом смысле ее уместно назвать персоналистической идеологией, помогающей социализации личности, сочетающей интересы отдельного человека с интересами общества. У нас же на пути к товарному рынку подобное осуществится, видимо, не очень скоро…

Установки коммунизма, официальные идеологические установки за последние 70 лет вполне удобно вписались в корпоративную мораль, очистив ее от позднейших наслоений, и придав ей новый импульс развития. Эта же мораль, дополненная адекватным видением мира, его пониманием (в рамках официальной доктрины), и соответствующими ценностями, стала весьма эффективной общественной идеологией, поскольку заменила обветшавшую прежнюю, базирующуюся на скомпрометировавших себя принципах самодержавия, православия и традиционно–монархически понимаемой народности.

Заметим, что эта идеология осознавалась как коммунистическая, а не как корпоративная и национальная, то есть как идеология общечеловеческая, универсальная, а не частная, отражающая интересы корпоративного государства, вооруженного русской национальной идеей. Это позволяло не только тиражировать ее за рубеж, но и прежде всего активно способствовать процессу консолидации внутри страны в полном соответствии с классическим мессианством Москвы — Третьего Рима, почти ликвидировав — на какое–то время — раскол между государством и обществом, который начиная с XVI века зиждется, по словам Н. Бердяева, на подозрениях народа, что под личиной мессианских интересов Третьего Рима все более и более явственно выступают интересы государства.

 

Социальные силы советского общества, Национальное согласие или новый тоталитаризм?

В существующей расстановке политических сил достаточно четко прослеживается линия «Восток» и «Запад».

Если в прибалтийских республиках и в Закавказье доминируют леворадикальные настроения, связанные с представлениями об экономической свободе, то в России ощутима праворадикальная тенденция, предусматривающая закрытие кооперативов, контроль за ценами и доходами, переход к чисто директивным методам, вплоть до возможного возвращения старых принципов планирования и управления. Ставку на поддержку праворадикальной тенденции делает партийно–бюрократический аппарат.

Сложившийся зыбкий баланс социальных сил общества во многом поддерживается лишь авторитетом Президента СССР. Однако этого уже недостаточно для того, чтобы предотвратить столкновения возникших национальных группировок. Пока что эти столкновения идут в русле насущных проблем перестройки: во что верить, куда идти и что делать. Возникновение же народных фронтов в крупнейших славянских республиках грозит дестабилизацией ситуации.

Ожидать согласия по меньшей мере наивно, а Великая Дружба есть не что иное, как очередная фигура самоодурманивания, изобретенная штатными идеологами. Развитие событий, однако, показывает, что общие интересы есть, и состоят они в том, что, даже раскачивая лодку, никто тем не менее не хочет, чтобы она опрокинулась.

Взаимное согласие такого рода можно назвать негативным компромиссом, и в определенных условиях оно может привести к политической стабильности, подобно тому как под угрозой ядерной конфронтации мир удерживала стратегия взаимно гарантированного уничтожения.

Стабильность негативного компромисса в условиях сегодняшних проблем может обеспечить только продуманная политика сильного центра, играющего роль балансира интересов как «левых», так и «правых» национальных группировок. Да, но какие силы могут помочь консолидации сильного центра, если сегодня все достаточно неопределенно? Думается, что роль системообразующего элемента сильного центра в настоящее время может играть просвещенная часть партии и аппарата, способная завоевать доверие не только национальных группировок «левого» или «правого» толка, но и таких крупных общественных институтов, как армия, МВД, КГБ. Кроме всего прочего, нельзя упускать из виду и тот факт, что в сознании масс степень законности нынешних властных структур по–прежнему намного выше, чем любой из возникших ныне группировок и образований. Объясняется это тем, что тот же партийно–государственный аппарат, отождествляя себя в течение 70 лет с политической системой нашей страны, сформировал подобное о себе представление и у советского народа.

Демократические выборы, переход реформаторов из аппарата в Советы создают условия для того, чтобы опорной политической системой общества стали выборные органы. Однако идея создания сильного центра может разбиться об опасные рифы двух противостоящих тенденций: негативного эгалитаризма и негативного реформизма. Первый грозит развалить или по крайней мере сильно дестабилизировать центр, поскольку сегодня часть аппарата блокируется с представителями праворадикальной тенденции соответствующих народных фронтов. В этой ситуации существует реальная опасность поглощения центра праворадикальными силами.

Негативизм же части «левых» (по отношению к существующей в стране системе власти) — это старая и, судя по историческому опыту, трудноизлечимая болезнь русской интеллигенции вообще. Однако, если учитывать исторический опыт, из которого следует, что само существование интеллигенции в России в этом веке было поставлено под вопрос, то тут представляется единственное: русская интеллигенция способна выжить лишь при наличии сильного центра, под определенной опекой такой власти, которая способна создать стабильность в обществе.

Вспомним, какую бурю возмущения у русской прогрессивной интеллигенции вызвала позиция «Вех», высказавших в начале века мысль о том, что интеллигенции следует молиться на самодержавие, ибо оно своими штыками оберегает ее от народного гнева.

Как известно, пророчество это осуществилось в середине XX столетия, когда русская интеллигенция из–за отсутствия в стране сильного центра относительно либеральной и одновременно консолидированной власти, попала под репрессивный молот политического радикализма народных низов, исповедующих идеи уравниловки. На этом фоне царское самодержавие предстает совершенно в ином свете. При всей своей авторитарности Петербургская империя сохраняла ту степень социального размежевания, при которой вообще только и возможно существование и процветание полноценной культуры в стране бедной, а во многом, пользуясь нынешней терминологией, принадлежащей «третьему миру». После отмены крепостного права в начале XX века начался бурный промышленный рост страны. Заложено было основание гражданского общества. Россия после долгих лет изоляционизма обращала свое лицо к миру. И все это оказалось разрушено в одночасье, поскольку нарастало нетерпение масс, а с другой стороны, выявилась полная неспособность правящей элиты управлять надвигающимся событиями. Идея равенства, сработав затем на потребности той же индустриализации, могла лишь уравнять всех в нищете, уничтожив интеллектуальную элиту, а вместе с ней и культуру…

Итак, история замкнула свой круг. Возвращение к «Вехам» начала столетия, к классическим рассуждениям о роли и месте интеллигенции, а также и к классическому противостоянию «славянофилы — западники», «Россия — Восток — Запад» это доказывает убедительно.

И все–таки, как и когда–то, обе точки зрения, несмотря на их сильнейшую эволюцию, не дают целостного представления о путях развития нашего общества.

Западническая точка зрения связана с позицией тех, кто в большей степени делает упор на экономику, а в меньшей — на идеологию. Казалось бы, чего еще, надо им дать возможность вывести страну из кризиса — уж они–то знают, как это делать. Позиция профессионалов, однако, обладает известными плюсами и минусами. В числе последних фигурирует черта, до некоторой степени утрированно названная «профессиональным идиотизмом», то есть малая способность воспринимать что–либо за пределами профессиональных интересов в своей области. Таким невоспринимаемым и тем самым как бы несуществующим для западников является сфера субъекта. Сюда относятся вопросы, связанные с формированием потенциала человеческого действия, производящего изменения в себе и в окружающей действительности.

Как уже отмечалось, такую работу в человеческом обществе осуществляет идеология — комплекс воззрений, позволяющий видеть мир и себя в нем так, а не иначе, понимая его определенным образом, и, исходя из этого, в нем ориентироваться. Западничество же, исповедуя традиции классического позитивизма, зачастую вообще отрицает идеологию как нечто необходимое (а- уж тем более ту идеологию, которая у всех у нас давно навязла в зубах), попадая тем самым в сложное, а в политической перспективе и в весьма опасное положение.

Проблема в том, что реально существующая идеология западничества сколь тривиальна, столь и малопродуктивна в реальных условиях нашей действительности.

Тривиальность ее состоит в том, что д е ф а к т о перспективы человеческой жизни она сводит к достижению материального благополучия — к так называемой «идеологии колбасы», сомнительной с точки зрения традиционных ценностей. Некоторую романтичность всему этому придает демократическая направленность идеологии западничества, что, однако, не выходит за пределы представлений о парламентарной демократии. Отметим, что эта идеология существенно обеднена именно в наших условиях, ибо, скажем, современная индивидуалистическая идеология Запада, которая связана с такими ценностями, как владение собственностью, правовое государство, человеческая свобода и, наконец, товарный рынок, разумеется, несопоставимо богаче, чем «идеология колбасы». Вспомним, что именно под флагом этих ценностей строились баррикады Великой французской революции.

Западничество, например, полностью игнорирует фундаментальные идеологические понятия нашей жизни, не задаваясь вопросом о будущей роли России как сверхдержавы, о классическом мессианстве русского народа и т. п. Что касается национальных целей — ближайших или перспективных, — то западничество их просто не учитывает.

С другой стороны, осмысливая историю России, узнавая страшную правду о нашем прошлом и настоящем, вполне реально предположить, что прошлые ценности ложны и они должны быть отвергнуты.

Явное отсутствие новой идеологии, массированное разрушение старой приводит к массовой деидеологизации страны. Под этими знаменами процветают как элементарное шкурничество и пещерный индивидуализм «войны всех против всех», невиданной в цивилизованном обществе, так и мощные национальные идеологии, постепенно монополизирующие идеологический рынок нашей страны.

В такой ситуации славянофилы — «правые» имеют реальную возможность стать монопольными держателями идеологических акций в России, поскольку возникает явная угроза, что демократия (а это, несомненно, одна из главных ценностей западников) по мере возникновения неизбежных в нынешних условиях трудностей станет восприниматься все с большим равнодушием, а затем — с раздражением и озлобленностью: «Раньше был порядок и продукты, а сейчас?..» «Левая» волна может иссякнуть, и тогда маятник общественных направлений резко качнется вправо. «Левые» же в условиях переходного периода экономической реформы, связанного с трудностями, имеют в долгосрочной перспективе шансы многое потерять.

В стане «правых» — другая крайность: за плотным туманом идеологизации не скрыть беспомощности и дилетантизма их экономической и социальной программы. Скорее речь идет даже об отсутствии оной, поскольку варианты ее колеблются в диапазоне от возврата к командно–административной системе до абстрактных «самостоятельности» и «хозрасчета», которые кто–то куда–то должен внедрить. А может, и не должен?

Все явственней слышны требования обособить Россию от остального мира, и при известном стечении обстоятельств дело в «правом» стане вполне может к тому склониться. Упор программы «правых» на «ценности–завоевания» и вторичность (как бы автоматическую достижимость) экономического прогресса, радикализм в требованиях воплотить эти ценности, следствием чего непременно должно стать улучшение экономического положения страны, собирает под их знамена всех недовольных, которым в экономическом смысле терять нечего. Можно предположить, что при ухудшении экономического положения страны «правые» подпадут под давление маргинализующихся групп населения, резко выступающих против социальной дифференциации и склонных к насилию. Думаю, тут все понятно, ведь никаких других средств для воплощения ценностей «сверху», кроме насилия, история пока не изобрела.

Добавим, что экономическая реформа рыночного типа в подобной ситуации практически обречена.

Дальнейшее ухудшение экономического положения в этих условиях увеличит популярность наиболее экстремистских групп правого толка, выход которых на политическую арену со всеми вытекающими отсюда последствиями представляет немалую опасность демократическим преобразованиям.

С другой стороны, «правые» делают упор на русскую историческую традицию, проявляют внимание к достижениям русской религиозной философии. И все это, а также принципиальная готовность их к новому прочтению марксизма, позволяет делать прогноз о появлении новой идеологии–синтеза, способной вывести нас из беспамятства, по–новому осветить современный мир, определить цели, связанные с национальным возрождением. Парадокс в том, что появление такого идеологического синтеза возможно лишь на базе консервативных и охранительных социально–культурных установок «правых».

Парадокс ли? Думается, что нет, поскольку перестройка может свершиться только как консервативная революция, ибо, как ни странно, в закономерности революции–реформы заложен принцип: только консервативная революция имеет шанс стать радикальной. Радикальная же политическая революция несет в себе зародыш нового консерватизма, поскольку, резко продвигая вперед те или иные сферы общественных отношений с помощью насилия, государство не может не сузить сферу свободы в обществе, ведь оно же и формирует репрессивный аппарат, который лишь в случае благоприятного исхода может быть подвергнут постепенному демонтажу. Как показывает богатая практика революций, процесс демонтажа может затянуться на десятки лет, он чреват политической нестабильностью и даже кровопролитием.

Все так, но лишь достаточно радикальный поворот может стать революцией, и, если внешняя или внутренняя силы толкают страну на радикальные сдвиги, приводящие в конечном итоге к свержению правящей элиты, — судьба этой страны находится только в руках божьих. Десятки лет политической нестабильности, повторные перевороты и контрперевороты — все это или надолго растянет становление нового, или приведет к запаздыванию и необходимости повторения пройденного.

В том и состоит суть дела, что именно наличие старой, все более заинтересованной в реформах элиты, с одной стороны, позволяет расширять сферу свободы в обществе, с другой же, именно эта элита, сохраняя свою власть, должна опереться на новое, блокируя контрреволюцию, опасность которой исходит от оголтелых консерваторов.

Увы, консервативная революция — слишком тонкий процесс, ибо предполагает, что сила прогрессистов и состоит в соединении противоположностей старого и нового. Тут требуется очень сильная спайка интересов, которая может осуществиться лишь в рамках сильной идеологии, обладающей мощной научной подкладкой. Так, в основе консервативной революции Рузвельта лежали идеи кейнсианского типа, провозглашавшие синтез интересов потребителя (широкие массы народа) и производителя (капитал) в рамках формирования того, что мы называем экономикой потребления.

Новый идеологический синтез должен прояснить общность интересов и перспективы совместного развития ни много ни мало — четырех базовых общественных групп населения.

Первая — это западники вообще и западнически мыслящие национальные группы (прежде всего Балтия).

Вторая — широкие массы русского населения страны, среди которых достаточно сильны традиционные эгалитаристские настроения равенства вплоть до уравниловки. Русская философия конца прошлого — начала нынешнего века, ее идеологические посылы во многом адекватны этим настроениям. К этой группе со своими специфическими идеологиями могут примыкать и незападники.

Третья группа — прогрессисты в аппарате. Их идеология — те или иные формы марксизма.

И наконец, четвертая, важнейшая группа — это интеллектуализированная научная и производственная элита, которая находится на передовых позициях общемирового научно–технич? ского прогресса. Эта достаточно малочисленная, но важнейшая для дальнейших судеб страны группа населения реализует свои интересы в рамках идеологии развития, которая так или иначе связана со все более усиливающимся технологическим рынком современного мира.

Сама возможность синтеза этих четырех групп зависит от одного важнейшего фактора: по какому пути пойдет Россия? Двинется ли она в сторону автаркии, закрытости, к дальнейшему отрицанию всего западного, предпримет ли очередную попытку пройти этот путь в одиночку, соревнуясь, как и прежде, со всем остальным миром? Или все же перестройка возьмет курс на открытие страны, основой которого будет общенациональный консенсус в том, что этот шаг — единственная возможность выжить.

Развал Союза, а в перспективе и возврат к режиму сталинского типа на новой идеологической основе — к таким результатам может привести шаг в сторону автаркии. Западнические группы в составе СССР удержит только сила. (Надолго ли?) Партия будет поглощена национальными фронтами. Научно–техническое отставание, которое резко усилится из–за экономической блокады со стороны Запада (а это неизбежно), плюс идеологическая нетерпимость (следствие подавления инакомыслия) в короткий срок превратят страну в евразийскую Албанию с невеселой перспективой вести постоянную борьбу с внутренней дестабилизацией, которая будет активно стимулироваться извне. Такой может быть радикальная революция, в результате чего произойдет смена сегодняшней либеральной партийной элиты, на место которой придут крайние консерваторы национального толка в марксистской обертке.

Вариант второй, позволяющий рассчитывать на то, что сохранится стабильность, — это усиление авторитарной власти центра, базирующейся на реальной роли посредника между отдельными группами населения, держателя акций научно–технического прогресса. Новым идеологическим синтезом, открывающим дорогу в современный мир, учитывающим особую роль и функцию страны в современном мире, явится, на наш взгляд, обновленный марксизм, очищенный от идеологических догм и конъюнктурных напластований.

Особый путь России, ее миссия спасения мира, а также упадничество западной цивилизации — суть консервативных моделей развития страны.

Вопросы особого пути (особой роли) России и упадка Запада должны быть как–то прояснены, ибо, как известно, оба эти тезиса выдвинули еще славянофилы. Правда, предполагаемые кризис и упадничество капитализма длятся практически столько же лет, сколько лет самому капитализму. Если учесть, что в основе особого (истинного) пути России и «неистинного» Запада лежит теория Москвы как третьего Рима (четвертому — не бывать), то Запад, оказывается, порочен был всегда…

Тезисы о кризисе западного общества и об особом пути России в известие»! смысле увязаны с представлениями о русском мессианстве, о русской национальной идее — государственной по форме, но мессианской — по содержанию.

Попытаться бы взглянуть на это здраво. Без слюнявого восторга шестнадцатилетнего школьника, у которого, помимо того что он русский, украинский или еще каковский, пока нет ничего за душой, а с пониманием того уникального и особого вклада, который внесла, а главное, может внести в мировую цивилизацию Россия. Неужели России для утверждения ее уникальности непременно нужно «подмять» под себя Запад, что делает она пока без особого успеха, зато с заметным для себя ущербом? Почему бы не предположить, что и у других есть особые роли и что это благотворно влияет на весь мир и индивидуальность отдельных стран?

Откуда эта паническая, почти ритуальная боязнь западной «порчи»? Странное для современной науки убеждение, что развитие может быть обособлено? Откуда патологическое неприятие чужого и одновременно страстное желание им обладать, желание, доведенное до христианского искуса? Откуда боязнь реальной борьбы ценностей, убеждение в том, что мы слабенькие? И что если отсидимся за забором, то оттуда, из–за этого забора, всем потом и зададим? В этом национальном комплексе есть что–то мелкое, не соответствующее уникальной, великой культуре, представители которой (как правило, предварительно оплеванные и изгнанные за рубеж) являли миру чудеса русского гения.

Кем же вколочен в нас нутряной страх идти вперед? Или, если и идти, то только всем миром, как в последнюю атаку под Сталинградом… Ставшая чуть ли не добродетелью боязнь личной ответственности (особенно широко распространилось это в годы застоя) — не что иное, как обратная сторона массового героизма, бескорыстия и самоотречения — лишь бы кто–то указал, вдохновил.

Саморазоблачения становятся обратной стороной самовосхвалений. Одно и то же обращается то в порок, то в добродетель. Так, великая русская душа становится великой рабой, ибо уравнительный коллективизм является сущим рабством. Но он же с точки зрения ревнителей традиционных ценностей, которые на том же Западе сейчас находят все больше и больше сторонников, — несомненное благо, добродетель, ведь это коллективная жизнь «на миру» и «миром», это «совет да любовь» и т. д.

Думается, что уравнительная общность двух таких ипостасей, как великая душа и великая раба, — по крайней мере неполная правда. Потому что не верится, что великая культура России создана народом–рабом под палкой царей.

Не верится, ибо была и другая Россия, которая, покоряя «безмерные пространства», уподобляла русских пионеров американским. И тут ни о каком рабстве нет речи. На восток двигались люди сильные, свободные, зачастую даже, как говаривали, «лихие», да и не все ведь были крепостными — крепостное сословие России никогда не превышало половины населения. Если же разбираться в том, кто реально и строил, и построил империю, то надо констатировать, что прежде всего это были вольные люди — в основном казаки, бежавшие от царского произвола, раскольники, часть которых позже была закрепощена, дворяне и разночинцы.

Другая Россия, Россия вольных людей, обогнувших евразийский материк, дошедших до самой Америки и колонизировавших Аляску, по существу, сотворила страну и империю, но странным образом осталась в нашем сознании как бы на периферии русской культуры. Конечно, за вольными людьми шли администрация, армия, но на новых землях, однако, реальным освоителем и держателем всегда оставался крепкий и вольный казачий народ, да еще вольные крестьяне поселенцы. Другая Россия, даже закованная в цепи рабства, была промышленным мотором петровских реформ, руками раскольников ковала знаменитый булат, а трудолюбие, предприимчивость и сметка уральских и сибирских промышленников больше, чем на век обеспечили промышленное развитие страны.

Не будь великого раскола государства и общества, благодаря которому и образовался мощный костяк вольных строителей империи, не было бы и самой империи. Небольшое Московское царство могло распространить свое влияние на районы этнического проживания русских, но удержать свои национальные окраины (коль скоро они вообще бы были) ему бы не удалось. Консервативное Московское царство фактически воспользовалось плодами деятельности вольных людей, выступив в роли координатора, держателя ресурсов.

Другая Россия родилась в огне раскола, семена которого вызревали в течение полутора веков от нестяжателей и иосифлян начала XVI века до протопопа Аввакума. В этом раннем конфликте зримо проявились две тенденции. Первая — ориентация на человека, на личность, на упорный труд и личный диалог с богом. Вторая — служение государству, «благолепие», крупное церковное землевладение. Семена вызревали, а вызрев, проросли расколом — сперва раскольничьими скитами, затем широкой волной во времена Петра. В раскол, как мы уже писали, уходила другая Россия, Россия старины и свободы, не до конца еще отравленная ядом закрепощения. Так были заложены основы нашей страны–симбиоза, так линии свободы и несвободы переплетались в ее истории. Свобода обеспечила строительство империи, распространившись в «безмерные просторы». Несвобода же, рабство стали средством поддержания существующих порядков.

В рамках управления страной стал доминировать принцип несвободы, воплощенный в тотальном закрепощении всех управляемых, подтверждая, что Россия, таким образом, вступила на восточный путь.

Суть истории России — это непрерывная череда реформ–закрепощений и своего рода размягчений, либерализаций, постоянная борьба линии рабства и линии свободы. Первая усиливалась во времена реформ, вторая — во времена либерализации. Главное же состояло в том, что, хотя инструментом реформ бы- по усиление власти, а значит, и несвободы, конструктивный процесс строительства империи был невозможен, повторимся, 6§ з мощных слоев вольных Людей.

Диалектикой борьбы свободы и рабства в русской истории можно объяснить и самую суть особого пути России: очередная реформа, усиливая власть, уничтожая очаги сопротивления, уничтожала то новое, что могло бы обеспечить внутреннее развитие России. Гнет же сильной власти, осуществлявшей реформы, замедлял развитие русского общества, и потому–то всегда в такие времена в России насаждалось иностранное, современное, более передовое.

Вступление на восточный путь развития, начавшееся после Батыева погрома, завершилось, пожалуй, только во времена Грозного. Фактической силой этого развития стало государство. Отставая от соседей, оно становилось на путь реформ. Свобода и самоуправленческие начала в условиях постоянного властного давления существенно ограничивались, и поэтому никто, кроме государства, не способен был Ответить на исторический вызов соседних стран. Модернизации и перевороты, имевшие место в России, проходили в рамках самодержавия, и лейтмотивом этих трансформаций становится бердяевский псевдоморфоз, то есть, образно говоря, вливание нового вина в старые мехи. По мере же развития производства на Западе осуществление реформ в России шло все с большими трудностями, требуя усиления машины власти. В конечном итоге прогресс производительных, сил, который достигался во времена реформ, осуществлялся за счет все большего регресса общественных отношений. В этом смысле третья по счету российская реформа — реформа Сталина, став вершиной русского самодержавия, превратила общество в плоскую безлесную равнину…

Восточный путь России был и в том, что под тяжестью монопольной власти правящей верхушки невозможно было включить в дело политическую инициативу «низов». Возникал порочный круг: то есть развитие свободы и прав оказалось невозможным потому, что «низы» были лишены этих свобод и прав. Но ведь именно наличие и того, и другого — предпосылка их же развития. И если в Европе был создан механизм саморазвития, в основе которого были противоречия различных социальных слоев, то в России ничего подобного так и не произошло…

Более того, развитие естественных основ народного демократизма оказалось направлено в совершенно иное русло. Экономически и политически активные городские слои Московского государства становились его дойной коровой, объектом безудержной, разорительной эксплуатации, фактического закрепощения. В еще большей степени это касалось сельского населения. Соборным уложение» 1647 года было зафиксировано рождение чиновничьего государства, закрепощение представителей всех прочих сословий.

Боярство и бюрократия, а особенно ее средние и высшие слои («сильные люди») Стали отныне злейшими врагами для постоянно разоряемых, маргинализуемых городских слоев. Перед реформами Петра очаг притеснения («чиновные» и «сильные», то есть воеводы, стрелецкие головы, приказные чины, бояре) был обозначен вне зависимости от того, чинили ли они собственный произвол или исполняли государеву волю.

В преддверии петровских реформ процесс деградации гражданского общества продвинулся достаточно далеко. Посадские люди консолидировались теперь уже не на основе сословных прав, а, скорее, одинакового бесправия перед лицом «сильных». Перерождение правового сословия в сословие «тяглецов» — просителей знаменует не просто усиление гнета. Налицо коренное изменение не только социальной природы городских сословий, но и самого общества.

Подвергаясь непрерывному гнету «верхов», городские слои во все большей степени превращались в своеобразный античный пролетариат, объединенный в собственном бесправии, для которого единственным спасением от власти «сильных» является более «сильный» — царь. (Точно так же в античном полисе лишенные собственности городские пролетарии («чернь») призывали на трон тирана, чтобы он экспроприировал «сильных».)

«Царь был высшим судией не только в представлении «городской черни»

или люмпен–маргиналов, лишенных имущества и прав, но и в значительней степени в представлениях более обеспеченных городских слоев вплоть до, купцов и мелкого дворянства. Царь–судия, являясь источником деспотизма, как бы выводился из–под удара, закрепляя этот образ в общественном сознании и тем самым укрепляя свою деспотическую власть; «Нынеча государь милостив, — сильных из царства выводит, сильных побивают ослопьем да каменьем».

Петровские реформы стали революцией против крупных боярских радов, против «сильных», окопавшихся в администрации, перераспределив власть в пользу мелкого служилого дворянства, преданного царю и от него зависимого. Фактически это было завершение реформ Грозного, своеобразная «вторая опричнина», которая наконец–то вывела служилое дворянство на первые роли в государстве. История самодержавия в собственном смысле слова и началась после того, как произошел отказ от союза с сильным родовитым боярством» первого периода правления Романовых. Правящая элита, начиная & Петра; получив пол 1» ноту прав в начале XVIII века, приобрела окончательный статус замкнутого сословия по отношению к тем, кто этих прав был лишен в той или иной степени, В этом смысле, история самодержавия в России — не что иное, как история русского дворянства, которое вышло на историческую арену. История русского дворянства — это и история превращения творческого меньшинства строителей империи петровского времени в консолидированное господствующее сословие при Екатерине и далее, вплоть до его упадка и развала в конце XIX. века.

Деспотическое государство, основанное на власти служивой дворянской знати, было ответом России на исторический вызов Востока после Батыева погрома, Полутатарское, полувосточное дворянство эпохи Грозного; сформировавшееся в эпоху противостояния–сотрудничества с монголами, отвечая уже на ввозов Запада, в кратчайшие сроки после Петра освоило рафинированную форму европейского благородного сословия.

Этот путь развития или особый путь Россий «в состоянии ответа на Исторический вызов», сначала с Востока, а затем с Запада, реализуется и по сей день. Во–первых, это процесс периодических реформ, начиная с Грозного, которые связаны с перенесением на нашу русскую почву западных форм организации и технологии, и прежде всего в военной сфере. Но одновременно это сопровождалось социальными сдвигами разной степени интенсивности, ибо, отвечая на исторический вызов, Россия формировала творческое меньшинство, контрэлиту, способствовало выходу ее на поверхность общественной жизни. —…. —

Реформы Грозного и реформы Петра, связанные со становлением русского дворянства, были консервативными революциями, поскольку происходил*, внутри элиты, не нарушая преемственности культуры.

В этом смысле интересно исследовать третью па счету реформу в России — реформу Сталина. Поскольку но времени Октября творческий потенциал старой элиты, ставщей господствующим меньшинством, был исчерпан» из гущи народа должна, была, возникнуть контрэлита. Придя к власти в результате «восстания масс», новая элита — теперь уже партийно–аппаратная «- закрепила свою господствующую роль 6‑й статьей Конституции СССР.

Что касается сталинизма, то здесь чисто русская линия развития (самодержавие) потребовала на современном этапе соединения со специфической технологией власти, идентичной понятию «тоталитаризм». Тоталитаризм, взяв на- вооружение помимо идеологии такую тенденцию развития товарного хозяйства, как производство ради производства, породил гибрид из восточной деспотии и позднего капитализма государственно–монополистического образца! Произошло то, о чем, следом за Шпенглером, говорил Н. Бердяев и о чем мы уже упоминали выше — новое проникло- в старую структуру. Все оказалось в сохранности и «помазанничество», и русское мессианство. Сталинизм, таким образом, обрел вид тех: деспотий, которые базируются на современном развитии «технологии власти», технологии тоталитаризма, подчиняя–себе и лишая свободы все общественные структуры.

Это была тупиковая линия развития, попытка достичь современного уровня хозяйства и высокой степени интеграции общества за счет несвободы.

Командно–административная система разрушается не потому, что ее не принял' народ — народу было все равно, он был подавлен. Не потому, что экономическая система не способна к функционированию — в рамках нищенских потребностей и низкого жизненного уровня она к этому способна. И уж, разумеется, не по причине отсутствия демократии (протесты против нехватки, а то и отсутствия колбасы в магазинах, разумеется, не, в счет…).

Причина разрушения режима административно–законодательного насилия и тотального контроля только в одном — ему не угнаться за мировым. развитием, он не в состоянии это сделать. Ввязавшись в соревнование с Западом, где наивысшая эффективность экономики и непрерывное развитие общества как бы спаяны, — 1 поскольку это единственная форма существования товарного хозяйства, режим просто проиграл, и он вынужден проводить реформы, чтобы не потерять былого влияния в мире. Не ввязаться же в это соревнование он не мог, ибо тогда не гарантировалась безопасность страны. Впрочем, не мог он не ввязаться и в соревнование уровней жизни, поскольку разрушался сталинский режим непрерывного террора, который оправдывал нужду и лишения.

Отход от сталинщины был неизбежным и обусловливался интересами самой бюрократии, уставшей от репрессий и стремившейся к стабилизации ради получения всей полноты власти. В результате этого после смерти Сталина возникло соперничество удельных царьков в аппарате и на местах. Для поддержания стабильности режима им приходилось учитывать интересы народа и, поднимая жизненный уровень, гнаться за передовыми странами. А это уже было началом конца, «Серая» аппаратная масса, выросшая в условиях стабильности, становилась все менее восприимчивой к новому, она теряла способность использовать интеллектуальный потенциал страны и, в конечном итоге одурманенная собственной пропагандой, вообще перестала принимать разумные решения.

Исчислено, взвешено, предрешено… Режим был обречен.

Скажем, к слову, что, например, а тысячелетнем Киеве подобный кризис был бы лишь рябью на поверхности неспешно текущего времени. Простым концом династического цикла. Последний император династии, впав в пороки, утрачивал мандат неба, а в силу этого закономерно утрачивал и власть. На смену ему непременно приходил достойный, получая Мандат даже в том случае, если смена власти была результатом больших беспорядков в Поднебесной. Другими словами, в результате радикальной революции происходила смена элиты, которая приходила к власти порой просто из среды народа. Если смена династии происходила в результате крестьянского восстания, Новый император–крестьянин успешно восстанавливал линию непрерывности развития империй.

Возможно ли восстановление тоталитарного режима в нашей стране после «больших беспорядков в Поднебесной»? Такая возможность всегда присутствует, поскольку существуют и широкие слои маргинализующегося населения, основное требование которых — распределительная, уравнительная справедливость (негативней' эгалитаризм). Не стоит питать иллюзий — появление тоталитарного общества Хаксли — Оруэлла сегодня реальнее, чем вчера, поскольку обеспечивается технологическим развитием (генная инженерия, компьютерная информационная техника). Шанс для сторонников тоталитаризма как раз предоставляет межимперский период, когда начнет осуществляться очередное «культурное подтягивание» к Западу.

Подобное может быть следствием логики автаркического развития изоляционизма, попытки совершить технологический прыжок, не меняя существующей в нашем обществе системы отношений. Опасность состоит в том, что подобный прыжок лет через Десять может и совершиться — если за это время мы накопим «жирок» в результате полурыночного или даже рыночного развития. И снова, как во времена нэпа, презрев экономические рамки первоначального накопления, мы бросимся в технологическую авантюру, разорив общество ради попытки принести новый свет с Востока. Все это имеет шанс стать реальностью, если дальнейшее развитие нашего общества опять будет воплощением в жизнь ценностей, идеологических установок, а н е экономическим соревнованием, не попыткой) д 6 стич& максимальной производительности труда.

Пора наконец понять: то, что мы делали 70 лет, имеет отношение, не к марксизму, а к идеализму. Основа любой цивилизованной идеологии (не только марксистской) — непрерывное и органическое развитие человека и общества, но никак не навязывание ценностей. Дай нам, Боже, удержаться не только от абсолютно антимарксистского, но и антиразумного в наши дни представления о том, что идеология и политика должны доминировать над экономикой. Идеология сегодня должна ориентироваться на ценности жизни, а не на диктатуру абстракций, на.' максимальный экономический рост, повышение экономической эффективности. Конечный итог — рост доходов, постоянное улучшение общественных отношений.

Искушение тоталитаризма опасно притягательно в периоды общественных кризисов. Формируются новые общественные отношения, новый общественный порядок и все это ставит под вопрос существование огромных людских масс, которые или не способны, или не желают к этим изменениям приспособиться. Но и из этой ситуации есть, выход — надо включать, на полную мощность механизмы социальной справедливости, не допуская массовой маргинализации людей, которые, в противном случае будут стремиться отстоять, силой и свой статус, и свое материальное положение.

В такие моменты тоталитаризм выступает желанной остановкой — движения для той части общества, которая ратует за распределительную справедливость.

Феномен тоталитаризма сродни происходящему в животном мире, когда на вилке развития тенденциям перехода на следующий эволюционный уровень Противостоит тупиковая его ветвь — сверхприспособление к среде посредством специализации. Сверхспециализированные же виды теряют способность к развитию- В условиях изменения среды этот организм просто погибает.

Тень тоталитаризма постоянно напоминает о том проклятии, которое ложится на общество, если развитие сопровождается разрушением ткани его органической справедливости. И тогда общество тормозит движение, обращаясь лицом к своему прошлому, своей нечеловеческой звериной природе… И застывает так. Арнольд Тойнби называл такие общества «застрявшими», ибо совершили они, обернувшись назад, «непростительный грех жены Лота».

И «…жестокая природа заворожила их взгляд, они как бы остолбенели на пути; но отсутствие движения по пути человеческого развития волей–неволей навязывало им перспективу человеческого озверения…»

И да минует нас в очередной раз чаша сия

 

ПРИЗРАК

КОММУНИЗМА

Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма, вызывая и спустя сто с лишним лет после своего возникновения мысли и чувства не просто неоднозначные, но зачастую такие, о которых ни Маркс, ни Энгельс даже и помыслить не могли.

На рубеже третьего тысячелетия новой эры линейное восходящее развитие, предсказанное доктриной, окончательно прерывается. Буржуазный мир, уже многократно похороненный усилиями заинтересованных критиков, неожиданно быстро устремляется в будущее, оставляя нас далеко позади и оглядываясь на Россию для того лишь, чтобы понять, что еще ждет страну, 70 лет назад ставшую ареной крупнейшего исторического эксперимента, проведение которого самые нетерпимые настойчиво выносят за пределы человеческой морали. Как отразится происходящее тут на движении этого мира?

Крупнейшая страна, считающая себя наследницей идей и мыслей Маркса, вынуждена прервать провинциальную благодать застойных десятилетий. Исторический вызов брошен. В ожидании беспрецедентных изменений в экономической и политической системе общестйа и их опережая, лавинообразный процесс осмысления идет в умах. Первые родовые схватки, сдвиги континентальных глыб, лежащих в основании общества, глухими толчками отзываются в глубине и рябью на поверхности, концентрическими кругами выходят за пределы страны.

И, наконец, обретают все более и более тревожный и неопределенный смысл. Старые друзья и старые враги объединены тревогой. У первых она окрашена надеждой, связанной со стремлением выйти из собственного, почти безнадежного положения. Вторые же опасаются мировой нестабильности, катаклизмов, связанных равно как с успехом, так и с неуспехом перестройки.

Во взгляде со стороны Коммунистический мир (так нас довольно прямолинейно и в каком–то смысле справедливо называют за рубежом) в процессе перестройки должен либо подтвердить на новом уровне, либо окончательно отвергнуть марксизм как основу, по крайней мере единственную, экономической и политической системы общества.

В глазах рационально мыслящих кругов за рубежом — разумеется, критически относящихся к марксизму — в существующей ситуации мирового развития призрак коммунизма должен быть либо окончательно похоронен, либо по крайней мере перестать непрерывно хоронить их самих. По существу, только в этих условиях сегодня они готовы идти на те или иные принципиальные сдвиги в отношениях. Так или иначе, но в этой достаточно прямолинейной и, потому–то ясной трактовке перестройки по крайней мере соблюден масштаб: на первый план выдвигается доктрина, за которой явственно проглядывается реальность государственно–монополистического социализма или тоталитаризма. Призрак коммунизма остается мощной доминантой современного политического и экономического мышления, теряя, впрочем, реальные очертания жизненно

йальтернативы дальнейшего развития, по отношению к которой Запад приобретает все более определенную степень свободы.

Внутри страны ситуация развертывается вполне однозначно. Поруганное десятилетиями сталинских погромов, истоптанное административной системой, изнасилованное тело страны стремится выкричаться и выплакаться в бесчисленных разоблачениях, непрерывно публикуемых прессой. Не ведая почти ничего об окружающем мире, культура, выросшая в провинциальной глуши застоя, способна пока только стенать, выискивая недозадушенных гениев. В литературе все смешалось, но по сей день никто не сумел объяснить, что же произошло у нас после Октября. Познание истории идет через ее отрицание. Создается своеобразный «культ антиличности» Сталина, черной тенью нависшей над всей новейшей историей страны. Налицо тяготение к классической русской постановке:' кто виноват?

Со времен Петра и много ранее мы не раз проклинали собственную историю и временами столь успешно, что лишь спустя многие десятилетия удавалось отыскать следы того или иного события. Со временем это стало приобретать характер национальной черты.

С завидным упорством мы отрицаем свою культуру и историю — от древней и средневековой до новой. Если с грехом пополам еще и вспомним, кто такой Франсуа Вийон, то уж мало кто скажет, что значат для нашей культуры Вассиан Патрикеев или Иосиф Волоцкий. Из года в год крепнет комплекс неполноценности в нашем народе. Русское и советское — это то, что похуже: и сие, относясь уже не только к магнитофонам и телевизорам, становится тоже национальной чертой.

От криков ужаса и боли, разбудивших народное самосознание в эти судьбоносные для страны времена, далеко, однако, до постановки других, характернейших для всей российской культуры «вечных» вопросов о смысле и месте нашего бытия в мировой истории. Библейская подоплека вопроса: «Кто мы такие, где мы находимся» — постепенно растворяется в нарастающем шуме, негромкий голос «из глубины» затихает и почти исчезает. Все более иллюзорной становится возможность выявить скрытые пружины нашего исторического движения, как, впрочем, и пружины самой перестройки.

На протяжении всех послеоктябрьских лёт марксизм сросся с историей нашей страны. Но, начиная со Сталина, народное сознание отождествляет социализм с монстром административной системы. Марксизм же — с вещаниями купленных на корню, в большинстве случаев и не слишком обремененных культурой академиков–начальников от истории философии и прочих, или, что то же самое, начальников–академиков. Конечно же, это не могло не привести к созданию накрепко догматизированной канонической теории, существовавшей безбедно до совсем недавнего времени.

Но каковы бы ни были обстоятельства создания этой теории, другого марксизма у нас нет, мы его не знаем. Десятилетиями вдалбливаемый в народные умы канонический образ Маркса, марксизма, революционной теории довлеет над общественным сознанием вне зависимости от того, насколько мы образованны или, скажем, читали Маркса. И потому–то, хотим мы этого или не хотим, догматическая' реакция на перестройку в обыденном сознании так или иначе тяготеет к отождествлению ее с самой революцией, с «истинным» марксизмом, а радикальные экономические лозунги перестройки тем самым — с «контрреволюцией». И здесь не помогают разговоры о нэпе или о Бухарине, ведь «прекрасно» известно, что нэп был «вынужденной мерой», что Бухарин «призывал наживаться», а многолетняя пропаганда аскетизма, жертвенности и бедности прекрасно легла и срослась с общинными идеалами архаической, маргинализуемой части русского крестьянства, откуда совсем недавно вышли многие. В конечном же итоге нас закабалили собственные примитивные представления о марксизме, а его призрак приобрел' над нами зловещую власть, превратившись в призрак догматического коммунизма. Терзаемые собственным демоном, не умея справиться с идеями, нами же порожденными, мы срослись с марксистской идеологией, сроднились с ней как со своим собственным проклятием.

И потому–то разворачивается перестройка на зыбкой, почти не существующей грани между контрреволюцией и реакцией, жертвуя поминутно то одному, то другому богу. И все это с особой яркостью высвечивается в прессе, которая все более смелеет в своих высказываниях и оценках, едва–едва оправляясь от старого страха оказаться обвиненной в «немарксизме». Общественность уже давно приготовила к сожжению набитое соломой чучело бородатого классика, пытаясь избавиться таким образом от гнетущей власти призрака еще совсем недавнего прошлого. Но — тщетно, тщетно… Идеи коммунизма прочно угнездились в массовом сознании, и вот уже оно, постепенно пробуждаясь, мечет громы и молнии, требуя прекратить, застопорить, запретить… За такой реакцией на перестройку видны вполне понятные интересы бюрократической административной системы и тесно связанных с ней социальных групп. Массовое сознание такого рода в определенном смысле — это «сознание раба», материализовавшееся в реальном действии и противодействии людей и общественных групп.

В былом призраке меж тем все отчетливее проступают черты, близкие к традициям русского самодержавия, но что–то постоянно мешает дать честный и беспощадный ответ на вопросы: кто мы все–таки есть и где мы находимся? Это «что–то» имеет вполне определенные очертания: даже первые робкие попытки анализа послеоктябрьской истории базируются на концепциях доминирующей роли государства, которые принадлежат классической плеяде русских историков (начиная от Соловьева). Однако, с другой стороны, широко известно и то, что подобная концепция, с точки зрения существующего и укоренившегося понимания марксизма насквозь идеалистична, она попросту противоречит материалистическому пониманию истории.

Так возникает отчуждение от собственной истории, истинный смысл и логика которой остаются непознанными, незамеченными. А вместе с этим исчезает и историческая память — способность осознать смысл того, что было, и не повторять одно и то же вновь и вновь. С утратой памяти история превращается в вечное повторение, она как бы движется по замкнутому кругу. Общества, попавшие в него, не способны выйти за его пределы, и в этом случае отчуждение от собственной истории не вина историков, а следствие более глубинных процессов. Призрак догматического коммунизма, терзающий нас сейчас, обретает в этих условиях смысл отчужденных сил истории, господствующих над страной уже столетия, направляя течение исторического времени в уготованное ему русло.

Исходный пункт этого движения спрятан в вековых глубинах. Логика будущего времени тогда еще творилась, формируя ложе той великой реки жизни, на берегах которой мы взросли. Восходит это движение к временам Батыева погрома, конца Руси Киевской, постепенного зарождения Московского царства. Именно тогда в силу сплетения исторических обстоятельств возникла уникальная ситуация — могучий внешний толчок, сдвинув внутренний баланс социальных сил страны, направил историческую работу следующих столетий на подавление неуемной волюшки удельной феодалыцины, утверждение на земле Русской перенесенной из Золотой Орды восточной деспотии Цветущая Русь — Гардарика, страна тысячи городов, оказалась окончательно сломлена. Инструментом и проводником новой политики стала при поддержке монголов княжеская власть, использовавшая свой шанс для того, чтобы предотвратить собственное непрерывное ослабление перед растущей мощью свободных городов, которые во многом играли ту же роль, что и их западные собратья, ставшие впоследствии основой правового общества, рыночной экономики, то есть всего того, что мы теперь связываем с понятие» «Запад».

С этого момента история России обрела новую логику, которая была отлична от того, что зарождалось на Западе и много позже было отражено Тьер- ри, Гизо, а затем и Марксом в представлениях о борьбе классов и сословий. Европа в этом смысле была ярким подтверждением теории Гегеля о развитии свободы в человеческой истории. Волею судеб главным лейтмотивом и доминирующим принципом движения русской истории стало развитие так называемой отчужденной свободы, то есть несвободы, подавления. Конечно же, несвобода в качестве основного принципа развития — это нонсенс. Несвобода, даже выступая в качестве черного рабства, всегда и везде есть не что иное, как взнузданная свобода. Чем обширнее свобода, тем сильнее взнуздывающее ее и повелевающее ею рабство. Соединенные, скованные одной цепью свобода и рабство сформировали, переплетаясь, извилистую линию судьбы России, определили ее особый, не похожий ни на что исторический путь.

История России — это непрерывная борьба линий свободы и подавления. В этом смысле Соловьев был первым, кто понял, что история наша — это как бы непрерывная конкуренция государственного и частного (личного) начал при ведущей роли первого. Государственное начало стремилось подавить, подчинить своей воле. Личное же — выскользнуть из–под этого пресса подавления или по крайней мере ослабить ярмо, чтобы приобрести хотя бы относительную свободу. В этом причина сперва наметившегося в истории России, а затем и образовавшегося раскола между государством и обществом. Мы уже упоминали раскольников, которые вместе с другими вольными людьми ринулись в неизведанные просторы Урала и Сибири, спасаясь от диктата государства. В этих безмерных просторах, а иногда и на опасном порубежье государство было вынуждено давать волю русской свободе на почетных условиях классической феодальной привилегии. Так появились русское казачество, существовавшее одновременно с заскорузлым Московским царством, унылой боярско–царской Московщиной. Просторы Урала и Сибири, покоренные, скорее вопреки государственной природе, русской вольницей, неожиданно обрели размах мировой державы, и с того момента начало мудреть и Московское царство, которое в лучшие времена поощряло своих вольных слуг, призывая их на службу царю и Отечеству. Поощрять — поощряло, но и било оно крепко, награждая крепостью вырвавшуюся вольницу. Так случилось с раскольниками Урала, хотя даже в этой ситуации русская свобода несла свою ношу. Уклад самоуправления, индивидуального владения землей, унаследованный от старины, породил промышленность — первооснову петровских реформ, зародив в дальнейшем начала капиталистического производства.

Восточное общество, сформировавшись в России, имевшей Тесные связи с Западом, сходные с ним, хотя и весьма своеобразные в своей социальной структуре черты, фактически никогда не было для страны органичным. Образовался своего рода симбиоз восточного общества с западным, где роль первого выполняло государство, подминавшее под себя сферу производства, а роль второго приняла социальная сфера, связанная со стихией городской культуры. Мы не упоминаем здесь о казаках, вольных Людях, чью лояльность самодержавие купило, превратив их впоследствии в привилегированное сословие. Глашатаем этой западнической части русского общества была его интеллектуальная верхушка. Выступая от имени всего общества, благо его восточная часть оставалась безгласной, она обретала своего рода помазанничество. Раскол стал внутренним движителем развития русского общества, тая в себе взрывоопасность. Русская же интеллигенция, пребывая в состоянии раскола с государством, видела в борьбе с ним свою миссию.

Симбиоз противостоящих друг другу восточной и западней частей общественной структуры стай той конструктивной и Одновременно конфликтной основой, на которой формировался особый путь России. Первая, доминируя в политической сфере, а также в сфере производства–, определяла восточную форму развития страны, вторая — его западническое Содержание. Это означало, что придавленное несвободой общество, будучи Не в состоянии противостоять политической воле государства как основному субъекту развития страны, могло развиваться лишь в рамках активности элитарной части общества — сперва творческого, затем и господствующего Меньшинства. Такие общества развиваются рывками, их движение предопределяется или Катастрофами, или предупреждающими эти катастрофы грандиозными реформами, порожденными борьбой государства за выживание в условиях угрозы внешних и внутренних сил. Судьбоносные эти подвижки осуществляются в рамках революций — консервативных или радикальных, отвечая на тот или иной исторический вызов и определяя тем самым содержание дальнейшего развития. Вызов этот шел чаще всего со стороны Запада — «внешнего» или «внутреннего». Первый — это конкурирующие на международной арене силы, второй — те внутренние силы, развитие которых угрожало разрушением монополии деспотической власти государства над обществом.

Возрастал уровень свободы личности, необходимой для того, чтобы функционировать в рамках современного производства, и одновременно усиливались и совершенствовались контрольно–административные механизмы подавления, обретая различные формы самовластья — самодержавие с боярской думой, абсолютизм Петра, абсолютный деспотизм Сталина, — то есть все то, что служило уздой нарождающейся свободы. Эта тенденция доминировала в основных реформах — трансформациях Грозного — Петра — Сталина, предопределявших развитие страны. Свобода же возрастала во времена реформ, когда власть пыталась освободиться от нагромождаемых ею же контрольных механизмов. Эти реформы — либерализации «сверху» (например, эпохи Александра II) — производились в переходные времена, расшатывали властную крепь, но уже в самом начале таили их же конец, оказываясь в конечном счете просто очередными «послаблениями».

Следствием усиления контрольно–административных механизмов подавления, необходимых для проведения очередной реформы, явился тоталитаризм, возникший в нашей стране в результате слияния исконно русской линии развития самовластья с техническими средствами и организационными механизмами капитализма империалистической стадии. Тоталитаризм формировался в процессе создания механизма реализации самовластья в условиях современного общества (технология тоталитаризма). Подобные процессы реализации самовластья — в других исторических условиях и с другими результатами — происходили в период петровских реформ, когда соответствующая технология власти была перенята из Европы в виде современной Петру бюрократической и законодательной систем Запада.

Определенная «неотвратимость» различных общественных сдвигов, осуществляемых в результате радикальных революций и смены элит, связана с исторической заданностью общественного сознания — именно оно видит в этом главное средство решения конфликтов. Веками формировался образ некоего магического поля, силы которого направляют развитие страны в определенное русло. Или — своего рода предопределения, довлеющего над течением русской истории, обретающего некую мистическую власть, подобную демонической.

Бессмысленно задаваться вопросом — злой или добрый демон правит течением нашей истории, мы не властны тут выбирать. Но для будущего страны очередное возвращение самовластья «на круги своя» может оказаться просто фатальным, если мы не освободимся от этого демона. Сегодня же он обретает форму призрака того самого догматического коммунизма…который, мороча нас вот уже не один десяток лет, таит в себе угрозу разрушения, угрозу бесовской вольницы под знаменами псевдоравенства. Может случиться и так, что Великий Оборотень явит нам иной лик, обретя на этот раз ореол православия и народности, трактуя и социализм, и коммунизм как порождение Мирового Зла…

В византийской патристике есть понятие metanoia — перестройка, трансформация, очищение. Оно же означает одновременно покаяние.

Только пройдя через все это, мы сумеем, дай Бог, выйти из прокрустова ложа самовластья для того, чтобы жить в этом огромном и прекрасном мире, творя идеи, которые, овладевая нами, не станут нашим проклятием, не приведут к порабощению ими.

Но, конечно же, многое будет зависеть и от того, какое место займет Россия в мировом сообществе, сумеет ли она, преодолев многовековую изоляцию, войти в общемировую семью народов.

 

КОНТУРЫ МИРОВОГО

РАЗВИТИЯ. РОССИЯ

МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ

У Кропоткина есть мысль о том, что революции являются величайшим несчастьем для тех, кому пал жребий, но Что эти же революции, сжигая общество, их породившее, в адском огне суда истории, показывают не только тупики прямолинейно понятого будущего, но и ложную устойчивость застоявшегося прошлого.

Иными словами, увлекая за собой других, подталкивая их, одновременно их же и предупреждают о грозящих последствиях.

Кажется, наше общество готово эту идею воспринять. Нам есть о чем предупредить, от чего предостеречь давно ушедший вперед и обогнавший нас остальной мир. Рванувшись в будущее, есть опасность неожиданно и незаметно для себя оказаться в глубоком прошлом — вот главный урок семидесятилетней скачки по ухабам избранной когда–то военной дороги. На ее ухабах мы не только растеряли все то. что имели, но и, сбившись с пути, свернули, в конечном счете в реальное прошлое Европы эпохи буржуазных революций, не завершенных в России в начале века. На наших знаменах опять те же лозунги — свободы, человеческого достоинства, прав личности, растоптанных государством. Лозунги нарождающегося гражданского общества, восстающего против произвола власти. Не изведав волюшки феодальщины, не вдохнув воздуха свободы вольных городов, едва–едва выбравшись из объятий восточного деспотизма — частной Собственности государства на человека, вечной презумпции виновности личности и ее вечного долга перед всевластным государством, — мы, предпринявшие наивную попытку обмануть историю, вынуждены теперь делать то, что не удалось завершить в феврале 17‑го…

Своим существованием мы являем человечеству истинность в общем–то простой, конкретной мысли о том, что закрепощение личности, насилие над человеком, любые формы экспроприации человеческой свободы делают ложной самую гуманную идею, коль скоро она несет в себе оправдание этому насилию.

Если на пути к счастью всего лишь жалкая жизнь старухи процентщицы, преступление разве ее пресечь? Ради высокой–то цели? Если сопротивляется старое общество, разве это преступление ограничить, ущемить на время права его рьяных приверженцев? Ведь это не навсегда, это на время, пока все утрясется, пока новое, революционное, завладеет умами, пока «осознают» массы…

Свобода становится врагом, ибо она — это «их» свобода, она враждебна новому. «Их» — это тех, которые мешают, которые сопротивляются, несознательны, наконец. Но как–то незаметно все общество превращается во Множество «их» — притихших, затаившихся, разбежавшихся по углам… Пробивает час — общество и человек лишаются дара свободы. Того единственного дара, которым Господь Бог выделил человека, приравняв его к себе, из мириадов других живущих на Земле тварей.

Гигантский отрицательный исторический опыт сделал нас народом, который чаще других вынужден у бездны На краю задавать вечные вопросы: кто такие мы? куда идем? что с нами будет?

Те же вопросы задаем мы сегодня в условиях глобальной политики и экономики от лица одной из двух мировых сверхдержав. И отдаваясь эхом на всех континентах, вопросы эти приобретают характер общезначимый: что есть наш мир, каким он будет, куда идет?

Судьба России частично проясняет эти вопросы. Круговращения, циклы, возвратные и поступательные движения российской истории обнаруживают нечто важное, тесно связанное с течением мирового развития, как в прошлом, так и в будущем.

Существуют три эволюционных типа Цивилизаций, два из которых принадлежат прошлому и настоящему, а третий — настоящему и будущему. Речь идет о доиндустриальных, индустриальных и следующих за ними обществах, представления о которых можно сформировать, соединяя существующую западную и марксистскую традиции. Каждый этот тип характеризуется специфическим механизмом развития, особенностями социальной и хозяйственной структуры принадлежащих ему обществ.

Эти типы, по крайней мере частично, уже известны, изучены. Значительно более неясен вопрос о свойственных им механизмах развития и четком, неметафорическом понимании их сущности. Для нас сейчас это понимание жизненно важно, ведь вновь в нашей истории наступает смутное время, заставляя нас с тревогой вглядываться в туманное, обманчивое будущее.

Первый тип цивилизаций — это все то, что связано с историей до зарождения западного общества, — мир доиндустриальных обществ. Это древний и даже архаичный мир, который нес на себе печать первоцивилизаций, первогосударств долин Нила и Междуречья, Желтой реки. В нем есть своя динамика, свое развитие — от примитивных, выросших в явном противоборстве с природой восточных обществ, выстроенных на прямом насилии, до фантастически богатой античности, нашедшей продолжение в раннем феодализме, той самой античности, где прямое насилие — в силу ли изощренности греческого ума, римской ли настойчивости и спокойного упорства — сформировало жестокие рамки представлений о Законе, а затем и Праве. Феодализм в этом смысле стал переходным обществом, в котором под сенью уже возникших представлений о естественном праве, в том числе и праве собственности, зародилась городская машинная цивилизация Запада, представляющая уже второй цивилизацион- ный тип.

Миру доиндустриальных обществ или цивилизаций первой волны (по Тоффлеру) в марксистской традиции соответствуют представления о сословно–классовых обществах, связанных с той ступенью развития производительных сил, которая определяется овладением силами природы (домашние животные, плужное земледелие, ветер и вода). Изучая русскую историю, мы соприкасаемся с механизмом развития доиндустриальных обществ, цивилизации первого типа, который именно в России проявил себя особенно ярко в силу того, что государство оказалось в совершенно необычных, даже противоестественных условиях непрерывного соревнования с Западом, требовало заимствования, имплантации в себя его индустриальной основы. В конечном счете «восточная» по своей типологии социальная структура, связанная с «придавленностью» общества, сосуществовала с «западной» индустриальной основой. И тем не менее «Восток», тоталитарный стиль, властная основа производственных отношений — все это преобладало.

Этот механизм развития, резко отличаясь от европейского (индустриальная цивилизация), связанного с борьбой классов и сословий, дает представление и об особом пути России со специфической ролью элиты, воплощенной, в частности, в государстве.

Что касается марксизма, его историческая методология в основной своей части относится, строго говоря, лишь к индустриальной капиталистической Европе и ее корням в доиндустриальном мире. Будучи по своей природе универсальным методом исследования, марксизм, тем не менее, требует коренной трансформации, чтобы выявить закономерности постиндустриальной истории. Изучая цивилизации первого типа, мы увидим, что в рамках их социальной и властной структур возникает насилие в его непосредственном или административно–законодательном виде, порождая бесправные и способные лишь к бунту «низы». Что же касается «верхов», или управляющей элиты, то она, узурпируя всю полноту власти и прав, узурпирует и саму способность к политическому развитию.

Жизнь человека при авторитарной власти такого типа разворачивается, как мы уже писали, в рамках корпоративного общества. Развитие осуществляется усилиями творческого меньшинства — элитой у власти или на периферии системы, которая поставлена перед лицом исторического вызова других государств. Цивилизации первого типа не знали классовой борьбы, ибо классов еще не существовало, а возникающие сословия были достаточно бесправны и подавлены, чтобы составить конкуренцию правящей элите. Вот почему последним вы-' ходом ДЛЯ НИХ был лишь всеразрушающий бунт — «бессмысленный и беспощадный» — в противовес Той борьбе, конструктивным выходом из которой становилось Появление институтов гражданского общества в Европе. В этой ситуации движущей силой исторического Процесса становится особая диалектика взаимодействия элиты и народных низов — при ведущей роли первой. Все это связано. С представлениями об историческом вызове, ротации элит, «верхушечном», элитарно–государственном типе развития и т. д. Именно разработкой моделей, > пониманием развития такого типа стран были заняты великие историки, изучавшие восточное Общество.

Один из них — Арнольд Тойнби, крупнейший ученый XX века, чья концепция развития цивилизаций непосредственно связана с «Востоком», дает, на наш взгляд, возможность осознать процессы развития цивилизаций первого типа, Цивилизаций господства властных структур. Удивительным образом такое видение переплетается с тем, как понимали тайные пружины развития русского общества и государства великие русские историки XIX века — начиная с Соловьева.

Этот тип развития характеризуется чередованием конвульсивных изменений — революций разной степени интенсивности, происходящих, как правило, после длительных периодов застоя. В одном случае эти изменения приобретают характер «революций — взрывов» с непредсказуемыми последствиями, в числе которых и образование дочерних цивилизаций. В другом — «революций — реформ», проводимых правящей элитой (если последняя на это способна) или низами, выдвигающими в этом случае ей на смену новую элиту — «ближе к народу» или даже «из народа». В случае первом развитие событий приобретает характер консервативной революции «сверху». Во втором — революция происходит «снизу», может быть кроваво–радикальной. Народные массы в этой ситуации становятся тем горючим материалом, который в конечном счете провоцирует знаменит «русский бунт». Одновременно маргинальные элементы подпитывают дряхлеющую систему, когда в результате очередной радикальной революции и всеобщей резни старой элиты. Все возвращается на круги своя…

Заметим, ЧТО только в цивилизации властного типа наблюдается парадоксальная и странная С ТОчкой зрения опыта революций Европы Закономерность: именно радикальные революции «снизу» оказываются в конечном итоге наиболее консервативными по своим результатам, знаменуя иногда даже попятное движение. Именно придавленные, лишенные прав маргинальные массы оказываются наиболее СТОЙКИМИ хранителями системы отношений прежнего общества в их Наиболее архаичной форме. Что же касается «верхов», элитарного слоя, то именно Они Подвержены новым веяниям и модернизации, и зачастую консервативная революция «верхов» оказывается более глубинной и радикальной по своим последствиям.

Все вышесказанное становится понятным, когда отдельные восточные общества вступают в столкновение с Западом. Такой консервативной революцией был переворот Мэйдзи в Японии, который в конечном итоге толкнул ее на путь резкой вестернизации. Явственные черты консервативной революции прослеживаются в реформах Петра I. Нечто подобное можно разглядеть и в нашей современности, где революционные преобразования такого рода характерны для государств «третьего мира». Так, «белая революция» в Иране, подвигшая страну к сближению с современным миром, к идее стать второй Японией, вызвала контрреволюцию. Революция «снизу» смела западничество, после чего здесь воцарилась теократическая диктатура Хомейни.

Соперничество сверхдержав в послевоенный период выкристаллизовало два отчетливо разных пути модернизации, блестяще проиллюстрированных на примере двух Китаев или двух Корей. Речь идет о пути тоталитарной и западнической модернизации (вестернизации). И здесь, и в других странах мира обнаруживается одна и та же закономерность: выбор двух путей модернизации жестко связан с соперничеством двух типов элиты, по–разному понимающих исторический вызов Запада, Вступление на западный путь в одном случае связано с вестернизацией части правящей элиты, а ответ на исторический вызов принимает характер консервативной революции «сверху», которая направляется на: построение экономики рыночного типа, максимально сохраняя при этом традиционные институты и традиционную культуру.

Тоталитарная модернизация связана с маргинализованной частью традиционной элиты, которая отчуждена от власти. Эти «отошедшие» используют; взрывчатый потенциал маргинализованных масс для выхода наверх и восстановления традиционных властных структур. В зависимости от того, насколько процесс маргинализации затронул «верхи» общества, радикальная элита «от народа» становится фундаменталистской (как в Иране) или революционной (Китай и Северная Корея).

Это показывает базовую тождественность обоих вариантов радикального отклика на вызов Запада — революционного и традиционного. Радикальная революция оказывается лишь обратной стороной традиции, ее радикальным обновлением, а затем и утверждением. И тем самым противоположности смыкаются, как разные стороны фундаментализма — традиционного и революционного. В этом смысле фундаментализм выступает целостной антитезой реформизму, попыткой ответа на исторический Вызов не «изменой» или отрицанием, а утверждением существующих консервативных структур, даже если ради этого их придется подвергнуть революционной перетряске или традиционалистски свирепому «очищению».

Если брать примеры из нашей новейшей истории, то, скажем, нэп и сталинизм были революциями «сверху», хотя именно мы подаем экзотический Пример того, как консервативная революция может не совпадать с революцией «сверху». Введение нэпа лично Лениным и очень узкой партийной верхушкой, по крайней мере вначале, было чисто конструктивным и неидеологическим ответом на хозяйственную катастрофу 1921 года, которая стала следствием военного коммунизма. «Декретирование» нэпа, а затем и конструктивное воплощение его в жизнь были консервативной революцией в полном смысле этого слова.

Нэп, однако, привел к результату, который для правящей партии был Вполне явной угрозой, хорошо осознаваемой ею. Быстро формирующийся мелкобуржуазный уклад доказывал объективную ненужность уже сложившейся командно–административной системы управления, показывая ее полную неспособность руководить промышленностью, которая уныло брела от кризиса сбыта к кризису недопроизводства. Реформаторы типа Бухарина делали попытки усидеть сразу на двух стульях — развивали неэффективную, монополизированную промышленность за счет дешевого государственного кредита и одновременно стймулировали деятельность крестьянства низкими ценами на промышленные товары. После разгрома экономистов — творцов червонца эта политика вошла в силу и привела к возникновению разнообразных дефицитов, к прекращению госпоставок зерна крестьянами, а в конце концов к чрезвычайным мерам 1928 Года. То был закономерный провал непоследовательных консервативных революционеров, закончившийся сталинской революцией «сверху».

Забюрократизованная партия и командно–административная система, наполненные к тому времени новыми людьми — командирами и солдатами, прошедшими школу гражданской войны, оказались, по существу, не способными ни к глубокой перестройке своей структуры, ни к дебюрократизации, ни к переходу на позиции реформизма. Ленин, настойчиво толкая партию на этот путь, читал послереволюционный реформизм не только практической необходимостью, Но и важным элементом социалистической теории. Поскольку растущий жизненный уровень мелкобуржуазной части населения стал обгонять убогую зарплату сотрудников аппарата, наметились процессы, ведущие к утере им социального статуса, к росту коррупции, а в обозримой перспективе и к маргинализации бюрократии и самой партии, связавшей с ней свою судьбу. Ощущая все больше и больше угрозу остаться на периферий идущего в стране развития, партия, очевидно, не могла не принять меры. Единственным вариантом противодействия маргинализации в тех условиях было развитие монополизированной промышленности, единственной базы существования бюрократии и отождествившей себя с ней партии. Когда двойственная политика Бухарина, исчерпавшая себя, привела страну к «хлебной стачке» 1928 года, Сталин, готовый в борьбе за власть идти дальше других, включил тот механизм чрезвычайных мер, который привел к неконтролируемому развитию и, как следствие, — к форсированной индустриализации и уничтожению крестьянства…

Здесь важно отметить, что Сталин выступал от лица новой элиты, ориентированной на традиционные структуры авторитарной бюрократической власти, что опирался он на люмпенские, маргинальные слои города и деревни, выступая от имени элиты, существование которой новая экономическая политика поставила под угрозу. Заметим, что старая партийная элита, тот самый тончайший слой старой партийной интеллигенции, среди которых были такие отъявленные радикалы, как Зиновьев, Каменев, Троцкий, автоматически оказывалась под подозрением в ненадежности, поскольку была европеизирована, «подвержена» идеям. 'Мало ли что «взбредет им в голову», взбрели же Ленину идеи реформизма, и не кто иной, как он, призывал «учиться торговать»… Надо бы попроще, понадежнее…

Сталинская революция «сверху» стала радикальной потому, что на государственном уровне, одобрялось восхождение к власти новой элиты «от народа», ориентированной на традиционные структуры авторитарной власти. Она же, карабкаясь к ее вершинам, вытесняла и перемалывала старую европеизированную элиту в мясорубке репрессий. Репрессии в этом контексте являют собой нечто присущее восточным обществам, когда контрэлита «из народа». «вырезает старую элиту в процессе радикальной революции типа «восстания масс».

Сталинская Россия пошла, правда, дальше, и репрессии тут, как известно, осуществляли «сверху», предоставляя широкие возможности для проявления активности народных масс по выявлению «врагов» и донесению на них властям, что они, запуганные и доведенные до истерики всепроникающей пропагандой, активнейшим образом и осуществляли. Здесь можно говорить и о том, что государство как бы науськивало массы на некоего врага, который при ближайшем рассмотрении оказывался дореволюционным интеллигентом, преуспевающим земледельцем или торговцем. Прием этот вошел' в сокровищницу мировой «репрессивной культуры» и был блестяще использован Великим Кормчим во времена «культурной революции» — старая элита «стоящих у власти и идущих по капиталистическому пути» была частично репрессирована и в значительной степени ослаблена. Надо сказать, что ученик Великого Сталина был несомненно талантлив, ибо все было проделано на новом качественном уровне: «революционные массы» сметали «врагов», а государству же в лице его армии приходилось их разве что направлять да сдерживать.

Кампучийская трагедия имела несколько иной механизм, хотя функционировал он в рамках той же закономерности. Революционный порыв к счастью, выразившийся в небезуспешной попытке упрятать большую часть населения в лагеря, — это более ранний этап развития радикальной революции. Пришедшая к власти бывшая контрэлита спешит навязать обществу ту модель жизни, которая отражает ее интересы властвования при помощи насильственных реформ, полностью игнорируя интересы общества,

История восточных обществ служит богатым источником примеров, когда новая элита, теряя власть, временно отступает, идет на компромисс. Если же в новой, возникшей «из народа» элите происходит раскол на тех, кто, опираясь на основную часть общества (реформисты), временный компромисс считает чем–то постоянным, и соответственно на тех, кому угрожает маргинализация, постепенное вытеснение за пределы элиты (фундаменталисты), то это чревато новыми катаклизмами. Новая контрэлита фундаменталистов, борясь против тех же реформистов, представляющих теперь общество, находит себе опору у маргиналов, тех, кто обездолен и готов служить кому угодно, ради одной лишь возможности вновь заполучить общественный статус. Последняя модель, отражай «маргинальный эффект», объясняет многое в процессах развития сословно–классового общества, аналогичных сталинской революции «сверху», — фундаменталисты истребляют «усомнившихся», реформистскую часть новой элиты.

Нечто похожее проявилось даже в реформистской революции Мэйдзи. Пришедшие к власти в результате переворота вестернизаторы–реформисты начинали как консерваторы–фундаменталисты. Революция тут шла сперва под антизападными, «почвенными» лозунгами, и лишь позже она обрела знакомые нам западнические очертания.

Оказывается, все это произошло не без трудностей и даже не без военных столкновений. Монолитная прежде революционная элита раскололась. В завязавшейся схватке, однако, подавляющий перевес был на стороне реформистов. Следует учитывать при этом, что развертывающаяся борьба элит за свою форму модернизации может быть весьма сложной и запутанной, с многократным разделением на элиту и контрэлиту, между которыми развернется схватка за власть и т. д.

Все, о чем мы говорили выше, произошло в России после революции, когда к власти пришла контрэлита. Разделение общественной «верхушки» на элиту и конгрэлиту произошло при нэпе и привело к тому, что между ними развернулась схватка за власть. Подобное было и при Петре, где вестернизованная элита составила архаический уклад государственного деспотизма в противоположность фундаменталистам, которых возглавила Софья, опиравшаяся на городскую по своей природе стихию стрелецкого войска.

Сегодня проглядывает картина схожая: раскол перестроечной элиты. Блок реформистов, состоящий частью из либеральных верхов и вестернизующейся элиты, идущей вверх в результате хозяйственных реформ и процессов формирования демократических институтов, вступает в борьбу с блоком контрэлиты, формирующимся на основе компромисса между аппаратом на местах, оттесненным от власти, и традиционалистами славянофильской ориентации, пребывавшими в течение десятилетий на периферии общества. Ухудшающееся экономическое положение, озлобление общественных «низов» формируют тот горючий материал, который способен воспламениться от одной–единственной искры.

Все это — ответ на исторический вызов, породивший нашу перестройку.

Анализируя исторические события, происходившие в стране, легко заметить, что российский тоталитаризм XX века — это не что иное, как следствие и даже в какой–то степени необходимое условие установки правящей элиты на проведение радикальной модернизации общества. Реакция маргинализованных масс обретает революционный характер. Это происходило не только в России. В той же Германии, когда произошла дестабилизация положения средних слоев населения, реакция народа выражалась в том, что нарастала фундаменталистская волна в ее самой что ни на есть консервативной, традиционалистской форме. То есть у нас есть основание считать, что чистое западничество в условиях доминирования властных структур в конечном итоге не имеет шансов. Вестерни- зация общества всегда носила фундаменталистский оттенок в том смысле, что шла авторитарным путем консервативной революции, и фактически ее осуществлял некий политический центр, сочетая фундаменталистскую идеологию и политику с западнической экономикой.

Да, но как может появиться подобный политический центр в нашей стране, расколотой противостоянием фундаменталистов и реформистов–западников? Исторический опыт говорит о том, что подобный процесс, коль скоро он начался, развивается далеко не гладко. Первый вариант состоит в том, что старая элита, оказавшись перед историческим вызовом, пытается выйти на путь реформ, перенимая отдельные западные, идеи, но в конечном счете терпит фиаско и заменяется элитой новой. Всему этому есть причины. Не принимая сторону фундаменталистов и западников, старая элита (центр) немедленно попадает под огонь ожесточенной критики справа и слева. Центр, который, как правило, скомпрометирован своей связью с прошлым и неудачным проведением западнических по замыслу реформ, не удовлетворяет уже ни тех, ни других. Результат политики старой элиты может быть печальным: она становится все в большей степени непоследовательной, в результате чего ситуация ухудшается до такой степени, что власть как бы перетекает в руки новой элите, которая зачастую и становится основой политического центра. Новая элита в этих условиях всегда возникает прежде всего как фундаменталистский отклик на исторический вызов. Другое дело, что часть этой элиты — реформисты фундаменталистского толка — может пойти на компромисс с реальностью, принимая реформы западного образца. Именно из этих людей формируются ряды консервативных революционеров. Возникает новый раскол, при котором образуется и своя контрэлита — фундаменталисты.

Соперничество между фундаменталистами и западниками разгорается уже внутри новой элиты. В этой ситуации западническая, реформистская ее часть, укрепившись у власти, не забывает фундаменталистские ценности и, опираясь на них, получает теперь реальную возможность осуществить радикальные реформы. Таков первый вариант хода перестройки.

Во втором варианте реформы проводит старая элита, перехватывая инициативу и включая в себя реформистов, в том числе и с социальной периферии, ибо возникает опасность окончательной утраты ею своего господствующего положения. Стронутые и в значительной степени порожденные радикальной реформой маргинализованные массы социальной периферии могут быть удержаны под контролем только силой авторитарной власти реформистов, укрепившихся наверху, установлением своеобразной «либеральной диктатуры», модернизирующей страну по типу Южной Кореи или Тайваня. В противном случае преобразованиям грозит участь «белой революции» в Иране, где «народ» (а на самом деле городские низы, ибо крестьянство, получившее землю, поддерживало шаха), как мы уже писали, не принял вестернизации и призвал к руководству Хомейни.

Таковы два основных принципиальных варианта успеха перестройки, проводимых, увы, в рамках усиления авторитарных структур власти. Есть, правда, в нашей трудной сегодняшней ситуации один помощник — время. Очень длительные, растянутые во времени реформы, чреваты, правда, нестабильностью, переворотами и контрпереворотами, пока под влиянием Запада (в ситуации открытых границ) перерождающаяся социальная структура не создаст средние слои, кровно заинтересованные в создании современной рыночной экономики…

Так что же перестройка? Какие силы ее движут? На наш взгляд, перестройка возможна как консервативная революция элиты, ориентированная на фундаментализм в политике и идеологии, а в экономике — на западничество. Именно авторитарный реформизм, а не демократический фундаментализм способен обеспечить реальный, безболезненный переход к рыночной экономике. Лозунг «западничество в экономике, а не в политике и идеологии» соответствует глубинным характеристикам самого процесса вестернизации, который в широком смысле понимается как обретение рынка и демократии, но на самом деле лежит в русле продвижения к цивилизации, возникающей на базе постклассической фазы развития капиталистического мира, характеризуемой высоким уровнем жизни трудящихся и развитием демократических институтов. Однако на этом пути общество ожидает немало порогов.

Первый — вхождение в цивилизацию Запада и как следствие «оплата» старых счетов за незавершенную когда–то буржуазную революцию, чему соответствует общедемократический этап перестройки, который фактически только–только начался. Традиции социальной справедливости лежат в основе наших представлений о социализме, что соответствует, в свою очередь, постклассическому развитию капитализма XX века, резко поднявшего благосостояние трудящихся. Ситуация, как видим, неоднозначная, и, конечно же, напрашивается вопрос, а какие тут могут быть альтернативы?

Переход к цивилизации Запада обусловлен процессом эмансипации, осво- вождением частной собственности от всяческих ограничений, переходом от собственности государственной к индивидуальной, что, в свою очередь, требует создания машинной индустрии, мощной товарной экономики. На Западе это привело к невиданному развитию человеческой свободы, что было связано с отказом от непосредственного насилия, от личной зависимости в пользу экономических методов стимулирования. Жизнь человеческая осуществляется там в рамках гражданского общества, развития системы прав, в том числе и естественных прав личности. Права, завоеванные «низами», в рамках борьбы классов и сословий, перешли от узкой элиты (творческого меньшинства) к основной массе населения.

В отличие от цивилизаций властного типа, где развитие предопределяется толчком извне (исторический вызов), цивилизация Запада имеет внутренние механизмы развития. В их основе борьба классов и сословий (классовые антагонизмы), что угрожают распаду западной цивилизации в огне классовых битв и революций, и первым это противоречие обнаружил К. Маркс. Капиталистическая цивилизация строится на эксплуатации, вследствие чего происходит сужение внутреннего рынка данной страны за счет прибавочного продукта, изъятого у трудящихся. Во избежание снижения эффективности экономики от гипертрофированных вложений в промышленность или кризиса на базе узкого потребительского рынка прибавочный продукт перетекает за рубеж, и здесь, столкнувшись в борьбе за рынки с себе подобными, классический капитализм переходит в империализм, в так называемую «военную экономику», что, в свою очередь, еще более обостряет внутренние противоречия. Наиболее ярким представителем «военной экономики» был германский государственно–монополистический капитализм.

Включив в себя часть механизмов своей эволюции, ее мотор — т. е. движущие силы, — капиталистическая цивилизация тем не менее оставила вовне источник. Процесс воспроизводства требовал внешних рынков, в конечном итоге некапиталистической периферии, был в этом смысле незамкнут. И это было коренной чертой, связанной с основной формой извлечения доходов — прибылью.

Таким был мир к началу XX века, и для социалистов тех времен его картинд становилась все более очевидной; раз государственно–монополистический капитализм имеет тенденции обобществления, ведет к нетоварному хозяйству всеобщего распределения, то это откроет прямой путь к социализму. Капитализм, по их представлениям, должен был погибнуть в огне классовых битв, порожденных постоянной угрозой конфликтов, войн за рынки сбыта. Эти воззрения были начертаны на знамени революции в России, шатнувшейся затем в сторону нэпа, чтобы начиная с середины двадцатых уже уверенно вырулить на исходный маршрут.

Предчувствие социалистов начала века их не обмануло — они присутствовали при рождении новой цивилизации. Рождавшееся нечто появилось на свет, однако не там, где его ожидали, и было это нечто не социализмом и не коммунизмом, а потому оказалось неузнанным и незамеченным. Первая неожиданность, поджидавшая ревнителей доктрины, была в том, что обреченный и «гибнущий» капитализм, стабилизировавшись вдруг на рубеже конца 40‑х, преодолел циклические кризисы, регулируя экономику и повышая жизненный уровень трудящихся. Постепенно и незаметно рождалась новая, восходящая ветвь товарного хозяйства, где за счет непрерывного роста эффективности производства к трудящимся возвращалась прибыль — прибыль прошлая, восполняемая за счет непрерывного научно–технического прогресса. Налицо результат, который Ленин отрицал категорически: капитализм кровно заинтересован в повышении доходов работающих… Однако капитализм ли это? Мысль о том, что. перед нами смешанное общество, в перспективе развития которого социализм и капитализм в определенном смысле сольются, высказанная после войны на Западе, получила название тезиса о конвергенции. Одним из активных приверженцев конвергенции в СССР, видевшим, вероятно, в развертывании этого общемирового процесса будущий путь России, был А. Сахаров.

По своей сути тезис о конвергенции подразумевает, что капитализм в каком–то смысле «прорастает» социализмом. В экономическом смысле это означает прежде всего появление и постепенное, все более определяющее влияние того, что можно назвать общественной собственностью. Подчеркнем, речь идет не об огосударствлении, ибо собственность государственная есть не что иное, как архаический вариант частной, широко распространенной к тому же на древнем Востоке.

Для того, чтобы разобраться в проблеме, рассмотрим известный механизм экономического роста западных стран, ставший в настоящее время классическим. В этой ситуации в рамках двухфакторных представлений о современном производстве, соединяющем труд и капитал с целью получения прибыли, появляется фактор третий — государство с его возможностями регулирования экономики. Рассмотрим возникающий расклад сил более подробно.

Собственник капитала — капиталист и заработной платы — рабочий. Реальное производство базируется на том, что труд и капитал сливаются ради получения своей доли произведенного продукта. Что касается государства, то оно обеспечивает непрерывный экономический рост, связанный с увеличением и прибылей, и заработной платы, осуществляя налогообложение и собирая проценты по кредитам.

Ясно, что ситуация выгодна как капиталисту, так и рабочему. Первому потому, что обеспечиваются рынки сбыта, решается важнейшая для самого существования капиталистического хозяйства задача. У второго же непрерывно повышается жизненный уровень. Что касается государства, то оно кредитует промышленность, выпуская в оборот денежную массу, необходимую для того, чтобы выкупить продукцию, связанную с прошлой прибылью, направленной на повышение уровня жизни трудящихся.

В основе этого кредитования в качестве материальных ценностей выступают особые долговые обязательства государства (государственные облигации), по которым выплачивается процент. И коль скоро от государства для их создания ничего, кроме бумаги, не требуется, возникает впечатление, что оно создает деньги просто из воздуха.

Однако материальные ценности, которые соответствуют государственным облигациям, существуют, и они вполне реальны. Фактически речь идет не о чем ином, как о капитализации самого развития экономики. Способность государства получать доходы определяется тем, как оно обеспечивает бескризисный оборот общественного капитала между производством и потреблением.

При управлении общественным капиталом государство выступает всего лишь посредником, обеспечивающим увязку интересов членов общества, включая трудящихся, предпринимателей и т. д. Что касается собственников, то ими являются те, кто получает с этого капитала доходы, и прежде всего те, кто имеет средний Достаток, чье благосостояние связано с непрерывным повышением уровня Жизни всего населения, — «средний класс». Что же касается капиталистов, то на базе непрерывного экономического роста они привязываются к движению общественного капитала заинтересованностью в рынках. То есть через систему экономического регулирования интересы общества могут не только воздействовать, но даже и контролировать воспроизводство частного капитала. И поэтому общественный капитал есть не что иное, как общественная собственность. Возникновение общественной собственности в постиндустриальном обществе является переломом, качественно новым этапом развития. И здесь нужно констатировать вполне определенно, что именно этот факт привел к «открытию» потенциально бесконечных внутренних рынков для развития производства. В совместном развитии производства и общественного капитала лежит основа увязки интересов, которая осуществляется общественной собственностью.

Все это, как известно, положило начало скачкообразному переходу западных обществ в послевоенный период к экономическому процветанию, первый толчок которому дали реформы Рузвельта еще до войны.

В условиях, когда экономическое развитие могло осуществляться за счет оборота капитала внутри страны, для таких государств, как США, соперничество на внешних рынках перестало быть проблемой вышивания. Замыкающееся воспроизводство капитала превращало страны с растущим жизненным уровнем в гигантские рынки, стимулируя развитие более бедных стран за счет экспорта. Так родилась современная Япония, а затем и новые индустриальные страны. Процесс «замыкания» принял общемировой характер, произошла глобализация рынков, породив на наших глазах новую цивилизацию, уже не западную даже, поскольку она включала в себя и страны Востока, и весь мир. Вполне возможно, что уже через несколько десятилетий специфический этнокультурный фон доминирования западных стран окончательно сотрется в мировом сообществе.

Новая цивилизация в отличие от классического капитализма снимает внутренние противоречия развития общества путем создания экономических, социальных и других регуляторов. Характерной чертой нового общества является и новая правящая элита, которая управляет развитием, выявляя проблемы и их же разрешая. Реализуя самосознание общества, правящий слой становится субъектом, сознающим себя и процесс своей деятельности.

В новой постиндустриальной цивилизации потребление как бы кредитует производство, обеспечивая возможности развития, а вместе с этим получая прибавочный продукт. Если доиндустриальные цивилизации характеризуются рентной формой присвоения прибавочного продукта, индустриальные — формой прибыли, то постиндустриальные осуществляют это в кредитной, более прогрессивной форме. Прибавочный продукт через кредит присваивает и тот, кто дает, и тот, кому дают. Авансируя производство, потребление создает ему возможность производить, а себе присваивать то, что будет произведено, в том числе и прибыль. Что же касается производства, то это авансирование дает ему возможность получить прибавочный продукт (прибыль) сегодня, продав свои товары тому, кто продолжил производство, получив кредит. Замкнутость воспроизводства постиндустриальной цивилизации — это крупный шаг к появлению на всей территории земного шара такой цивилизации, которая, с одной стороны, имеет достаточное разнообразие, а с другой — внутренние прогрессивные механизмы саморазвития.

Частный капитал, получая кредит и рынки со стороны общественной собственности, регулируется в интересах большинства, в интересах общества, преломленных, разумеется, сквозь призму интересов правящей элиты. Тем самым социальная стабильность пребывает во взаимозависимости с интересами экономического развития. Частная собственность социализируется, а средние слои общества, выступая как собственники общественного капитала, обретают характер класса в полном смысле этого слова. В результате возникает неокапитализм — новый тип общества и способ производства, качественно отличный не только от империализма, но и от классического капитализма в целом.

Социализация частной собственности есть не что иное, как конкретно–социологическая формулировка идущих процессов обобществления. Надо думать, что не подлежащее сомнению господство в нашей стране антисоциальной, окончательно одичавшей государственной собственности (частной собственности государства), господство предкапиталистических укладов, очень скоро будет в полной мере осознано или на самом деле уже осознано. И тогда, надо думать, отпадет необходимость называть все это «социализм»…

Средний класс в существующей системе общественных отношений изменяет и всю эту систему. Стабилизируясь экономически, средние слои становятся участниками политической игры. Существовавшая социальная градация по вертикали (от высших сословий к низшим) переходит теперь в плоскость горизонтальную: средний класс — маргинализованные слои населения, где последние пополняются теми или иными элементами средних слоев, если те оказываются подвержены дестабилизации.

Так у постиндустриальной цивилизации возникает своя тень — тоталитаризм. Его существование и тип обусловлены уровнем развития техники и организации (технологией тоталитаризма), который способен обеспечить тотальное господство властных структур над человеком и обществом.

Тоталитаризм не имеет собственного потенциала развития. Он представляет собой возврат к деспотизму и корпоративному обществу на новой основе, то есть к древнейшей цивилизации. Срок жизни любой тоталитарной империи определяется временем неизбежной деградации правящей элиты (творческого меньшинства), с одной стороны, и темпами мирового развития — с другой. В условиях резкого отставания тоталитарная империя, получая исторический вызов, разваливается, превращаясь, может быть, со временем в демократическое государство или, после периода нестабильности, восстанавливается на основе полной смены элиты.

Думается, нет необходимости доказывать, что наличие тоталитарного варианта модернизации, тупиковость которого определяется только сейчас, приводит к обострению межгосударственных отношений, носит ярко выраженный кон- фронтационный характер.

Значит ли это, что крушение тоталитаризма в Восточной Европе, а со временем, вероятно, и в Азии приведет в недалеком будущем к спокойному, конструктивному развитию постиндустриальной цивилизации? В своей работе относительно конца истории положительно на этот вопрос отвечает Френсис Фукуяма, имея в виду повсеместное господство в будущем либеральной модели общества, базирующейся на развитой экономике и мощных средних слоях. Из всего сказанного становится очевидно, что ситуация не столь определенна.

Тоталитарная тень постиндустриального общества будет преследовать его, вероятно, всегда, поскольку экономическое развитие на том или ином своем повороте может вызвать массовую маргинализацию населения. На Западе первый вал ее, связанный с широкой автоматизацией производства, уже минул, но в принципе массовая маргинализация может начаться также из–за понижающейся трудовой мотивации в условиях всеобщего достатка. Последнее существенным образом может быть усугублено тем кризисом развития, который может возникнуть на рубеже перехода от потребительского общества к чему–то новому, где материальное благополучие играет новую роль. Важнейшим моментом появления тоталитаризма такого типа является ситуация в «третьем мире», где процессы модернизации уже привели к появлению маргинальных масс, что может стать причиной появления сильного тоталитаризма в целом ряде регионов (Шиитский блок. Латинская Америка, со временем — Африка).

Социализация маргинализующихся масс — вопрос вопросов выживания постиндустриального общества. Рано или поздно развитые страны начнут «вытягивать» «третий мир», ибо опасность маргинализации исходит от него. «Вытягивать», конечно, небесплатно, небескорыстно, но даже это вселяет надежду, поскольку в мире растет понимание того, что нельзя жить на бочке с порохом. Поддерживая устойчивость социальной сферы в масштабах всего мира, ибо эта устойчивость — вопрос выживания постиндустриального общества, это общество пересматривает в конечном итоге и свое отношение к идеалам социальной справедливости, поскольку в постиндустриальную эпоху они во многом смыкаются с идеалами экономической свободы. Демократический социализм имеет реальную возможность завоевать массы, ибо будет складываться новая общемировая социально–экономическая структура на базе экономик постиндустриальных стран, где идеалы социальной справедливости или экономической свободы станут доминирующими. Разумеется, речь идет о доминировании одного из них, но при полном функционировании и уважении второго. При этом за любым человеком останется право на выбор, который базируется на несомненной цивилизационной идентичности социалистических и неокапиталистических обществ (назовем так общества, в которых доминируют соответственно социальная справедливость или экономическая свобода). Именно эта цивилизационная идентичность придает вполне определенный смысл тезису конвергенции. Разумеется, нет необходимости повторять, что такое понимание социализма имеет очень мало общего с тем, что в течение 70 лет происходило у нас в стране. Скорее — в Швеции или Австрии.

В настоящее время мы входим в такой исторический период, где наличествуют смешанные общества постиндустриальной цивилизации (неокапитализм и социализм), в которых набирает силу уклад воспроизводства человека й самого общества в рамках социальной справедливости, традиционно связываемой с социализмом. Уклад же экономической свободы — не вымирающие остатки капитализма, которые с течением времени исчезнут. Наличие свободы творческой, предпринимательской Деятельности, доминирующей над социальной справедливостью и связанной с ней социальной стабильностью, — это то, без чего невозможно обеспечить выживание человечества, поскольку на смену творческим, нестандартно мыслящим личностям могут прийти те, кто полностью подвластен вышестоящим, кто поддается социальному контролю и не способен к развитию: Мы прошли этот путь, который привел нас к застою и окостенению, мумифицировал общество, превратил его в общественный муравейник.

Логика жизни в сегодняшнем мире такова, что, исследуя пути будущего развития России, мы, как бы преодолев рамки одной страны, охватили мысленным взором весь мир. Что же, все это очевидно, ибо развитие цивилизации — процесс общегуманитарный, которому не подвластны никакие рубежи — географические ли, политические, общественные.

Сегодня мы наконец–то пришли к идее взаимодополняемости обществ, ранее считавшихся непримиримо антагонистичными. Пришли, сняв с глаз идеологические шоры, осознав, пусть с опозданием, свою схожесть, открыв для себя не без удивления, что и «мы» и «они» исповедуем в идеале те же, собственно говоря, принципы — свободы и справедливости.

Тесная переплетенность, взаимная дополняемость социализма и неокапитализма в рамках мирового сообщества представляются неизбежным итогом развития постиндустриальной цивилизации. Вступив на этот путь, взломав рамки исторического изоляционизма, Россия может обрести качественно новое развитие, войдя в мировое сообщество не как супердержава, исповедующая идеи превосходства, § как равная среди равных в цивилизованном мире.