Как современному русскому человеку отделить зёрна от плевел, избавиться от всепроникающей лжи и обрести то, что было изничтожено? Вернуться к самобытности общественного уклада России. На протяжении долгих десятилетий истерзанная страна, изуродованные жизни, не могли предполагать, что однажды случится чудо и молитвой о нас грешных, убиенных святых Новомучеников, Россия очнётся от страшного сна. В тяжёлые годы тьмы и гнёта многодесятилетний узник Гулага, замечательный историк церкви Сергей Фудель написал: «Мы очень многого не знаем. Ясно нам только одно: ночь истории подошла к концу. Может быть, вся задача нашего уходящего поколения в том и есть, чтобы передать молодым христианам это чувство рассвета, чувство приближения сроков».

Человек в Советском Союзе был по–своему счастлив, он жил в бессобытийном мире, и эта иллюзия безоблачного счастья была бы идеальной, если бы не состояние постоянного страха, в котором жили советские люди. В эти безбожные десятилетия в сознании человека произошло полное смещение добра и зла, воспевание новых божеств утверждающих истину вне Христа. Жизнь страны: школа, институт, газеты, радио, телевидение, всё было пронизано марксистко–ленинской идеологией. Для Бога, Евангелия, отцов Церкви, богослова, священника — не было места в советском обществе, их место было в спецхранах, в лагерях и расстрельных подвалах.

Думающая часть страны, сопротивленцы, духовенство, интеллигенция, те кто не был посажен, расстрелян, те кто дожил до вегетарианских времён брежневко–го застоя —могли почти с ощущением счастья окунуться в состояние относительной своботы. Радость прочитать в «самиздате» тексты о. Павла Флоренского, Соловьёва, Хомякова, сквозь радиозаглушки услышать другие «голоса», впервые открыть замолчанных и запрещённых поэтов и писателей. Эти ростки пробившиеся вопреки всему в 60–70 годы были глотками истинной свободы. Ведь так была устроена система, что если ты жил «по совести», то чаще всего платил за это своей свободой, а если жил по лжи принимая условия системы, то брал грех на душу и обязан был платить этой власти по всем векселям. Открытая вера в Бога, хождение в храм, проповедь, чтение Евангелия, были делом опасным. Вечные духовные ценности и заповеди Господни были ловко заменены на «краткий курс» превращенный в веру и идолопоклонство вождям.

Безбожная власть всё давила на своём пути. Непродолжительное затишье после 1945 года сменилось массированным наступлением на Церковь и верующих. В 1959 г. ЦК КПСС принимает постановление о необходимости улучшить массово–политическую работу среди трудящихся. Особое значение Хрущёв придавал «научно–атеистической пропаганде». Именно с этого времени начал издаваться журнал «Наука и религия». Священнослужители, монастыри, храмы, приходы, верующие — всё было поставлено под особо жёсткий контроль. Так что, поколение, которое помнит эти «оттепельные» времена, знает о беспрецедентном давлении и гонениях, которому подверглась Русская Церковь.

Поколение родившееся в 1953 году, после смерти Сталина, выросли в совершенно атеистическом государстве. Ведь вплоть до 1985 года крещения и венчания проходили тайно, приходская жизнь, её живой организм, наполненый молодыми людьми, воскресными школами, катехизацией, паломничествами и всем прочим — то что теперь возрождается — было абсолютно немыслимо. Может, и сегодня ещё мало слов разъясняющих, и мы частенько видим обмирщение духовенства и обрядоверие у мирян.

Никто не ждал чуда, но Господь сжалился над нами грешными, и рухнул безбожный строй. Но никто не мог предполагать, что народ, оказавшийся «на свободе», без «краткого курса», без идеи и веры в светлое будущее, будет долго бродить в «потёмках».

А тогда, в 90–е годы, отбросив страх, люди массами кинулись в церковь! Ох, как хотелось и верилось, что с наскока, быстро и легко можно перейти из атеиста–коммуниста в верующего православного! Думалось, что стоит только перешагнуть порог церкви и сразу откроются церковные врата и будет некое продолжение «светлого будущего».

Но вот, наконец, мы обрёли свободу вероисповедания, возможность войти в храм, выучить первые слова молитв, зажечь свечу и прикоснуться к святым иконам и мощам… И никто нас за это не преследовал! Много было крещений, но многие ли из нас остались в церкви? Не было тогда ни миссионеров, ни умных наставников, ни тонких психологов. Некому было объяснить задеревеневшему люду, что дорога к храму, тяжела и сопряжена с большой внутренней работой. За 75 лет советской власти человек потерял представление что же такое Русь, как жили семьи до 1917 года, как они воспитывали своих детей, как традиции и вера передавалась из поколения в поколение, как с детства и юности богослужебная поэзия и литература формировала сердце и душу. Не ведали в массе совей советские люди и об истории Церкви, о лагерях смерти устроенных в Монастырях, о расстрелах священников, о том сколько сотен тысяч вынужденно покинуло родину и оказались эмигрантами, как они жили на чужбине, хранили веру Христову, строили храмы, издавали книги, сколько русских полегло в братоубиственной войне 1919–21гг, и как уже на своей второй родине в Европе во время Второй мировой войны становились в ряды Сопротивления….

Блуждал человек в царстве Тьмы и вдруг увидел Свет, который ощущал интуитивно, но понять его природу не мог. А потому ещё и сегодня, состояние нашей воцерков–лённости, нашего молодого христианства больше всего напоминает времена первохристианские: с теми же сомнениями, искушениями, жаждой чудес, со стремлением стяжания Духа Святого и радости богообщения. Но как трудно всё это вместить в себя, как тяжело душе выхолощенной и хладной прикоснуться к слову Евангельскому, когда вокруг столько соблазнов. Как укрепить сердце и чем наполнить душу?

О Серафиме, Саровском Чудотворце, известно далеко за пределами России. Книги о святом, его жития, есть на всех европейских языках, в интернете можно найти фильмы о Дивеево. Множество паломников из Франции посетило это святое место. В Париже есть несколько эмигранских храмов св. Серафима, с иконой и частицами мощей Преподобного. В Бургундии, после того как несколько монашек съездило в Дивеево открылся небольшой женский православный монастырь. Сестры, чистокровные француженки и англичанки, настолько почитают батюшку Серафима, что у себя в саду воспроизвели келью Преподобного. Это трогает и умиляет до слёз, а саровча–не наверняка не догадываются, насколько велика слава и молитва их земляка. Батюшка Серафим по своему почитанию, далеко обогнал и преподобного Сергия, и святых равноапостольных князя Владимира и княгиню Ольгу…

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!»

Трудно начать рассказ о нашей поездке. Назвать её паломничеством тоже трудно. Препятствия на пути к её осуществлению были, но скорее организационные, рутинные, хотя в последние дни в Москве, уже перед началом 1998 года (хотели мы ехать в Дивеево 3 января), в предпраздничной гостевой суете, под подсказку на ухо, что трудно, сложно, никто не ждёт, да и мерещилось, что не те попутчики, как добираться по морозу, ну и прочие бытовые, уже забытые глупости.

Впервые в СССР мы приехали в 1989 году. Повеяло переменами. Мы, как и многие эмигранты, решились рискнуть. А потом уже каждые два года приезжали в Россию навестить стариков, друзей и поездить по стране. Вот и сейчас, в конце декабря мы с Никитой и сыном оказались в Москве.

В Дивеево мы задумали поехать давно — наш сын Иван уже побывал там, опередив нас на три года. Летом он попал на большой праздник к 1 августа, когда празднуется день преп. Серафима Саровского. Уже по фотографиям Ивана, где дороги и тропинки вокруг монастыря выложены цветами (подобные узоры из живых цветов я видела только в Индии), дивеевская природа и храмы, на фотографиях выглядели почти как заманка туристов… но рассказы нашего сына были лучше всех фотографий.

Ну так вот, мы купили билеты на поезд. С нами выразили желание ехать московские друзья, муж и жена А.

3 января в 22 часа мы сели в поезд на Казанском вокзале, зашли в вагон, и были несказанно удивлены: вышитые занавесочки на окнах, мягкие матрасы, чистое бельё и все прочие атрибуты так называемого СВ. Мне показалось, что у наших спутников от этого нежданного комфорта, поднялось настроение. Попили чаю и улеглись. В 5 часов утра зазвонил мой будильник, и проводница за дверью сообщила: «Подъезжаем к Арзамасу!»

Из тёпло–жаркого вагона мы сошли в темноту и снег. Народ вокруг нас куда‑то побежал стайками, поспешили за толпой и мы; оказались на вокзале. Никита упрямо стремился к кассам автобуса. Нам нужно было ещё 60 км ехать до Дивеева.

Вокруг шофёры легковых машин наперебой предлагали свои услуги, но Никитушка твердил об автобусе.

Мы уже встроились в очередь билетных касс, когда к нам подошёл последний шофёр.

— А может поедете? — как‑то почти не настойчиво спросил он.

Наши друзья были согласны ехать сразу. Никита недовольно буркнул: «Как хотите…»

Было немножко странно и почти неправдоподобно оказаться в машине иностранной марки, чистой, мягко скользящей по заснеженной в ночи спящей природе. Все мы молчали, а для меня было страшно услышать первые слова нашего водителя; про себя я умоляла, лишь бы он молчал, потому как слова, должны были оказаться противными, глупыми, с комментариями, о которых и не хотелось думать, с ненужными в эти полтора часа разговорами, с расспросами, ну и всё остальное, что обычно объединяет людей случайных в таком месте и при таких обстоятельствах. Но наш шофёр долго молчал, потом заговорил, и после дву–трёх фраз мы поняли, что это нам подарок. Он говорил умно и обо всем сразу, как бывает только о русских — и о земле, которую нужно продавать и покупать, ругал Ельцина, Ленина и коммунистов, рассказывал интересно о себе, жене и дочери, с болью делился об арзамасских безобразиях, о разрушении церквей и поругании большевиками святых мест. Как всегда, не обошёлся он и без рассказов о чудесах, происшедших с ним самим. Через 20 минут весело бежавшая машина встала в ночи и метели. Наш шофёр недовольно вышел. Открыл капот, чего‑то там ковырнул, вернулся за руль.

— Плохо дело, видимо дальше не поедем, не проверил я аккумулятор, заменил на новый, поставил от другой машины.

Мы приуныли ужасно. На всякий случай шофёр повернул два–три раза ключ стартёра — мотор зашелестел, набрал обороты и мы вдруг поехали. На десятую минуту мы уже почти летели над асфальтом. Наша подруга, сидевшая рядом с водителем, тихонько подстанывала и уговаривала ехать потише.

— Что с моей машиной? Она так никогда не ездила, — вслух удивлялся шофёр.

— Помедленнее, пожалуйста… — стонала Татьяна. А машина и вправду летела по воздуху, взлетала на горки, ухала вниз, и казалось, что нас несёт уже не этот аппарат — гибрид, полуиностранного производства, а нечто иное, неземное, какая‑то сила, которая торопит нас всё скорее и скорее вперёд. Вот уже первые огни, домики Дивеева, расчищенные дорожки, сугробы… и мы как‑то сразу подлетели к монастырю, встали, вышли из машины и из метельной ночи попали на утреннюю службу.

Было чувство, что из полёта по заснеженной тёмной дороге нас забросило в этот храм небесный, где пели голоса ангелов. Ничего подобного я никогда не слыхала! Как‑то почти сразу я осознала, что вышла из темноты в Рай; чувство космичности этого места и его отделённо–сти от всего мира меня не покидало все полных два дня, которые мы провели в Дивеево. Стоишь на службе с утра до вечера, и нет ни ощущения времени, ни усталости. Люди вокруг. Их очень много. Много молодых; молчаливых детей. Нет толкотни, нет разговоров. Монашки, совсем молодые, молящиеся в одном порыве. Молитва настолько объединяющая, что хочется быть в этой массе человеческой долго, бесконечно.

Не хочу подробно рассказывать о нашем бытовом устройстве, могу только быть безмерно благодарна всем нас принявшим, обогревшим, поселившим в Дивеево. Спасибо всем — и о. Георгию, и матушке игуменье Сергии, и монахине Юленьке, и монахине Ольге. И всем послушницам, нас кормившим в трапезной и так терпеливо переносившим наши разговоры за едой.

Сколько построено, отреставрировано, возвращено, выкуплено, выращено! А скиты в лесу вокруг, а сколько ещё предстоит!!! Матушка игуменья оказала нам великую милость, пригласила к себе, показала свои альбомы с фотографиями. Смотришь и диву даёшься, какие силы в столь короткие сроки подняли из руин всю эту красоту.

Уже после переноса святых мощей преподобного Серафима расцветало Дивеево не подням, а по часам. С давних–предавних пор, ещё с конца XVII века, когда место это было предназначено Царицей Небесной в четвёртый её удел, но как бы для испытания было Дивеево населено враждебными людьми. Они и сейчас живут рядом с монастырём, а предки этих людей напали на преподобного Серафима, зверски его били почти до смерти, пытались найти деньги в его келье, да ничего не найдя, испугались и убежали. При возрождении монастыря, наплыве со всей России (и не только) паломников, помощи со всего света, местное население враждебно относиться к святыне. Мало кто из них приходит помолиться в храм. Но и здесь все меняется. Людей, желающих жить рядом с преподобным Чудотворцем, становится всё больше, и уже сами жители, настроенные против, не выдерживают, продают дома и уезжают, а на их место, конечно же, селятся жаждущие быть вблизи дивеевского монастыря.

Батюшка Серафим много говорил и предсказывал о Дивеево. Известно, что организовал он две общины, одна из которых состояла из девушек: «Если кто моих сирот девушек обидит, тот велие получит, от Господа наказание. А кто заступит за них и в нужде защитит, и поможет, изольётся на того велия, милость божья свыша. Кто даже сердцем воздохнёт, да пощажет их и того, тоже Господь наградит. И скажу вам, помните: счастлив всяк, кто у убогого Серафима в Дивееве пробудет сутки, от утра и до утра, ибо Мать Божия, Царица Небесная, каждые сутки посещает Дивеево!»

Не хочу впасть в гордыню, но не могу не воскликнуть: «Счастье это посетило нас!» И эта несказанная радость, прозрачная чистота разлита в самом воздухе и природе.

Мы познакомились с отцом Георгием (Павловичем) — мы привезли ему письма из Парижа. Отец Георгий, молодой, умный, образованный, ласково нас принявший, много и интересно с нами говоривший, повёз нас на машине к источнику преподобного Серафима. Выстроена на берегу речки деревянная часовня, сделана запруда, а на горе на берегу, где бьёт источник, поставлен крест. Вокруг снег, лёд, скользко, но народ идёт к кресту и запруде самый разный. Вот и наша группа, вполне смешанная, из московской интеллигенции и эмигрантов из Парижа. Сама не помню как, но решение окунуться пришло ко мне мгновенно, даже не раздумывала. Разделась до нага, по мосточкам спустилась и три раза с головой окунулась; странно, что выходить было совсем не холодно. Никита последовал моему примеру, он не колебался ни секунды.

Потом нам сказали, что вода в источнике круглый год +4 градуса. Через некоторое время, не сразу, появилось ощущение настоящего очищения. Тяжесть душевная, горечи, обиды и прочая накипь и окалина нашей жизни — всё ушло. Появились радость и лёгкость почти детского счастья. Захотелось, чтобы длилось это состояние долго, всегда, по возможности не заслонялось бы суетой сует.

Ощущение прикосновения к неземной прозрачности, заполнило меня всю после этого омовения, трудно даже понять сразу, что с тобой произошло. Только по возвращении в Париж я почувствовала, насколько мне стало легче. Из души ушли беспокойство и страх. Велика милость Господа, и, видимо, то, что мы оказались с Никитой в Дивеево, есть результат не слепого случая, а скорее закономерность, которую мы поняли не сразу. К преподобному Серафиму, как известно, приходили люди за помощью, молитвами, просили избавлений от болезней душевных и телесных, но были люди, которые посещали его из простого любопытства, маловеры. Известен случай с генералом, который, весь увешанный орденами, важный, надутый, верящий только в свою силу, авторитет и власть, был принят преп. Серафимом. Вышел генерал через полчаса беседы потрясённый, вынеся все свои ордена в фуражке, а от прежней важности не осталось и следа. Известно, что в будущем он стал вести другой образ жизни, а все награды, полученные нечестно, уже более не надевал.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», — звучало всюду в Дивеево. С этими словами молитвы на устах, монашенки приглашают нас к трапезе, на прогулку по канавке, дарят подарки. Монахиня Люба, по послушанию работающая в дивеевской гостинице, бурятка, милая, улыбчивая, добрая зовёт нас к трапезе с этой молитвой. Показывает нам заснеженный сад и огород, здесь выращивают в теплицах помидоры, огурцы и… цветы, которыми украшен круглый год храм и иконы.

Нас задарили. Здесь и книги, и сухарики преподобного Серафима, в его чугунке высушенные, просфорочки с его изображением, маслице из лампадки для помазания, земля из глубины канавки, вырытой вокруг монастыря. По преданию, Сама Царица Небесная стопочками своими прошлась по этой земле и указала границу — «обвод» монастыря. А сам старец Серафим чудным образом показался здесь с мотыжкой и начал копать эту канавку. Подаренная нам земля из глубины, а не с поверхности канавки, что означает — из глубины столетий, веков не земных. Мотыжка преп. Серафима уцелела, монахини вынесли нам мотыжку, целовали мы её и молились. Нас окружил народ, кто случайно оказался рядом, все пришли в волнение, крестились, молились. Я гладила мотыжку, и странное чувство удивления и чуда меня охватывало: как этот предмет уцелел, как он остался не истреблённым за все эти страшные богоборческие годы в России? Впрочем, как и огарочек той свечи, который сохранился, и сбылось предсказание преп. Серафима… и многое ещё сбудется.

Нам приходилось сдерживать своё любопытство, а удивляло многое. Хотелось посмотреть, как мать Ирина пишет иконы (да поняла я, что этого просить нельзя), а они замечательные; мы их увидели в церкви рождества Христова, той первой и самой древней. По предсказанию, сюда будет перенесено четверо мощей. Здесь читают день и ночь Псалтырь, горит неугасимая свеча и лампады. Мать Ирина, как нам рассказала матушка Игуменья, держит себя постом и старается в полном одиночестве, только с молитвой наедине, писать иконы «Сама не знаю, как моя рука кистью водит, будто это и не я сама, а сам Господь Бог иконы выписывает». Может быть, я не совсем точно помню её слова, но смысл был именно таким.

Нас повели на «экскурсию» по территории монастыря, к святым могилам, вокруг по канавке, к святым мощам преподобного Серафима. Для нас их открыли (велика милость Божия!) и мы смогли помолившись, приложиться к ним. Водила нас монахиня Ольга, молодая, светлая лицом, замечательно обо всём рассказывающая.

Я пыталась многое запечатлеть на камеру. Но и впрямь пыталась, ничего из съёмок не получилось. Чувство, что невозможно запечатлеть в памяти машинного нутра всё, что мы видим не оставляло меня. В какой то момент моя камера остановилась, батарейка кончилась, и получилось, что из всех двух дней наснимала я всего 20 минут.

Дважды мы шли по канавке. Первый раз ночью, после службы, снег, морозец, луна светит, и процессия из монашек с молящимися, а вокруг нас бегает несколько собак «из своих», живут они при монастыре, охраняют от тех, что живут рядом, но не принимают Дивеева. Удивительно, что каждый раз, когда на нашем пути попадались люди посторонние, эти собачки начинали отгонять их лаем, и собак из соседних домов тоже облаивали и не пускали в свою стаю. Днем монахиня Ольга повела нас по той же канавке. Деревья полуторовековые, посаженые после смерти преп. Серафима, а значит после 1833 года. Они как стражи стоят по всему кругу границы монастыря, вдоль по канавке. Поразила меня лиственница, посаженная в день рождения наследника, царевича Алексея.

Ствол её, оттого, что люди отдирают кору на память, стал в этом месте цвета запёкшейся крови. Если подумать, что этот красный цвет для наследника был знаковым с самого рождения и ещё до всего, и Паша Саровская — пророчица, к которой приезжали Государь и Государыня, — выносила им «красный лоскут» с объяснением, что это означает, что ждёт в будущем наследника, который появиться на свет. Тут и его болезнь крови — гемофилия, и символ красного знамени большевиков, и красный террор и трагическое убийство всей семьи Государя.

У нас в доме в Париже висит маленький гобеленчик. Его мне удалось увезти с собой когда я уезжала навсегда во Францию к Никите. По рассказам моей бабушки, попал к нам в дом этот гобелен, из спальни наследника Алексея. Ничего особенного в этой вышивке нет: сидящий под деревом человек в шляпе и собака рядом. У гобелена два цвета: бело–серо–пепельный, из которым вышит пейзаж с человеком, и багрово–красное, зловещее, небо.

Вот и наступил наш день отъезда. Все в монастыре готовились к Рождеству Христову, гости и паломники прибывали каждый день. Нам повезло, мы приехали немного раньше и оказались в сравнительно малочисленной толпе. Матушка Игуменья распорядилась, чтобы нас с оказией отвезли в Арзамас к поезду. Шёл маленький монастырский автобус, мы со всеми попрощались, и нас втиснули в плотно набитую машину. Кроме нас четверых в ней оказались молчаливая девушка лет 15–ти, средних лет монашка из Рижского женского монастыря и странный хлопотливый дедушка, шофёр и рядом с ним молодой человек. Монашка из Риги привезла в Дивеево подарки и думала возвращаться налегке. Да ей самой в обратную дорогу надавали гостинцев не меньше, был даже запечённый в тесте кабанчик.

Как выяснилось из разговора, который сразу же и естественно завязался, старичка величали «батюшкой», но был ли он таковым, для меня остается загадкой. Он и сопровождавший его молодой человек тоже заезжали в Диеевский монастырь с подарками к Рождеству и, погостив, ехали дальше, а потом ещё дальше, и предстоял им большой объезд к праздникам. Батюшка был говорлив, поначалу мне даже показалось, что он немного «навеселе», его монолог привёл к интересному повороту в общей беседе. Из рассказов прояснилось, что когда‑то он был автомехаником, а потом стал дьяконом. Основное место его пребывания — Ульяновск, но он любит передвигаться, ездит по монастырям, выполняет просьбы, поручения скорее по хозяйству.

Слова батюшки, обращённые в темноте и тесноте машины как бы ко всем и к себе самому, размышления вслух, так же как и у нашего первого шофёра, вёзшего нас в Ди–веево, были на редкость интересны и разнообразны. Он не знал кто мы, откуда, внутри машины лиц не было видно, одеты мы были как все, просто, поэтому бояться или контролировать свою речь ему не надо было. Совершенно естественно рассказ его с восстановления монастырской жизни перёшёл к предыстории, к разрушению храмов, Саровской обители, и сотен других, разорённых и разграбленных при Советской власти. Батюшка не по–дьяконски ругался и проклинал «хозяев» страны, арзамасских атомщиков, сетовал на бедность и отсталость в Ульяновске.

— А как там памятник «копчушке» (Ленину), всё стоит? — спрашивает Никита.

— А куда же ему деваться, стоит, — отвечает батюшка.

— А улица Водников, а улица Рылеева… не переименовали?

— Всё на месте… — бурчит дедушка.

— Ну а памятник Карамзину, всё там же, в Карамзин–ском садике? — допытывается Никита. — А овраг в центре города? А на месте ли река Свияга? — вопросы сыпались один за другим.

В темноте не было заметно, удивился ли батюшка от вопросами, задаваемых странным картавым голосом из глубины машины, с совсем не советской манерой разговора. Никита был удивлён такому повороту в разговоре больше, чем сам старичок. После возвращения его с семьёй в СССР из Франции в 1948 году, а ему было тогда 14 лет, их сослали в Ульяновск. Никита, молодой парижанин, пошёл учиться в вечернюю школу рабочей молодёжи и работать токарем на завод, в ночную смену. Отца, вернувшегося на Родину с иллюзиями и мечтами быть ей полезным двумя Сорбоннскими дипломами, арестовали здесь же в Ульяновске в 1949 году. После Сопротивления, пыток в Гестапо, Бухенвальда, Игорь Александрович Кривошеин оказался в тюрьме и лагере с обвинением в измене Родине.

«Будь ты проклят, Ульяновск!» — эти слова от Никиты я слышала часто. Страшные полуголодные годы, полные страха за жизнь отца. Неизвестность его местонахождения после ареста. Никита присутствовал при аресте отца дважды. Один раз — гестапо в Париже, второй раз в Ульяновске. Безысходность, болезни Нины Алексеевны, постоянный страх, что придут и за ними в любой момент….

Батюшка продолжал говорить: — «А когда этот вампир маленьким был, ведь никто в Симбирске из детей с ним играть не хотел, все его боялись. Он злой был. Драться любил, животных мучил, кошек вешал… посмотрите, ведь памятники ему ещё по всей России стоят. Плохо это! Пока они стоят этому антихристу, ничего хорошего не будет в стране. Кровушку этот вампир бронзовый у народа до сих пор выпивает, он от этой крови крепчает, наливается…»

Почему так случилось, что надо было приехать Никите за несколько тысяч километров, чтобы в чреве машины на заснеженной дороге услышать голос, который возвращал его пережитое? Главной темой ненависти дьякона было детство Ленина. Он сыпал подробностями, о которых лично я никогда не слыхала. Подозреваю, что многое, как всегда в таких случаях бывает, было народной легендой, но скорее в противоположность добрым рассказам о дедушке Ленине и кудрявом «мальчике–ангеле», глядящем со значка октябрёнка. Видимо сам рассказчик здорово в жизни натерпелся от советской власти, сдержать себя он не мог, заснеженные поля по которым мы ехали, отделяли Никиту от Потьмы всего несколькими километрами. В 1957 году Никита был арестован, почти год одиночки, потом Дубровлаг. В какой несчётный раз на краю смерти сохранилась семья Кривошеиных молитвами преподобному чудотворцу Серафиму Саровскому? Через все испытания, аресты, обыски, лагеря, эмиграции и реэмиграции хранится в семье медальон с частицами мощей (власов) Святого Серафима. Прислан этот медальон был Государыней в 1918 году из Тобольска в благодарность за помощь Александра Васильевича Кривошеи–на (деда Никиты), которую он оказал Государю Императору и его семье.

Начинался и заканчивался наш путь в Дивеево странно…

Мы вернулись во Францию, к себе домой и через несколько дней я увидела сон. Будто раздался звонок в дверь нашей парижской квартиры. Мы всем семейством сидим за столом, на нашей кухне и ужинаем. Я иду открываю дверь, на пороге с опущенной в смущении головой, стоит мой отец. Он подымает глаза, они полны слёз и при этом он виновато улыбается. Потом его тело отрывается от земли и как бы переплывает в нашу квартиру, потом на кухню. У него в руках маленький детский чемоданчик и одет он в незнакомое мне серое пальто.

«Ну вот, теперь я могу быть с вами…» — произносит он, и меня выбрасывает из сна. Я проснулась и почувствовала, что моему отцу сейчас хорошо, что, может быть, мои молитвы были Господом услышаны, и у отца душа сейчас кротка и успокоена. И показалось мне, что, там, на неведомом нам Свете, он нашёл самого себя и очистился от всего страшного, что терзало его душу всю жизнь.

Милость Божия велика. Господь сподобил меня прикоснуться к великой Дивеевской Святыне, мы помолились о прощении грехов наших. Путешествие многое расставило на места, всколыхнуло воспоминания, кровоточащие раны успокоились. «Слава тебе, преподобие Серафиме! Радуйся душ смятенных умирителю пресладостный. Радуйся в бедах и обстояниих помощниче скорый. Радуйся, преподобне Серафиме, Саровский чудотворче».