I

Более четырех месяцев прошло со дня смерти Замятина. Зоя Иосифовна с детьми жила еще в их бывшем доме, но он был уже продан и вскоре им предстояло переехать на маленькую квартирку в отдаленном квартале, освобождавшуюся через неделю. Через два дня после их выезда должна была состояться публичная продажа всего движимого имущества, от которого Замятина отказалась в пользу кредиторов. Среди оставшихся верными Замятиным друзьями были старый профессор и их соседка по Горкам Максакова, проводившая зиму в Киеве, где служил ее сын. Горячая симпатия Максаковой удивляла сначала Надю и ее мать, так как они мало знали ее; но скоро обе очень привязались к превосходной женщине, умевшей самым деликатным образом облегчать им не одну заботу. Бледная, как тень, и страшно исхудавшая Зоя Иосифовна сидела в кресле, прислонившись к подушкам; два месяца пролежала она в постели, и здоровье ее восстановлялось весьма медленно. На низеньком стуле около матери помещалась Надя и читала машинально Священное писание, но мысли ее были далеко. Она также очень изменилась; розовый цвет лица сменился прозрачной бледностью, хорошенькое личико сильно похудело, и глаза казались чрезмерно большими, а на маленьком ротике появилась горькая, серьезная складка. Она и мать были в глубоком трауре.

Эти последние месяцы были тяжелой для нее школой. Неделями дрожала она за жизнь матери, а когда Замятина очнулась и поняла весь ужас своего несчастия, то у нее едва не сделалось повторение болезни. Но Зоя Иосифовна была набожная и верующая женщина, а вера в Бога и материнская любовь поддержали ее; ей надо было жить, чтобы не оставить совсем одинокой свою мужественную дочь, которая с такой твердостью несла страшное испытание. Вообще сила духа и бескорыстие обеих несчастных женщин возбудили в обществе большое сочувствие и удивление; вместе с тем поспешный разрыв Масалитинова с невестой строго осуждался и репутацию его весьма поколебала разнесшаяся в скором времени весть о его помолвке с Милой.

Надя прервала чтение, чтобы дать матери лекарство, когда дверь отворилось и поспешно вошла Максакова.

– Ах, милые друзья! – радостно сказала она, поцеловавшись с хозяйками. – Наконец-то, после стольких дурных вестей, я счастлива сообщить вам хорошую новость. Вчера вечером было общее собрание кредиторов, и они единодушно отказались от вашей пригородной дачи. Она остается за вами во всей ее неприкосновенности и с полным инвентарем. Это совершенно справедливо после тех жертв, которые вы принесли в пользу обиженных. Особенное впечатление произвело великодушие Нади, отказавшейся от капитала и Горок, составлявших ее приданое. Ах, кстати, знаете, кто купил Горки? Людмила Вячеславовна, и очень дорого заплатила.

Надя подняла голову, и глаза ее сверкнули.

– Вот действительно приятное известие. Я пожалела бы всякого другого покупателя этого злополучного места, а Людмиле Вячеславовне оно вполне подходит. Желаю ей наслаждаться всеми прелестями, которыми эти очаровательные Горки осыпают своих владельцев.

– Довольно, довольно, милая моя, не будьте злой, – заметила Максакова, обнимая ее. – Лучше поговорим о делах: я ведь еще не все хорошее выложила. В последние дни крупные кредиторы, друзья вашего покойного мужа, ассигновали в вашу пользу капитал в 15 000 рублей. Это обеспечит вам небольшой доход, а вместе с дачей, избавляющей вас от забот относительно квартиры, вы получите возможность скромно жить. Итак, советую вам, милый друг, как можно скорее переехать. Я полагаю, что завтра вы можете уложиться, а за вами я пришлю экипаж.

Зоя Иосифовна поцеловала приятельницу и со слезами благодарила за ее участие. Та отклонила благодарность и прибавила, желая дать разговору другое направление:

– А теперь я хочу сообщить вам свой проект относительно Нади. Нужно удалить ее отсюда: сватовство Милы с этим негодяем Масалитиновым только усиливает ее горе, а вдали она скорее его забудет.

– Ах, если бы я могла уехать! – воскликнула в волнении Надя.

– Это от одной вас зависит, милочка. Зоя Иосифовна, вы знаете Ростовскую?

– Я встречала ее за границей.

– Это превосходная личность, богатая и независимая; она не больна, но доктор посоветовал ей пожить в теплом климате и она отправляется за границу на семь или восемь месяцев. Ей хотелось бы взять с собой молоденькую компаньонку, девушку из хорошей семьи, с солидным образованием и знающую немного музыку, которая могла бы вести ее многочисленную переписку на английском, французском и итальянском языках. Ввиду того, что Надя говорит и пишет превосходно на этих трех языках, да притом еще и на немецком, к тому же поет и очень хорошо играет на фортепьяно, я подумала о ней. Ростовская платит очень хорошо, – сто рублей в месяц, а я ручаюсь, что Надя будет в ее доме как родная. Я уже говорила с Анной Николаевной, а если мама и вы согласны, то дело решено.

Надя слегка покраснела. Ей казалась истинным спасением возможность не встречать на каждом шагу знакомые лица, особенно же бывшего жениха и Милу; оба были ей одинаково противны.

– Я очень желала бы принять предложение, но как мне оставить маму? Она еще так слаба, – проговорила она, колеблясь.

– Нет, нет, не мучай себя этим. В нашей милой дачке я проживу очень хорошо, а тебе необходима другая обстановка, чтобы восстановить душевное равновесие и окончательно забыть негодяя, так низко поступившего с тобой. Там ты рассеешься. Милая Александра Павловна, передайте пожалуйста m-me Ростовской, что я с благодарностью принимаю ее предложение, и Надя поедет с ней; надеюсь, она понравится.

– Без всякого сомнения. От вас я прямо лечу к Анне Николаевне; она будет в восторге, потому что любит хорошеньких. Нам остается решить только вопрос о туалете. Хотя Надя и в трауре, тем не менее, ей следует одеваться очень изящно; Ростовская останавливается в лучших отелях, везде у нее множество знакомых, а посещает она лучшие и модные морские курорты. К тому же она уезжает через десять дней, так что у нас не много времени.

– К счастью, Наде ничего не надо. Ведь приданое ее было готово и там найдется достаточно подходящих туалетов. Серебро, драгоценные вещи, дорогую посуду она отдала в конкурсную массу и все это будет продано с аукциона, ну а белье, платья и верхние вещи остались у нее.

– Превосходно! Пока прощайте, друзья мои; я лечу к Анне Николаевне, – сказала m-me Максакова, прощаясь.

Когда мать и дочь остались одни, Надя опустилась на колени около матери и, спрятав голову в ее платье, разрыдалась. После страшной катастрофы это были первые слезы, облегчившие немного ее больное сердце. Замятина ласково погладила ее опущенную головку.

– Плачь, плачь, бедное дитя мое. Слезы – небесный дар; они уносят горе…

Когда Надя немного успокоилась, мать притянула ее к себе и поцеловала.

– Надейся на милость Божью, дорогая моя, и верь, что испытания, посылаемые Им, служат нам на благо. Конечно, несчастье наше велико; но оно многому научило тебя, внушило тебе мудрость и энергию… Я убеждена, что настанет время, и ты будешь благословлять тот горький час, который показал тебе любимого человека во всем его нравственном уродстве, открыл его низкое сердце и его пошлую жадность. Ты забудешь его, полюбишь другого и будешь счастлива. А теперь вытри свои слезы, а мне дай капель и вина. Мне нужны силы для укладки; я хочу как можно скорее уехать из этого дома, а на даче я буду спокойнее.

– Мама, каждый месяц я буду присылать тебе половину жалованья, а все-таки боюсь, как ты обернешься с такими скудными средствами. Я сумею уложиться и одна; сборы невелики.

– Совершенно излишне присылать мне денег; я отлично обойдусь. На даче папа прекрасно все устроил: и молочную, и птичник, и большой фруктовый сад, и огород; дом хорошо меблирован, и мы найдем там все удобства, к которым привыкли. Ты знаешь, ведь там полное хозяйство. Старый Афанасий, сторож, останется к нашим услугам, а дочь его Дуня очень хорошая кухарка и будет рада жить у нас с двоими детьми. О! Ты увидишь, как я хорошо устроюсь. Например, с домом: он слишком велик, так я оставлю себе низ, а верхние шесть комнат отдам на лето с частью сада; он такой большой, что можно разделить его дощатым забором. Дров у нас полный сарай; думаю, их хватит на год. Добрая Ольга Ивановна хочет остаться с нами, даже без жалованья, и мы вместе будем заниматься с детьми; а времени у меня будет вполне довольно, так как я не буду ни выезжать, ни принимать. Увидишь, как все хорошо устроится. А пока, милая моя, иди укладываться, а я немного усну. Давно не была я так спокойна; потом приду тебе помочь.

На другой день все было готово к отъезду.

Несколько сундуков и мелочей отправили на подводе с единственной горничной, которую брали. В последний раз обошла Надя роскошный дом, где выросла. Никогда уж больше не видать ей знакомые и милые предметы, китайский кабинет, ее любимый уголок, библиотеку, где отец любил читать и курить; горло ее сжали подступавшие рыдания, но она не хотела поддаваться слабости, энергично поборола волнение, отвернулась и побежала к матери и детям.

На даче их встретила приятная неожиданность. В столовой, изящной и уютной комнате, был приготовлен завтрак, кипел самовар, а на столе стояли корзины цветов, торт и коробка конфет, присланные преданными друзьями; все имело праздничный вид и благотворно подействовало на больную душу приезжих. Только что сели за стол, как прибыла Максакова с Ростовской, дочерью и сыном. Тотчас завязался оживленный разговор, так как гости хотели отвлечь семью от тягостных дум. Ростовская расцеловала Надю и заговорила об их путешествии.

Это была пожилая женщина, небольшого роста и несколько полная, – из тех которые никогда не стареют. Очень богатая, свободная и бездетная, не имевшая даже близких родственников, Анна Николаевна была удивительно добра и пользовалась за эту свою доброту общей любовью.

– Возьмите с собой свои наряды, дорогая. Я вас выдам там замуж, – шутила она, – и вы скоро забудете этого негодного Масалитинова.

Позднее, прощаясь с Замятиной, она дружески обняла ее и прошептала, крепко пожимая ее руку:

– Будьте покойны, Зоя Иосифовна, я буду смотреть за вашей прелестной дочкой, как бы за своей собственной. Я полюбила ее с первого взгляда.

Следующие дни заняло устройство на новом месте и приготовления к Надиному отъезду. Из своего великолепного приданого она выбрала все черные и белые костюмы, а между ними были шерстяные, шелковые, батистовые и кружевные; взяты были два серых платья для полутраура, а также пальто и шляпы, подходившие к платьям. Два сундука, предназначавшиеся для свадебного путешествия, были набиты до верха, и через неделю после переезда на дачу Надя садилась в вагон, уносивший ее в новую жизнь…

В тот же день, вечером, Михаил Дмитриевич был у невесты; он похудел, побледнел, хотя и был здоров, но какая-то тяжесть зачастую давила его душу. Изумрудные глаза Милы и ее кошачьи ласки положительно пленяли его и держали в своей власти, а окружавшая роскошь и мысль, что он будет пользоваться ею, чарующе действовали на него. В иные же минуты его приводила в нервное состояние затаенная, но бурная страсть странной девушки, и в сердце его шевелилось горькое сожаление, что он потерял Надю.

Они только что отпили чай и сидели в будуаре Милы, великолепном уголке, обтянутом изумрудным шелком с розами; жених и невеста разговаривали, а Екатерина Александровна молча занималась вышиванием; она казалась хмурой и чем-то недовольной. Молодые люди строили планы будущего, как вдруг Мила сказала:

– Вы еще не знаете, Мишель, что я сделала приобретение, которое доставило мне большое удовольствие. – Заметив удивление жениха, она прибавила: – Я купила Горки. Кажется, Замятин давал это имение в приданое Наде, но так как полоумный адмирал вбил ей в голову, что это место роковое, то она не пожелала, вероятно, сохранить его, и имение продали. Я узнала это случайно и купила. С меня, однако, дорого взяли, но… я не торговалась; надо же оставить ей что-нибудь, дабы легче было поймать мужа.

Она злобно захихикала, что очень покоробило Масалитинова.

– Странная фантазия покупать это «чертово гнездо», как его прозвали. Во всяком случае, Замятиным Горки принесли несчастье, – приговорил он с раздражением.

– Фи, Мишель, неужели вы так суеверны? Ведь это же глупо верить, будто такое очаровательное место может принести несчастье.

– Правда, местоположение восхитительное; но, несмотря на это, Горки мне опротивели. Не будучи суеверным, я должен все же признать, что ряд несчастий, постигавших его владельцев, может произвести неблагоприятное впечатление.

– Да и мне тоже не понравилась эта покупка; если же ты думаешь, что облагодетельствовала Надю, то ошибаешься: все вырученные деньги она предоставила кредиторам, – заметила Екатерина Александровна. – А кстати, Надя уехала из Киева, – прибавила она.

– Как? Куда она могла отправиться? – спросила с удивлением и любопытством Мила.

– Куда она едет со старой дамой, с которой сидела в купе первого класса, я не знаю; но что она уехала, я видела своими глазами. Ты знаешь, утром я ездила на вокзал проводить старушку Франк, и вдруг вижу Александру Павловну Максакову с Замятиной около вагона, а из окна Надя и какая-то пожилая дама кланялись им и прощались. В ту минуту поезд тронулся. Я подошла поговорить, но они встретили меня так холодно и затем поспешили уйти, что их нерасположение бросилось в глаза. Могу уверить тебя, что соседские отношения с Максаковыми будут не особенно приятны.

– Это не важно, положим; можно обойтись без них, – сказал Масалитинов, нахмурив брови. – Только медовый месяц мне не хочется проводить в Горках. Против этого я протестую. Здесь будет очень весело, да и по службе моей я не могу надолго отлучаться.

– Хорошо, хорошо, мы не поедем в этом году в «чертово гнездо», а в остальном программа остается прежняя. Я еду с мамой покупать приданое, а через три недели вернусь, и мы отпразднуем свадьбу. Что касается Нади, то она, вероятно, взяла место «девицы для компании», а что Зоя Иосифовна сердится на тебя за мое замужество, я понимаю; но для меня непонятно, какое до этого дело Александре Павловне? А вы, Мишель, не сентиментальничайте, иначе я буду ревновать.

В этот вечер Масалитинов ушел ранее обыкновенного; он чувствовал жгучую потребность быть одному, и голова у него болела.

Вернувшись домой, он поспешил надеть халат, бросился на диван и задумался. Лицо его нахмурилось и из груди вырвался тяжелый вздох. Вечерний разговор с мучительной ясностью воскресил в его памяти чистый, невинный образ Нади, ее скромную, преданную любовь, и часы тихого счастья, проведенные с ней. Это блаженное спокойствие исчезло, казалось, навсегда. Несмотря на бесспорную красоту Милы, ее страсть к нему и странное, чарующее действие на него, он счастлив не был; прежняя веселая беспечность исчезла, и безотчетная тоска терзала его, отнимая покой, сон и аппетит. В сумерки, когда он сидел около невесты и она, в порыве страсти, обвивала руками его шею или прижималась головою к груди, его охватывал панический ужас. Когда зеленые, фосфоресцировавшие, как у дикого зверя, глаза Милы пристально смотрели на него, а кроваво-красные уста улыбались ему, у него являлась безумная мысль, что вот-вот она кинется на него, вонзит в его горло свои маленькие острые зубы и высосет всю его кровь. Иногда ему казалось, что она догадывается о его страхе, что злой глумливый огонек загорается в ее зеленоватых глазах и она наслаждается его внутренней слабостью. В такие минуты он испытывал невыразимое отвращение и на теле выступал холодный пот; а между тем он не имел силы вырваться из-под власти загадочной женщины. Хотя днем все эти впечатления бледнели, он сам трунил над собой и приписывал свои нелепые мысли расстроенным нервам.

Веселая, подвижная и независимая, в денежном отношении, Ростовская любила переезжать с места на место. Зимние месяцы и весну провела она во Флоренции и Монако, а затем остановилась в Гаштейне. Всюду ее прелестная спутница возбуждала внимание своей красотой и изяществом, а многие принимали Надю за дочь Ростовской, которая в самом деле относилась к ней чисто по-родственному.

Надя чувствовала себя хорошо в новой обстановке. Новые места, новое общество, произведения искусства, которыми она любовалась, все это отвлекало ее от мыслей о постигшем горе, а письма матери извещали о хорошем состоянии ее здоровья и спокойной жизни на даче; все это, в связи с добротой и расположением ее покровительницы, способствовало к успокоению Нади. Образ Масалитинова значительно поблек, и даже известие о его женитьбе произвело на нее слабое впечатление.

В конце июля Ростовская с Надей очутились в Трувиле. Был чудный летний вечер и Анна Николаевна со своей спутницей, после катанья в экипаже, отправилась в сад Казино. Там шел концерт на открытом воздухе и они сели за маленький столик, потребовав мороженого. Ростовская осматривала окружавшую их публику и вдруг радостно воскликнула:

– Вот сюрприз, Адам Бельский здесь. Прекрасный юноша, и с матерью его я была очень хороша. Бедная Леопольдина несколько месяцев тому назад умерла от разрыва сердца. Но что это значит? Он смотрит в нашу сторону и не подходит здороваться! Неужели я так изменилась за два года, что не видела его? Посмотрите, Надя, там, налево, молодой блондин разговаривает с господином с черными усами. Это он.

– Я знаю графа Бельского и несколько раз встречала его у Максаковых. Тогда он упорно ухаживал за Людмилой Вячеславовной, и все думали, что он женится на ней; но после смерти матери он уехал за границу.

Действительно, новый граф Адам был в Трувиле несколько дней, куда приехал к своему другу Красинскому, преобразившемуся в графа. Оба собрата беседовали, прогуливаясь, и только что заказали мороженое, когда появилась Ростовская. Адам не знал ее, а потому и не помнил, что она – большая приятельница его покойной матери; но, к счастью для него, Красинский в подробностях изучил биографию «воскресшего из мертвых» и тотчас же дал Бельскому необходимые сведения. Тогда тот поспешно подошел к дамам и раскланялся.

– Я уж думала, Адам, что вы не хотите узнавать меня, – засмеялась Анна Николаевна.

– О, как могли вы думать что-нибудь подобное, тетя Аня, – ответил он с укором. – Я был далек от мысли, что вы в Трувиле и потому не заметил вас в первую минуту. Я так счастлив видеть вас и m-lle Замятину. Если позволите, я сяду с вами, только извинюсь перед моим другом, графом Фаркачем.

Через минуту он вернулся, и завязался оживленный разговор. Вспоминали столь неожиданную смерть графини Леопольдины, а граф, артистически притворяясь огорченным, рассказал все, что знал от компаньонки о болезни и последних минутах матери. Разговаривая, он с большим интересом наблюдал за Надей и находил ее положительно восхитительной; ее бледное и грустное личико, большие мечтательные глаза невыразимо нравились ему. Говорили также о планах графа, оставившего службу и намеревавшегося заняться устройством своего большого состояния; а до того он собирался путешествовать и не предполагал вернуться в Россию, пока его глубокая скорбь не уляжется настолько, что он в состоянии будет переносить убийственные воспоминания, которые возбудят в нем, конечно, места, где жила его обожаемая мать.

– Вы всегда были примерным сыном, Адам, и горе ваше так естественно, – заметила Анна Николаевна, а потом, чтобы дать другое направление мыслям, прибавила шутя: – Знаете, друг мой, вы очень изменились: похудели и побледнели, сделались серьезнее, а выражение глаз стало строже и глубже. Я не хочу этим сказать, что перемена эта не в вашу пользу; напротив, вы чрезвычайно похорошели и стали даже интереснее.

Граф посмеялся, поцеловал ее руку, поблагодарил за комплимент, а потом заговорили о другом; но весь вечер граф не отходил от дам и проводил их до отеля.

Несмотря на любезность графа, он произвел на Надю неприятное впечатление. Потому ли, что граф был влюблен в ненавистную ей Милу, или почему-либо другому, но она с удивлением заметила, что прежняя страсть Адама совершенно испарилась. В разговоре Ростовская упомянула, между прочим, о замужестве Милы с Масалитиновым, и известие это оставило графа, по-видимому, совершенно равнодушным. С этого дня Бельский сделался тенью Ростовской и ее прекрасной компаньонки. Он открыто ухаживал за Надей, засыпал ее цветами и конфетами, и не скрывал своего восхищения.

Бельский представил Ростовской с Надей и своего друга, графа Фаркача, который очень понравился Анне Николаевне интересными, оригинальными разговорами и безупречными манерами. Граф Фаркач был человек от тридцати до тридцати пяти лет, бесспорно красивый, высокий и стройный, с густыми вьющимися волосами, большими, полными огня глазами и длинными черными усами; вся его фигура дышала энергией и силой воли. Он выдавал себя за венгерца, рассказал, что недавно получил наследство от родственницы и купит дом в Киеве, где и предполагал провести зиму для разных дел. На Надю граф произвел тоже отталкивающее впечатление; она призналась Ростовской, что граф с мертвенной физиономией и фосфорически блестевшими глазами внушает ей непреодолимое отвращение.

– Он похож на труп со своей бледной рожей, – прибавила она.

Анна Николаевна посмеялась над ней и сказала с легким упреком:

– Вы несправедливы, Надя. Граф не виноват в бледности своего лица, а притом матовый цвет идет ему. Это прелестный человек, высокообразованный и великолепно воспитанный.

Так прошло несколько недель, и наконец Анна Николаевна объявила, что отправляется на два или три месяца на остров Мадеру, где никогда не была. Таким образом, компания расстроилась.

Фаркач уехал по делам, заручившись разрешением засвидетельствовать почтение дамам зимой в Киеве, а Бельский проводил дам до портового города, где те сели на пароход, и объявил, что сделает им визит на Мадере, если разрешит Анна Николаевна, на что та с удовольствием согласилась.

Ростовская наняла чудную небольшую виллу, близ моря. Дом был в итальянском вкусе, окружен обширным садом и с роскошным видом.

Надя чувствовала себя спокойной и счастливой, как никогда не ожидала быть, и пока Анна Николаевна отдыхала после обеда, она мечтала на террасе, качаясь в шелковом гамаке и любуясь океаном.

Бельский аккуратно присылал письма и почтовые карточки, справляясь о здоровье дам.

Однажды вечером, прочитав только что полученное письмо графа, Ростовская позвала Надю, ставившую букет в хрустальную вазу, и, посадив ее около себя, дружески заговорила:

– Я только что получила письмо от Адама с извещением о его скором приезде; по этому поводу я хочу серьезно поговорить с вами, милая моя. Я очень люблю вас и была бы счастлива оставить вас при себе до самой смерти, потому что вы, как дочь, ухаживаете за мной и окружаете вниманием. Но с моей стороны это был бы чер ст вый эгоизм, потому что судьба представляет вам блестящую партию. Вы так же хорошо, как и я, видите, что граф Бельский страстно влюблен в вас и несомненно сделает вам предложение по приезде сюда. Вы должны обдумать ответ, написать матери и вообще обсудить свое решение.

Надя побледнела и с грустью посмотрела на свою покровительницу.

– Ах, Анна Николаевна, он мне так неприятен. Не знаю почему, но он внушает мне отвращение.

Ростовская покачала головой.

– Вы неправы, крошка моя. Отвращение ваше – это остаток любви к Масалитинову, которую надо вырвать с корнем. Говоря правду, при матери Адам был много симпатичнее; у него было больше прелести и добродушия во взгляде и обращении. Но все это мелочи, вызванные, может быть, переменой настроения и чувств. Подумайте хорошенько, милая, прежде, чем примете решение. Имеете ли вы право отказаться от такой блестящей партии? Адам – красив, прекрасно воспитан и образован, а кроме того, – миллионер. Брак вернет вам все, что вы утратили; да не только вам, но и вашей матери. Он обеспечит будущность сестры и брата, потому что Адам добр и великодушен. Примите все это в соображение, Надя. Легко говорить про честную, трудолюбивую «бедность», легко идеализировать ее вместе с удовольствием зарабатывать самому хлеб; но как тяжел этот кусок трудового хлеба и как дорого стоит каждая пара перчаток или башмаков, купленных такой ценой!..

Работать без передышки, терзаться постоянной мыслью о необходимости добыть деньги на все мелочные, а между тем необходимые нужды в хозяйстве, какая это пытка! Да, тянуть вечно лямку, быть рабой труда, который старит раньше времени, сжигает на медленном огне, истощает силы, отравляет счастье жизни, парализует все стремления и превращает интеллигентного человека в автомата, который перестает даже желать что-либо, потому что крылья подрезаны – это очень тяжелая участь! Я знавала много таких тружеников: художников, музыкантов, литераторов, людей одаренных, а кончалось тем, что они ненавидели свой талант, впадали в мрачный маразм и потому только, что… приходилось жить этим талантом.

Не смотрите так удивленно и не смущайтесь, Надя; то, что я говорю – горькая истина. Разменивать ежедневно талант на гроши ради насущной нужды, которая непрерывно терзает, как отвратительный призрак, и уничтожает одаренного этой священной искрой человека, – это ужасно. А как часто такой человек гибнет, не будучи более в состоянии работать. Но если такова, зачастую, участь гения, что же сказать про обыкновенного работника, того несчастного, которого всякий эксплуатирует и сосет до последней капли крови? Взгляните на бедных тружеников в конторах, редакциях и т. д., скудно оплачиваемых и под гнетом страха, потеряв место, очутиться на улице. Толпа равнодушна и жестока, дитя мое; она восхищается и упивается произведениями таланта, не думая даже о том, что все эти красоты созданы потом и кровью, не подозревая всех внутренних бурь, всех обманутых надежд, всей борьбы человеческого сердца. Все любуются и восхищаются, а никто не подумает узнать, не нужна ли автору предмета всеобщего восторга помощь и поддержка? А уж мимо простых безработных тружеников, умирающих с голода в трущобе, проходят мимо, даже не глядя на них.

Я так говорю, Надя, потому, что все это знаю на опыте. Прежде чем стать богатой, я была очень бедна и работала из-за куска насущного хлеба. Отцу моему, – учителю музыки и пения, – человеку скромному, честному и доброму, не посчастливилось скопить копейку на черный день, и умер он в нужде, совсем не старым. Мне минуло тогда семнадцать лет, я была старшая в семье, и на меня легла обязанность содержать больную мать и двух маленьких братьев. У меня был чудный голос, и отец обработал его, развивая попутно мое музыкальное дарование. Я пробовала поступить в оперу; но, за отсутствием протекции, меня не приняли и я должна была перебиваться уроками музыки и пения. С утра до вечера, под проливным дождем, в холод и жар бегала я по городу и возвращалась раздраженная, с чувством отвращения и ужаса к своему таланту и знанию. Одиннадцать лет тянулась эта мука, и я не в состоянии высказать, сколько булавочных уколов, надменных взглядов, пренебрежения, наглости и обид всякого сорта выпало на мою долю. Платили мне плохо; не раз и вовсе не платили. Те, от кого зависишь, – собственники так называемых «свободных рабов», не церемонятся эксплуатировать бедного работника; они вполне уверены в своей безнаказанности.

Мне было двадцать восемь лет, когда однажды я пела с благотворительной целью, – бесплатно, конечно, – и меня увидел старик Ростовский. Он восхитился моим голосом и сделал мне предложение. Ему стукнуло пятьдесят восемь, и он очень мало походил на моего героя; но он любил меня и был очень богат. Брак с ним избавлял меня от забот о квартире, платье и, главное, от необходимости бегать во всякую погоду, чтобы слушать завыванье учеников. Я вышла за Ростовского и не пожалела об этом; мы прожили спокойно, и он сделал меня своей единственной наследницей. Вы – почти в таком же положении, Надя, даже в худшем, потому что выросли в роскоши, и еще вопрос, хватит ли вашей энергии на то, чтобы всю жизнь нести бремя тяжелого труда…

Надя слушала с поникшей головой, и по щекам ее катились крупные слезы. Она понимала правоту слов своей покровительницы, внушенных горьким личным опытом. Сама испытав разорение, она понимала, что такое – бедность. Правда, она не любит графа Бельского; но, может быть, в самом деле антипатия к нему – остаток любви к Мишелю, и она наконец привяжется к человеку, который так великодушно дает ей богатство, блестящее положение в свете и возможность улучшить судьбу ее семьи. Опустившись на колени перед Ростовской, она поцеловала ее руку и прошептала:

– Благодарю вас за вашу доброту ко мне, Анна Николаевна, и материнские советы; я решила последовать им. Я понимаю, что каждое ваше слово – истина. И не каждый может пройти, не споткнувшись, весь трудовой путь жизни. Завтра я напишу маме, а если граф сделает мне предложение, я его приму и надеюсь, при добром желании, полюбить его.

– Вот прекрасное, смелое решение, милое дитя, – сказала Анна Николаевна, привлекая ее к себе и целуя. – Наверно, Адам сумеет быть любимым, а для такой, как вы, – красивой и умной девушки, – с помощью Божией, легко будет направлять вашего мужа.

В эту минуту, из густого кустарника, вблизи которого сидели собеседницы, раздался глухой, но отчетливый смех и прервал слова Анны Николаевны. Надя вскочила и так сильно ударила зонтиком по кусту, что с него во все стороны полетели листья и цветы.

– Это, должно быть, сова! – заметила Ростовская. Но вслед за этим из чащи вылетела большая бабочка с темными крыльями и, почти касаясь щеки Нади, села на каменный стол около скамейки. При ярком свете луны Надя разглядела на спинке насекомого изображение мертвой головы. Под влиянием охватившего ее жуткого, неприятного чувства Надя опять ударила зонтиком; а бабочка, избежав удара, взвилась с резким сухим треском, и от нее шел такой сильный фосфорический свет, что она казалась окруженной красноватой дымкой.

– Фи, противная тварь! Никогда не видела такой бабочки! – воскликнула Надя.

– А ведь существуют такие бабочки с мертвой головой, и это вовсе не редкость, – заметила Ростовская.

– Знаю, что есть, но эта вдвое больше виденных мной; а когда она улетала, то и на крыле ее я заметила мертвую голову, у других же этого не бывало. Тяжелое впечатление произвела она потому, что именно теперь появилась эта бабочка, – ответила Надя, вспомнив при этом случае удивительные рассказы адмирала.

Ростовская промолчала и обе вернулись домой в тяжелом настроении.

 

II

В роскошном кабинете отеля графа Бельского, в Париже, сидел новый хозяин и друг его Красинский, превратившийся в графа Фаркача; на письменном столе лежала старинная книга в кожаном переплете, но они не читали, а курили и разговаривали.

– Как я тебе сейчас сказал, Ахам, память моя страшно ослабла; я чувствую себя совсем невеждой и во многом мне приходится переучиваться. В мозгу моем роятся другие идеи, впечатления и понятия, которые давят на мои мысли и причиняют страдания. Относительно Бельского, например. Он был глубоко верующий; вся кровь его насыщена благочестивыми, молитвенными излучениями, и мне приходится иногда переживать и преодолевать очень странные душевные настроения; в такие минуты я болезненно чувствую двойственность моего материального и астрального мозга. Я вошел в полное жизни и сил тело, и не раз казалось мне, что излучения его подчиняют меня себе. Несмотря на точность, с какой выполняю предписанный тобой строгий режим, я чувствую себя часто нездоровым, и работа моя по подчинению новой плоти подвигается очень медленно. Я не думал, что аватар такая тяжелая операция, а это лишний раз доказывает, что наилучшая теория – ничто перед одним днем личного опыта, – со вздохом сказал Бельский, задумался и прислонился к спинке кресла.

– Я отлично понимаю тебя, потому что сам прошел через все это, – заметил Красинский. – Собственное мое тело износилось вследствие работы и довольно веселой жизни; я знал, что с минуты на минуту мог умереть от разрыва сердца и решил попытать аватар. Для этой цели я избрал Вячеслава Тураева, такое же крепкое животное как и Бельский; но тот не был так набожен, как покойный Адам, и мозг его пропитан довольно банальными идеями. Но, при всем том, я выстрадал то же что и ты; не даром заперся я на двадцать с лишним лет в подземелья на острове и вел жизнь аскета, чтобы в тишине и одиночестве скорее восстановить все утраченное мной, в смысле знания и могущества. Теперь этот тяжелый труд окончен; все, что было отпечатано на астральном мозгу, скопировано на новом, материальном, и я полный хозяин тела, данного мне наукой.

Он встал, расправил свои гибкие руки и ноги, и улыбка горделивого самодовольства расцвела на его губах. Потом снова садясь, он прибавил:

– Впрочем, ты совершенно прав: аватар очень тяжелая, трудно перевариваемая операция.

– И мне, вероятно, дольше, нежели тебе, придется страдать от нее; потому что, вместо того чтобы замкнуться, как ты, я собираюсь жениться. Впрочем, и ты с того же начал, – засмеялся Бельский.

– Увы! Я сделал эту глупость. А ты серьезно решил жениться на Наде? Забыл, значит, свою прекрасную «Гретхен»?

– Я помню твой совет – избегать этой полоумной; да притом Надя мне даже больше нравится. Она в самом деле восхитительна, а организму моему, для того чтобы укрепиться, необходимо соприкосновение с молодым и здоровым существом. Прежний Бельский был повеса; кровь его пропитана плотскими, но простыми и пошлыми желаниями, а я люблю изящный разврат, при котором скорее наслаждаешься больше духовными чувствами, чем телесными. Как это ни смешно, но я обожаю наивные рожицы, и зажечь в таких-то ясных, невинных глазках страстный огонек, гораздо интереснее, нежели у какой-нибудь уже опытной красавицы.

Оба рассмеялись, а потом Красинский заметил:

– Желаю тебе, чтобы твоя жена оказалась сговорчивее моей и добродетель ее – менее твердой, иначе ее не хватит на два года.

– Я не намерен так скоро посвящать ее и поберегу, чтобы хватило надолго. Кроме того, я надеюсь добиться от господина, чтобы он отказался в мою пользу от своих хозяйских прав. Вспомни, что ведь именно свидание с ним и привело твою жену в исступление.

Красинский ничего не ответил; мрачный, с нахмуренными бровями, он весь ушел в воспоминания. Минуту спустя, он выпрямился и заговорил о другом. После непродолжительной научной беседы друзья расстались, а через три дня Бельский уехал из Парижа на остров Мадеру.

Ростовская приняла его с обычной любезностью, относясь к мнимому «сыну» своей покойной подруги покровительственно и нежно. Сдержанная по натуре и скромная, Надя была мила и приветливо принимала всевозможные любезности графа. Теперь Адам сделался ежедневным гостем на вилле, и страсть его к Наде росла со дня на день; а та замечала это, мужественно стараясь приучить себя и привязаться к нему. Иногда в беседах с графом Надю увлекал его живой и всегда занимательный разговор: в такие минуты он казался ей менее противным, и она утешала себя, что скоро, вероятно, полюбит его. Когда же на ней останавливался пылавший страстью взгляд, то чувство отвращения просыпалось с новой силой и по телу пробегала ледяная дрожь.

Однажды вечером, после чая, Бельский предложил пройтись по саду; днем была удушливая жара, и теперь приятно было подышать свежим морским воздухом. Анна Николаевна сказала, что предпочитает остаться на террасе, а Надя согласилась прогуляться. Сердце ее сильно билось; она понимала, что наступает решительный момент и горевший страстью взгляд Бельского не оставлял в том сомнения. Но никогда еще так сильно не поражала ее та странная перемена, которая произошла в графе с того бала, когда он так ухаживал за Милой.

Свежее, розовое и полное лицо молодого кавалериста, его открытый, ясный взгляд и крепкая, дышавшая здоровьем фигура резко отличались от худого и гибкого теперешнего Бельского, с бледным, прозрачным лицом и глубокими глазами, которые точно меняли окраску под влиянием каждого чувства. Надя вздрогнула даже под впечатлением этой разницы; но почти тотчас наплыв других чувств изменил направление ее мыслей.

Бельский предложил ей руку, и молодая пара молча шла садом, направляясь к берегу. Там стояла беседка в виде греческого храма, с колоннадой вдоль берега, и с этой высоты открывался восхитительный вид на освещенный луной океан. Бельский повел свою спутницу прямо к этой колоннаде и там вдруг остановился, схватив ее руки и шепча глухим от страсти голосом:

– Надя, я люблю вас больше жизни! Сделайте меня счастливейшим из людей, согласитесь быть моей женой. Из вашей жизни я сделаю непрерывный праздник; ваши желания будут моим законом. Не томите только меня неизвестностью, Надя, обожаемая, ответьте одним словом, скажите «да».

Он повелительно поднял руку на уровень ее головы, а из его тонких и белых как слоновая кость пальцев исходило, казалось, могучее веяние, которое дымкой окутывало голову девушки, всасывалось в ее мозг, сжимало его, как железным кольцом, и сковывало мысль.

Словно под действием чар, подняла Надя на графа глаза и прошептала:

– Я люблю вас и согласна.

Вдруг глаза ее расширились и уставились на туманный столб за спиной графа. Была ли то игра света и тени, смешение ночных образов с лучами луны, или причудливое отражение ветвей деревьев, но на белом фоне стены обрисовывались два больших зубчатых крыла, которые точно выросли из плеч графа, а над головой появилось подобие двух изогнутых рогов… Но Надя не успела проверить странное видение. Подхваченная точно порывом буйного ветра, она бросилась в раскрытые объятия жениха и машинально повторила то, что подсказывал ей голос, слов которого она не слышала, но звуки его раздавались в ее ушах:

– Я люблю вас!

Горячо прижал ее Бельский к своей груди, и она чувствовала на своих губах его огненный поцелуй; но в ту же минуту голова ее закружилась и она лишилась чувств. Со страстью прижал граф к себе хрупкое тело молодой девушки и целовал ее лицо и шею; но увидав, что она в обмороке, он поспешно достал из кармана маленький хрустальный флакон, намочил бывшей в нем эссенцией платок и дал Наде вдохнуть сильный и живительный аромат его. Та почти мгновенно открыла глаза, не подозревая, казалось, своего забытья. Впрочем, граф не дал ей времени опомниться.

– Надя, обожаемая невеста, повтори волшебные слова, которые составляют счастье моей жизни; скажи еще раз, что любишь меня, как сказала сейчас, – говорил он, прижимая ее к себе.

Надя чувствовала себя точно пьяной и не протестовала, когда он взял ее за талию и повел к дому.

– Тетя Аня, прикажите подать шампанского: я веду невесту, – весело крикнул он. – Вы, лучший друг моей бедной матери, должны первая поздравить нас.

Растроганная Анна Николаевна расцеловала жениха и невесту, а потом все сели за стол и ужин прошел весело. Бельский положительно сиял, а Надя не могла дать себе отчета в состоянии своей души. Однако в первый раз граф не показался ей противным.

На другой день утром Бельский прислал цветы и конфеты, а когда явился сам к завтраку, то с улыбкой положил на колени невесты шкатулку оксидированного серебра с бирюзой. С любопытством открыла Надя ящик и вскрикнула от восхищения. На черном бархатном фоне лежало колье из грушевидного жемчуга, а между каждой жемчужиной сверкало по большому солитеру. Надя была женщиной, и вид драгоценностей восхитил ее. Раскрасневшись, она благодарила жениха.

Следующие дни прошли весело. Адам был нежен и влюблен, окружал невесту вниманием, осыпал подарками и, видимо, спешил со свадьбой.

Однажды утром, с неделю после обручения, он вручил Наде письмо и документ, прося их прочесть. Письмо было адресовано его поверенному в Киеве, которого он просил засвидетельствовать дарственную, утверждавшую за Зоей Иосифовной Замятиной пожизненный доход в 3000 рублей; брату и сестре Нади он назначал каждому особый капитал, который поверенный обязывался положить на их имя в государственный банк, а проценты должны были храниться до их совершеннолетия. На глазах Нади показались слезы радости. В порыве глубокой признательности обняла она жениха и в первый раз горячо поцеловала. Она не видела, как глаза Бельского сверкнули затаенным торжеством.

Несколько дней спустя граф снова заговорил о свадьбе, которую хотел отпраздновать недель через шесть.

– Милая тетя Аня, помогите мне устроить свадьбу до возвращения в Россию. Мне хотелось бы повенчаться во Флоренции, в консульской церкви, а медовый месяц провести на хорошенькой вилле, в окрестностях. Мне тяжело быть первые месяцы своего счастья в каком-либо месте, где я жил с матерью, и где для меня все полно тоскливых воспоминаний. А Зоя Иосифовна может приехать к свадьбе с детьми, – на мой счет, конечно.

– Это фантазия влюбленного, но я постараюсь исполнить ее, – ответила смеясь Ростовская.

Надя так еще была преисполнена благодарности, что даже не протестовала против желания жениха, а… в глубине души сама предпочитала вернуться в Киев, где встретится, может быть, с Масалитиновым, уже замужней, когда привыкнет к своему новому положению.

Итак, Ростовская с Надей покинули Мадеру и, после краткой остановки в Париже, выехали во Флоренцию. Граф поднес Наде роскошное приданое, сказав, что ему ненавистно все, предназначавшееся для ее замужества с Масалитиновым, и потому он просил отослать его матери.

Замятиной не пришлось, однако, присутствовать на свадьбе. После страшной болезни у нее осталась сильная боль в ногах и чрезвычайная нервность; поэтому ей не обходима была возможно тихая, правильная жизнь, и доктор серьезно советовал ей не рисковать длинным путешествием, сопряженным с неизбежными волнениями. Таким образом, Зоя Иосифовна отказалась покинуть свое мирное убежище и только послала будущему зятю любезное письмо с изъявлением благодарности, а Анну Николаевну просила заменить ее во время венчания дочери.

За несколько дней до свадьбы Ростовская приехала с Надей во Флоренцию и поселилась в одном из лучших отелей. Бельский жил недалеко от города на великолепной вилле, где, по его словам, оканчивались приготовления к приему его молодой жены. Вилла была поместительна, роскошно обставлена и с большим садом; но, в действительности, она принадлежала не Бельскому, а сатанинской общине, хотя каждый член ее, если желал, мог жить там и, на время своего пребывания, считался ее хозяином.

Поэтому Бельский тоже с величайшим почтением был принят многочисленными слугами виллы и дворецким, так как никто из прислуги не знал и даже не подозревал, что он не настоящий хозяин; точно так же относились к каждому гостю виллы. Управитель, член общины, заведовал содержанием ее, платил и нанимал новых служащих, и распускал, когда нужно, слух, будто имение продано.

В своем кабинете, обставленном с утонченной роскошью, у открытого окна сидел Бельский и рассеянно смотрел на веселую, окружавшую его картину.

Под окном раскинулся тенистый сад с белевшими среди зелени статуями и большим мраморным бассейном. Группы Тритонов и Наяд метали вверх струи воды, которые при свете заходившего солнца сверкали разноцветными огнями.

В нескольких шагах от графа у письменного стола сидел Красинский.

– Уверен ли ты, Адам, что не забудешь всего, что должен проделать во время церемонии: повторять навыворот слова обряда, призывать в помощь семь демонов и нашего владыку? Впрочем, я буду с тобой и поддержу тебя. Да, еще одно обстоятельство, которое поможет тебе в сем случае, благодаря покойному Бельскому. Ха, ха, ха! Ты еще так пропитан его флюидом благочестия, что не так болезненно будешь ощущать борьбу противоположных токов, а они пронизывают, как стрелы или иглы. Потом тебе необходимо снять как-нибудь крест с ее шеи!

– Не беспокойся, я не забуду ничего и уже приставил к Наде камеристку из наших; она удалит все, что может повредить нам. Одно меня беспокоит: до сих пор нет решительного ответа от учителя. Досадно, право, что я не могу сам вызывать.

– Вечером я сообщу ответ и уверен, что он будет благоприятен. А для тебя такое напряжете воли было бы опасно; надо потерпеть немного и не сразу отваживаться на него.

– Знаю, и не собираюсь вовсе рисковать, так как в восторге от своего положения, – смеясь, ответил Бельский и посмотрел на часы.

– Пора мне одеваться и ехать к невесте. Итак, до свидания, мой друг. Рассчитываю на твое обещание, – прибавил он, пожимая руку Красинского.

– Если позволишь, я напишу здесь одно письмо до возвращения домой, – сказал тот.

Оставшись один, Красинский облокотился на стол, со странным выражением и пристально смотря на портрет Нади, стоявший подле.

– Вот женщина, которая мне нравится; выражение лица ее напоминает мне Марусю, – думал он и тихо рассмеялся. – Этот болван Баалберит воображает, что он один сибарит, который может освежаться соприкосновением с чистотой! Ха, ха, ха! А вот я разделяю твой вкус. Непонятная, однако, загадка – человеческое сердце! Несмотря на все взращиваемое мной зло, я также обожаю аромат невинности непорочной девы, наивную улыбку ясных глазок. Всем этим ты обладаешь, Надя, и прекрасна ты, как гурия. Во время своего строгого, четвертьвекового вдовства я отказался от всякого материального наслаждения. Теперь испытание кончено; я, сатанинский отшельник, вступаю снова в свои человеческие права, и Надя будет принадлежать мне. А для нее подмена мужа останется тайной, и будет безразлична, потому что он – такой же аватар, как и я. А Бельский!.. Ф-ю-ю! Во-первых, он тоже ничего не узнает, так как всецело в моей власти и еще надолго; а во-вторых, он обязал быть мне благодарен. Не родитель ли я его, по сатане? Не я ли вызвал его к жизни? Не дал ли я ему частицу своей жизненности, чтобы привлечь его во плоть. Несомненно, я заслужил его глубокую признательность. Надо только позаботиться, чтобы всю странность своей супружеской жизни он объяснял как следствие еще не вполне осиленного аватара. Однако следует немедля договориться с учителем.

Он бросил сигару, встал и сошел в сад. Быстрым шагом направился он в самый его конец, где возле стены, в густой заросли, стояла небольшая каменная беседка – круглая, без окон и с одной дверью. Красинский отпер ее взятыми из кармана ключом и вошел в круглую совершенно темную залу, а когда зажег электрический фонарь, можно было разглядеть, что помещение пусто и в нем не было ничего, кроме статуи бога Приапа на широком четырехгранном цоколе. Красинский привел в действие пружину, цоколь сдвинулся в сторону и обнаружил узкую лестницу. Сатанист спустился и попал в круглый подвал с низким потолком. У одной из стен стояла черная базальтовая глыба, вроде престола, а на нем помещалась статуя сатаны, шандал с семью свечами черного воска и старинная с виду книга, в черном кожаном переплете. Посредине подвала, на широком металлическом круге лежал черный камень, а на нем – факел и молоток с кабалистическими знаками. По сторонам металлического круга были расположены три бронзовых жаровни с угольями и смолистыми травами.

Красинский встал на камень в металлическом круге и погасил свой фонарь; потом, то понижая, то повышая голос, он начал заклинания, читал формулы и концом вынутого из-под платья жезла чертил в воздухе вызывательные знаки. Через некоторое время в стенах и в полу послышались стуки, а затем взвились в воздухе фосфорические шары. Со зловещим треском вспыхнули сперва на престоле черные свечи, а потом раздался словно шелест сухих листьев и загорелись смолистые травы на треножниках. Подвал наполнился едким, тошнотворным запахом и озарился бледным красноватым светом. Тогда Красинский затянул какую-то странную песнь, прерываемую резкими вскриками, и вдруг к его дикому пению присоединилось мяуканье и глухое рычание, а из земли точно выросли семь огромных черных кошек. Шерсть их была взъерошена, а зеленые, фосфорически горевшие глаза дьявольских тварей пристально смотрели на черного чародея полным дикой и смертельной злобы взглядом. А тот схватил затем молоток и с такой силой ударил по камню, что из него сверкнул огонь. Семь раз ударял он, произнося имя Адеса, и с каждым ударом вылетавшее из камня пламя становилось сильнее и ярче; кошки же неистово вопили, точно их резали.

После седьмого удара из земли столбом повалил черный дым, а когда он рассеялся, то обнаружилась высокая и массивная человеческая фигура, зловеще и отталкивающе безобразная. Черная лоснившаяся кожа, приплюснутый нос и мясистые красные губы придавали ему сходство с негром. Туловище было нагое, а нижняя часть тела покрыта длинной шерстью; ноги походили на копыта, а длинный хвост и пара больших, крутых, как у барана, рогов дополняли сатанинское обличье; острые и длинные, точно у дикого зверя, зубы виднелись из-за полуоткрытых губ.

– Что надо, Ахам? – спросил глухой и хриплый голос.

Красинский соскочил с камня и, не выходя, однако, из круга, пал ниц.

– Владыка, прежде всего прими этих семь животных, которые приношу тебе в жертву, чтобы угостить тебя свежей кровью, а затем выслушай милостиво мою просьбу.

Схватив в каждую руку по кошке, Красинский подал их демону, а тот принял их, укусил в горло и сосал, казалось, из них кровь. Покончив с третьей, он бросил в сторону и сказал:

– Довольно! Говори теперь, что тебе надо от меня?

– Прошу у тебя, владыка, великой милости: отказаться от жены Баалберита. Она благочестива, носит знамения Того, и от дыхания ее слышен запах ладана. Хоть она и нравится мне, но без твоего дозволения я не посмел ею воспользоваться.

– Просьба твоя уважена, ты – верный слуга. Воспользуйся же имеющимися в твоем распоряжении средствами и займи мое место: я уступаю тебе жену Баалберита.

– Благодарю тебя, владыка. Да восхвалят тебя и да прославится имя твое во всех сферах сатанинских! – сказал Красинский, снова падая ниц.

Демон Адес сделал рукою прощальный знак и исчез, расплываясь в воздухе, подобно легкому дыму.

Тогда Красинский опять встал на камень и произнес заклинания, после чего сначала пропали дьявольские животные с визгом и рычанием, а потом потухли треножники и семь свечей шандала. Он зажег свой фонарь и очень довольный вышел из павильона.

В день свадьбы Анна Николаевна вошла утром в комнату Нади поговорить с ней. Уже несколько дней и особенно сегодня, за завтраком, та казалась ей грустной и молчаливой. Надя сидела у окна и так глубоко задумалась, что не заметила даже прихода Ростовской. Около нее на диване уже разложено было подвенечное платье, отделанное великолепными старинными английскими кружевами. Ростовская села около Нади и взяла за руку.

– Почему вы так бледны и задумчивы, Надя, когда все огорчения кончились, и вас ожидает счастливая, спокойная будущность?

Надя вздрогнула, выпрямилась и влажными от слез, печальными глазами взглянула на свою покровительницу.

– Милая Анна Николаевна, Адам кажется мне странным!..

– Что в нем странного, дорогая моя? Я вижу только, что это самый любезный из женихов, а великодушие, с каким он обеспечил вашу семью, поистине выше всякой похвалы.

– О! Я благодарна ему от всей души и могу даже сказать, что начинаю привязываться к нему; но… бывают минуты, когда… я боюсь его. А иногда происходят такие страшные вещи, которые пугают меня и я считаю их дурным предзнаменованием. Так, после обручения я не раз видела по вечерам большую черную бабочку, вроде той, что мы заметили с вами на Мадере, и она вилась над моей головой. Я боюсь ее, а когда начинаю отгонять, она исчезает неизвестно куда. Если я одна, мне чудится, будто черные тени скользят вокруг; а всего более меня напугало непонятное видение, которое было вчера, когда я провожала Адама. Я остановилась наверху лестницы и смотрела, как он спускался, и вдруг увидела стаю кошек, собак и даже волков с открытой пастью и сверкавшими глазами, и все они плелись за ним. Я так испугалась, что вскрикнула, а он в несколько прыжков влетел наверх и, встревоженный, спросил, что со мной? Не знаю почему, но мне стыдно было сказать ему правду и я ответила, что укололась. Однако чем объяснить все это?

– Совершенно просто – галлюцинация слишком расстроенных нервов. Реакция после перенесенных вами страшных нравственных потрясений была неизбежна, – серьезно ответила Ростовская. – Надо побороть это рассудком и силой воли… и не допускать, чтобы такие глупые иллюзии портили посылаемое вам Богом счастье. Да, милая моя, гоните решительно всех этих кошек, собак и бабочек, созданных вашими больными нервами; думайте лучше об удовольствии, что вернетесь в Киев графиней и миллионершей, увидите мать спокойной за будущее детей и, наконец, покажете Масалитинову, что его поступок пошел вам на пользу.

Надя рассмеялась, обняла Анну Николаевну, и, по-видимому, к ней вернулось хорошее расположение духа.

В шесть часов вечера в консульской церкви состоялось бракосочетание. Во время церемонии граф был бледен, как тень, а когда надевал обручальное кольцо невесте, рука его так дрожала, что и Надя заметила это, но приписала волнению. Сама она была восхитительна в богатом туалете, но личико ее было бледно и ясные глазки лихорадочно блестели.

Новобрачные сели в экипаж, чтобы ехать на виллу, и к Бельскому вернулось как будто хорошее расположение духа. Он сиял счастьем, когда ввел молодую жену в ее новое жилище. На вилле молодую чету встретило несколько лиц, так называемых «хороших знакомых» графа, а на самом деле то были члены сатанинской общины, явившиеся пировать на свадьбе брата Баалберита. Вечер закончился великолепным ужином.

Неподалеку от молодой сидел новый граф Фаркач и его страстный, жгучий взгляд часто останавливался на прелестном личике Нади. Иногда с глумливой насмешкой взглядывал он и на Бельского, которого он никогда не видел в таком счастливом настроении.

К концу ужина Надя почувствовала давящую тяжесть в груди; руки и ноги налились точно свинцом, а в общем, она была так утомлена, что обрадовалась, когда Ростовская отвела ее в спальню и простилась с ней.

Нарядная горничная с угрюмым лицом раздела ее. Надя покорно дала себя уложить, и едва голова ее коснулась подушки, как она уснула тяжелым и крепким сном.

Проводив последних гостей и простившись с Красинским, занимавшим комнату в одном из флигелей виллы, Бельский ушел в свою уборную. В роскошном плюшевом голубого цвета халате сидел он перед зеркалом и допивал последний бокал шампанского, собираясь перейти в спальню, так как была уже полночь.

Между тем позади него из-за складок портьеры высунулась рука, на ладони которой сиял желтоватый дымный огонь. Тонкая струя этого дыма, с едким удушливым запахом, поползла к графу и змейкой обвилась во круг его головы. Бельский побледнел, поднес руку ко лбу и, вздрогнув, откинулся с закрытыми глазами на спинку кресла. В эту минуту портьера раздвинулась и к спавшему тихо, по кошачьи, подкрался Красинский. На нем была длинная черная бархатная крылатка, а в руках – шкатулка черного дерева с резьбой. Тихо придвинув маленький столик, он поставил на него принесенный ящик, а затем достал и зажег курильницу. Из нее пошел густой разноцветный дым, который широкими волнами разливался по воздуху и кольцами окутал спавшего.

Подняв затем руки, со сверкавшим взором, Красинский мерно произносил заклинания; потом, достав из-за пояса жезл с семью узлами, он начертал в воздухе кабалистический знак, который мгновенно загорелся фосфорическим светом, и вскоре потух с легким взрывом. Дым курильницы образовал высокий и широкий столб чудного аметистового отлива; в комнате же послышался сильный аромат розы, ландыша и сандала. В этом фиолетовом облаке начала быстро формироваться человеческая фигура, и вскоре, в двух шагах от чародея, появилась женщина в белом с чертами лица Нади; только в глазах этого двойника было страстное выражение вакханки; черные распущенные волосы чуть заметно фосфоресцировали, а в грациозных кошачьих движениях хрупкого тела было что-то лукавое, напоминавшее пантеру. Иллюзия, впрочем, была полная; это несомненно была Надя. Красинский опустил палочку, и на его бледном лице расплылась гордая, самодовольная усмешка.

– Если бы профаны были знакомы с этим усовершенствованным «гашишем» черной магии, как бы они наслаждались, – прошептал он, смотря на вызванную им из пространства женщину, которая стояла неподвижно, точно ожидая его приказаний. – Хотя, в действительности, что такое наслаждение? Надежда на ожидаемую радость и упоительное воспоминание о минувшей. А настоящее – мимолетно, как искра, и еле-еле существует в действительности. Потому что даже эта самая мысль, едва успеешь ее выразить, принадлежит уже прошедшему. Да, да. Главное в наслаждении – это воспоминание, и ты сохранишь это воспоминание о супружеском счастье.

Он положил руку на лоб Бельского и тихим голосом, но отчеканивая каждое слово, велел ему быть «счастливым», помнить это, вернуться только на заре в свою спальню и спать долго, а затем не чувствовать ни сомнения, ни подозрения, мгновенно забывая все, что могло бы их вызвать. После этого он повернулся к ларвическому призраку и сказал:

– Живи и наслаждайся, пока держится этот дым, и рассейся, подобно ему, совершив свое дело.

Красинский поставил курильницу в темный угол и вышел; но, притаившись за портьерой, он видел как ларва с кошачьей легкостью подкралась к графу и обвила его шею. Бельский выпрямился; не заметив, по-видимому, что спал, он привлек к себе дьявольское существо и, покрывая жгучими поцелуями ее лицо, прошептал с блаженной улыбкой:

– Нетерпеливая шалунья! Значит, ты очень любишь меня, если пришла сюда за мной.

Дьявольская злость сверкнула в глазах Красинского. Протянув к нему руку, он прошептал:

– Будь счастлив, Баалберит!

Прибавив еще некоторые распоряжения на будущее, он, как тень, стал красться в спальню, большую комнату, убранную с царской роскошью. Стены обтянуты были белым, затканным серебром шелком, мебель и портьеры – белого шелка и голубого бархата. Около отделанного кружевами туалета, на табурете лежала гирлянда померанцевых цветов и вуаль новобрачной. Широкая занавесь голубого бархата, подбитого белым атласом, наполовину теперь приподнятая, отделяла альков, где стояли кровати под балдахином с гербом. Подле занавеси, на колонке, стояла статуя Эрота из белого мрамора; в руке держал он лампу, прикрытую шелком, и вся комната была окутана голубоватым сумраком.

Красинский прошел прямо к кровати, где лежала Надя, и страстный взор его застыл на восхитительной головке, покоившейся на кружевных подушках.

По доносившемуся тяжелому дыханию видно было, что молодая женщина крепко спала.

После минутного безмолвного созерцания, Красинский поднял было руку с намерением вызвать у своей жертвы гипнотический сон, но в то же мгновение произошло нечто неожиданное.

Из глубины алькова сверкнула широкая полоса света, который сгустился в шар такой ослепительной белизны, что озарил, словно днем, неподвижное лицо Нади. Затем шар этот удлинился в столб, а у изголовья спавшей встала женщина в длинном, серебристо-белом хитоне. Голова ее, окруженная распущенными белокурыми волосами, точно золотистым ореолом, была чарующе прекрасна, а в поднятой руке она держала сиявший крест, из которого исходили снопы лучей.

Но все это, долгое в описании, произошло с головокружительной быстротой, и в ту минуту, когда фигура женщины ясно вырисовалась, донеслось могучее мелодичное пение и послышался гимн:

«Да воскреснет Бог и да расточатся враги Его!»

Словно пораженный пулей в грудь и вытянув вперед руки, Красинский зашатался и попятился. С искаженным злобой лицом и бормоча ругательства, цеплялся он за мебель, точно пьяный. Но, несмотря на его бешенство и упорство, светлый дух бесстрашно шел вперед, угрожая смутившемуся сатанисту великим символом спасенья. И вот послышался, словно издалека донесшийся, дрожавший голос, мучительно прозвучавший в ушах колдуна:

– Жестокий и подлый человек. По твоей вине погибла я, но мне дозволено охранять невинное существо, столь горячо молившееся у моей могилы: вы не оскверните ее, адские демоны, вы бессильны погубить ее, а я всегда буду становиться между вами и ею на защиту.

Продолжая осенять его крестом, дух Маруси отталкивал Красинского, который отступал шаг за шагом.

Он был отвратителен; из открытого рта клубилась кровавая пена, лицо было искажено, волосы стояли дыбом, и все тело корчилось, как сухая береста на огне. Он, видимо, задыхался, а вокруг него с рычанием ползали мерзкие существа, его темные пособники.

Переступив порог спальни, Красинский повернулся и убежал; опрометью влетел он в свою комнату и в беспамятстве рухнул на ковер.

Светлый призрак Маруси побледнел и рассеялся в воздухе, но над головой Нади, как верная охрана, продолжал парить крест.

В это время в уборной Бельский наслаждался с материализованной искусным чародеем ларвой. При первом пении петуха фиолетовый дым быстро рассеялся, ларва растаяла в объятиях графа, и образ ее в виде легкого пара поднялся в воздух, угасая в тумане начинавшегося дня. Но граф ничего не замечал и не слышал глумливого, звучавшего издалека смеха невидимой толпы. С тяжелой головой и тревожным взглядом ушел он к себе.

Прошло довольно времени, пока Красинский очнулся от обморока. С усилием, судорожно подергиваясь от ледяной дрожи, поднялся он, но тут же, вдруг ослабев, опустился на стул. Голова его кружилась и колющая боль пробежала по всему телу.

Минуту спустя он встал, схватил красный карандаш, лежавший на ночном столике, начертал на полу крест и, с омерзительными проклятиями, принялся ожесточенно топтать его. Вынув потом из шкафа флакон, он налил в стакан густой жидкости темно-красного цвета и с жадностью выпил ее; почувствовал он себя спокойнее и крепче после того, как натер лицо и руки сильно ароматичной эссенцией.

Откинув занавеску, Красинский распахнул окно и полной грудью вдохнул свежий душистый воздух сада; придвинув кресло, он сел и задумался, мрачным взглядом пристально смотря на горизонт, озаренный первыми лучами восходившего солнца.

Поток тревожных дум нахлынул на страшного чародея, и мало-помалу на лбу его образовалась глубокая складка. Он так гордился своим могуществом и «проклятой наукой», которой мастерски владел; в его распоряжении было столько опасных секретов, он властвовал над низшими силами, повелевал целой армией демонов, которые могли, – захоти он только, – сжечь город, потопить судно, вызвать ураган. Могущество его во зле было громадно, и силой обладал он геркулесовской, а вот молодая женщина, которую он не смог покорить и которая умерла, не изменив своей веры, она обладала символом, разбивавшим его могущество, повергавшим его во прах и преграждавшим ему путь к желанной добыче. Он оказывался бессилен перед этим небесным оружием; перед ним трепещет и содрогается ад, и всюду, где появляется лучезарный крест, это священное знамение всех времен, полчища сатаны слабеют и отступают, как бы ни были они многочисленны. Никакому демону, даже из наивысшей адской иерархии, не удавалось ни победить таинственный знак, ни создать символ, достаточно сильный, чтобы противостоять кресту.

– Никто не сумел, а я сумею, восторжествую над крестом и покорю его! И, клянусь сатаной, Надя будет моя, – вдруг воскликнул Красинский, вскакивая с места, с сжатыми кулаками и угрожающим, вызывающим жестом по направленно чего-то невидимого.

Успокоившись, он осторожно пробрался в пустой уже кабинета Бельского, унес сундучок с курильницей и вернулся в свою комнату, чтобы лечь спать.

К завтраку Красинский вышел на большую террасу, где был накрыт стол, и нашел там счастливого графа, который прохаживался и курил.

– Сияет, как и подобает счастливому новобрачному! – ехидно заметил Красинский, пожимая руку приятелю.

– Ах, друг мог! Это самая восхитительная из женщин! Я считал ее холодной, застенчивой, бесчувственной, а она – воплощенная любовь, даже страсть, и я счастливейший из смертных! – восторженно сказал лже-Бельский, не заметив загадочной и злой усмешки, мелькнувшей на лице Красинского.

– Верю охотно, что ты счастлив. Твоя жена – настоящая жемчужина. А я пришел сказать тебе, что получил письмо, которое заставляет меня сегодня выехать в Париж, а оттуда в Россию. Надо проститься с графиней и с тобой.

– Надя сейчас придет. Но как жаль, что ты уезжаешь. Впрочем, мы скоро увидимся в Киеве, куда я намерен отправиться не позднее трех-четырех недель. Жена жаждет увидать своих, а ты понимаешь, я – раб, и желания ее для меня закон, – заметил граф.

 

III

Известие о помолвке молодого миллионера Бельского с дочерью разорившегося Замятина вызвало большие толки в Киеве.

Екатерина Александровна узнала новость от Максаковой, у которой продолжала бывать, и вернулась домой вне себя от затаенной злобы. Миле стоило только руку протянуть за такой блестящей партией, вместо того, чтобы выходить за человека без титула и положения в свете, «голыша», за которого еще пришлось платить долги.

После обеда, за кофе, она принялась выкладывать новости и рассказала со всеми подробностями, как молодой граф встретил в Трувиле Анну Николаевну, бывшую приятельницу его матери, и безумно влюбился в Надю, а что в доме Бельского теперь идут большие приготовления для приема молодой графини. Свадьба назначена недели через три.

– Это всем известно, и многие поздравляли Зою Иосифовну, только мы ничего не знали, – закончила Екатерина Александровна, стараясь скрыть свое негодование.

Масалитинов вспыхнул, и рука с чашкой кофе чуть дрогнула. Зеленоватые глаза Милы ревниво следили за каждым его движением. При виде его волнения недобрый огонек сверкнул в ее лучистом взгляде. И понятно: если его больно затронуло известие об этом браке, значит, в глубине души его еще жила любовь к бывшей невесте.

– А и хитра же эта прекрасная Надя, – ядовито заметила Мила. – Она поспешила вернуть Мишелю его слово, не дождавшись даже, чтоб он ее об этом попросил, очевидно, рассчитывая, что с ее пикантной рожицей ей удастся еще выгоднее пристроиться.

Вдруг вспомнила она, что ведь настоящего-то Бельского убил ее отец, для того, чтобы ввести в его тело неизвестную личность… И Надя не знала, что ее будущий муж – выходец с того света. Мысль эта показалась ей настолько забавной, что она презрительно рассмеялась. Затронутый за живое и обиженный, Масалитинов вышел из комнаты, а жена и Екатерина Александровна злобными взглядами проводили его.

Мила была замужем уже семь месяцев и вскоре готовилась быть матерью. За это время она была постоянно нездорова и чрезвычайно слаба; в общем, она очень похудела, стала еще бледнее и прозрачнее. Ее мучила неутоли-339 мая жажда; она выпивала громадное количество свежей крови и съедала невероятные порции мяса, а тем не менее, все не могла наесться досыта.

Масалитинов также изменился. Он заметно побледнел, похудел и казался изнуренным; слабость эта обо значилась особенно сильно после женитьбы. Но Михаила Дмитриевича озабочивало не только собственное его состояние; он наблюдал за женой и подмечал в ней много странностей. Он не был уже прежним завзятым «скептиком», и вот у него сложилось убеждение, что Мила не совсем обыкновенная женщина, потому что по ночам зачастую с ней происходили непонятные явления.

Так, иногда заставал он ее лежавшей замертво, но затем она вдруг оживала и всегда с хриплым вздохом. Несколько происшедших за последнее время случаев возбудили в нем томительное, жуткое чувство суеверного ужаса. Совершенно неожиданно Мила полюбила вдруг детей. Сначала она привязалась к сыну швейцара, хорошенькому мальчугану пяти лет, и дочери посудомойки. Она приказывала приводить к себе обоих малышей, кормила их сластями, делала подарки и подолгу их ласкала; а потом, когда дети стали болеть, настала очередь дочери портнихи, девочки восьми лет, которая также вскоре заболела. А самое ужасное, что в несколько месяцев все трое малюток умерли от непонятного для врачей истощения, или упадка жизненной силы. Эти три смерти произвели на Масалитинова глубокое и тяжелое впечатление. Невольно вспомнились ему припадки внезапной слабости, появлявшейся у него после танцев с Милой, и особенно тот случай, когда он чуть не умер от истощения.

Несколько недель прошло без каких-либо происшествий, и впечатление от случившегося ослабело, как вдруг произошло новое событие в доме. Подгорничная их, Варя, была молодая крестьянская девушка, свежая, здоровая и сильная. По родству с камеристкой, она спала в одной с ней комнате, и вдруг, однажды утром, девушку эту нашли умиравшей, а Ксения – камеристка – со слезами рассказала, что с вечера Варя легла совершенно здоровой, а ночью ее разбудили стоны. – Уж очень мне спать хотелось, так что я мигом опять уснула без памяти; но только в третий раз разбудили меня стоны. Соскочила я с постели и побежала к Варе, а та замертво лежит. Спросила я ее, что мол с ней? А она, бедная, шепчет: «Змей крылатый с зелеными глазами жизнь мою высосал». Потом Варя, в беспамятство впала, – закончила горничная.

Тотчас же призванный врач не нашел ее уже в живых и не мог дать никакого объяснения столь внезапной и непонятной смерти. Вскрытие тела тоже ничего не выяснило, разве только что сердце нашли в каком-то странном состоянии; оно оказалось скомканным, точно пустой мешок, но без малейшего повреждения. Таким образом, причина смерти осталась невыясненной. На фразу покойной, что будто крылатый змей с зелеными глазами высосал ее жизнь, «человек науки» не обратил, конечно, никакого внимания, а простые люди, в кухне, говорили, что бедная Варя видела собственную смерть.

На Масалитинова же этот случай произвел сильное впечатление; с лихорадочным волнением он обдумывал, обсуждал и сопоставлял наблюдавшиеся странные явления. Неоднократно видел он ночью, как Мила стремительно вставала на постели, мертвенно бледная, с широко раскрытыми глазами, с вздымавшейся грудью и размахивала руками, а затем снова падала, как мертвая. Сначала он пугался, но потом подметил, что после этого, на утро, Мила бывала свежее и веселее прежнего. Последний припадок такого рода произошел именно в ночь Вариной смерти и это обстоятельство тоскливо отозвалось в душе Масалитинова. Вообще он не мог отчетливо разобраться, какое чувство внушала ему Мила? Любовью это нельзя было назвать, потому что иногда она внушала ему физическое отвращение; в такие минуты он даже боялся ее, и у него являлось чувство, будто подле него труп. Тщетно отгонял он эту безумную мысль; тем не менее, волосы на голове шевелились и тело покрывалось холодным потом. И наоборот, часто она возбуждала в нем пылкую страсть, слепую и упорную, тянувшую его к ней, как пьяницу к вину. Эти противоречивые чувства боролись в нем, и он не мог их объяснить, но страдал от них и всегда чувствовал себя лучше вне собственного дома, казавшегося Масалитинову невыразимо мрачным, несмотря на всю его роскошь и комфорт. Страстно ожидал он теперь рождения ребенка, который внесет новую жизнь, и на нем безраздельно сосредоточится его любовь.

Благодаря тому, что здоровье Милы несколько улучшилось, Масалитинов начал принимать у себя и устраивал небольшие собрания, которые развлекали, но не утомляли жену.

Наиболее живым предметом пересудов в обществе служило появление в Киеве иноземного графа, – не то итальянца, не то венгерца, – который купил у Бельского один из его домов. Граф должен был быть очень богат, судя по тому, что обратил дом в настоящий дворец, роскошный и оригинальный, по рассказам. Молод или стар, красив или нет был этот сказочный принц, – про то никто не знал и с тем большим любопытством все ждали его появления. Мила также очень интересовалась иноземным графом, прибывшим, однако, незаметно, без шума и с немногочисленным штатом прислуги. Позднее распространился в городе слух, что граф оригинал и любит одиночество, чрезвычайно богат и притом ученый: астролог, магнетизер и врач, совершающий чудесные исцеления. Когда же убедились, что интересный иностранец – красивый молодой человек к тому же, любопытство дошло до высшей степени.

Одна Мила знала, что под личиной графа Фаркача скрывается ее отец, а потому с его приездом стала спокойнее. Она очень боялась, как бы не сделались слишком заметными «странные» случаи смерти в доме; он же, наверное, найдет средства другим способом придать ей сил.

Наконец, общее любопытство было удовлетворено. Анна Николаевна вернулась в Киев, где предполагала провести зиму, а так как граф Фаркач тотчас явился к ней, то в ее салоне весь городской «большой свет» познакомился с молодым иностранцем, и скоро все были без ума от него.

В живописной долине, закрытой со всех сторон высокими горами, стоит дворец Манарма, утопая в зелени окружающих его садов. Словно орлиное гнездо, одиноко и таинственно парит он над миром, вдали от людских горестей, вражды и преступлений; а внизу, под этим убежищем мира и света, далеко, далеко кипит земной ад с его густой, зловонной атмосферой, созданной пороками, нечистыми вожделениями и братоубийственной враждой, – словом, всем, что снедает смертных. Там идет беспощадная борьба демонов с людьми, которые и в свою очередь оспаривают друг у друга обрывки плотских наслаждений и дьявольский талисман – золото; но не тот чистый металл, каким он достается из недр земли, а загаженный дьявольскими когтями, трудовым потом, убийством, враждой, сладострастием и алчностью.

Такая вредоносная, зараженная атмосфера, подобно наполненной болезнетворными бациллами воде, тяжело отзывается на человеке чистом, от нее задыхается искатель света, и она душит мага. Потому великие герметисты и бегут прочь от толпы и земного хаоса, потребности их доведены до минимума, а величайшую для них роскошь представляют уединение и красота природы.

Дворец Манармы отвечает всем этим требованиям. Вокруг него раскинута пышная растительность, а с высоты балконов и террас открываются волшебные виды; плеск фонтанов или шум далекого водопада только и нарушают глубокую тишину; в усеянных цветами рощах порхают колибри – эти живые алмазы природы, а по лужайкам и аллеям блещут своим великолепным оперением павлины. В обставленных по-восточному залах едва заметна немногочисленная, но достаточная вполне для скромных потребностей мага прислуга; как тени, мелькают бесшумно по безмолвным залам дворца босые, бронзового цвета люди, поддерживая курения на жаровнях, или подавая скромную трапезу ученому.

В эту минуту у Манармы гости; два его ученика, которых он любил и обучал началам герметической науки; один – молодой, а другой уже зрелых лет. Снисходительно и с неистощимым терпением, но осторожно и разумно соразмерял он с их неустановившимся мышлением ту дозу знания, которую они способны были воспринять. Один из этих учеников был адмирал, прошедший уже первую ступень посвящения, а другой Георгий Львович Ведринский, который хотя и не знал еще ничего, но покорил сердце ученого индуса своим чистосердечием, усердием, покорностью и, наконец, своей страстной к нему привязанностью.

Вперив в учителя блестевшие любознательностью глаза, он слушал его, бывало, как зачарованный, а новые, открывавшиеся перед ним горизонты опьяняли его, подобно волшебной сказке, хотя он и не сознавал еще во всем объеме страшной и опасной науки, на первой ступени коей стоял.

Однажды утром все трое сидели в рабочей комнате Манармы, – большой, сводчатой круглой зале; по стенам виднелись массивные, кедрового дерева, полки с обширной коллекцией древних, как мир, папирусов или еще более ветхих свитков с разными странными письменами, старых фолиантов и новых книг. Там и сям стояли странные, непонятные профанам инструменты. У широкого открытого окна с восхитительным видом на окрестности, облокотившись на стол сандалового дерева, сидел Манарма со своими учениками. Адмирал был серьезен и задумчив, а Ведринский казался глубоко огорченным и губы его слегка дрогнули, когда он спросил:

– Так нам необходимо покинуть тебя, учитель?

Манарма склонился к нему и глубоко проникновенным, удивительно могучим и жгучим, как огонь, взором заглянул в мрачные глаза молодого человека.

– Да. На некоторое время я отсылаю вас в Европу, сын мой; но ты не должен видеть в этом изгнания. Наоборот, это – первое испытание и одновременно первая твоя миссия. Я посылаю вас бороться с адом, чтобы спасти от гибели честных, но беззащитных людей; а главное – обуздать одно дьявольское существо, которое злоупотребляет своим знанием, сея вокруг себя преступления и смерть.

– Ах! Отчего честные люди так легко поддаются демонским соблазнам, вместо того чтобы защищаться известными им началами добра и молитвой! – возразил Ведринский, видимо, борясь с внутренним негодованием.

Манарма загадочно улыбнулся.

– Они поддаются соблазнам, потому что слабы, не дисциплинированы, дурно воспитаны и живут в зачумленной атмосфере, влияния которой могут избежать только лишь весьма закаленные люди, могущие заразе противопоставить упорное сопротивление. Насколько велико могущество зла, и до какой степени заражающая мозг нравственная гангрена наполняет их неудержимыми порочными влечениями, это ты сам испытал в жизни. Как тифозный больной хочет пить без конца, чтобы утолить сжигающую его жажду, так и нравственно больной жаждет наслаждений, богатства и сладострастия; словом, всего, что возбуждает и удовлетворяет животные страсти, до противоестественных пороков и преступлений включительно, который еще в состоянии иногда оживить их истрепанные нервы и озверелое воображение. Вот эти-то ужасные, на свободе разгуливающие полоумные, представляющие собой факелы, которые могут произвести пожар всего мира, путем создаваемой их поступками и мыслями ядовитой атмосферы, заражают людей и вызывают страшные физические и психические повальные болезни, влекущие человечество в пропасть. Примером тебе может служить свирепствующая в настоящее время эпидемия самоубийств. Никогда еще может быть адские когти не работали так рьяно, и горе тому, кто становится на пути этой дьявольской свистопляски или пытается крикнуть озверелой толпе: «Стойте! Вы летите в пропасть!..» Его ожидает участь Орфея, которого растерзали вакханки за то, что он проповедовал им истину. А между тем слава бесстрашному разуму, который решается провозглашать людям правду и свет среди окружающего их хаоса и мрака.

– Учитель! – воскликнул Ведринский, слушавший с блестящими от волнения глазами. – Я понимаю, что обыкновенный человек не может вступать в эту неравную борьбу; но почему вы, властные и мудрые, не объявите войны аду? А ведь вы можете восторжествовать, потому что свет должен же наконец победить тьму.

Манарма облокотился и, задумавшись на минуту, молчал, а потом провел рукой по лбу и сказал:

– Вопрос твой, сын мой, мне задавали не раз, и даже не вопросы, а упреки летели по нашему адресу со стороны знающих или подозревающих наше существование, потому что большинство людей считает вымыслами все, что о нас слышит. Но раз ты коснулся этого вопроса, я отвечу тебе по мере возможности и, может быть, при случае ты передашь это и другим. Ты думаешь, как и многие, что мы можем победоносно бороться с дьявольским нашествием, завоевывающим мир и заливающим землю преступлениями и кровью? Да, сила наша – велика, могущество значительно и в разных, отдельных случаях мы действительно боремся и побеждаем… Но мы слишком малочисленны для генерального, решительного сражения с адом, и встретили бы очень мало поддержки со стороны масс, за спасение которых сражались бы. Три четверти рода человеческого, если не более, отдают предпочтение аду и соблазнительным, сулимым им наслаждениям, взамен нашей суровой и строгой дисциплины, которая, однако, освободила бы их от демонов; а кроме того, они не верят в «оккультный» мир. Прибавлю еще, что наши очищенные силы требуют подчас и материальной поддержки в битвах такого рода; не говоря уже о том, что главное наше назначение ведь совершенно иное… Но об этом после. В миру люди, верящие даже в наше существование, воображают, что мы нечто вроде колдунов или волшебников, а знание наше должно непременно служить только, чтобы совершать чудеса; например: создать обильную жатву там, где был голод, вызвать дождь во время засухи, или умножить хлеб и корм для голодающих. Раз мы ничего этого не делаем, значит, по их понятиям, мы – просто лентяи, живущие сибаритами во дворцах с царской роскошью, и занимаемся только накоплением в наши сокровищницы золота, серебра и драгоценностей; словом, богатств, которых хватило бы для пополнения всех пустых карманов, или воспособления разных прожекторов, чтобы осуществить их изобретения, как бы нелепы те ни были. Вообще говоря, люди требуют, чтобы мы пускали золото в обращение, а не хранили его в сундуках.

– Ах, учитель, как справедливо ты говоришь!.. Я сам слышал, как поносили вас болваны, называя вас сидящими на золоте, «скаредами», или «эгоистами», занимающимися только науками, которые никому не приносят пользы. Но это надо им простить, потому что они не имеют никакого понятия о вас, – воскликнул Ведринский.

Горячность юного ученика рассмешила мага.

– Ты прав, сын мой, и упаси меня Бог сердиться на тех, кто несправедливо о нас судит; но видимость против нас. Правда, познания наши велики и мы наслаждаемся блаженством работы, не отравляя своего труда заботами о материальных благах; но для нашей тяжелой и отвлеченной работы нам безусловно необходим покой, гармония и красота природы, которые успокаивают мозг. Да и мало людей на свете удовольствовались бы тем, что достаточно нам. Роскошь наша – в девственной чистоте этого полотняного одеяния, горсти риса или плодов с нашего поля и сада; а наше развлечение – это минуты отдохновения, слушая пение сфер и любуясь красивыми видами природы. А то знание, что мы собираем тяжким трудом, его назначение – служить со временем путеводной нитью целым поколениям человечества в лабиринте грядущих веков. Наука и труды Гермесов, Зороастров и других светочей древности служили основанием первобытных культур, а нравственные, введенные ими законы руководили и поддерживали людей в течение тысячелетий. Но пыль долгих веков скрыла именно не одну ветвь колоссального знания первых законодателей, и на нас лежит задача снова найти эти научные тайны. Я не отрицаю, что каждое открытие в области герметизма раскрывает чудные горизонты и доставляет умственные наслаждения, с которыми не может сравниться ни одно «светское» удовольствие. Искатель истины забывает проходящее мимо время и не замечает его; но был ли бы он в состоянии спокойно предаваться своей рабой, если бы всегда занимался тем, что делается в мире, для того, чтобы при посредстве своего знания облегчать страдания людей, которые сами же виноваты в постигающих их бедствиях. Было ли бы на свете столько горя, если бы среди людей царила честность и настоящее милосердие?!. Даже физическое здоровье, – разве оно большей частью не зависит от самого человека? Ведущий жизнь спокойную, без излишеств и пагубных животных страстей человек, который бережет свои телесные силы, долго остается молодым; аура его расширяется, становится все светлее и прозрачнее, и снопы чистого света духовного пропитывают и согревают его. Такой человек очень мало подвержен, хотя бы например, заразе, так как сам собой, благодаря чистоте своих излучений, представляет уже сильную дезинфекционную машину. О, если бы люди имели понятие, сколько силы и света выделяют они при благородной духовной работе! Умственный труд создает особый химический состав, соответственный представлениям, какие творит его мысль. Эта флюидическая материя поднимается спиралью и чрезвычайно быстро обвивает человека, омывая его, будто он стоит в центре фонтана. Но эти флюидические волны бывают теплы, ясны и живительны только в том случае, если работник выражает возвышенные и чистые мысли, творит картины, говорящие об идеале; обратно, эти волны – темны, холодны и возбуждающи, когда мысль писателя вызывает одни лишь циничные образы, или такие представления, которые дразнят низменные инстинкты и будят зверя в человеке. Вы помните, друзья мои, какую громадную роль играет, с этой точки зрения, обстановка человека, окружающее общество и его духовная пища. Даже для субъекта с наилучшими стремлениями – вдвойне тяжелее борьба в такой развращенной среде; ему приходится пересилить окружающую его химическую амальгаму, которая пристала к нему и пропитала его. Торжествуют одни лишь сильные натуры, обладающие соответственной энергией, которая способна создать противный ток; характеры же мягкие и шатающиеся, сознавая инстинктив-348 но свою беспомощность в такой борьбе, окончательно теряют равновесие и гибнут; а не то, предаваясь разгулу или впадая в маразм, кончают самоубийством. Хорошо ли вы поняли меня?

– Да, учитель, я понимаю, что низменные страсти, – как вражда, зависть, алчность и разврат – создают заразную атмосферу, которая притягивает толпу слабых, увлекает их и еще более возбуждает извращенные влечения. Избранный же человек путем духовного очищения становится более способным ощущать такие зловредные, беспорядочные токи и отстраняет их, создавая противное течение, защищающее его флюидическую ауру, то есть окружающий человека астральный глобус, – чтобы не допускать проникновения заразных излучений.

– Именно, мой юный друг. Вот для того-то, чтобы дать тебе первый случай создать чистый флюид, который послужит тебе щитом, я и посылаю тебя на некоторое время в Европу.

Ясный взор молодого человека тотчас же омрачился.

– Ах, учитель! У меня нет, конечно, да и не может быть иной воли кроме твоей, но признаюсь, – это тяжкое испытание. Я так блаженствую здесь, в этой глубокой тишине, среди божественно прекрасной природы и наслаждаюсь счастьем слушать твои поучения, что не могу даже представить себе, как вернусь в это отвратительное «общество», с его пошлыми дрязгами, бессовестностью и затаенной злобой; словом, в этот вихрь мелочных и скучных условностей, или легкомысленных развлечений.

– Я рад, сын мой, что суровая работа мысли и уединение тебе дороже светской жизни с ее разновидными удовольствиями; но на первой именно ступени своего посвящения ты и должен остерегаться заковывать себя в эгоизм собственного спокойствия. Я вооружаю и по сы лаю вас на защиту тех невинных, кому грозят развращенные, лукавые, а потому и опасные существа. Твой друг знает, что тот, о ком я говорю, мастер черной магии и преступно злоупотребляет приобретенным им знанием. Как ночной шакал, накидывается этот преступный дух на свои жертвы, овладевает ими и в трепещущее еще жизнью тело вводит какого-нибудь дьявольского ублюдка. Как я уже говорил, он – мастер по части аватаров; но пора положить конец его зловредной деятельности, извлечь из среды живых и водворить в сферу тьмы, где ему и место.

– Ты упоминал, учитель, что Красинский находится в настоящее время в Киеве под вымышленном именем; а все, что я узнал из дошедшего до меня письма, несказанно потрясло меня, – заметил видимо взволнованный адмирал. – Бедный Филипп, добрый и честный, кончил самоубийством вследствие разорения. Это поистине непонятно. О, эти проклятые Горки! Я чувствовал, что они принесут им несчастье, – прибавил он, утирая слезу.

– Я могу, друг мой, дать тебе более свежие новости. Злополучное место, о котором ты мне говорил, возбудило мое любопытство, а один из наших братьев, находящийся теперь в миру, собрал по моей просьбе сведения и сообщил их мне. Ты помнишь, конечно, графа Бельского, влюбленного в Милу – вампирическую дочь Красинского? Теперь она замужем за бывшим женихом твоей крестницы, а Бельский пал жертвой одного из тех таинственных преступлений, которые не поддаются суду людскому. При пособничестве Милы Красинский вырвал астральное тело графа, обрезал жизненную нить несчастного юноши и, при посредстве своего дьявольского мастерства, ввел в его тело дух одного незадолго перед тем умершего сатаниста. Этот «новый» граф Бельский встретился за границей с твоей крестницей, которая понравилась ему, и он на ней женился. Бедная молодая девушка считает себя замужем за Бельским, а на самом деле она вышла за ларва.

– Но ведь это ужасно! Несчастная Надя! Такая она чистая и невинная, а связана с этим чудовищем! – вне себя воскликнул адмирал, бледнея.

Ведринский тоже вздрогнул и покраснел от негодования.

– Надеюсь, мы спасем ее, – успокоил их Манарма. – Но прежде всего надо покончить с Красинским, который поселился в Киеве под именем графа Фаркача и собирается играть там роль кудесника Калиостро. Теперь, друзья, я дам вам необходимые наставления и снабжу всем, что может понадобиться в вашем трудном и опасном деле. Терять времени нельзя, и вы должны отправляться как можно скорее…

Едва улеглась сенсация, вызванная приездом в Киев графа Фаркача, как новый предмет для сплетен занял досужие языки и праздное любопытство городских кумушек, одинаково болтливых, завистливых, нескромных и злых, как в «большом», так и в «малом» свете. Этим предметом любопытства явился приезд графа Бельского с молодой женой, поселившихся в своем роскошном доме, и все с нетерпением ожидали их визита.

В первый раз увидели молодую графиню у ее приятельницы, Ростовской. Надя была еще очаровательнее, чем раньше, но холодна и сдержанна с бывшими знакомыми. Холодность эта не остановила, однако, бесцеремонных людей, отвернувшихся прежде от разорившихся Замятиных, чтобы выказать теперь самое горячее внимание молодой миллионерше и нарасхват приглашать ее к себе.

Итак, молодая чета сделала визиты и открыла двери своих салонов, где появился и граф Фаркач, в качестве друга хозяина дома.

Мила, бывшая в интересном положении, не могла появляться в свете и принимала только у себя; однако на небольшом собрании у одной родственницы мужа она встретила графа Фаркача, и тот поспешил сделать ей визит. Мила очень обрадовалась снова увидать отца и сознавать себя под его защитой. Вдали от него она считала себя без опоры и иногда глубоко несчастной, так как отношения с мужем были совсем не таковы, о каких мечтала она; ее мучило и приводило в ярость сознание, что она зачастую внушала ему страх и отвращение.

Действительно, душевное настроение Михаила Дмитриевича было плачевное; он чувствовал себя несчастным со своей «страшной» супругой, внушавшей ему нередко положительный ужас своими странностями, которых он не мог себе объяснить; а проявлявшееся у него иногда к ней отвращение еще усилилось после встречи с Надей.

На одном вечере, где Масалитинов не мог не присутствовать, он увидел графиню и должен был подойти к ней. Бледный, как призрак, низко кланялся он ей; когда же взгляд Нади скользнул по нему с холодным равнодушием, по его телу пробежала нервная дрожь. В самом деле, Надя думала, что встреча с некогда любимым ею человеком будет для нее тяжелее и в первую минуту с удовольствием заметила, что он очень изменился, казался унылым и больным. Это был не прежний лихой Масалитинов – живой, веселый, дышавший здоровьем и жизнерадостный; теперь это был бледный, молчаливый человек с усталым и мрачным взором. «Он несчастлив», – подумала она и в ее добром, любящем сердце ненависть сменилась жалостью. Скоро же Немезида постигла изменника. Бог судил и наказал его…

Несколько дней после этого Масалитинов довольно поздно возвратился от товарища. Мила лежала в постели после обычной ванны, но не спала. Она была бела, как ее батистовая сорочка, а ее большие зеленоватые глаза сверкали фосфорически, как у кошки. Пожирающим взглядом уставилась она на мужа.

Увидав, что жена проснулась, Михаил Дмитриевич нагнулся поцеловать ее; но в ту же минуту она, обвила его шею, притянула к себе и, как магнит, прилипла своими губами к его. Этот поцелуй был так порывист, что он зашатался; у него сделалось головокружение и жутко забилось сердце. Ему не хватало воздуха, и он чувствовал, что продлись такое состояние еще минуту, он упадет и умрет. Решительно собрал он все силы, чтобы вырваться из цепких рук, змеей обвивших его шею, но Мила одарена была в ту минуту сверхъестественной силой, и уста ее срослись с устами Масалитинова.

Завязалась безмолвная, но отчаянная борьба. Он, как безумный, отбивался, стараясь оттолкнуть Милу, обвившую его шею; а та, несмотря на свою хрупкость и прозрачность, была точно стальная. У него мутилась и голова, в ушах шумело, а перед глазами завертелись огненные круги.

«Господи Иисусе, спаси меня!» – молнией пронеслось в его умиравшем сознании, и последним, нечеловеческим усилием он рванулся назад.

Руки Милы стремительно разошлись, а Масалитинов, словно пьяный, упал на ковер.

Минуту спустя он с трудом поднялся; но, сделав, шатаясь, два шага, почувствовал снова головокружение и опустился на кресло в ногах постели. С усилием протянул он руку и нажал электрическую кнопку, имевшую сообщение с комнатой Екатерины Александровны.

Через несколько минут г-жа Морель вошла в халате, удивленная и встревоженная. Увидав лежавшего в кресле с закрытыми глазами Масалитинова, задыхавшегося и с прижатыми к груди руками, она побледнела и проворно подошла. Одного взгляда, брошенного на Милу, замертво лежавшую с посиневшими губами, скрюченными пальцами и почерневшими ногтями было достаточно, чтобы понять происшедшее. Она хорошо помнила, что в детстве у Милы бывали такие «странные» припадки; тогда она бросалась то на нее, то на нянек или гувернанток, присасываясь точно пиявка к своей жертве; когда же наконец ее отрывали, у нее делался обморок и в продолжении целых часов она, вся посинев, лежала без чувств.

Поспешно схватила Екатерина Александровна с ночного столика стакан вина, приподняла голову Масалитинова, стучавшего зубами, как в лихорадке, и дала выпить, а затем смочила полотенце и вытерла его побелевшее лицо. Через несколько минут тот пришел в себя и встал, но был слаб, как после болезни, хотя и в полном сознании.

Растерянным взглядом и с отвращением взглянул он на жену, а потом, повернувшись к г-же Морель, покрывавшей Милу, спросил хрипло:

– Кажется, Екатерина Александровна, что вы как будто нисколько не удивлены невероятным, только что происшедшим случаем? Разве у Милы часто бывают такие припадки… безумия?

– Да. В детстве у нее действительно бывали подобные припадки, но так как несколько лет они не возобновлялись, то я считала ее совершенно выздоровевшей. Со времени вашей женитьбы это первый случай?

– Слава Богу, первый, – коротко ответил Мишель.

– Бедная! – вздохнула г-жа Морель. – Теперь в продолжение двух или трех дней она не будет никого узнавать, и я должна буду давать ей нужные лекарства. Попрошу вас, Михаил Дмитриевич, оставить меня с ней наедине.

– С удовольствием, – ответил тот тоном, который не особенно польстил бы его супруге, и Екатерина Александровна насупила брови.

Шатаясь, в холодном поту, прошел он в кабинет, позвонил слуге и приказал немедленно подать свежих яиц, холодного мяса, молока и шампанского. Затем он зажег все электрические лампы и, несмотря на холод, открыл окно. Ему неудержимо хотелось воздуха и света. Выпив и закусив, Масалитинов отпустил лакея, затворившего окно, а затем он улегся на диване и задумался. Мила в эту минуту внушала ему отвращение, граничащее с ненавистью.

«Восхитительная особа – моя милая супруга! Бретонский пастух, очевидно, имел-таки основание назвать ее чертовым ублюдком. Адмирал также был прав, оказывается; а я, полоумный, чванился своим «скептицизмом» и пропускал мимо ушей рассказы Нади о таинственной истории смерти Тураева, Красинского и Маруси… Только не желаю я больше общей спальни с этой «дьяволицей». А вдруг она вздумает, пока я сплю, броситься на меня, как сегодня? Благодарю за такую смерть! Надо выдумать какой-нибудь предлог, чтобы убраться. Скажу, что доктор предписал ей теперь безусловный покой; а так как я встаю рано, чтобы идти на службу, то боюсь будить ее».

Приключение это глубоко взволновало Масалитинова, и после этого дня каждый раз, когда он заходил навестить лежавшую в постели жену, у него появлялась нервная дрожь. Когда же Мила встала через несколько дней, бледная и мрачная, то сама предложила мужу устроить ему спальню в соседней с его кабинетом свободной комнате, до ее выздоровления, но удовольствие мужа было так явно, что Мила закусила губы. Он вышел, обрадованный, из комнаты и не видел мрачного взгляда, брошенного ему вдогонку.

Вообще Масалитинов чувствовал себя несчастным и находился в угнетенном состоянии. Как устроится его жизнь с этим странным и опасным существом? Мрачное предчувствие подсказывало ему, что супружеская жизнь его будет непродолжительна и, что даже лично ему грозит опасность. Г-жу Морель он искренно благодарил за материнские заботы о Миле: это избавляло его от многих затруднений, и потому он был чрезвычайно любезен и предупредителен с ней.

Граф Фаркач был частым гостем у Масалитиновых. Так как Мила любила, видимо, его общество, а его всегда занимательный разговор развлекал и оживлял молодую женщину, то Михаил Дмитриевич хорошо принимал графа, хотя в душе ему не симпатизировал.

Однажды, когда хозяин дома был на службе, а г-жа Морель отправилась за покупками, явился Фаркач. Мила приняла его в будуаре и приказала подать чай. Но как только слуга вышел, молодая женщина нагнулась к графу и сказала по-итальянски, со слезами в голосе:

– Папа, помоги мне! Я так несчастна, Мишель боится меня; в последнее время я внушаю ему ужас. Не знаю, что со мною иногда происходит, но мне точно не хватает жизненности, и тогда я делаюсь безумной.

Она наскоро передала про случаи с тремя детьми и горничной и наконец про нападение на мужа, который с тех пор с трудом скрывал страх и отвращение.

Красинский облокотился и задумался. Несмотря на все свое знание, он не мог изменить природу Милы, – существа ларвического и вампирического, – которому требовалось жизненной силы вдвое более против обыкновенного человека, а инстинктов ее было не потушить. Кроме этих, вызванных самой природой причин, в жизни Милы бывали темные, загадочные случаи, неизвестные никому кроме Красинского и высших «посвященных» сатанистов.

В клятве, произнесенной Милой во время присоединения ее к сатанистам, сделан был намек на отношение человека к существам вампирическим, которых древняя демонология наименовала «инкубами» и «суккубами». Красинский поощрял такое слияние невидимого с живым, и Мила, скрепя сердце, терпела это пока; теперь же она вдруг порывисто нагнулась к отцу, схватила его руку и, судорожно сжимая ее, прошептала:

– Избавь меня от него и запрети ему являться. Я ненавижу его. Он высасывает мою жизненность, а я должна брать ее потом у других.

Красинский ответил ей на пожатие.

– Не волнуйся, Мила. Я дам тебе лекарства, которые возместят утраченные силы, и Мишель не будет бояться тебя. Пей также исправно траву, которую я прислал тебе в последний раз, и все будет хорошо. Я приехал сказать, что скоро ты будешь матерью. Ребенок, – мальчик, – родится раньше срока; но умоляю тебя быть спокойной, а от себя обещаю сделать все для того, чтобы упрочить твое счастье.

– Ах, мое счастье! – вздохнула Мила. – Оно очень сомнительно… Надя – здесь, красивая, богатая, любимая, и я убеждена, что Мишель не забыл ее.

– Не бойся соперничества Нади; обещаю тебе сделать ее безопасной, – ответил Красинский с двусмысленной улыбкой. – Я думаю, госпожа Морель уже вернулась, а ты знаешь, как она меня ненавидит, – прибавила он, смеясь, на прощанье.

Действительно, единственная особа, не скрывавшая свою антипатию к Фаркачу, от которого с ума сходили городские дамы, была Екатерина Александровна.

– Он, как две капли воды, похож на мерзкого Тураева, который был причиной смерти моего бедного Казимира, а потом сделал несчастной милую Марусю и исчез после какого-нибудь злодейства, клянусь, – говаривала она смеявшейся, как сумасшедшая, Миле.

Впрочем, г-жа Морель одна была такого мнения, а все городское общество находило графа Фаркача обаятельным. Интерес к нему усиливался с каждым днем с тех пор, как узнали, что он – не только любезный кавалер, но и сильнейший магнетизер, совершавший чудесные исцеления, а кроме того оккультист и «маг», способный вызвать необыкновенные явления. Так, например, чтобы утешить одну бедную даму, сын которой окончил жизнь самоубийством, он вызвал дух молодого человека в присутствии матери и нескольких посторонних лиц, причем тот дал несомненные доказательства своей самоличности. После этого случая графа стали осаждать просьбами устроить сеансы; он согласился с единственным условием, чтобы собрания происходили иногда у него, что и было принято, разумеется, с восторгом.

Второй сеанс состоялся уже в доме графа и был очень удачен. Невидимые руки играли на флейте и фортепиано; в закрытом ящике появлялись письменные сообщения; по комнате летала, чирикая, птичка, а из яйца, которое граф четверть часа держал в руках, с писком вылупился восхитительный цыпленочек. В довершение же всего, на присутствовавших посыпались цветы в таком изобилии, что каждый унес на память по букету. Все разошлись совершенно очарованные и общее увлечение в городе еще более возросло. Всем хотелось присутствовать на сеансах, но, ввиду большого наплыва, трудно было получить приглашение.

Однажды граф сообщил самым пламенным своим почитателям, что мог бы и желал показать им еще более интересные и сложные опыты магии, но что это возможно только в более ограниченном кругу. Он предложил составить общество, которое собралось бы только у него, и участников он уже сам выберет, так как всего нельзя показывать толпе. Мысль эта очень понравилась избранникам, и список членов немедленно составили. Избранными оказались преимущественно самые молоденькие, хорошенькие женщины и блестящие кавалеры; но, чтобы не обидеть людей «солидных», также горевших желанием быть принятыми, Фаркач включил в список несколько жаждавших приключений пожилых, записных кокеток, с бурным прошлым, и подходящих к ним старичков, тоже заведомо сомнительной нравственности.

Когда этот «избранный» интимный кружок собрался в первый раз, то зал сеансов оказался обставленным особым образом. На столе, окруженном стульями, стояла большая резная шкатулка, а неподалеку, около большого начертанного мелом круга, находились треножники с травами и что-то вроде пьедестала. На графе был черный плащ, поверх такого же трико, а на шее на цепочке висел магический жезл. После того как все разместились, огни потухли, и в ту же минуту на одном из треножников появилось слабо озарившее залу красное пламя. Граф произнес заклинания и вызвал целый ряд интересных явлений. С потолка стали падать восточные шарфы и драгоценные безделушки, а потом появились миражи. Стены комнаты исчезли как будто, и на их месте рисовались до того жизненные картины, что даже слышалось словно журчание фонтанов во дворе индусского дворца, или шелест листьев девственного тропического леса.

С каждым новым сеансом усиливался восторг зрителей, и однажды за ужином, после собрания, Фаркач спросил смеясь, не желают ли его друзья собственными глазами видеть пир Нерона, так как он умеет вызывать сцены прошлого, но просит тех, кто боится, заявить теперь же, потому что он не желает им причинять опасное, может быть, волнение. Ни одного «труса» не нашлось, и на следующий сеанс был назначен пир у Нерона.

В назначенный день зала опять приняла иной вид; кресла стояли не кругом, а тремя рядами, а позади них и по сторонам были треножники. Едва погасли огни, как откуда-то послышалась странная музыка, точно играли арфы и флейты, а стоявший впереди приглашенных Фаркач тоже заиграл на флейте и вертелся на месте с все возраставшей быстротой. Тем временем залу наполнял темно-фиолетовый свет, и в воздухе пронесся одуряющий аромат. Потом появились облака густого и испещренного искрами пара; аромат же стал так силен, что вызвал у присутствовавших головокружение. Постепенно усиливалась и жара; по зале носились такие бурные порывы ветра, что гости цеплялись за кресла, чтобы не упасть, и в то же время им казалось, что их задушит эта жгучая атмосфера. Все кружилось перед ними, и наконец мужчины и женщины, словно обезумев, стали срывать платья, чтобы не задохнуться. В эту минуту раздался один, а затем второй и третий удар грома; густой туман, свинцовой тучей наполнявший комнату, рассеялся, фиолетовый свет сменился красным, и перед глазами присутствовавших развернулась поразительная картина.

В нескольких шагах от них появилась обширная, белого мрамора терраса с колоннами; всюду белели статуи, гирлянды цветов украшали фронтоны и балюстрады; широкая лестница, ступеней в двадцать, вела в сад, и там на большой лужайке возвышались высокие столбы, а на них, облитые смолой горели живые люди, – мужчины и женщины – ужасные «христианские факелы» Нерона. Через три огромные, открытые и задрапированные красным арки виднелась обширная зала, приготовленная для пира, а у входа, внизу лестницы, застыли как истуканы преторианцы. На террасе теснилась разряженная толпа с розовыми венками на головах; а впереди, опершись на балюстраду, стояла характерная фигура Нерона…

Была роскошная итальянская ночь; на темной лазури неба ярко сверкали миллионы звезд, из сада неслось одурявшее благоухание роз и других цветов, а громкая музыка, вместе с пением, заглушала стоны нечеловече ских мук, которые, несмотря на шум, слышались в воздухе. Стоны эти были особенно ужасны по своему контрасту с дивным спокойствием природы. И вдруг чародей, вызвавший эту волшебную картину, опустил флейту, на которой продолжал играть и, схватив за руку ближайшую к нему даму, сказал, улыбаясь:

– Пойдемте, примем участие в пире, на который нас приглашает цезарь Нерон.

С недоумением увидели присутствовавшие, что вместо плаща на Фаркаче была тога и на голове венок из роз, а гости также превратились в римлян. Под звуки все сильнее гремевшей музыки общество перешло на террасу, а потом, в свите Нерона, – в зал пиршества, волшебно иллюминованный и наполненный одуряющими ароматами. Все заняли места за столами и озабоченно сновавшее всюду невольники прислуживали им, а полунагие танцовщицы исполняли сладострастные танцы.

Никогда оргия не представлялась с такой реальностью, как в этой вызванной искусным чародеем адской фантасмагории. Такого сладострастия и прямо дьявольского опьянения никто из гостей Фаркача, конечно, не испытывал еще в жизни. Эти «римляне» и «римлянки», с вкрадчивыми кошачьими движениями, фосфорически горевшими глазами и кроваво-красными устами олицетворяли, казалось, самый бешеный разврат.

Было часа два ночи, когда вдруг, Бог весть откуда, донеслось троекратное пение петуха. Музыка вдруг резко оборвалась, со всех сторон появились густые облака не то пара, не то тумана, и все погрузилось во мрак. Порыв ледяного ветра пронесся по зале и настала минута глубокого затишья среди полной темноты. Потом вдруг вспыхнули электрические лампы, а любезный голос хозяина объявил, что сеанс кончен и ужин ожидает их.

– Признайтесь, дорогие гости, что вы очень испугались вызванного миража; я вижу это по вашим растерянным лицам. А между тем я оживил перед вами лишь отблеск прошлого, – прибавил он, смеясь.

Изумленные гости вопросительно переглядывались, торопливо оправляя туалеты и растрепанные прически. Каждый спрашивал себя в душе: был ли то мираж или действительность? Одно было несомненно, – все пережили сильные ощущения, что доказывали блуждавшие, горевшие взоры и лихорадочное потрясение всей нервной системы.

Почти машинально пошли гости за графом в столовую, где их ожидал обильный ужин, на который они накинулись с необычайной жадностью. Все единогласно высказались, что вечер великолепен; но о своих личных впечатлениях никто не распространился, настолько удивительны и странны они были, даже для любителей сильных ощущений. Никто не обратил внимания на презрительную усмешку Фаркача; он-то знал, что кто вкусил сладострастия сатанинской любви, для тех земных наслаждений уже будет мало…

Любопытным же «избранники» рассказывали впоследствии, что сеанс был бесподобный, просто сказочный, и что граф вызвал из пучины прошлого Нерона… Мысль этих легкомысленных людей была поражена. Не понимая ничего в оккультных махинациях преступного колдуна, они не отдавали себе отчета, что в них пробудили все, дремавшие в глубине их существа, инстинкты животного, разожгли их ядовитыми ароматами и соотношениями с нечистыми тварями потустороннего мира. Все жаждали попасть на новый, обещанный в скором времени сеанс, а Бельскому было приказано привезти Надю на одно из собраний. Красинский-Фаркач решил утолить наконец свою нечистую страсть и завлечь в их дьявольский круг чистую женщину, которую до сих пор, казалось, какая-то невидимая сила охраняла от пагубного влияния обоих сатанистов.

Душевное состояние Нади было довольно странное. Она вовсе не считала себя несчастной, ибо муж был к ней добр и казался страстно влюбленным; но потому-то именно она и не могла объяснить себе странностей его поведения. В первое время неиспорченность и полная наивность ограждали ее от подозрений; но она была женщина и поняла, наконец, что жизнь ее неестественна, хотя в глубине души Надя радовалась этому, потому что не любила Бельского и даже, – не зная почему, – боялась его; но она была слишком умна для того, чтобы не искать причин такого положения. Она начала наблюдать и тогда заметила разного рода непонятные странности.

Прежде всего Надя убедилась, что Бельский ночью входил в спальню точно автомат; он подходил и пристально смотрел на нее с минуту растерянным взглядом, а затем ложился и чаще всего немедленно засыпал до самого утра глубоким сном. Еще более необыкновенным было то, что Надя заметила посещение мужа какой-то женщиной, причем она ясно видела ее силуэт; но откуда та появлялась и куда исчезала – разум ее отказывался понимать; одинаково не понимала она и бесстыдства Адама – изменять чуть не на ее глазах. Между тем ни за что на свете не решилась бы она задать ему вопрос, тем более, что у графа был такой невинный вид, как будто тот и не подозревал чего-либо оскорбительного в своем поведении. Впрочем, Надя и не обижалась вовсе, даже напротив – ее озабочивали иные, не менее непонятные факты.

Так, она потеряла свой крестильный крест, а затем и два других, заменивших первый; из их спальни Адам удалил все иконы, под предлогом, что он совершенно неверующий; ей же он не мешал ходить в церковь в его отсутствие, что случалось часто, так как граф уезжал то в одно, то в другое свое поместье. Но один случай особенно напугал Надю.

Она только что разговаривала с мужем в его кабинете и вдруг, проходя затем галереей, ведущей в зимний сад, увидела графа, бежавшего в одной сорочке, с блуждавшим взором и с вытянутыми вперед руками, будто он искал что-нибудь.

– Адам, что с тобой? Куда ты бежишь?! – в испуге крикнула она.

Не отвечая ей, как вихрь, пронесся он мимо, словно его гнал ледяной порыв ветра; когда же она поспешно вернулась затем в кабинет, то увидела графа спокойно читавшим за письменным столом. Он заметил ее испуганный вид, а когда по его просьбе Надя рассказала ему виденное, он расхохотался и сказал, что она грезит наяву. Но в голове Нади крепло убеждение, что совершенно как в Горках вокруг нее происходит что-то необыкновенное. Однако великодушие мужа относительно ее родных, сча стье видеть, что силы и здоровье матери восстановляются с каждым днем, внушали ей такую глубокую признательность, что она прощала графу все остальное. Она потеряла страстно любимого человека и не надеялась более на счастье, а если жизнь ее останется такою же и дальше, то переносить ее можно.

Несмотря на то, что граф Фаркач был близким другом мужа и частым их гостем, Наде он был невыразимо противен, а когда он пригласил тоже и ее на сеанс, она наотрез отказалась, отговорившись боязнью всего «сверхъестественного». Бельский пробовал уговорить ее; но ввиду ее нерасположения уступил. Надя же, со своей стороны заметив, что мужу неприятен ее отказ, попросила дать ей прочесть что-нибудь по оккультизму, чтобы разобраться немного в этом вопросе до участия в сеансах. Фаркач сам привез ей книг, и сочинения эти очень заинтересовали Надю, а «чудеса», про которые толковали в городе, возбудили наконец ее любопытство, и она уступила настояниям Адама, убеждавшего ее не обижать без всякого повода его друга. И Надя, скрепя сердце, согласилась присутствовать на предстоявшем вскоре сеансе.

 

IV

Месяца за два перед тем в семье Масалитиновых произошло счастливое событие: Мила благополучно разрешилась сыном и поправилась скорее, нежели можно было ожидать. Михаил Дмитриевич обожал детей и был на верху блаженства, когда ему подали столь нетерпеливо ожидавшегося ребенка, тем более, что тот казался сначала здоровым, несмотря на появление на свет раньше срока. Но, странная вещь, это чувство блаженства и любви почти тотчас же сменилось другим странным чувством, похожим на отвращение и суеверный страх.

Ребенок родился ночью и, в первую минуту волнения, маленький, закутанный в кружева, на голубой шелковой подушке новорожденный не произвел на отца какого-нибудь особенного впечатления. Утром же, когда Масалитинов нагнулся над колыбелью, в лицо ему пахнуло холодным и затхлым, словно подвальным воздухом, а на него пристально глядели большие черные, любопытные и проницательные глаза сознательного существа, со взглядом далеко не похожим на новорожденного; Масалитинов инстинктивно откинул голову, а на устах младенца скользнула насмешливая улыбка. Когда же, часа через два, священник прочел над младенцем молитву и дал ему имя Владимира, то с тем сделались конвульсии и пришлось пригласить доктора. Мрачный, с тяжестью на сердце, ушел Михаил Дмитриевич в свой кабинет и вновь почувствовал, что стоял перед какой-то тайной, и что ребенок Милы – загадочен, подобно матери.

В последующие недели не прекращались разные неприятные происшествия. Началось с кормилиц, которых пришлось переменить три в две недели. У первой через несколько дней пропало молоко, у второй сделались эпилептические припадки, а третья умерла от разрыва сердца. Екатерина Александровна, отдавшаяся уходу за молодой матерью и ребенком, была в отчаянии. Четвертая кормилица выдержала дольше, но и у той сделалась какая-то изнурительная болезнь, молоко пропало и она пожелала немедленно оставить дом. Екатерина Александровна решила взять няньку и кормить ребенка козьим молоком.

Утром, за завтраком, когда она с горем излагала свой план, слушавший ее, насупив брови, Масалитинов заметил насмешливо:

– Правда, Володя приносит несчастье своим кормилицам. А не находите ли вы полезным, любезная тетушка, пригласить того славного бретонского пастуха, который однажды преподал вам такие прекрасные советы относительно Милы? Может быть, он и объяснит нам эти «странные» факты?

Екатерина Александровна сильно покраснела.

– Господи, прости! Кажется вы, Мишель, хотите сказать мне, что ваш сын тоже «дьявольский ублюдок», и вообще я замечаю, что вы чрезвычайно равнодушный отец. Что имеете вы против этого маленького создания? Ведь он ваш ребенок.

Масалитинов встал и, убедившись что они совершенно одни, подошел к ней и сказал слегка дрожавшим голосом:

– Не знаю, действительно ли вы ничего не видите, я же замечаю, что перед нами, профанами, происходят зловещие и непонятные явления. Я был полным «скептиком»; а теперь назовите меня сумасшедшим, если хотите, но я не могу отрицать очевидное и не признавать, что в этом ребенке скрывается что-то недоступное моему пониманию. Разве вы никогда не замечали, каким взглядом смотрит он на вас?

Екатерина Александровна смущенно опустила глаза.

– Это только вам кажется; он просто нервный ребенок.

– Ах, не говорите мне того, чему сами не верите! – воскликнул раздраженно Масалитинов. – А теперь выслушайте, что случилось со мной третьего дня. Я вернулся поздно с вечера от Максаковых и, прежде чем лечь в постель, хотел взглянуть на ребенка. Няня спала крепко и не слышала, как я вошел. Я нагнулся над колыбелью и увидел, что ребенок весь посинел, а глаза точно стеклянные и рот несоразмерно раскрыт. Очень испугавшись, я поспешил разбудить няньку и тут увидел, что она казалась больной, глухо стонала и точно задыхалась. Но каков был мой ужас, когда при свете ночника я увидел прицепившееся к ее груди что-то в роде летучей мыши; прозрачные, как газ, черновато-серые крылья ее трепетали, волновались словно два веера, а на месте головы сверкало как будто красное и точно дымное пламя. Смущенный этим явлением, я стал звать ее и тряс за руку; в эту минуту около меня прошло, задев, однако, мою щеку и ухо, что-то теплое, слизистое, схожее с куском ваты на ощущение, и почти мгновенно ребенок захрипел, а потом завопил, точно его резали. Няня проснулась, а меня охватил такой панический ужас, что я поскорее ушел.

По лицу г-жи Морель видно было, что она не так недоверчива, как старалась казаться, и тоже что-то поняла.

– Если будет так продолжаться, я сбегу отсюда, предупреждаю вас; я не могу жить в этой чертовой путанице.

– Вы больны и нервны, Мишель; у вас галлюцинации, и вам надо лечиться, мой друг. Слава Богу, теперь конец февраля, а недели через три Мила окончательно оправится и мы решили с ней ехать в Горки до осени. Воздух там великолепный и будет одинаково полезен как матери, так и ребенку; а вы приедете к нам после лечения, которое укрепит ваши нервы.

Масалитинов ничего не ответил, но перспектива отъезда милой супруги ему доставила истинное наслаждение.

Совершенно оправившись, Мила изъявила желание отправиться на большой вечер к Фаркачу, и Михаил Дмитриевич, против воли, согласился; сам он до тех пор избегал участвовать в сеансах, и на приглашения графа, смеясь, отвечал, что будучи совершенно неверующим, он боится быть дурно принятым в его загробном обществе.

Накануне знаменитого бала Масалитинов навестил своего товарища, молодого офицера, весельчака и кутилу; тот был постоянным посетителем сеансов графа Фаркача, но после Нероновой оргии, видимо, отдалился.

– Ты едешь завтра с женой к графу? – спросил он в разговоре.

– Да. Скажи-ка мне откровенно, что ты думаешь о нем и почему перестал у него бывать? – тоже вопросом ответил Масалитинов.

– Если ты поклянешься сохранить тайну, то я скажу тебе, что у этого человека творятся необыкновенные и поистине дьявольские дела.

И он передал о «сверхъестественных» явлениях у Фаркача такие подробности, которые совершенно смутили Масалитинова и привели к убеждению, что граф – подозрительный и опасный субъект.

– Будь настороже и береги жену, – предостерег приятель.

– Благодарю. Теперь я буду смотреть в оба, – ответил Масалитинов, пожимая его руку.

Вернувшись домой, он долго обдумывал как поступить, и вдруг вспомнил, что дядя его отца был более сорока лет монахом на Афоне и, во время одной опасной болезни матери Михаила Дмитриевича, тогда только что вышедшей замуж, прислал ей маленький кипарисовый крестик с частицей мощей. После выздоровления Масалитинова всегда носила этот крест, приписывая ему чудотворную силу. Будучи неверующим, Михаил Дмитриевич сохранял его просто как память о горячо любимой матери; теперь же, вспомнив перед балом об этой семейной реликвии, он достал ее из шкатулки, где она хранилась.

Это был большой золотой медальон с стеклянной крышкой; внутри виднелся маленький деревянный крестик с ликом святого, а под ним находилась частица мощей. Масалитинов надел на шею золотую цепочку с ладанкой.

Роскошная квартира графа Фаркача была блестяще освещена, и в залах теснилось нарядное и многочисленнее обыкновенного общество. Так как после сеанса предстояли танцы, то дамы были одеты по-бальному, соперничая туалетами и драгоценностями. Ведь любезный хозяин был холост, и на такого красивого, богатого и ученого кавалера стоило вести атаку. Особенно кокетничали две молоденькие, хорошенькие и весьма предприимчивые вдовушки; но как ни был любезен с дамами Фаркач, он не отдавал предпочтения ни одной. Царицами бала, по красоте и роскоши туалета, бесспорно оказались Мила и Надя.

Первая была в зеленом, затканном серебром платье, с чудными кружевами, в уборе из изумрудов и розового жемчуга громадной цены. Надя – вся в белом, и платье ее из старых английских кружев было восхитительно; убор из жемчуга и бриллиантов представлял целое состояние; единственная роза в черных волосах около широкой диадемы оживляла белоснежный туалет.

Они обменялись холодными поклонами, и Надя презрительно взглянула на бледное лицо Милы, а та с злобной завистью оглядела ослепительный цвет лица и юношескую свежесть молодой графини.

Сеанс был чрезвычайно интересен, но без всякого подобия Нероновой оргии. Появлялись цветы и разные безделушки, были и видения прошлого, представлявшие торг женщинами в Вавилоне, средневековый турнир, казнь Марии-Антуанеты и некоторые другие картины, восхитившие зрителей.

В заключение в темной зале вспыхнули разноцветными огнями треножники и ваза, в которой горел фиолетовый огонь, превратившийся в густой дым, поползший по полу вроде гигантской змеи; затем снова наступил полный мрак.

Сердце Нади пугливо забилось, и она пыталась проникнуть взором сквозь окружавшую ее тьму. Слышались какая-то странная, нескладная музыка, глухой ропот и резкий голос Фаркача, отрывисто и повелительно произносившего торопливо формулы на непонятном языке. Наде показалось также, будто появлялись откуда-то черные тени и так же быстро исчезали. Минуту спустя Фаркач умолк, и лампы опять зажглись.

Когда все вошли в большую залу, примыкавшую к зимнему саду, то с удивлением увидели, что оттуда вошла группа человек в двенадцать дам и мужчин. Увидав прибывших, Фаркач встретил их радостными восклицаниями; он дружески поздоровался, представил их своим гостям и пояснил, что это – французы, его друзья из Парижа, которые путешествуют ради удовольствия по России, и заехали в Киев повидаться с ним. Узнав, что у него гости, они явились без предупреждения, чтобы сделать ему сюрприз. Нежданные гости принадлежали, по-видимому, к лучшему обществу и были очень элегантно одеты; только особая бледность лиц и жгучий блеск неопределенного цвета глаз несколько отличали их от прочих гостей. Бельский тоже, вероятно, был знаком с вновь прибывшими; он целовал руки у дам, и обменивался рукопожатиями с мужчинами, а потом представил их своей жене.

Тотчас начались танцы, и все очень оживились. Масалитинов не танцевал, а сел в глубокой амбразуре окна и наблюдал за Надей. Она казалась исключительно красивой и обаятельной.

Случайно взор его упал на Милу, сидевшую неподалеку от него, и он с удивлением заметил, что когда один из странных кавалеров подошел и пригласил ее танцевать, она вздрогнула, побледнела и инстинктивно подалась назад; но все-таки через минуту встала и, вальсируя, затем потерялась в толпе. Ни тени ревности не было в его сердце; ему не пришла мысль пойти за женой и освободить от видимо неприятного ей кавалера; все внимание его было обращено на Надю, окруженную толпой поклонников.

Он видел, как подошел к ней Фаркач и пригласил ее. Побуждаемый каким-то необъяснимым чувством, Масалитинов вышел из своей засады и следил за ней глазами. На минуту он потерял их из вида в толпе танцующих, а потом увидел, что Надя исчезла со своим кавалером в зимнем саду. Непонятно почему, но у него внезапно явилась мысль, что этот странный и ужасный человек представляет опасность для Нади, и его обязанность охранить ее. Поэтому он торопливо стал пробираться между гостями; но теперь в танцах было что-то безумное и в самом воздухе висело нечто тяжелое и действовавшее на нервы.

Стремясь пройти поскорее в зимний сад, Масалитинов увидел по дороге Бельского, соседней дверью проходившего с некоторыми господами в буфетную залу.

Зимний сад был огромный, и для устройства его соединили в одну несколько зал; тут находилась всевозможная тропическая зелень, а скрытые в ней электрические лампы распространяли таинственный полусвет; посредине в большом бассейне бил фонтан, а по обе стороны между кустов стояли беседки с бархатными скамьями. Сад заканчивался глубоким гротом, слабо освещенным фиолетовой лампой.

Масалитинов остановился в нерешительности. Нади он не видел; но вдруг заметил Милу, и та казалась озабоченной и погруженной в свои мысли. Она меня ищет, подумал Мишель и быстро скрылся за огромным папоротником. Но каково было его удивление, когда он увидел, что за женой бежит Бельский в расстегнутом мундире, с дико блуждавшими глазами, вытянутыми вперед руками и невыразимым, бешеным отчаянием на лице, а Мила словно не замечала его.

Но ему некогда было долго раздумывать над этим странным явлением, потому что в ту минуту он услышал отдаленный звук флейты, и на него произвела щемящее впечатление донесшаяся дикая, монотонная и неблагозвучная мелодия. Кто это мог играть? Осторожно шмыгнул он за кусты и увидел в глубине грота Фаркача. Он играл, а в нескольких шагах от входа стояла Надя, мертвенно бледная, с остановившимся, угасшим взором. Она казалось была в каталептическом состоянии и двигалась медленно, пока не вошла в грот, направляясь прямо к графу, который перестал играть, засунул флейту в карман и, охватив руками молодую женщину, прижал ее к себе. Масалитинов мгновенно сорвал с груди своей крест и поднял его, пристально смотря на Фаркача; а тот хрипло вскрикнул и руки его упали. С искривленным лицом и пеной у рта, он дико пробормотал:

– Что это? Что это? Несчастная, откуда у тебя этот проклятый символ? Брось его, или я тебя задушу…

Но в эту минуту он увидел Михаила Дмитриевича, который бросился к Наде с поднятым крестом. В страшном бешенстве Фаркач исчез, как тень, между растениями, а Надя продолжала стоять подобно статуе.

– Придите в себя, вы спасены, – прошептал Масалитинов, прикасаясь ко лбу Нади крестом, силу которого только что узнал.

Та вздрогнула, глаза взглянули теперь сознательно, и она дрожащей рукой отерла лицо.

– Я не спала, но была точно парализована, утратив всякую силу сопротивления. Но по какому случаю пришли вы спасать меня, Михаил Дмитриевич? Вы знали, верили, что этот страшный человек – колдун?

– Да, Надежда Филипповна, знал, потому что я – уже не прежний скептик; я увидел и понял многое, что совершенно разбило мое неверие. И позвольте мне еще одно сказать вам. Я сознаю, что вы – правы, презирая меня, но не осуждайте бесповоротно! Ужасная фатальность вмешалась в нашу судьбу и разлучила нас; нечто страшное, губительное, непонятное творится вокруг нас и, если можете, простите меня за грех мой перед вами. Я тяжко наказан! Я – несчастнейший из людей, и непоколебимое предчувствие подсказывает мне, что вскоре я погибну ужасной смертью. Тогда помолитесь за меня и не бывайте никогда даже близко к Горкам, этому «сатанинскому гнезду», откуда несчастие и стало преследовать нас.

Он схватил и нервно сжимал ее руку, а Надя подняла глаза. Увидав отчаяние на его лице и блиставшие на глазах слезы, она почувствовала глубокое сожаление к любимому ранее человеку, и ненависть ее растаяла.

– Я буду молить Бога вернуть вам спокойствие и спасти вас от всего дурного, – тихим голосом проговорила она.

Вдруг раздались раздирающие душу крики, и оба они, перепуганные, бросились из грота, но тотчас же остановились изумленные. Около бассейна стояла на коленях Мила, а Бельский, в военном мундире, старался ее задушить; молодая женщина отбивалась и кричала под руками разъяренного человека, который как железными клещами сжимал ее горло.

– Верни мне жизнь, дьявольская пиявка! – рычал он хриплым голосом.

Масалитинов быстро очутился подле Милы, чтобы оттащить нападавшего; но в ту же минуту раздался отдаленный удар грома, пол задрожал и все огни потухли: музыка замолкла, и танцы прекратились. В то же время послышался голос Фаркача:

– Минуту терпения, mesdames et messieurs! Электрический провод испортился, и мы осветим залу по старинному.

Через несколько минут со всех концов сбежались лакеи с подсвечниками и канделябрами. Мила лежала на полу и ее поддерживал муж, а Бельский исчез.

Взволнованная и любопытная толпа стремилась в зимний сад. Пока Масалитинов с помощью товарища уносил Милу в дальнюю комнату, со всех сторон сыпались любопытные расспросы о случившемся:

– Хотели убить madame Масалитинову. Нападавший удивительно похож на моего мужа, в бытность его офицером, – разъясняла бледная и расстроенная Надя. – Но граф, как видите, в штатском.

Граф Адам также подоспел, бледный и видимо расстроенный.

– Какая неприятная история, – воскликнул он. – Дворецкий сказал мне, что у выхода схватили офицера, которого ищут с самого утра сторожа дома умалишенных доктора Вурстензона. Несчастному изменила жена и бросила его, а он сошел с ума и всюду ищет изменницу, чтобы задушить. Его уже взяли. Успокойся же, милая, ты совсем расстроилась, – прибавил граф, нежно обращаясь к жене.

– Я хочу домой, – ответила Надя. – Я очень устала; а ты, Адам, оставайся, чтобы не обидеть хозяина.

В эту минуту вошел Фаркач и объявил, что сумасшедшего уже увели, а многие дамы, испуганные внезапной темнотой, уехали.

– Какая досада! Испортили весь праздник! Ах, проклятый сумасшедший! – негодовал Фаркач. – Как, графиня, вы также уезжаете? – с сожалением прибавил он.

– Да, я очень испугалась; но я оставляю вам мужа, – несколько холодно ответила Надя.

– Я тоже, граф, хочу проститься и прошу вас извинить жену, она хочет домой. Мила оправилась, но вы понимаете, – что после такой истории ей нужен отдых, – сказал вошедший Масалитинов и спешно простился.

Не обмолвясь ни словом, ехал Масалитинов с женой домой. Мила дрожала как в лихорадке, зубы ее стучали и она куталась в шубу. Михаил Дмитриевич все это видел, но не решался привлечь ее к себе, поцеловать и успокоить лаской. Его охватило с непобедимой силой чувство ужаса и отвращения, которое внушала ему жена. В полумраке кареты он чувствовал пристально и вопросительно смотревшие на него зеленоватые глаза, минутами сверкавшие враждебным огнем. Он отвернулся, и сердце его болезненно сжалось; им снова овладело странное предчувствие, что в женщине этой таится его погибель.

На следующий день Масалитинов отправился на службу, по обыкновению, но дорогой вспомнил, что забыл портфель и решил вернуться за ним. Подъехав к дому, он увидел экипаж графа Фаркача, а от лакея узнал, что Мила приняла гостя в будуаре и приказала подать чай. Масалитинов знал, что г-жа Морель гуляла с ребенком; значит, Мила одна с таинственным колдуном, который приехал, вероятно, справиться о ее здоровье. Побуждаемый не ревностью, а любопытством, он пожелал узнать, что они говорили без свидетелей. Дальним коридором прошел он в комнатку, отделявшуюся от будуара дощатой перегородкой; в этом уголке стояли картоны, а освещался он небольшим, задернутым кисеей слуховым окошком из будуара. К нему-то и подошел он, встал на сундук и заглянул. Он увидел Милу на маленьком диванчике, всю в слезах; против нее, прислонясь к камину стоял Фаркач, мрачный и озабоченный.

– Повторяю тебе, – говорила в эту минуту Мила, – я не могу больше переносить такого ужасного существования. Сделай что-нибудь, чтобы Мишель не боялся меня. Ты знаешь, как страстно я его люблю, и потому ужасно мучаюсь, видя в его глазах не любовь, а страх и отвращение. Почему дом наш кишит ларвами, инкубами и всеми этими чудовищами невидимого мира? Вы жестоки и несправедливы ко мне. Вы даже ребенка не оставили нам! Он не такой, как все обыкновенные дети. Даже муж – профан – заметил это и не хочет его знать!

Она схватилась руками за голову и горячо, с отчаянием крикнула:

– Отец! Отдай мне душу моего ребенка. Изгони из его тела дьявольский дух…

– Ну, успокойся же и потерпи. Я…

– Нет, – прервала Мила, – я потеряла всякое терпение; я измучена, как загнанный зверь. Страшный Азима преследует меня и высасывает мою жизнь; Бельский нападает и хочет убить; а между тем я вырвала у него душу по твоему же приказу, чтобы дать место Баалбериту. Я служила тебе так, как ты того требовал; я терпела все молча, не выдавая никогда ничего; но теперь, отец, спаси меня!.. Иначе, я обращусь к моей матери и пусть охранит меня Небо, если ад не может!

Масалитинов слушал ошеломленный. Кто же этот человек, которого Мила звала отцом, и умоляла помочь ей? В эту минуту граф вздрогнул, а его темные и глубокие, как бездна, глаза внезапно остановились на слуховом окошке.

– Тише, безумная! – проговорил он, поднимая руку. – За этой перегородкой шпионит твой милый супруг, и он слишком уже много слышал! Надо покончить с ним!

С хриплым криком вскочила Мила с дивана, бросилась к перегородке и, трепеща, прислонилась к ней.

– Не смей трогать его! Ты дойдешь до него только через мой труп! А если, с помощью твоей проклятой науки, ты и его отнимешь у меня, я ни за что не отвечаю. Ты пробудишь всю ненависть, на какую способна моя душа, и каким бы могущественным колдуном ты ни был, есть у тебя Ахиллесова пята, и к этому-то уязвимому месту подползу я пресмыкающимся гадом. Не вызывай меня, отец!

Фаркач торопливо подошел и заставил ее сесть.

– Ты совершенно обезумела. Но, по отцовской слабости, я не могу видеть тебя в таком состоянии и не трону неблагодарного, которого ты любишь. Я лишу его только памяти, чтобы обезвредить его.

Он поднял руку, и его изощренный взор уставился на слуховое окошко. В ту же минуту Масалитинов почувствовал сильное головокружение и едва не упал с сундука. С трудом сошел он и, шатаясь, направился в кабинет, почти упал на диван и уснул крепким, тяжелым сном. Когда он проснулся через час, все слышанное изгладилось из его памяти.

На следующий день в городе узнали, что граф Фаркач уехал за границу. Его вызвали телеграммой по такому неотложному делу, что он даже не простился ни с кем; но управитель говорил, что через несколько недель он возвратится и даст еще несколько великолепных балов.

Потом мало-помалу, сначала втихомолку, а потом уже открыто, стали ходить странные слухи относительно интересного иностранца. Так, говорили, что появлявшихся на балу «туристов» не видели ни в одном отеле, а в чашах, которые им подавали, вместо красного вина была кровь, что подтвердил и кое-кто из офицеров, взявший одну из этих чаш. Рассчитанный слуга рассказывал, что в тот вечер зарезали несколько коз, и кровь их выпустили в ведро, которое подали в комнату барина. Наконец, кто-то из любопытных навел справку у доктора Вурстензона, и тот уверял, что душевнобольного офицера будто бы доставили его родственники; но так как подробности оказались очень неполными и противоречивыми, то и эта история осталась невыясненной.

Около месяца прошло после знаменитого бала. Граф Фаркач все еще не возвращался из путешествия; а у Бельского было так много серьезных дел, что он тоже большей частью отсутствовал, и Надя была чрезвычайно довольна своим одиночеством. Она много размышляла и о своем прежнем женихе, и о графе.

Неудовольствие на Масалитинова и презрение исчезли после встречи на балу. Она прочла в его глазах, что он глубоко несчастлив и многие обстоятельства заставляли считать вполне правдоподобным вмешательство злой силы в их судьбу; поэтому ненависть сменилась глубокой жалостью, а образ Михаила Дмитриевича снова выдвинулся отчасти и занял место в сердце Нади. Что касается мужа, то он становился для нее все более загадочным. Надя не понимала их взаимных отношений, а то, что она случайно узнала о вкусах Адама, вызывало отвращение и удивление. Мать рассказала ей со слов мальчика, служившего на кухне Бельского и приходившегося племянником ее горничной, что у молодого графа очень странный аппетит: каждое утро для него убивали теленка и подавали в уборную большой кувшин горячей крови, а кроме того, бифштекс, фунта в три, который он съедал в сыром виде с солью. Сверх того, он на ночь выпивал бутылку мясного сока да полдюжины сырых яиц.

Надю очень удивило такое обжорство, которого она никак не могла подозревать, зная, что с ней Адам обедал и ужинал, хотя и с аппетитом, но как все. Полученное ею в то время письмо от старой ключницы в Горках, которая была очень привязана к семье, довершило ее тревогу.

Старуха писала, что в усадьбе стало еще страшнее прежнего, и никто не мог понять, почему носившееся по аллеям парка и комнатам привидение, которое видели также на острове, похоже, как две капли воды, на графа, ее мужа, когда тот был еще офицером. По ночам слушались крики и стоны, а потом появлялась в растрепанном виде и с блуждавшими глазами тень, бегавшая по воде, как по земле. Одним словом, письмо было ужасно и произвело на Надю глубокое впечатление. Она сопоставляла рассказ ключницы со страшной историей на балу, когда сама видела двойника графа, пытавшегося задушить Милу; а из этого, естественно, следовало заключение, что были два Бельских: один, по-видимому, призрак, ненавидел Милу, а другой, живой – ее муж. Разобраться же в этой путанице она не могла.

Однажды Надя получила встревожившую ее записку от матери, звавшей ее к себе непременно в тот же вечер. Может быть, она нездорова? Но Зоя Иосифовна встретила ее веселая и, целуя ее, шепнула:

– У меня большой сюрприз для тебя, но это секрет.

– Сюрприз, даже с секретом! Где же он спрятан?

– Отправляйся в кабинет отца и увидишь.

Кабинет Замятина и две соседние с ним комнаты оставили нетронутыми; они были всегда заперты, и Зоя Иосифовна сама поддерживала в них порядок. На письменном столе лежали книги, бумаги и счета, все в том виде, как оставил ее муж.

Очень заинтересованная пошла Надя в дорогую ей комнату и, войдя в кабинет, с удивлением увидела, что с дивана поднялись двое мужчин. Узнав в одном из них адмирала, она радостно вскрикнула и бросилась в его объятия, и тут же разрыдалась, повторяя:

– Ах, крестный! Как я счастлива, что ты вернулся. Душа моя разбита. У меня – много, что сказать тебе и о многом просить.

Узнав затем Ведринского, она протянула ему руку, извиняясь, что не сразу заметила его.

– Успокойся, мы приехали с Георгием Львовичем избавить мир от двух негодяев. Миссия эта освободит и тебя от всего, гнетущего твое сердце, – нежно проговорил адмирал.

Надя вздрогнула.

– Сам Бог привел тебя сюда, крестный. Вокруг нас происходит нечто странное, скрывается что-то ужасное и непонятное; но ты, наверно, все объяснишь мне. Не правда ли?

Ведринский незаметно вышел в соседнюю комнату, а Иван Андреевич усадил Надю рядом с собой на диван и сказал, крепко пожимая ей руку:

– Теперь, дитя мое, расскажи без утайки все, что тебя тревожит и кажется тебе непонятным. Когда я разберусь в том, что касается тебя, то разъясню и остальное; а затем ты должна вооружиться всем своим мужеством и энергией.

Надя коротко передала о своем знакомстве с Бельским за границей, а затем, стесняясь и краснея, упомянула про свои странные отношения с графом, который никогда не предъявлял своих прав на нее и, по-видимому, даже сам не замечал этого. Далее она рассказала о странном и непонятном появлении незнакомой женщины в их спальне и прибавила:

– Вообще, Адам существо загадочное; он точно «двойной». Два раза видела я его бегавшим, как безумный, в военном мундире в то время, когда знала, что его нет дома; на последнем балу у графа Фаркача этот Бельский-офицер пытался даже задушить Милу. В другой раз Адам только что вышел, а когда я вошла в кабинет, то ясно видела одновременно его тень и тень другого человека, отраженные в гобелене, украшающем стену. В этом кабинете совершенно особенная, давящая атмосфера, точно трупный запах, да и по всему дому ходят иногда тени, слышатся шаги и вздохи, совсем как в Горках. Не знаю также, почему скрывает он от меня, что пьет свежую кровь и ест сырое мясо? Это, конечно, противно, но ведь запретить ему я не могла бы. Но в общем жаловаться я не могу – он добр ко мне; а все-таки мне с ним страшно, и часто я боюсь его. Мне также очень не нравится его дружба с Фаркачом. Какой это мрачный господин и в то же время страшный колдун!

Она рассказала историю Нероновой оргии и все странности последнего бала.

Адмирал слушал ее не прерывая, а при ее последних словах улыбнулся и спросил, не напоминает ли ей граф кого-нибудь?

Надя подумала с минуту и вдруг побледнела.

– Да, теперь вспомнила, и как могла я не заметить до сих пор? Фаркач – это оригинал портрета Тураева, который висит в Горках рядом с портретом Маруси. Но в таком случае… Фаркач… это – ужасный, проклятый Красинский. Теперь я уже многое понимаю!

– Да, дитя мое, ты угадала и должна вооружиться мужеством. Учитель наш, мудрый индус, наставил меня с Ведринским и послал пресечь деятельность этого человека, с которым я должен еще свести, кроме того, и наши личные счеты. Не отомщены еще: смерть Маруси, мо его друга Вячеслава, несчастной Бельской с сыном, разбитая жизнь твоего отца и Михаила Дмитриевича, словом, – длинен список жертв…

Развращенность общества, пороки его, преступления, излишества и все ужасы, являющиеся следствием такого порядка вещей, взрастили и придали смелость адским ордам; а те, покинув определенное им царство тьмы вышли на свет Божий и смешались с живыми. Прежде добро, вера и молитва служили преградой, которую эти исчадия ада не могли легко переступать. Но, при содействии своих воплощенных пособников, сатанисты расшатали эту преграду и получили теперь возможность наслаждаться материальной жизнью. Красинский и Бельский принадлежать именно к числу таких опасных и преступных существ, и их необходимо уничтожать телесно. Все сказанное мной покажется простакам невероятной сказкой; оккультисты же, имевшие случай заглянуть в этот страшный мир, знают, что я говорю одну правду. Но, милая Надя, будешь ли ты достаточно смела для этой великой борьбы и сумеешь ли владеть собой, чтобы Бельский не смог догадаться, что ты знаешь истину.

Надя на минуту закрыла глаза, собираясь с мыслями, а потом энергично выпрямилась.

– Не бойся, крестный, я сумею так все скрыть, что Адам ничего не заподозрит, а страшно мне не будет, потому что ты находишься около меня; значит, я под твоей охраной. Но что мне нужно делать?

– Молодец ты! Ну, так слушай. Я имею основание предполагать, что Красинского известили о грозящей ему опасности; а что враг этот никто другой, как я, он несомненно догадается. Поэтому неприятель постарается засесть в свою крепость, где он всего сильнее, – я хочу сказать, на острове около Горок. Так как Мила – его орудие, то он отправит ее с ребенком и Екатериной Александровной в имение; далее мы увидим, найдет ли он нужным открыто жить на острове или будет скрываться. Затем, более чем вероятно, что и Бельский пожелает быть вблизи своего сообщника, а потому предложит тебе переехать в его замок по соседству. Ты должна, не колеблясь, согласиться и поселиться там. Ввиду грозящей им опасности, один из них, а может быть, и оба отправятся, конечно, в свою общину за подкреплением, чтобы уничтожить меня. Мы же с Георгием Львовичем будем скрываться в окрестностях и воспользуемся отсутствием одного из двух чудовищ, чтобы уничтожить другого.

– Я буду сильна, крестный, и всячески готова помогать тебе! О! Как ужасен этот мир, над которым смеются профаны, а между тем самого Спасителя искушал сатана. Христос изгонял бесов, значит – они существуют, а в завещанной нам божественной молитве повелел молиться: «Избави нас от лукавого». Во все времена и у всех народов говорено об этом оккультном мире. Словно из щелей, то тут, то там выползал какой-нибудь необыкновенный факт, который люди, по невежеству, называли «суеверием».

– Да, дитя мое, вокруг нас кишат эти гадины, а когда им удается вырвать кого из нашей среды – путем ли сумасшествия, или самоубийства, – то такому случаю дают самые нелепые объяснения.

– Ах, крестный! – перебила его Надя и оживленно заговорила: – Я забыла сообщить тебе несколько фактов, которые наверно являются следствием влияния адских существ населяющих наш дом. Во-первых, я теряю все шейные кресты; потом, у себя дома я почти не могу молиться, а когда возвращаюсь из церкви у меня кружится голова. Адаму сделалось дурно на одной панихиде, а запах ладана вызывает у него рвоту. Спасибо тебе, спасибо, крестный, что приехал спасти меня от этого страшного наваждения.

Прошло несколько дней. В отдаленной комнате дома Фаркача сидели сам хозяин и Бельский. Оба они были мрачно озабочены, и Фаркач (Красинский) вдруг гневно сказал:

– Как я говорил тебе, Баалберит, нам грозит большая опасность; из-за пустяков учитель не стал бы предупреждать нас против сильного врага.

– Но кто может быть этот враг? – пробормотал Бельский.

Красинский разразился глухим смехом.

– Враг? Я давно знаю его, и раз он чуть было не стал для меня роковым. Этот проклятый отнял у меня Марусю, а его волшебные стрелы обессилили меня и я потом долго болел. Только случайно я тогда не погиб. Но теперь я его одолею, уничтожу, и до последнего издыхания вытяну из него жизнь. Теперь я не один: здесь ты, но, кроме того, я попрошу тебя съездить за подкреплением в общину. Я приглашу Уриэля, Бифру и Азима поддержать меня; а так как и мне в предстоящей борьбе понадобятся все мои силы, то я отправлюсь в Горки, где вы меня и найдете. Там у меня лаборатория, и я свободнее, чем здесь. Миле я прикажу ехать с ребенком тоже в Горки, потому что и она будет нужна мне. Виллу на острове я нанял на лето, значит, я могу даже открыто появляться там, когда захочу, а пока поселюсь инкогнито. Ты с женой поедешь в свой замок; это необходимо для того, чтобы завлечь в Горки моего презренного врага. Устроив там графиню, ты отправишься за нашими друзьями, а я тем временем займусь приготовлениями к решительной битве.

Обсудив еще некоторые подробности, друзья расстались.

На другой день после этого разговора Мила объявила за обедом мужу, что чувствует себя слабой и изнуренной, а потому желает отправиться в Горки с Екатериной Александровной, и притом как можно скорее в виду прекрасной весны.

– Но я знаю, что ты не любишь виллы, и решила поселиться в доме, где жили раньше Замятины. Таким образом, ты без отвращения можешь приезжать, Мишель. Что касается виллы на острове, то граф Фаркач писал мне и просил отдать ее внаймы на лето. Все странные легенды, которые он слышал об этом доме, очень заинтересовали его и он страстно желает его обследовать. Я дала свое согласие; потому что нет причин отказывать в такой простой вещи, – прибавила Мила.

– Превосходно, отправляйся, когда пожелаешь, а я приеду, когда позволит служба, – ответил Масалитинов с обычной холодностью, которая мало-помалу установилась между ними.

Как-то вечером возвратившийся только что из краткой деловой поездки Бельский сел на диван рядом с Надей, поцеловал ее и нежно заговорил:

– Ты очень бледна, милая моя. Не думаешь ли ты, что тебе будет полезен свежий воздух? Я хочу потому поводу предложить тебе кое-что. Я нашел здесь письма от управляющего моим имением «Бельковичи»… Ты знаешь, это поместье около Горок. Там накопилось много разных дел; управляющий настоятельно вызывает меня, и я должен ехать, но мне хотелось бы увезти тебя; замок удобный, парк великолепный, и я полагаю, что тебе будет хорошо там: ты расцветешь. Скажи, согласна ли ехать со мной?

– Ну, конечно; ты предупреждаешь мое желание, милый Адам. Мне давно хочется видеть этот замок, о котором рассказывают чудеса.

– Благодарю, дорогая. А скоро ли ты соберешься? Я должен выехать через три дня.

– Поспею. Я сейчас же прикажу горничной уложить вещи. Мне хотелось бы только проститься с мамой, Ростовской, Максаковой и некоторыми близкими друзьями, а для этого довольно и суток.

 

V

На другой день Надя отправилась к матери и уговорилась с адмиралом, что если граф уедет, то она тотчас сообщит ему письмом на имя Зои Иосифовны, в котором поместит условную фразу, а после этого они с Ведринским приедут и, под предлогом приведения в порядок семейных бумаг с библиотекой, остановятся в самом замке.

Замок очень понравился Наде, а еще более парк в его весеннем уборе. Она много гуляла и могла бы чувствовать себя счастливой в роскошном покое богатого дома, если бы ее не тяготил страх будущего и исключительность положения относительно странного, зловещего мужа, приближение которого и малейшая ласка вызывали в ней внутреннюю дрожь. Но она владела собой, неизменно выказывая мужу нежность и предупредительность. Однако такое постоянное притворство изнуряло ее, и телеграмма, вызывавшая графа на три или четыре недели за границу, явилась для нее истинным облегчением. Адам, казалось, был в отчаянии ввиду необходимости покинуть обожаемую жену; но Надя утешила его, обещая не уезжать из замка до его возвращения.

На другой же день граф уехал, а через несколько дней прибыл в замок старый господин, назвавшийся библиотекарем. Приехал он с помощником по просьбе графа Бельского, чтобы привести в порядок и составить каталог бумаг и книг. Адмирал с Ведринским были так хорошо переодеты и загримированы, что Надя сама не узнала бы их. Она приказала поместить их в комнатах рядом с башней, где находился архив, и никто в богатом и гостеприимном доме не заподозрил в чем-либо вновь прибывших, усидчиво работавших в библиотеке, куда им приносили даже обед и завтрак.

Красинский также перебрался в Горки и поместился, тайно, конечно, в подземелье. Он знал через Бельского, что молодая графиня в замке одна и, стало быть, беззащитна, а потому решил воспользоваться отсутствием «друга», чтобы привести в исполнение свой гнусный план овладеть Надей.

Однажды вечером Надя была одна в своем будуаре и читала книгу об оккультизме, очень заинтересовавшую ее. Она была увлечена чтением, как вдруг свинцовая тяжесть сковала ее члены, глаза закрылись и она откинулась на спинку дивана. Ей показалось тогда, что дверь будуара потихоньку отворилась и вошел высокого роста мужчина в белом; бронзового цвета лицо выражало необыкновенную силу воли. Надя хотела вскрикнуть, но не могла и чувствовала себя точно парализованной. Затем она увидела, что незнакомец подошел к ней, нагнулся и расстегнул ее пеньюар. В руке его ослепительным светом блистал какой-то предмет, который он приложил к ее обнаженной груди. Надя почувствовала страшную боль, точно от раскаленного железа, и вскрикнула. Открыв глаза, она испуганно огляделась кругом. Все было спокойно, электрическая лампа освещала роскошный будуар, отделанный атласом и кружевами, а книга валялась на полу. Пеньюар из белого crêpe de chine был полуоткрыт, и она чувствовала на груди жгучую боль, хотя на атласистой коже ничего не было видно.

«Какой странный сон»! – подумала она и позвонила горничной, чтобы та уложила ее в постель.

Но каково было ее изумление, когда на утро она увидела на груди маленький крест с удивительным наверху знаком, рисовавшийся на коже точно татуировка красными чернилами. Значит, она не спала. Но что бы это ни было, – сон или видение, – оно должно иметь великое значение. Ей угрожала, вероятно, какая-то опасность и святой знак будет оберегать ее. Она ощутила невыразимо сладостное сознание покоя. В своем странном положении она не чувствовала себя уже одинокой: кто-то бодрствовал над ней и охранял ее.

Дня через два после описанного странного видения Нади адмирал и Ведринский деятельно занимались в своей комнате таинственными приготовлениями. Из сундука они достали большую сандалового дерева шкатулку с чудной инкрустацией и вынули из нее темный металлический диск с кабалистическими знаками, палочку с семью узлами и магический кинжал с фосфоресцирующим лезвием. Вооруженные этими предметами, они прошли в будуар хозяйки дома, рядом со спальней. Надя лежала и, казалось, крепко спала.

Было около полуночи. Адмирал положил металлический диск на пороге спальни, жезлом начертал в воздухе магические знаки и, после этого, вместе с Ведринским спрятался за тяжелой бархатной портьерой.

Едва старые часы в замке пробили полночь, как вдруг в маленькой, выходившей в сад зале послышался легкий шум шагов, и при слабом свете луны, пробивавшемся сквозь кружевные занавески, они увидели Красинского, который почти бежал через будуар в спальню; но не успел переступить порог, из уст его вырвался глухой крик, и он прилип точно к металлическому кругу. Он повернулся, чтобы бежать прочь, а ноги, скользя по металлу, не отставали от него; несмотря на все отчаянные усилия, он был пригвожден к месту, мертвенно бледный и с пеной у рта. В эту минуту адмирал вышел из своей засады и, остановившись перед врагом, сказал презрительно:

– Приветствую вас, благородный Красинский, в похищенном теле несчастного Вячеслава. На этот раз я держу тебя, кровопийца, подлая тварь, разбойник! Час правосудия пробил, наконец и теперь ты не скроешься, а вернешься в ад, из которого выскочил.

Красинский выпрямился и, в свою очередь, смерил противника гневным взглядом. К нему вернулись, очевидно, спокойствие и сила.

– Да я попал в ловушку, но еще не побежден, в чем ты сейчас убедишься, хвастливый невежда, который смеет нападать на человека ученее его.

Он поднял руку, на которой сверкало знаменитое кольцо Твардовского, и закричал диким голосом:

– На помощь, учитель! Спаси меня, ты близкий мне!

Он проворно стал бормотать формулы и заклинания, а из кольца, которое он повернул между тем камнем в сторону адмирала, исходили клубы черного, зловонного дыма, от которого у того закружилась голова, и он отступил. Минуту спустя, раскат грома словно потряс замок до основания, и подле Красинского появился черный, омерзительный дух. Одной рукой он обхватил колдуна, а другой взмахнул чем-то вроде огненного трезубца, которым ткнул затем в металлический диск; тот подскочил и отлетел в другой конец комнаты. Столб огня и дыма окутал обоих, и, сметенные точно порывом бурного ветра, опрокинувшего на пол адмирала, они исчезли в пространстве.

– Экая неудача, – прошептал адмирал, когда Ведринский помог ему подняться. – Чудовище это кажется в самом деле неуязвимым; но теперь, друг мой, надо быть настороже. Каждую минуту мы рискуем смертью; ясно, что негодяй сделает все, даже невозможное, чтобы погубить нас.

Адмирал разбудил Надю, наказал ей бодрствовать и молиться, как бы это ни было трудно, и передал вкратце случившееся. Испуганная, но бодрая духом Надя все обещала, присовокупив, что со времени появления светлого видения, запечатлевшего крест на ее груди, она ничего больше не боится.

Затем адмирал с Ведринским ушли в свою комнату; но поочередно один спал, а другой читал формулы и совершал предписанные окуривания. Однако ночь прошла тихо, так же как и два следующие дня; но время это было тяжелое, тревожное, а часы тянулись томительно, в беспрестанном ожидании нападения со стороны опасного врага.

Надя жила также в лихорадочном волнении, но владела собою и молилась с усердием, которое умиляло ее крестного и восхищало Георгия Львовича.

Вечером, на третий день, Ведринский спал, а адмирал читал формулы; как вдруг по комнате пронеслась гармоничная вибрация, а маленький аппарат на столе завертелся, выбрасывая искры. Адмирал бросился к столу и поспешно положил на аппарат металлическую блестящую пластинку, на которой стали появляться золотистые знаки, потухавшие, сверкнув на минуту. С лихорадочным вниманием следил адмирал за появлением таинственных знаков, а потом вздохнул тяжело и вместе с тем облегченно, закрыл аппарат и разбудил спавшего.

– Я получил послание от Манармы. Он предупреждает, что нападение Красинского произойдет в эту же ночь, но он поддержит нас. Вставай, друг, надо приготовиться немедля.

– Мы опять пойдем в будуар? – спросил Ведринский.

– Нет, я получил приказ ожидать в твоей комнате, выходящей в сад.

В обширной, с небольшим количеством мебели комнате, занимаемой Ведринским, стены были выкрашены белой масляной краской, и широкое венецианское окно выходило в сад. С помощью Георгия Львовича адмирал перетащил в смежную комнату всю удобную для переноски мебель, а затем начертил на полу посреди комнаты большой круг красным мелом. Оба надели длинные белые хитоны, стянутые в талии шелковым шарфом; адмирал повесил на шею небольшой золотой рожок, похожий на охотничий, и заткнул за пояс меч, на длинном и остром клинке которого были начертаны магические знаки. Ведринский взял большой хрустальный сосуд с голубоватой водой, кропило и старинную книгу. Став в средине круга, Георгий Львович начал читать заклинания, обрызгивая воздух на все четыре стороны; адмирал же в это время чертил мечом кабалистические знаки.

В эту ночь Красинский находился в своей подземной лаборатории, занимаясь различными приготовлениями. Лицо страшного колдуна было мрачно и озабочено, а в глазах его, глубоких как бездна, вспыхивали минутами гнев и ненависть. Посредине залы он положил на каменный пол большой металлический диск, а вокруг разместил семь треножников с угольями и смолистыми ветками, полив их едкой, серного запаха эссенцией. В средине круга он поставил низкий стул.

– Я должен избавиться от этого врага, иначе не могу более существовать! – проворчал он. – Он неустанно будет терзать меня, и мне суждено сгнить в этом подземелье. Враг стал еще опаснее после своего возвращения сюда. Я чувствую это.

Надев черное трико и нагрудный знак в виде опрокинутого треугольника, он стал на металлический диск и, подняв жезл, начал обряд вызывания. Вскоре наверху жезла показался зеленоватый огонек, который затем отделился и зажег семь треножников, наполняя подземелье зловонным дымом. Минуту спустя, на треножниках произошли взрывы, а из облаков дыма появились шесть черных отвратительных существ; они сгруппировались вокруг одного треножника, на котором словно кипела какая-то, до бела раскаленная масса. Тогда взрыв, сильнее предыдущих, потряс стены подземной залы, и из красной пламенной массы, окутанной дымом, поднялся страшный демон, который за три дня перед тем спас Красинского и назван был легендарным именем Твардовского. Красинский пал ниц, а потом, отрывистым голосом изложив свои жалобы на адмирала, молил помочь ему. Зловещая улыбка скользнула по лицу видения.

– Желание твое законно. Тотчас же выйди в астрал и исполни свою справедливую месть. Я же буду здесь охранять твое тело; значит, ты можешь быть спокоен. Тебя там ждут, но твой противник бессилен в борьбе с нами.

Красинский горячо поблагодарил и, достав из-за по яса большой плоский флакон, открыл его; находившаяся в нем жидкость была красная и дымилась с приятным, но очень крепким запахом, наполнившим все подземелье. Осушив флакон, он вдруг завертелся на месте с все возраставшей и под конец ставшей головокружительной быстротой. После того из места солнечного сплетения стал понемножку выделяться густой, красноватый пар, который, все усиливаясь, как бы окутал его всего; затем пар сгустился и отдалился, а тело, став тогда безжизненным и мертвенно-синим, рухнуло на стул.

Клубясь теперь уже вне круга, пурпурное облако расплылось и быстро приняло форму лежавшего человека; это был Красинский, но как будто отлитый из раскаленного металла и огненной лентой привязанный к материальному телу. По прошествии минуты астральное тело колдуна точно врезалось в стену и исчезло.

Прошло около часа, как адмирал и Ведринский стояли на своем посту. Внезапно почувствовали они какую-то непонятную истому, а комнату стал наполнять все усиливавшийся запах серы; стены, пол и мебель начали трещать, а большая восковая красная свеча в руке Георгия Львовича почти тухла. Вдруг из темных углов появились омерзительные существа, полулюди, полуживотные; они подползли к магическому кругу, сгруппировались около него и вперили в обоих свои зловеще злобные глаза, обдавая их вонючим воздухом, от которого у тех кружилась голова. В то же время на белой стене обрисовалась красноватая тень, быстро уплотнявшаяся.

У Ведринского волосы стали дыбом на голове от ужаса, но он энергично боролся со своей слабостью, бесстрашно повторяя формулы и опрыскивая воздух; но его ударил в лицо порыв зловонного воздуха и он чуть было не задохнулся. Все кружилось перед ним; книга и кропило выпали из рук, глаза закрылись и он, как сноп, повалился на пол. Падение молодого неофита сопровождал звонкий, глумливый смех; красная тень приняла теперь облик человека, отвратительная голова гримасничала с дьявольски злой усмешкой, а руки то быстро вытягивались, то сокращались.

Адмирал тоже ощущал странное оцепенение, и взгляд его прикован был к двум громадным рукам с крючковатыми, как когти, пальцами, которые постепенно приближались к магическому кругу. Замиравшим усилием воли поднес он к губам маленький золотой рожок, и раздался звонкий, гармоничный звук, который эхом унесся в даль. Послышался свист, а затем треск, словно от воды, вылитой на раскаленное железо; гигантские руки, скрючившись, отодвинулись было, но тотчас же снова приблизились и протянулись теперь уже за круг, пробуя достать Ивана Андреевича.

Но в этот миг подле него появилось белое облако, которое мгновенно сгустилось, и явился Манарма. Сноп лучей окружал голову мага, а в руке его тысячью огней сверкал крест, поднятый над головою адмирала. Поток живительного тепла, вместе с мягким освежающим ветерком, обдал того, точно по волшебству возвращая ему силу и энергию.

Двойник колдуна стремительно отступил, прижавшись к стене; но, по повелительному жесту мага, Иван Андреевич бросился стрелой и ударил в стену магическим мечом. В ту же минуту отражавшая тень человека стена залилась точно пурпурной жидкостью. Весь дом вздрогнул будто от ужасного громового удара, и все стекла венецианского окна разлетелись вдребезги.

Сметенные, словно порывом ветра, Иван Андреевич и Ведринский с силой были отброшены к противоположной стене, где и упали без чувств, а Манарма исчез.

А на дворе в это время ревел ураган; бурный ветер с корнем выворачивал деревья и вздымал тучи песка, снося все на своем пути. Наконец проливной дождь положил конец циклону.

В подземелье ничто как будто не изменилось: на жаровнях все еще горели, потрескивая, смолистая травы, а темные духи продолжали охранять лежавшее на стуле посредине металлического круга тело. Вдруг где-то вдали послышался раскат грома, и в подвал влетело белое облако, озарив его ослепительным светом. В магическом круге появилась стройная и заключенная словно в светлый шар фигура мага. Манарма встал между безжизненным телом и огромным, раскаленным точно шаром, явившимся из стены. Как стрела, направлялся он к телу, со свистом, треском и выбрасывая снопы искр. Но в ту же самую минуту из поднятой руки мага сверкнуло пламя и пересекло огненную нить, соединявшую шар с телом. В воздухе прозвенел мрачный и словно предсмертный крик, после чего все стихло, и наступила полная тьма.

Около часа прошло после страшной ночной драмы. По озеру быстро пронеслась, мелькнула лодочка с одиноким гребцом и причалила к лесистой части острова. Посетитель привязал лодку в кустах, поспешно направился к монастырским развалинам и подал сигнал о своем прибытии. Ждать ему пришлось довольно долго, и когда наконец отворился скрытый вход, то его встретил бледный, расстроенный и дрожавший карлик.

– Где Ахам? Разве он не ждет меня? – спросил прибывший, поспешно направляясь к той части подземелья, где жил Красинский.

– О, господин Бифру! Здесь произошло нечто ужасное, – пробормотал карлик. – Учитель Ахам делал великие вызывания, и я знаю, что являлся даже сам глава, а потом произошло что-то страшное. Мы с Фалько были за дверью и читали формулы, как вдруг стены задрожали так, как будто все рушилось; раздались взрывы, гром, крик и необыкновенный топот, а потом все стихло. Учитель Ахам не подает признаков жизни, а войти я не смел, – закончил, дрожа всем телом, карлик.

С нахмуренными бровями на минуту остановился Бифру перед входом в лабораторию: массивная дубовая дверь треснула во всю высоту; но затем он порывисто отворил ее. В зале было темно и стоял странный запах: смесь серы, смолы и каких-то мягких духов.

Нервно подергиваясь, Бифру с минуту простоял на пороге, а потом приказал карлику принести огня. Тот проворно зажег свечи в канделябрах и тогда можно было видеть происшедшее опустошение в лаборатории. Пол был усеян обломками мебели и инструментов, обрывками книг и одежды; металлический круг разбит был на три части, а стены точно забрызганы черным и красным; кроме того, в стене видна была большая дыра, как будто от пронизавшей ее бомбы, и посреди всего этого разрушения валялось нагое тело Красинского, лежавшего на спине, с почерневшими и словно обуглившимися конечностями.

На месте солнечного сплетения (под ложечкой) виднелось широкое черное пятно, а над ним начертанный точно красными чернилами кабалистический знак с крестом наверху. Увидав этот знак, наклонившийся было над трупом Бифру с глухим криком отшатнулся.

– Знак мага! Его поразил меч мага! – бормотал он мертвенно бледными губами, прислоняясь к стене.

Минуту спустя он выпрямился и провел рукою по лбу.

– Не знаю, созвать ли мне братьев ордена, или самому похоронить Ахама? – проворчал он. – Жаль, очень жаль его! Такого ученого трудно заменить!

Он вздохнул, подумал с минуту и прибавил вполголоса:

– Я приготовлю тело так, чтобы оно не могло разложиться. Может быть, братья придумают. Надо предупредить Уриеля и Баалберита. Все необходимое должно находиться здесь; такой предусмотрительный человек, как Ахам, не мог не иметь под рукой всех нужных средств.

Он позвал карлика и с его помощью приготовил все необходимое. Принесли длинный, черного дерева ящик, спрятанный за занавесью в соседней комнате. Затем карлик указал ему место, где Красинский сохранял свои снадобья, и по приказанию Бифру принес со двора большой мешок земли, клетку с крысами и черную кошку.

Смешав землю с фосфором и различными сильно пахучими веществами, Бифру зарезал кошку и несколько штук крыс, кровью которых полил землю, а этой слизистой массой обмазал все тело, за исключением рта, ноздрей и глаз; далее он запеленал труп, как мумию, в полотно и с силой, которую трудно было предположить в таком худеньком человеке, приподнял Красинского и положил в ящик, внутренность коего была обита отливавшим всеми цветами радуги металлом с кабалистическими знаками.

Осыпав внутренность фосфоресцировавшим порошком, Бифру закрыл ящик крышкой с отверстиями и, с помощью двух карликов, стащил его в небольшую круглую залу, где стояла статуя Люцифера. Вокруг гроба они поставили шандалы с черными зажженными свечами, семь жаровен с угольями, а ящик покрыли сукном. Бифру приказал карликам дежурить по очереди, поддерживая курения и читая заклинания. После этого он удалился, объявив, что займет помещение Ахама и останется в подземелье до прибытия других…

Уже светало, когда адмирал и Ведринский пришли в себя. С ужасом смотрели они на стену, залитую точно кровью, и на сказочное рогатое существо, начертанное как бы темными линиями на этом пурпурном фоне. На груди чудовища виднелся кабалистический знак с крестом над ним. Адмирал перекрестился и вздох облегчения вырвался из его груди.

– Красинский умер. Это был страшный противник и, не приди Манарма на помощь, нас не было бы теперь в живых.

– Как раз вовремя, Иван Андреевич, ты затрубил в рог.

– Как знать? Может быть, и слишком поздно. Манарма предвидел, что борьба не по силам нам, но и Маруся тоже следила; может быть, она раньше меня позвала его. Видишь эту розу? Это она оставила в доказательство своего присутствия.

Он поднял цветок и положил в карман. Затем они обсудили, каким образом уничтожить, или скрыть от прислуги страшное изображение на стене. Теперь адмирал понял приказание Манармы запастись масляной, скоро высыхавшей краской и, не теряя времени, распаковал ящики. Они оба принялись закрашивать, и таинственный рисунок скоро исчез под краской почти совсем, если не считать появившегося на белой стене розоватого оттенка; но он был очень незаметен, а внимание слуг все обратилось на разбитое окно и повреждения в саду.

Однажды вечером, недели через две после описанных событий, Мила и г-жа Морель сидели в небольшой зале, прилегавшей к террасе, где в начале рассказа мы видели семейство Замятиных. Со времени страшной грозы, нанесшей столько бед и проложившей словно прогалину между Горками и замком Бельского, погода испортилась; стало холодно и дождливо. В этот вечер погода была отвратительная: весь день шел дождь, небо потемнело, а озеро покрылось густым туманом, который совершенно окутал остров. Дамы были одни. Екатерина Александровна вязала детское одеяльце, украдкой взглядывая на Милу; несмотря на ярко горевший в камине огонь, распространявший приятную теплоту, молодая женщина, сидя против в кресле, зябко куталась в плюшевый плед. Вдруг г-жа Морель сложила на стол работу.

– Мила, что с тобой эти дни? У тебя нехороший вид, ты заметно похудела и побледнела, стала такой нервной, что вздрагиваешь при всяком шуме. Скажи, что с тобой?

– Ах, я и сама не знаю, тетя; но какая-то смутная тревога, предчувствие, что нам грозит опасность или несчастие терзают меня и не дают покоя, – ответила та усталым голосом. – Я сама не понимаю, – прибавила нервно Мила. – Иногда мне страстно хочется, чтобы Мишель скорее приехал, а минуту спустя хочу, чтобы муж вовсе не приезжал сюда. Он ненавидит Горки, да и мне это место становится противным; я хотела бы уехать отсюда. Вероятно, я не останусь здесь до осени! Поверишь, тетя, что я, никогда ничего не боявшаяся, становлюсь трусихой. По ночам я отворяю дверь в комнату ребенка и чув-392 ствую себя спокойнее, когда слышу храп няни, от которого дрожат стекла. Не странно ли это?

Г-жа Морель облокотилась и задумалась, нервно теребя часовую цепочку; она была озабочена и смущена.

– При всем моем скептицизме, должна признаться тебе, Мила, что здесь происходит что-то загадочное. Ночью я слышу шаги в коридоре, или шелест шелковых юбок; а на днях произошло нечто совершенно невероятное. Я уже собиралась лечь спать, как вдруг ясно услышала, будто по коридору и даже мимо моей двери тащат что-то тяжелое, а в то же время лает и ворчит собака. Я схватила свечу, отворила дверь и осветила коридор, а мимо меня, задев даже, пробежала собака твоей покойной матери. Я узнала ее по серебряному, кавказскому с чернью и тремя эмалевыми колокольчиками ошейнику; с собаки текла вода. Она исчезла, а я, как ошпаренная, бросилась в постель, но всю ночь не сомкнула глаз.

В эти минуту маленькие часы на камине пробили половину двенадцатого.

– Уж поздно. Тебе надо лечь, ты так бледна, бедное дитя мое.

– Нет, нет, тетя. Я не хочу спать. Если ты не устала, останься со мной и поговорим.

– С удовольствием, Милочка; я сама предпочитаю поболтать лишний часок одиночеству в своей комнате. Только извини, я уйду на четверть часа отдать распоряжение Аксинье и потом отпущу ее. Кстати, – прибавила она, вставая и временно свертывая работу, – я нахожу, что Надя довольно неделикатна. Уже более месяца, как она здесь, а к тебе так и не показалась. Очень глупо так резко выказывать свое неудовольствие.

– Тем лучше, я вовсе не желаю ее видеть.

Оставшись одна, Мила откинулась на спинку кресла и задумалась. Ее мучило и пугало одно обстоятельство, которого она не могла доверить Екатерине Александровне. Вскоре по прибытии в Горки она получила известие от отца, что он сперва тайно поселится в подземелье и будет беседовать с ней, а через несколько дней явится официально, как граф Фаркач. Но с тех пор она не получала никаких известий, не видела отца, а потому не понимала, что значило это молчание; тревога ее усиливалась с каждым днем.

Пробила полночь, как вдруг внимание Милы привлек странный треск, и порыв холодного, зловонного воздуха пахнул ей в лицо. Она вздрогнула и выпрямилась. В эту минуту дверь на террасу с шумом распахнулась и на пороге появилась высокая черная фигура человека, который прислонился к притолоке, скрестив руки на груди…

Мила застыла от ужаса, смотря на таинственного посетителя, одетого словно в какое-то черное и точно волосатое трико; землистого цвета и мертвенно-бледное лицо его коробила судорога и, хотя походило оно на лицо ее отца, но черты приняли странное сходство с бывшим женихом г-жи Морель, Казимиром Красинским, – портрет которого она часто видела у своей приемной матери.

– Папа, – прошептала Мила, делая шаг к нему.

– Отойди и не приближайся ко мне, – произнес глухой голос. – Я исчез, я умер. Не пугайся, это не надолго! Я пал жертвой ужасной подлости, но все же сумею добыть себе новое тело; вероятнее всего то самое, у которого на твоих глазах сменился хозяин. Ха-ха-ха! Только теперь я опасен, потому что стал вампиром и жажду крови; хотя тебе я не причиню зла.

Он отступил и точно растаял в ночной мгле, а совершенно подавленная Мила упала в кресло, дрожа как в лихорадке. Отец ее – умер… отец – вампир… то есть стал одним из тех таинственных и страшных существ, которые ненасытно жаждут жизненной силы здорового и крепкого человека! Насколько опасно подобное вампирическое существо она убедилась на собственном опыте, а можно ли ручаться, что вампир пощадит ее мужа или ребенка? И Мила дрожавшей рукой отерла влажный от испарины лоб. Ее душил оставшийся после мерзкого существа трупный запах и еще минуту она боролась со слабостью, а потом лишилась чувств…

Открыв глаза, она увидела, что г-жа Морель терла ей виски одеколоном и давала нюхать соль.

– Право, Мила, тебя нельзя и на пять минуть оставить одну. Скажи мне, зачем это в такой холод ты открыла дверь на балкон, и отчего упала в обморок?

– Не знаю, тетя. Я задыхалась, мне не хватало воздуха, и потом эти отвратительные нервы мои! – прошептала Мила, обнимая г-жу Морель и разражаясь судорожными рыданиями.

На другой день после описанного происшествия адмиралу удалось кратко побеседовать с Надей в библиотеке, после чего та рано легла спать, ссылаясь на сильную головную боль, и отпустила горничную, а по прошествии часа неожиданно вернулся граф. Он казался усталым и озабоченным; узнав, что у графини мигрень и она уже спит, он не захотел тревожить ее и приказал приготовить постель в своей прежней спальне, куда тотчас и удалился.

Пробило полночь, и в обширном замке все спало. Адмирал тихо вошел в комнату графа и, как тень, подкрался к его постели. Бельский лежал неподвижно; тело его точно окоченело, рот был открыть и состояние его походило на каталепсию. Иван Андреевич поспешно вышел, а минуту спустя снова вернулся уже с Ведринским, который нес большую миску, кропило и простыню, и Надей – с горевшей восковой свечой в руках; сам адмирал нес серебряный подносик с освященной облаткой.

– Вампир временно покинул захваченное чужое тело, чтобы искать новых жертв, но мы отрежем ему путь отступления, строго сказал адмирал.

Надю он поставил в ногах постели, а Ведринского у изголовья и, взяв кропильницу, окропил сначала тело, читая заупокойные молитвы. Затем он произнес трижды:

– Адам Бельский! Во имя Господа нашего Иисуса Христа, Коего ты с верой исповедовал до последнего издыхания, очищаю тело, оживлявшееся душой твоей, от соприкосновения с нечистым, овладевшим им духом. Влагаю в уста твои освященный хлеб, которого тебя лишили путем злодеяния. Он будет тебе защитой.

Сказав это, он вложил кусочек облатки в открытый рот, который немедленно закрылся. В то время, как Иван Андреевич произносил имя Бельского, над головой лежавшего тела появилось беловатое облако, которое быстро затем изменилось, приняв облик настоящего графа Адама, пристально смотревшего на присутствовавших с чувством глубокой благодарности. Призрак перекрестился, потом побледнел и растаял в воздухе. Тогда адмирал вложил свечу в окоченевшую руку, закрыл тело простыней с большим крестом посредине и кабалистическими знаками по углам, а на уста наложил крестик. После этого Ведринский и Надя вышли, адмирал же остался и, опустившись на колени у изголовья, стал молиться, ожидая возвращения сатанинского духа.

Ждал он недолго. Не прошло и нескольких минут, как распахнулось окно и темная человеческая тень, со свистом и треском, устремилась к телу, с которым ее соединяла тонкая огненная нить, теперь только ставшая заметной. Не доходя на шаг до постели, призрак застыл на месте, а затем откинулся назад с глухим стоном и корчась. Огненная связь натянулась, как струна, и потом лопнула, с глухим взрывом, а призрак упал, словно перевернулся в воздухе и исчез за окном. Тогда адмирал снял простыню, погасил свечу и вышел из комнаты, оставив только золотой крестик, как бы замыкавший уста.

– И второй демон наткнется на уничтоженный переходной мост, – подумал довольный Иван Андреевич.

Подземную залу, где стояло тело Красинского, мрачно освещали четыре черных свечи в серебряных шандалах, а карлик, сидя на полу перед статуей Люцифера, жалобно читал нараспев заклинания. Часы на вилле пробили полночь, как послышался шелест словно сухих листьев и по подвалу пронесся порыв холодного ветра. Немного спустя, приподнялась крышка гроба и показалось бледное лицо Красинского. На мертвенном лице его живы были лишь глубоко впалые глаза, горевшие как два угля. С кошачьей ловкостью проворно соскочил он на пол, схватил лежавшее на столе перед истуканом кольцо Твардовского и бесшумно выбрался из подземелья в поисках за новым телом, которое дало бы ему возможность безнаказанно совершать новые и новые злодеяния. Как темное облако, неслось по воздуху таинственное и опасное существо, окутанное чем-то вроде дымчатой мантии. Живые не замечали его, конечно, но ночные животные кидались в сторону и бежали при виде вампира.

Полет свой Красинский направлял к замку Бельского. Он знал, что тот вернулся, потому что «граф» побывал в подземелье и сообщил Бифру, что Уриэль и Азима, задержанные делами ордена, прибудут только через несколько дней; причем весть о смерти Ахама глубоко потрясла его. А направлялся Красинский в замок с целью отобрать у Баалберита им же данное тому тело. В качестве новой «квартиры» тело Бельского оказывалось в данную минуту ближе всего; кроме того, им и легче завладеть, потому что, вследствие сношений с ларвой, Баалберит ослабел и не пустил вообще прочных корней в своем новом теле. Вернулся он, наверно, расстроенный, усталый и спит, а по всем вероятиям выйдет в астрал. Этим его отсутствием Красинский и задумал воспользоваться, чтобы с помощью сатанинской науки и вампирической силы прогнать Баалберита и занять его место. Тогда… – и жестокая, циничная усмешка скривила губы призрака, – несмотря ни на что, он будет по праву обладать Надей, сделавшись ее мужем.

Он беспрепятственно проник в старый замок, все закоулки которого прекрасно знал, проскользнул в комнату Бельского и тихонько приподнял портьеру. Инстинкт привел его прямо к цели. Но вдруг злой дух с хриплым криком отшатнулся, увидав, что не в состоянии подойти к постели, которую окутывала дымка голубоватого света, а над головой трупа парил в воздухе лучезарный крест.

– Проклятие! Игра моя здесь проиграна! – прошептал темный дух, дрожа от бешенства и исчезая через окно.

Но там он столкнулся с таким же черным и плотным, как сам, существом, а два зеленых, фосфоресцировавших, словно у дикого зверя, глаза вперили в него взгляд, дышавший ненавистью и лютой злобой.

– Опоздал, предатель! Не получить тебе этого тела, которое ты собрался похитить у меня, как задумал отнять и многое другое. На этот раз ты сам в дураках! Ха, ха, ха!

Злорадный смех прозвенел в ушах Красинского, но он в свою очередь так же враждебно и насмешливо сказал:

– Я нахожу, Баалберит, что рассудок твой помутился от пребывания в теле благочестивого графа Бельского. Какие же мы были бы демоны, если бы нашими поступками руководили великодушие и человеколюбие, а серд ца наши не горели завистью, насилием и братоубийственной враждой? Мы оказываем друг другу услуги потому только, что это нам выгодно; отсюда ясно, что чем больше будет наших среди живущих, тем мы будем сильнее. Я ведь имел уже тело, так почему же мне было не помочь тебе завладеть телом Бельского? Но раз только тело это может пригодиться мне самому, то, конечно, я не стеснюсь изгнать тебя из него. Никто не мешает тебе проделать то же самое, а с твоим знанием и при помощи братства ты можешь сыскать новую квартиру. Мне же необходимо как можно скорее устроиться; я не могу выносить полную опасностей, жалкую жизнь вампира. Пока до свиданья. Мне пора домой: я чувствую, что слабею. – И с головокружительной быстротой темный силуэт его исчез в пространстве.

Баалберит стоял неподвижно, с бешенством и отчаянием озираясь вокруг. Все это принадлежало ему: и древний, великолепный замок, и молодое, полное жизни тело, и обаятельная женщина, от которой предатель Красинский удалил его, воспользовавшись его временной слабостью и спутав его с ларвой. Кроме того, в этом, захваченном чужом теле, с которым еще не успел освоиться, он потерял большую часть своих оккультных сил; ясновидение и знание притупились, а у него не было времени, чтобы сделаться полным хозяином нового организма и пользоваться всеми прежними способностями… А в сущности, как мало содержательна была эта мрачная и посвященная злу жизнь, с ее постоянной погоней за преступлениями, ради поддержания материальной силы в астральном теле. Кровь, вечно – кровь для того, чтобы влачить ужасную жизнь вампира. Невыразимая горечь охватила Баалберита; впервые за много-много лет в этой потускневшей и загрязненной душе шевельнулось сожаление о далеком прошлом, когда он был ребенком и его благочестивая мать молилась вместе с ним, а он был так спокоен и счастлив… Это был тот момент, когда несокрушимое наследие Отца Небесного, божественная искра заявляла свое присутствие и подсказывала ему, что преступление не дает мира и счастья…

Темный дух отвернулся и как бы растаял в беловатом тумане зари. Тяжело и медленно поднялся он наверх, как вдруг его подхватила холодная волна и повлекла к видневшемуся вдали лесу. Он был теперь не один: другие, черные и отвратительные, подобно ему, тени спешили, гонимые тем же током к невидимой еще цели, которая, однако, вскоре обозначилась.

Это был бледный и расстроенный юноша, с безумным взором и дрожавшими губами. Стоял он, прислонясь к дереву и платье его было расстегнуто; от холодного пота волосы прилипли ко лбу, а в сжатой руке блестел револьвер. Его вплотную окутывало темное облако и вот к этой-то ауре, где уже кишели черные отвратительные существа, направился Баалберит с его спутниками. У прозрачных, волновавшихся теней с искаженными лицами одни лишь глаза казались живыми и с алчной жестокостью пристально смотрели на несчастного, еще боровшегося против ужаса самоистребления. Зеленые, синие, красные искры роем витали вокруг его головы, а гадкие твари липли к нему, мучили его, подталкивали и внушали положить конец жизни, ничего будто бы не обещавшей впереди и не имевшей более цены…

Увидав властного демона, мятежная масса подонков невидимого мира раздалась, давая ему дорогу. В эту минуту несчастный поднял оружие; но, прежде чем он у спел спустить курок, подле него блеснул широкий луч золотистого света, который окутал его голову и отодвинул дьявольскую свору.

Баалберит знал, что это значило: кто-нибудь, любивший этого человека, горячо молился за него. Теперь слышался вдали церковный колокол, призывавший людей на молитву. Гармоничный, могучий звон привел в движение атмосферные волны и из пространства посыпались серебристые искры.

Этот блестящий дождь пал и на несчастного, отгоняя от него и обращая в бегство окружавшие до того времени зловредные существа. И вдруг в нем произошла необыкновенная перемена. Он стал прислушиваться к дрожавшим в воздухе звукам, которые как будто и его призывали к стопам милосердного Отца вселенной; к горлу его подступали слезы, пистолет вывалился из рук и, упав на колени, он прошептал:

– Помилуй мя, Господи!

Словно сметенные бурным ветром, духи тьмы рассеялись, шипя от бешенства, как змеи. Добыча, уже бывшая почти в их руках, ускользнула, и они направились в другое место, за иными жертвами, новыми убийствами или самоубийствами, чтобы насытиться жизненным флюидом, кровью и разлагавшимися телами, словом, тем, что и составляет пищу этих мерзких тварей…

 

VI

На утро следующего дня замок Бельского пришел в волнение. Удивляясь, что барин долго не звонит, камердинер вошел в комнату и увидел графа лежавшим замертво и даже похолодевшим. Он поднял на ноги весь дом, приказал разбудить графиню, которая, между прочим, легла только на заре, и послал верхового за доктором. Когда через несколько часов прибыл врач, то мог только засвидетельствовать, что граф, как и мать его, умер от разрыва сердца. Смертельно бледная графиня распорядилась послать за католическим духовенством и заперлась у себя, Надя была окончательно подавлена всем тем, что видела, слышала ранее и читала впоследствии о невидимой для слепых глаз большинства, но тем не менее объемлющей мир области сатанизма, которая зачастую губит человека, если тот не огражден молитвой и покровительством высших существ, называемых нами святыми.

В тот же день за вечерним чаем пришло в Горки известие о внезапной смерти Бельского, и Мила помертвела. Она сразу поняла, что попытка отца овладеть телом графа не удалась; какая-то неизвестная причина разбила план страшного чародея, потому что и Бельский умер.

– Что с тобой, Мила? Ведь смерть графа не может так расстроить тебя, – захлопотала госпожа Морель, поспешно доставая из ридикюля успокоительные капли, которые всегда имела при себе. – Ты стала ужасно нервной, бедное дитя мое, с того именно злополучного вечера, когда тебя испугал тот сумасшедший, похожий на Бельского.

Мила ничего не ответила; у нее выступил холодный пот, руки дрожали, и зубы стучали, а в голове зародилась страшная, мучительная мысль, причинявшая ей почти физическую боль.

Машинально выпила она капли и, стараясь побороть волнение, ответила, что весь день чувствовала себя слабой и нервной, но что сейчас ляжет и все пройдет. Она простилась с Екатериной Александровной, но не легла, а пошла к своему ребенку и села у его колыбели, отпустив няню ужинать. Мальчуган не спал; он только что скушал кашку и молоко, а теперь играл множеством шерстяных и резиновых игрушек, набросанных на голубом атласном одеяльце.

Володя Масалитинов был исключительной красоты, совмещая правильные черты и греческий тип Михаила Дмитриевича с золотистыми густыми локонами матери, обрамлявшими крошечное личико алебастровой белизны; только губы были кроваво красные. Ему было в то время месяцев семь, но вырос он не по летам. Чудные глазки, большие, зеленоватые, с фосфорическим в темноте блеском, как у кошки, имели страшное выражение. Это не были глаза ребенка его возраста, а взрослого, хитрого и лукавого человека. Несмотря на эти странности, ребенок был восхитительный, особенно в ту минуту, когда он приподнялся в колыбельке и, в своей батистовой рубашечке с широким кружевным воротником, улыбавшимся личиком и пухленькими протянутыми ручонками, походил на херувима. Мила не была бы матерью, если бы в эту минуту не забыла все странности, приводившие ее иногда в ужас. Она со страстной нежностью прижала к себе ребенка и целовала. У нее явилось горячее желание защитить это маленькое создание, охранить от козней злодейского существа, которого она называла «отцом», если тот попытается овладеть ребенком, чтобы обеспечить себе жизнь в богатстве и наслаждении; а инстинкт подсказывал ей близость и неизбежность опасности.

Скоро вернулась няня – сильная, молодая, двадцатипятилетняя женщина, – и они вместе стали играть с ребенком, пока тот не заснул.

Мила выходила из комнаты, когда вошла г-жа Морель с только что полученной телеграммой от Масалитинова, извещавшего о своем приезде через день с ночным поездом. Известие это в прежнее время доставило бы ей величайшую радость, теперь же причинило настоящее горе. Муж и ребенок, – самые близкие жертвы, так сказать, приговорены были, может быть, к смерти страшным вампиром.

– Милая тетя, у меня большая просьба к тебе, – сказала Мила, схватив руку г-жи Морель. – Меня мучает предчувствие, что Володе грозит опасность, но я устала, а няня спит обыкновенно как чурбан, и невозможно разбудить ее; так побудь, пожалуйста, эту ночь с ребенком.

– Конечно, если это может успокоить тебя, дитя мое. Я хорошо уснула после обеда, теперь не хочу спать и проведу здесь ночь. Схожу только за работой и книгой.

– Возьми, тетя, Евангелие.

– О! Я начинаю думать, что ты делаешься ханжой, Мила! – и она улыбнулась. – Охотно исполнила бы твое желание, но у меня нет Евангелия.

– Я нашла Евангелие в прежней комнате адмирала. Пойдем, я дам тебе, – ответила Мила, таща ее за собой.

Оставшись затем одна, Мила взяла с туалета портрет матери, долго смотрела на него и вдруг прижала его к губам.

– Мама, мама! Защити меня! – шептала она, рыдая. – Я ведь не виновата, что мой отец колдун и сама я такая странная. Помоги мне, я очень несчастна! Мишель боится меня и ребенка; я знаю, он едет сюда неохотно, а может быть, предчувствует опасность в этих проклятых Горках. Я уеду отсюда и продам имение, приносящее несчастье!

Долго плакала она и потом уснула от утомления с портретом матери на груди. Вскоре около спавшей появилось легкое туманное облако, быстро принявшее женский облик. Это была прозрачная тень молодой, дивно прекрасной женщины, и золотистые волосы, как сиянием, окружали ее голову. Полным любви и грусти взором смотрела она на спавшую; затем видение склонилось над ней, окутало ее серебристой дымкой, а потом побледнело и растаяло в воздухе.

Г-жа Морель устроилась около колыбели ребенка, который спал спокойно, как и няня, по обыкновению полуодетая, на случай если ребенок проснется. Екатерина Александровна занялась вязаньем, а потом стала перелистывать Евангелие; это было прекрасное издание в красном кожаном переплете и с большим крестом на крышке. Но вот пробила полночь, и ее стала одолевать упорная сонливость. Тщетно боролась она с этим неожиданным стремлением ко сну; члены ее отяжелели, руки опустились на колени, а усилие держать глаза открытыми причиняло почти физическую боль. Почти инстинктивно она схватила Евангелие и положила его на одеяло. Вдруг ей показалось, что у колыбели встала мужская фигура. Человек этот затем отступил, и она узнала смотревшего на нее лучистым взглядом графа Фаркача, который в то же время удивительно походил на ее прежнего жениха, Красинского. Г-жа Морель не могла шевельнуться и, как зачарованная, смотрела на неожиданного посетителя. Вдруг тот отвратительно осклабился, обнажив белые, острые зубы, отвернулся и направился, казалось, к постели няни; но в эту минуту Екатерина Александровна уже лишилась сознания.

Привело ее в чувство ощущение холодной воды и острый запах английской соли; она вздрогнула всем телом от ужаса, какого никогда еще не испытывала, выпрямилась и растерянно огляделась кругом. Посреди комнаты стояла смертельно бледная Мила с плакавшим ребенком на руках, а около няниной постели хлопотали горничная и старая экономка, обе расстроенные.

– Что случилось? – спросила г-жа Морель.

Мила собралась было отвечать, но дрожавшие губы не повиновались; она указала рукою на постель, где за несколько часов перед тем молодая, свежая и сильная женщина лежала теперь белая, как мел, и слабо стонала; в ней не осталось словно ни одной капли крови. Екатерина Александровна вспомнила, что видела, как Фаркач направлялся к постели няни, и волосы на голове ее зашевелились.

– Боже мой, она умрет до прихода доктора! – с тоской вскричала горничная.

– Ей надо не доктора, а священника. Разве не видите, ее укусил упырь, – и ключница указала рукой небольшую ранку на шее. – По счастью, отец Тимон здесь на ферме причащает пастуха Якова, и я послала за ним.

И старуха начала громко читать отходную молитву. Вскоре пришел священник, а г-жа Морель вышла шатаясь из комнаты с Милой и ребенком; у того сделались конвульсии и он бился на руках матери. Когда с помощь ю второй горничной мальчика успокоили и уложили в колыбель, перенесенную в комнату матери, Екатерина Александровна рассказала Миле странное, бывшее ей видение.

– Если бы я не видела Фаркача своими глазами, то не поверила бы. Но где может скрываться это чудовище? Недаром зовут его колдуном; в нем действительно было что-то демоническое.

Мила молчала, слишком хорошо понимая происшедшее, и в голове ее кружился целый ураган беспорядочных мыслей. Не возражая, выпила она успокоительные капли, данные г-жой Морель, а потом предложила той отдохнуть после страшных событий, которые и ее расстроили так, что она настоятельно нуждалась в покое. Отдав еще несколько распоряжений относительно умершей няни, тело которой должны были вынести, Мила ушла в свой будуар и заперлась.

Свернувшись на диванчике, Мила старалась успокоиться и понемногу у нее в голове ясно определилась мысль, где найти средство защитить себя от ужасного существа, угрожавшего жизни ее, ребенка и обожаемого мужа.

Да, не только необходимо защитить всех, но еще важнее уничтожить опасного вампира. Мила не была уже невеждой, со времени встречи с отцом, который посвятил ее во многие тайны и достаточно научил латинскому языку, чтобы читать магические книги; а Мила, будучи способной и настойчивой, с жаром училась и успехами своими поразила Красинского. С захватывающим интересом читала она в подземной библиотеке о сомнамбулизме, магии и вампиризме, не подозревая даже, что когда-нибудь знания эти послужат ей орудием защиты. По мере того, как мысли ее сосредоточивались на этом предмете, решение ее все крепло. Она просмотрит специальную книгу о вампиризме и в ней найдет все нужное; надо только ее немедленно найти, а она помнит, в каком шкафу эта книга. Мила знала секрет входа в галерею, проходившую под озером; Красинский открыл ей эту тайну перед отъездом в Горки, и она решила не откладывая идти в подземную библиотеку.

Она вернулась в спальню, вымыла лицо одной эссенцией, потом выпила оставленные отцом на случай слабости капли и, закутавшись в черный плащ с капюшоном, решительно направилась в комнату, откуда был вход в подземелье. Легко и быстро прошла Мила длинную галерею и скоро достигла подземного помещения Красинского. Все было пусто и безмолвно; между тем кое-где горели лампы, а это указывало, что кому-то нужен свет. Проходя небольшим боковым коридором, она вдруг услышала гнусавый голос, читавший заклинания. На минуту она остановилась в испуге, а потом осторожно пошла вперед и очутилась у затянутой кожаной завесой двери, из-за которой слышался голос. Мила тихонько приподняла край завесы и заглянула внутрь; в ту же минуту ей пахнул в лицо порыв едкого и тошнотворного воздуха. Она вздрогнула. В глубине круглой залы она увидела статую Люцифера, а перед ней на корточках двух карликов: один производил окуривания, а другой читал формулы. Посредине, в открытом гробе лежало под простыней тело отца и лицо его с широко открытыми глазами имело странное, ошеломляющее выражение, а губы казались покрытыми запекшейся, но красной кровью.

«А, так адское отродье находится здесь!» – подумала Мила, в ужасе отступая.

Торопливо побежала она в хорошо знакомую ей рабочую комнату, где в шкафу, за черной завесой, находилось сочинение, которое она однажды держала в руках. Ей не пришлось долго искать. На последней полке лежала огромная книга в черном кожаном переплете; на крышке была вытеснена красная летучая мышь, с человеческим лицом и распущенными крыльями, вцепившаяся в тело нагой женщины с безжизненно опущенной головой. Мила спрятала книгу под плащ и уже медленнее, вследствие тяжелой ноши, пошла обратно.

В будуаре, несмотря на усталость, она немедленно начала читать книгу, которая была очень древней, и скоро совершенно увлекла ее. Перед Милой развернулась поразительная картина, и ее бросило в пот от ужаса при мысли о страшной тайне, которую невидимый мир скрывает от простых смертных. Теперь только она поняла вполне, до какой степени невежественный относительно оккультных законов человек бывает беззащитен и находится во власти окружающих его злых сил. Страшная книга указывала средства для поддержания темного существования трупа, связанного с его преступной душой, способ обессиливать влияние флюида разложения и устранять грозящие вампиру опасности; наконец, говорилось и о средствах, как уничтожить вампира, а самым верным указывалось – введение в место солнечного сплетения трупа магического кинжала, а за неимением такового – какого-либо оружия, но служившего уже при ночном убийстве.

Окончив чтение, Мила откинулась в кресле и задумалась. Многие из описанных явлений она испытала на себе: ее ночные путешествия, жажда крови, многочисленные случаи смерти вокруг нее… Голова ее кружилась и она вздрагивала от отвращения. Вдруг она выпрямилась и лицо ее вспыхнуло. Ей пришла мысль, что если она уничтожит вампира, то, может быть, оборвет и нить, связывавшую ее с ним, так как он ведь ее отец… Тогда она была бы свободна, могла бы жить спокойно и вести нормальную жизнь; а спасена была бы не одна она, но также и ребенок, прелестное маленькое создание, пугавшее Мишеля, а нередко и ее, с его кошачьими, зелеными, светившимися глазами.

– Разве я сама не вампирическое тоже существо, которое стремится перестать быть им? Небо избрало меня, очевидно, для того, чтобы освободить землю от этого изверга, и я сделаю это до приезда Мишеля. О! Если бы он хоть на один день запоздал. Здесь его жизнь ежедневно будет в опасности; тут стережет вампир, которому нужно не только свежей крови, а нового тела, чтобы вновь безнаказанно продолжать свое преступное существование и усеивать свой путь новыми жертвами… Да, я так сделаю, – шептала она.

С каждой минутой решение ее крепло, и она обдумывала подробности, но вдруг вздрогнула при мысли, где найти оружие, нужное для приведения своего плана в исполнение? Она знала, что у Красинского было в изобилии магическое оружие, но книга поучает, что нужно оружие белой магии, а такового она не найдет, конечно, у черного мага. Вдруг вспомнилось ей, что в одной из ночных бесед, отец рассказывал ей, как он нашел в подземельях замка Бельского пропавшую прабабку Адама, убитую вместе с ее любовником-монахом, и показывал даже кинжал с богатой резной рукояткой, украшенной драгоценными камнями, который он сам вынул из смертельной раны ксендза.

Жестокая и довольная улыбка скользнула по губам Милы: она употребит именно этот кинжал; показывая ей эту ужасную редкость, Красинский не предвидел, конечно, что она послужит к уничтожению его самого. Как только правосудие будет совершено, а дом избавлен от смертельной опасности, она покинет Горки и продаст это злополучное место.

Уже светало, когда Мила закрыла наконец книгу, легла и уснула; от утомления голова ее кружилась. Проснувшись поздно, она была еще очень слаба и с грустью подумала, что не в силах была бы тотчас привести в исполнение свой замысел. Для благополучного окончания такого рискованного дела ей необходимы все физические и духовные силы; кроме того, весь день был занят неизбежными формальностями по случаю няниной смерти, одно воспоминание о которой приводило в трепет.

Было часов десять вечера, когда Масалитинов прибыл на станцию, где его ожидал экипаж для доставления в Горки. Чтобы не волновать мужа сразу неприятным известием, Мила запретила говорить ему о смерти няни; но тот ничего не спросил у слуги и молча сел в высланную ему по случаю дождя карету. Он был печален и в нерв ном состоянии; в течение двух недель его мучила непонятная тоска, по ночам у него были кошмары, а необходимость увидать Милу тоже угнетала его. Вдруг почему-то у него воскресло воспоминание о разговоре Милы с Фаркачем, когда она называла того отцом, о чем он раньше со всем забыл. Тут он наталкивался на новую загадку, на новую тайну, такую же непонятную, как и все касавшееся Милы. Чувство похожее на ненависть поднималось в его сердце против женщины, разлучившей с Надей, овладевшей им при столь же трагических, как и непонятных обстоятельствах, а кроме того, внушавшей ему страх и отвращение. Более чем когда-либо, сердце его наполнял образ чистого и прелестного создания, бывшего его невестой; а что и она тоже не совсем забыла его, он прочел в ясных глазах графини во время разговора с ней на бале у Фаркача. Надя потеряна для него, но он мог, по крайней мере, вернуть свою свободу, и в нем быстро созревало решение развестись с Милой во что бы то ни стало. Все эти мысли так поглотили его, что он не обращал внимания на грозу и проливной дождь, хлеставший в окна кареты.

В конюшнях Горок были великолепные запряжки, и пара молодых лошадей резво неслась, несмотря на разбитую дорогу; а кучер был надежный и на него можно было положиться. Они въехали в чащу густого леса, и в тени вековых деревьев стало совершенно темно. Кучер сдержал немного лошадей, как вдруг те бросились в сторону, заржали и стали на дыбы.

Внезапно выведенный из задумчивости Масалитинов выпрямился и, опустив стекло, хотел спросить, что случилось, как вдруг при красноватом свете каретного фонаря увидел высокую черную фигуру человека, который вынырнул точно из бывшего у дороги оврага и, вероятно, прятался за деревом.

– Дайте мне, пожалуйста, местечко в вашем экипаже; гроза застигла меня в лесу, – прокричал в эту минуту знакомый, но заглушенный страшной бурей голос.

И незнакомец очутился около кареты.

– А! Это вы, Михаил Дмитриевич? Я граф Фаркач.

При этом имени Масалитинову стало неприятно; ему очень хотелось спросить, по какому случаю очутился он в такую непогоду один в лесу; но какая бы ни была причина, она не давала ему права сказать: «Убирайтесь, я не желаю принимать вас в свой экипаж; вы мне неприятны, и я считаю вас колдуном». Из простой вежливости следовало согласиться, и граф был уверен, очевидно, в согласии его, потому что, не ожидая даже ответа, отворил дверцу кареты и легко вскочил в экипаж.

Все время кучер с величайшим трудом сдерживал лошадей, которые бросались и становились на дыбы; но как только захлопнулась дверца, лошади бешено помчались, так что кучер и лакей думали, что они закусили удила. Масалитинова тревожила такая быстрая езда, но он вполне доверял кучеру. Он повернулся к графу, намереваясь выразить удивление по поводу его настоящего положения, но слова застыли в горле, и его ошеломил ужас. Вокруг готовы Фаркача мерцал широкий зеленоватый свет, который озарял бледное лицо, искаженное усмешкой и скалившее зубы. Бледными, словно восковыми руками, Фаркач делал над ним пассы, а он чувствовал такую тяжесть, точно его придавила скала, и ледяной холод сковывал его тело. Потом острая боль защемила сердце, дыхание захватило, и он лишился чувств.

Бешено мчавшиеся лошади вынесли наконец карету из леса, и кучер увидел в темноте неясные силуэты двух скакавших им навстречу всадников. В эту минуту одна из лошадей бросилась в сторону, споткнулась и свалилась в овраг, а другая тоже упала, и только стоявшее у дороги дерево помешало экипажу свалиться в овраг; кучер же и лакей были отброшены силой толчка на несколько шагов.

Всадники поспели к месту катастрофы и быстро соскочили на землю; то были Ведринский и адмирал. Первый бросился к карете, а Иван Андреевич старался поднять кричавшего и стонавшего кучера. Но едва Георгий Львович отворил дверцу, как отскочил: из кареты вырвалась черная студенистая масса, задела его, и, обдав ужасным, удушливым трупным запахом, исчезла в темноте. Ведринский осветил электрическим фонарем внутренность кареты и увидел, что Масалитинов замертво лежал на подушках. В эту минуту подошел адмирал.

– Кучер серьезно ранен, – сказал он, помогая вытащить Масалитинова из экипажа.

Иван Андреевич вынул из кармана флакон и кусок полотна, которым отер лицо и руки Михаила Дмитриевича, а потом дал понюхать из флакона, положил на его грудь крест и произнес несколько формул.

В это время Ведринский помогал уцелевшему лакею поднять лошадь и обрезать постромки, удерживавшие ту лошадь, которая упала в овраг и, по-видимому, сдохла.

– Сам черт забрался в карету и гнал несчастных коней. Никогда ничего подобного не случалось со мной, – говорил лакей, крестясь, а он был сильный и бесстрашный молодец, служивший в солдатах и в одиночку ходивший на медведя.

Глухой возглас Масалитинова, открывшего глаза, заставил Жоржа подойти к нему. Бледный и шатаясь, молодой офицер поднялся.

– Фаркач был в моей карете и хотел убить меня, задушить… не знаю что. Чудовище это было страшно, словно настоящий черт, – проговорил он, отирая струившийся по лицу пот. – Жорж, Иван Андреевич, сам Бог послал вас, – прибавил он. – Только я лучше пойду пешком, а не сяду в этот ужасный экипаж.

В нескольких словах ему объяснили положение. Одна из лошадей убилась, а у кучера была сломана нога; кроме того, они уклонились от пути на Горки там, где дороги расходились, и теперь стояли на пути к замку Бельского, чего кучер за темнотой и волнением не заметил.

Буря и дождь прошли. Решили оставить раненого и экипаж под присмотром лакея, пока не пришлют им помощь из соседней деревни. Масалитинова легко было уговорить следовать за друзьями в замок, а Жорж уступил ему своего коня, взяв себе каретную лошадь, и все тронулись в путь. Дорогой адмирал сообщил Масалитинову о смерти Бельского, и того восхитила мысль увидать Надю снова свободной.

В самый день смерти лже-графа Адама оба библиотекаря объявили свою работу оконченной и просили позволения уехать, что им и было разрешено. В тревоге по случаю смерти хозяина, никто не обратил внимания на отъезд скромных тружеников, а когда через день депеша известила графиню о приезде крестного отца с другом, новость эта также не возбудила ничьего подозрения. Утром, в день приезда Масалитинова, совершилось погребение графа на соседнем кладбище. Грустная и утомленная вернулась молодая вдова в замок, а вечером ее сильно взволновало сообщение адмирала о том, что Манарма предупреждает его о смертельной опасности, грозившей Масалитинову, и приказывает тотчас отправиться ему на помощь.

В большой тревоге ожидала Надя возвращение адмирала и Ведринского, которые к ее удивлению привезли с собой Михаила Дмитриевича. Увидав бывшего жениха таким расстроенным, она почувствовала сожаление и любезно приняла нежданного гостя. Значит, и он был жертвой адских злодеяний.

Надя тотчас заказала сытный ужин, а в ожидании его адмирал удалился в свою комнату, чтобы отправить письмо своему покровителю. Надя с гостем остались вдвоем, потому что и Ведринский ушел к себе. Наступило тяжелое молчание. Масалитинов не сводил глаз с Нади, которая была прелестна в траурном платье. Молчание прервала она:

– Однако надо бы предупредить Людмилу Вячеславовну о происшедшем: она будет беспокоиться, что вас нет, – сказала Надя не совсем решительно.

Михаил Дмитриевич вздрогнул.

– Вы правы, но вернуться сегодня же в Горки я не в состоянии. Я напишу ей несколько слов, если вы будете добры послать кого-нибудь.

– Ну, конечно. Пройдите в мой будуар и пишите, а я сейчас снаряжу посланного.

Масалитинов написал коротенькую записку, сообщив только о случае с экипажем и умолчав о нападении вампира; а когда Надя выходила из комнаты за посланным, он облокотился о стол и серьезно задумался. Буря кипела в его душе. Он чувствовал себя до того несчастным, что ему казалось невозможным продолжать подобную жизнь.

Порыв ненависти поднимался в нем против овладевшей им женщины и ларвического существа, внушавшего ему страх, или даже ужас. Ни одного часа не бывал он уверен, что не сделается жертвою какого-нибудь из тех адских чудовищ, которые окружали словно Милу.

Нет, нет, надо бежать, отделаться от нее, развестись, или как-нибудь положить конец этой разбитой жалкой жизни; долее терпеть он не может. Вздох, тяжелый, как стон, вырвался из его груди.

Незаметно вернувшаяся в комнату Надя с любовью и сожалением наблюдала за ним, а потом подошла и положила руку на его плечо.

– Не отчаивайтесь, Михаил Дмитриевич, имейте веру, молитесь и надейтесь, что Бог спасет вас и, может быть, освободит из адской ловушки, в которую вы попали.

Масалитинов поднялся и, схватив Надины руки, горячо прижал к своим губам.

– Да, Надя, оба мы – жертвы дьявольской плутни, а так как судьба дала мне неожиданное счастье говорить с вами, то позвольте сказать вам все, чтобы хотя отчасти оправдаться в моем ужасном поведении относительно вас. – Он быстро передал все происшедшее и прибавил. – Все связано между собой красной нитью; мы попали в сеть, которая нас душит: и ваше непонятное разоренье, и моя странная страсть к игре, так же странно пропавшая, как и появившаяся, потому что никогда, Надя, я игроком не был. Мила вырвала из моих рук пистолет, и я стал ее женихом, буквально с веревкой на шее. А теперь я дошел до той же точки, – я задыхаюсь в этой адской фантасмагории и мне кажется, что я скверно кончу.

– Надо бороться и с помощью Божьей искать спасения, а не предаваться бесплодному отчаянию, – энергично проговорила Надя.

Масалитинов вздрогнул.

– Для борьбы нужна цель, надежда, которая бы манила и поддерживала. Эта надежда для меня – вы, Надя. Если вы можете простить меня и в глубине вашего сердца сохранилось хоть чуточку привязанности ко мне, если я могу надеяться, что, став свободным, вновь обрету вас, Надя, тогда я буду бороться, я сделаю все на свете, чтобы избавиться от чудовища, полуженщины, полувампира, которая как клещ вцепилась в меня и высасывает жизнь. Если нет, я положу конец ужасному существованию, когда жена и даже ребенок внушают мне непреодолимый ужас, когда я не понимаю ничего происходящего вокруг меня. Кто эти отвратительные существа, появляющиеся из мрака и преследующие меня; кто эта дочь Фаркача, вырвавшаяся из ада на мою погибель? Спаси меня, Надя, спаси от меня самого; не то я сойду с ума, или покончу с собой; легче и приятнее умереть от пистолетной пули, чем от зубов вампира.

Возбуждение его росло, он был бледен и все тело дрожало, как в лихорадке, а в блуждавших и горевших глазах было действительно что-то безумное. Испуганная и взволнованная Надя подвела его к дивану и усадила. Глубокая, внушаемая им раньше и не совсем угасшая любовь оживала в ней при виде страданий любимого человека. Тихо, точно говоря с больным ребенком, пожала она его руку.

– Успокойтесь, Мишель, я давно простила вас. Ну же, не волнуйтесь! Я люблю вас, а если вы будете снова свободны, Бог пошлет нам может быть счастье и заставит забыть этот ужасный кошмар.

Масалитинов опустился на пол, положил голову на колени Нади и судорожно зарыдал. Он весь дрожал и страшное нападение вампира окончательно расстроило его больные нервы. Надя забыла все; подняв склоненную голову прежнего жениха, она поцеловала его пылавший лоб.

– Миша, Миша опомнись. Я люблю тебя, буду молиться за тебя и вызову могущественного покровителя моего крестного. Он – добрый и сильный, – спасет тебя.

Михаил Дмитриевич привлек ее к себе и, с глубокой благодарностью во взоре, поцеловал в дрожавшие губы. В эту минуту огромная ньюфаундлендская собака Бельского, очень привязавшаяся к Наде и теперь спавшая на ковре, внезапно вскочила на ноги и, ощетинившись, повернулась с глухим ворчанием к окну. Надя и Масалитинов также обернулись и остолбенели.

Около окна колыхалось желтоватое дымное облако, а посредине его блестела пара зеленых глаз, пристально глядевших на успевших прийти в себя Масалитинова и Надю, которая вскрикнула и закрыла лицо руками, а Михаил Дмитриевич вздрогнул и побледнел.

– Это глаза Милы! – вдруг хриплым голосом вскрикнул он и, схватившись руками за голову, сделал несколько шагов к двери, а потом зашатался и рухнул на ковер.

Надя позвонила и бросилась к нему. Облако исчезло.

Сбежалась прислуга, а затем пришли адмирал и Ведринский. Михаилу Дмитриевичу оказали необходимую помощь, и, когда он открыл глаза, его перенесли в отведенную ему комнату, где Георгий Львович уложил своего друга, впавшего теперь в мертвенную апатию, и остался с ним.

Крестному Надя передала с глазу на глаз о видении двух зеленых глаз; она тоже ясно видела их, что исключало всякое предположение о галлюцинации, возможной при общем возбужденном состоянии Масалитинова. Слушая ее, Иван Андреевич покачал головой.

– Дай Бог, чтобы бедный Михаил Дмитриевич благополучно пережил это страшное приключение. О! Когда нам приходится бороться с злобной силой тьмы и ее служителей, только тогда и сознаем мы вполне всю свою слабость и невежество.

– Крестный! Упроси доброго Манарму помочь Мишелю и спасти его, – проговорила Надя со слезами на глазах.

– Это уже сделано, дитя мое, и сегодняшнее приключение, вырвавшее несчастного из когтей вампира, указывает, что я не напрасно просил его.

 

VII

Пока описанное происходило в замке Бельского, Мила проводила в Горках тяжелый вечер. Приезд мужа теперь был ей не кстати, потому что именно в эту ночь она хотела уничтожить вампира, воображая этим спасти Мишеля и сына от козней страшного колдуна, а себе вернуть личную свободу. Когда около одиннадцати часов экипаж не вернулся, она стала беспокоиться. Сидя в будуаре, она тоскливо прислушивалась к каждому шуму, а потом уже истомленная волнениями последних дней, уснула и, без сомнения, впала в каталепсию, так как тело ее окаменело и приняло вид трупа.

Когда она вновь открыла глаза, то в них и на лице ее появилось выражение бешенства и отчаяния. Она отчетливо помнила, что была в замке Бельского и видела Мишеля на коленях перед Надей, а они обменивались словами любви и поцелуями.

– Ах, негодный! Ты поехал к ней, а не ко мне, к своей жене! И ты хочешь развестись со мной? Нет, нет, ты мой и моим останешься. А за час же этот, предатели, вы оба дорого заплатите мне!

Она сжала голову руками, а потом решительно встала, бледная, как призрак, и с пылавшими злобой глазами.

– Но прежде я уничтожу тебя, – чудовище, сделавшее меня орудием своих гнусных преступлений и пугалом для любимого человека.

Она взглянула на часы: до полуночи оставалось двадцать минут, – именно то время какое ей было нужно. Поспешно накинула она поверх батистового пеньюара черный бархатный плащ, на белой шелковой подкладке и с капюшоном, так как в подземелье было холодно и сыро.

Затем она тихонько приотворила дверь детской и увидела, что г-жа Морель читает около колыбели. Успокоившись, она прошла в библиотеку, зажгла электрический фонарь и решительно спустилась в подземелье.

Зловещая тишина стояла в обширной галерее, нарушаемая порывистым дыханием и шелестом шелковых юбок Милы. Но ею овладела злобная решительность; она почти бегом пролетели галерею и вступила в кабинета Красинского. Дрожавшей рукой открыла она ящик стола, где находился ключ от потайного шкафа, куда отец прятал свои самые драгоценные инструменты. Несколько минут спустя, в руках ее была продолговатая шкатулка, где находился знаменитый кинжал, завернутый в лоскуты бархата. Мила достала оружие и осмотрела клинок, покрытый буро-красными пятнами.

– Роковое оружие! Второй раз послужишь ты для уничтожения изменника! – подумала она с жестокой усмешкой и спрятала кинжал под плащ.

Затем она взяла на полочке флакон с наркотическим средством, которое давал ей раньше Красинский, чтобы поливать ковер в комнате г-жи Морель. Флакон она положила в карман и потом тихонько подкралась к комнате, где лежал труп и откуда доносились гнусавые голоса карликов. Осторожно приподняв один угол завесы, Мила выплеснула из флакона в комнату, а потом, вся дрожа, забилась в нишу и стала ждать. Через минуту голоса стали слабее и наконец совсем умолкли. Мила закрыла нос и рот смоченным платком и вошла. Карлики спали, склонившись на толстую книгу. Но в этот миг сильным порывом ветра ее отбросило к двери, и она прислонилась к стене, почти задыхаясь от страшной трупной вони; но каков был ее ужас, когда она увидела, что из открытого гроба поднимается большая черная тень и медленно сгущается, принимая образ ее отца. Лицо его было отвратительно, а мутные и точно налитые кровью глаза ничего, казалось, не видели; тяжело, но быстро пронесся вампир мимо, почти коснувшись ее, а затем исчез во тьме коридора.

– Проклятие, я пришла слишком поздно, – молнией пронеслось в голове Милы, но тотчас вспомнила она, что труп-то именно и следовало уничтожить, чтобы отнять у злого духа его телесное убежище.

Быстро очутилась она около открытого гроба, с чувством ужаса и любопытства нагнувшись над распростертым телом. Стеклянные глаза трупа были открыты, рот также, точно ему недоставало воздуха; откинутый саван обнажал грудь, а на пальце левой руки сверкал и искрился таинственный перстень Твардовского. Мила отвернулась от ужасного лица и смотрела на талисман, который постоянно носил Красинский, а сила его была ей известна. У нее явилось страстное желание овладеть кольцом, которое, несомненно, даст ей власть над Мишелем и поможет уничтожить Надю. Она проворно сняла с почерневшего пальца кольцо и надела себе, а затем решительно подняла кинжал и всадила его по рукоять во впадину желудка… В тот же миг загремел точно пушечный выстрел, и стены подземелья дрогнули от этого удара, а из раны брызнула черная, зловонная кровь и обдала Милу с головы до ног; но она едва обратила на это внимание, потому что последовавшее за сим привело ее в ужас и волосы зашевелились на голове. Все вокруг рушилось, шандалы полетели прочь и свечи потухли, а гроб трещал, точно разваливались его доски; все вертелось и свистало, как во время сильной грозы. В то же время со всех сторон появлялись омерзительные существа, полулюди, полуживотные, скопище крыс, волков, громадных жаб, и вся эта свора окружила Милу, собираясь словно броситься на нее, а черные когти уже тянулись к ней, чтобы схватить ее.

Почти инстинктивно подняла она руку с кольцом, – камнем в сторону адских тварей, – и те с ревом отступили. Но отчаяние придало ей силы, и Мила воспользовалась этим моментом, чтобы кинуться к двери, и опрометью бросилась к себе. Едва успела она вбежать в длинную галерею, как услышала за собою сначала раздирающие душу крики, а потом топот и дикий рев дьявольской ватаги, кинувшейся за ней в погоню. И снова, побуждаемая словно чьим-то внушением, она положила руку с кольцом на левое плечо, камнем в сторону преследователей, которых таинственная сила кольца держала на некотором расстоянии. Судорожно прижав к груди электрический фонарь и обливаясь холодным потом, она уж не бежала, а летела, и только вспорхнув по лестнице наверх заметила, что рев становился тише и наконец со всем заглох вдали.

Мила выбилась из сил; она тяжело дышала, в висках стучало, а перед глазами вертелись красные круги. Стрелой пронеслась она по библиотеке и только в будуаре почти в обмороке упала на кресло. С минуту Мила сидела неподвижно, прижав руки к груди, но она была слишком возбуждена и не могла быть совершенно спокойной. С жгучей, болезненной тоской живо вернулось к ней воспоминание о ребенке. Она видела, что вампир вышел из гроба… А если он успел совершить новое преступление? Мила выпрямилась и, случайно взглянув на себя в большое зеркало, ужаснулась. Неужели это она – то глядевшее на нее привидение с искаженным и смертельно бледным лицом, окруженным, как голова Медузы, гривой рыжих волос, распустившихся во время ее безумного бега. А черные пятна, липкие, с трупным запахом, это – кровь ее отца… Отца, который был из тех таин ственных, смертоносных существ, таящихся в невидимом мире. С новым страхом вспомнила она о сыне и, вся дрожа, бросилась в детскую и там, как пораженная громом, остановилась на пороге.

Около колыбели, на ковре, лежала без чувств г-жа Морель, а на постельке сидел проснувшийся мальчик и смотрел на нее своими большими зеленоватыми глазами с насмешливым и совершенно не детским выражением. Мила подбежала и со страхом стала жадно вглядываться в ребенка, но почти в тот же миг откинулась: в лицо ей пахнул трупный запах…

Все существо молодой женщины кипело; ей показалось, что злой и глумливый взгляд, устремленный на нее, – не сына ее, а взгляд Красинского. Теперь ею овладело бешенство. Как?… Значит чудовищу удалось-таки завладеть этим телом, чтобы обеспечить себе вновь богатую жизнь и безнаказанно совершать бесчисленные преступления?…

– Нет, – шептала она, не в силах более владеть собой, – этим новым аватаром я не дам тебе наслаждаться. Ты изгнал душу моего ребенка, а я изгоню тебя из его похищенного тела…

С налитыми кровью глазами и пеной у рта схватила она ребенка за горло и стала душить. Завязалась страшная борьба. Крошечное создание отбивалось с геркулесовой силой, но тщетно: тонкие, гибкие пальцы Милы давили, словно железные клещи. Она не слышала раздирающего душу крика камеристки, силившейся ото рвать у нее жертву; не замечала она также шума и возгласов сбежавшейся прислуги, в немом ужасе смотревшей на нее; только после того, как ребенок посинел и замер с искаженным лицом, руки ее опустились, а она, задыхаясь и еле переводя дух, прислонилась к высокой спинке кресла. Мутным взором и дрожа, как в лихорадке, Мила казалось, ничего не видела, но вдруг у нее явилось ощущение, будто ледяные руки с острыми когтями схватили ее и тянут к двери.

Онемевшая от страха прислуга видела затем, что она странно как-то отбивалась, пятясь вышла из комнаты, цепляясь за портьеры и сопротивляясь будто кому-то, тянувшему ее.

Все прибавляя шаг, прошла Мила несколько комнат, дошла до террасы и спустилась с лестницы. Самые смелые из слуг, – лакей и камеристка, – побежали за ней, а выйдя на лестницу, увидели, как молодая женщина одним прыжком бросилась в озеро и исчезла под водой, точно мешок с камнем.

В несколько минут весь дом был на ногах. Обезумевшие люди бегали и кричали, размахивая руками, а потом несколько человек в лодке, с факелами и фонарями, обыскали баграми озеро; но все было напрасно. Они проработали несколько часов, а тела не нашли, и дальнейшие поиски пришлось оставить до следующего дня.

Тем временем привели в чувство г-жу Морель. Расстроенная и бледная, с блуждавшим как у безумной взором, слушала Екатерина Александровна несвязные рассказы слуг. При виде изуродованного тела ребенка с ней сделался второй обморок, а когда она очнулась, ее облегчили слезы. Одно понимала она ясно из этого невероятного происшествия, а именно: что вновь разыгралась таин ственная драма, связанная смертью Милы в водах ужасного озера с той, которая погубила и ее мать.

Прибытие посланного с письмом Мишеля к Миле вернуло ее к действительности. В кратких словах описала она Масалитинову происшедшие события, призывая его как можно скорее для необходимых распоряжений.

Было около семи часов утра, когда нарочный вернулся в замок Бельского. Михаил Дмитриевич еще спал, а Ведринский и адмирал, привыкшие рано вставать, уже пили чай на террасе. Им-то и вручил посланный письмо г-жи Морель и передал ужасные события в Горках.

– Бедная барыня верно с ума сошла, если решилась задушить собственного ребенка, – закончил он свой рассказ.

Иван Андреевич и Георгий Львович были ошеломлены, слушая все это, и решили немедленно ехать с Масалитиновым, чтобы помочь ему и поддержать в тяжелые предстоявшие ему дни. Пока они рассуждали еще по этому поводу, вошла Надя, бледная и расстроенная. Она уже слышала о происшедшем и очень встревожилась за Масалитинова, но ее несколько успокоило, что крестный поедет с ним.

Адмирал сам пошел будить Михаила Дмитриевича и передал письмо г-жи Морель, а потом настоятельно убеждал успокоиться, ввиду необходимости его присутствия в Горках, чтобы принять все меры, какие потребуются вследствие двух смертей.

Молча оделся мрачный Михаил Дмитриевич и сошел в столовую. Пока запрягали лошадей, он выпил стакан чая, а потом, пользуясь отсутствием адмирала, ушедшего с Ведринским уложить некоторые вещи, увел Надю в ее будуар. Наедине с ней он прижал ее к себе и прошептал взволнованно: – Молись за меня, Надя, и не забывай, если я погибну ужасной смертью в этом проклятом гнезде. А теперь повтори, что ты всецело простила меня.

Надя со слезами ответила на его поцелуй.

– Как мог ты подумать, что я все еще сержусь, видя тебя таким несчастным! Ты не погибнешь, Господь не допустит этого, и крестный уверил меня, что Манарма охраняет тебя. Только молись и будь тверд, дорогой мой; ты будешь бороться с помощью Отца небесного за наше счастье и будущее.

С любовью и признательностью поцеловал Масалитинов руку Нади. Потом они вернулись в залу, а минут через десять экипаж увозил их в Горки.

Стоял пасмурный, но жаркий день; небо было покрыто темными тучами, и гроза слышалась уже как будто в отдалении, а густой туман покрывал беловатым саваном озеро, совершенно скрывая остров.

В зале, где когда-то стояло тело Маруси, лежал теперь ее несчастный внук. Ребенка одели в кружевное платье, а синее и искаженное личико прикрыли густым газом. Ключница положила на грудь трупа большой образ Спасителя, а вокруг него образовались груды цветов. Однако, несмотря на сильный запах роз, жасминов, тубероз и других тепличных растений, трупный запах был удушлив, и тело необыкновенно быстро разлагалось.

По прибытии своем Масалитинов отправился прямо к залу, но так взволновался при виде изуродованного тела сына, что почти лишился чувств, и Ведринский должен был поддержать его, а потом вывести из комнаты.

Встреча с г-жой Морель была тоже тяжелой. Екатерина Александровна постарела лет на двадцать и не переставала плакать; ее убивала потеря Милы, которую она воспитала и любила, как собственного ребенка; сознание, что она погибла так ужасно и странно, что даже тела ее не нашли, довершало ее отчаяние.

Новой пыткой для Масалитинова явилось прибытие станового пристава, составившего протокол по показаниям свидетелей, и при котором он должен был присутствовать.

Горничная Маша показала, что не ложилась, ожидая приезда барина. Случайно увидела она, как барыня вышла из будуара и направилась в пустые в то время комнаты для гостей. Удивившись, что та накинула черный плащ и взяла электрический фонарь, она из любопытства пошла за ней и увидела, что барыня вошла в кладовую мебели. Маша испугалась и спряталась, ожидая возвращения Людмилы Вячеславовны. Спустя некоторое время, сколько именно определить не может, она услышала точно удар грома или сильный взрыв; ей казалось даже, что дом вот-вот развалится, а потом раздались крики и рычания; через несколько минут появилась Людмила Вячеславовна и казалась безумной: волосы были растрепаны и вся она забрызгана кровью. Стрелой промчалась она прямо в будуар, а Маша так испугалась, что на несколько времени оцепенела; когда же она вошла в детскую, то барыня уже душила ребенка, а она тщетно пыталась вырвать у нее мальчика. Остальные слуги единогласно описали конец сцены убийства ребенка, и как затем барыня, пятясь, выходила из комнаты, кричала, отбивалась, цеплялась за мебель и портьеры, точно кто насильно тянул ее. Побежавшие же за Милой показали, что она стремительно бросилась в озеро. Екатерина Александровна заявила, что упала в обморок, услыхав взрыв, и ничего более не знает; по отъезде же пристава она рассказала Масалитинову, что читала около колыбели, как вдруг почувствовала порыв холодного воздуха и увидела графа Фаркача, склонившегося над ребенком. В ужасе воскликнула она: «Господи Иисусе!» Тогда граф бросился на нее, намереваясь задушить, и тут она увидела, будто это не Фаркач, а ее прежний жених Красинский. Но она чувствовала на шее ледяные пальцы. Вдруг стены дрогнули, точно от удара грома, огненное облако окружило Красинского, подняло на воздух, и он, перекувыркнувшись, исчез. Больше она ничего уже не помнила вследствие наступившего обморока.

Погода все более и более портилась; шел проливной дождь, ветер свистал, вздымая пенившиеся воды озера, и дальнейшие поиски тела Милы были невозможны. После обеда, к которому Масалитинов, между прочим, не притронулся, он занялся необходимыми приготовлениями к погребению и разбирал с управляющим неотложные дела. Тем временем адмирал с Ведринским осматривали комнаты Милы и нашли знаменитую книгу, открытую на странице, где говорилось об уничтожении тела вампира.

– А! Несчастная знала несомненно, где находилось тело, и хотела отделаться от чудовища, – заметил адмирал. – Бог знает, что случилось с ней в подземелье, откуда она вырвалась растерзанная и в крови. Если не боишься, Георгий Львович, пойдем со мною. Я хочу осмотреть сатанинское гнездо и взглянуть, удалось ли ей уничтожить вампира.

Ведринский возмутился предположением о трусости. Надев затем нагрудные магические знаки, данные им Манармой, оба они, вооружившись крестами, спустились в подземелье. Там все было пусто и безмолвно. Скоро нашли они и погребальную комнату, откуда шел удушливый трупный запах. Ужасная картина представилась им. Посреди опрокинутых подсвечников и разорванных листов книги валялись изувеченные, изрубленные словно тела карликов. В трупе Красинского торчал вонзенный по рукоятку нож, а на груди его сидела огромная черная кошка; ощетинив хвост, она, ворча, смотрела на вошедших.

– На этот раз он действительно умер, – произнес Иван Андреевич, подняв крест и произнося формулы.

И оба, пятясь, вышли из комнаты.

Вечером, после панихиды, Масалитинов ушел в бывший кабинет Замятина, чтобы провести там ночь; ни за что на свете не вошел бы он в спальню. Спать однако ему не хотелось и, сидя в большом кресле у стола, куда ему подали бутылку холодного шампанского, он размышлял, стараясь радужными мечтами о будущем разогнать щемившую его душу болезненную тоску. Буря на дворе усиливалась, гром и молния не прекращались, ветер выл в трубах; мысли Михаила Дмитриевича путались от этого шума и не давали сосредоточиться на образе Нади, который он вызывал на свою защиту.

Пробило полночь, как вдруг он услышал шаги в смежной комнате, будто кто медленно приближался, таща какую-то тяжесть. Он выпрямился, удивленный и встревоженный; но сердце его перестало биться и он точно прикованный к стулу смотрел на дверь: прозрачная рука приподняла портьеру. В черном плаще и окутанная словно мантией золотистых распущенных волос приближалась Мила; с волос ее и одежды струилась вода, а на неподвижном, каменном лице зловеще сверкали ее большие, изумрудные глаза. В ужасе смотрел на нее Масалитинов, не будучи в состоянии понять: живой ли человек, или призрак приближается к нему; но он чувствовал себя парализованным и не способным двинуть рукой, чтобы нажать электрическую кнопку. Теперь она почти касалась его и, склонившись над ним, прошептала синими губами:

– Ты хочешь развестись со мной, изменник? Не надейся на это! Ты – мой и останешься моим!

В это время лицо ее, ошеломлявшее своей зловещей красотой, касалось его; зеленые глаза смотрели в его глаза со злобой и насмешкой, а руки обвивали его шею.

– Господи Иисусе, прими душу мою, – молнией пронеслось в мозгу Масалитинова, который чувствовал, что слабеет, и жизнь отлетает от него.

Но в ту же минуту между ним и призраком появился золотистый крест, а около кресла выросла высокая, окруженная снопами лучей, фигура человека в белом. Мила отступила с глухим рычанием. Из поднятой руки незнакомца шла светлая, отстранявшая призрак полоса, которая точно приподняла его и вышвырнула из комнаты. Освободившись словно от давившей его каменной скалы, Масалитинов встал, схватился руками за голову и с криком упал на ковер. На шум падения прибежал лакей; позвали адмирала и оказали Масалитинову необходимую помощь. Но прошло много времени в напрасных усилиях оживить его и уже светало, когда он открыл наконец глаза. Он был слаб и разбит, точно после долгой болезни. Иван Андреевич дал ему наркотических капель, и он уснул тяжелым, беспокойным сном.

Измученные и усталые, Ведринский с адмиралом сидели за завтраком, когда вбежал перепуганный слуга и объявил, что садовник нашел тело барыни.

– Где? Из озера выловили? – спросил Ведринский, отставляя чашку и вставая, вместе с адмиралом.

– Нет, – ответил дрожавший, как в лихорадке, лакей. – Барыня лежат на лестнице, ведущей к озеру.

– Невозможно! – воскликнул Георгий Львович, бросаясь к указанному месту.

Внизу лестницы и на террасе уже собрались бледные и онемевшие все слуги дома. Взоры всех были устремлены на распростертое, ступеней на десять ниже террасы, тело с запрокинутой головой и вытянутыми руками. Положение тела производило впечатление, как будто Мила хотела спуститься с лестницы и упала в обморок. Кружевной пеньюар был разорван, запачкан тиной, покрыт кровавыми пятнами, и с него струилась вода; на посиневшем и вздутом лице застыло словно выражение страдания и гнева; но она и мертвой все же оставалась красавицей. Взволнованные и опечаленные, Ведринский и адмирал склонились над трупом несчастной жертвы страшных законов, которые преступный отец ее дерзнул нарушать.

С большим трудом удалось Ивану Андреевичу убедить слуг перенести покойную в дом. Те боялись трупа, который, по их словам, только черт мог принести сюда, и только когда увидели, что господа приподняли его, некоторые устыдились и подошли помочь им. Такие же тяжелые сцены повторились в спальне Милы. Служанки отказались обмыть и одеть покойницу, и только ключница взялась за это печальное дело; при этом она открыла на трупе молодой женщины такие же черные пятна, какие видела раньше на теле Маруси. На г-жу Морель смерть Милы произвела ошеломляющее впечатление. Сначала она так отчаянно рыдала и вопила, что походила на безумную; потом она впала в апатию, из которой выходила только для того, чтобы кричать, что хочет уехать из Го – рок, – этого проклятого места, где погибает все любимое ею.

Масалитинов проснулся поздно, расстроенный и видимо больной; известие, что тело Милы нашли на лестнице террасы произвело на него тягостное впечатление. Он тоже объявил, что не останется ни за что в Горках и ночь проведет в церковном доме до похорон, назначенных через день, а затем поместится где-нибудь в окрестностях, пока не приведет в порядок необходимые дела.

Днем Георгий Львович верхом отправился в замок Бельского, чтобы сообщить Наде о происшедшем, а графиня поручила ему передать Масалитинову и г-же Морель предложение поселиться у нее до тех пор, пока они не определят свое будущее местопребывание. Но вечером, за первой панихидой, у г-жи Морель был такой приступ отчаяния, что стали опасаться за ее рассудок и решили немедленно перевезти ее к Наде, пригласив врача.

Погребение Милы и ребенка ознаменовалось неприятным случаем. Одна из свечей упала из подсвечника и воспламенила платье покойницы; с трудом потушили небольшой пожар и переодели тело.

Прямо с кладбища Масалитинов отправился в замок Бельского. Надя приняла его дружески и с опасением заметила, что у него очень дурной вид. Она сообщила ему о болезни г-жи Морель, которую доктор велел уложить в постель. Та бредила, и ей представлялись то Мила, то Красинский, от которых она отбивалась и кричала. Из города уже выписали сестру милосердия. Доктор был еще в замке и собирался уехать только вечером. Но во время обеда Михаил Дмитриевич неожиданно упал в обморок и, осмотрев его, врач заявил, что начинается, по-видимому, в тяжелой форме нервная горячка. Действительно, болезнь усиливалась с невероятной быстротой, и три недели жизнь Масалитинова буквально была на волоске.

Обессилев от хлопот вокруг двух боровшихся со смертью больных, Надя телеграфировала матери, умоляя приехать помочь ей, а также и ради соблюдения приличия. Зоя Иосифовна не замедлила приехать и, с присущей ей добротой, ухаживала за обоими больными, не питая против них злобы за прошедшее.

Однако относительно г-жи Морель все заботы оказались напрасными и апоплексический удар унес ее в могилу. Ровно через три недели после смерти Милы она соединилась в ином мире с той, кого любила, как родную дочь.

Что касается Масалитинова, то его молодой и сильный организм победил болезнь, но доктор сказал, что выздоровление пойдет медленно.

Как только Михаил Дмитриевич оказался вне опасности, Надя уехала в Киев, где надо было свести денежные счеты с наследником графа Адама, – бедным пехотным офицером, служившим на границе и принадлежавшим к младшей, боковой ветви графов Бельских.

Прошло месяца четыре, и все это время Надя с Масалитиновым были заняты приведением в порядок своих дел. Граф Адам, вполне уверенный, что переживет молодую жену, прекрасно выставил себя, назначив Наде миллион рублей. Такое великодушие ничего не стоило ему, так как он не сомневался в словах Фаркача, что жена не протянет более трех лет, а свой «великодушный» дар он получит таким образом обратно.

Но судьба решила иначе; а наследник Бельского, славный, скромный юноша, совершенно подавленный и ослепленный неожиданно выпавшим ему громадным наследством, и не подумал оспаривать у молодой вдовы троюродного брата того, что ей дал муж. Итак, все устроилось миролюбиво, и новый граф Бельский сделался частым гостем в доме Зои Иосифовны.

Как только состояние здоровья позволило, Михаил Дмитриевич поспешил уехать в Киев, потому что даже самая близость Горок была ему невыносима. По завещанию Милы, муж являлся ее единственным наследником, но он ни за что не хотел поселяться в доме, где проживал с Милой, и очень выгодно продал его еврею банкиру, женившему сына. Михаил Дмитриевич чувствовал себя счастливым, а душа его, как и тело, мало-помалу возрождались. Он вышел в отставку, так как физические и нравственные потрясения совершенно расстроили его организм, и ему предписан был продолжительный отдых. Он был обручен с Надей, но это оставалось в тайне до конца официального траура обоих. Теперь он иначе смотрел на свое счастье, и в душе его произошел полный переворот. Он не был уже прежним, самонадеянным «скептиком», потому что видел и ощущал «невидимое», а страшные силы иного мира едва не убили его. Он сделался верующим, с умилением благодаря Бога за свое спасение и за дарованное ему новое счастье. Врачи определили, что для окончательного выздоровления Михаил Дмитриевич должен проводить зимние месяцы на юге, и решено было поселиться в окрестностях Генуи, куда отвезут его адмирал и Георгий Львович, отправлявшиеся затем снова в Индию.

Иван Андреевич и его молодой спутник не покидали своих друзей и деятельно помогали Наде с женихом разбираться в делах. В особенности Масалитинов, по слабости и болезненному состоянию, нуждался в поддержке и помощи в хлопотах по наследству жены. Теперь молодой человек страстно хотел отделаться от Горок до своего отъезда за границу, а Иван Андреевич обещал ему, когда представится случай, показать покупщику имение и сделать запродажную. Одно воспоминание о Горках приводило Михаила Дмитриевича в дрожь, и он с лихорадочным нетерпением ожидал минуты, когда перестанет быть собственником этого проклятого места.

А он еще не знал, что зловещие явления не прекращались. Адмирал скрыл от него письмо отца Тимона, сообщавшего, что не только разбежались все оставшиеся в Горках слуги, но даже крестьяне волнуются, настаивая, чтобы вырыли с кладбища тело Милы и закопали «ведьму» где-нибудь в другом месте. Дело в том, что многие лица и даже сам священник ясно видели Милу, как живую; она сидела на своей могиле, плакала и ломала руки. Иной раз она носилась по всему кладбищу, преследуемая убитым ею мальчиком, а затем оба исчезали в каком-то пылавшем костре. Словом, случаи появления призрака были многочисленны и разнообразны; в господском доме, например, видели Милу в сопровождении черного рогатого человека, а в бывшей детской слышались по ночам крики, стоны и шум борьбы.

Ввиду всех этих историй, понятно, как счастлив был адмирал, когда однажды утром доложили Масалитинову о прибытии господина, желавшего купить Горки. На визитной карточке стояло имя Оскар ван дер Хольм.

Когда Михаил Дмитриевич вошел с адмиралом в кабинет, куда провели покупщика, и тот раскланялся с ними, Иван Андреевич вздрогнул и пристально взглянул на того.

Это был человек около сорока лет, худой и хорошо сложенный, с красивым и правильным, но бледно-восковым лицом; в бесцветных губах и больших темных глазах было странное и неопределенное выражение. Переговоры окончились невероятно быстро. Господин ван дер Хольм заявил, что знает имение, так как много лет тому назад был в нем у бывшего владельца Изотова, которого хорошо знал по Италии. Он не торговался и сказал, что уплатит наличными деньгами условленную сумму при подписании контракта.

Масалитинов был в восторге, но тем не менее считал своей обязанностью сказать, что Горки пользуются дурной славой и считаются «нечистым» местом ван дер Хольм рассмеялся и заметил, что знает об этом; но, будучи убежденным скептиком, смеется над такой нелепостью и, конечно, страх «привидений» не остановит его от покупки поместья, которое ему чрезвычайно нравится.

Вечером Надя, Масалитинов и Иван Андреевич с Ведринским сидели и беседовали. Видя, что адмирал мрачен и озабочен, Михаил Дмитриевич спросил, что его так беспокоит.

– Продажа Горок, – ответил тот.

– Как?! Неужели вы сожалеете об утрате этого очаровательного места, или вам жаль покупщика? – смеясь, спросил Михаил Дмитриевич.

– Нет, другое беспокоит меня. Видите ли, господа, покупщик, несомненно, – сатанист высшего разряда, и талисман Манармы, который я ношу на шее, предупредит меня о свойствах этого господина. Конечно, он покупает Горки для своей дьявольской общины, желающей сохранить за собой обладание подземельями. Во время нашего разговора у меня внезапно явилось убеждение, что борьба наша не кончена. Мы только что видели, как завершилась трагедия дочери колдуна, а внутренний голос подсказывает мне, что нам придется еще разбираться в этом наследстве.

– Но пусть будет и так, – заметил Масалитинов. – С верой в Бога и при помощи ваших учителей, чего нам бояться?

– Конечно, если понадобится, мы смело примемся снова за неблагодарный труд открывать глаза людям, упорно не желающим понять, что их окружает темное воинство сатанизма, которого они касаются весьма часто, по неведению или легкомыслию, и зачастую гибнут, не подозревая опасности…

Конец

Виши, 1910 г.