I

Стоял прекрасный весенний день. Щегольская карета, запряженная парой кровных лошадей, мчалась по оживленным улицам Пешта и остановилась у подъезда дома аристократической части города, а ливрейный лакей отворил дверцы экипажа. Из него проворно вышел молодой человек и, слегка кивнув головой на почтительный поклон швейцара, медленно стал подниматься по широкой лестнице с золочеными перилами в первый этаж.

– Батюшка вас спрашивал, сударь, – сказал лакей вошедшему, снимая с него пальто. – Теперь он в конторе, но просил вас подождать его в кабинете.

Молодой человек, не отвечая, прошел несколько комнат и вошел в кабинет отца. Это была большая комната, убранная с претензией на роскошь. Мебель с позолотой, мягкий ковер на полу, столы, уставленные драгоценными произведениями искусства, – все это гармонировало между собой. Лишь одно огромное бюро, заваленное бумагами, и большой массивный несгораемый шкаф свидетельствовали, что это кабинет делового человека.

Пройдясь нетерпеливо несколько раз по комнате, молодой человек бросился в кресло и, откинув голову на спинку, задумался.

Старый банкир Авраам Мейер был тип еврея, который, выйдя из ничтожества, создал себе неизвестно как огромное богатство. Родился он в жалкой лавчонке маленького провинциального города и был сначала мелким торговцем. С коробом на спине исходил он всю страну вдоль и поперек, не пропуская ни одного угла. Расчетливый и неутомимый, сопутствуемый той счастливой удачей, которая неизменно связана с работой еврея, Авраам быстро сколотил себе маленький капиталец, и счастливая спекуляция сделала из него богатого человека, а время – банкира-миллионера. Хотя он сам остался евреем душой и телом, строгим блюстителем Моисеева закона, но своему единственному сыну дал хорошее образование.

Самуил, родившийся после двенадцатилетнего бесплодного супружества и стоивший жизни матери, был идолом старика Мейера. Для него он работал, беспрерывно накопляя богатство, для его образования он ничего не упустил из вида, и Самуил Мейер, надо сознаться, прекрасно воспользовался предоставленными ему средствами. Блистательно учился он сперва под руководством лучших профессоров, а затем в университете. По окончании курса наук он путешествовал, и это дало ему окончательную полировку. Он говорил на шести языках, хорошо рисовал и был прекрасным музыкантом.

Богато одаренный, но гордый и страстный, Самуил ненавидел свое еврейское происхождение, которое было причиной многих его неприятностей и замыкало ему двери действительно аристократических кругов, куда он так жаждал проникнуть.

Отец предоставил ему полную свободу. Он жил богато, занимался спортом, поддерживал отношения со своими старыми школьными товарищами и золотой молодежью, которые охотно посещали его и еще охотнее, при случае, занимали у него деньги.

Старые приятели Авраама Мейера выговаривали ему, что сын его никогда не посещал синагоги и открыто не исполнял предписанный закон, постоянно вращаясь в обществе христиан и следуя их обычаям.

Старый банкир отвечал на это со сдержанным смехом:

– Пусть веселится, пока молод! Христиане сами постараются разочаровать его в своей дружбе, а когда он отрезвится, то вернется к вере отцов, которая все же живет в его сердце. Самуилу всего 25 лет, он добросовестный работник, у него есть деловое чутье, и, когда пройдут увлечения молодости, он будет моим достойным преемником.

Довольно долгое время прошло после его приезда, но он этого не заметил, занятый своими думами. Тихо приподнялась бархатная портьера, и старик с седой бородой, худой и сгорбленный, остановился на пороге и пытливым взглядом посмотрел на сидевшего в кресле и погруженного в думы Самуила.

В эту минуту тот встал и, запустив руки в свои густые волосы, задыхающимся от злобы и отчаяния голосом сказал:

– О, какое проклятие принадлежать к этой презираемой расе, клеймо которой не может стереть ни образование, ни богатство!

– Ты ошибаешься, сын мой. Золото покоряет самые застарелые предрассудки, и гордые христиане низко кланяются еврею, чтоб получить от него презренный металл, который, пройдя через наши руки, не оставляет на себе клейма. Но с каких пор, – спросил банкир, тщательно запирая за собой дверь, – тебе пришла странная мысль презирать свой народ и желать быть христианином? Или мало их бывает у нас? – заключил он с лукавой улыбкой.

– Да, у нас бывают те, у кого дела с нами или которые тебе обязаны и потому боятся тебя обижать, – сказал Самуил. – И все-таки несмотря на наше гостеприимство, несмотря на их учтивость и мнимый тон равенства, который они принимают, в их отношении к нам звучит нота, от которой закипает моя кровь. Скольким моим старым школьным товарищам, скольким офицерам, толпящимся на наших балах, я помогал, не требуя ни гроша обратно, между тем они, при случае, нередко давали мне чувствовать, какая пропасть разделяет нас.

– Это высокомерные и неблагодарные глупцы, как все гои, – сказал старый банкир, садясь в кресло. – Ты вот понимаешь, что эти люди приходят к нам лишь из-за материальных интересов, а между тем сам хочешь быть членом их общества. Но ты не прав перед Богом отцов наших, Самуил. Не дал ли он тебе все, чтобы быть счастливым и даже возбуждать зависть? Ты молод, здоров телом и духом, богат. Берегись, Самуил, провиниться перед Богом, вступая в слишком дружеские сношения с нашими врагами; они будут тебя ласкать, пока им это нужно, и оттолкнут, как нечистую собаку, как только будут в силах обойтись без тебя. Но раз мы заговорили на эту тему, я хочу спросить тебя, сын мой, что с тобой? Вот уже несколько месяцев я с прискорбием замечаю в тебе перемену: ты бледен, рассеян, нервен и плохо занимаешься делами. Скажи, что волнует тебя?

– Можешь ли ты снисходительно выслушать меня, отец? Я знаю, мое признание покажется тебе ужасным, а между тем я погибну, если, если…

Самуил снова опустился в кресло и провел платком по своему разгоряченному лицу.

– В чем бы ты ни признался, я хочу знать истину. Ты не раз мог убедиться в моем отцовском к тебе снисхождении.

– Это правда, отец. Слушай же меня терпеливо. Около семи месяцев тому назад я был, как ты знаешь, в нашем Рюденгорфском поместье и раз утром поехал в лес, который тянется до владений графа Маркош. Вдруг я слышу крик и призыв на помощь. Я кинулся в ту сторону и увидел лошадь, лежавшую на земле вместе со всадницей. Когда я подбежал, лошадь поднялась и бросилась на меня, волоча за собой амазонку, нога которой оставалась в стремени. Я быстро схватил лошадь за повод и вынул из стремени ногу бедняжки. Испуганная лошадь кинулась в сторону, вырвалась у меня из рук и умчалась. Я наклонился к всаднице, еще лежавшей на земле, и поднял ее. Это была молодая и совершенно незнакомая мне девушка. Она была так дивно хороша, что я стоял очарованный. Шляпа ее упала, и две густые косы пепельного цвета лежали в беспорядке на ее плечах. Вдруг я увидел капли крови на ее лбу.

– Вы ранили себя при падении? – спросил я взволнованно.

Она подняла на меня испуганные глаза, но ничего не ответила.

Полагая, что от испуга она не может говорить, я нашел необходимым освежить ей голову и перевязать ее рану. Неподалеку был ручей; я поспешил к нему и, смочив в воде мой платок, бегом вернулся обратно, но нашел молодую девушку без чувств. Я смочил ей виски, перевязал рану, которая, впрочем, была незначительной, но ничто не помогало: она не приходила в себя, и это ставило меня в большое затруднение. Я не знал, кто она и где живет, а оставить ее одну боялся. Наконец, подняв ее на руки, я бережно понес ее к нашему дому и не мог налюбоваться прелестным созданием. Когда я, запыхавшись, подошел к дому и прислуга наша увидела в моих руках бесчувственную девушку, мне помогли положить ее на диван. Вдруг мой камердинер Стефан, принесший подушку, сказал:

– Да это молодая графиня Маркош, сестра графа Рудольфа; я знаю ее камеристку Марту да не раз видел и графиню.

– Если так, – сказал я ему, – то пошли скорей верхового известить графа, что сестра его спасена и находится здесь.

– Граф Рудольф, не гусарский ли офицер, который часто бывает у тебя? – спросил старый Мейер. – Его отец камергер двора?

– Да, это он.

– А ты даже не знал, что у него есть сестра? – сказал Авраам с насмешливой улыбкой. – Ты, может, тоже не знаешь, что оба запутались в долгах и в моем портфеле немало векселей отца и сына. Но продолжай.

– Наконец Валерия, так зовут графиню, открыла глаза и искренне благодарила меня за спасение жизни.

– Вы преувеличиваете, графиня, – сказал я смеясь. – Вся моя заслуга заключается в том, что я пришел вовремя.

Узнав, что я уведомил домашних, она протянула мне руку с такой добротой, улыбаясь, что я совсем был очарован. Затем она приняла мое предложение выпить что-нибудь прохладительное и рассказала, что окончила образование в Швейцарии, провела затем целый год в Италии, недавно приехала в деревню и надеется, что мы будем добрыми соседями. Я с восторгом слушал ее, и когда ее лазурные глаза, ясные и радостные, взглянули на меня, то сердце мое забилось тревожно: я был околдован.

Приезд графа Рудольфа прервал нашу беседу. Он поцеловал сестру, дружески поблагодарил меня за оказанную помощь и присланное мною уведомление, которое их успокоило, так как лошадь Валерии прибежала вся в пене и с окровавленными коленями. Затем он сказал, что надо скорей успокоить отца, и подал руку сестре. Я проводил их до крыльца, и Валерия, прощаясь со мной, сказала:

– Надеюсь, мы будем часто видеться с вами. Папа будет счастлив выразить вам свою благодарность; без вашей помощи я разбила бы себе голову о камни и корни деревьев.

Тут я заметил, что граф с удивлением посмотрел на сестру и ни одним словом не подтвердил ее приглашения.

– Валерия! – сказал он, покручивая усы. – Вероятно, ты еще не знаешь, кто был твоим спасителем. Так позволь же мне представить тебе Самуила Мейера.

Тон был спокойный и равнодушный, а между тем в нем звучало нечто, поразившее и меня, и молодую девушку. Она пристально взглянула на брата и, не сказав больше ни слова, прыгнула в экипаж. Рудольф сел проворно вслед за нею, приложив руку к козырьку и хлестнув лошадей. Я вернулся домой унылый: я понял тонкое внушение брата и угадал его результат. Рассудок и гордость заставили меня забыть этот случай, но воспоминание о Валерии лишило меня покоя; день и ночь мне виделось ее прелестное лицо, ее очаровательная улыбка. Движимый неодолимой силой влечения, я отправился на виллу Маркош. Мне сказали, что оба графа уехали в город, а графиня никого не принимает, так как не совсем здорова, что, впрочем, не мешало ей в тот же вечер поехать на прогулку. Было ясно, что меня не хотят принять, но я решился поехать еще раз, и… опять не был принят. Мне ничего более не оставалось, как молча снести незаслуженное оскорбление.

Но знаешь ли, отец, несмотря на обиду, я не мог побороть овладевшее мною чувство, с жадностью искал случая видеть Валерию и часто встречал ее на катании, прогулках или в театре. Рудольф бывал у меня иногда, как ни в чем не бывало, но никогда не говорил о сестре. Вчера вечером у барона Кирхберга мы неожиданно встретились. Она покраснела и избегала моего взгляда, но я не хотел упустить случая объясниться. Воспользовавшись минутой, когда она была одна в зимнем саду, я подошел к ней.

– Простите, графиня, что я вас беспокою, – сказал я, кланяясь ей, – но мне бы хотелось знать причину вашей перемены ко мне. Почему, после того как вы отнеслись так приветливо ко мне и пригласили к себе, меня не принимают, когда я к вам являюсь?

Она побледнела и смерила меня презрительным взглядом.

– Вы желаете объяснения, хотя было бы лучше избежать его, – сказала она таким надменным, ледяным голосом, которого я не предполагал даже возможным в ее устах. – Я ценю оказанную вами услугу и, уважая ее, извиняю, что вы позволили тогда себе фамильярное обращение со мной, которое заставило меня предположить, что вы один из наших соседей-дворян. Узнав, что я ошиблась, я поступила, как должна была поступить. Круг нашего общества отличается строгой замкнутостью, господин Мейер; я обязана щадить щепетильность тех, кто посещает дом моего отца, и не могу заставить их встречаться с лицами, с которыми их разделяют расовые предрассудки.

При этих словах, на которых она сделала ударение, ясно доказывавших мне, что я не был ей парой в глазах боготворимой мной девушки и всей ее гордой касты, вся кровь бросилась мне в голову и потемнело в глазах. Она, конечно, заметила, так как, изменив тотчас тон, дотронулась до моей руки и сказала с участием:

– Как вы бледны, господин Мейер, не больны ли вы?

Я отступил как ужаленный змеей.

– Вы увлеклись, графиня, и замарали себя прикосновением к человеку, который так неизмеримо ниже вас. Позвольте мне извиниться и выразить вам сожаление в том, что я спас вас из-под копыт лошади, не подумав, что человек моей расы оскорбляет людей высшего сословия, оказывая им услугу. Это послужит мне уроком, который я никогда не забуду. Еще один вопрос, и я вас оставлю в покое, – сказал я, заметив ее досаду. – Вы от вашего брата узнали о щепетильности вашего общества и о различии между людьми, создаваемом предрассудками расы?

– Да, Рудольф заметил мне, что я поступила бестактно.

– А известно ли вам, в каких отношениях он сам находится со мной?

Валерия покраснела и бросила на меня негодующий взгляд.

– Брат сказал мне, что знает вас и ездит к вам потому, что имеет дела с вашим банком, и что мужчине вообще можно не быть столь требовательным, как женщине, в своих знакомствах.

Между тем я вынул из бумажника письмо, полученное от Рудольфа недели две тому назад, в котором он просил у меня крупную сумму денег для уплаты карточного долга, умоляя спасти его из этого критического положения, и называл меня своим другом.

– Не угодно ли вам убедиться, графиня, что ваш брат широко пользуется этой привилегией мужчины и что его сословные предрассудки не простираются на золото.

Покраснев до ушей, Валерия схватила письмо и пробежала его глазами. Прочитав подпись: «Преданный и признательный вам», она молча, кусая губы, подала мне листок, но я отстранил ее руку.

– Оставьте у себя это письмо, оно лучше всего скажет вам, заслуживаю ли я презрения за то, что спас жизнь сестре и помог брату в трудную минуту, не думая о своей личной выгоде, так как граф не возвратит мне этой суммы, его дела мне известны.

Не дав времени что-либо ответить, я ушел, но поехал не прямо сюда, а на нашу загородную виллу. Чтобы прийти в себя, мне необходимы были воздух и движение.

Самуил замолчал в изнеможении и отбросил рукой свои черные кудри. Старый банкир слушал его не прерывая. Поглаживая рукой свою седую бороду, он взглядывал время от времени на сына с чувством сострадания и затаенной радости.

– Что же ты хочешь теперь делать? Желаешь, полагаю, истребить это отродье? – спросил он после некоторого молчания.

– Да, отец, но иначе, чем ты полагаешь. В настоящую минуту я желал бы только иметь в руках все обязательства и векселя обоих графов. Поможешь ли ты мне в этом?

– Отчего же, желание справедливое. Ведь ты мой единственный наследник. Позвони Леви, и мы устроим это дело к полному твоему удовольствию.

Минут десять спустя в кабинет вошел пожилой еврей, то был Иозеф Леви, главный уполномоченный банкирского дома.

– Любезный Леви, – сказал банкир, отвечая легким кивком головы на глубокий поклон своего поверенного, – я желаю приобрести все долговые обязательства и векселя графов Маркош, отца и сына. Переговорите со всеми, у кого могут быть такие бумаги. Даю вам шесть недель сроку для этой операции и вознагражу вас за труд.

– Вы знаете, господин Мейер, что ценность этих документов весьма сомнительна, – заметил агент. – Оба графа игроки; земли их заложены, и я считаю их почти несостоятельными.

– Это не меняет моего решения. Достаньте эти бумаги, хотя бы это стоило нам больших убытков. Когда все документы будут собраны, вы передадите их моему сыну, так как это дело касается собственно его.

– Теперь, – обратился он к Самуилу, – пойди, мой друг, отдохни. Ты сегодня не в силах заниматься, не правда ли? А я буду работать за двоих.

* * *

Недели через три после приведенного нами разговора Валерия Маркош сидела с подругой графиней Антуанеттой фон Эберштейн в своем прелестном будуаре, обтянутом голубым атласом и украшенном множеством самых редких цветов.

Молодые девушки представляли полнейший контраст. Стройная, нежная, грациозная Валерия, с ослепительной белой кожей и пепельными волосами, прозванная «феей», казалась ребенком возле высокой, величественной Антуанетты с густыми черными косами, огненными глазами и энергичным лицом.

Подруги с детства, воспитанные в одном пансионе, они искренне любили друг друга и проводили вместе целые недели, так как в доме графа на Антуанетту смотрели как на близкую родственницу.

Антуанетта казалась озабоченной. Перелистывая художественный журнал, она бросала время от времени пытливый взгляд на свою подругу, лежащую на маленьком диване и задумчиво устремившую глаза в пространство. Хотя было около двенадцати часов, но Валерия была еще в белом пеньюаре, и ее маленькая ручка рассеянно играла кистями кушака, охватывавшего ее талию. Вдруг Антуанетта отбросила журнал и порывисто встала.

– Нет, это невозможно! Что с тобой, Валерия? Не без причины ты бледна, грустна и постоянно задумчива. Скажи мне правду. Ведь мы клялись не иметь тайн друг от друга.

Валерия вздрогнула.

– Какая ты порывистая, – проговорила она, приподнимаясь и привлекая подругу к себе на диван. – Впрочем, ты права, я ничего не должна скрывать от тебя. Но поклянись сперва сохранить в тайне то, что я тебе скажу, так как мое горе вызвано беспокойством о делах Рудольфа.

Густая краска покрыла щеки Антуанетты, но поглощенная своими собственными мыслями, Валерия ничего не заметила и продолжала:

– Да, я скажу тебе все, но должна начать с происшествия, случившегося со мною в конце прошедшего сентября, за три недели до твоего возвращения.

– Я знаю, ты упала с лошади. Твой брат говорил мне об этом. Но в этом падении не было ничего опасного, и оно не имело влияния на твое здоровье.

– Ты ошибаешься, я рисковала жизнью. Но ты не знаешь, кому я обязана тем, что все кончилось так счастливо. Я никогда не называла имени этого человека, так как оно неприятно отцу и брату.

– Вот странно! А между тем это правда: никто не произнес имени того, кто тебе оказал помощь.

– Я расскажу тебе все подробно, – проговорила Валерия нерешительно. – Когда Феб споткнулся, я упала и так сильно ударилась головой о землю, что у меня потемнело в глазах. Смутно чувствовала я, что лошадь поднялась на ноги и волочила меня, так как нога моя застряла в стремени, а очнувшись, увидела себя в объятиях красивого молодого человека, который усаживал меня под деревом, но тут я лишилась чувств. Когда я окончательно пришла в себя, то лежала уже на диване, возле меня на коленях стоял тот же молодой человек и давал мне нюхать спирт; по другую сторону стояла почтенная старушка, вероятно ключница. Тут я заметила, что мой спаситель красив, но цвет и форма его лица обличали в нем иностранца.

Он предложил мне пить, занимая меня, и я, не стесняясь, отдавалась той симпатии, которую он мне внушал, так как, судя по его манерам и богатству меблировки, я думала, что имею дело с равным. В знак благодарности я протянула ему руку, и он поцеловал ее восторженно, что заставило меня покраснеть. Вскоре приехал извещенный обо всем случившемся Рудольф и я, прощаясь с незнакомцем, спасшим мне жизнь, просила его бывать у нас, но вообрази себе мое смущение, когда Рудольф, взглянув на меня – ты знаешь этот взгляд, – представил мне моего спасителя: это был Самуил Мейер.

– Как! Самуил Мейер, сын еврея-миллионера! – воскликнула Антуанетта и с хохотом упала на диван. – Бедная Валерия! Понимаю, в каком ты была положении: он тебя нес на руках. Фи! Твоя хорошенькая головка лежала на его груди или плече! Конечно, это возмутительно.

– Это еще ничего. Но возмутительнее всего было узнать, что человек с такой наружностью и отличными манерами был чистокровный еврей, даже некрещеный, – сказала Валерия нетвердым голосом.

Антуанетта с удивлением взглянула на разгоряченное и взволнованное лицо подруги.

– Неужели, Валерия, ты действительно думаешь, что крещением можно уничтожить происхождение человека?.. Однако я все еще не вижу причины твоего горя.

– Дай мне кончить. Два раза Мейер приезжал к нам, но по приказанию отца и Рудольфа его не приняли.

– Надеюсь, ты ничего не находишь против такой благоразумной меры? – перебила ее Антуанетта. – Благодарю за удовольствие встречать в вашем салоне человека, который конечно распространяет неприятный аромат, свойственный его расе! Не гляди на меня с таким удивлением, наследственность этого запаха – факт.

– Нет, нет, – возразила Валерия, смеясь от души. – Мейер не распространяет никакого дурного запаха. Он был слегка надушен, как каждый из нас, и прекрасно одет.

– Смотри, Валерия, ты что-то очень защищаешь этого еврея, и я начинаю подозревать тебя кое в чем, – заметила Антуанетта с притворным беспокойством.

– Не бойся, пожалуйста, и выслушай самое главное. Недели три тому назад я неожиданно встретила Мейера у барона Кирхберга. Поверишь ли, что он крайне развязно стал требовать от меня объяснения, отчего, пригласив его, я ни разу его не принимала?

– Это слишком. И как в этом виден еврей, особенно если он не подозревал причины отказа.

– Представь, милая Антуанетта, мне кажется, что он не подозревал. Я была тем более взбешена этой настойчивостью, что он заставил меня краснеть за мою неблагодарность, так как, действительно, стыдно указать на дверь человеку, который спас тебе жизнь.

– А как иначе, когда это еврей! – возразила Антуанетта.

– Конечно, но тем не менее я была раздражена и дала понять ясно, что ему не место в нашем доме. Он был оскорблен. Смертельная бледность покрыла его лицо; я думала, что он упадет, и мне хотелось успокоить его словом участия. Он говорил об уважении, которое внушает еврейское золото, а глаза его пылали презрением и злобой, когда он подал мне письмо Рудольфа, в котором тот просил у него в долг крупную сумму денег и называл своим другом. В заключение он намекнул, что наши дела очень плохи, и ушел, прежде чем я успела прийти в себя.

Валерия быстро встала, подошла к письменному столу.

– Я не решилась отдать это письмо Рудольфу, хотя знаю, что он не уплатил долг.

Дрожащей рукой Антуанетта схватила листок и, пробежав его глазами, спросила:

– Почему ты знаешь, что этот долг не погашен?

– Ты не заметила, – сказала Валерия. – Вот, читай:

«Дорогой Самуил, это письмо будет ручательством, что я уплачу вам долг при первой возможности. Тогда вы возвратите мне эту записку, которая, я знаю, остается в надежных руках».

– Это надо узнать! Может быть, твой брат заплатил свой долг этому наглому ростовщику, а письмо позабыл взять: молодые люди так неосторожны! – говорила Антуанетта, видимо принимавшая самое живое участие в делах молодого графа.

– Какой важный вопрос волнует вас? – спросил звучный голос, и Рудольф, весело улыбаясь, подошел к собеседницам, которые поглощены были своими разговорами, а потому не заметили его появления. – Не могу ли я быть судьей в вашем споре? Щеки твои горят, Валерия, а вы… – Он вдруг замолчал, вспыхнув до ушей, и выхватил листок из рук Антуанетты. – Каким образом это письмо попало в ваши руки? – глухим голосом спросил граф. – Неужели Мейер имел дерзость обратиться со своими требованиями к Валерии?

– Нет-нет, он дал мне это письмо по иному поводу. Слушай…

И молодая девушка передала брату свой разговор с банкиром на вечере у барона Кирхберга.

Рудольф слушал ее, опустив голову и покручивая свой тонкий ус.

– Все же, Валерия, ты напрасно так явно выказала пренебрежение этому человеку. Конечно, это – еврей, но он миллионер, а ты не знаешь и понять не можешь, как много он может сделать нам зла, – заметил, вздыхая, молодой человек.

– Он не стесняясь дал мне понять, что дела наши расстроены. Отдал ли ты ему, по крайней мере, ту сумму, о которой говорится в этой записке? – спросила с беспокойством Валерия.

Рудольф ответил не вдруг.

– Надеюсь скоро уплатить.

– Не скоро, а сегодня же надо расплатиться с этим ростовщиком! – вскричала, горячась, Антуанетта и, схватив за руку графа, продолжала: – Рудольф, вы мой друг детства, и если сохранили хоть каплю привязанности ко мне, то позвольте избавить вас от этого гнусного обязательства. Я имею в настоящую минуту достаточную сумму денег, возьмите ее и расплатитесь с Мейером и, когда будет можно, вы возвратите мне эту безделицу. Скажите скорей, что вы согласны, в память всех тех сладостей, которыми мы, бывало, так часто делились между собой.

В ее глазах было столько горячей мольбы, что Рудольф, вполне побежденный, прижал к своим губам ее ручку.

– Можно ли отказаться от того, что предлагается таким образом? Принимаю с благодарностью, так как я предан вам душой и телом.

– Благодарю, благодарю вас, я понимаю, Рудольф, чем вы жертвуете в эту минуту, – сказала молодая девушка, краснея. – Теперь до свидания, друзья мои, карета ждет меня, я поеду и вернусь назад. Успокойся, моя маленькая фея, все устроится.

В эту минуту лакей приподнял шелковую портьеру и доложил:

– Йозеф Леви, агент банкирской конторы «Мейер и сын», пришел к его сиятельству, но, узнав, что графа нет дома, просит вас принять его, так как дело не терпит отлагательства.

– Хорошо, проведите его в мой кабинет. Пусть подождет. Я приду.

 

II

Посадив Антуанетту в карету, Рудольф поспешно направился в свой кабинет. Остаток пережитого волнения докипал еще в нем, и на лице разлито было холодное надменное выражение. Он едва ответил на глубокий поклон Леви и, бросив на стол свою записку к Самуилу, сказал глухо:

– Ваш хозяин, вероятно, желает напомнить мне содержание этого письма, с которым он поступил довольно опрометчиво? Успокойте его и сообщите, что сумма, означенная в записке, будет ему сегодня уплачена сполна.

Он сел и взял книгу, показывая тем, что аудиенция окончена, но так как еврей не уходил, Рудольф взглянул с удивлением.

– Прощайте, господин Леви… Я очень занят.

– Мне весьма жаль, граф, что беспокою вас так не вовремя, – сказал агент, почтительно кланяясь, – я не премину передать то, что вам угодно было мне сказать, но явился сюда по другому делу. Наш банкирский дом поручил передать его сиятельству, вашему батюшке, и вам, граф, различные долговые документы, находящиеся во владении господина Мейера, и предупредить вас, что уплата должна быть произведена в течение десяти дней.

Он вынул из своего объемистого портфеля и развернул перед изумленным молодым графом длинный список обязательств и векселей, выданных им и его отцом разным лицам в городе; сумма представляла такую крупную цифру, что у Рудольфа закружилась голова.

– Каким образом все эти бумаги попали в ваши руки?

– Они были предложены нам в уплату и приняты без затруднений нашим банком, который не сомневается в том, что долги будут погашены. Позволю себе еще заметить вам, граф, что большая часть этих бумаг просрочена и что десятидневная отсрочка делается только из уважения к его сиятельству. Честь имею вам кланяться, граф.

– Подождите!

Рудольф поспешно написал несколько строк, в которых холодно просил Самуила приехать к нему, чтобы объясниться по поводу возникновения недоразумения.

– Забыл я вам заявить, что патрон болен, – сказал Леви, принимая письмо. – Господин Мейер-сын ведет все дела, а для переговоров вы потрудитесь обратиться к нему. – И, раскланявшись, еврей ушел.

Оставшись один, Рудольф в отчаянии схватился за голову. Уплатить такую сумму было немыслимо, а не заплатить значило разорение и бесчестие. Он решил сказать все отцу.

Как только старый граф вернулся домой, Рудольф тотчас вошел к нему в кабинет и выслал из комнаты камердинера.

Удивление старика сменилось отчаянием, когда он узнал, в чем дело. В полном изнеможении он опустился в кресло; в первый раз он почувствовал угрызения совести за свою расточительность. Но некогда было предаваться бесплодному раскаянию, надлежало придумать, как отвратить угрожающий удар.

Отец и сын высчитали все свои ресурсы, но и продажа серебра, фамильных драгоценностей, конюшен, экипажей и земли не дала бы надлежащей цифры, не говоря уже о неблагоприятных шансах, неизбежных при спешной продаже. Конечно, еврей мог бы выручить свое, продав все с аукциона, но что их ждет после такого скандала? Нищета и бесславие, а для Рудольфа неизбежность отставки.

Они обратились к ростовщикам, но безуспешно, мрачное отчаяние овладело ими, тем более что ответа на письмо молодого графа не последовало.

Через день после того в городе распространилась неожиданная весть: Авраам Мейер внезапно умер от апоплексического удара. Через два дня после погребения старого банкира Рудольф получил лаконическую записку, в которой Самуил извещал, что если граф желает с ним переговорить, то найдет его от 11 до 3 часов дня в конторе.

Скрепя сердце отправился молодой граф к Мейеру.

Его тотчас провели в кабинет банкира, который встал ему навстречу и церемонно предложил стул. Оставшись одни, молодые люди с минуту молчали. Смерть отца, по-видимому, сильно подействовала на Самуила, он побледнел, похудел, и глубокая складка легла между бровей, выражение лица было угрюмо.

– Мне очень тяжело, господин Мейер, – начал Рудольф с глухим раздражением, – говорить о деле, по которому я пришел, и позвольте вам сказать, что я знаю причины, заставляющие вас так действовать. Нехорошо с вашей стороны из мести к такой девочке, как моя сестра, разорять семью, чтобы заставить ее нищетой и бесславием заплатить за оскорбительные слова.

– Вы забываете, – перебил холодно банкир, – что эти слова вашей сестры были внушены ей братом.

– Ну да, сознаюсь, я причина оскорбления, нанесенного вам Валерией, но, господин Мейер, я не первый и не последний из нашего общества следую предрассудкам, к которым издавна евреи дают повод.

– От вас, граф, зависит покончить дело миром, и я полагаю, что до сего дня не давал вам повода жаловаться на неприятные свойства, которые вы приписываете нашему племени.

– О, если вы предлагаете дружелюбное соглашение, – оживляясь, сказал граф, – то я от всего сердца извиняюсь за причиненное вам оскорбление. Дайте нам годовую отсрочку, мы переменим образ жизни, продадим, что можем, без большого убытка и тогда уплатим вам все сполна.

Презрительная усмешка скользнула по лицу Самуила.

– Вы ошибаетесь, граф, речь идет не об извинении между нами, я не даю вам ни часа отсрочки и, если через три дня вы не заплатите, наложу запрещение на все ваше имущество. Но есть еще третий выход, и от вас зависит к нему прибегнуть. Тогда я сожгу все документы и ничего не потребую от вас.

Рудольф глядел на него в недоумении.

– Я вас не понимаю, – проговорил он. – Что же вы от нас потребуете?

Самуил нервно оттолкнул груду бумаг, лежавших перед ним на столе, и глаза его странно вспыхнули.

– Выслушайте, граф, вот мои условия: согласитесь выдать за меня графиню Валерию, и я уничтожу все тяготеющие на вас обязательства.

Кровь бросилась Рудольфу в голову.

– Вы или с ума сошли, Мейер, или издеваетесь над нашим несчастьем! Валерия – ваша жена! Вы забываете, что вы… – он остановился.

– Еврей, – докончил Самуил дрогнувшим голосом. – Но я перестану быть евреем и скоро сделаюсь христианином, я намерен креститься; сверх того, я уже начал действовать, чтобы купить угасшее баронство и получить от правительства право носить титул барона. Конечно, я предпочел бы иначе получить вашу сестру; но зная, каким препятствием тому служит мое происхождение, хватаюсь за всякое средство, чтобы овладеть женщиной, которая внушила мне несчастную, безумную, гибельную страсть, доводящую человека до преступления. То, что я вам сказал, было причиной смерти моего отца. Когда он узнал о моем намерении принять христианство, с ним сделался апоплексический удар, который его убил. Но вы понимаете, что если даже такое несчастье не могло поколебать моей решимости, следовательно, никакие дальнейшие препятствия меня не остановят. Итак, я повторяю: рука вашей сестры или бесчестие. Вы имеете три дня выбора между мной и разорением. Взвесьте все хладнокровно, и мое предложение не покажется вам таким нелепым.

В эту минуту Рудольф был положительно неспособен хладнокровно обсуждать подобное предложение. Смерив банкира презрительным взглядом, он отвечал глухим и дрожащим от волнения голосом:

– Надо быть ростовщиком, чтобы взвешивать хладнокровно шансы подобной комбинации. Предположив даже, что мы настолько подлы, чтобы решиться на такую постыдную сделку, сама Валерия никогда не согласится на это… И знайте, если вы этого не знали до сих пор, что овладеть сердцем женщины можно, но купить его нельзя.

Не дожидаясь ответа, Рудольф вышел из комнаты. Он не видел, как вспыхнуло лицо Самуила и каким мрачным огнем сверкнули его глаза.

– Овладеть сердцем женщины? – подумал он с горечью. – Я попытаюсь и какой бы то ни было ценой, но когда мне будет открыт доступ к ней…

* * *

Старый граф Маркош подумал, что лишится рассудка, когда Рудольф, вернувшись, сообщил ему о результате свидания. Чувство отвращения и оскорбленной гордости поднимались в нем при одной мысли отдать свою дочь, свою Валерию этому наглому ростовщику.

– Ах, – проговорил он наконец, – целые века это презренное отродье упивается христианской кровью, и этот нечистый пес, несмотря на лоск цивилизации, точно Шейлок, хочет, чтобы ему заплатили человеческим мясом. У меня никогда не станет духу сказать несчастной девочке, что нам осмеливаются предлагать. Требовать от нее такой жертвы это все равно, что требовать ее смерти. И подобный исход такое же бесчестие, как и разорение.

– Я того же мнения, отец, и тоже не могу сказать правду Валерии. Я полагаю, что пуля более честным образом положит конец всем затруднениям.

Старик беспомощно поник головой. Как он проклинал в эту минуту увлечения молодости, все безрассудства зрелого возраста и дурной пример, которым вовлек своего сына в водоворот беспутной жизни и расточительности.

А предмет всех этих волнений – Валерия – не знала еще, какая гроза собирается над ними, тем не менее волнение и мрачная задумчивость отца и Рудольфа не ускользнули от ее внимания. Какой-то неопределенный страх, не то предчувствие беды овладели ее душой, и только присутствие подруги поддерживало ее, но когда в день рокового свидания Рудольфа с Мейером оба графа не вышли к обеду, мучительная тревога Валерии возросла до крайних пределов.

– Я тебе говорю, готовится что-то ужасное, нам грозит какое-то несчастье, – говорила она приятельнице. – Сегодня я видела с балкона, как Рудольф выходил из коляски, таким я его никогда не видела. Он шатался, как пьяный, потом я хотела идти к отцу и меня не приняли, а теперь они оба не вышли к обеду. Боже мой! Боже мой! Что-то будет!

Сердце Антуанетты сжалось. Рудольф был для нее дороже, чем она позволяла себе сознаться, и неведомая опасность, угрожавшая любимому человеку, лишала ее покоя, но более энергичная, чем ее подруга, она решилась положить конец этой неизвестности.

– Успокойся, Валерия, я напишу сейчас несколько слов твоему брату, попрошу его прийти поговорить со мной, он скажет мне правду.

Отослав записку, она вернулась к подруге, тревога которой дошла до болезненного состояния. Она уговорила ее лечь на диван, распустила ей волосы, чтобы облегчить горячую голову, и прикрыла пледом ноги. Едва она это кончила, как лакей пришел ей доложить, что молодой граф ждет ее на террасе.

Рудольф стоял, скрестив руки и прислонясь к колонне. Он поднял голову лишь тогда, когда Антуанетта коснулась слегка его руки. Увидя, как он бледен, как изменился в лице, молодая девушка вскрикнула:

– Что с вами случилось, Рудольф, скажите мне, умоляю вас.

Она посадила его возле себя на скамейку.

– Будьте откровенны, друг мой. То, что вас волнует, не может вечно оставаться тайной, потому доверьте ее преданному вам сердцу.

– Я не достоин вашей дружбы, Антуанетта, – прошептал он сквозь зубы. – Я негодяй, так как содействовал несчастью, которое разразилось над нами. Лишь пуля может спасти меня. Но не покиньте в несчастьи бедную Валерию, эту невинную жертву.

Молодая девушка глухо вскрикнула.

– Рудольф, то, что вы сказали, недостойно вас, как честного человека. Вы говорите, что виноваты, но разве вину поправляют преступлением? Поклянитесь мне, что отказываетесь от этой несчастной мысли, и помните, что пуля, которая поразит ваше сердце, сразит и мое.

Граф дрогнул, и луч радости озарил его лицо.

– Дорогая моя, ты не можешь понять, что я чувствую в эту минуту. Я бы желал посвятить всю мою жизнь, чтобы составить твое счастье, а между тем не могу даже предложить тебе честное имя, но теперь, когда ты знаешь, что я тебя люблю, я скажу все. Теперь ты не только подруга детства, ты половина моей души и имеешь право на мое полное доверие.

Он привлек ее к себе и тихим голосом в коротких словах изложил ей положение их дел, сообщил все перипетии последних дней, а равно и неслыханное предложение еврея.

– Ты понимаешь, Антуанетта, – заключил он, – что мы не можем решиться говорить Валерии о жертве, которая равна для нее смертному приговору, но и понимаешь, что трудно жить после такого бесчестия.

Молодая девушка слушала его молча и при последних словах графа побледнела.

– Нет, нет, Рудольф, повторяю тебе: вину не заглаживают преступлением. Ах, будь я совершеннолетняя, я бы тотчас выручила тебя, но я не могу просить у моего опекуна, хотя он и очень добр, половину моего состояния.

– Разве ты думаешь, я принял бы такую жертву? – перебил ее с жаром Рудольф.

– Не сердись, мой милый, и будем говорить спокойно.

Она провела рукой по его влажному лбу и сказала:

– Во всяком случае, ничто на свете не помешает нам соединиться, так как мы любим друг друга; но кроме того, мне кажется, мы должны все сказать Валерии, прежде чем допустим ваше разорение; словом, не отчаивайся. Я чувствую, что все устроится, и Бог сжалится над нами.

– Мой добрый ангел, – прошептал Рудольф, прижимая ее к своему сердцу. – Бог милосерд, коли ему угодно было соединить мою жизнь с твоей в эту минуту жестоких душевных мучений. Пойди же и сообщи об этом бедной Валерии.

– Выйти замуж за Мейера?! Но ведь это уже не жертва, а бесконечная пытка. Если бы речь шла лишь о том, чтобы умереть… но жить с противным, ненавистным человеком!..

Она быстрыми шагами ходила по будуару, то задыхаясь от рыданий, то ломая себе руки в безмолвном отчаянии. Наконец, она остановилась перед Антуанеттой, которая тихо плакала.

– Послушай, – сказала она с лихорадочным блеском в глазах. – Я не имею ни права, ни силы допустить гибель отца и брата, но каждый приговоренный к смерти может просить помилования. Я тоже хочу сделать эту попытку и сама пойду просить Мейера дать нам отсрочку, не требуя моей руки, которая не доставит ему счастья. Я сделаю это сегодня же.

– Валерия! – воскликнула в испуге Антуанетта, схватив ее за руки. – Ты хочешь решиться на такое безумие. Где и как можешь ты увидеть его?

– Я уже все обдумала, – нетерпеливо перебила ее Валерия. – Дом банкира недалеко от нашего, и при нем большой сад, окруженный оградой; в переулке, который идет вдоль этой ограды, есть калитка в сад, которую запирают только после полуночи. Не гляди на меня с таким удивлением, все эти подробности рассказал мне Рудольф, не предвидя, что они мне пригодятся. Итак, я пойду туда. Самуил живет в первом этаже, и его комнаты, кажется, выходят в сад. Я встречу его и переговорю.

– Ты решаешься идти одна на свидание с человеком, безумно в тебя влюбленным! Подвергаться такому риску – бесполезно: ты слишком хороша, чтобы он мог от тебя отказаться, ты только сильней возбудишь его безумную страсть!

– Ты забываешь, что он хочет на мне жениться и знает, что мы в полной зависимости, – отвечала Валерия с горьким смехом, – следовательно, он будет щадить мою честь. Впрочем, – она взяла со стола маленький револьвер, подаренный Рудольфом, – вот что я возьму с собой; а для полного твоего спокойствия поедем вместе, ты останешься подле калитки и придешь мне на помощь, если я крикну. Только не удерживай меня! Как знать? Быть может, это будет небезуспешно. Говорят, что слезы любимой женщины трогают самого жестокого человека, а если он меня любит, то сдастся на мои слезы. Или, быть может, гордый еврей удовлетворится моим унижением. Ах, как я ненавижу его за то, что он подвергает нас такому унижению.

– А если он не один и тебя увидят? – заметила осторожно Антуанетта. Лихорадочное возбуждение подруги пугало ее.

– Нет-нет. Кого он может принимать после смерти отца?.. Но надо спешить, уже половина десятого и взошла луна; момент самый благоприятный. Помоги мне причесать волосы, а затем мы наденем черные плащи. Я не буду переодеваться, чтобы не привлечь внимания горничных.

Антуанетта не противилась больше. Дрожащими руками она заплела длинные косы Валерии, затем обе они, накинув на себя шелковые бурнусы и прикрыв головы черными кружевными шарфами, тихонько направились в сад.

Через калитку, которая запиралась на замок изнутри, вышли они на улицу, остановили первого попавшегося им извозчика и велели везти себя на улицу, примыкавшую к саду банкира.

Дорогой они не обменялись ни словом. Душевное состояние Валерии затмило ее рассудок. Слабая и нервная от природы, молодая графиня была лишена разумной любимой матери, которая сдерживала бы и направляла порывы ее характера. Старая родственница, воспитавшая сироту, педагогическими способностями не обладала, и потому Валерия не могла приобрести чувство того душевного равновесия, которое служит нравственной уздой, сдерживающей минутные вспышки.

Антуанетта тоже с детства осталась сиротой; это была честная, прямая, отважная натура; опасность имела для нее какую-то прелесть, и она любила решительные меры. В эту минуту сердце ее сильно билось; она сознавала, что принимает участие в таком деле, которое не должна была допустить; но романтическая сторона этого поступка прельщала ее, надежда спасти Рудольфа, устранив вместе с тем компрометирующее супружество, победила ее последние колебания.

Экипаж остановился, они вышли, приказав кучеру ждать их на углу улицы, и почти бегом направились к калитке, которая действительно была открыта.

– Подожди меня здесь, у входа, и моли Бога, чтоб он мне помог! – сказала Валерия, пожимая руку подруги, и, не дожидаясь ответа, вошла в темную аллею, окаймленную вековыми деревьями.

С каким отчаянием Валерия решилась идти вперед, стараясь ориентироваться в густых аллеях незнакомого ей сада, чтобы найти дорогу к дому. Вдруг она очутилась на открытой лужайке, освещенной восходящей луной, и остановилась. Фонтан в мраморном бассейне был окружен цветниками; мелкие тропинки извивались меж группами кустов, деревьев и статуй и вели к террасе, примыкавшей к дому. На этой террасе, тоже украшенной растениями, облокотясь на стол, заваленный книгами и бумагами, сидел человек; лампа ясно освещала его задумчивое лицо. Возле стола лежала большая собака, вытянувшись на циновке.

Валерия остановилась, словно прикованная к земле, и, шатаясь, оперлась на пьедестал статуи. О чем думал этот ужасный, ненавистный человек? О своем отце, убитом перспективой крещения сына, или о новых способах уничтожить, унизить людей, обреченных им на жертву?.. Вся напускная ее храбрость мгновенно исчезла. Говорить с Самуилом, унижаться перед ним ей было стыдно и страшно; нервная дрожь охватила ее, она повернулась, чтобы бежать прочь, но тонкий слух собаки уловил шелест шелкового платья, скользнувшего по каменному пьедесталу; она поднялась, прыгнула в сад и с бешеным лаем кинулась на молодую девушку, оцепеневшую от испуга. Самуил с удивлением поднял голову и крикнул собаку; но так как она не услышала и лаяла, он сошел в сад и, увидев женщину, на которую собака продолжала кидаться, подбежал к ней, крикнул: – Прочь, Марс! – и схватил пса за ошейник.

С изумлением всматривался он в незнакомку, стоявшую неподвижно около статуи, костюм которой обличал женщину порядочного круга.

– Кто вы и как сюда попали? – спросил он.

Не получая ответа, он пожал плечами.

– Вы немая? Что вам здесь надо?

– Вас, – отвечала Валерия, выступая вперед и сбрасывая с головы кружевную косынку.

Ею снова овладела та отчаянная решимость, которая привела ее сюда. Узнав Валерию, Самуил отступил назад, как громом пораженный.

– Вы здесь, графиня, и в такую пору? О, я чувствую, что не мир принесли вы мне.

– Вы ошибаетесь, г-н Мейер, я именно пришла предложить вам мир, если вы желаете его принять, – отвечала Валерия тихим голосом. – Умоляю вас, дайте отцу отсрочку, чтобы он имел возможность уплатить долг, и я всю жизнь буду благодарна вам. Я пришла умолять вас об этом! – И она с мольбой протянула к нему руки.

Самуил не сводил взгляда с прелестного лица, которое от волнения стало еще краше; но при ее последних словах он нахмурился.

– Я вижу, графиня, – сказал он глухим, но спокойным голосом, – что ваш отец все сказал вам, значит вам известно, что в ваших руках – спасение вашей семьи.

– Но какой ценой? То, что вы требуете, – невозможно.

Молодой человек горько улыбнулся.

– Что делать! Счастья всегда трудно добиваться! А вы думаете, что я меньшей ценой приобретаю ту, которую безумно люблю?

– Ах, пожертвовать золотом или продать свою душу, разве можно сравнить одно с другим? – прервала его Валерия. – Вы ни во что не ставите унижение и душевную муку целой жизни, вы, который рискует только деньгами. Конечно, для человека вашей расы эта жертва самая тяжелая, и я удивляюсь, что вы настолько уклонились от обычного пути и полюбили разорившуюся христианку, – заключила она презрительно.

– Вы правы, графиня! Безумно искать руки женщины, которая бросает презрение в лицо любящему ее человеку. Но вы глубоко ошибаетесь, думая, что человек моей расы не может жертвовать ничем, кроме золота, которое христиане так искусно мотают. Я отдал более того на ваш жертвенник, графиня, я сложил жизнь моего отца, заявив ему, что сделаюсь христианином, и он не мог пережить мысли, что сын его отрекается от своей веры, народа и семьи. Позвольте вам еще заметить, что никто не ответственен за случайность своего рождения в той или другой среде; уже давно, по склонности и по привычке, я чту христианский обычай, а образование, которое одно может действительно разделить людей, делает меня равным вам. Я не могу понять, отчего кажется возмутительным мое желание жениться на христианке, которая не приносит мне ничего, кроме самой себя, и которой я жертвую своей религией, а ее семье возвращаю спокойствие и состояние, так как я ее единственный кредитор. Моя жертва добровольная, графиня, но не меньше вашей, и я приношу ее из любви, что служит вам гарантией на будущее; а при нынешних обстоятельствах вы, конечно, можете попасть в худшие руки. Вы думаете, – заключил он с горечью, – что среди вас нет дурных мужей и людей бесчестных?..

При этих словах, показавших, что решение банкира осталось непоколебимым, нервное возбуждение Валерии достигло апогея; дрожь пробежала по ней, сердце ее забилось, а отчаяние и бешенство почти лишили ее рассудка.

– А! Вы безжалостны, – воскликнула она, схватившись за голову обеими руками, – и я напрасно пришла к вам. Все, что вы говорите мне, никогда не сотрет вашего рождения, и всегда скажут, что я вышла замуж за еврея. Поймите же, что никакое богатство, никакое образование не могут заполнить подобную пропасть! Боже мой! Ведь вы же можете найти себе другую жену; если действительно ваша любовь ко мне так велика, как вы говорите, то спасите мою семью, но не принуждайте меня к супружеству, которое внушает мне непобедимое отвращение. Будьте великодушны, г-н Мейер, и я буду думать о вас, как о друге, с… – голос изменил ей.

– С отвращением, – горько усмехаясь, подсказал Самуил, сраженный четким и неосторожным признанием молодой девушки.

– Нет, нет, с благодарностью, – перебила его Валерия. – Я хочу верить в ваше великодушие…

Почти не сознавая того, что она делает, Валерия опустилась на колени.

– Вот, я на коленях умоляю вас: убейте меня и удовлетворитесь моей смертью взамен спасения моей семьи.

Самуил вздрогнул и провел дрожащей рукой по своему влажному лбу. Он хотел кинуться поднять молодую девушку, но удержался и отступил назад; в глазах его горела то злоба, то страсть, когда он глухим голосом с глубокой горечью отвечал ей:

– Я не смею, графиня, поднять вас моими нечистыми руками и должен вынести стыд видеть женщину у моих ног, женщину, которая предпочитает смерть моей любви. Но, несмотря на все эти оскорбления, я не отказываюсь от вас, потому что люблю вас такой, какая вы есть, – бессердечной, жестокой и ослепленной несчастными предрассудками. Я вас не убью, потому что хочу, чтобы вы жили для меня.

Валерия быстро встала; причем накидка ее соскользнула на землю, но она этого не заметила и со сверкающими глазами подняла руку.

– Будьте же прокляты вы и всё, что вы предпринимаете, безжалостный человек, – крикнула она прерывистым голосом, а затем повернулась и кинулась в аллею, ведущую к выходу; но силы ей изменили, голова закружилась, в глазах потемнело, и она упала без чувств.

Самуил машинально поднял накидку и пошел вслед за Валерией. Увидев, что она упала, он бросился к ней, поднял ее и отнес на скамью; заметив, что она не приходит в чувство, он положил ей под голову свернутый плащ, сам побежал к себе в комнату, оттуда принес стакан вина и флакон с солями, которые и дал ей понюхать. Спустя несколько минут графиня открыла глаза, но ее мутный взгляд и слабость показывали, что полный упадок сил сменил ее отчаянное возбуждение. Без сопротивления выпила она немного вина, но когда Самуил хотел поставить ее на ноги, она снова бессильно опустилась на скамью.

– Что делать? – шепнул он. – Вы не подумали о том, какому риску подвергаетесь, если бы кто-нибудь встретил вас здесь? Это погубило бы вашу репутацию. Но не бойтесь, – присовокупил он, наклоняясь к ней. – Скажите, как вы пришли? Есть ли с вами экипаж, ждет ли кто-нибудь?

– Возле калитки моя подруга Антуанетта, – с трудом проговорила Валерия.

Не теряя ни минуты, Самуил направился к выходу и, приотворив дверь, увидел женскую фигуру, прячущуюся в тени ниши.

– Вы Антуанетта? – спросил он тихо.

– Да, но бога ради, где Валерия? – прошептал в ответ слабый голос.

– Ей сделалось дурно от волнения, но я удивляюсь, что вы содействовали предприятию, которое могло кончиться большими неприятностями. Как вы добрались сюда?

– На углу улицы нас ждет экипаж.

– Так пойдемте. Пожалуйста, постарайтесь успокоить вашу подругу и поглядите, в состоянии ли она будет возвратиться домой.

Он вынул часы и, выйдя на улицу, старался при свете фонаря разглядеть, который час.

– Без малого одиннадцать. Надо спешить. Ваше отсутствие может быть замечено.

Несмотря на все свое волнение Антуанетта окинула любопытным взглядом молодого еврея, известного ей только по имени, в руках которого была судьба Рудольфа и ее собственное счастье. Самуил произвел на нее благоприятное впечатление: этот красивый и изящный молодой человек вовсе не отвечал представлению о грязном скаредном еврее, созданному ее воображением. Она шла за ним несколько успокоенная; но, увидя изнеможенную Валерию, с тревогой кинулась к ней.

– Фея, моя милая, как ты себя чувствуешь? Ободрись, нам надо поскорее вернуться домой. В состоянии ли ты двигаться?

– Попробую, – прошептала Валерия.

С помощью подруги она встала, сделала, шатаясь, несколько шагов, но, вдруг ослабев, не могла удержаться на ногах и упала бы, если бы Самуил не поддержал ее.

– Что делать, боже мой! – воскликнула Антуанетта. – Я вижу, что все было напрасно и вы остались безжалостны.

– Не судите меня так опрометчиво, – возразил с живостью Самуил. – Поставьте себя на мое место: были бы вы в состоянии отказаться от того, что вам дороже жизни?

– Нет, – откровенно отвечала молодая девушка, в уме которой мелькнул образ Рудольфа.

– Так будьте же снисходительны к моей слабости. Теперь я донесу графиню до кареты и провожу вас до дому. Идемте!

Не дожидаясь ответа, он поднял на руки Валерию, не оказавшую никакого сопротивления, и быстро пошел к выходу. Антуанетта следовала за ним, волнуемая различными мыслями, сильно противоречащими одна другой. С любопытством и недоверием наблюдала она за всеми движениями Мейера, и природная прямота заставила ее признать, что наружностью и манерами Самуил нисколько не отличается от молодежи ее общества. Его статная и изящная фигура не имела ничего общего с теми грязными оборванными евреями, которых ей приходилось встречать в маленьких городишках и селах, смежных с ее поместьем. На белой красивой руке банкира, резко выделявшейся на черном бурнусе Валерии, не было ни одного кольца, тогда как, по убеждению Антуанетты, у еврея все пальцы должны быть унизаны перстнями.

«Право, он не так гадок, как я воображала, – думала она. – Как знать, все может устроиться лучше, чем мы ожидаем».

В эту минуту Самуил остановился; они подошли к калитке.

– Потрудитесь велеть экипажу подъехать, – сказал он тихо.

Затем он посадил в экипаж Валерию, которая, закрыв глаза, казалось, ничего не видела и не слышала, помог войти Антуанетте, сам сел на переднюю скамейку и захлопнул дверцы.

– Я должен помочь вам перенести ее в саду, у вас не хватит сил на это, – добавил он, как бы извиняясь.

Через несколько минут они остановились у сада графа Маркош. Антуанетта вышла первая, бросила золотую монету кучеру, отворила калитку и внимательно заглянула вовнутрь сада. Все было пустынно и безмолвно.

– Идите скорее, – шепнула она.

Самуил снова поднял на руки свою драгоценную ношу, и Антуанетта повела его к группе деревьев недалеко от входа, где была скамейка.

– Слава Богу! Мы спасены, – сказала Антуанетта, крестясь. – Теперь, г-н Мейер, позвольте поблагодарить вас и уходите скорее.

– Будьте добры передать графине Валерии, – сказал он, – что я даю десять дней сроку, чтобы оправиться и принять окончательное решение. Скажите ей также, что она напрасно, повинуясь предрассудкам, недостойным нашему веку, отталкивает человека, который любит ее всеми силами души.

 

III

Когда калитка за ним захлопнулась, Самуил очутился на улице без пальто и шляпы, а извозчик уехал. Но все это его нисколько не смущало. Не думая о том, что своим видом будет возбуждать удивление у прохожих, он быстрым шагом направился к своему дому. Нежелание встречаться с людьми заставило его идти не по большой улице, а стороной, местностью мало освещенной и в эту минуту безмолвной и безлюдной. Он приближался к своему дому, как вдруг толкнул нечаянно человека, шедшего медленно, заложив за спину руки. Толчок был так силен, что шляпа незнакомца упала, обнажив голову священника.

– Простите, – извинился Самуил, поднимая шляпу и подавая ее негодующему священнику.

И тотчас у обоих вырвалось удивленное восклицание.

– Как! Это вы, Мейер! – сказал священник. – Вы любитель, как я вижу, ночных прогулок и к тому же без шляпы! Ого! Это немного странно для такого делового, главное, строгого человека. Говорю это потому, что возвращаюсь от лица, очень вами обиженного, от графа Маркош.

– А!.. Вам известно, какое дело возникло между графом и мной? – спросил Самуил с удивлением.

Он знал отца фон-Роте, очень популярного в Пеште как проповедника и члена всех благотворительных обществ, но не знал, что он имеет сношения с семейством графа.

– Я духовник его семьи, – отвечал священник, – и напомню вам, г-н Мейер, хотя не имею на то права, что ваша религия, равно как и наша, запрещает быть безжалостным к ближнему. Впрочем, то, что вы требуете, невозможно исполнить.

На мгновение легкий румянец показался на лице Самуила.

– Отчего же? – спросил Самуил, останавливаясь, так как они подошли ко входу в сад. – Я хочу принять крещение и полагаю, что мысль обратить в христианство и вырвать душу из осуждаемого вами вероучения должна была вам улыбаться, преподобный отец.

Священник покачал головой.

– Ваше намерение, конечно, похвально, вероятно, как большинство единоверцев, вы присоединяетесь к протестантскому исповеданию, которое, по-моему, та же ересь, что и закон Моисея.

– Вы ошибаетесь, преподобный отец, я хочу сделаться католиком, чтобы быть одной веры с той, которую люблю. Если графиня согласится на мое предложение, то я буду просить вас взять меня в ученики и преподать мне догматы вашей религии, а пока не откажите принять мои пожертвования, которые я желаю раздать бедным, так как я не бессердечный человек и лишь необходимость заставляет меня быть настойчивым относительно графа Маркош.

Лицо фон-Роте осветилось приветливой и ласковой улыбкой. Это был не злой человек, но фанатик; извлекать души человеческие из ада ереси и расширять круг своей благотворительности было целью его жизни. Мысль о таком громком обращении в христианство, как обращение банкира-миллионера, привела его в восторг, а перспектива крупных пожертвований его богатейшего ученика подавила последние его колебания.

– То, что вы сказали, друг мой, совершенно изменяет мое мнение. Конечно, я не оттолкну душу, сознавшую свои заблуждения и ищущую спасения в нашей святой церкви; в таком случае положитесь на меня. Но здесь не место говорить о столь важных предметах, приходите ко мне завтра, и мы обстоятельно побеседуем с вами.

Самуил поблагодарил священника за его добрую готовность; затем они раскланялись, один почтительно, другой приветливо, и разошлись.

– О, Валерия! – проговорил Самуил, войдя к себе. – Во что еще вовлечет меня безумная любовь к тебе!

* * *

На следующий день Валерия проснулась поздно после тяжелого лихорадочного сна. Луч солнца, пробиваясь сквозь оконные занавески, скользил по ковру, озаряя таинственным полусветом этот девственный уголок, обитый белым атласом и украшенный множеством драгоценных безделушек.

Усталым взглядом обвела она знакомую обстановку.

Голова ее была без мысли, а на сердце тяжело. Она смутно помнила, что лишилась чувств во время вчерашнего свидания, но как попала домой, она не помнила.

Валерия приподнялась и раздвинула занавески постели. Подле кровати спала в креслах бледная и усталая Антуанетта, а на стуле валялись черный плащ и кружевная косынка, которые были на ней накануне. И глубоко вздохнув, она откинулась на подушки.

– Бедная Антуанетта! Она, как сестра, делит со мной все муки. Но как ужасна моя судьба!..

Несколько крупных слезинок скатились по щекам. Напрасно было ее унижение, грозный призрак разорения по-прежнему держал занесенную руку над теми, кого она любила.

В ее воображении с ясностью рисовался скандал продажи с публичного торга их имущества, бесчестье, которое вынудит отца и брата покинуть службу, и, наконец, болтовня знакомых, любопытно-злорадные взгляды «подруг», завидовавших ее красоте и успеху в свете… А разве меньше станут потом насмехаться и шушукаться, когда она выйдет за еврея? С каким видом будут принимать госпожу Мейер? Холодный пот выступил у нее на лбу. «Что делать? Боже мой, что делать?..» – с тоской думала она. Вдруг ее мысль перенеслась на Самуила, и, сама не зная почему, она стала сравнивать его со старым, скупым и потрепанным жизнью генералом, собиравшимся на ней жениться, но который не стал бы, разумеется, платить семейных долгов. Рядом с этим накрашенным старичком, порочным и напыщенным эгоистом, бледный мужественный молодой человек значительно выигрывал. Ах, если б только его происхождение не внушало непобедимого отвращения.

– Христос, помоги мне и просвети, – прошептала она, молитвенно складывая руки и с верой смотря на висевшее у кровати распятие.

Проснувшаяся приятельница вывела ее из тяжелой задумчивости. Увидев, что Валерия оправилась, Антуанетта приказала подать ей завтрак, а затем, когда та встала с постели и удобно улеглась на кушетке, г-жа Эберштейн рассказала ей о подробностях возвращения домой и передала последние слова Самуила, давшего ей неделю отсрочки, чтобы успокоиться и прийти к окончательному решению.

– Поэтому успокойся, соберись с силами и молись. Кто знает, может быть, в течение недели Господь укажет нам выход, – закончила она.

– Не будем убаюкивать себя несбыточными надеждами, – грустно возразила Валерия. – Но ты права, я буду молиться; одна лишь вера может поддержать и просветить меня. Я завтра же пойду на исповедь к отцу Мартину.

Но желание Валерии посоветоваться с духовником сбылось скорее.

Около трех часов ей доложили, что отец фон-Роте желает ее видеть.

Обрадованная неожиданным приходом духовника, она велела тотчас просить его; Валерия не знала, что он был уже на стороне презираемого претендента.

Отец Мартин действительно провел утро весьма приятно. Придя от обедни, он нашел у себя Самуила, и они беседовали часа два с лишним.

Ум, образованность и воззрения молодого еврея произвели на священника самое благоприятное впечатление. Когда, уходя, Самуил выразил желание сделать пожертвование на одно благотворительное дело, предпринимаемое аббатом, и оставил ему портфель с 30 тысячами форинтов, то пастор решил, что его обязанность спасти душу человека, обращение которого может быть так полезно церкви и бедным.

При входе отца Мартина Валерия хотела встать, но он быстро подошел к кушетке и сел рядом.

– Не вставайте, не вставайте, дитя мое! – сказал отец фон-Роте. – Как вы бледны и расстроены!.. По правде говоря, я хотел поговорить с вашим отцом, но его нет дома; тут мне сказали, что вы нездоровы, и я зашел к вам… Я вижу, что вас тяготит какое-то горе. Поведайте мне его. Кто может понять его лучше руководителя вашей души. Говорите же откровенно, и я надеюсь, что Господь поможет мне возвратить вам покой.

С детства привыкшая поверять своему духовному отцу каждую мысль, открывать ему все изгибы своей невинной, чистой души, Валерия высказала ему все, умолчав лишь о своей вчерашней проделке.

– Ах, отец, скажите, что мне делать? – закончила она, и слезы градом хлынули из глаз. – Я считаю своим долгом спасти отца и Рудольфа, а между тем боюсь погубить душу, выходя за еретика. Так как хотя он и решил оставить свою поганую веру, но я еще не знаю, в какое вероисповедание он перейдет.

Священник положил руку на ее склоненную головку.

– Дочь моя, отбросьте всякую тревогу, – сказал он кротко, – какая жертва может быть угоднее Богу готовности дочери пожертвовать своим счастьем, своей жизнью для спасения отца? Но сверх того я должен вам сказать, что велика будет ваша заслуга перед Богом, если вы похитите душу человеческую из мрака неверия. Я знаю несколько этого молодого человека; он одарен добрыми качествами, и, я думаю, ему недостает только познания истины нашей веры, чтобы сделаться достойным и полезным членом церкви и общества. Чтобы вас совершенно успокоить, скажу вам, что г-н Мейер уже обратился ко мне, зная, что я ваш духовник; любовь внушила ему желание просветиться нашим вероучением, и он хочет, чтобы я же его крестил; все, что он говорит, заслуживает полного одобрения. Не нам судить неисповедимые пути Господа, избравшего вас орудием спасения многих душ, так как я уверен, что этот урок удержит вашего брата на скользком пути мирских заблуждений. Поднимите же смело голову, дочь моя возлюбленная, так как то, что вам предстоит совершить, отнюдь не постыдно, напротив, это подвиг высокого самоотвержения, за который вы найдете себе награду в чувстве долга, свято вами исполненного.

Валерия опустила голову, и слезы полились из ее глаз.

– Да будет воля Божья, – прошептала она. – Благословите меня, отец мой, и молите Бога, чтобы он дал мне силы достойно вершить эту жертву…

– Сила Господня в немощных проявляется, – сказал пастор, вставая и благословляя ее. – Теперь, дитя мое, я повидаюсь с вашим отцом, чтобы переговорить об этом важном деле.

Оставшись одна, Валерия снова опустилась на подушки и закрыла глаза. Спокойствие сменило ее тревогу. Совесть ее, по крайней мере, была спокойна, ее досточтимый духовник, слову которого она слепо верила, сказал ей, что она совершает дело, угодное Богу, выручая отца и спасая душу еврея. Грозный призрак разорения и нищеты тоже навсегда отброшен, а старость отца и будущее Рудольфа обеспечены. На душе стало легче…

Но какая жизнь ожидала ее? Каково будет ее положение относительно ее жениха, ее мужа, о котором она иначе не думала, как с отвращением? Новая борьба, страшная и непостижимая для нее самой, загорелась в ее сердце. Ей казалось, что жертва превышает ее силы, а между тем она ни за что не уступила бы ее никому другому. Сцена ее вчерашнего свидания воскресла в ее памяти, и в душе ее то поднималась ненависть при воспоминании унижения, которое она вынесла, то смутная, непобедимая симпатия влекла ее к красавцу с огненным взглядом, упорная страсть которого произвела на нее магическое впечатление.

Приход Антуанетты прервал ее размышления, и они бросились друг другу в объятия.

– Все кончено, – прошептала Валерия сквозь слезы. – Добрый отец фон-Роте указал мне мой долг. Это замужество дело решенное.

– Если так, то я признаюсь тебе в том, о чем до сих пор молчала, боясь повлиять на твое окончательное решение. Теперь я расскажу тебе, что со спасением Рудольфа связано и мое счастье: он признался мне в любви, о моих же чувствах к нему ты, вероятно, уже догадывалась, и мы помолвлены.

Валерия покраснела от радости.

– Ах! Вот неожиданное счастье, которое приносит моя жертва! Спокойствие отца, счастье твое и Рудольфа, разве для этого не стоит пожертвовать моей испорченной жизнью!

Антуанетта, видимо, огорчилась.

– Дорогая моя, – нежно сказала она, – отчего же ты не допускаешь возможности счастья в будущем для тебя? Почему непременно ты будешь несчастна с Самуилом, раз он обратится в христианство?

– Ах, разве я могу жить с человеком, который внушает мне отвращение, выносить его ласки и быть счастливой?..

Она вздрогнула и закрыла лицо руками.

Подруга неодобрительно покачала головой.

– Ты преувеличиваешь, фея! Я видела вчера Мейера и сознаюсь, что ты составила о нем ошибочное мнение; он очень красивый молодой человек, и даже в чертах его лица нет ничего, напоминающего отталкивающий тип его расы. У него прекрасные манеры, изящная речь, а приняв христианство, он не будет больше евреем и сделается таким же, как и все другие.

Соображения Антуанетты окончательно успокоили Валерию, а после обеда вдвоем прежнее отчаяние сменилось восторженной решимостью.

Разговор подруг был прерван шумом шагов и бряцанием шпор.

– Вот наконец папа и Рудольф, – проговорила Валерия и поспешила навстречу графу, который остановился на пороге бледный, измученный.

Это был человек лет под пятьдесят, очень красивый, породистый и хорошо сохранившийся. Приятный в обществе, простодушно, хотя и безумно расточавший свое состояние, граф Маркош пользовался общей любовью, дети обожали своего снисходительного и ласкового отца.

Антуанетта подошла к Рудольфу и увела его в соседнюю комнату.

– Папа, папа, все хорошо, успокойся, развеселись и не горюй, – говорила Валерия, усаживая его на диван.

Граф не мог говорить и молча прижал дочь к своей груди.

– Дитя мое дорогое, – прошептал он наконец, – простишь ли ты своему недостойному отцу, который, не думая о будущем своих детей, довел их до такой ужасной крайности?

Валерия встала и, ласково гладя своими ручками его волосы, хотя седеющие, но все еще густые и волнистые, любовалась отцом с трогательным выражением чувства дочерней гордости.

– Мне нечего прощать тебе – доброму, лучшему отцу в мире! Разве ты виноват, что богато одаренный Богом, не можешь жить бедно, как какой-нибудь пролетарий? Нет, нет, ты ни в чем не виноват, все это устроила судьба; Богу было угодно, чтобы я спасла душу человека.

Граф снова прижал ее к себе, и две горькие слезы скатились по его щекам.

– Твое великодушие, дитя мое, наказывает меня больней упрека. Но имею ли я право принять такую ужасную жертву?

– Ты должен ее принять, папа, и я охотно ее приношу, так как она обеспечивает твое спокойствие и будущность Рудольфа, Бог мне поможет, и все устроится лучше, чем мы думаем, будь только по-прежнему бодр и весел.

– Тебе это пока кажется легким, но что будет, когда наступит действительность, и как ты будешь выносить этого человека? Должен предупредить, что пытка скоро начнется. Отец Мартин был у меня и вырвал разрешение привести послезавтра Мейера к обеду. Это будет тайная как бы помолвка, а объявят о ней после крещения, которое, по мнению отца фон-Роте, может произойти через пять или шесть месяцев.

– Я буду сильна, папа. Раз это неизбежно, лучше проделать все скорее, – ответила Валерия, и восторженная порывистость, которая легко овладевала ею, блестела уже в ее глазах; в такие минуты она не признавала никаких препятствий или затруднений.

Не менее важный разговор шел между Рудольфом и его невестой. Как только они очутились вдвоем, граф обнял ее и страстно поцеловал.

– Мы спасены, моя милая невеста и в скором времени жена. Что бы я делал без тебя в таком тяжелом испытании? Повтори еще раз, что ты меня любишь!

Антуанетта положила голову ему на плечо, выпрямилась и просияла…

– Я люблю тебя, Рудольф, больше жизни, – говорила Антуанетта, – но прежде чем я окончательно отдам тебе свою руку, ты должен дать мне одно обещание. Согласен?

– Конечно. Разве ты не имеешь права требовать от меня все, что хочешь?

– Так поклянись мне своей честью и нашей любовью, что не прикоснешься больше к картам, никогда больше не подойдешь к зеленому столу, за которым вы рискуете вашим состоянием, честью и даже жизнью. Страшная жертва, которую приносит наша Валерия за вину других, не должна быть напрасной, и честь имени не должна больше зависеть от шансов игры; я не в силах буду жить, боясь постоянно, что ты на краю пропасти. Прошлое вычеркнуто и забыто; но клянись мне, если хочешь, чтобы я была твоей женой, что ты и впредь всегда будешь чувствовать ко мне доверие, которое соединило нас, что никогда не подпишешь векселя без моего согласия, и тогда спокойно и счастливо мы начнем новую жизнь. Я чувствую и в себе достаточно сил и любви, чтобы заставить тебя полюбить порядочную жизнь, без всяких пагубных, пошлых развлечений.

Краснея, слушал ее изумленный и смущенный Рудольф, было даже мгновение, когда он почувствовал себя оскорбленным, но звуки милого голоса, полные убеждения, и глубокая любовь, горевшая во влажных глазах Антуанетты, достигли своей цели; его собственная совесть говорила ему, что она права, что жизнь спокойная и правильная лучше зла, которое он испытывал в последние дни; любовь и угрызения совести по отношению к Валерии довершили дело. В последний раз, как соблазнительное видение, вспомнилась ему игорная зала и все пережитые в ней ощущения, от которых он должен был навсегда отречься, но добрая воля восторжествовала, и он открыто взглянул в глаза невесте, с беспокойством следившей за выражением его лица.

– Антуанетта, – сказал Рудольф, торжественно подняв руку, – клянусь тебе моей честью и нашей любовью – никогда не касаться карт, никогда не скрывать от тебя ни одного моего поступка! Все нас касающееся будет у нас общим. Близ тебя и с твоей любовью мне легко будет начать новую жизнь; если же когда-нибудь я пошатнусь, то достаточно будет напомнить мне эту минуту и имя Валерии, чтобы вернуть меня на путь истинный.

Антуанетта кинулась ему на шею.

– Я верю тебе, Рудольф, и с радостью вручаю тебе мою судьбу.

Когда молодые люди вернулись в будуар, они нашли Валерию в объятиях отца.

– Отец, – сказал Рудольф, – в дни нашего несчастья Бог посылает нам радость. Я привел тебе дочь и друга, а нашей бедной Валерии сестру.

При этих словах улыбка счастья блеснула на бледном лице графа.

– Милое дитя мое, – сказал он, целуя невесту сына, – будь счастлива, будь ангелом-хранителем Рудольфа, чтобы никогда не пришлось упрекнуть ему себя в таких пагубных увлечениях, как мои.

– Он обещал мне все это, и, я знаю, он сдержит свое слово, – ответила Антуанетта, целуя руку графа. – Новая жизнь начинается для вас и ваших детей. Проведите ее всецело с нами, а мы будем развлекать, холить и любить вас так, что вы не соскучитесь.

– Я понимаю тебя, дитя мое, и ты права, остаток дней моих я посвящу детям. Господь дал мне суровый урок, заставляя принять жертву дочери.

– Дорогой папа, ты преувеличиваешь свою вину и мою заслугу. Я вполне вознаграждена за принятое решение, которое служит источником стольких благ, – сказала в свою очередь Валерия, целуя Антуанетту. – Сознание, что моя лучшая подруга становится моей сестрой, служит мне огромным утешением, и, я надеюсь, все кончится лучше, чем мы думаем.

Утром, в назначенный для помолвки Валерии день, старый граф отправился к барону Маврикию фон-Гойю, опекуну Антуанетты, и формальным образом просил у него руки молодой девушки для своего сына. Достаточно было нескольких слов, чтобы покончить это дело, так как они были старые друзья и товарищи по школе. Но на замечание барона относительно расточительности молодого графа отец мрачно отвечал:

– Не бойся, Маврикий, мы с Рудольфом излечились от прежних безрассудств. Тебе, моему старому верному другу и крестному отцу Валерии, я должен сказать все.

И ничего не скрывая, он рассказал ему перипетии последних дней, сообщив и о добровольной жертве, посредством которой дочь его искупала честь всей семьи.

– Сегодня, – закончил он, – должен состояться этот постыдный торг. Отец Мартин привезет Мейера к обеду. Но при мысли, что моя невинная девочка вложит свою руку в лапу этого противного, негодного еврея, что она должна окунуться за грехи мои в эту грязь ростовщичества, в это невесть откуда взявшееся унизительное общество, – в душе все переворачивается, и я считаю себя вдвойне подлецом, терпя подобную гадость. Умоляю тебя, Маврикий, приезжай ко мне сегодня обедать, ты крестный отец Валерии, твое присутствие на ее тайной помолвке будет облегчением и для нее и для меня.

Веселое, добродушное лицо барона фон-Гойю принимало все более и более серьезное выражение.

– Грустная история, бедный Эгон. И хотя ты непозволительно растряс свое состояние, но теперь не время упрекать тебя. Напротив, имей я свободные средства, то немедленно тебя выручил бы, потому что человеку в твоих летах и при твоем сложении тяжело подчиниться чему бы то ни было. Но, откровенно говоря, я не нахожу это супружество таким несчастным. Я знаю Мейера, часто встречал его у моего племянника (они товарищи по университету). Это премилый молодой человек, вполне джентльмен, ничего в нем не напоминает эту грубую расу, которую мы привыкли презирать. Конечно, способ, избранный им, похвалить нельзя, но надо взять в расчет и тягостное его положение. Чего не сделает молодой человек, страстно влюбленный, чтоб приобрести любимую женщину, да еще такой перл, как Валерия… Особенно когда глупый предрассудок мешает ему стать в ряды претендентов.

– Глупый предрассудок? – перебил граф. – Графиня Маркош и сын ростовщика. – Я знаю, что ты – атеист, Маврикий, и мне очень тебя жаль.

– Извини, я верю в существование высшего существа, творца мира, но этот предвечный отец создал всех детей своих равными и, конечно, не одобряет мелочную борьбу, которую они ведут между собой по внушению людей, из честолюбия и эгоизма именующих себя его служителями. Но довольно на эту тему, я знаю твои убеждения. Ты ошибаешься, полагая, что человек молодой, красивый, умный и настолько богатый, чтобы купить княжество, – чем не надо пренебрегать в наше время, – неизбежно составит несчастье моей крестницы, потому только, что он еврейского происхождения и предки его не принимали участия в крестовых походах! Молодые люди отлично могут любить друг друга и быть счастливыми.

– До сего времени, по крайней мере, Валерия ничего не питает к нему, кроме отвращения и презрения, – вздыхая, ответил граф. – До свидания, барон. За обедом ты сам увидишь, есть ли какой-нибудь шанс, что твои оптимистические надежды осуществятся.

 

IV

– Фея, встряхни себя, пробило четыре часа, и тебе давно пора одеваться, – говорила Антуанетта, уже одетая к обеду.

Валерия бледная и задумчивая лежала на диване, смотря в пространство.

– Ты права, – проговорила она, приподнимаясь и вздыхая, – надо вставать и нарядиться, чтобы подобающим образом отпраздновать свое «счастье». Скажи, пожалуйста, Марте, чтоб она приготовила черное платье; справедливость требует, чтобы я была в трауре в тот день, когда хороню свое имя, общественное положение и будущность.

Г-жа Эберштейн покачала головой.

– Не может быть, чтобы ты серьезно желала встретить Самуила таким издевательством. А если он за подобное оскорбление откажется от твоей жертвы и захочет отомстить, что тогда?

– Я не думаю, чтобы г-н Мейер был так щепетилен, я ему сказала, что он внушает отвращение, и… он не обиделся. Но я не хочу рисковать твоим счастьем и счастьем Рудольфа из-за вздора, а поэтому выбери сама мне туалет.

– В таком случае я выбираю то красивое белое кружевное платье, которое прислали тебе недавно из Парижа, белый цвет тоже траур, но не такой мрачный и бросающийся в глаза.

Валерия повиновалась, и когда камеристка окончила ее наряд, то Антуанетта, глядя на свою подругу, подумала, что никогда еще она не была так хороша, как теперь. Этот простой и воздушный туалет, казалось, был создан для ее идеальной нежной красоты. Но когда Антуанетта захотела приколоть к лифу и к пепельным волосам несколько роз, она оттолкнула ее руку.

– Шипы без роз были бы приличней для такой радостной помолвки, – презрительно сказала она. – Если уж непременно нужны цветы, то какие же из них предпочитает милое племя моего жениха? Чеснок, кажется?

– Фи! Как можешь ты позволить себе так глумиться! – остановила ее Антуанетта. – Где же твое мужество и твое доброе сердце?

Молодая девушка не отвечала, и они молча вошли в комнату, смежную с гостиной. Валерия опустилась в кресло возле окна и стала нервно ощипывать цветы бесподобного букета, стоявшего в севрской вазе. Антуанетта сочувственно глядела на нее, но, услышав шаги в соседней зале, вышла.

Старый граф ходил взволнованный и мрачный, как темная туча.

– Успокойтесь, папа, – сказала Антуанетта, ласково беря его под руку. – Надо с достоинством нести неизбежное. Чтобы облегчить положение Валерии, мы обязаны, хотя бы внешне, любезно встретить Мейера и отнестись к нему как к доброму знакомому. Наше отношение повлияет на нее и поддержит. А вот и дядя Маврикий с Рудольфом. Слава Богу, что они опередили отца Мартина.

Лицо молодого графа было так же пасмурно, он то нервно играл шнурами своей венгерки, то крутил усы.

– Рудольф, постарайся скрыть свою злость и отвращение, – шепнула ему Антуанетта. – Если вы с отцом будете с надутым видом, наше положение станет невыносимым.

– О! Если б я только мог свернуть шею этой каналье, я бы тотчас же повеселел, – глухо проговорил молодой граф, сжимая кулаки.

– А где же Валерия? – спросил барон фон-Гойю.

Антуанетта молча указала ему на соседнюю комнату. При виде молодой графини, бледной и расстроенной, барон остановился и покачал головой.

Весь ковер и платье Валерии были усыпаны лепестками роз, левкоев и лилий, а она все продолжала обрывать попавшие под руку цветы и листья.

– Ай-ай! Милая моя крестница, что значит эта экзекуция, чем провинился несчастный букет? – шутливо спросил барон.

Валерия подняла глаза, она старалась улыбнуться и встала было с кресла, но тотчас же остановилась, вздрогнула, ее протянутая рука бессильно опустилась; она услышала шум подъехавшей к крыльцу кареты.

– Это он и отец Роте, – сказала Антуанетта, подбежавшая к окну.

Отец Роте и Самуил вошли в гостиную. Оба графа приняли банкира очень вежливо, но холодно и сдержанно. Лишь барон, подойдя с дружеской улыбкой, протянул ему руку.

– Здравствуйте, мой милый друг, примите мое поздравление и добрые пожелания. – И вполголоса добавил: – Любовь и терпение уже смягчили некоторые предрассудки. Составьте счастье моей крестницы, и сегодняшний день будет прощен и забыт.

– Благодарю вас, барон, за добрые пожелания, я вдвойне ценю их в этот тяжелый и счастливый для меня день… Но где же?..

Самуил замолчал и тревожным взглядом окинул комнату.

– Она тут, в соседней комнате, – ответил барон. – Пойдемте!

Священник, тоже не упустивший из внимания отсутствие Валерии, по указанию графа направился к ней. При виде молодой графини, стоявшей рядом с Антуанеттой белее своего платья, с выражением безысходного отчаяния на лице, отец фон-Роте торопливо подошел и шепнул:

– Где же ваша вера, где та радостная покорность судьбе, которые я рассчитывал в вас найти? Поднимите голову, дочь моя, и помните, что вы должны быть моей опорой в святом деле обращения души, уже начавшей проникаться истиной Христовой. Скоро крещение смоет всякую скверну с этого молодого человека, как и нас избавляет от первородного греха…

Он замолчал, увидя Самуила, входящего в сопровождении барона. Подозвав знаком молодого человека, он затем взял похолодевшую руку Валерии и вложил ее в руку Самуила.

– Дочь моя, примите мужа, которого избрал вам Бог, – сказал он с благоговением. – Да благословит Господь ваш союз!

Слова ли священника или сила воли Самуила заставили Валерию поднять голову. Но встретив его взгляд, с любовью и упреком смотревший на нее, она покраснела и смущенно попросила его садиться. Тогда барон подошел и поцеловал свою крестницу, сел возле сговоренных и повел разговор о посторонних вещах. Рудольф и Антуанетта присоединились к ним, но отец фон-Роте вернулся к старому графу, который не выходил из гостиной.

Всем стало легко, когда доложили, что обед подан; барон проворно встал, а Рудольф и Антуанетта поспешно последовали за ним. С минуту жених и невеста оставались одни. Самуил церемонно подал руку Валерии, но не выдержал, прижал ее ручку к губам.

– Простите за эти тяжелые минуты, – прошептал он задыхающимся голосом. – Доверьтесь мне, я посвящу всю жизнь, чтобы доказать вам свою любовь и составить ваше счастье.

Молодая девушка тяжело вздохнула.

– Будем надеяться, что будущее искупит то мучительное страдание, которое вы причиняете сегодня. Ваша упорная и жестокая любовь победила предрассудки, надеюсь, нам на счастье.

– Благодарю вас за эти добрые слова. В первый и последний раз я жесток к вам, наш брак делает меня вашим рабом, но…

Он наклонился к Валерии и, глядя ей в глаза, продолжал:

– Потеряй я вас – я ни за что не отвечаю, я могу сделаться жестоким, даже преступным.

Томительно потянулись дни после этой странной помолвки. Самуил чувствовал, как тяготилась его присутствием семья графа, их отвращение к нему, которое они едва могли скрыть, заставило бы другого, быть может, отказаться от этого супружества и принести любовь в жертву своей гордости, но Самуил с упорством, свойственным его расе, не отступал. Впрочем, благодаря врожденной своей деликатности, наследия предыдущих существований, иначе обставленных, – он старался не быть навязчивым, отказывался от приглашений, которые задерживали бы его дольше обыкновенного или бы дали возможность посторонним проникнуть в тайну, которая должна была оставаться сокровенной до известной поры. В два-три дня раз являлся днем к своей невесте и своим занимательным, умным и вместе с тем сдержанным разговором старался ей нравиться. Мало-помалу Валерия к нему привыкла. Видя, что он относится к ней почтительно-сдержанно, не говорит ей о своей страсти, которая подчас вспыхивала в его больших черных глазах, она успокоилась и стала спокойно разговаривать с ним.

Однажды, когда Самуил застал ее за фортепиано, она попросила его сыграть что-нибудь. Он исполнил ее желание самым любезным образом и взял темой тот мотив, который она только что спела, стал варировать его, как истинный артист! Первая искренняя и приветливая улыбка Валерии была ему наградой. Его выдержка и умелое обращение благоприятно подействовали на всю семью. Рудольф перестал хмуриться, а старый граф сказал раз в добрую минуту:

– У него больше такта, нежели я ожидал.

Отец фон-Роте не переставал восхвалять рвение и добрые качества своего ученика, а Антуанетта, несколько зараженная либеральными идеями своего опекуна, почувствовала искреннюю симпатию к Мейеру. Она душевно радовалась, заметив, что отчаяние Валерии миновало, что она поглядывает на часы в ожидании Самуила и краснеет, заслышав его шаги; Антуанетта видела, что пророчество дяди Маврикия начинает сбываться.

Май месяц был на исходе, и семейство графа Маркош спешило переехать в деревню, где посторонние менее беспокоили их своими посещениями. Самуил был их ближайшим соседом, и Валерия сочла своей обязанностью выразить желание видеть его чаще и больше в деревне. Счастливый и признательный за эти добрые слова, Самуил обещал воспользоваться ее позволением.

В имении время проходило весело и оживленно. Шли приготовления к свадьбе Рудольфа и Антуанетты, назначенной на первые дни июля, а вместе с тем шилось приданое и Валерии, свадьба которой должна была состояться двадцать пятого сентября, через несколько дней после крещения Самуила, которое торопил отец фон-Роте, бывший в восхищении от своего ученика. Будущая графиня и барон Гойю приняли приглашение быть восприемниками нового христианина.

В чудный и ясный июньский день Валерия с Антуанеттой сидели в беседке, занятые вышиванием покрывала на престол для миссионерской церкви. Приезд Самуила нарушил их беседу. Поздоровавшись, он вынул из кармана том в бархатном переплете с золотым обрезом, который и положил с улыбкой перед Валерией. Любопытная Антуанетта нагнулась через подругу взглянуть на название книги и громко захохотала.

– Что это, шутка? – со смехом спросила она. – Слишком большая честь для календаря быть в бархатном с золотом переплете.

– А вы не догадываетесь, зачем я его привез?

– Нет, – в голос ответили обе барышни.

– Я собираюсь просить вас выбрать в календаре христианское имя, которое больше всего понравится моей невесте и крестной мамаше, на смену противного имени Самуил, не нравящегося, я знаю, графине.

– Я этого не высказывала, – краснея, защищалась Валерия, – хотя сознаюсь, что есть имена красивее.

Обе они принялись усердно изыскивать и обсуждать наиболее подходящее к личности Самуила имя, но так и не пришли к заключению. Наконец, Валерия захлопнула книгу, объявив, что выберет сама, только не сейчас, а в свободное время.

– А вот и папа идет, да еще какой оживленный. Держу пари, у нас какая-то новость.

– Дети мои, – сказал, подходя к ним, старый граф и здороваясь со своим будущим зятем более дружески, чем обыкновенно, – я пришел вам сказать, что все наши планы относительно Рудольфа меняются. Я сейчас получил письмо от твоей тетушки, Антуанетта. Княгиня пишет, что слабость и боль в ногах не позволяют ей приехать к нам; но ей так тяжело не присутствовать на свадьбе племянницы, что она умоляет меня приехать со всей семьей справлять свадьбу в ее имении и провести у нее несколько недель.

– И как ты решил, отец? – спросила Валерия, бросая украдкой взгляд на Самуила.

– Приглашение в такой форме, что не допускает отказа; да нет к тому и причины. Я знал княгиню до ее вдовства, она премилая женщина, а к тому же самая близкая родственница Антуанетты. Я очень рад возобновить с ней знакомство и ответил, что мы принимаем приглашение и выедем отсюда второго или третьего июня. Затем до свидания.

По уходе графа Валерия наклонилась к Самуилу, который сидел мрачный и задумчивый, опершись на стол, и спросила вполголоса:

– План отца, кажется, вам не по душе?

Молодой человек вздохнул.

– Разлука с вами на несколько недель и ваше присутствие там, куда меня не пускает мое ложное, несчастное положение, разумеется, не могут быть мне приятны. Кто такая княгиня Орохай?

– Она сестра отца Антуанетты. Овдовев несколько лет тому назад и будучи очень болезненной, она уединенно живет в своем имении в Штирий. Я никогда ее не видела, но слышала про нее много хорошего.

– В таком случае не откажите мне, в награждение за это неожиданное горе, – присовокупил он после минутного молчания, – пожаловать всей семьей провести день на моей даче, где я в первый раз имел счастье увидеть вас.

– О да, обещаю, – ответила с живостью Валерия.

Граф-отец был в отличном расположении духа и принял приглашение. Было решено, что накануне отъезда барон фон-Гойю и граф с семейством проведут день у Самуила.

День поездки выдался чудный и жаркий, на голубом небе ни облачка. Антуанетта с удовольствием заметила, что Валерия более обыкновенного занималась своим туалетом. Белое платье, бывшее на ней в день помолвки и казавшееся ей противным, она пожелала надеть именно теперь; простая белая соломенная шляпа, убранная розами, довершила ее туалет.

В полдень тронулись в путь: мужчины верхом, а затем барышни в шарабане, запряженном парой пони, которыми правила Антуанетта, – подарок графа невесте. Рюденгорф – имение Самуила представляло собой красивый замок в стиле ренессанса, со множеством башенок, балконов и лепных украшений. Окруженный густым садом, барский дом носил отпечаток богатства и изящества.

– Погляди, Валерия, какое прекрасное здание! Я думаю, что хорошо будет здесь жить, и никакой граф не мог бы предложить тебе ничего лучшего, – сказала, смеясь, Антуанетта, когда они въехали в тенистую дубовую аллею, ведущую к замку.

Валерия не отвечала; взгляд ее был устремлен не на виллу и всю окружающую роскошь, а на стройную, изящную фигуру молодого владельца, который стоял на последней ступеньке крыльца, встречая своих гостей. Не сознаваясь самой себе, молодая графиня перестала оплакивать свою жертву; присутствие Самуила сделалось для нее удовольствием, которого она с нетерпением ожидала, и, конечно, она бы не отказалась теперь от своего жениха, даже если бы ей представлялась такая же выгодная партия.

Самуил выказал самое радушное, самое внимательное гостеприимство. Превосходный завтрак, прогулка в парке, подробный осмотр замка и замечательного собрания картин и редкостей, привезенных из путешествий, заняли все утро, затем предполагалось катание в лодке по большому озеру, славившемуся красотой своих живописных берегов.

После обеда старый граф и барон отправились на террасу пить кофе и курить, а молодые люди собрались в соседней зале, и Валерия, заметив концертный рояль и полные нот этажерки, попросила Самуила сыграть что-нибудь. Он любезно исполнил ее желание, и никогда, быть может, его игра не была так хороша, так исполнена огня и выражения, а вместе с тем так прихотлива и оригинальна. Звуки отражали, казалось, чувство артиста, и в них слышалось то оживление и торжество, то робость и беспредельная грусть.

Когда замерли последние аккорды, восторженные браво раздались с террасы и в зале, и одна Валерия, слушавшая, опершись на рояль, не произнесла ни слова; но когда Самуил хотел встать, она проговорила:

– Нет-нет, я хочу слушать вас. Спойте что-нибудь.

Самуил снова сел, взглянул на Валерию и чистым, звучным голосом запел партию Эдгара и Лючии, где обманутый жених изливает на изменницу свою горечь отчаяния и упреков.

Сердце Валерии усиленно забилось. Эти потрясающие звуки, то дышащие страстью, то проникнутые горькой печалью, подавляли ее. Она задрожала, словно ее самое обвиняли в измене.

– Вы поете, как замечательный артист, – сказала она, когда он кончил. – Но отчего вы выбрали эту арию?

Самуил взял ее руку и прижал к губам.

– Простите меня, – сказал он, заметив, что рука Валерии дрожит, – я сам не знаю, что заставило меня пропеть эту арию. Как вы бледны! Впредь я буду петь только то, что вы сами выберете. – Снова осыпанный похвалами, Самуил предложил гостям отправиться на озеро, но старики от этого удовольствия отказались.

– Друзья мои, – сказал барон, – как ни увлекательна предполагаемая прогулка, но после дневной жары и лукулловского обеда я предпочитаю созерцательное спокойствие на террасе. Думаю, что этим я отвечу и за моего друга Эгона; а вы можете совершить эту прогулку по воде под покровительством ваших будущих мужей и даже вообразить, что плывете по морю житейскому, что весьма поэтично и приятно для влюбленных.

– Ты всегда умеешь, дядя, оправдать свою леность, – заметила, смеясь, Антуанетта, – но упускаешь из виду, что в нашей мнимой прогулке по житейскому морю для полноты иллюзии будет недоставать бури.

– Как знать, – возразила Валерия. – Быть может, для испытания нашего мужества судьба пошлет нам и бурю; сегодня удушливо жарко, и мне кажется, что вдали виднеются тучи.

– Какой вздор! Небо чисто, и ничто не предвещает грозы, – возразила Антуанетта и, опираясь на руку Рудольфа, сбежала по ступенькам террасы.

Самуил последовал за ними с Валерией и тенистыми аллеями парка провел своих гостей до берега.

У спуска к озеру среди привязанных к берегу лодок разной величины и разных форм была одна большая, украшенная цветами и коврами, очевидно приготовленная для прогулки. Рудольф взглянул с неудовольствием на двух гребцов, ожидающих в этой лодке.

– Дорогой хозяин, подобное распоряжение не делает чести вашей фантазии. Сознаюсь, я вовсе не жажду кататься в обществе, а так как отец и дядя догадались остаться дома, то я предлагаю взять эти двухместные ялики, чтобы каждый из нас сам вез свою даму.

Дело в том, что молодой граф не прочь был отделаться от несколько церемонного общества сестры и будущего зятя и остаться вдвоем с Антуанеттой.

– Охотно присоединяюсь к вашему мнению, если только графиня одобрит его, – отвечал Самуил.

Валерия не имела ничего против этого. Она была под впечатлением пения своего жениха, глубокие, потрясающие звуки его голоса еще звучали в ее ушах, и она желала провести время в свободной беседе с ним. Обе пары сели в лодки и расстались, условясь вернуться через два часа к этому месту.

Рудольф повернул налево, чтобы плыть вдоль берега. Самуил же направился на середину озера, где вдали виднелся островок с тенистыми деревьями.

Обширная поверхность озера была спокойна и гладка, как зеркало, ни малейшего ветерка. Медленно шевеля веслами, Самуил не мог оторвать глаз от своей спутницы, которая в воздушном белом платье и с длинными русыми косами казалась феей, вынырнувшей на поверхность.

Самуил был счастлив: внутреннее убеждение говорило ему, что отвращение графини заменило другое чувство, в котором она сама не отдавала себе отчета, и что не ненависть была теперь в ее глубоких ясных глазах. Он почувствовал неодолимое желание услышать наконец из ее уст ободряющее слово.

Положив весла, Самуил наклонился к Валерии, погруженной в глубокую задумчивость.

– Благодарю вас за ваше сегодняшнее посещение, – сказал он. – Я так счастлив, что принимаю в своем доме ту, которая вскоре будет здесь царить.

– Ах, я охотно приехала, я видела, как наша разлука вам тяжела.

– Благодарю вас за это внимание ко мне и еще более за то, что вы согласились на эту прогулку со мной. В первый раз мы совершенно одни, далеко от людей и их мелких предрассудков. Простите, но я не могу не спросить вас: смею ли я надеяться, что вы не чувствуете ко мне больше того отвращения, которое заставляет меня испытывать адские муки и внушает мне то возвратить вам свободу, то желание связать вас с собой неразрывной цепью, потому что жить без вас – выше моих сил. Одна мысль лишиться вас вызывает во мне целую бурю недобрых чувств.

Яркий румянец покрыл щеки Валерии, она хотела отвечать, но непобедимое смущение отнимало у нее голос. Чувства, волновавшие ее, так ясно отразились в ее глазах, что Самуил вздохнул свободно и радостно.

– Я не хочу вынуждать у вас признания, Валерия, и не имею даже на то права, так как я не христианин, но когда крещение уничтожит последнюю разделяющую нас преграду, тогда скажите, будете ли вы в состоянии чувствовать к человеку, ставшему вашим мужем, хоть каплю той любви, которую вы ему внушаете.

Глухой удар грома прервал их разговор. Свинцовые тучи надвигались с невероятной быстротой; подул свежий ветер, поднимая волны и покачивая лодку. Самуил схватил весла.

– Сейчас разыграется гроза, – сказал он, – надо быстрее доплыть до острова, а от берега мы слишком далеко.

Он стал сильно грести к ясно видневшемуся островку, но гроза уже разыгралась. Мрак усиливался с каждой минутой, молния бороздила темное небо, ветер яростно дул, качая легкий челнок и задерживая его ход. Валерия не знала, как удержаться, и боялась каждую минуту потерять равновесие и упасть в воду.

– Встаньте на колени на дно лодки, – крикнул Самуил, – скорей! Держитесь за меня и не шевелитесь, иначе мы утонем.

Она повиновалась и бледная молча следила за борьбой Самуила с бурей. Наконец, они достигли островка, но тут представилось другое затруднение: бешеные пенистые волны, ударяясь о берег, отталкивали легкий челнок, подбрасывая его и мешая пловцам ступить на землю.

Ввиду серьезной опасности Самуил поднял Валерию на руки, проворно и смело выпрыгнул с ней на землю.

– Не бойтесь, мы спасены, – сказал Самуил, отирая свой влажный лоб.

– Но наша лодка, поглядите, – вскрикнула она, указывая на челнок, который, прыгая на хребте пенившихся волн, словно ореховая скорлупа, уже терялся в тумане.

– Нас не оставят на необитаемом острове и приедут за нами, как скоро гроза…

Яркая молния осветила небо, и удар грома, от которого задрожал островок, заглушил своими раскатами последние слова Самуила, дождь хлынул как из ведра.

– Пойдемте, тут есть место, где вы можете укрыться, – сказал Самуил, подавая Валерии руку, которая дрожа прижалась к нему.

Вскоре они пришли к груде сероватых камней, один из этих камней, выступая навесом, образовывал открытый грот, в глубине которого была дерновая скамья.

– Зачем вы там остались? Вы промокнете! – вскрикнула Валерия, усаживая Самуила на скамейку возле себя.

– Вам будет неудобно, здесь так мало места.

Оглушительные раскаты грома покрыли его голос, молния бороздила небо, потоки дождя с шумом ударялись о камни, бушующие волны глухо ревели. И все это сливалось в грандиозный ужасающий хаос.

Самуил невольно обвил стан своей спутницы, и она не сопротивлялась, а положила голову на его плечо. Молча и неподвижно сидели они, прижавшись друг к другу. Валерия забыла свои предрассудки и отвращение, а душу ее объяло странное чувство счастливого покоя.

Сколько времени просидели они так, они сами не знали. Между тем гроза наконец стала утихать, удары грома, теряясь вдали, наконец смолкли, тучи рассеялись, и серебристый свет луны озарил озеро.

– Боже мой, уже луна! Который час может быть? И где Рудольф и Антуанетта? – воскликнула Валерия, поднимаясь.

Самуил вынул часы.

– Десять часов, – сказал он, всматриваясь. – Сейчас приедут за нами. За них не бойтесь, они держались берега и не подвергались опасности, но вы бледны, Валерия. Вы очень испугались?

Валерия отрицательно покачала головой.

– Я ничего не боюсь под вашей защитой, – сказала она, устремив на него блестящий взгляд. – Я убедилась на опыте, что в вас довольно мужества и силы, чтобы защитить от бури житейской ту, которая доверилась вам. И теперь я могу ответить вам, Самуил, на ваш вопрос, предложенный мне в лодке; конечно, я желаю, чтобы вы приняли крещение, которое должно даровать вам новую жизнь. Но уже теперь я люблю вас, вы мало-помалу овладели моим сердцем, победили отвращение и предрассудок. А эти минуты разъяснили мне мои чувства, и я добровольно отдаюсь вам.

Не помня себя от счастья, Самуил привлек ее к себе на грудь, и в первый раз его страстный поцелуй коснулся ее губ.

– Этот миг искупает все мои страдания и вынесенное презрение, – прошептал он. – Сегодня наша настоящая помолвка, и я надеюсь, Валерия, вы не откажете в моей просьбе.

– Конечно, если это зависит от меня.

– Давно я ношу с собой наши обручальные кольца, которым приписываю магическую силу. После моего крещения отец фон-Роте освятит их, но я буду спокойнее, когда вы будете носить мое кольцо. Завтра вы уезжаете на три недели, это целая вечность; злое предчувствие меня мучает и заставляет меня бояться, что это путешествие будет роковым и мы больше не увидимся.

– Вот вам моя рука, Самуил, и я отдаю ее вам не по необходимости, а по свободному влечению сердца. Я с радостью буду носить ваше кольцо как видимый знак данного слова.

Самуил поспешно вынул из кармана бумажник, достал из него кольца и, поцеловав, надел одно из них на палец Валерии.

– Этим кольцом, символом вечности, ты соединяешься со мной на всю жизнь, – сказал он глухим голосом, и глаза его сверкнули мрачным огнем. – Ты делаешь это добровольно; горе тебе, если когда-либо ты изменишь мне и нарушишь свою клятву!

– Самуил, вы меня оскорбляете таким подозрением. В свою очередь, я требую от вас такой же клятвы.

– Насчет моей верности, – ответил он улыбаясь, – будьте спокойны, Валерия. Моя любовь не умрет, пока я жив.

– Отчего же вы сомневаетесь в моей? Вы сегодня в воинственном настроении, Самуил. Сначала вы произнесли не особенно лестную для невесты речь, а теперь усомнились в моем слове.

– Вы правы, я неблагодарен и схожу с ума. Браните меня, фея, я это заслужил. Но вот уже два дня я нахожусь в нервном, тревожном состоянии и меня мучают печальные предчувствия, а все это следствие сна, не имеющего здравого смысла, но который тем не менее произвел на меня необычайное впечатление.

– Расскажите мне его, Самуил.

– Это было в среду вечером, – начал он. – Я вернулся от вас в самом хорошем настроении духа, лег в постель и заснул, любуясь вашим портретом и мечтая о будущем счастье. Во сне я увидел себя с вами на прекрасном лугу, усыпанном цветами; мы шли спокойные и счастливые, направляясь к видневшейся вдали церкви.

Подойдя к храму, дверь которого была настежь открыта, я отпустил вашу руку и сказал: «До свидания, Валерия. Я пойду окрещусь в купели, что стоит среди церкви; подождите меня у дверей». Вы согласились, и я вошел; но, приближаясь к купели, я с удивлением увидел, что в ней не было воды и что возле меня, вместо священника, стоял молодой офицер замечательной красоты, блондин, как и вы, а его черные глаза с презрением были устремлены на меня. Небрежно сыпал он в купель целый дождь золотых и, указывая на них, говорил мне: «Крестись вот в этом».

Вне себя и ничего не понимая, я выбежал из церкви, чтобы спросить у вас, что это значит, но все изменилось. Я увидел перед собой улицу, переполненную народом и примыкающую к арене, где тоже теснилась толпа. Я не знал, как я очутился на золотой колеснице рядом с тем же офицером. Теперь он был одет в тогу и на голове его был лавровый венок, как у римских героев; на мне был такой же костюм, а в руках широкий меч, и я кричал изо всей силы: «Смерть христианам!» Произошло смятение, во время которого я убил несколько мужчин, женщин и детей. Среди них я вдруг наткнулся на вас, Валерия. На коленях, с распущенными волосами и помутившимся взглядом вы поднимали ко мне руки, сжимавшие крест; но упоенный бешенством и кровью, я крикнул: «Умри!» – и занес над вами оружие. В ту же минуту офицер бросился и схватил вас, а меня оттолкнул так сильно, что я упал навзничь. Когда я встал, совсем ошеломленный, то увидел, что я в саду моей загородной виллы в Пеште, возле довольно большого пруда. Я чувствовал себя дурно; в боку у меня была рана, из которой сочилась кровь, и она жгла меня как огонь. Вы стояли передо мной, Валерия, в подвенечном платье, но я знал, что вы выходите замуж не за меня, а за блондина в военной форме. Вы мне что-то говорили с выражением страдания на лице, но я ничего не слыхал; безумное бешенство кипело во мне, и чей-то насмешливый голос напевал ту арию из «Лючии», которую я спел вам сегодня. Я чувствовал такую сильную боль в ране, что, казалось, с ума сойду, и, схватив вас, кинулся с вами в пруд… В эту минуту раздался голос Рудольфа: «О, негодный убийца!» И я проснулся. Все тело мое было облито ледяным потом, а впечатление сна было так живо, что все еще, казалось, звучал голос Рудольфа, и я невольно дотронулся до бока, где продолжал чувствовать сильную боль. Минуту спустя я совершенно пришел в себя и понял, что это был сон, но всю ночь затем не мог сомкнуть глаза.

Валерия с глубоким вниманием слушала этот рассказ.

– Это был кошмар, – проговорила она после минуты молчания. – Не надо быть суеверным. Бог хранит нас.

В эту минуту по озеру пронесся призывный крик нескольких голосов и вдали показалась лодка.

– За нами едут, – сказал Самуил, вздрагивая. – Прощайте, Валерия. Дайте мне проститься с вами теперь, а завтра, под ледяным взглядом вашего отца, мы опять будем чужими.

– Нет-нет, мы еще должны увидеться. Приходите завтра, Самуил, между одиннадцатью и двенадцатью часами, я буду ждать вас в роще Флоры, возле калитки, которая ведет в поле, там мы можем спокойно проститься без свидетелей.

Сияющий и признательный, он прижал ее к груди и затем ответил громко на зов. Спустя несколько минут лодка, в которой был Рудольф, причалила к островку, и они направились к дому. На пристани граф, барон и Антуанетта ожидали их в сильной тревоге.

– Успокойтесь, – крикнул весело Рудольф, – я везу вам потерпевших крушение, они здравы и невредимы.

Валерия выпрыгнула из лодки и кинулась в объятия отца.

– Милый папа, если ты видишь меня живой, то этим ты обязан мужеству и присутствию духа Самуила, – сказала она.

Поглощенный своей радостью, старый граф не обратил внимания на восторженный взгляд дочери и на то, что она просто, по имени назвала человека, которого, как он полагал, она едва выносит; но Рудольф, покручивая усы, подозрительно взглянул на сестру.

На другой день Валерия проснулась радостная. Давно не ощущала она такой полноты жизни; будущее улыбалось ей, и не было страшно, как прежде. Она глядела на кольцо, надетое на ее палец Самуилом, и, краснея, спрашивала себя, как мог глупый предрассудок внушать ей отвращение к этому красивому, богато одаренному природой человеку. Вспомнилось ей, какие тяжелые минуты пережила она в его саду, прося возвратить ей свободу. К счастью, он тогда отказал, и теперь блаженная улыбка скользнула на ее губах. Много других счастливых минут ожидает ее в том же саду, там она будет гулять с ним в тенистых аллеях, и его звучный, страстный голос, который заставляет дрожать все струны ее сердца, будет нашептывать ей слова любви, подобные тем, которые слышала она от него вчера.

И как некстати на голову свалилась скучная эта поездка. Как длинны покажутся три недели, проведенные вдали от него. Слава богу, что она назначила на утро ему свидание, им о стольком еще надо поговорить.

Она сбросила одеяло и позвала камеристку.

Валерия с большим вниманием занялась туалетом, надела синие туфли, розовое платье и кружевную косынку, выделявшую жемчужную белизну ее лица, и приколола синий бант к русым волосам, ниспадающим двумя длинными косами. Затем, удостоверившись в зеркале, что она прелестна в этом простом туалете, взяла зонтик и поспешно отправилась к месту свидания. С нетерпением ходила она взад и вперед по аллее рощи, поглядывая на часы, а всего было только десять с половиной часов, и вдруг открыла калитку. Пред ней расстилались широкие поля, слегка холмистые, засеянные хлебами, волнующимися под дуновением ветерка.

Направо виднелась, теряясь в пространстве, дорога, ведущая в Рюденгорф, прямо извивалась другая, изрытая дождями и колесами тяжелых телег. Валерия пошла этой дорогой, срывая в пути васильки и маки, но, дойдя до большого дерева, бросающего кругом густую тень, она села на скате холма и стала плести венок из васильков. Отсюда ей видны были калитка парка и Рюденгорфская дорога, а сама она была скрыта тенью ветвей и хлебными стеблями.

Взглянув на дорогу, она увидела мчавшегося всадника. До-ехав до ограды, он проворно соскочил на землю, привязал лошадь и хотел открыть калитку.

– Самуил! – крикнула Валерия.

Тот повернулся с удивлением, но, не видя никого, хотел идти далее. Тогда она позвала его еще раз. Уловив направление голоса, он тотчас вышел на проезжую часть дороги и увидел Валерию, она сидела, улыбаясь, вся в цветах, и сама была похожа на василек.

– Ах, как вы хороши, дорогая моя! – воскликнул Самуил, садясь возле нее и поцелуем заглушая ее привет. – Я так счастлив, что вы тут ждете меня, и боялся все утро, что, поразмыслив, ваша гордость осудит вчерашний вечер и вы не придете.

Молодая девушка покраснела.

– Какое вы составили обо мне понятие! Какая гордость может разлучить нас теперь, между нами все ясно, как июльское солнце! Я сожалею о том, что мы должны расстаться. Ах, зачем вы еще не крещены? Мы поехали бы вместе.

– Скоро, дорогая моя, я буду всецело ваш и ничто более не разлучит нас; но если вы хотите, чтобы я был вполне счастлив, говорите мне «ты» теперь, когда мы здесь одни. Это слово из ваших уст будет для меня талисманом.

– Вы стали слишком требовательны и смелы со вчерашнего дня; если бы я не уезжала, то не согласилась бы, но сегодня я ни в чем не хочу тебе отказывать, – прошептала Валерия в смущении.

– Благодарю, благодарю! Сердце твое почувствовало, что никогда еще я так не нуждался в утешении; три недели я буду терпеть адские мучения ревности, знать, что ты в незнакомом мне обществе, окруженная блестящей молодежью, которая, конечно, будет ухаживать за тобой!.. Ты так обольстительно хороша, что нельзя видеть тебя и не любить. И все эти дни люди не будут знать, что ты невеста другого, которого никто не решится назвать…

Лицо Самуила мало-помалу хмурилось, глубокая печаль и горечь звучали в его голосе, и странным огнем горели его черные глаза.

– Нет-нет, не ревнуй, Самуил, ты знаешь, что я люблю тебя. Кто же может вытеснить тебя из моего сердца? – утешала его Валерия.

Но видя его мрачность и задумчивость, она наклонилась и провела цветком по его щеке. Самуил глубоко вздохнул.

– Милая Валерия, я более тебя испытал пагубную силу светских предрассудков, – сказал он печально. – Ты сама, когда не знала, что я еврей, любезно отнеслась ко мне, пока Рудольф одним словом не заставил тебя измениться.

– Зачем ты мучаешь меня, да еще в такие минуты, когда я думала, что мы будем вполне счастливы! Я вижу, что ты не простил тех слов, которые мне внушала моя гордость, и это служит тебе основанием бояться моей неверности! Но ты забываешь, жестокий человек, что в твоих руках честь моей семьи? Разве я полюбила бы тебя, если бы ты не отнесся ко мне враждебно и всеми способами заставил меня тебе покориться? Тем не менее твоя пленница стала твоей союзницей.

– Не напоминай мне этого никогда, Валерия, – сказал молодой человек, тяжело дыша. – Ужасной угрозой я приковал к себе женщину, ужасно любить и чувствовать, что тебя ненавидят, презирают. Я никогда не забуду кровного оскорбления, нанесенного мне тобой, когда ты мне сказала прямо в лицо, что мое происхождение внушает такое отвращение, которое не может уничтожить никакое крещение. Как же не бояться, что эти предрассудки и твоя врожденная гордость не заставят тебя краснеть за твой выбор? Свет не будет знать, что сперва ты хотела принести себя в жертву своей семье. Останешься ли ты тверда, если тебя будут окружать поклонением, если какой-нибудь гордый аристократ сложит к твоим ногам свою любовь и имя, достойное тебя? Поклянись мне остаться верной, несмотря на искушение, не красней за мое происхождение, а я буду спокоен и постараюсь подавить адское чувство ревности.

– Боже мой! Какой же клятвы ты хочешь от меня? – спросила Валерия в сильном смущении.

Самуил поднял глаза к солнцу, лучи его играли на траве у их ног.

– Взгляни. Это солнце озаряет равно всех людей, без различия расы и вероисповедания, оно создано Богом, который – наш, равно как и ваш, и только люди, жадные, гордые и завистливые, по своей взаимной ненависти, делят его, чтобы вернее разрушить гармонию природы, которой управляет единая воля. Валерия, этого единого Бога я призываю в свидетели твоей клятвы, и если ты мне изменишь, пусть это солнце, озаряющее нас в эту минуту, будет тебе всегда живым упреком и осуждением твоего поступка.

Она слушала, дрожа и бледнея.

– Жестоко с твоей стороны так мучить меня, но я клянусь остаться тебе верной, не стыдиться тебя, и если я изменю своему слову, пусть глаза мои больше не увидят солнечного света.

Последние слова ее были заглушены рыданиями. Слезы любимой женщины испугали и произвели сильное впечатление на Самуила, он побледнел и, упав на колени к ногам Валерии, покрывал поцелуями ее руки, просил у нее прощения, упрекал себя, что увлекся своими мрачными предчувствиями до того, что огорчил ее.

– Хочешь, чтоб я осталась? Я скажусь больной и не поеду на свадьбу, если это может тебя успокоить, – сказала она вдруг.

– Нет-нет. Теперь я прошу тебя ехать, забыть мою безумную ревность и в доказательство твоего полного прощения взять вот это.

Самуил вынул из кармана красный сафьяновый бумажник и подал его невесте.

– Что это значит? Что в этом бумажнике? – спросила с удивлением молодая девушка.

– Это значит, что я хочу, чтобы ты была весела, чтобы никакая мучительная забота относительно твоего отца и брата тебя не тревожила. В этом бумажнике все их обязательства, они мне больше не нужны, так как ты отдала мне свое сердце.

– Возьми их назад, умоляю тебя, отдай их после отцу, как было условлено, – сказала Валерия, бледнея от волнения.

– Нет, любовь не нуждается в материальных оковах, и меня ужасает мысль, что ты все еще находишься под гнетом твоего самопожертвования. Ты поклялась мне в верности, и я верю тебе, как самому себе. К чему же эти бумаги? У меня было желание приобрести тебя, а гибели твоих родных я не хотел; я стану спокойнее, сильнее, когда у меня не будет против тебя иного оружия, кроме твоей любви, иного ручательства, кроме твоего честного сердца.

Побежденная, растроганная этой слепой верой и беспредельной нежностью, отражавшейся в глазах Самуила, все еще стоявшего перед ней на коленях, Валерия обвила руками его шею и прошептала взволнованным голосом:

– Я беру эти бумаги, но не уничтожу их, всю жизнь я буду их беречь в память этой минуты, когда ты ответил на наши оскорбления и презрение своим великодушным доверием.

– Что говорить об оскорблениях? Все забыто, все сглажено этой минутой, минутой невыразимого счастья, – сказал Самуил, прижимая ее к сердцу и целуя ее пушистые волосы.

Настало короткое молчание. Оба они верили, что достигли совершенного счастья, фата-морганы ослепленного сердца человека, который воображает, что может нащупать то, что видит глаз, а между тем это лишь неуловимый призрак…

Заметив, что Валерия дрожит, Самуил поборол волновавшие его чувства и, сев рядом, весело сказал:

– Когда ты вернешься обратно, мы непременно должны встретиться в этом же месте. Я не предполагал, что эта проселочная дорога внушит мне такое почтение; но теперь каждый раз, когда я буду в Рюденгорфе, я обязательно стану ее посещать. Дай мне на память эту гирлянду васильков, которая так идет тебе, или подожди немного, это будет еще лучше.

Он вынул из кармана записную книжку и карандаш, попросил ее не шевелиться и через несколько минут показал ей эскиз, прекрасно удавшийся.

– С этого я сделаю твой портрет масляными красками, – сказал он улыбаясь. – Время пройдет скорее, когда у меня перед глазами будет всегда твой чудный образ.

– Ах, какая хорошая мысль и как этот набросок похож! – воскликнула Валерия, хлопая в ладоши. – Какой ты милый! Но пора расставаться. Антуанетта и моя камеристка, верно, ждут меня, я едва успею переодеться в дорожное платье. Иди теперь к отцу и оставайся нас проводить, я хочу видеть тебя до последней минуты.

– Желание, волшебная фея, будет исполнено. Я сажусь на лошадь и совсем прилично въеду по большой аллее, – смеялся Самуил, с комическим почтением отвешивая ей поклон.

– До свидания. А венок я тебе пришлю.

Когда Валерия, раскрасневшаяся и улыбающаяся, пришла к себе в комнату, горничная доложила ей, что Антуанетта уже одета и ждет ее в саду.

– Я запоздала, собирая цветы. Скорей дай мне, Марта, дорожное платье и затем уйди, мне надо еще написать письмо.

Она спрятала в дорожный несессер красный сафьяновый бумажник и наскоро оделась. Затем она сбегала в комнату Рудольфа, сняла свой висевший над его письменным столом миниатюрный портрет, сделанный в Италии, положила в ящик вместе с гирляндой, приложила к этому золотой крест на тонкой цепочке и записку следующего содержания:

«Я получила этот крест в день моего первого причастия, теперь он будет твоим крестильным. Пиши мне на имя Рудольфа и пришли мне твой портрет. Я буду отвечать через брата».

Затем она позвала Марту.

– Сегодня вечером эту шкатулку надо отнести г-ну Мейеру, я проиграла ему пари. Распорядись, чтобы после нашего отъезда она была доставлена в Рюденгорф.

Ключ от шкатулки Валерия положила в карман, чтобы отдать его потихоньку Самуилу, и направилась поспешно в залу, где ее с нетерпением ожидали.

Во время завтрака лакей доложил Самуилу, что его слуга принес для него сверток. Он приказал положить его в соседней комнате. Как только встали из-за стола, а люди ушли, Самуил взял два футляра и подошел к молодым девушкам.

– До сих пор я не позволял себе подносить вам что-нибудь, – краснея, начал он.

– Как? А цветы и конфеты? Да еще в художественных ящиках и вазах, – перебила его со смехом Антуанетта.

– Цветы и конфеты может подносить каждый. Но по случаю вашей предстоящей свадьбы, Антуанетта, умоляю вас, как будущую мою родственницу и крестную мать, принять это от меня на память. Вы всегда относились ко мне так приветливо и дружественно, что не огорчите меня отказом. Что касается вас, Валерия, вы не отвергнете первый подарок, который осмеливается преподнести вам ваш жених.

Антуанетта с любопытством открыла свой футляр и при виде великолепной парюры из рубинов в античном вкусе сказала, протягивая руку Самуилу:

– Я принимаю, но это слишком хорошо!

Парюра Валерии вызвала общее восхищение: это была гирлянда маргариток вся из бриллиантов. Камни и работа были так хороши, что Валерия не могла удержать своего восторга и пожелала тотчас же примерить эту дивную парюру. Страстный взгляд Самуила убедил ее, что гирлянда шла к ней восхитительно.

Но вот доложили, что экипажи поданы. Антуанетта пошла прятать футляры; Рудольф, граф и барон фон-Гойю тоже вышли для последних дорожных приготовлений, а жених с невестой остались на минуту одни.

– Возьми этот ключ, он от той шкатулки, которую тебе принесут сегодня.

– Прощай, Валерия, приезжай скорей и не забывай меня, – прошептал грустно Самуил.

– Я никогда не забуду тебя. Утром ты будешь первой, а вечером последней моей мыслью, – ответила она, бросаясь в его объятия.

В эту минуту Антуанетта проходила коридор и при виде трогательного прощания с удивлением попятилась.

Минут десять спустя все сидели в карете и ехали на станцию, куда прибыли как раз вовремя, чтобы успеть сесть в купе, обменялись последними поклонами с Самуилом, и поезд тронулся, увозя путешественников.

С поникшей головой, грустный Самуил сел в экипаж и направился в Рюденгорф. Ему казалось, что все померкло, все стало пусто вокруг него, и остальную часть дня он провел на террасе.

Шкатулка, которую ему принесли после обеда, оживила несколько его настроение. Он читал и перечитывал записку Валерии, поцеловал крест и, поставив перед собой ее портрет, не мог налюбоваться прелестным лицом своей невесты. Позабыв все свои опасения и ревность, он отдался мечтам о долгой и счастливой будущей жизни.

 

V

Когда поезд, уносивший графа и его семью, тронулся с места, в купе все молчали. Валерия откинулась на подушки. Разлука с Самуилом была для нее тяжелее, чем казалось окружающим. Граф-отец погрузился в чтение газеты, но между женихом и невестой вскоре завязался разговор, привлекший внимание Валерии. Речь шла о княгине Орохай и о ее сыне Рауле.

– Мне будет очень интересно, – говорила Антуанетта, – увидеть двоюродного брата. Я восемь лет не видела его. Когда в последний раз я гостила летом у тети Одиль, он был со своим гувернером в Ницце. А ты, Рудольф, видел его уже офицером. Как ты его нашел? Он обещал быть замечательно красивым.

– И вполне сдержал это обещание и может служить прекрасной моделью для Аполлона или Адониса. Но он очень нежного сложения и имеет болезненный вид. В полку он пробыл всего несколько месяцев (ты была в это время в Италии с Валерией), затем ему дали годовой отпуск для поправления здоровья, который теперь должен кончиться. Он успел снискать любовь товарищей, да и вообще славный малый, наивный, как барышня, несмотря на свои двадцать два года; не пьет, не играет, избегает женщин, что весьма удивительно, так как те преследуют его. А вот когда он осознает могущество своей красоты и положения, то будет одерживать большие победы, и я очень счастлив, что он уже не может быть моим соперником.

Мадемуазель Эберштейн расхохоталась.

– Ты слишком скромен, Рудольф. Такой мальчик, как Рауль, не может быть опасен. Но я рада, что из него вышел скромный и симпатичный юноша, это большое утешение матери. Бедная тетя чуть не лишилась рассудка после смерти своего мужа, затем она отказалась от света и, несмотря на красоту, молодость и огромное состояние, заперлась в своем имении и посвятила себя сыну, которого боготворила.

Валерия мало-помалу перестала вслушиваться в их разговор. «Должно быть, глупый и избалованный мальчишка! То ли дело Самуил – красивый, мужественный, талантливый», – подумала она, снова закрывая глаза.

Несколько часов спустя наши путешественники приехали на станцию, где им надо было пересесть в экипажи и ехать в замок княгини. Все вышли из вагона, и вдруг Рудольф указал, смеясь, на офицера, который проходил мимо них, кого-то высматривая в толпе.

– Мы здесь, князь, – сказал он, похлопывая его по плечу.

Молодой человек оглянулся и тотчас подошел к гостям. Князь Рауль Орохай был действительно красивый молодой человек. Его высокий стройный стан сохранял еще юношескую грацию; белое и свежее, как у молодой девушки, лицо отличалось классической правильностью черт, большие темные глаза и черные ресницы придавали ему задумчивое выражение. Он почтительно приветствовал барышень, но при виде Валерии в его глазах мелькнуло выражение такого страстного восхищения, что та отвернулась, краснея. После дружеских объятий с графами и бароном Рауль предоставил свой экипаж, и все тронулись в путь.

Уже взошла луна, когда подъехали к замку. Это здание представляло собой большую феодальную крепость на скале, окруженную лесистыми горами. Валерия восторгалась красотой его живописного месторасположения.

Княгиня радостно приняла своих гостей, всякое стеснение и этикет исчезли. Она горячо благодарила графа и барона за их согласие справить у нее свадьбу, а Рудольфа поцеловала в лоб со словами:

– Сделайте счастливой Антуанетту, мой будущий племянник.

Она несколько раз обняла Валерию, когда же заметила, каким восторженным взглядом Рауль смотрел на Валерию, то и сама с особым вниманием стала в нее всматриваться.

После чая, подкрепленного ужином, которому усталые путешественники оказали большую честь, все вернулись в столовую и разбились на две группы.

Беседовавшая со старым графом княгиня вдруг прервала начатый разговор:

– Смотрю на Валерию. Что за восхитительное создание ваша дочь! Кажется, я никогда не видела такого божественного личика. Эти лазурные глаза святого могли бы околдовать!

К удивлению княгини, граф нахмурился, взглянув на дочь, и глубоко вздохнул. Была уже ночь, когда молодые девушки пришли в отведенную для них комнату, но царившее перед тем оживление прогнало сон, и обе они лежали в постелях, продолжая болтать.

– Как ты находишь тетю и Рауля? – спросила Антуанетта, откидывая полог кровати, чтобы лучше видеть облокотившуюся на подушки приятельницу.

– Княгиня мне внушает глубокое почтение, – отвечала Валерия. – В лице ее столько доброты и грусти. Но относительно Рауля не могу сказать, чтобы он мне нравился, несмотря на его бесспорную красоту и благородство манер, есть что-то неприятное в его взгляде, слишком мечтательном и недостаточно энергичном, а в выражении лица слишком много гордости, спеси и даже жестокости.

– Боже мой, какие ты приписываешь ему ужасы! Конечно, ему не представлялось случая выказать свое мужество, он был боготворим и лелеян с детства, не было желания, которое бы не исполнялось. Но сейчас видно, что это добрый доверчивый ребенок, а совсем не пресыщенный жизнью, что, конечно, большое достоинство для князя двадцати одного года, прекрасного, как Адонис, и богатого, как Крез. Знаешь, он недавно еще получил после смерти родственницы баронессы фон-Равен больше миллиона. Поэтому, если ты заметила кое-какие проявления гордости, то это, разумеется, естественно.

Валерия, молча слушавшая ее, когда та кончила панегирик, подняла руку и мнимо-важным тоном сказала:

– Слушай. Мне кажется, мой долг велит мне предупредить Рудольфа, что ты окончательно наэлектризована своим кузеном, нескончаемо воспеваешь его добродетели и чары, и весьма возможно, что вместо графа Маркош предпочитаешь выйти за князя Орохай.

Антуанетта упала на подушки и залилась хохотом.

– Это не опасно, – ответила она, насмеявшись вволю. – В моих глазах никого в мире нет красивее Рудольфа, с его смелой воинственной поступью, шелковистой бородкой и глубокими глазами, а кроткому Раулю, с его мечтательным взглядом и пробивающимися усиками, его не заменить. А вот ты берегись такой близости: Рауль, кажется, очарован тобой и может явиться более подходящим для тебя претендентом, чем Мейер, который, несмотря на все свои достоинства, что я охотно признаю, все же останется всегда крещеным евреем.

Валерия побледнела, и глаза ее лихорадочно вспыхнули.

– Если ты меня любишь, Антуанетта, никогда так не говори и не шути на эту тему. Однако поздно, пора спать…

Она улеглась и закрыла глаза, повергнув приятельницу в недоумение. Не находится ли теперешнее негодование в связи с подмеченным ею утром прощальным поцелуем?

Дней через пять по приезде должна была состояться свадьба Антуанетты. С обоюдного согласия было решено провести это время исключительно в семейном кругу, не считая, конечно, кое-каких необходимых визитов. Празднество открывалось в день свадьбы большим балом у княгини, за которым следовал целый ряд вечеров, кавалькад и пикников, частью приготовленных Раулем, частью соседними помещиками. Пока время текло спокойно, весело, а княгиня оказывала все большее расположение Валерии, осыпала ее ласками и настолько явно старалась сблизить ее с Раулем, что ошибиться насчет ее дальнейших намерений было не трудно; подобное отношение пробуждало в душе Антуанетты смутную тревогу, а у графа сожаление и злость. Накануне свадьбы все собрались на террасе. Вошедшая княгиня взглянула на сияющего сына, сидевшего подле Валерии и помогавшего ей вязать букет.

– Вот уже пятнадцать лет, друзья мои, не выезжала я из замка, а нынешнюю зиму думаю провести в Пеште. Во-первых, чтобы быть ближе к сыну, который возвращается в полк, а затем… может быть, Рауль женится и мне выпадет второй раз счастье справить свадьбу.

– Не слишком ли ты торопишься со своими планами? – возразила Антуанетта. – Рауль будет совершеннолетним еще только через три месяца, а потом мне кажется, что он еще слишком юн для женитьбы.

Рауль обернулся красный, как вишня. Глаза его блестели, и губы нервно вздрагивали.

– Кто это утверждает, что я слишком молод для женитьбы? Дорогая Антуанетта, Рудольф всего на четыре года старше меня, а вы его нашли достойным вас. Позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь, а мама, как всегда, права, находя, что мне пора пристроиться.

Возмущенное негодование юноши вызвало общий смех.

– Успокойтесь, кузен, я ничего больше не говорю, – ответила Антуанетта. – Видя, что вы рассвирепели, как лев, я беру свои слова обратно и объявляю вас вполне зрелым для брака. Кто бы мог подумать, тетя, что у нашего святого повсюду уши. А я думала, что он ничего не видит и не слышит…

– Ничего, кроме Валерии, – докончила княгиня, с восторгом глядя на оживленное лицо сына.

Настал наконец торжественный день. С утра в замке было радостное оживление. Прислуга суетливо бегала взад и вперед, развешивая гирлянды, флаги и шкалишки; в садах готовили иллюминацию и фейерверк, огромная оранжерея, примыкавшая к приемным комнатам, преобразовалась в волшебный зимний сад, с дорожками, усыпанными песком, с тенистыми уголками и зеленой чащей померанцевых деревьев. Но в комнатах, занимаемых невестой и ее подругой, еще царила безмолвная тишина. Антуанетта пожелала провести последние часы девичества в одиночестве и покое до прибытия барышень, которые должны были ее одевать. Она помолилась, а затем Валерия, отослав горничных, сама помогла ей одеться; она обула ее, причесала пышные волосы и накинула пеньюар, который она должна была сменить на роскошное, отделанное кружевами платье, разложенное на диване. Обе были молчаливы: невеста думала о предстоящей великой минуте, а Валерию волновали самые разнообразные чувства. Накануне брат передал ей портрет Самуила и письмо, в котором тот описывал все, что делал, о чем думал со времени ее отъезда; он добавлял, что отец фон-Роте был спешно вызван в Рим, еще пробудет две-три недели, а ему оставил работу, но все же обещал, что его отсутствие не задержит крещения.

– Мне надо с тобой посоветоваться, – обратилась наконец Валерия к своей подруге, подсаживаясь к ней. – Вот погляди, – продолжала она, взяв со стола футляр и подавая его Антуанетте. – Сегодня утром княгиня позвала меня к себе и подарила мне это ожерелье, говоря, что любит меня, как родную, и смотрит, как на свою дочь.

Антуанетта открыла футляр. На черном бархате лежало несколько ниток бесподобного жемчуга с сапфировой застежкой.

– Какое великолепие, – проговорила она, – и вежливость требует, чтобы ты надела его сегодня. Но ты озабочена, Валерия. Этот подарок заставляет тебя заключить, что княгиня одобряет любовь к тебе Рауля, которую тот не скрывает.

– Так ты тоже заметила, что этот сумасброд выказывает мне чересчур явное и нежелательное расположение? Я избегаю его насколько возможно, но не могу же я быть невежлива относительно сына княгини, она так ко мне внимательна. Хотя в словах Рауля нет ничего определенного, но его взгляды, которые всюду следят за мной, тяготят меня; в его присутствии я чувствую как бы гнет над собой и хотела бы скорей уехать отсюда, даже сегодня, а не завтра. Дружба княгини с отцом мне кажется подозрительной, равно как и отеческий тон отца к князю. Боже мой, что выйдет из всего этого? Что, если Рауль сделает мне предложение? Посоветуй, Антуанетта, что мне тогда делать?

– Будь спокойна, – отвечала г-жа Эберштейн, целуя ее. – Ты несомненно нравишься Раулю. А почему бы ему не выражать своих чувств, раз ему неизвестны ваши отношения с Самуилом и ваша помолвка? Хотя я не думаю, чтобы он теперь сделал тебе предложение, вернее, что он оставит его до зимы, а до тех пор известие о твоей свадьбе рассеет его мечты. В худшем случае можно все доверить тете, имеющей влияние на сына, чтобы заставить позабыть увлечение молодости. Потом я уверена, что папа и Рудольф никогда не допустят этого. Они знают, что ты должна выйти за Самуила и что с этим браком связана честь нашего имени.

– Да, по крайней мере честь данного слова, – прошептала Валерия.

– Теперь, дорогая, позвони горничной. Уже около пяти, а венчание назначено на семь, и скоро слетятся наши приятельницы.

Валерия оканчивала одеваться, когда донеслись говор и смех, а затем целый рой молодых барышень ворвался в комнату и окружил невесту.

Обряд венчания был торжественно совершен в церкви замка, затем новобрачные принимали поздравления и при звуках оркестра и громких «ура» открыли бал, после чего танцы следовали один за другим, а оживление возрастало по мере того, как шампанское горячило головы.

После вальса Валерия, опираясь на руку Рауля, вышла в зимний сад, феерически освещенный лампами, скрытыми в зелени; оба были оживлены танцами. Князь провел ее к отдаленной группе деревьев, посадил на зеленую бархатную скамейку, изображавшую дерн, и сам сел возле нее. Валерия обмахивала веером разгоряченное лицо, а князь любовался ею, нисколько не скрывая своего благоговейного восторга. Вдруг он опустился на колени, схватил ее руку и страстно проговорил:

– Валерия, ангел мой, я люблю вас больше жизни! Согласитесь быть моей женой или дайте умереть у ваших ног.

– Бога ради, князь, встаньте, – умоляла Валерия, побледнев от волнения. – Вас могут увидеть!.. То, о чем вы просите, невозможно.

– Невозможно! – повторил он недоверчиво. – Я не встану, пока не услышу моего приговора. Вы отвергаете меня, потому что я вам антипатичен или потому, что сомневаетесь в моих чувствах?

– Встаньте, Рауль, и сядьте возле меня, – молила она со слезами на глазах.

Он машинально повиновался и сел снова на скамейку, глядя на Валерию с выражением такой мучительной скорби, что сердце ее сжалось.

– Ни одной из названных вами причин нет налицо, в данном случае кто более вас заслуживает любовь и симпатию, и почему я могу сомневаться в ваших чувствах или быть опрометчивой в словах? Если бы три месяца тому назад вы сказали мне то же самое, я отдала бы вам свою руку с радостью, но теперь должна вам сказать: я не могу быть вашей женою, так как я уже не свободна.

Мертвенная бледность покрыла лицо Рауля.

– Так я опоздал! Но кого же вы любите? Кто этот избранник? Отчего ни ваш отец, ни ваш брат не сказали никому об этом? – Он наклонился к ней, с жадным беспокойством заглядывая в ее глаза.

Но Валерия молчала. Да, никто не упомянул о Самуиле и о позорной сделке, которая обязывала дочь графа Маркош выходить замуж за крещеного еврея. Ей тяжело было признаться князю Орохай, что своим замужеством она платила за беспутство отца и брата. Как могла она ему сказать: «Я предпочитаю человека неизвестного, принадлежащего к презираемой расе»? Какими бы глазами взглянул на нее этот гордый аристократ, который мог бы еще допустить, соболезнуя ей, необходимость, вынуждающую ее к такому поступку, но никогда бы не простил и не понял ее любви к человеку, столь не равному ей. Сильная борьба поднялась в слабой, колеблющейся душе Валерии, все предрассудки общества, с которыми она свыклась, ожили в ней, и ей было стыдно самой себя и своей любви; ни за что на свете не сказала бы она Раулю того, в чем не призналась даже своей лучшей подруге, боясь прочесть в глазах Антуанетты недоверие, удивление и осуждение. Властный взгляд Самуила, порабощавший ее, был далеко, и она снова подчинилась чувствам гордости и ложного стыда.

Валерия свыклась с мыслью, что на нее смотрят, как на жертву, и ее приветливость к жениху принимают за долг необходимости; но у нее не хватало духа сказать: «Мы поняли друг друга, и я люблю этого великодушного честного человека». Несколько минут продолжалась внутренняя борьба, и наконец гордость восторжествовала. Тихим, дрожащим голосом Валерия сказала:

– Нет надобности называть человека, за которого я выхожу замуж, вы его не знаете, так как он не бывает в нашем обществе. Но я должна вам сказать, что необходимость заставила меня сделать этот выбор; честь моей семьи и данное слово связывают меня с ним неразрывно. Если вы меня любите, Рауль, не мучьте меня и забудьте эту мимолетную мечту, я не могу изменить того, что сделано. – Она встала и поспешно ушла из сада, оставив Рауля в полном отчаянии.

Молодой князь был избалован счастьем, все в жизни ему улыбалось, а каждое его желание и даже каждый каприз исполнялись немедленно. Эта первая, но тяжелая неудача показалась ему выше его сил. Закрыв лицо руками, он прислонился к спинке скамьи, и крупные слезы покатились из его глаз. Поглощенный своим горем, он не слышал шума приближающихся шагов и говора голосов, но, к счастью Рауля, то была его мать. Опираясь на руку графа Маркош, она пришла сюда отдохнуть. Увидев князя в слезах и отчаянии, граф остановился, пораженный увиденным, а княгиня, побледнев от испуга, кинулась к сыну.

– Что с тобой, дорогой мой? – спросила она с беспокойством. – Не болен ли ты?

Рауль порывисто встал и, подавив душившие его слезы, подошел к графу.

– За кого заставляете вы Валерию выходить замуж, чтобы спасти честь вашего имени? – спросил он еще дрожащим от волнения голосом. – Что за роковая необходимость связывать ее с человеком, которого она даже не хотела назвать по имени?

– Рауль, ты говоришь неясности! – перебила его пораженная княгиня, но, взглянув на бледное, изменившееся лицо графа, убедилась, что сын ее коснулся свежей раны.

– Друг мой, я бы мог обидеться этим странным приемом требовать отчет в моих действиях, – сказал граф, овладев собой, – но ваше душевное состояние служит вам извинением. С прискорбием я должен вам подтвердить, что вот уже два месяца, как Валерия – невеста банкира Мейера. По весьма уважительным причинам данное обещание не может быть нарушено, несмотря на отвращение, которое этот брак мне внушает.

С глухим стоном вырвался Рауль из рук матери, которая силилась его удержать, и убежал из сада.

– И вы молчали до сих пор о таком важном деле, граф? – проговорила княгиня, опускаясь в изнеможении на диван. – А между тем нам нужно найти средства выйти из этого критического положения.

– Да, княгиня, если бы такое средство существовало, я бы, конечно, воспользовался им прежде, чем решиться выдать графиню Маркош за крещеного еврея; но, мне кажется, теперь не время толковать о столь запутанном деле.

– Вы правы, друг мой, мы поговорим с вами об этом завтра утром, а теперь пойдемте поглядим, что делает Рауль. В возбужденном состоянии он способен на какое-нибудь безумие.

Несмотря на слабость в ногах, она снова взяла под руку графа, и они вместе обошли все залы, галереи и террасы, но Рауля нигде не было.

Видя, что его спутница еле держится на ногах и может каждую минуту упасть в обморок, граф подвел ее к креслу.

– Успокойтесь, дорогая княгиня, и не бойтесь. Юная любовь пылка, но быстро проходит, как летняя гроза. Я позову Рудольфа, он мигом найдет огорченного князя, который, вероятно, плачет и мечтает где-нибудь за кустом.

Рудольф был найден и послан на розыски.

– Найди, дорогой, этого полоумного и вразуми, – сказал старый граф. – Убеди его вернуться к гостям, а то его мать мучается беспокойством.

Молодой граф немедленно отправился и, не найдя его в замке, прошел в сад, где в эту минуту никого не было, хотя все аллеи были освещены; но и там Рауля не оказалось. Встревоженный Рудольф направился в конец парка к озеру; там на искусственном островке возвышался маленький, ярко освещенный павильон. У берега одна из гондол была отвязана и виднелась теперь у подножия лестницы, ведущей в павильон. Рудольф вскочил в гондолу и быстро переплыл к острову. Но и в павильоне никого не было. Он обошел окружавший павильон садик. Там находился грот, в глубине которого мраморная нимфа держала в руке зажженный фонарь, и пламя его отражалось в струях фонтана, каскадом ниспадавшего в озеро. Полоса света, тянувшаяся из грота и озарявшая бледным светом деревья и берег, дала возможность Рудольфу рассмотреть какую-то темную фигуру на траве, в двух шагах от воды. Наклонясь, он увидел, что это был князь, который, закрыв голову руками, ничего не видел и не слышал.

– Рауль, приди в себя и будь мужчиной, – говорил ему Рудольф, толкая его и почти силой поднимая на ноги. – Как можно лежать на сырой траве, ведь ты же простудишься; твое исчезновение будет неизбежно замечено, что подумают гости? Успокойся, мой бедный друг, – присовокупил он, увидев изменившееся лицо князя. – Как каждый мужчина, ты должен уметь примириться с неизбежным; не теряй же мужества и подумай о своей бедной матери. Жизнь полна таких неожиданных случайностей, что не следует падать духом. Судьба устроит твое счастье.

Эти слова, казалось, подействовали на Рауля; он оправил свой туалет и пригладил волосы.

– Ты прав, – сказал он спокойным голосом. – Нет надобности, чтобы все знали о моем полнейшем поражении. Пойдем.

Они молча вернулись в замок, но проходя зал, где находился буфет с прохладительными напитками, Рауль спросил бокал замороженного шампанского и выпил его залпом.

– Что ты делаешь? – сказал Рудольф, вырывая у него из рук бокал, который он хотел наполнить снова. – Ты так разгорячен, а пьешь ледяное вино.

Ничего не отвечая, Рауль пошел дальше. Когда он вошел в танцевальный зал, им овладело лихорадочное оживление. Никогда, быть может, он не был веселее, блестяще и с увлечением принимал участие в танцах. Чтобы заглушить внутренний огонь, пожиравший его, он глотал мороженое порцию за порцией и пил вино со льдом. К Валерии он не подходил и за ужином сел на противоположном конце стола.

– Он дивно красив, – говорила себе Валерия, глядя на лихорадочно горевшее лицо князя и сравнивая его со своим женихом, – но все же в его глазах нет такого огня, который покоряет, лаская, нет энергии, составляющей главную красоту мужчины. Нет, нет, Самуил, я остаюсь тебе верна! Пусть они презирают меня, эти гордые аристократы, ты один дашь мне счастье!

Когда на другой день Рудольф вошел к себе в уборную, то, к величайшему удивлению, увидел там старого камердинера Рауля. Слуга, взволнованный и бледный, по-видимому, ожидал его с нетерпением…

– Простите меня, граф, что я беспокою вас в такую пору, – сказал он почтительно, – но мне кажется, что князь Рауль очень болен. Вчера, ложась спать, он был чрезвычайно разгорячен, приказал открыть все окна и выпил в четверть часа целый графин холодной воды. Боясь, что князь заболеет, я не ложился спать и видел, что он всю ночь метался в постели, а к утру у него сделался сильный озноб, и я укрыл его одеялом. Теперь у него опять жар, и мне кажется, что он меня не узнает. Конечно, я могу ошибиться и потому пришел просить ваше сиятельство пожаловать взглянуть на положение князя. Может, надо будет доложить княгине.

Встревоженный Рудольф оделся наскоро и поспешил в комнату Рауля. Тот лежал с воспаленным лицом, полуоткрытыми глазами, бессознательным взглядом и тяжело дышал. Рудольф приложил руку и пощупал пульс.

– Велите, – обратился он к камердинеру, – послать скорей верхового за доктором: болезнь может быть опасной. Я пойду сказать жене, чтобы она предупредила княгиню, и тотчас вернусь.

– Боже мой! Какое несчастье, – горевал камердинер, служивший еще отцу Рауля, и бросился выполнять приказание.

Антуанетта еще одевалась и покраснела, когда вошел муж. Увидев его озабоченный вид, она встревожилась.

– Что случилось? Что с тобой?

– Самое скверное, что могло случиться. Рауль тяжко заболел. Вчера он простудился, очевидно, а вместе с полученным нравственным ударом это вызвало горячечное состояние; он весь горит, как уголь, и никого не узнает. Я уже послал за доктором, а ты поди предупреди тетку, но осторожно, и обнадежь ее.

Слух о болезни молодого князя облетел замок. Когда прибывший врач нашел болезнь тяжелой, посторонние гости поспешили разъехаться. На княгиню жалко было смотреть. Мысль лишиться своего единственного сына сводила ее с ума, бледная, растерянно глядя на изменившееся лицо Рауля, она сидела неподвижно у его постели, безучастная ко всему окружающему. Один лишь раз произнесла несколько слов, и это было приказание послать за доктором Вальтером, старым, оставившим практику врачом, другом дома, в которого она верила. Рудольф и Антуанетта не отходили от больного, состояние которого заметно ухудшалось. В бреду он не переставал говорить о Валерии и о своем сопернике, которого хотел уничтожить во что бы то ни стало.

Доктор Вальтер приехал по просьбе княгини и поселился в замке. Он хорошо знал натуру Рауля, и, благодаря принятым мерам, лихорадочное состояние стало уменьшаться, а на шестой день совсем прекратилось, но сменилось полнейшим упадком сил. Все вздохнули свободно. Однако на второй день после этой перемены доктор сказал с озабоченным видом:

– Считаю долгом предупредить вас, княгиня, что настоящее положение князя серьезнее, чем горячка и бред. Эта апатия и постепенный упадок сил должны, мне кажется, быть следствием сильного нравственного потрясения. Если нам не удастся достигнуть спасительной реакции, то дело может дурно кончиться.

В отчаянии княгиня рассказала доктору все подробности несчастной любви Рауля, которую она поощряла, не предполагая, что может существовать препятствие к их свадьбе.

– И вы думаете, доктор, – закончила она, – что если бы Валерия явилась у изголовья Рауля и объявила ему, что согласна быть его женой, это произвело бы спасительную реакцию?

– Не могу вам в этом ручаться, но это предположение имеет более всего шансов на успех.

– В таком случае она сегодня же должна надеть обручальное кольцо. Нет такого препятствия, преодолеть которое я не нашла бы сил, чтобы спасти моего сына!

Княгиня решительно встала и, пройдя в свой кабинет, послала немедленно просить к себе графа.

Когда пришел граф, она усадила его рядом на диван и передала ему весь разговор с доктором.

– Объясните мне наконец, – сказала она, – что заставило вас решиться на неравный брак Валерии, и постараемся придумать средство возвратить ей свободу.

– Разумеется, я не могу желать для дочери более блестящей партии, чем Рауль, – ответил граф, краснея. – Но то, что я должен вам рассказать, для меня так тяжело, что я предпочел бы пустить себе пулю в лоб, и на ужасный брак смотрю, как на божье наказание за свои увлечения. Пусть же и мое признание послужит мне наказанием!..

– Так ради денег мы принесем жертву, вы – будущность Валерии, а я – жизнь моего сына! – воскликнула княгиня, когда граф окончил свой рассказ. – Нет-нет, граф, в такую важную минуту отложим всякую щепетильность. Отец и мать должны думать только о своих детях. Я призову моего управляющего, и вы уговоритесь с ним относительно этого долга. Сегодня же надо уплатить наглому ростовщику, и чтобы о нем не было более речи. Затем мы устроим это дело так, чтобы для вас не было ни затруднений, ни стеснений, как это делается всегда между порядочными людьми.

Глубоко тронутый, граф прижал к губам руку княгини.

– Я был бы безумным и неблагодарным против Бога и вас, княгиня, если бы с признательностью не принял ваше предложение. Теперь надо позвать Рудольфа с женой, мы переговорим сперва с ними, а потом позовем Валерию.

Молодая чета не замедлила явиться, и граф с княгиней сообщили им о своем решении.

Рудольф страшно обрадовался, когда услышал, в чем дело, но взглянул на жену и стал крутить усы.

– Дорогой папа и вы, тетя, – сказала Антуанетта, краснея от волнения, – я думаю, что ваше решение не исполнимо. Самуилу дали слово, вот уже два месяца, как он жених Валерии и готовится принять христианство, поступить с ним, как вы хотите, значило бы обмануть его…

– Обмануть! – крикнул граф, вскакивая с дивана, красный от негодования и злости. – Ты позволяешь себе называть обманом, когда человек самым законным образом защищает себя от разбойника, который с ножом к горлу говорит вам не «деньги или жизнь», что было бы простительно, а «честь или жизнь». Вспомни, какие условия нам поставили, вспомни день, когда эта надутая чванливая собака явился в качестве жениха. Ты забыла, в каком отчаянии была Валерия. И она, конечно, будет счастлива своему освобождению. Мне очень прискорбно, милая моя, что ты еще так мало уважаешь имя, которое носишь, придумываешь какие-то препятствия. Пойди, пожалуйста, скажи Валерии, что ее зовет будущая мать, и мы вместе решим, когда ее появление может лучше подействовать на нашего дорогого больного.

– Вы ошибаетесь, папа, – возразила с волнением, не трогаясь с места, Антуанетта, – предполагая, что Валерия обрадуется этому разрыву, я имею основания думать, что она любит Самуила Мейера, что перед нашим отъездом между ними было решительное объяснение, и она откажется нарушить данное слово. Чтобы не дать вам повода заподозрить мое влияние на нее, я не пойду за ней, велите позвать ее сейчас же и судите сами. Но позвольте мне еще сказать вам, что я не нахожу благородным такой способ спасать Раулю жизнь, которая в руках Божьих.

– Что ты говоришь?! – воскликнула княгиня с удивлением. – Ты серьезно думаешь, что Валерия может предпочесть Раулю ростовщика-еврея?

– Успокойтесь, дорогая княгиня, – перебил граф, – если она и права, в чем я сильно сомневаюсь, то это не более как одна из тех фантазий, которая порождает праздный ум молодой девушки. Думая, что она неизбежно связана с Мейером, который, впрочем, красив и умен, великодушие Валерии стало изыскивать все благоприятные стороны своей жертвы. Кроме того, женщина бессильна против любви. Пылкая упорная страсть этого человека могла ее ослепить и покорить, но достаточно будет сказать ей, что жертва ее не нужна и что такой человек, как Рауль, будет ее мужем, чтобы образумить ее. Теперь, Рудольф, позвони и вели позвать Валерию, ее ответ положит конец нашим спорам.

Молодая девушка задумчиво сидела у себя в комнате. Ее тяготила мысль, что она была невольной причиной несчастья, поразившего княгиню. Она чувствовала себя лишней, потому что ее одну не звали к постели больного. А каково было бы ее положение, если бы Рауль умер! Между тем ей не приходило на ум, что она могла спасти его, сделавшись его невестой; ее сердце и все ее мысли принадлежали Самуилу.

Когда на зов отца Валерия вошла в будуар княгини, она была поражена, увидев, что все собравшиеся были чем-то встревожены. Она побледнела и сжала рукой медальон, спрятанный у нее на груди, как будто заключенный в нем портрет мог дать ей силы против мрачного предчувствия, сжавшего ей сердце.

– Валерия, – обратилась к ней княгиня, сажая ее возле себя и прижимая ее к груди, – жизнь Рауля в ваших руках.

– Боже мой, что вы говорите, княгиня? – прошептала молодая девушка со слезами на глазах. – Я являюсь невольной причиной его болезни, и мне очень тяжело; но я ничего не могу сделать для бедного Рауля, которого люблю, как брата.

– Ошибаешься, дитя мое, ты много можешь сделать для него, – вмешался граф. – Благодаря соглашению, охраняющему нашу честь и интересы, мы отделались от тяжелых обязательств, тяготевших на нас. Через несколько дней банкиру Мейеру будет уплачено сполна; жертва, которую ты приносила, движимая дочерней любовью, становится излишней. Ты свободна и будешь невестой нашего доброго красавца Рауля. Это известие возвратит ему здоровье и жизнь.

Валерия вздрогнула и порывисто встала.

– Но, отец, это невозможно! Никто иной, кроме Самуила, не будет моим мужем; я клялась быть ему верной и сдержу свое слово, несмотря на его происхождение и на предрассудки света.

Взгляд, брошенный Антуанеттой на графа, ясно говорил: «Вы видите, что я была права». Этот взгляд и непривычное упорство дочери, которая, скрестив руки, казалось, готова была защищаться, сильно взволновали раздражительного графа.

– Ты с ума сошла! – крикнул он, схватив изо всей силы руку Валерии.

Но княгиня отстранила его.

– Оставьте ее! – твердо сказала она. – Насилие никогда никого не убеждало; а вы одумайтесь, бедная моя девочка. То, что вы говорите, – неразумно. Я уважаю вашу самоотверженность, хотя вы и не сознавали всего значения вашей жертвы, но теперь, когда эта жертва излишня, так как выйдете вы за Мейера или нет, а мы уже окончательно сговорились с вашим отцом насчет его дел, – вы все-таки не хотите от нее отказаться? Подумали ли вы, какой скандал возбудит в свете подобный выбор, что он не будет освящен более вашей любовью к семье. Многие дома закроются для жены банкира-еврея, который сам, быть может, и достойный человек, но отец которого хорошо известен как составивший свое колоссальное состояние разными темными делами. Одумайтесь, дитя мое, и отряхните с себя вредные мечтания; они зародились в минуту тоски, а хитрый энергичный человек искусно воспользовался ими, чтобы проложить себе дорогу в высшее общество, двери которого перед ним закрыты. Вы говорите, что он имеет в виду креститься, но только при вашей житейской неопытности можно верить в искренность его обращения; весьма многие и печальные примеры доказывают, что еврей никогда действительно не отречется от веры своих отцов. В глубине души Мейер останется всегда верен своим братьям, которых вы должны будете принимать, а их присутствие, манеры и взгляды на жизнь будут для вас невыносимы. А ваша супружеская жизнь? Подумали ли вы, что она вам готовит, если вы добровольно присоединитесь к этому народу, отрезанному от нас стеной непреодолимого разномыслия? Когда мечты любви, пленяющие вас, исчезнут, а исчезнут они через каких-нибудь несколько месяцев, и действительная жизнь войдет в свои права, что тогда вам останется? Вы будете одиноки, изгнаны из общества, в котором родились и для которого воспитывались, а тот, для которого вы пожертвуете всем, муж ваш, неизменно сбросит с себя в домашней обстановке и жизни лоск, делающий его с виду как бы равным вам. Не забудьте, что этот человек из народа, из грязной омерзительной еврейской семьи и воспитан отцом во всех плутнях, в идеях непременной наживы. Богатство евреев есть плод непосильных трудов, несчастья, разорения и даже смерти крестьян. И этот финансист, несмотря на свою молодость так хорошо ведущий свои дела, конечно, не будет иметь времени разыгрывать роль влюбленного мужа, пресытясь громкой честью быть женатым на графине Маркош, обманутый в своей надежде сделаться равноправным членом нашего общества, скоро охладеет и, достойный преемник своего отца, подобно ему станет раскидывать сети, в которые будут попадаться жертвы его корысти. Не качайте отрицательно головой. Вы сами, Валерия, живой пример того, что я утверждаю. Разве этот страстный поклонник не забыл хладнокровно собрать все обязательства вашего отца и брата и, таким образом, не стал самовольно располагать вами? Можете ли вы, по совести, утверждать, что когда вам сказали в первый раз, что он требует вас к себе в жены, вы с радостью дали свое согласие? Разве вы не противились этому? Разве гордость ваша не возмущалась, сердце не содрогалось при мысли, что вы будете принадлежать этому человеку?

Рудольф слушал и возмущался, переживая в душе все вынесенные оскорбления, дерзкое письмо Самуила, потом унизительное свидание, когда он, граф Маркош, шел через весь банк, под перекрестным огнем любопытных взглядов клерков, выслушивать наглое требование банкира, чтобы сестра замужеством спасла родовую честь. В эту минуту он вспомнил о разговоре накануне с Антуанеттой, которая имела неосторожность рассказать ему о вечернем посещении Валерии, – и негодованию его не стало границ.

– Стыдно тебе, Валерия, – сказал он, – когда ты так упорно защищаешь его в своем ослеплении. Ты разве забыла, как ты умоляла его дать отсрочку и этот негодяй отказал, оставляя тебе выбор между ним и бесчестием?

– О чем ты говоришь? – спросил с изумлением граф.

– Ах, папа, это не идет к делу, – перебила Антуанетта, с неудовольствием взглянув на мужа. – Рудольф болтает вздор.

Валерия ничего не отвечала. В изнеможении она оперлась на стол и закрыла лицо руками. Слова княгини как бы черной завесой разделили ее с Самуилом. Тоскливо припомнила она непобедимое отвращение, которое заставляло ее предпочитать смерть этому супружеству, и ту минуту, когда она на коленях умоляла о свободе, а каменное сердце Самуила оставалось бесчувственным к ее мольбам. «Потому, что он тебя любит», – шептал ей внутренний голос. «Из упрямого честолюбия», – подсказывал другой. И если ее будущность, изображенная княгиней, была таковой, если ее любовь к этому красивому умному человеку была лишь сном, от которого она должна пробудиться, но слишком поздно, что станет с ней? Она увидит себя презираемой, исключенной из общества, которое будет указывать на нее пальцами за чудовищную неравность брака, будет глумиться над ее безумным, нелепым выбором. Ведь с той минуты, как княгиня вошла в согласие с ее отцом по поводу его денежных дел, супружество ее перестанет быть жертвой и не будет иметь другой причины, кроме ее собственной воли. Валерия содрогнулась; но образ Самуила еще раз восстал, торжествующий, перед ее мысленным взором. Он… он верил слепо, он отдал ей бумаги, и она клялась ему в верности…

– Нет, нет! – произнесла она разбитым голосом. – Самуил не бесчестен и не алчен, как его единоверцы; он не желал иной связи между нами, кроме любви и моего честного слова, так как отдал мне все обязательства отца и Рудольфа, чтобы я их уничтожила. Итак, требуйте от меня какой хотите жертвы, я всему подчинюсь, только не требуйте измены, клятвопреступления. Я не способна на такую низость.

– Он отдал тебе долговые бумаги? – вскрикнули все в голос.

Но, не обращая внимания на их слова, Валерия повернулась и убежала.

– Этот плут хитрей, чем я мог предполагать. Он действовал с глубоким знанием великодушного и восторженного характера Валерии, – сказал граф. – Тем не менее ваши слова, княгиня, произвели на нее хорошее действие, и я не сомневаюсь, что мне удастся рассеять ее детские сомнения. Я пойду поговорю с ней, возьму у нее все бумаги для передачи управляющему вашими делами, а затем надеюсь привести к постели Рауля ее – невесту.

– Помоги вам и вразуми вас Бог, – проговорила со вздохом княгиня. – Теперь я пойду к своему больному.

– Боже мой! Что же ты хочешь делать, отец? – спросила с беспокойством Антуанетта, как только ушла княгиня. – Ты не можешь, однако, принудить Валерию…

– Перестань, – перебил ее Рудольф. – Никто и не думает ее приневоливать, но если отец хочет употребить все меры убеждения, чтобы заставить ее отказаться от ее нелепого упрямства, то он вполне прав. Разве не безумие отвергать такую партию, чтобы выйти за этого отвратительного еврея? Признаюсь теперь, что предвкушение скандала, ожидавшего нас, если этот брак состоится, стоил мне не одной бессонной ночи. Я дрожу от всех этих удивлений, пересудов и любопытствующего выкапывания подлинных причин этой чудовищной свадьбы. Тогда расстройство наших дел не утаишь, и нас покроет позор, что мы продали Валерию темной личности. Так вот, когда я подумаю, что всех этих неприятностей можно избежать замужеством феи с человеком, которому позавидует всякая женщина и который бы заместил этого еврейского Ромео, я вполне присоединяюсь к мнению о необходимости разубедить сестру. Прошу тебя, дорогая, помочь нам влиянием твоим на нее.

– Нет, мой друг, я этого сделать не могу, – качая головой, ответила решительно графиня. – Прежде всего, я не могу отнестись так грубо, с презрением к человеку, которого мы приняли в нашу семью как будущего родственника и который искупил свою вину отчасти тем, что отдал до свадьбы долговые обязательства, полагаясь на наше слово. Во-вторых, я твердо убеждена, что такое дело, если оно и устроится, не даст нам счастья, как нечестное, а в будущем принесет крупные неприятности. Что бы вы ни говорили, как бы вы ни старались унизить его в ее глазах, Валерия любит этого человека и никогда его не забудет, так как Самуил обладает той спокойной силой, той увлекающей страстью, которые покоряют женщину. Это – не какой-нибудь заурядный человек, но мощная натура, глубокий ум, сумевший сильно заинтересовать собою. Валерия Мейера любит, и Рауль не способен заставить забыть его, несмотря на свою неоспоримую красоту. Кузен мой слишком молод, слишком привык быть любимым, чтобы составить себе ясное понятие о положении дела и иметь терпение мало-помалу овладеть сердцем Валерии. Сначала он будет всем доволен, но со временем поймет, что не нашел в жене всего, на что надеялся, и они не будут счастливы в супружестве. А если, на беду, Рауль узнает, что Валерия носит в своем сердце образ своего бывшего жениха, что тогда будет? Словом, делайте как знаете, но я отказываюсь влиять на Валерию.

– Никто тебя к этому не принуждает, милая моя, – сказал старый граф с неудовольствием. – Этот восторженный панегирик убеждает меня, что «мощная натура» господина Мейера покорила и тебя так же, как Валерию, и что ты была бы рада играть роль в скандальной хронике. Не забывай только, что имя и репутация твоего мужа тоже подвергнутся злословию. Я всегда считал тебя рассудительнее Валерии, и как замужняя женщина ты должна была бы еще лучше все понимать, а ты, к моему великому удивлению, девичьи мечтания, романтические бредни пансионерки, которая интересничает ролью героини и, для большего эффекта, непременно желает пристегнуть и несчастную любовь, оправдываешь.

– Ты не прав, папа, – спокойно и серьезно ответила она, – обвиняя меня в легкомыслии, и думаю, что слишком много придаешь значения светской болтовне. Я сама люблю и потому понимаю, как трудно вырвать из своего сердца образ любимого человека. Каким бы глупым не казалось такое чувство людям рассудительным, оно так упорно, что если его вырвать насильственно, то в душе образуется пустота, которую ничем не заполнишь. Я знаю, что если бы попытались разлучить меня с Рудольфом, то я защищала бы свою любовь до смерти и не считала бы себя от этого безумной.

Осчастливленный ее словами, Рудольф схватил руку жены и признательно поцеловал, а старый граф с улыбкой взглянул на них.

– Положим, что я был немного резок, но, дитя мое, я в свою очередь замечу тебе, что твоя любовь такова, что свет и родители охотно поддержат и благословят. Другое дело Валерия: я продолжаю утверждать, что чувства ее – вредные мечтания, лишь равенство происхождения и общественного положения дает прочное счастье. Поэтому мой долг – спасти ее от непоправимого безумия.

Валерия вернулась в свою комнату взволнованная, голова ее кружилась, и сердце мучительно сжималось; обессиленная, она упала на диван и разразилась рыданиями. Когда прошел этот первый приступ скорби, она стала обдумывать свое положение. Вокруг нее все было темно и мрачно, она должна была бороться: ведь она клялась Самуилу доказать, что не стыдится его, что глубокая соединяющая любовь будет служить ей наградой за ложные убеждения и презрение света. Но как тяжела борьба против своих близких! С глубоким вздохом взяла она надетый на нее медальон. Большие темные глаза Самуила, казалось, глядели на нее с упреком, напоминая данную ею клятву. Невольно она стала сравнивать этих двух людей, между которыми должна была сделать выбор, и нежное лицо Рауля, его бархатные задумчивые глаза померкли перед этим бледным, мужественным лицом, его пламенным взглядом и строгими устами, которые словно говорили: «Никакая борьба не заставит меня отступить».

– Нет, нет, Самуил, я останусь тебе верна, – шептала она, прижимая портрет к губам. – Чувство Рауля – минутная вспышка, первая любовь, которая угаснет так же быстро, как появившаяся ракета. Он скоро забудет меня; но для тебя, Самуил, потерять меня было бы смертельным ударом.

Легкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Войдите, – сказала она, пряча медальон.

При виде отца она встала в волнении.

– Садись, дитя мое, – сказал граф, опускаясь подле нее на диван, – и будь спокойна. Богу известно, как мне тяжело видеть твои слезы, как отец, я обязан поговорить с тобой еще раз, прежде чем ты оттолкнешь от себя окончательно твое действительное счастье ради воздушных замков, о которых грезит твоя молодая душа. Я не хочу насиловать твою волю, я хочу только, опираясь на мою опытность, представить тебе в настоящем свете то, на что ты смотришь ошибочно, а мешкать с этим нельзя. Ты не ребенок и как разумная женщина поймешь меня. Каждый человек должен жить настоящей деятельной жизнью, а не в мире иллюзий, и эта действительность требует, чтобы мы подчиняли наши чувства рассудку. Общество, к которому мы принадлежим по рождению и нашему воспитанию, налагает на нас обязательства, которые мы не можем безнаказанно нарушить. Уважаемое, ничем не запятнанное имя, завещанное нам предками, мы обязаны передать во всей чистоте нашим потомкам; девушка твоего положения не может располагать своим сердцем, как какая-нибудь мещанка… Твой непонятный выбор возбудил бы общее внимание, и если бы обнаружилось положение наших дел, все показывали бы пальцем на твоего отца и твоего брата. Не перебивай меня, Валерия. Ты хочешь сказать, что пожертвовала собой в первый раз, чтобы спасти нас от позора? Все это правда, и перед твоей совестью у меня нет оправдания. Преступный отец, безумный расточитель, я загубил будущность своих детей и, конечно, для спасения собственной жизни не принял бы наглых условий ростовщика, и ни одной минуты не позволил бы тебе быть его невестой. Но дело касалось также и Рудольфа. Колеблясь между вами двумя, я пожертвовал тобой, мое бедное дитя. Рудольф, молодой и влюбленный, в этом видел спасение, но чего стоили эти два месяца твоему отцу, про это говорят мои поседевшие волосы. Присутствие этого человека в нашем доме, каждая его улыбка, каждое его фамильярное слово, обращенное к тебе, были для меня ударом в сердце. Совесть моя кричала мне: «Ты виноват, ты продал свою дочь!» Все время я искал выхода из этого положения и не пережил бы дня твоей свадьбы.

Валерия глухо воскликнула:

– Отец, что ты говоришь!

– Правду, дитя мое. Неужели действительно ты могла думать, что я буду в состоянии перенести весь этот скандал, злорадное любопытство и насмешки моих завистников? О, никогда, никогда! Нет, лучше умереть! И можешь себе представить, что я чувствую, видя, что судьба посылает нам приличный исход, а ты отталкиваешь его, не хочешь отказаться от человека, с которым не можешь быть счастливой, так как твой брак с ним был бы нашим общим позором. Подумай об этом, дорогая моя, уважь просьбу твоего старого отца и избавь его от горя, которое отравит последние дни его жизни.

Граф замолчал, но две слезы скатились по его щекам, и в голосе его слышалось столько ласки и отчаяния, что решимость Валерии не устояла. С детства она обожала отца и с душевной тревогой глядела теперь на поседевшую голову графа, на глубокие морщины на его лице, еще недавно столь довольном и приветливом. Сердце ее тоскливо сжалось.

Что, если в самом деле разрушение новых надежд отца приведет его к самоубийству. А если и она принесет в жертву отца, как Самуил принес своего, какое счастье могло расцвесть на могиле двух старцев? Глухо зарыдав, Валерия бросилась на шею отцу.

– Нет-нет, папа, живи для меня и будь счастлив! Я надеюсь, что Бог не вменит мне в грех мою измену. Я отказываюсь от Самуила и выхожу за Рауля.

– Да благословит тебя Бог! – прошептал тронутый граф, прижимая ее к своей груди.

Оба они долго молчали.

– Мне надо идти, дитя мое, – сказал наконец граф, гладя ее по русой головке, – не можешь ли ты отдать мне документы?

Валерия молча встала, как во сне, открыла шкатулку, вынула красный бумажник, данный ей Самуилом, и подала его отцу. Когда граф вышел, она упала в кресло и сжала голову руками. Плакать она не могла, одна мысль, что «все кончено», как молотом била ее, затем все слилось в такую скорбь, такое почти физическое страдание, что утратилась самая способность мыслить. Она не слышала, как тихо открылась дверь и в комнату вошла Антуанетта.

При виде оцепенения, в котором находилась молодая девушка, при виде отчаяния в ее лице слезы досады выступили на лице графини, и она проговорила с горечью:

– Слепой и жестокий эгоизм! И какие плоды принесет он?

Затем она стала на колени около Валерии и обняла ее.

– Бедная моя сестра, плачь на моей груди: я понимаю тебя. О, если бы ты могла найти утешение в нашей взаимной любви.

Валерия вздрогнула. Когда взгляд ее встретился со взглядом подруги, исполненной любви, она почувствовала себя менее одинокой и, положив голову на плечо Антуанетте, дала волю слезам, которые облегчили ее сердце. Антуанетта дала ей выплакаться, затем уговорила ее лечь и попробовать уснуть. Валерия не сопротивлялась, легла на диван, приняла успокоительных капель, дала распустить себе волосы и прикрыть ноги пледом. Она была так измучена, что скоро заснула тревожным сном. Антуанетта села у изголовья подруги и задумалась. Скорбь Валерии разрывала ей сердце. Прямая, честная душа ее возмущалась при мысли, что от бедной девочки потребовали новой жертвы, после того, как сами же натолкнули на эту любовь. С неменьшим беспокойством думала она о Самуиле, у которого вырвали из рук то, что уже было его достоянием. Как-то перенесет он потерю страстно любимой женщины и крушение ожидавшегося им счастливого будущего!

Так прошло два часа. Наконец, заметив, что сон Валерии становится спокойнее, что на расстроенном лице ее теперь появилась кроткая улыбка, молодая женщина тихонько вышла из комнаты и нашла мужа в комнате рядом со спальней Рауля.

– Что делает сестра? Отец говорил, что она сдалась на его просьбы.

– Да, но что из этого выйдет – одному Богу известно. Я предвижу в будущем много слез. – И она рассказала, в каком положении застала Валерию. – Теперь она спит. А будет ли она в состоянии принести новую жертву? Что бы ты ни говорил, но мы плохо поступаем в отношении Мейера, и мне его жаль.

– Черт бы побрал всю эту историю, – сердито сказал граф, нервно теребя усы. – Я думаю, что мы бы хорошо сделали, празднуя нашу свадьбу где угодно, только не здесь. Конечно, мне тоже жаль Мейера, который в сущности добрый малый. Между тем нельзя же жертвовать для этого жизнью Рауля. Кроме того, я никак не думал, что сестра влюбится в Самуила.

Приход доктора прервал их разговор.

– Ну что, доктор? Как нашли вы больного? – спросила Антуанетта.

– Не нахожу никакого улучшения в его положении, графиня, та же апатия, а слабость усилилась. Но княгиня сказала, будто графиня Валерия согласна выйти за князя; признаюсь, на это я возлагаю последнюю надежду. Очень может быть, что присутствие любимой девушки вызовет спасительную реакцию, радость – могучее лекарство, а у молодости неистощимый запас чудесных сил. Но для испытания этого последнего средства времени терять нельзя. Князь пока почивает, но эта сонливость непродолжительна, поэтому будьте добры, сударыня, предупредить графиню Валерию, что я прошу ее пожаловать к ее жениху. Надо, чтобы он увидел ее, как только откроет глаза.

– Я передам ваше распоряжение Валерии, – и Антуанетта вздохнула. – А не думаете ли вы, доктор, что бедной тете не следует присутствовать при этом свидании?

– Конечно. Ее отчаяние, слезы, которые она не может сдержать, могут вредно подействовать на больного. Впрочем, я уже предупредил княгиню, что никто не должен при этом присутствовать, кроме графини Валерии, вас с мужем и меня. Но я боюсь, чтобы он не проснулся, а потому не будем терять время.

Когда они вошли в комнату Валерии, та уже не спала и с грустной улыбкой протянула ей руку.

– Дорогая моя, в состоянии ли ты сейчас же пойти к постели Рауля? – спросила Антуанетта, целуя ее. – Он, бедный, не виноват в твоем горе, а ему так худо, что доктор лишь на тебя возлагает всю надежду. Озари его радостью, может быть последней, увидеть тебя и услышать, что ты согласна быть его женой. Он так глубоко любит тебя, что это счастье вернет ему жизнь.

– Отчего же нет, – отвечала Валерия, опуская голову. – Это будет вполне последовательно, раз мне приходится вновь спасать честь моей семьи, хотя и иным образом. Если у меня хватило мужества подло изменить Самуилу, отчего у меня не станет силы солгать Раулю, сказав, что добровольно выхожу за него, если эта ложь может спасти его жизнь?

Она встала, вздыхая, и равнодушно предоставила Антуанетте заплести свои длинные волосы и привести в порядок туалет. Но уходя из комнаты, Валерия вздрогнула и остановилась.

– Погоди, я должна снять кольцо, которое мне дал Самуил. – Она сняла его, поцеловала и спрятала в медальон, который носила на шее. – Теперь, – добавила она, горько улыбаясь, – моя рука готова принять кольцо князя.

В комнате больного царил полумрак, занавеси и портьеры из розового штофа были спущены, и лишь лампа, защищенная шелковыми ширмочками, слабо освещала просторную комнату и кровать, на которой неподвижно, с закрытыми глазами лежал Рауль. В изголовье сидела сестра милосердия и, опустив голову, перебирала четки, а в стороне Рудольф разговаривал с доктором. Когда вошли Валерия и Антуанетта, граф подошел к сестре, молча крепко пожал ей руку и подвел ее к кровати; по данному знаку сестра милосердия вышла из комнаты.

При виде перемены, происшедшей в Рауле в течение этих нескольких дней, Валерия в испуге остановилась; он был похож на прекрасную алебастровую статую, его русые волосы, рассыпанные по подушке, точно ореолом окружали исхудавшее лицо, на котором застыло страдальческое выражение, а нежные белые руки, лежавшие поверх одеяла, были холодны и влажны. Искреннее сожаление и живое сострадание пробудилось в добром сердце Валерии; забыв собственное горе, она села на край постели и наклонилась тревожно над тем, который должен был сделаться ее мужем, если будет спасен от смерти. Прошло минут десять, а Рауль лежал неподвижно, и если бы время от времени едва заметное дыхание не подымало грудь, то можно было подумать, что жизнь угасла в его изнуренном теле.

Беспокойство Валерии все более и более возрастало; сердце ее сильно билось при виде молодой погибающей жизни, которая не имела сил перенести страдания своей первой любви.

Но вот Рауль открыл глаза и равнодушно осмотрелся вокруг, но когда его взгляд остановился на лице Валерии, с участием склонившейся к нему, глаза его слегка ожили и легкая улыбка скользнула по губам.

– Валерия, вы здесь? В первый раз вы пришли… – прошептал он и остановился, не будучи в силах договорить.

Видя, что волнение мешает Валерии отвечать, Рудольф наклонился к больному и сказал ему ласково:

– Сестра принесла тебе добрую весть, которая, мы надеемся, придаст тебе сил. Все препятствия, разделяющие вас, устранены, и ты можешь протянуть руку своей невесте.

Нервная дрожь пробежала по телу Рауля, и большие, ввалившиеся от болезни глаза его впились в лицо молодой девушки с выражением беспредельной любви, страха и доверия.

– Это правда, вы любите меня? – робко спросил он.

– Да, правда, Рауль, я согласна быть вашей женой. Скажите, радует ли вас это? – проговорила тихо Валерия.

Луч счастья блеснул в глазах князя.

– Вы хотите знать, счастлив ли я? Ах, я боюсь верить такому неожиданному счастью.

Доктор поручил Рудольфу, насколько это возможно, продлить восторженное состояние больного; с этой целью княгиня вручила племяннику обручальные кольца, и граф вложил их в руку Валерии.

– Вот что убедит тебя, что твое счастье не сон! – сказал он с улыбкой.

Валерия наклонилась еще ближе к жениху, и слезы брызнули у нее из глаз, когда она надела одно кольцо на палец Рауля, а другое на свой палец, с которого только сняла кольцо Самуила.

– Живи для тех, которые тебя любят, – присовокупила она дрожащим голосом.

Яркий румянец покрыл бледное лицо больного; он прижал к своим губам маленькую ручку Валерии и хотел приподняться.

– Не утомляйся! – поспешил сказать Рудольф, поправляя его подушки.

– Разве радость когда-нибудь изнуряет? Теперь, когда мы обручены, Валерия, не откажите мне в поцелуе. Тогда, вполне счастливый, я спокойно буду ждать, что пошлет мне Бог – жизнь или смерть, – и буду счастлив.

Валерия безропотно наклонилась и поцеловала его, но как этот спокойный братский поцелуй не походил на тот, которым они обменялись с Самуилом во время грозы. Но, конечно, Рауль не знал этого. От избытка счастья и слабости сил он снова упал на подушки почти без чувств. Валерия вскрикнула в испуге, но князь тотчас открыл глаза.

– Это ничего, легкая слабость, – прошептал он, радостно улыбаясь, – только не отходи от меня.

И молодая девушка осталась возле него, не выпуская из своей руки его руку. Но вскоре глаза его закрылись и он заснул, дыхание его было спокойно и правильно. Когда доктор Вальтер подошел к больному, смертельная бледность на лице Рауля сменилась легким румянцем, обильный пот выступил на лбу и на руках, пульс оживился и глубокий спокойный сон свидетельствовал о благотворной реакции.

– Он спасен, он будет жить! – заявил доктор, вздохнув спокойно. – Сон и спокойствие – вот все, что теперь ему нужно.

Валерия осторожно высвободила свою руку из руки спящего. Она встала и шатаясь направилась в соседнюю комнату, где княгиня со слезами радости протянула ей руки.

Масса пережитых за день ощущений и впечатлений давила ее, но при виде общей радости, вызванной крушением ее былого счастья, такая невыразимая горечь охватила душу Валерии, что она пошатнулась и как сноп упала на пол…

 

VI

Самуил и подозревать не мог, что гроза собирается над его головой, и продолжал жить в мире иллюзий и радужных надежд.

Чтобы убить время до возвращения Валерии, он деятельно занимался устройством комнат, предназначенных для его будущей жены; сам выбирал каждую материю, каждую вазу, каждую мебель, и все казалось ему недостаточно хорошим для божества, которое должно было обитать в этом гнездышке.

Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Валерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В общем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделялась с полотна, как живая, и словно улыбалась художнику. Этот портрет должен был со временем висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв голову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.

Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как приняться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.

– Кто же это? – спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть. – Ведь я тебе запретил мне мешать.

Лакей назвал пришедших.

– Они так настоятельно требовали, чтобы о них доложили, и я не смел им отказать, – добавил он в оправдание.

– Хорошо, проводи их в кабинет.

Когда несколько минут спустя он вышел к посетителям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он увидел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных религиозным фанатизмом, и двух своих старых родственников, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.

– Вы желали меня видеть? Чем могу вам служить? – проговорил Самуил, холодно отвечая на поклоны своих соотечественников, предлагая им сесть.

– Мы, как видно, не совсем желанные гости, – с легкой насмешкой сказал главный раввин, – но это ничего. Причина, которая привела нас сюда, слишком важна, чтобы обращать на это внимание. Мы пришли спросить тебя, Самуил Мейер, правда ли то, что говорят? Действительно ли, увлеченный безумной страстью к одной христианке, ты хочешь опорочить память своего отца, отвергнуть веру Израиля и сделаться христианином, чтобы жениться на этой Далиле? Отвечай, может ли это быть?

Глаза Самуила мрачно блеснули. Он подошел к шкафу и вытащил оттуда Евангелие, распятие и несколько богословных книг и положил все это на стол.

– Все, что вы сказали, правда! – сдержанно, но строго сказал он. – Я хочу принять крещение. Здесь, у этого самого окна, в этой самой комнате я занимаюсь со священником, который наставляет меня в догматах христианской веры; этот крест и Евангелие служат тому доказательством. Но что вам до этого? Я человек независимый, свободно мыслящий и уже несколько лет не переступал порога синагоги. Мой отец держался за вас и слепо подчинялся устарелым обрядам, большая часть которых в наш век не имеет смысла. Я же, иначе воспитанный, проникнутый иными идеями, делать этого не могу. Я всегда готов помочь своим братьям израильтянам и поддержать их, но в моей личной жизни хочу быть свободным и не потерплю ничьего вмешательства.

Неодобрительный ропот поднялся в толпе собравшихся евреев, но главный раввин жестом заставил их замолчать и, подойдя к Самуилу, сказал:

– Ты ошибаешься, безумный, мы имеем полное право и считаем своей обязанностью образумить тебя, открыть тебе твои глаза прежде, чем гнев Иеговы поразит тебя, как непокорных Кора в пустыне. Ты смеешь называть устарелыми и недостойными нашего времени законы, данные великим пророком нашего народа, забывая, что этим самым законам мы обязаны уже тем, что существуем еще среди враждебных народов, окружающих нас. Отец твой был страшно наказан за то, что не слушал наших советов, позволил тебе пренебречь предписаниями Моисеева закона и окружал тебя христианами, которые все-таки презирают тебя. Вот плоды этой слабости: ослепленный постыдной страстью, ты собираешься жениться на девушке наших врагов и готов принести ей в жертву веру отцов твоих.

Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

– Ты забываешь, несчастный, – продолжал раввин, – что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного народа, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и преследовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, выжидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Неужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое заблуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скандала; они ненавидят и презирают тебя в душе. Ты останешься и между ними чужим, твое происхождение всегда будет внушать непобедимое отвращение даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и откажись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты потратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный банковыми билетами, и положил его на стол.

– Вот, возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя краснеть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

– Все ваши убеждения напрасны, – сказал он после минутного, но тяжелого молчания, – мое решение бесповоротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не откажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали, и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеждением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

– Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенного человека! – кричали они, столпившись вокруг негодующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

– Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и неуязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, – он вынул из кармана сложенную бумагу, – строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рассудку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробежал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который, однако, можно было узнать, и подписанные его отцом.

«Сын мой, – писал Авраам Мейер, – я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих забот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись от графини Маркош и будь благословен; но если ты пренебрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумьи, и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство. «Нет, лучше отказаться от жизни, чем от нее», – решил он.

Порывисто разорвав письмо, он обратился к обществу:

– Я все-таки становлюсь христианином и беру на себя ваше проклятие и проклятие моего отца. Вот мой ответ!

Раздались крики ужаса и бешенства, но тотчас же стихли, так как послышался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Самуил раздраженным голосом.

Вошел лакей и робко подал на серебряном подносике визитную карточку.

– Извините, что я осмелился вас беспокоить, но приехал посланный от графа Маркош и желает переговорить с вами по очень важному делу, более четверти часа он ждет вас в кабинете.

Самуил взял карточку и прочел вполголоса: «Карл Герберт».

– Вы хорошо сделали, что доложили мне, – сказал он лакею и, не взглянув на своих единоверцев, быть может даже забыв о них, быстро направился в свой кабинет.

Почтенный человек средних лет с портфелем в руках встал при входе Самуила.

– Пожалуйста, садитесь, г-н Герберт, – сказал Самуил, садясь сам за свое бюро, – и скажите, какое вы имеете ко мне поручение от графа. Есть у вас письмо?

– Нет, я прислан с устным поручением его сиятельства для того, чтобы покончить одно денежное дело.

Герберт открыл портфель и вынул из него пачку банковых билетов и пачку векселей, порванных посредине и хорошо знакомых Самуилу.

– Что это значит? – спросил он, пораженный.

– Потрудитесь, милостивый государь, проверить присланную сумму, чтобы засвидетельствовать, что граф Маркош ничего более не должен вашему банку. Сверх того, мне поручено сообщить вам, что соглашение по семейному вопросу, заключенному его сиятельством с вами, должно считаться окончательно порванным, так как графиня Валерия обручена с князем Раулем Орохай.

Самуил ничего не ответил. Словно свинцовая туча опустилась на него, и одна мысль мерцала в его голове: «Валерия тебе изменила!» Он не видел сострадательного взгляда Герберта и не слышал, как тот с ним прощался, уходя из кабинета: внешняя жизнь не существовала для него в эту минуту. Но мало-помалу оцепенение проходило, уступая место мучительному сознанию: все кончено. Исчезла счастливая будущность, развеялись радужные мечты. Женщина, которую он боготворил, изменила ему, чтобы сделаться княгиней; а бумаги, которые он отдал Валерии в минуту, когда их души, казалось, слились навек, возвращались через постороннего человека без всякого письма; ему заплатили, вот и все. Что мог требовать еврей, кроме золота? Глухой смех вырвался из его груди. Евреи, которых он оставил в зале, сказали правду: «Тебя выбросят, как гадину, как только не будут иметь в тебе нужды». А она, изменница, продавшая его за титул, в эту минуту обменивается поцелуем со своим женихом или улыбается на слова любви, которые тот ей нашептывает!..

Жгучее чувство стеснило сердце Самуила, от острой боли он едва мог дышать. Растерянный взгляд его, блуждая без цели, остановился на пистолете, лежащем на столе, и он вздрогнул. Смерть лучше бесплодной жизни, со всеми ожидавшими его впереди мучениями.

Он быстро встал, швырнул на пол деньги, принесенные Гербертом, и схватил оружие…

Минуту спустя раздавшийся выстрел всполошил весь дом. Первыми в кабинет вошли раввин с его спутниками и нашли Самуила на полу, плававшим в луже крови.

– Иегова свершил над ним праведный суд свой, – фанатически провозгласил раввин.

Выйдя из кабинета банкира, поверенный по делам Маркош медленно направился к выходу. Задумчиво спускался он с последних ступенек лестницы, когда до него донесся оглушительный звук выстрела. Герберт, вздрогнув, остановился, но звук этот почему-то не удивил его. Несколько минут спустя по лестнице со всех ног бежал лакей.

– Что такое? Куда ты бежишь? – спросил швейцар, останавливая его за руку. – Не случилось ли что-нибудь? Мне как будто послышался выстрел.

– Пусти, я бегу за доктором, наш барин застрелился, – крикнул лакей, кидаясь на улицу.

– Бедный, – подумал Герберт, садясь в ожидавший его фиакр, – не смог, значит, проглотить принесенную мною пилюлю. Вот для нашего князя это лучший исход. А красивый малый, правду сказать. Во всяком случае, надо поспешить принести приятную новость в замок, и, если постараться, так, пожалуй, я попаду на последний поезд.

Несколько часов спустя Герберт сидел в вагоне железной дороги. Ударил последний звонок, и замешкавшиеся пассажиры бросились занимать места. В отделении, где сидел Герберт, набитом битком, шел между тем разговор.

– Слыхали вы, что миллионер Самуил Мейер застрелился? – спрашивал какой-то отец семейства, навьюченный пакетами и шляпными картонками.

– Как же, слыхала. Весь город об этом говорит, и никто не может понять причину, – ответила дама, сидевшая рядом с Гербертом. – Сначала думали, что он разорился и зять полетел вынимать значительную сумму в банке, но ему все выплатили сполна. Один из служащих сообщил, что Мейер еще дышал, когда его подняли, и что доктора теперь от него не отходят; у него смертельная рана в боку.

– Позвольте заметить, сударыня, – вмешался третий пассажир, – что дела дома Мейера в блестящем состоянии, не менее достоверно и то, что пуля у него в мозгу, а пустил он ее себе после бывшего таинственного столкновения с его единоверцами. Утверждают, будто главный раввин Пешта с целой кучей евреев устроили ему ужасную сцену за то, что он якобы собирался креститься и для этого бывал у священника. Вот после этого скандала он ушел в кабинет и застрелился.

А Герберт все слушал, но в разговор не вмешивался. Облеченный издавна доверием семьи Орохай, он знал все подробности истории помолвки князя, и вздох сожаления вырвался у него при воспоминании о молодом красивом человеке, безвременно погибшем.

На следующий день Рудольф и его жена сидели на террасе. Только что кончили завтракать, и граф пошел отдохнуть; Валерия, которая провела все утро возле жениха, ушла в свои комнаты, а княгиня отправилась к сыну. Выздоровление Рауля шло очень быстро. Молодые супруги весело говорили о предполагаемом путешествии в Неаполь, когда появление Герберта прервало их разговор.

– Ах, вы уже вернулись, г-н Герберт, – сказал с удивлением Рудольф, протягивая ему руку.

– Да, граф, я поспешил вернуться и, узнав, что ваш батюшка отдыхает, позволил себе прийти сюда, чтобы сообщить вам без свидетелей о происшедшем.

– В чем дело? У вас встревоженный вид! Надеюсь, что Мейер не намерен устроить какой-нибудь скандал? – спросил Рудольф презрительно. – Что он сказал?

Герберт пожал плечами и грустно усмехнулся.

– Ничего не сказал. Я думаю, он и не был в состоянии говорить, а теперь и подавно не может ничего предпринять, так как он умер. Спустя пять минут после моего ухода из его кабинета он застрелился.

Рудольф вскочил на ноги, меж тем как Антуанетта глухо вскрикнула, закрыв лицо руками.

– Самуил умер? – повторил граф, бледнея и проводя рукой по лбу, на котором выступил пот. – Уверены ли вы в этом? Быть может, это ложный слух?

– Нет, это правда. Я сам слышал выстрел. Всем в городе известно об этом самоубийстве, да и в поезде только и говорят об этом.

– Какой ужасный конец! Бедный Самуил! – прошептал Рудольф. – Прошу вас, Герберт, не говорите об этом событии, это не должно быть известно моей сестре, а если она узнает о смерти Мейера, надо будет скрыть от нее, что он сам лишил себя жизни.

Слова Рудольфа были прерваны восклицанием жены: он обернулся и побледнел. Внизу, на лестнице, ведущей в сад, стояла Валерия, прижав руки к груди. Она была бела, и на лице ее застыло выражение невыразимого ужаса и страдания. Она пришла за оставленной книгой и слышала последние слова поверенного.

– Самуил умер, я нанесла ему смертельный удар, – прошептала она побелевшими губами. Шатаясь, сделала она несколько шагов и упала бы, если бы Рудольф не кинулся к ней и не принял ее в свои объятия.

Валерию отнесли в ее комнату. Антуанетта с камеристкой тщетно старались привести ее в чувство. Рудольф поспешил к отцу и сообщил ему, равно как и княгине, о случившемся. Все единогласно решили скрыть это от Рауля, но сказать все доктору Вальтеру. Как только он приехал, его провели сперва к Валерии. Молодая девушка все еще лежала без чувств, и Антуанетта в изнеможении продолжала растирать ей разными эссенциями виски и руки. Доктор покачал головой и, не теряя времени, подал помощь больной. Его заботы увенчались успехом: Валерия открыла глаза, но ее блуждающий взгляд и нервная дрожь во всем теле заставляли бояться нервного припадка. Впрочем, доктор успокоил графа и княгиню.

– Предвидите вы какое-нибудь осложнение после этого потрясения? – спросил тревожно Рудольф.

– Надеюсь, – сказал он, – что нервный кризис пройдет без опасных последствий. Я дал ей успокоительное и слегка наркотическое средство, так как ей нужно поспать несколько часов. Необходимо, чтобы она могла свободно отдаться своему горю, чтобы не была ничем стеснена и пользовалась полным покоем. Никто не должен входить к ней, кроме молодой графини и камеристки. Когда она свободно выплачется, то будет снова спокойна и благоразумна. Но для того, чтобы выполнить мои предписания, необходимо удалить князя. Я предлагаю увезти его на две недели ко мне: вы знаете, что уход за ним будет такой же, как и здесь.

– Ах, дорогой друг наш, я могу быть вам только благодарна за ваше предложение, – сказала княгиня. – Но захочет ли Рауль покинуть свою невесту?

– Я беру на себя придумать предлог и уговорить князя. Благоволите приказать, чтобы уложили все ему необходимое, а я дам лекарство графине Валерии и пройду к князю.

Доктор нашел Рауля сидящим в кресле, обложенного подушками; ноги его были завернуты в одеяло. Осмотрев его и пощупав пульс, доктор сказал с неудовольствием:

– Все еще лихорадка! Я должен вам сказать, что благодаря излишним заботам вашей матушки, видите, как вы закутаны, и волнению, которое производит на вас присутствие вашей невесты, вы не можете скоро поправиться, а если хотите выздороветь и окрепнуть, то согласитесь поехать ко мне дней на десять. Я буду рационально лечить вас. Там мне легче наблюдать за вами, так как мне трудно в мои годы часто приезжать сюда. К тому же я хочу предпринять лечение, для которого у меня есть все необходимое, так как этим пользовался мой сын. Итак, если согласны, я увезу вас через час или часа через два.

– Ах, доктор, я понимаю, что вы правы, но как же я могу расстаться с Валерией?

– Ну что значит такая непродолжительная разлука! Для обоих вас она будет полезна. Валерия тоже очень нервна и изнурена. Эта неделя мучительного беспокойства, которое вы нам доставили, и бессонные ночи не могли не отозваться на ее нежной натуре. Ей нужен полный отдых. И на что вы сами теперь похожи: вы бледны, как смерть, а глаза ваши больше всего лица. Поверьте мне, мой друг, что любовь и здоровье одинаково выиграют от этой короткой разлуки.

Рауль покраснел.

– Вы правы, доктор. Я так некрасив теперь, что не могу нравиться моей невесте. Лучше уехать. Только я хочу проститься с ней.

– Ах, уж эти влюбленные! Да давно ли вы ее видели? Впрочем, не хочу вас стеснять. Только предупреждаю, что у Валерии болит голова, я дал ей успокоительное лекарство, и если она спит, то я запрещаю будить ее. Можете только поцеловать ее руку.

Рауль дал себя одеть, но настоял на своем и не хотел уехать, не взглянув на Валерию. Поддерживаемый Рудольфом и графиней, он шатаясь дотащился до длинного кресла, на котором молодая девушка спала тяжелым лихорадочным сном. Полусвет, царивший в комнате, и пылающие щеки Валерии не дали возможности князю заподозрить что-либо. Он осторожно прикоснулся губами к руке спящей, а потом спокойно дал посадить себя в карету.

– Ну вот, мы выпроводили его из дома недели на две, и молодая девушка будет иметь время успокоиться, – сказал доктор княгине, прощаясь с ней.

Когда Валерия проснулась и к ней вернулось сознание, страшное отчаяние овладело ею. Проливая потоки слез, она требовала, чтобы ее везли в Пешт проститься с телом Самуила, назвала себя его убийцей, говорила, что хочет умереть вместе с ним, и просила новых подробностей печального события. День и ночь имя Самуила не сходило с ее уст, она не ела, не пила, и Антуанетта боялась за ее рассудок и здоровье. Но, как предвидел доктор Вальтер, избыток горя утомил ее, сильную слабость сменило возбуждение, и в ней восстановилось сравнительное спокойствие. Уступая просьбам Антуанетты, молодая девушка согласилась съесть что-нибудь; а спокойствие и безмолвие, окружающие ее, благотворно подействовали на ее нервы. Пользуясь этим хорошим настроением, однажды Антуанетта села около своей подруги, которая лежала на террасе в гамаке.

– Милая моя фея, – сказала она, – я хочу предложить тебе нечто. Княгиня ездила навестить Рауля; он чувствует себя хорошо, и для окончательного выздоровления доктор посылает его в Биариц на морские купания. Так как это освобождает тебя на шесть месяцев от обязанности невесты, не хочешь ли ты поехать с нами в Неаполь? Отец и тетушка едут в Виши, так что ты будешь одна со мной и Рудольфом. В тишине, среди чудной природы и вдали от докучливых людей ты спокойно отдашь дань заслуженному сожалению бедному умершему и запасешься новыми силами, чтобы честно выполнить твои обязанности относительно живого. Он не виноват в твоем горе и тоже достоин твоей любви.

Валерия ухватилась за это предложение. Надежда провести несколько недель на полной свободе и думать о Самуиле, не будучи вынужденной скрывать от Рауля свои мучительные чувства, казалось, возвратила ей силы. В ней проявился интерес к жизни. Она торопила, насколько возможно, момент отъезда и объявила, что готова ехать к доктору, чтобы проститься с женихом. Рауль встретил Валерию с такой глубокой трогательной радостью, что молодая девушка не имела ни духу, ни желания выказать ему холодность. Как любящая сестра, ответила она на его поцелуй и искренне порадовалась его заметному выздоровлению.

Напротив того, Рауль был очень встревожен бледностью и изнуренным видом невесты, но доктор успокоил его обещанием, что, возвратясь из Неаполя, она будет свежа, как роза. Было решено, кроме того, что в конце августа все съедутся в Пеште и 15 сентября состоится свадьба молодой четы.

Затем Рауль предложил Валерии пройтись с ним, и та с улыбкой согласилась. В первый раз после памятного вечера на балу молодые люди были одни. Рауль шел медленно, казался озабоченным, и разговор их часто прерывался. Валерия, считая, что молчание утомительно, предложила ему отдохнуть в роще. Они сели на скамейку, окруженную кустами роз. Она сделала два букетика и один из них дала Раулю. Тот удержал ее руку и, прижимая к губам, сказал:

– Прежде чем мы расстанемся, дорогая моя, мне хотелось спросить тебя. Когда в первый раз я говорил тебе о моих чувствах, ты отказала потому, что была уже связана. Потом я узнал от моей матери, что, повинуясь тяжелой необходимости, ты обручилась с человеком совершенно иного и низшего слоя общества, что и дало возможность порвать это обстоятельство. Но я бы желал знать из твоих уст, любишь ли ты его? Подобные случаи бывают, так как сердце не признает сословных перегородок. Если это так, Валерия, то признайся мне откровенно, и, несмотря на страстную любовь, которую ты мне внушаешь, я возвращу тебе свободу без враждебного чувства, так как легче вовсе отказаться от женщины, чем жениться на ней, когда сердце ее принадлежит другому. Я хочу и надеюсь, Валерия, овладеть со временем всей твоей душой, но только в том случае, если душа эта совершенно свободна.

Слова князя и его тревожный взгляд смутили ее. Что было ей отвечать? Признаться, что она любит умершего, и тем пробудить в этой молодой, чистой, впечатлительной душе ревность, ввергнуть ее в ту бездну адских мук, которые она сама испытала? Нет. По совести она могла сказать, что жившее в ее сердце дорогое воспоминание не было опасно для живого, и она, протянув обе руки жениху, проговорила тихим, но твердым голосом:

– Не беспокойся, Рауль, у тебя нет соперника. Человек, которому была обещана моя рука, исчез из моей памяти, как тяжелый, мучительный сон. Теперь все кончено, и ты – единственный человек, которому я хочу принадлежать.

Обрадованный князь привлек ее к себе. Она опустила голову ему на грудь и закрыла глаза. «Так лучше, – говорила она себе. – Какова была бы моя жизнь, если бы я была причиной второго убийства? Рауль не виноват в моей измене Самуилу, а я постараюсь быть честной относительно его».

За два дня до этого посещения Рудольф ездил в Пешт, где должен был пробыть дня два, но, возвратясь от доктора, Антуанетта нашла его уже дома. В своей неожиданной радости молодая женщина не заметила вида мужа, который под предлогом усталости тотчас же после чая ушел к себе.

– Милая моя, – сказал он жене, как только они остались одни, – я спешил уйти для того, чтобы скорей сообщить тебе, что я привез из Пешта новость, которая доставит нам много хлопот. Мейер жив!

– Что ты говоришь? – Антуанетта побледнела. – Неужели Герберт позволил себе солгать?

– Нет, он действительно стрелял в себя, но пуля попала в часы, скользнула, и рана его хотя опасна, но не смертельна. Доктора ручаются за его жизнь. Теперь, как ты полагаешь, нужно ли сообщать об этом Валерии?

– Избави Бог! Это вызвало бы в ней новую борьбу. Сегодня у нее был с Раулем разговор, и теперь необходимо, чтобы она считала Самуила умершим, пока не выйдет замуж и не привыкнет к своему новому положению. Мы уезжаем послезавтра, а когда вернемся, вся эта история забудется и никто не будет больше говорить о ней в Пеште. После свадьбы новобрачные уедут, а после их возвращения я сообщу об этом Валерии.

– Ты права, – сказал Рудольф, успокоенный, – так лучше, и раз Рауль будет ее мужем, красота и привлекательность покорят ее сердце и заставят забыть этого еврея.

 

VII

Прошло около двух месяцев после приведенного нами разговора. Стоял чудный сентябрь, было жарко, как в июле месяце, и масса гуляющих и катающихся толпилась на главном месте прогулок города Пешта. В изящной коляске, обращавшей на себя внимание любопытных, сидело двое молодых людей: один из них маленького роста, коренастый, черноволосый, резкого еврейского типа, внимательно рассматривал своими зоркими хищными глазами толпу гуляющих и лишь изредка взглядывал украдкой на бледное исхудалое лицо своего спутника, молчаливого и равнодушного, который, видимо, только что оправился от тяжелой болезни.

Самуил Мейер действительно выжил, несмотря на тяжелую рану, которую нанес себе в минуту безумного отчаяния. Молодая сильная натура поборола смерть, но рана сердца все так же давала себя чувствовать, как и в первый день. И только его гордость, восставшая во всей своей силе, помогла скрыть его слабость. Он не хотел, чтобы люди, оскорбившие его так жестоко, видели его отчаяние, и наружно казался совершенно спокойным…

В числе евреев, сопровождавших старшего раввина и вошедших прежде всех в кабинет Самуила, когда раздался выстрел, был также товарищ его отца, биржевой маклер Лейба Зильберштейн. Старый еврей взял на себя все заботы о раненом и с большим усердием ухаживал за больным одиноким молодым человеком. Разузнав все подробности об отношениях Мейера с семьей графа Маркош, Зильберштейн, состояние которого было очень незначительное, а семья многочисленная, решил воспользоваться случаем и осуществить очень выгодный для себя план – выдать свою старшую дочь за миллионера. Упорно, с терпением изучал он Самуила и искусно возбуждал страсти, кипевшие в его наболевшем сердце. Мало-помалу он внушил ему, что самый лучший и достойный ответ на оскорбление, нанесенное ему Валерией, было жениться самому. Затем он предложил ему свою дочь, и банкир, ослепленный затаенным отчаянием и пламенным желанием убедить изменницу, что она перестала для него существовать, дал свое согласие, не разглядев даже ту, которую брал.

Уже пять дней он был женихом Руфи Зильберштейн, а молодой человек, сидевший возле него, брат невесты Аарон. Малый был очень хитер. Он хотя и знал все, но не считал любовь Самуила препятствием для женитьбы на его сестре и надеялся, что этот брак будет источником больших для него выгод.

На перекрестке аллеи стечение народа было так велико, что экипажи должны были остановиться, чтобы стать вереницей. Коляска Самуила тоже остановилась, с ней рядом – другая, запряженная прекрасными серыми лошадьми. В экипаже сидели пожилая дама и молодой офицер такой редкой красоты, что даже Самуил заметил его и, как артист, всматривался в это прекрасное лицо, которое, казалось, было живой моделью какой-нибудь античной статуи.

Это был князь Орохай с матерью. Рауль вполне оправился от своей болезни, развился и возмужал. Радостное чувство приближавшегося счастья придавало его бархатным глазам спокойное, ласковое и чуть-чуть надменное выражение.

– Кто этот молодой человек, я никогда его не встречал? – обратился Самуил к своему будущему зятю.

Аарон опустил глаза.

– Я его знаю, но боюсь, что имя это произведет на тебя тяжелое впечатление, хотя думаю, что тебе лучше услышать его от меня. Это князь Орохай Рауль. Он недавно вернулся из-за границы, и завтра состоится их свадьба.

Самуил ничего не ответил. Он чувствовал почти физическую боль, и жгучее чувство ревности сжало ему сердце. До сих пор он убаюкивал себя надеждами, стараясь всячески оправдать измену любимой женщины. Он был уверен, что она выходила за Рауля по принуждению родных, ослепленных гордостью и предрассудками. Но теперь, когда он увидел соперника, он все понял. Этот Адонис мог, конечно, завоевать любовь женщины и заставить ее всем пожертвовать. Теперь не было сомнения в том, что он позабыт и что не воля родных, а сердце Валерии руководило этим выбором. И завтра она будет принадлежать ему, этому красивому князю, гордый и спокойный взгляд которого выражал довольство и счастье!

В душе Самуила бушевал ад, но в эти дни тяжелых испытаний он преуспел в искусстве скрывать свои чувства, и лишь усиленная бледность выдавала его волнение.

– Пора вернуться домой, я устал и хотел бы отдохнуть, – сказал он.

– Как это можно! Тебя ждут у нас, – возразил с живостью Аарон. – Тебе нужно развлечься, и я не думаю, что уединение было бы для тебя сейчас полезно, – проговорил он тихо. – Ты видел куклу, ничтожную и бесстрастную, из-за которой тебе так бесчестно изменили. Послушай меня, вырви из своего сердца всякое чувство к этой негодной женщине.

Угнетаемый мыслями и образами, созданными его возбужденным воображением, Самуил целую ночь блуждал по саду и пустым комнатам. Солнце уже всходило, когда он уснул от изнеможения тяжелым тревожным сном…

В комнатах Валерии, в доме графа Маркош, царила непривычная суматоха: посреди будуара был раскрыт большой сундук розового дерева прекрасной работы, с инкрустациями, окованный серебром и внутри обитый белым атласом. Это был свадебный подарок, присланный Раулем. Все было вынуто из него и разложено по всей мебели будуара… Тут были куски великолепных материй, кружева, которые собирались в их семье в течение нескольких поколений, ларчики с драгоценностями и множество дорогих изящных безделушек. Та, которой были поднесены все эти сокровища, сидела в настоящую минуту в своей спальне за туалетом, и ее камеристка Марта причесывала ее к венцу.

Цвет лица Валерии был по-прежнему свеж и нежен; бледность, отчаянное уныние исчезли, и лишь очень внимательный наблюдатель заметил бы в синих ее глазах спокойную грусть – странное настроение у невесты в день свадьбы с красивым и любящим ее человеком. Погруженная в раздумье, она с полным равнодушием предоставила свои роскошные волосы в распоряжение горничной, и лишь приход Антуанетты отвлек ее от мыслей.

– А, ты уже причесываешься? Еще только четыре часа, а свадьба в восемь, – заметила молодая графиня.

– Да, я знаю, но мне хотелось, после того, как оденусь, иметь время подумать и помолиться, – отвечала Валерия. – Я желала бы, чтобы ты одна меня одевала; подруги мои приедут только в тот момент, когда надо будет вести меня в залу. Окончив же мой туалет, еще успеешь спокойно одеться сама.

Графиня кивнула в знак согласия и, сев подле туалета, стала восхищаться подарком и любезностью жениха. Когда причесывание закончилось, она принялась одевать невесту при помощи обеих камеристок Марты и Элизы.

– Эта материя, затканная серебром, великолепна, – сказала она по-итальянски, оправляя стан и трен платья. – Но то платье, которое тебе раньше прислали, мне нравится, пожалуй, больше всего. Какими оно отделано кружевами!

– Каждое отвечает своему назначению, – промолвила Валерия со вздохом. – Первое – легкое и воздушное, как беззаботное счастье прежних дней, а это тяжелое и роскошное, как мое новое положение.

Приколов ей на голову кружевную вуаль и венок из померанцевых цветов, Антуанетта прижала к груди свою подругу и, целуя ее, с глазами полными слез, сказала ей:

– Теперь я уйду, дорогая моя, помолись, чтобы Бог дал тебе забвение прошлого и сделал тебя столь же счастливой, насколько ты хороша и достойна любви.

По уходу графини Валерия прошла в молельню и стала на колени перед распятием из слоновой кости, стоявшим на аналое. На кресле лежала великолепная благоухающая гирлянда из белых роз и померанцевых цветов, которую она сплела сама утром. Несколько минут она горячо молилась, затем встала и, приподняв атласную портьеру молельни, нерешительным голосом позвала камеристку. Марта была молодой красивой девушкой, свежей и веселой, но довольно глупой. Она служила в доме с тех пор, как Валерия вышла из пансиона, и, казалось, была ей очень предана. Впрочем, она обладала немалой долей любопытства, свойственного слугам, и сердечные дела ее госпожи были ей известны более, чем жениху графини.

– Послушай, Марта, могу ли я довериться тебе? – спросила взволнованная Валерия. – Исполнишь ли ты поручение, которое хочу на тебя возложить, так как не могу доверить его никому другому?

– Ах, сударыня! Можете ли вы в этом сомневаться? – с жаром ответила она. – Я сделаю все, что прикажете, и буду молчать как рыба.

– Вот в чем дело. Помнишь молодого банкира Мейера, который часто бывал у нас? Тебе известно, что он застрелился? Я была дружески расположена к этому несчастному молодому человеку, и вот хочу, чтобы, пока я буду в церкви, ты пошла бы на еврейское кладбище и положила эту гирлянду на его могилу. Можешь ты это сделать?

Со слезами на глазах Валерия подала ей гирлянду, снятую с кресла, но, к крайнему своему удивлению, заметила на лице камеристки какое-то странное замешательство.

– Ах! – заговорила Марта. – Я жизнь готова отдать, чтобы доказать мою преданность вашему сиятельству, но это… ах! Если бы вы знали! Если б я смела!.. Иисус Христос и Пресвятая Богородица, вразумите меня!..

– Что с тобой, Марта? Ты больна? – спросила испуганно молодая девушка.

– Нет-нет, не больна, но я не могу долее молчать. – Марта упала перед ней на колени и проговорила дрожащим голосом: – Я должна открыть вам то, что облегчит вашу душу и возвратит вам счастье: г-н Мейер жив!

– Он жив? – спросила Валерия, хватаясь за портьеру, чтобы не упасть. – Ты бредишь или это правда?

– Да, графиня, это правда. Его рана была очень серьезной, но не смертельной; он совсем поправился и даже… – она не договорила.

«Он женился», – хотела она сказать, но не решилась, боясь огорчить свою госпожу и возбудить в ней ревность.

– Простите меня, – продолжала она, – но я знаю, что г-н Мейер должен был жениться на вас и любит вас больше жизни. Его камердинер Стефан – мой жених. Он ходил за своим раненым барином в то время, когда тот был в бреду. От него-то я все узнала и хотела успокоить вас известием, что г-н Мейер жив.

Едва дыша, Валерия наклонилась к Марте.

– А не говорил тебе Стефан, как он перенес все, что произошло?

Не предвидя последствий своей болтовни, Марта с жаром продолжала:

– Ах, Стефан рассказал мне, в каком отчаянии был г-н Мейер. Он никогда не утешится, потеряв вас, целыми днями он ходит, как приговоренный к смерти, едва прикасается к блюдам, которые ему подают, иногда сидит такой мрачный, что боятся, как бы он опять не наложил на себя руки. Но Стефан и другой лакей постоянно издали следят за ним, и вы можете быть спокойны, ни одной минуты он не остается без надзора. Стефан очень хороший человек, бережет его, как свой глаз. Сегодня он зашел ко мне на минуту и сказал, что вчера г-н Мейер не вернулся с прогулки, а велел отвезти себя на загородную виллу, где в саду у него находится большой пруд, и Стефан поспешил туда, чтобы следить за господином Мейером, так как он опять в сильном припадке горя и, как выразился выездной лакей, похож на привидение.

– Хорошо, Марта, ступай, – прошептала Валерия, падая от изнеможения в кресло.

Она не заметила, как вышла камеристка. Одна мысль «Самуил жив» наполняла все ее существо. То, что было тенью, ожило вновь. И несчастный бродит, как приговоренный к смерти, и, быть может, намереваясь в этот раз вернее покончить с жизнью, которую она ему отравила и разбила. Вероятно, он знает, что сегодня ее свадьба, и, может быть, в то время, как она в церкви будет клясться Раулю в любви и верности, он в порыве отчаяния… Валерия встала, сжала голову руками; лицо ее пылало, сердце так билось, что готово было разорваться, и дрожь пробегала по телу. Могла ли она допустить вторичное самоубийство и не попытаться остановить его, пояснив Самуилу, что вина ее была не так велика, как он полагал.

Возбуждение, ослепляющее рассудок, свойственное ее характеру, все более и более овладевало ею. В минуты сильных душевных волнений оно отнимало у нее способность размышлять и могло увлечь ее на самые невозможные поступки. Рауль, предстоящая через два часа свадьба, риск, которому она подвергалась, все было забыто, одна мысль, одна лишь цель существовала для нее: увидеть Самуила, оправдаться в его глазах и вырвать у него обещание не посягать более на свою жизнь. Она встала с твердой решимостью и, тревожно оглянувшись кругом, пошла в гардеробную, поспешно достала большой бурнус с капюшоном, который покрывал ее до самых ног, закрыла лицо густой вуалью, взяла портюне и, подняв на руку свой шлейф, сбежала в сад. Никто ее не заметил. Слуги, занятые приготовлением к свадьбе, были в комнатах или в буфете. Она окликнула извозчика и дала кучеру адрес виллы.

– Если ты доставишь меня туда за десять минут, – сказала она, – подождешь там немного и привезешь обратно, то получишь два золотых.

Валерия знала виллу по описанию Самуила и велела кучеру остановиться не у большого подъезда, но несколько дальше, у калитки бронзовой решетки. В лихорадочном волнении она вышла из кареты, отворила калитку, которая не была заперта изнутри, и вошла поспешно в сад. Ее ноги в белых башмачках проворно ступали по песку. При первом повороте аллеи увидела она гладкую поверхность сверкающего из-за деревьев пруда. В зелени деревьев виднелись крыша и маленькая башня виллы. Валерия с беспокойством всматривалась в зеленую чащу. Что, если тот, которого она ищет, не здесь, а в комнатах? Туда она не решится войти. Но приближаясь к пруду, она вздрогнула, остановилась и спряталась в тени кустов: в нескольких от нее шагах кто-то показался на боковой аллее и, скрестив руки, задумчиво шел, поглощенный своими мыслями.

Она сразу узнала Самуила, хотя он страшно изменился и похудел. На бледном осунувшемся лице его застыло выражение мучительной тоски.

Под тенью густого каштанового дерева у самой воды стояла скамейка, и Самуил опустился на нее, откинув назад голову, как бы желая свободно вздохнуть, затем с выражением глубокого страдания закрыл лицо руками и остался неподвижным. Валерия направилась к нему. Слегка коснувшись его руки, она подавленным голосом проговорила:

– Самуил!

Молодой человек выпрямился и удивленным пытливым взглядом окинул скрытую вуалью стоявшую перед ним девушку. Кто это мог быть? Ему казалось, что прозвучал хорошо знакомый и дорогой ему голос, но нет, то, конечно, была игра его расстроенного воображения. В эту минуту она одевалась к венцу. Не Руфь ли это? Но нельзя было не отличить руку жемчужной белизны с розовыми и тонкими пальцами, придерживающую плащ, от смуглой и полной руки молодой еврейки.

– Кто вы и что от меня хотите? – спросил он резко, подавляя безумные предположения, мелькнувшие в его уме.

Ответа не последовало, но настроение духа Самуила не располагало его к терпению. Он хотел знать и, не раздумывая долго, протянул руку к пряжке плаща и быстрым движением сорвал его с плеч незнакомки.

Глухо вскрикнув, он вскочил на ноги и отшатнулся. Он узнал Валерию. Никогда еще Самуил не видел ее такой чарующе прекрасной, как в эту минуту, в великолепном подвенечном наряде, с длинной вуалью, как ореолом окружавшей ее. С глазами, полными слез, протянула она сложенные руки.

– О, если б ты знал, Самуил, как я страдала, думая, что ты умер! Сегодня только узнала, что ты жив!.. Прости меня!

Тяжело дыша, с пылающей головой, Самуил жадно смотрел на волшебный призрак. Мысль, что это дивное создание, похищенное у него, в этом самом наряде должно соединиться с другим, жгла его, и в темных глазах его вспыхнул зловещий огонь.

– О каком прощении вы говорите, графиня? – перебил он ее дрогнувшим голосом. – Разве можно простить позорную измену, разбившую мне жизнь? Между нами все кончено, и вы сами этого хотели, чтобы сделаться княгиней Орохай. Все в этом блестящем аристократе вам нравится и льстит вашему самолюбию. Ну и будьте счастливы с ним, но зачем вы пришли сюда? Чтобы удовлетворить ваше любопытство, чтобы посмотреть, как страдает человек, дерзнувший тянуться за звездой, или чтобы насмеяться над его самонадеянностью? Для того, чтобы еще более раздразнить его больное сердце вашей предательской красотой, этой фальшивой маской, скрывающей слабую, бесчестную душу? Вам мало было знать, что я чуть не лишил себя жизни! Теперь вы меня видели, возвращайтесь же на ваш пир, в объятия того, кого вы предпочли мне, и расскажите, что ваша жертва имеет жалкий вид.

– Самуил! Самуил! – перебила его Валерия. – Отчаяние ослепляет тебя. Жестоко с твоей стороны говорить мне такие обидные слова!.. Выслушай меня, прежде чем осуждать. Если бы ты знал, как я страдала, ты бы не оттолкнул меня! Я пришла сюда, чтобы вымолить твое прощение.

Умоляющий голос любимой женщины, ее слезы и скорбь, которые отражались в этих чудных синих глазах, сохранивших над ним свою прежнюю власть, подействовали на него, и он несколько успокоился.

– Говори! – сказал он, отбрасывая с лица свои густые кудри. – Оправдай себя от естественного подозрения, что ты пришла сюда, чтобы развлечься.

Упавшим голосом рассказала ему Валерия все, что произошло после их отъезда: болезнь Рауля, мольбы ее отца, известие о его смерти.

– Я бесчестно, предательски поступила против человека, за которого выхожу замуж, – заключила она, обливаясь слезами. – Я люблю тебя, Самуил, хотя и не могу принадлежать тебе. Я пришла просить у тебя прощения и обещания не посягать на свою жизнь. О! Не возлагай на меня такой ответственности, которая чуть не свела меня с ума.

По мере того, как она говорила, отчаяние Самуила сменилось безумной радостью, и он жадно внимал каждому ее слову. Она любила его, а не князя, одаренного красотой полубога, и перед этим сознанием все остальное исчезло. Счастье вернулось, и надо только оградить его от всякого нового посягательства.

– Валерия, жизнь моя, ангел мой! – воскликнул он, привлекая ее к себе и покрывая лицо жаркими поцелуями.

Он словно хотел задушить ее в страстном объятии, в котором чувствовались все пережитые им страдания.

Валерия тоже была охвачена страстью, забыв прошлое и будущее. Забыв, для чего надела этот наряд, она безответно отдавалась чувству невыразимого блаженства. Он любил ее и прощал, а все остальное не существовало для нее в эту минуту.

Вскоре после того, как Валерия вышла из дому, Антуанетта снова пришла в ее комнаты, чтобы передать ей поручение старого графа. Не найдя Валерии, молодая графиня встревожилась, позвала Марту и спросила, где ее барышня. Камеристка побледнела, и это ее смущение возбудило подозрение. Антуанетта заставила ее во всем признаться.

Дрожа и глотая слезы, Марта рассказала о разговоре своем с Валерией, заявив при этом, что не знает, куда та девалась. В сопровождении камеристки Антуанетта торопливо вошла в гардеробную, и произведенным осмотром было установлено, что бурнус с капюшоном и черная вуаль исчезли из шкафа.

– Полоумная дура! Видишь, что наделала твоя болтливость? – обратилась она к Марте. – Но куда она могла уйти?

– На загородную виллу, быть может. Я сказала барышне, что банкир там, – отвечала трепещущая Марта.

– Хорошо. Оставайся и сторожи здесь, чтобы никто не вошел сюда.

Когда расстроенная и испуганная Антуанетта вбежала в уборную мужа и сообщила ему о случившемся, Рудольф побледнел и крепкое ругательство сорвалось с его уст.

– Надо немедленно добыть эту сумасшедшую, – говорил он, проворно одеваясь. – Я привезу ее живую или мертвую.

– Возьми меня с собой, – просила Антуанетта, – я уговорю ее.

– Хорошо, если обещаешь не падать в обморок и не задержишь меня. У нас в запасе еще час времени до приезда подруг. Накинь что-нибудь и выходи ко мне в переулок, я иду скорей нанять фиакр.

Через четверть часа, выходя из фиакра возле садовой калитки виллы, они заметили другого извозчика, кого-то ожидавшего.

– Кого ты привез? – спросил Рудольф, давая кучеру золотую монету.

– Даму под вуалью и в белых атласных башмачках, она велела ждать ее, – отвечал кучер.

Рудольф вздохнул свободнее.

Приказав извозчикам дожидаться, он вошел с Антуанеттой в сад. Но они были в большом затруднении, не зная, в какую сторону направиться. Как вдруг из кустов вышел какой-то человек и подошел к ним.

– Вы ищете графиню, ваше сиятельство? – спросил он.

– Да, где она?

– Она разговаривает с барином, возле пруда. С тех пор, как господин Мейер покушался на свою жизнь, он в таком странном настроении духа, что мы день и ночь следим за ним. Я его камердинер Стефан, а другой слуга караулит там, дальше.

– Хорошо, веди нас скорей, – сказал Рудольф и, обратясь к жене, злобно присовокупил вполголоса: – Вот, она во власти лакеев!.. Нет уж, эта возмутительная выходка переходит всякие границы!

Между тем Самуил несколько пришел в себя. В первые минуты восторга он сознавал лишь одно, что сокровище, которое он считал навсегда утраченным, снова вернулось в его объятия; но теперь в нем пробудилась вся его энергия. Теперь он хотел жить и до последней крайности защищать посланное ему судьбой счастье. Приподняв головку Валерии, покоившуюся на его груди, он впился своим чарующим взглядом в глаза молодой девушки.

– Дорогая моя, ты любишь меня и останешься со мной, не правда ли? – шептал он тихим ласкающим голосом, силу которого он уже испытал. – Ты еще свободна, и счастье в наших руках, Валерия; уедем из этого города, куда хочешь. Ты равнодушна к Раулю, покинуть его не будет для тебя жертвой, да, наконец, приобретая тебя снова, я не потерплю, чтобы ты сделалась женой другого. Пусть там ищут тебя…

Эти слова вернули Валерию к действительности. Как бы очнувшись от опьянения, она поняла, каким нареканиям подвергла свою семью, какое оскорбление наносила Раулю, который так честно и открыто спрашивал ее о прошлом.

– Ты требуешь от меня невозможного, Самуил! – проговорила она, вырываясь из его объятий. – Пойми, что приглашенные на свадьбу уже собираются у нас в доме и в церкви; я не имею никакого права, никакой причины бросить Рауля и бежать за час до свадьбы. Ах, Самуил! Забудь меня после этой минуты примирения, когда я могла оправдаться в твоих глазах и вымолить твое прощение. Я счастлива, никакая тень не разделяет более нас, ты меня любишь и обещал жить.

– Да, я обещал жить, но для тебя, – отвечал Самуил, мрачно глядя на нее, – ужели ты в самом деле думаешь, что после этой минуты счастья я откажусь от тебя в угоду глупой толпе, которая все равно ничего не поймет и не узнает побудительных причин. Ты снова слабеешь и трусишь, Валерия, ты хочешь обмануть князя, который верит тебе, принести ложную клятву перед алтарем, когда твое сердце полно любви ко мне? Как это согласуется с твоей религией? Безумная! Ужели ты решишься отдаться этому человеку, когда на тебе горят мои поцелуи? Нет, теперь, конечно, ты принадлежишь мне!

Он обнял ее и прижал к груди.

– Пусти меня, я не могу! – воскликнула Валерия, отталкивая его и ломая руки. – Я должна уйти, я не могу компрометировать честь Рауля, он этого не заслужил!

Раздражение, бушевавшее в груди Самуила, вдруг вырвалось наружу.

– Истинная любовь не рассуждает, не думает о том, что скажут! – возразил он глухим голосом, сверкая глазами. – А ты только и твердишь: Рауль, Рауль! Или ты его действительно любишь? В таком случае зачем же ты пришла сюда? Или ты хочешь, чтобы я был твоим любовником, так как стыдишься быть моей женой?

Валерия вспыхнула и отшатнулась.

– Что ты позволил себе сказать? Какое ты имеешь право так оскорблять меня? Прощай! Опомнись, Самуил… я ухожу!

Она повернулась, сделала несколько шагов, как вдруг банкир схватил ее своей сильной рукой и удержал.

– Нет! Ты не уйдешь! Ты любишь меня и останешься со мной! До завтра ты в моей власти! – сказал он изменившимся голосом.

Неожиданное сопротивление Валерии и страх лишиться ее туманили ему голову и отнимали всякое самообладание.

– Пойдем! – говорил он, стараясь увлечь ее за собой.

Валерия в испуге отшатнулась: в припадке охватившей его страсти он был страшен. Его изменившееся лицо и пожирающий огонь, пылавший в глазах, так мало напоминали ей Самуила сдержанного и любящего, каким она его знала. Она поняла теперь, но слишком поздно, как непростительно неосторожен был ее поступок.

– Оставьте меня! – повторила она, вырываясь.

Ее вуаль, зацепившаяся за цепочку часов банкира, разорвалась в этой борьбе, но, несмотря на ее сопротивление, Самуил поднял ее на руки, чтобы унести к дому.

В эту минуту из аллеи вышел Рудольф в сопровождении жены. Увидев, что Валерия вырывается из рук банкира, который, очевидно, против воли уносит ее, граф злобно вскрикнул и вынул из кармана пистолет. Это восклицание донеслось до слуха Самуила. Он повернулся и, увидев, что Рудольф бежит к нему, загораживая ему дорогу к дому, остановился, обезумев от бешенства: он понял, что теперь все кончено. Пользуясь этой минутой, Валерия выскользнула из его рук, но Мейер проворно снова схватил ее и стал отступать назад, еще и еще. Наконец, крикнув:

– Если нам нельзя жить вместе, так умри со мной! – он бросился с ней в пруд.

– Гнусный убийца! – закричал Рудольф и, сбросив мундир, кинулся за ним.

Оба лакея выскочили тоже из чащи деревьев и бросились в воду в ту самую минуту, как Самуил и его жертва снова показались на поверхности воды. Платье Валерии из тяжелой шелковой ткани, слишком плотное, чтобы пропитаться водой, надулось как шар. Она всплыла на минуту, затем снова погрузилась, но граф, умевший отлично плавать и нырять, уже настиг и схватил ее, лакеи ему помогли. Оставив на их попечение Самуила, которого эта холодная ванна после страшного возбуждения лишила чувств, он выплыл с Валерией на берег и положил ее на скамейку, где Антуанетта, дрожа как лист, оказала ей первую помощь.

– Негодяй! – воскликнул Рудольф, надевая мундир сверх мокрой рубашки, и злобно взглянул на Самуила, которого слуги, положив на траву, старались привести в чувство.

Затем он поднял Валерию, завернул ее в плащ и направился к выходу.

– Тебя больше не нужно, – сказал он одному из кучеров, положив сестру в другой экипаж. – И вот тебе обещанный золотой. А ты гони во всю мочь и доставь нас за десять минут. Теперь добрый мой совет обоим: забудьте даже, что вы были здесь.

Когда наконец Валерию положили в постель и закрыли все двери, молодая чета вздохнула свободней. Ни в саду, ни на лестнице никто их не увидел, и, к довершению счастья, Валерия открыла глаза.

– Ну, самое трудное сделано! – сказал Рудольф. – Но как быть с ее туалетом? Минут через двадцать станут съезжаться.

– Будь спокоен, она может надеть платье, присланное ей из Парижа для свадьбы с Мейером, – отвечала Антуанетта, овладевшая собой. – Переоденься скорей, милый мой, я боюсь, чтобы ты не простудился. Затем иди принимать гостей, а через час невеста будет готова и выйдет в залу.

По уходе Рудольфа Марта и Элиза, две горничные, допущенные Антуанеттой, растерли фланелью застывшее тело Валерии и принесли из буфета рюмку хорошего старого вина.

А пока доставали из картонок второе подвенечное платье, Антуанетта подала вино Валерии, пассивно относящейся ко всему окружающему.

– Выпей, Валерия, и старайся прийти в себя, – строго и внушительно сказала Антуанетта. – Как неосторожно ты рисковала своей честью и честью Рауля. Соберись теперь с силами, чтобы помочь нам скрыть это скандальное происшествие, не возбуждая беспокойства жениха и любопытства приглашенных.

Валерия поднялась, взяла рюмку и выпила вино.

– Теперь я могу одеваться, – сказала она.

Щеки ее горели лихорадочным румянцем, она встала и начала одеваться. Сквозь полотенце утюгом высушили ей волосы и заплели их, так как для другой прически не было времени, остальной туалет скоро был окончен. Не прошло и часу, назначенного Антуанеттой, как невеста под руку с отцом вошла в залу. Она была красивей, чем когда-либо, и ее яркий румянец приписали волнению. Наконец, невесту посадили в карету, и Рудольф, сев в свой экипаж возле Антуанетты, вздохнул полной грудью.

– Вот так денек, который я никогда не забуду. И надо благодарить Бога, что все сошло так благополучно. Ведь этакая бешеная каналья. И какая страсть, черт возьми. Кто мог это подозревать в еврее, – ворчал граф, крутя ус.

Когда Рауль подал руку Валерии, чтобы вести ее к алтарю, лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Справедливые слова Самуила пронеслись в ее памяти с ужасающей ясностью: любя его и едва вырвавшись из его объятий, она готовилась солгать, клянясь в любви и верности другому.

– Что с тобой, дорогая моя? Отчего ты вдруг побледнела? – спросил Рауль, наклоняясь к ней с беспокойством и удивлением.

Ласковый голос князя, его любовный и тревожный взгляд заставили Валерию опомниться.

– Это просто нервная головная боль, которая мучает меня с утра, – отвечала она с легкой улыбкой. – Но не беспокойся, Рауль, это пройдет.

Собравшись с силами, она встала на колени перед алтарем, и горячая молитва вознеслась к Богу из ее больного сердца. В эту торжественную минуту она молила у него дать ей силы безукоризненно исполнить свой долг и не быть клятвопреступницей.

По окончании венчания все вернулись в дом графа Маркош. Перед ужином новобрачные должны были уехать к себе, переодеться, чтобы с утренним поездом отправиться в Испанию, где рассчитывали провести медовый месяц.

Опираясь на руку мужа, молодая княгиня Орохай принимала поздравления присутствующих. Она была весела и любезна и ласковой улыбкой отвечала на сияющий взгляд Рауля. Одна лишь Антуанетта заметила лихорадочный, болезненный блеск ее глаз и дрожь, пробегавшую по ее телу.

– Дорогая моя, – сказала она, отводя ее в сторону. – Руки твои горят, как в огне, и ты дрожишь. Не заболела ли ты? Как ты вынесешь путешествие?

– Нет, не бойся. Это только нервное волнение, оно пройдет, – сказала Валерия, превозмогая силой воли недуг, все более и более овладевавший ею.

Волнение, вызванное прощанием с отцом и братом, еще поддерживало молодую девушку, но, когда она очутилась одна в карете с мужем, силы изменили ей, голова закружилась. Рауль, счастливый, что остался наконец с ней вдвоем, привлек ее к себе и обнял, но, почувствовав, что она дрожит, спросил с испугом:

– Боже мой! Ты больна, дорогая моя?

– Нет-нет, я чувствую только слабость, – с трудом прошептала Валерия, и голова ее беспомощно упала на плечо князя.

Расстояние до их дома было небольшое, минуту спустя карета остановилась, и лакей отворил дверцы. Рауль выпрыгнул из экипажа и хотел сам помочь выйти своей молодой жене, но едва Валерия ступила на подножку, как ее глаза закрылись и она упала бы без чувств на мостовую, если бы Рауль не поддержал ее. В страшном испуге он поднял ее на руки и, приказав позвать скорей доктора, отнес в спальню и положил в постель. С помощью Марты и Элизы, уже приехавших со всеми вещами, он подал первую помощь жене, все еще находившейся в обмороке. Дрожащими руками он смачивал ей виски, растирал ее застывшие ноги и, наконец, в отчаянии послал слугу сообщить Антуанетте о случившемся. Бледные и встревоженные Рудольф с женой явились почти в одно время с доктором, который объявил, что причина болезни – простуда, осложнившаяся нервным расстройством, и что он не может сказать, какие будут еще последствия. Рауль был в отчаянии. Граф старался его успокоить и увел из спальни под предлогом, что присутствие их может мешать Антуанетте привести в исполнение предписание доктора, в действительности же потому, что когда Валерия открыла глаза, ее блуждающий лихорадочный взгляд заставил бояться бреда, который мог выдать мужу истинную причину болезни. Но все сошло благополучнее, чем можно было ожидать. Благодаря действию прописанного лекарства, Валерия уснула и когда проснулась довольно поздно на другой день, то была уже в полном сознании и чувствовала себя лишь разбитой от усталости. При виде Рауля, с тревогой склонившегося над ней, а он вместе с Антуанеттой провел ночь у ее постели, краска стыда выступила на ее щеках, она осознала, как много виновата перед мужем, который любил ее такой чистой и преданной любовью. Под впечатлением этого упрека совести она обняла руками шею Рауля и привлекла его к себе.

– Мой милый, добрый Рауль, – тихо сказала она, – прости, что я напугала тебя, я чувствую себя почти хорошо.

Доктор тоже был доволен состоянием больной, объявил, что всякая опасность миновала и что через две недели спокойствия и отдыха молодая княгиня будет совершенно здорова. Но нельзя было и думать о путешествии, чему Валерия очень обрадовалась. Путешествовать ей вовсе не хотелось. Ее душа и тело нуждались в отдыхе.

Она честно старалась загладить свою вину перед Раулем; со всей энергией, на которую только была способна, отталкивала от себя образ Самуила, гнала всякое о нем воспоминание и была нежна и ласкова с мужем, который с беспредельной любовью ходил за ней, стараясь угадывать малейшее ее желание. Поправилась она быстро, и лишь бледность ее напоминала о страшном событии.

Графиня с мужем могли только поздравить себя, что счастливо отделались, и часто навещали больную. Но когда они рассказали случившееся перед свадьбой старому графу, тот вскипел. Безумная страсть Самуила, пытавшегося утопить Валерию, еще более усилила его ненависть к Мейеру.

Ни разу ему не пришла на ум мысль осудить безумную неосторожность дочери. В его глазах во всем виноват был «каналья-Мейер». По этому случаю он чуть было не поссорился с бароном Маврикием, осмелившимся сказать, что виновата Валерия и что в положении Самуила каждый страстно влюбленный молодой человек поступил бы так же.

Как-то после обеда, недели две спустя после свадьбы Валерии, Рудольф с женой отправились провести вечер к товарищу графа, который жил за городом. Погода стояла ясная, и прогулка доставляла громадное удовольствие. Ехать им пришлось через отдаленное предместье, в глухих и обыкновенно пустынных улицах которого теперь замечалось оживление, слышался говор толпы, мелькали характерные лица и засаленные лапсердаки евреев, густыми массами теснившихся вокруг большого каменного здания. Вереница щегольских экипажей загораживала дорогу проезжающим.

– Что значит это стечение евреев? – спросил у городского сержанта Рудольф, карета которого поневоле должна была остановиться.

– Ваше сиятельство, сегодня богатая свадьба в синагоге, – почтительно отвечал сержант, так как молодой граф Маркош был довольно известен в Пеште. – Банкир, миллионер Мейер, женится на дочери биржевого маклера Зильберштейна, а так как по этому случаю раздают большие подаяния, то и собралось много народу. Я сейчас расчищу проезд для вашего экипажа. Впрочем, венчание кончилось и выходят.

Онемев от удивления, Рудольф и Антуанетта взглянули на подъезд синагоги, из которой вышел молодой человек во фраке и белом галстуке под руку с молодой девушкой в белом атласном платье с длинной кружевной вуалью.

Новобрачные сели в карету, запряженную прекрасными белыми лошадьми. Толпа слегка раздвинулась, и минуту спустя экипаж молодых очутился рядом с коляской графа.

То был Самуил. Его мрачное и суровое лицо было бледно, как восковая маска, но при виде Рудольфа смертельная ненависть сверкнула в его глазах. Затем оба экипажа разъехались в противоположные стороны.

– Он женился! Это невероятно, – проговорила изумленная графиня.

Рудольф хохотал, откинувшись на подушки.

– Великолепно! Вот эпилог драмы, который окончательно заставит очнуться нашу юную княгиню. Он скоро позабыл ее и как истый практичный ростовщик выбрал себе прелестную утешительницу, резкую брюнетку – как полный контраст нашей взбалмошной блондинке. Ха! Ха! Ха! Нет, этот финал бесподобен!!!

– Ты судишь крайне опрометчиво. В поспешной женитьбе Мейера я вижу порыв отчаяния, который доказывает, что теперь более, чем когда-либо, он думает о Валерии. В его глазах бездна душевного страдания, и он ни разу не взглянул на свою красивую жену.

– Я в его глазах видел лишь ненависть. Но вы, женщины, любите все поэтизировать.

– Я не могу разделить твоего презрения, которое ты и твой отец питаете к Самуилу, – неодобрительно возразила Антуанетта. – Употребленный им способ добиться руки Валерии не великодушен, но зато он загладил его, вернул ей твои и отца долговые обязательства, как только заметил, что любим взаимно. Не забывай, ваше и феи слово было ему дано, и на вас лежит тяжкая вина перед этим человеком, которому вы причинили из-за расового предрассудка столько душевных страданий, что не сообразишь всю степень их важности. Во всяком случае, я должна как можно скорее предупредить Валерию об этом событии. Она может случайно узнать об этом в присутствии Рауля и своим неуместным волнением возбудить в нем подозрение.

– Да-да, завтра скажи ей. Рауль идет на дежурство, и Валерия, таким образом, будет иметь достаточно времени, чтобы успокоиться. Весть, что Отелло женился, после попытки утопить свою Дездемону, должна образумить ее. А вот я не могу понять, как, имея красавца мужа, рыцаря до мозга костей, в то же время жалеть какого-то еврея? Недаром говорят, что сердце женщины – это бездонная пропасть всяких несообразностей.

– Ты неисправим, Рудольф. Такой еврей, как Мейер, остается все-таки очаровательным остроумным человеком, вполне достойным любви. А затем, разве сердце справляется с происхождением и даже наружностью человека? Пример налицо. Ты не так классически прекрасен, как Рауль, однако я ни за что на свете не променяла бы тебя на него, предпочитая тебя, какой ты есть. А думаешь, я меньше любила бы тебя, будь ты еврей?

– Ого! Слава богу, что нет надобности испытывать твою любовь с этой именно точки зрения. Но твои доводы заставляют меня сложить оружие и признать себя побежденным.

– И хорошо делаешь, – с неудовольствием сказала графиня, отворачиваясь. – Любовь смеется над предрассудками и гордостью, и я почти жалею, что в наказание тебе не родилась еврейкой.

Экипаж остановился, и разговор оборвался.

На следующий день, приехав поутру в дом князя, графиня встретила Рауля, спускавшегося с лестницы в полной форме.

– Ах, как хорошо, что заехала пораньше, хоть развлечешь, по крайней мере, мою фею, которую я покидаю на целые сутки.

– А как себя чувствует Валерия?

– Прекрасно. Она спала, не просыпаясь, и за ночь настолько окрепла, что согласилась даже ехать в понедельник в оперу, послушать Патти в «Лючии». Я надеюсь, что ты с мужем поедешь с нами.

– Конечно, с удовольствием. А теперь торопись, не то опоздаешь и попадешь под арест, – смеясь, прощалась она.

Валерию она нашла в будуаре. Это был чудный уголок, обтянутый белым, затканным серебром атласом и уставленный цветами. Лежа на диване, молодая княгиня перелистывала подаренный мужем альбом с портретами всех знаменитых артистов. Увидев графиню, просияла радостной улыбкой и усадила дорогую гостью рядом на диван.

– Благодарю, что приехала разделить мое одиночество. Взгляни, какой интересный альбом подарил мне Рауль. Хочешь смотреть или будем болтать? Я вижу по твоим глазам, – сказала Валерия подруге, – что ты хочешь рассказать мне что-то интересное.

Графиня встала, заглянула в комнату рядом и села на место.

– Ты не ошибаешься, я имею нечто сообщить тебе, но так как это скорей тяжелое, чем интересное известие, то я воспользовалась отсутствием твоего мужа, чтобы ты имела время прийти в себя от волнения, которое несомненно возбудит в тебе неожиданная новость.

Нервная дрожь пробежала по лицу Валерии.

– Что ты хочешь сказать? – спросила она, с тревогой взглядывая на нее. – Что-нибудь о… Самуиле? Умоляю тебя, не томи меня. Я не могу выразить, как меня мучает мысль о нем… Что-нибудь случилось с ним?.. Он заболел?

– Нет-нет, успокойся, дорогая моя. Самуил здоров, и то, что он теперь сделал, освобождает тебя от всякого упрека совести: он женился!

Она выпрямилась с таким проворством и силой, на которые не была, казалось, способна несколько мгновений перед тем.

– Женился!.. – вскрикнула Валерия. – Он осмелился это сделать?!

Глаза ее сверкали, и щеки горели, досада и ревность душили ее. Затем она бессильно опустилась на подушки…

Антуанетта подробно рассказала ей все, чему была вчера свидетельницей. Она знала, что вонзает нож в больное сердце Валерии, но надо же было ее излечить. Давая ей по капле испить эту горькую чашу, она надеялась ускорить исцеление.

– Я должна еще сказать тебе то, что нам ранее не было известно, – присовокупила графиня. – Вчера, когда Марта принесла мне твою записку, я спросила ее, так как ее жених камердинер у Мейера, не знает ли она, на ком женился банкир. И она мне сказала, что во время болезни Самуила биржевой маклер Зильберштейн со своим сыном ходили за раненым и, как только тот выздоровел, он тотчас же был помолвлен с Руфью, дочерью Зильберштейна. Когда Марта сообщила тебе, что он жив, Самуил уже с неделю был объявлен женихом, но в своем волнении она забыла тебе сказать о его помолвке.

– А я, безумная, так обвиняла себя, когда уже забыта им. И он, изменив мне, еще позволил себе быть моим судьей, требовать оправдания и осквернять меня своими поцелуями, будучи уже связан с другой!

Она встала и в лихорадочном волнении стала ходить взад и вперед по комнате. Потом вдруг остановилась перед графиней и спросила у нее неуверенным голосом:

– А эта еврейка, на которую он меня променял… красива?

– Да, она чудо, как хороша, – откровенно отвечала Антуанетта. – Вероятно, Самуил понял свое безумие и выбрал себе в невесты эту прелестную соотечественницу. И ты, Валерия, со своей стороны должна вырвать из своего сердца эту страницу своего прошлого. Этот страстный и мрачный человек явился в твою жизнь, как тяжелый сон; он стоил тебе стольких страданий и слез, что Бог наконец сжалился над тобой. А теперь, когда Мейер образумился и женился, ты можешь без малейшего укора совести забыть его, отдать свое сердце Раулю. Взгляни! – она указала на большой портрет Рауля, висевший над бюро. – Этот привлекательный благородный человек принадлежит тебе, любит тебя страстно, и тысячи женщин завидуют тебе и твоему счастью. Приди же в себя, вспомни гордость твоего древнего и знатного рода. Как княгиня Орохай, ты занимаешь теперь подобающее место, и как бы ни был хорош Самуил, ему, право, можно предпочесть такого человека, как Рауль.

Валерия слушала с пылающим лицом. Ревнивые, досадные слезы блестели на ее глазах, и она проворно отерла их.

– Ты права, – сказала она, бросаясь в объятия Антуанетты. – Я должна и хочу забыть этого дерзкого человека, который втерся в мою жизнь и отравил ее. Я всей душой отдамся Раулю, чтобы искупить перед ним нравственную вину. Он такой добрый и такой великодушный, что это будет не трудно.

– Вот это разумно, – ответила графиня, целуя ее в свою очередь. – Но теперь успокойся. Рауль сказал мне, что в понедельник вы едете в оперу, и пригласил нас. Выступает Патти, театр будет полон, конечно, и множество любопытных глаз будет обращено на тебя. Я бы желала, чтобы ты явилась в свет в полном блеске своей красоты. К счастью, сегодня лишь вторник, и ты будешь иметь довольно времени, чтобы совершенно оправиться. В каком туалете ты хочешь ехать?

– Да, это правда, я должна быть как можно эффектнее и показать всем, что я счастлива. Я надену синее бархатное платье с серебром и жемчугом с сапфирами, который подарила мне княгиня. Боже мой! – вспомнила вдруг княгиня, – отосланы ли парюры, подаренные нам Мейером в день отъезда?

– Представь себе, что нет, – ответила со смущением Антуанетта, – и я даже не знаю, где мой футляр. Я спрятала их в шкатулку, а затем со всеми этими передрягами совсем про них забыла.

– Где ты их положила, там они и должны быть, мы сейчас это увидим, – сказала Валерия, идя в спальню.

В нише стоял привинченный к полу массивный ларец из черного дерева, роскошно отделанный резьбой и инкрустацией. Валерия нажала на пружину, и открылись полочки, уставленные футлярами с драгоценностями. Антуанетта нашла наконец искомые футляры и открыла их, пока Валерия замыкала ларец.

– Надо отдать справедливость, что вещи прекрасные, – сказала Антуанетта, заставляя играть камни. – Но они так же будут хороши на смуглой шейке чернокудрой г-жи Мейер, как и на нас.

– Во всяком случае, они будут на своем месте. Удивляюсь только, что банкир не потребовал обратно столь ценные вещи, – сказала Валерия, зубы которой нервно стучали.

Несмотря на великое решение, сердце ее терзалось, вспоминая о красавице жене Мейера.

– Фу! Не до такой же степени он еврей!.. Пойдем в будуар, я напишу ему записку.

Антуанетта села у письменного стола и написала:

«Милостивый государь! Вследствие различных треволнений последнего времени я совершенно забыла возвратить вам прилагаемые парюры, из коих одна была вручена мне княгиней Орохай еще до ее свадьбы. Исполняя ее поручение только теперь, прошу вас извинить это промедление и мою забывчивость.

А. Маркош».

– Вот теперь все будет в порядке. Я уложу оба футляра и, вернувшись домой, отошлю.

Вечером в тот же день Самуил сидел в своем кабинете, куда удалился под предлогом весьма важного и неотложного дела, в действительности же затем, чтобы побыть одному. Он не взглянул даже на кипу бумаг, лежавших перед ним на столе.

Вошедший лакей вывел его из задумчивости, подав ему на серебряном подносе письмо и сверток. Самуил равнодушно взял надушенную записку и распечатал, но едва начал ее читать, как бледное лицо его вспыхнуло и он резким движением отослал лакея.

– Каким это чудом гордые дамы не подумали до сих пор вернуть «еврею» его подарки? – с горечью спрашивал себя он. – Да… Вероятно, Валерия узнала, что я женился, и это рипост с ее стороны. Теперь она возненавидит меня, быть может, и будет стараться полюбить своего красавца князя. Это даже вероятно. Женщины воображают, что им одним почему-то принадлежит исключительное право изменять, и потому не прощают, если им платят той же монетой!

Горько усмехнувшись, он положил сверток в стол и запер.

 

VIII

В день спектакля Валерия с особой тщательностью занялась туалетом и внимательно осматривала себя, стоя перед зеркалом, пока Марта и Элиза кончали ее одевать. Она непременно хотела быть эффектной сегодня и уничтожить всякий след душевных страданий. Последние дни самые разнообразные чувства волновали ее сердце, досада и ревность сменились глубоким отчаянием, которое изливалось в страстной нежности к Раулю. Она убеждала себя, что князь стоит выше Самуила не только своей красотой, но и душевными качествами и тем редким благородством, какое свойственно его высокому происхождению.

Чистая и преданная любовь Рауля должна была вознаградить ее за сердечные заблуждения. Вся гордая знать, которая не потерпела бы в своей среде крещеного еврея, станет теперь ей завидовать, глядя на ее мужа.

Вот о чем думала Валерия, видя в зеркале свой чарующий облик, пока камеристки надевали ей на шею жемчуг и прикалывали к волосам и лифу ветки бледных роз. В эту минуту портьера в уборной приподнялась и Рауль вошел с великолепным букетом. Страстным взором окинул он Валерию, а она под впечатлением волновавших ее чувств нежным поцелуем ответила на его поцелуй и, краснея, дала себя закутать в шубу и кружевной капюшон.

Кончили играть увертюру, когда молодая чета вошла в ложу, где уже сидели Рудольф с женой. Театр был полон и представлял волшебное зрелище. Здесь собралось все, что было в Пеште знатного и богатого, тем не менее появление Валерии среди этого избранного общества произвело впечатление и тысячи любопытных и восторженных глаз устремились на нее. Но занавес взвился, и все взоры обратились на сцену. Появилась Патти. Все замерли, очарованные дивным голосом певицы.

Но вот тихонько отворилась дверь соседней ложи, и, взглянув на вошедших, Рудольф закусил губы и шепнул что-то жене. Молодая женщина вздрогнула, но не повернула головы, а минуту спустя под каким-то предлогом наклонилась и, слегка коснувшись руки Валерии, тихо сказала:

– Старайся владеть собой. В соседнюю ложу сейчас вошли Мейер с женой.

Увлеченная пением великой артистки, княгиня не заметила вошедших, но при этих словах Антуанетты сердце ее замерло. Однако призвав на помощь всю свою выдержку и самолюбие, ей удалось удержать предательский румянец, выступивший на ее лице, ничто не выдало ее внутреннего волнения, и, подняв бинокль, она, казалось, с большим интересом следила за игрой великой певицы. Антуанетта же не могла противиться любопытству и украдкой поглядывала на ложу банкира. Критическим взглядом окинула она сперва Руфь и ее туалет, но молодая еврейка была одета с безукоризненным вкусом. Атласное золотистого цвета платье, покрытое черными кружевами и украшенное цветами, очень шло к ее смуглому цвету лица; а бриллианты и рубины, сверкавшие в ее черных волосах, возвышали ее восточную красоту. Самуил, как всегда изящно и просто одетый, был болезненно бледен. Взгляды соседей не вызывали ни малейшего волнения на его бесстрастном лице. Облокотясь на край ложи, он, казалось, был занят лишь представлением, и ни взглядом, ни словом не обратился к своей молодой жене, с трудом сдерживающей лихорадочное волнение. Она то открывала, то закрывала свой кружевной веер, ее тонкие пальцы трепетали, губы вздрагивали, и большие черные глаза злобно взглядывали на спокойное, бесстрастное лицо мужа, словно позабывшего о ней. Затем Антуанетта удостоверилась, что, несмотря на притворное равнодушие, банкир не раз кидал украдкой взоры на очаровательный профиль Валерии, и всякий раз лицо его хмурилось.

Для княгини спектакль утратил весь свой интерес; ее мучило лишь желание взглянуть на Руфь, но смутный страх встретиться с глазами Самуила не позволил ей повернуть голову. Наконец, не будучи в состоянии преодолеть себя и пользуясь минутой, когда банкир смотрел на сцену, Валерия с жадностью взглянула на молодую еврейку, и сердце ее сжалось от досады и ревности. Такая красавица, полная огня и страсти, легко могла покорить сердце мужчины даже в том случае, если бы он женился на ней не любя. Валерии было невыразимо досадно при мысли, что Самуил посмел выбрать такую жену. Глубоко оскорбленная, она отвернулась и взглянула на Рауля. С напряженным вниманием стала она вглядываться в стройную, изящную фигуру мужа в блестящем мундире, в его красивое, классически правильное лицо.

«Да, – думала она с удовольствием, – Рауль – воплощение благородства, он тоже красив и, кроме того, князь. Он настолько выше этого… еврея, что заслуживает быть в десять раз более любимым».

Вся женская утонченная жестокость, навеянная ревностью, пробудилась в душе Валерии, внушая ей, что Самуил не мог забыть ее, что она может заставить его страдать и тем отомстить за дерзкий выбор.

Побуждаемая этим новым чувством, Валерия, как только опустился занавес, коснулась своей маленькой ручкой руки князя и голосом, в котором звучала беспредельная нежность, окликнула его:

– Рауль!

– Что, моя дорогая?

– Пойдем со мной в фойе! Здесь так душно.

– Я к твоим услугам, – ответил Рауль, поспешно вставая.

Нежность в голосе и во взгляде жены невыразимо его обрадовала, и в глубине ложи, надевая на нее атласную накидку, подбитую горностаем, он, улучив минуту, коснулся губами ее волос. В этот момент глаза Валерии встретились с глазами Самуила. Она не дрогнула, а он в свою очередь ответил ей той же холодностью. Но усилившаяся бледность и чуть заметное дрожание бровей доказали, что удар был верен. Вполне удовлетворенная своим мщением, она оперлась на руку Рауля и вышла.

Во время следующего антракта князь преподнес дамам великолепную бонбоньерку. Валерия, по-видимому, была в отличном настроении. Не переставая смеяться, она разговаривала и кокетничала с Раулем, любезно улыбаясь, принимала входящих в их ложу мужчин, словом, настолько была оживлена, что Антуанетта положительно не узнавала ее, хотя отчасти и догадывалась о причине ее возбуждения, а Рауль, не подозревавший, что им хвастаются, как дорогой игрушкой, и что он служит лишь средством для возбуждения ревности другого, спокойно упивался своим счастьем; сияющий и благородный, с благоговейной любовью смотрел он на Валерию, окружая ее своим нежным вниманием.

Таким образом дело дошло до третьего акта, когда Эдгар отталкивает изменившую ему невесту и срывает с ее руки кольцо. Сердце Валерии болезненно сжалось. С тягостным чувством вспомнила она день, проведенный в Рюденгорфе. Теперь ей казалось, что она слышит не голос артиста, а голос Самуила, который с отчаянием и злостью упрекал ее в измене. Невольно взглянула она на банкира, который в свою очередь посмотрел на нее, но, увидев холодную насмешку и презрение в его взгляде, она вздрогнула и опустила голову. Невольно рука ее стала искать руку Рауля, близ него чувствовалось какое-то отрадное спокойствие, а там… там – ад и страдание.

По окончании представления Валерия под руку с мужем направилась к выходу, но стечение публики было так велико, что их сразу оттерли от Рудольфа и Антуанетты. Дойдя до вестибюля, молодая чета остановилась в ожидании кареты. Но когда Рауль отвернулся, разговаривая с одним старым магнатом, Валерия услышала за собой хорошо знакомый ей голос, который проговорил насмешливо:

– Действительное равнодушие не нуждается в уловках, а настоящая любовь не выставляется напоказ, этим можно обмануть только… простака.

Валерия застыла, задыхаясь от изумления и злобы. Какая наглость осмелиться сказать, что она играла комедию для того, чтобы скрыть любовь к нему. Как осмелился он так говорить с ней и назвать простаком ее доброго, великодушного Рауля. Если бы в эту минуту она могла уничтожить Самуила, она сделала бы это не колеблясь. Всевозможные проекты мщения теснились в ее голове, и волнение дошло до того, что, войдя к себе в будуар, она упала в кресло и залилась слезами. Удивленный и испуганный Рауль сперва не мог понять, что значит это внезапное отчаяние его жены, но потом предположил, что жара, шум и потрясающая игра Патти слишком сильно подействовали на неокрепшие нервы Валерии. Князь проклинал себя за то, что повез ее в оперу, и всячески старался ее успокоить. Смущенная Валерия отерла слезы, бросилась в объятия мужа и проговорила:

– Это правда, нервы мои еще слабы, но все пройдет; я хочу быть здоровой, чтобы не огорчать тебя, потому что люблю тебя, Рауль. О! О! Ты не знаешь, как я тебя люблю!

– Ангел мой, я в этом не сомневаюсь и так счастлив, как только может быть счастлив человек на земле.

Возвращаясь домой, Самуил и его жена в продолжение всей дороги не обмолвились ни словом и, холодно раскланявшись, отправились каждый на свою половину. Оставшись наконец один, молодой человек сбросил с себя маску и дал волю своей ревности и пожиравшей его страсти. Он видел Валерию, видел ее нежность к Раулю – и это дразнило его чувства. Долго не мог он прийти в себя и ходил взад и вперед по комнате, забывая даже о существовании бедной Руфи, которая горько плакала, спрятав голову в подушку.

Самуил женился против своей воли, для того лишь, чтобы исполнить опрометчиво принятые на себя обязательства. Но тем не менее он хотел быть другом своей молодой жены и относиться к ней снисходительно. Первые дни их супружества прошли довольно спокойно. Самуил скучал и чувствовал себя связанным, а Руфь была грустна и разочарована. Открытая размолвка между ними, близкая к ненависти, началась лишь со вчерашнего дня и была следствием очень тяжелой сцены, которая глубокой пропастью отделила их друг от друга. Но для разъяснения всех предыдущих обстоятельств необходимо вернуться несколько назад и вести наш рассказ с той минуты, как банкир, вытащенный из пруда, открыл глаза.

Безумный поступок этот, вопреки всякому ожиданию, не имел других последствий, кроме крайней физической слабости, длившейся приблизительно с неделю; зато в душе Самуила произошла глубокая и фатальная реакция. Надо сказать, что Самуил был воспитан христианкой, дочерью одного разорившегося коммерсанта. Отчасти в память дружеских отношений к ее отцу, отчасти же для подражания обычаям богатых домов, Авраам Мейер предложил ей управлять хозяйством и присматривать за Самуилом, которому было тогда всего два года. Эта кроткая и просвещенная женщина сильно привязалась к красивому и умному ребенку и, не касаясь религиозных верований своего воспитанника, сумела развить в нем глубокую веру в Бога и чисто христианский дух без всяких догматических тонкостей. Смерть и разные посторонние влияния ослабили мало-помалу эти первые впечатления Самуила, в университете же блестящие научные софизмы материалистической школы невольно соблазнили юношу. Его отвращение к своему народу еще больше усилило эту склонность, и Самуил вошел в жизнь почти неверующим и все отрицающим. Любовь к Валерии вдруг возбудила в нем всю веру его детства. Под смягчающим влиянием покорившей его страсти он жаждал слиться в вере и молитве с той, которую боготворил, и отрекся было от холодного голого материализма, который ничего не дает сердцу. Но измена любимой женщины разбила его сердце, разбила вместе с тем и веру в Бога, глубокий мрак объял его душу.

Атеистические и материалистические идеи снова овладели им; с увлечением, свойственным его пылкой натуре, стал он убеждать себя, что вера в справедливость и милосердие Провидения нелепы и смешны и что в действительности человек есть не что иное, как скопление материальных атомов, которые соединяет случай и развивает слепой закон. Зильберштейн с сыном начали посещать его примерно в то время, как у Самуила совершился этот поворот в его душе. Оба они боялись упустить богатого жениха, намеченного ими для Руфи. Они не задавали ему вопросов, не упрекали по поводу его вторичного покушения на самоубийство, и, улучив добрую минуту, биржевой маклер намекнул Самуилу, что так как он открыто помолвлен с его дочерью, то надо же подумать и о свадьбе, если он не хочет скомпрометировать девушку. Банкир ничего не ответил, на следующий день написал будущему тестю письмо, в котором назначил день свадьбы.

В одну из бессонных ночей после выстраданной им борьбы, почти с ненавистью отгоняя воспоминание о Валерии, Самуил пришел к убеждению, что полная перемена в его жизни будет ему полезна, что домом его должна руководить женщина, что для этой роли Руфь была весьма подходящей. Она получила прекрасное образование, имела отличные манеры, и так как выросла почти в бедности, то роскошь, которой она будет окружена в доме мужа, вознаградит ее за недостаток в любви. Пылкая страсть невесты не тревожила Самуила. Эти романтические мечтания, думал он, со временем легко улетучатся.

Свадьба состоялась, с обеих сторон последовало быстрое разочарование. Руфь, безумно влюбленная в мужа, была оскорблена и возмущена его ледяной холодностью, она не могла понять, что значат его сдержанность и явное желание избегать ее присутствия. Когда в первый раз она позволила себе ласку и несколько слов любви, мрачный и удивленный взгляд, которым смерил ее Самуил, обдал ее холодом. Отвергнутая молодая женщина как будто примирилась со своей участью, но всей своей пылкой душой она стремилась разгадать загадку и ломала себе голову над ее разрешением.

Самуил же горько раскаивался, что попал в сети хитрого Зильберштейна. Он чувствовал себя связанным, его тяготил жгучий взгляд Руфи, а страсть, которую она питала к нему, внушала отвращение. Невольно сравнивал он страстную и демоническую красоту молодой еврейки с нежной, воздушной и обаятельной красотой Валерии, и сравнение это с каждым днем все более и более убеждало его в том, что чувства его к бывшей невесте неизлечимы. Он презирал в себе эту слабость, но перестал бороться с ней, а стал искать утешения в тягостных, но сладких воспоминаниях о своем кратковременном счастье. Таким образом, еще до женитьбы закрыл он помещение, приготовленное для Валерии, ничего в нем не тронув. В смежной комнате устроил он свой кабинет и, как часовой, сторожил дверь своего потерянного рая. Иногда входил он туда, садился перед портретом Валерии и подолгу не сводил с него глаз, чувствуя, что одной ее улыбки, одного ее слова было бы достаточно, чтобы снова повергнуть его к ее ногам.

Таково было положение дел, когда дня через четыре после свадьбы Самуил получил письмо от отца фон-Роте, в котором тот сообщал ему, что опасно заболел в Риме и был задержан там долее предполагаемого срока. Возвратясь в Пешт, он с глубоким прискорбием узнал о событиях, совершившихся в его отсутствие, и, весьма желая с ним повидаться, просит назначить день и час для этого визита.

Самуил поспешно ответил, что ему будет очень приятно принять его преподобие завтра утром и что, в свою очередь, он сам очень желал бы с ним побеседовать.

Фон-Роте явился в назначенный час, и Самуил принял его в той же самой комнате, где они занимались изучением догматов христианской веры и где произошла ужасная сцена с главным раввином города Пешта. Оба глубоко взволнованные, они дружески пожали друг другу руки.

– Очень рад вас видеть, преподобный отец, – сказал Самуил, усаживая в кресло своего почетного гостя. – Благодарю вас за посещение, которое, надеюсь, не будет последним, хотя затаенное ваше желание обратить меня в христианство не имеет уже никакого значения и шанса на успех, – присовокупил он с грустной улыбкой.

– Как это вы догадались? – спросил священник с удивлением. – Впрочем, сознаюсь, это правда. Вы были моим лучшим учеником и так твердо стояли на пути спасения, что я не мог верить, чтобы утрата женщины могла совратить вас с этого пути.

– Трудно верится, что религия, имеющая так мало влияния на своих последователей, не могущая внушить им даже простого уважения к данному слову, есть единственная, обеспечивающая спасение души. Имеет ли смысл проповедовать смирение, благочестие, любовь к людям и нарушать данное слово, быть гордым и презирать ближнего? Но успокойтесь, отец Мартин, я отвергаю не собственно католическое исповедание, но и всякую другую религию, начиная с моей. Измена графини Маркош отрезвила меня наконец и возвратила к более здоровому мировоззрению. Наука давно озарила истинным светом эти смутные легенды, завещанные нам невежеством и простодушной верой наших предков. Я уважаю ваши идеи, отец мой, но не могу отвергать очевидность, ежедневно подтверждаемую удивительными открытиями. И я твердо убежден, что нет ни Бога, ни Провидения, ни рая, ни ада, ни наказания, ни награды. Иисус, как и Моисей, были философы-идеалисты, время которых минуло.

В действительности же нет ничего, кроме материи, которой управляют неизменные законы. Известное сочетание атомов случайно создает нас, а смерть рассеивает эти атомы в необъятном пространстве первобытной материи, послужившей нашему происхождению. То, что вы называете душой, то, что мыслит и работает в нас, есть чисто психофизическое действие. Мысль есть результат работы моего мозга, подобно тому, как слезы – выделения слезной железы.

– Перестаньте! Перестаньте! – остановил его отец Мартин, слушавший его с возрастающим беспокойством. – Беспредельная преданность, самопожертвование, любовь – все это, по вашему мнению, результат действия мозга, подобно действию желудка? Это нелепо!

– Нисколько, отец мой, и пагубная любовь, терзающая меня, служит, напротив, доказательством того, что я говорю. Если бы она исходила от души, то такое множество оскорблений и сила моей воли уничтожили бы ее; но я не могу победить ее потому, что это органическая болезнь, корень которой наука еще не исследовала и которую мало-помалу удалит лишь обновление атомов, составляющих мое тело.

Священник поднял с ужасом руки.

– Довольно! Эта опасная тема внушает мне отвращение. Всю мою жизнь я веровал в Бога и не откажусь от него на старости лет. Ах! Эти ученые и их проклятые науки! Они делают людей преступниками, уничтожая всякое добро и благородные стремления и заставляя их пренебрегать небесным правосудием до тех пор, пока оно не поразит их. Но и сомневаться в существовании дьявола я никак не могу, видя, как вы им одержимы.

И старик осенил себя крестным знамением, а Самуил от души расхохотался.

– Поговорим о другом, мой юный друг. Я поздравляю вас с приобретением баронского титула. Как, это вас не радует более? Ну, ваши дети этим воспользуются. Но, кстати, скажите мне, если не найдете мой вопрос нескромным, каким образом, все еще любя Валерию, вы могли жениться на другой? Ведь чувства, которые вы ей обязаны выказывать, не могут быть искренними.

– Вы правы, отец мой, – ответил Самуил после минутного молчания, – эта женитьба – безумие, которое я горько оплакиваю. Ах! Если бы вы тогда были в Пеште, чувство милосердия привело бы вас к моей постели и тогда бы этого не случилось; я был одинок, покинут, а два хитрых человека, пользуясь минутой слабости, искусно окрутили меня. Но что сделано, то сделано, и я должен выносить женщину, которую никогда не буду в силах полюбить. Сердце мое умерло… Но она украшение моего дома и произведет на свет множество детей, которые увеличат мои миллионы, а мы, таким образом, оба не напрасно проживем на свете.

Шум падения чего-то тяжелого у дверей заставил их обоих повернуть головы.

– Что это? Нас, кажется, подслушивали, – вставая и весь вспыхнув, сказал Самуил.

Он быстро подошел к дверям, отдернул портьеру и остановился в удивлении, увидев Руфь, распростертую без чувств на ковре.

– Нас подслушивала не прислуга, а моя жена, – иронически проговорил он, возвращаясь к гостю. – Она, вероятно, слышала мои последние слова. Очень жаль, но, может быть, это невольное объяснение научит ее, как ей следует держаться на будущее время.

Священник, надев очки, также подошел и стал рассматривать помертвевшее лицо молодой женщины.

– Она очень красива, и я вам скажу, друг мой, что нехорошо быть таким жестоким, – заметил старик, похлопывая банкира по плечу. – Она не виновата в интригах своих родственников и в измене Валерии, и, верно, ваши слова больно поразили ее, если она лишилась чувств. Вам бы следовало отнести ее в комнату, чтобы устранить болтовню и любопытство слуг, которые не должны знать о вашем несогласии.

Не говоря ни слова, Самуил наклонился, поднял Руфь, отнес в ее комнату, а затем снова возвратился к отцу фон-Роте.

– Ну что, пришла она в себя? – спросил тот с участием.

– Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот несчастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.

– Я вас слушаю, сын мой.

– Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христианин и что не верю ни в Бога, ни в черта. Но несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случайность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некоторую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете много таких… Если золото атеиста внушает вам отвращение, вы можете смыть его святой водой! – заключил он, лукаво улыбаясь.

Фон-Роте покачал головой.

– Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что Бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на старости лет.

Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.

– Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сразу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.

Отец фон-Роте улыбнулся.

– Хорошо, я каждый месяц буду приходить за вашими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если наконец дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молиться и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.

– Конечно! Конечно! Обещаю вам, – ответил тот смеясь. Дружески пожав друг другу руки, они расстались.

Оставшись один, Самуил пошел в свой кабинет и взял книгу, но вместо того, чтобы читать, он размышлял о своем разговоре с отцом фон-Роте и о неизбежности объяснения с женой.

Легкий стук в дверь привлек его внимание.

– Кто там? – спросил он, сердясь, что его беспокоят.

– Это я, отвори! – ответил голос Руфи.

Молодая женщина была бледна, и глаза ее с ненавистью устремились на мужа, который смотрел на нее ледяным взглядом.

– Я вижу, что ты оправилась, – сказал он, подавая ей стул и садясь к бюро. – Надеюсь, этот первый опыт излечит тебя от твоих милых привычек. Подслушивать у дверей извинительно только лакеям.

Но Руфь не села, а продолжала стоять, слегка опершись о бюро.

– Этот опыт дал мне понять, что в твоем доме я занимаю худшее положение, чем те лакеи, о которых ты говоришь, – начала она глухим, взволнованным голосом. – Я ничего не знала об интригах Аарона и отца. Безумная! Я тебя любила! Я не знала и того, что ты ненавидишь и презираешь свой народ, хотя христиане оттолкнули тебя с отвращением. Но теперь, когда мне все известно, я не останусь более здесь. Я пришла тебе сказать, что освобождаю тебя от женщины, которую ты терпишь у себя поневоле, и возвращаюсь к отцу. Говори всем, что ты меня выгнал, я все возьму на себя, лишь бы мне не видеть тебя больше! Отпусти меня!

Самуил вспыхнул, она осмелилась сделать ему сцену, упрекать его и грозить скандалом!.. Но когда Руфь смолкла, задыхаясь от волнения, он скрестил руки на груди и насмешливо сказал:

– Так ты хочешь уехать, обвиненная в преступлениях? И только? – спросил он, задыхаясь от волнения.

– Да, я хочу, – ответила молодая женщина вне себя от гнева. – Разве я не слышала, как ты унизил меня до роли самки, годной лишь для воспроизведения потомства, которое сам же отец будет ненавидеть? Берегись, не унижай меня, или я обвиню тебя перед отцом и раввином, и тогда посмотрим, осмелишься ли ты повторить перед ними то, что поведал католическому священнику.

Самуил побледнел от злости. Он встал и подошел к жене. Холодная, беспощадная суровость сверкала в его глазах, звучала в его голосе, когда он, наклонясь к ней, сказал:

– Ты кончила? Теперь слушай меня и сообразуйся с моими приказаниями. Ты никуда не поедешь, потому что я запрещаю тебе оставлять этот дом. Что ты скажешь своему отцу, для меня безразлично; что же касается раввина, он не станет даже слушать тебя, так как боится, чтобы я не обратился в христианство. Я не считаю тебя участницей интриг твоих родных, но чтобы ты могла «ошибаться» в моей любви – это ложь, ты не могла не видеть моей холодности. Одумайся прежде, чем идти в синагогу, я не потерплю скандала, о котором заговорит весь город! Ты забываешь, что я имею право развестись с тобой, но ты этого права не имеешь. Мы не какие-нибудь шинкари-евреи, семейная жизнь которых никого не интересует. Ты – жена миллионера Мейера, барона фон-Вельдена, и останешься ею, такова моя воля. Тебя оскорбило то, что я сказал о наших наследниках? Так я должен тебе напомнить, что закон Моисея смотрит на деторождение как на главное назначение женщины…

– Я не хочу детей от тебя, они были бы мне ненавистны! – возразила Руфь, дрожа от волнения.

Самуил, как бы не слушая ее, продолжал:

– От тебя зависит сделать себе сносную жизнь: если не хочешь слышать неприятных вещей, не подслушивай под дверью; затем это первый и последний раз ты смела прийти ко мне спрашивать отчета о моих словах. А теперь ступай к себе, мне нужно работать. Довольно этой сцены на сегодня.

– А с меня навсегда довольно того, что я узнала, – глухо проговорила молодая женщина.

Когда дверь закрылась, Самуил сел и облокотился на стол. Все происшедшее было для него новой неожиданностью. Он считал Руфь слишком ограниченной и боязливой, чтобы не довольствоваться всем тем, что он ей доставил; а она вдруг возмущается, обвиняет, угрожает! В своем слепом эгоизме он не подумал о том, что молодая женщина имела на него свои права и что он оттолкнул ее жестоко и грубо, чего никогда не позволил бы себе в отношении Валерии, как бы та ни была перед ним виновата.

– Ах, эта проклятая женщина наделает мне еще много неприятностей! – заключил Самуил свои размышления.

Но он ошибся. Руфь приняла известную манеру держать себя и не изменяла ей. Она хранила упорное молчание и даже не отвечала мужу, когда в тот же день за обедом он объявил ей, что завтра они едут вместе в оперу. Она только кивнула головой. В последующем не произошло никакой перемены в их отношениях. Руфь оставалась немой и холодной, тщательно избегала присутствия мужа, молча сообразовывалась с его приказаниями относительно хозяйства и никогда не нарушала правила, когда он приглашал на какой-нибудь вечер. Он всегда находил ее нарядной и готовой, но безмолвной, как механическая кукла.

Сначала Самуил был очень удивлен, но вскоре вполне свыкся с этим новым образом жизни и даже полюбил его. Присутствие жены перестало его стеснять, и мало-помалу он снова возвратился к своим холостяцким привычкам: ездил один к знакомым, проводил вечера в клубе и брал Руфь с собой лишь тогда, когда представлялась какая-нибудь необходимость.

Так прошло почти два месяца. И вот однажды Самуил получил приглашение от барона Рихарда Кирхберга на большой бал, который тот давал по случаю своей серебряной свадьбы.

Аристократический дом богача барона занимал одно из видных мест в высшем обществе Пешта. Для разъяснения некоторых эксцентричностей самого хозяина скажем несколько слов о прошлом его семьи. Отец барона Рихарда был блестящим офицером. Он с блеском спустил все родовое наследство и вынужден был вследствие этого выйти в отставку. Но не успел Пешт забыть этот скандал, как новое происшествие взволновало весь город. Барон фон-Кирхберг женился на еврейке, дочери темного коммерсанта, скромно прозябавшего в одном из еврейских кварталов, но давшего за дочерью более миллиона. Родственники барона выходили из себя и пророчили ему всевозможные неприятности, но все жестоко ошиблись: брак барона принес ему счастье. Молодая баронесса, женщина с умом и характером, сумела приобрести и, что трудней, сохранить расположение мужа. Что касается прежних ее собратьев, она не отвернулась с презрением от своих, а, напротив, даже покровительствовала им до такой степени, что, наконец, открыла свой дом для тех из них, которые заслуживали того своим воспитанием.

Единственный сын их, Рихард, был воспитан в либеральном духе. Умный и образованный, он не допускал ни предрассудков крови, ни предрассудков веры. Сам он женился на аристократке потому только, что полюбил ее; одна из их дочерей сделала блестящую партию, другую же он беспрепятственно благословил на брак с молодым архитектором плебейского происхождения. Дом его всегда был открыт для каждого порядочного человека, и потому Самуил был у него прекрасно принят. А так как приемы барона были всегда оживленны и блестящи, его посещали и люди высшего круга, несмотря на неизбежность встречаться в его доме с тем классом общества, на который они смотрели свысока.

Так как баронесса Кирхберг приходилась родственницей графу Маркош, то семейство графа также бывало у барона, но Рауль ездил туда нехотя. Воспитанный матерью в правилах классовой обособленности, он в этом отношении был еще более щепетилен, чем его мать: терпеть не мог смешанного общества, в особенности евреев, к которым он чувствовал врожденную антипатию. Против своего желания и лишь для того, чтобы явно не обидеть родственника своей жены, он принял приглашение.

На балу блестящая нарядная толпа заполнила огромные залы. Тут было отборное дворянское общество, магнаты в своих богатых костюмах, высшая военная знать, звездоносцы, сановники, но в общей массе было немало артистов, журналистов и просто разночинцев, а равно и типичных физиономий еврейских финансовых тузов с женами, увешанными драгоценностями.

Князь и княгиня Орохай приехали довольно поздно. Когда они вошли, все глаза устремились на красивую чету. Никогда, быть может, поразительная красота Валерии не производила такого ослепительного впечатления, а туалет ее возбудил зависть всех женщин. На ней было белое атласное платье с длинным шлейфом, все покрытое старинными брабенскими кружевами; ряды бриллиантов унизывали спереди корсаж; в русых волосах сияла маленькая княжеская корона, и единственная роза, приколотая сбоку на голове, выделялась на этом белоснежном туалете.

«Фея ледяных гор! Русалка!» – неслось за ней вслед, пламенные восхищенные взгляды устремились на нее. Сияющий, с улыбкой удовлетворенной гордости, Рауль повел ее к креслу. Валерию окружили танцоры, и вихрь бала увлек ее.

Чувствуя усталость, княгиня ушла в уборную и, отдохнув, снова направилась в танцевальную залу. В одной из прилегающих к зале комнат, где никого не было, так как все танцевали, она увидела хозяина, который разговаривал со штатским господином.

Барон тотчас заметил ее.

– Как? Царица бала не танцует и прячется от своих поклонников! – сказал он любезно. – Позвольте мне, княгиня, – продолжал он, не замечая, что Валерия изменилась в лице, так как узнала Самуила, – представить вам моего друга, барона Вельдена, отличного танцора. Судьба покровительствует ему, доставляя счастье приблизиться к царице бала. Могу ли я вас просить обещать ему тур вальса?

Валерия ответила легким наклоном головы на глубокий поклон банкира. Она не имела причин отказать в танце одному из гостей, которого представлял ей хозяин дома. Сердце ее сильно билось, и холодный пот выступил на лбу: она увидела подходящего к ней Рауля.

– Ах, ты здесь и не танцуешь? – спросил он ее.

– Княгиня обещала тур вальса моему другу, – сказал Кирхберг, – но вы, кажется, не знакомы: барон Вельден, князь Орохай.

Молодые люди обменялись церемонным поклоном. Затем Самуил, проницательный взгляд которого заметил смущение Валерии, повел ее в танцевальную залу и, взяв за талию, увлек в вихре вальса. Наружно он был совершенно спокоен, но Валерия чувствовала тревожное биение его сердца. Словно во сне кружилась она, не смея поднять глаз на своего кавалера и чувствуя на себе его пламенный взгляд. Окончив вальс, Самуил остановился. Они были у входа в зимний сад, куда манил на отдых приятный полусвет, и, предложив руку своей даме, он отвел ее туда. Валерия была сильно взволнована, она то бледнела, то краснела, а рука ее, опиравшаяся на руку Самуила, дрожала как лист. Княгиня не в состоянии была превозмочь себя, хотя и сознавала, что это было непростительной, постыдной слабостью перед человеком, так хорошо умевшим владеть собой, что на его лице не отражалось ничего, кроме холодной и почтительной вежливости. В эту минуту мимо проходил лакей с подносом, уставленным прохладительными напитками, и Валерия, чтобы казаться спокойной, остановила его и взяла стакан холодного лимонада. Она поднесла его к губам, но Самуил удержал ее, взял из руки у нее стакан и снова поставил его на поднос.

– Ах, княгиня, – проговорил он любезным голосом, – что бы сказал князь, если бы увидел, что вы, разгоряченная танцами, пьете холодный лимонад!

С минуту Валерия смотрела на него со злобой и удивлением.

– Как вы смеете? – прошептала она. – Это дерзость!

Самуил насмешливо смотрел на нее.

– Я не злопамятный человек, княгиня, и помешал вам схватить омерзительную болезнь, так как я этого не стою; не стоит того и вальс, который вы вынуждены были протанцевать с евреем. Теперь, ваша светлость, я пойду и скорей пришлю вам чаю.

Он поклонился и ушел.

Задыхаясь от волнения, она ушла в самый темный угол оранжерейной залы и опустилась на бархатную скамейку, скрытую в кустах. Как он смеет оскорблять ее своим насмешливым обращением? Или он ее больше не любит? А в таком случае отчего это беспокойство за ее здоровье? Жгучие слезы катились по щекам Валерии, она была возмущена до крайности.

– Здесь! – послышался в эту минуту хорошо знакомый голос, и она увидела Самуила, за которым шел лакей со стаканом чая. Он тотчас отыскал княгиню в ее убежище.

Она поспешила стереть слезы, ее прелестные черты приняли суровое и холодное выражение, и, гордо подняв украшенную бриллиантами голову, она прошла мимо Самуила, не удостоив его взглядом.

Когда удивленный лакей ушел, Самуил опустился на скамейку, где сидела Валерия, и заметил на полу платок, который княгиня уронила, вставая. Подняв его, он увидел, что тот был весь мокрый.

– О Валерия! Ты еще любишь меня, если наша встреча вызвала слезы! – прошептал он, прижимая платок к губам. Затем он спрятал его на груди и, прислонясь к спинке скамейки, мыслями унесся в прошлое.

Рауль, не танцевавший вследствие нервной болезни головы, искал спокойного уголка и поместился наконец в мягком кресле, стоявшем в глубине амбразуры окна-балкона, отделявшегося от смежной комнаты тяжелой портьерой. Несколько минут спустя по ту сторону портьеры послышались шаги.

– Сядем здесь, Эмиль, – сказал кто-то.

– Хорошо, но слушай то, что я начал тебе говорить. Заметил ты, Карл, что княгиня Орохай танцевала с банкиром Мейером, с недавних пор превратившимся в барона Вельдена? У этих сынов Израиля настоящая мания приобретать дворянские титулы. Но кто позволил себе представить его княгине Орохай? Довольно неприятно уже то, что Кирхберг любит приглашать к себе подобных людей, но навязывать еврея такой особе, как княгиня, по-моему, большая дерзость.

– Послушай, – проговорил, смеясь, тот, которого назвали Карлом, – я расскажу нечто более пикантное. Все знают, что дела графов Маркош были расстроены до последней степени и что их ожидало разорение. Но в ту пору, не знаю каким образом, Мейер влюбился в графиню Валерию. Сознавая, что мало кто будет жаждать породниться с ним, он забрал себе все обязательства обоих графов и, заручившись этими документами, сделал предложение. Надо полагать, что предложение это было принято, так как в течение некоторого времени он очень часто посещал семью графа и они даже отдали ему визит в его Рюденгорфском имении; кроме того, к нему ездил священник, приготовлявший его к крещению. Но встретился Орохай – и все изменилось: ростовщику заплатили и выгнали его вон.

– Откуда же ты знаешь все эти подробности? Официально ничего не было известно об этой помолвке.

– Конечно. Тут нечем было похвастаться. Но я имею эти сведения из верных источников. Отец мой знает одного делового человека, который сам продал векселя графа Маркош главному поверенному банкирского дома Мейера, собиравшему их повсюду. Кроме того, жена этого самого еврея держит модный магазин, а одна из ее мастериц много лет работает на мою мать и моих сестер. Эта девушка знает все подробности и рассказывала нам о посещениях Мейера, о его предполагаемом крещении и покушении на самоубийство, которое вызвано было помолвкой князя и княгини. И мне было очень забавно видеть красавицу княгиню, танцующую со своим отставным женихом; она казалась очень взволнованной. Как знать, быть может, он ей и нравился? Он очень красив!

– Вот какая история! Однако, слышишь, заиграла музыка, пора идти отыскивать наших дам.

Рауль жадно слушал и бесился. Когда шаги этих двух болтунов стали удаляться, он взглянул им вслед. Один из них был пехотный офицер, другой штатский и совершенно ему незнакомый. Взволнованный, князь снова опустился в кресло, и горькое сомнение охватило его душу.

– Так вот тот человек, которому была обещана Валерия. Он, бесспорно, красив, в его наружности и манерах нет ничего, выдающего его происхождение. Что, если он действительно ей нравился? – с подозрительной ревностью Рауль стал припоминать и разбирать все непостижимые случайности, которые происходили после его помолвки: странная грусть Валерии, ее внезапный отъезд в Неаполь, расстройство нервов, продолжающееся до сих пор, и ее болезнь в день свадьбы. Кровь бросилась ему в голову: ужели он был обманут и ему предпочли… еврея? Затем он вспомнил доброту Валерии, любовь, которую она ему выказывала, ее чистый светлый взгляд и отбросил всякую мысль об измене. Тогда злоба его обратилась на Самуила и Кирхберга; на первого за то, что втерся в общество, которого был недостоин, а на второго за то, что он осмелился представить его жене такого кавалера.

– Вот что выходит, когда человек изменяет своим правилам, – проворчал он вставая. – Если бы я не повел Валерию сюда, где всегда рискуешь столкнуться с какой-нибудь дрянью, то не было бы повода к этим ядовитым сплетням.

Взбешенный Рауль стал искать хозяина дома, он хотел попросить его быть более разборчивым, представляя Валерии танцующую молодежь.

Найдя барона, он сказал ему, что желает с ним поговорить, и для большего удобства вошел с ним в зимний сад. Остановились они у группы деревьев, не подозревая, что по другую сторону все еще сидел Самуил и что, таким образом, разговор их мог быть услышан.

– Что с вами, князь? Вы, кажется, очень взволнованы, – спросил барон, немного удивленный таинственностью беседы.

– А вот что, мой милый барон. Только что я узнал, кто тот человек, которого вы мне представили под именем барона Вельдена, и должен был выслушать, как мои знакомые выражали справедливое удивление, что он танцевал с княгиней. Я не оспариваю ваших взглядов, но не могу отказаться от тех, в которых был воспитан; я мирюсь с тем, что в вашем доме рискую встретить евреев, но прошу вас не подводить их к моей жене. Я чувствую непобедимую антипатию к этим ростовщикам, которые покупают себе дворянские титулы, чтобы унижать их.

Барон чувствовал себя крайне неловко, но оправдаться не успел, так как его смутило еще более неожиданное появление из-за деревьев бледного как полотно Самуила, который встал перед Раулем.

– Я не ростовщик, князь, – сказал он дрогнувшим голосом. – Вы дадите мне удовлетворение за это оскорбление. Предоставляю вам выбор оружия.

Рауль смерил его насмешливым взглядом; обычное спокойствие, казалось, возвратилось к нему, и красивая голова гордо откинулась.

– Крайне сожалею, господин Мейер, что не могу дать вам удовлетворение, – холодно ответил он, отчеканивая каждое слово. – Я могу драться только с равным мне, то есть благородным по рождению. То, что я сказал, не может вас оскорбить: вы – израильтянин, а мнение об этом народе давно установлено. Я знал одного еврея, который, полюбив девушку, спекулировал на разорении ее родных и, собрав в свои руки все их долговые обязательства, заставил несчастную выбрать одно из двух: его или бесчестие ее родных. Подобный поступок хуже ростовщичества, по мнению каждого честного человека.

Еще раз смерив Самуила взглядом холодного презрения, князь повернулся и ушел. Бледное лицо Самуила вспыхнуло, и он пошатнулся.

– Успокойся, друг мой, – говорил барон, сжимая ему руку. – Я его образумлю и обещаю вам устроить это дело. Я не потерплю, чтобы в моем доме оскорбляли кого-либо из моих гостей.

– Мне тоже очень жаль, что оскорбление было нанесено в вашем гостеприимном доме, – ответил Самуил, стараясь овладеть собой, – но ваши родные оправдали бы князя. Довольно и этого бесславия, а теперь я и сам не хочу драться с ним. Только позвольте мне удалиться, так как вы понимаете, что я не в силах более оставаться на балу.

Взбешенный и огорченный барон проводил его до прихожей, решив в душе загладить это неприятное столкновение и доказать Самуилу, какое уважение он ему внушает.

 

IX

Трудно выразить, в каком ужасном настроении вернулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорбленное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.

Через несколько дней Самуил, видимо, оправился, но в сердце его вспыхнула такая дикая ненависть к Раулю, что порой она захватывала даже Валерию. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы отомстить своему заклятому врагу, который отнял у него любимую женщину, назвал его ростовщиком, презрительно отнесся к нему и отказался дать удовлетворение за все оскорбления. Эта мысль о мести не покидала его ни на минуту, тем более что привести в исполнение его желание было очень трудно. Целыми часами ходил он взад и вперед по кабинету, ломая себе голову, чтобы найти средство поразить в самое сердце человека, который казался неуязвимым под тройной броней, созданной ему его высоким положением, солидным состоянием и замкнутой жизнью.

Самуил худел и бледнел под гнетом навязчивой мысли, порой он терял надежду удовлетворить свое затаенное желание, а затем с новым упорством искал средство достигнуть цели.

Понятно, что в таком состоянии он холодно принял известие о том, что Руфь готовится стать матерью. Тем не менее это обстоятельство послужило поводом к некоторому сближению между супругами. Самуил счел своей обязанностью обласкать жену и сказать ей несколько слов утешения, вследствие чего бедная Руфь, наболевшее сердце которой жаждало примирения, нарушила свой обет молчания, и отношения между супругами стали менее натянутыми.

Однажды отец фон-Роте, согласно данному обещанию посетивший своего друга, спросил его, уходя:

– Вы нездоровы, барон? Я сейчас встретился с доктором, выходившим от вас.

– Нет, жена моя нездорова, у нее очень тяжелая беременность.

– А, вы будете скоро отцом? Поздравляю вас, друг мой, и надеюсь, что это счастливое событие сгладит последний след печального прошлого. Княгиня Валерия тоже ожидает рождения ребенка.

– К какому времени? – спросил банкир, стараясь этим простым вопросом скрыть охватившее его волнение.

– К концу июня.

Самуил вздрогнул, и адская мысль мелькнула в его уме.

Он с нетерпением ждал ухода священника и, проводив его, заперся в кабинете, чтобы на свободе обдумать свой новый план. Руфь ждала родов тоже в конце июня; если бы ему удалось обменять детей, особенно если это будут мальчики, то он приобрел бы оружие, способное со временем смертельно поразить человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.

Действительно, этот гордый аристократ, который не допускает иных сношений, как только с равными себе, будет воспитывать, ласкать, как своего наследника, ребенка презираемой нации, между тем как настоящий князь сделается евреем. Он с детства внушит ему ненависть к христианам, сделает из него скаредного фанатика, настоящего кровопийцу, а в благоприятный момент откроет всю истину и насмеется над стыдом и, главное, бессильным бешенством князя, потому что к этому времени пуля пистолета избавит его, Самуила, от суда человеческого. В этот раз он не промахнется и умрет с радостью, зная, что его смерть будет двойной местью его врагу. Самуил положительно упивался этим намерением и при одной мысли, что случай может разрушить его план, послать этим двум матерям детей различного пола или с большим промежутком времени между рождением того и другого, им овладевало безумное бешенство. Время ожидания проходило у него во взвешивании всех шансов и подробностей задуманного. Ослепленный ненавистью, он не думал ни о гнусности своего поступка, ни о самовольном распоряжении судьбой собственного ребенка. Неожиданный случай еще более усилил его ненависть и укрепил его решение.

Старший агент его, Леви, пришел однажды весь в слезах просить у него отпуска на несколько дней, чтобы похоронить своего второго сына, десятилетнего ребенка.

– Отчего же он умер? – спросил с участием Самуил.

– Он утонул самым ужасным образом. О! Гои, будьте вы прокляты! – простонал Леви, воздев руки к небу.

– Какое имеют отношение гои к смерти вашего сына?

– Один из них мог его спасти и не сделал этого только потому, что ребенок был еврей. Да поразит, да уничтожит Иегова этого бесчувственного зверя, князя Орохай.

Банкир слушал его с удивлением.

– Сядьте, Леви, – сказал он, – и расскажите толком все, что случилось.

– Вчера мальчик пошел со старой Ноэми к одной нашей родственнице, которая живет по ту сторону реки близ острова Маргарит, – начал Леви, утирая слезы. – Около семи часов вечера Ноэми с ребенком возвращалась в лодке. Подойдя к берегу, они увидели нескольких дам и двух офицеров, ожидавших лодку, чтобы переехать реку. Один из них был князь Орохай, а другой старый полковник, нам не знакомый. Когда лодка почти причалила, Борух, ребенок живой, хотел выскочить на пристань, но промахнулся и упал в воду. При виде тонувшего ребенка князь стал проворно раздеваться, а Ноэми, не перестававшая кричать, несколько ободрилась, как вдруг князь, прислушавшись к ее воплям, сказал:

– А ведь это, кажется, еврейка!

– Ха! Ха! Ха! Конечно! И я удивляюсь, что вы из-за этого решились на холодную ванну, – заметил полковник.

Князь побледнел, с ненавистью взглянул на наших, а потом застегнул мундир и ушел. Несколько позже лодочник вытащил ребенка, но он уже был мертв.

Утешив, как мог, несчастного отца, Самуил отпустил его. Все в нем кипело и возмущалось.

– Негодяй! – шептал он, стиснув зубы. – Ты позволяешь утонуть человеку потому только, что он принадлежит народу, который ты преследуешь слепой ненавистью. Но подожди! Немезида близится к тебе, может быть.

Вечером того же дня он сказал раздевавшему его камердинеру:

– Тебе известно, Стефан, какое расположение чувствовал я в былое время к княгине Орохай? Я и теперь питаю большое участие ко всему, что ее касается, и желал бы знать, когда она родит и каково будет состояние ее здоровья. Ты, кажется, имеешь отношение к дому княгини. Я щедро награжу тебя, если ты будешь сообщать мне о том, что там делается, и известишь о родах.

– Нет ничего легче: Марта, старшая камеристка княгини, моя невеста, и можете быть уверены, господин барон, в моей готовности вам услужить, – ответил радостно слуга, и на его бритом лице расцвело жадное выражение.

Июнь месяц был на исходе. Самуил сидел на террасе, выходящей в сад. Был чудный вечер. Полулежа в соломенном кресле, молодой человек рассеянно глядел на струи фонтана, рассыпавшиеся на солнце тысячами бриллиантов. Но в эту минуту красота окружавшей его природы, по-видимому, на него не действовала. Его выразительное лицо было сильно чем-то озабочено, и он волновался. Вот уже два дня, как Руфь родила сына, а о Валерии ничего не было слышно. Опасение, что у нее родится дочь и что тогда рушится весь план его мщения, не давало ему покоя.

Вошедший в это время Стефан прервал его мысли.

– Что тебе надо?

– Я сейчас узнал, г-н барон, – с таинственностью сказал камердинер, – что княгиня Орохай произвела на свет сына. Марта не могла известить об этом раньше, так как ее госпожа была очень больна и весь дом в тревоге.

Самуил вскочил, его бледное лицо вспыхнуло, и глаза сверкали дикой радостью.

– Иди за мной, мне нужно нечто сказать тебе.

Войдя в кабинет и заперев кругом двери, он вдруг спросил его:

– Хочешь ты сделаться богатым, независимым и тотчас жениться на своей невесте? Словом, хочешь ты получить целое состояние взамен услуги, которую вы с Мартой можете мне оказать?

Хитрое лицо слуги осветилось радостью.

– Разумеется, г-н барон! Вы всегда ко мне были столь милостивы, что мы с Мартой готовы для вас на все, что угодно, кроме убийства, – прибавил он, впрочем, тихо и неуверенно.

– Дурак! Выдумал же, что я потребую от него убийства… Все дело в обмене. Я хочу получить ребенка княгини Валерии, а мой сын должен быть положен в колыбель маленького князя.

Глупое удивление отразилось на лице лакея.

– Я не понимаю, зачем вы хотите расстаться с вашим сыном, – прошептал он.

– Это тебя не касается. Достаточно, если ты понял, что я хочу обменять детей, чтобы уговорить Марту оказать мне эту услугу. Я обогащу вас обоих.

– Простите мне мое глупое восклицание, – сказал Стефан уже с обычным хладнокровием. – Я надеюсь, что Марта будет столь благоразумна, что не захочет жертвовать своим счастьем. Я сейчас же пойду к ней и сговорюсь, как устроить это дело.

– Ступай и возвращайся скорее: обмен должен быть сделан сегодня же.

Оставшись один, Самуил с нетерпением стал ходить взад и вперед по своему кабинету; каждая минута казалась ему вечностью. Прошло около полутора часов, наконец явился Стефан; на его лице было заметно сильное волнение, и хитрые глаза его радостно блестели.

– Дело сделано, господин барон, но не без труда, – сказал он, утирая лоб. – Сперва эта глупая Марта и слышать не хотела, а потом уж мне удалось уговорить ее, и она на все согласилась. Теперь самая удачная минута, князь и граф провели всю прошлую ночь и весь день возле больной, очень утомились и, желая уснуть, оставили ее теперь на несколько часов. Ребенок в смежной комнате с кормилицей; она нам помехой не будет, но Марта решительно не знает, как удалить акушерку, которая, наблюдая за княгиней, часто входит в комнату ребенка.

Самуил молча подошел к шкафчику, приделанному к стене, открыл его и вынул из него пузырек с бесцветной жидкостью.

– Дай этот пузырек Марте. Пусть она вольет пять-шесть капель в питье акушерки и кормилицы, и они уснут по крайней мере часа на три. Ступай же скорей: подожди там и, когда это будет сделано, сейчас же приходи мне сказать. Конечно, поезжай на извозчике, но устрой так, чтобы он не мог подозревать, куда и откуда ты едешь.

– Я уже так и сделал. Вы можете быть спокойны, г-н барон, насчет моей осторожности.

Стефан был уже у дверей, когда Самуил вернул его.

– Постой, ты мне не сказал, где и каким образом произойдет обмен.

– Это очень просто. Комната княгини в первом этаже, окна спальни и смежного с ней будуара выходят в сад. Из будуара винтовая лестница спускается на маленькую террасу, окруженную кустами. Марта уже открыла эту калитку в ограде, через которую входят садовники. Я войду в эту калитку и направлюсь к террасе, а Марта будет сторожить меня на верху лестницы и по условленному знаку принесет мне князька.

– Хорошо, иди и возвращайся скорей.

По уходе Стефана Самуил вынул из шкафчика другой пузырек, подобный первому, положил его в карман жилета и направился на половину Руфи. В комнате рядом со спальней, за столом перед кофейником и корзинкой с печеньем сидела акушерка, толстая женщина с добродушным лицом. Она только что налила себе чашку кофе. При виде хозяина дома она встала и, как бы оправдываясь, проговорила:

– Баронесса и ребенок спят; чтобы их не тревожить и слышать, если меня позовут, я пришла сюда пить кофе.

– Пейте, пейте, добрая фрау Зауер, вам нужны силы, – приветливо сказал Самуил. – Я пришел за портфелем, который оставил здесь утром на туалете, но жена спит, и я не войду, будьте так добры сходить за ним. Вы сейчас же его увидите: красный сафьяновый портфель с серебряными углами.

Акушерка поспешно вышла. Как только она скрылась за портьерой, банкир наскоро влил ей в чашку с кофе несколько капель наркотика.

– Извините, барон, я никак не могла найти портфеля, – сказала смущенная акушерка.

– Ну, видно, надо мне пойти самому, там у меня деловые бумаги, – ответил Самуил, тихонько направился к спальне, слабо освещенной ночником, и осторожно подошел к кровати, возле которой стояла колыбель под кружевной занавесью.

Бледная и изнуренная Руфь спала, на ночном столике стояла чашка с питьем. Самуил взял ее и тоже влил в нее несколько капель из пузырька. Едва лишь успел поставить чашку на место, как Руфь проснулась и с удивлением взглянула на мужа. Чтобы не возбудить подозрений, он наклонился к ней и спросил:

– Как ты себя чувствуешь, Руфь? Ты была так слаба сегодня, что это меня встревожило.

Лицо больной осветилось радостной улыбкой.

– Ах, Самуил! Если бы то, что ты говоришь, было правдой, этого было бы достаточно, чтобы возвратить мне здоровье. – Она взяла руку мужа и прижала ее к своим губам. – Если бы ты меня полюбил, – добавила она, – я посвятила бы всю мою жизнь, чтобы составить тебе счастье!

Царивший в комнате полумрак не дал заметить Руфи принужденной улыбки, блуждающей на губах банкира. Тем не менее он наклонился, поцеловал жену, а затем сел к ней на постель и ласково сказал:

– Успокойся, Руфь, ты очень взволнована, хочешь я дам тебе пить?

Он приподнял жену, поднес к ее губам приготовленную чашку и дал ей отпить несколько глотков.

– Теперь спи, – присовокупил он, ласково проводя рукой по ее голове.

– Благодарю! Теперь я чувствую себя совсем хорошо, – с улыбкой признательности прошептала Руфь, закрывая глаза.

«Ну, на несколько часов я свободен от их надзора», – самодовольно подумал Самуил, возвращаясь к себе в кабинет.

Раз двадцать с лихорадочным нетерпением взглянул он на часы, пока наконец не явился Стефан.

– Скорей, г-н барон, давайте ребенка. Все готово, и мешкать нельзя.

При этих словах он вынул из-под плаща сверток и положил его на бюро.

– Вот Марта прислала рубашечку, чепчик и пеленки с княжеской меткой, чтоб одеть ребенка в это белье, а то нельзя быть спокойным, молодая графиня Маркош всегда может войти невзначай.

– Хорошо, приготовь мне плащ, пока я схожу за ребенком.

Когда Самуил вошел в комнату жены, сиделка, откинувшись на спинку кресла, спала крепким сном и Руфь спала тоже. Банкир запер на ключ дверь уборной и, подойдя к колыбели, осторожно вынул ребенка. С помощью Стефана он одел ребенка в принесенное белье, прикрыл легким одеяльцем и, спрятав его под плащ, вышел с камердинером через потайную дверь в сад. Он был до того ослеплен чувством ненависти, что совесть его молчала. Ни одна жилка не дрогнула в нем, когда он приводил в исполнение свой преступный план и отдавал на произвол судьбы своего родного сына.

За первым углом наняли они фиакр, и вскоре оба беспрепятственно вошли в сад князя. Ночь была темная; с большими предосторожностями прошли они пустые аллеи и когда подошли к террасе, то Стефан тихонько кашлянул. Через несколько минут на винтовой лестнице террасы послышались робкие, легкие шаги, и Марта, бледная и дрожащая, показалась с ребенком на руках. Молча совершили обмен, затем камеристка исчезла, а посетители быстро направились к выходной калитке.

Возвратясь к себе в кабинет, Самуил прежде всего должен был переодеть в белье своего сына принесенного малютку. Но когда, откинув одеяльце, он взглянул на ребенка изменницы и ненавистного соперника, страстное чувство ревности, отчаяния и ненависти сжало его сердце, молчавшее при разлуке с собственным сыном: в лице младенца не было ни малейшего сходства с Валерией, но это был ее сын…

В эту минуту ребенок, проснувшись, заплакал, и при звуках этого младенческого голоса бешеная ненависть Самуила мгновенно стихла, сменившись чувством жалости и любви. Он всячески старался успокоить малютку, который вскоре снова заснул.

– Подожди меня здесь, – сказал он Стефану, – я сейчас дам тебе обещанное.

Руфь и сиделка все еще спали, и минуту спустя разжалованный маленький князь был положен в колыбель, где он должен был проснуться сыном миллионера-еврея.

Возвратясь в кабинет, Самуил вынул из бюро чековую книжку, вырвал из нее два листка и, заполнив их, отдал Стефану.

– Вот один тебе, а другой Марте, вы получите означенную здесь сумму из государственного банка в Вене. Но я должен вам заметить, что такое внезапное богатство может возбудить подозрение, и с вашей стороны было бы благоразумней уехать из этой местности.

Слуга взглянул на чеки и побледнел, ошеломленный размером полученной суммы.

– Ах, г-н барон, как вы щедры, – проговорил он, стараясь поймать руку банкира, чтобы поцеловать ее. – А что касается нашего отъезда, это мы и сами давно решили. Теперь, когда мы разбогатели, что за удовольствие жить здесь, где нас знали слугами! У Марты есть дядя в Америке, вот мы туда и поедем, как только обвенчаемся.

Оставшись наконец один, Самуил бросился в постель. Первый шаг к мести был сделан, а будущее обещало еще так много.

– Решительно, если только существует на свете дьявол, так он мой сообщник в этом деле, – прошептал Самуил с чувством удовлетворения, – даже мои единственные соучастники, присутствие которых могло бы для меня быть стеснительным, надолго покинут Европу.

По выздоровлении Руфи Самуил был вынужден продолжать роль, случайно взятую на себя в ночь, когда жена его открыла глаза в тот момент, когда он вливал наркотические капли в ее питье. Итак, Самуил был ласков и снисходителен, но молодая женщина, страстно его любившая, скоро почувствовала, что это проявление любви было далеко не искренним со стороны мужа и что дружеская его доброта едва прикрывала полное равнодушие. Она приходила в отчаяние и плакала, но убедившись, что подобные сцены только удаляли Самуила из дома, она замкнулась в самой себе, ища утешения в ребенке, которого боготворила. Однако характер молодой еврейки был слишком пылок для пассивного подчинения. Оскорбленная во всех своих чувствах, она мало-помалу стала ревнивой и подозрительной. Уверив себя, что частые отлучки мужа посвящены несомненно сопернице, она злобно и недоверчиво следила за Самуилом.

Супружеская жизнь Рауля и Валерии тоже не отличалась спокойным счастьем.

Злополучные слова, которые Рауль услышал на памятном балу у Кирхберга, холодом обдали горячее и доверчивое сердце князя. Он стал подозрителен, некоторые странности в поведении Валерии имели основание на скрытую любовь ее к этому еврею. При этой мысли досада и ревность закипали в его груди.

Рауль от природы был человеком любящим и добрым. Но чрезмерное баловство матери, лесть и угодливость окружающих развили в красивом и богатом юноше большие недостатки. Князь привык, чтобы все его желания исполнялись, общее обожание считал неотъемлемым правилом, а свое собственное к кому-нибудь расположение величайшей милостью. Все эти претензии и требования покрывались изысканными манерами, которым прирожденное добродушие придавало особую прелесть. И вот опасение, что сердце жены, которую он обожал, принадлежало не исключительно ему, что хоть на минуту князь Орохай и этот разбогатевший ростовщик могли быть поставлены на одну линию, произвело сильный переворот в его сердце. Вся сословная гордость и сознание своего кровного превосходства, внушенные ему воспитанием, неожиданно восстали в нем с особой силой.

Княгиня-мать тоже была крайне требовательна относительно знакомств и не одобряла смешанного общества. Но Рауль пошел дальше, громогласно заявляя, что будет бывать лишь в домах, где наверно не наткнется на какого-нибудь разбогатевшего выскочку.

А главная его ненависть обратилась против евреев, воплощенных для него в лице Самуила Мейера, дерзнувшего протянуть руку за Валерией. Он с бешенством преследовал евреев, где только встречал их, а имевшие какие-либо занятия на его землях были изгнаны. Движимый теми же чувствами, он отказался спасти младенца Боруха, он, который не дал бы утонуть и собаке. Однако угрызения совести за этот поступок не давали ему покоя. Он был недоволен самим собой и всеми и давал это чувствовать жене.

Валерию очень мучило такое положение. Она невольно сознавала, что до ушей мужа дошло что-то из прошлого и отдалило его от нее.

Тем не менее красота Валерии влияла еще на князя, и порой его любовь, казалось, вспыхивала снова. С рождением ребенка в нем, по-видимому, произошла счастливая перемена. Двадцатидвухлетний отец чувствовал себя необыкновенно счастливым при виде наследника своего имени. Он окружил жену любовью и вниманием, вся страсть его к ней, казалось, снова ожила в нем, и, может быть, произошло бы окончательное примирение, если бы неожиданный случай не расстроил всего и не пробудил в нем прежних подозрений.

Это было месяца два спустя после рождения ребенка. Валерия сидела за туалетом, и князь пришел спросить у нее что-то. Разговаривая, машинально взял он со стола медальон с портретом, который Валерия постоянно носила, и открыл его, но, взглянув на жену, заметил, что она встревожена.

– Дай мне медальон, я его надену! – сказала Валерия, поспешно протягивая руку.

Но чуткое недоверие заставило Рауля воспротивиться. Он отступил и сказал, тщательно осматривая медальон:

– Я отдам его тебе через час.

– Какой вздор! Это вещь, которую я постоянно ношу, привыкла к ней и не хочу с ней расставаться ни на минуту.

– Несмотря на эти доводы, я все-таки оставлю его у себя. Я заказал сделать мой миниатюрный портрет и хочу вложить его сюда, – ответил князь, подозрительно глядя на взволнованное лицо Валерии.

Вся вспыхнув, она бросилась к мужу, схватила за золотую цепочку медальона и старалась вырвать его из рук мужа.

– Портрет, который ты мне дал, будучи женихом, для меня святыня, и я не позволю тебе трогать его! – воскликнула она изменившимся голосом.

– Он для тебя святыня? – повторил Рауль, горько усмехнувшись. – Я хочу убедиться, один ли только страх потерять это сокровище так смутил тебя или тут заключается нечто более драгоценное. Если мое предположение неверно, я готов на коленях просить у тебя прощения.

Вошедшая камеристка прервала их разговор.

– Ваша светлость, – сказала она, – пришел ординарец с нужной бумагой.

Не взглянув на жену, Рауль ушел, унося с собой медальон.

Бледная Валерия бессильно опустилась в кресло; стыд и страх перехватили дыхание. Когда она ездила в Неаполь и думала, что Самуил умер, она без ведома Антуанетты заказала ювелиру вложить под портрет князя портрет Мейера, чтобы навсегда сохранить это изображение как память о человеке, который из-за нее лишил себя жизни. Но несмотря на все, что произошло после того, она сохранила этот портрет. Сейчас горько упрекала себя в этой неосторожности, которая могла иметь очень печальные последствия. При мысли, что Рауль найдет портрет Самуила и заподозрит ее, она встала, быстро прошла в будуар и оттуда по винтовой лестнице спустилась в сад. В первом этаже, также выходя балконом в сад, находился кабинет князя, куда и направилась Валерия. Все окна были открыты, и она убедилась, что Рауля не было в кабинете, а его звучный голос доносился из соседней комнаты. Она взбежала на балкон и, взглянув внутрь комнаты, увидела предательский медальон на бюро. Схватить его и исчезнуть, как тень, было делом нескольких секунд. Затем она направилась к своей террасе мимо большого фонтана, отделанного туфом. Посреди бассейна на груде камней возвышался тритон, выбрасывающий из пасти светлый столб воды. Она бросила медальон в массу камней, где тот и исчез.

«Там уж никто не будет его искать», – подумала она и, успокоенная, ушла к себе.

Рауль был взбешен, когда заметил необъяснимое исчезновение медальона, и хотя он не имел никакого доказательства виновности жены, но этот таинственный случай пробудил в его сердце почти чувство ненависти к Валерии. Отношения между ними установились холодно-сдержанные, и он стал искать развлечений вне дома. Благодаря красоте своей и богатству он легко побеждал женские сердца, и вскоре в свете заговорили о поразительных успехах князя Орохай.

Рудольф и Антуанетта, супружество которых было одним из счастливых, с грустью заметили, что Рауль все более и более увлекался вихрем жизни. Валерия же молча и терпеливо сносила отчуждение мужа и вся отдалась сыну. Эту любовь, впрочем, разделял и Рауль. Князь гордился своим наследником.

 

X

В один из ясных январских дней, сидя у окна щегольского будуара, Руфь играла со своим мальчиком, держа его на коленях. Яркий огонь пылал в камине, озаряя красноватым светом крытую золотистым атласом мебель, множество безделушек, расставленных по столам и этажеркам, и прелестную группу молодой матери с ребенком.

Черные глаза Руфи горели материнской гордостью и любовью, глядя на маленького Самуила, который заливался серебристым детским смехом, стараясь поймать черные волосы матери, а она подразнивала малютку, отдергивала их от него. Материнская гордость вполне оправдывалась красотой ребенка: это был настоящий херувим с ослепительным белым лицом, длинными пепельными локонами и черными бархатными глазами. Но вдруг внимание его привлекла маленькая собачка, он соскользнул с колен матери и стал играть на ковре. Следя за ним взглядом, Руфь задумалась, и мысли ее были, видимо, не радостны, так как лицо ее хмурилось все более и более. Она встала и в волнении стала ходить взад и вперед по будуару. Хотя первый порыв пыла ее страсти несколько остыл в холодной атмосфере супружеской жизни, она все же продолжала ревновать мужа, предполагая существование тайной связи. Частые отлучки Самуила и многие проводимые вне дома вечера казались ей странными, потому и возникло несправедливое подозрение в измене. В действительности же Самуил и не думал ни о какой любви. С памятного бала и его последствий он стал спокоен, мрачен и совершенно охладел к прекрасному полу. В обществе он показывался редко и почти два года не видел Валерию, зато весь отдался делам, которые процветали так же, как и под управлением старого Авраама. Только дома ему было не по себе: с женой у него были ложные, натянутые отношения. Он проводил свои вечера в клубе или театре, – словом, где угодно, только не у себя. И в этот самый день он сказал Руфи, что не будет дома ни к обеду, ни вечером, чем вызвал в ней подозрение и припадок ревности. Вдруг в голове ее мелькнула мысль. Она позвонила и велела няне взять ребенка.

«Так это продолжаться не может. Ясно, что он мне изменяет. Но с кем? – думала она. – Очевидно, с княгиней Орохай, про которую мне рассказывал Аарон. Если бы удалось попасть в кабинет, я нашла бы, быть может, какое-нибудь доказательство. Он уехал на весь день, подберу-ка я ключ. Если ему нечего скрывать там, он не стал бы так тщательно закрывать свою комнату».

Вооружившись связкой ключей да прихватив еще ключи от других дверей, Руфь прошла в комнату мужа, а оттуда спустилась в кабинет. Вначале она ничего не находила, но наконец один из ключей, казалось, подошел и дверь отворилась. Тщательно заперев ее за собой, она зорко оглядывала «святилище мужа», в которое редко допускалась, но ничего подозрительного не было: у окна стоял письменный стол с массивной серебряной чернильницей, изображавшей Ревекку у колодца, – ее подарок в минувшем году. Тщетно поднимала она все пресс-папье, перевертывала каждый листок, пересмотрела даже все брошенные в корзину ненужные бумаги и ничего не нашла, а в ящики было не попасть, потому что они закрывались секретными замками, и это ей было известно. Разочарованная, но и взволнованная бесплодными поисками, Руфь стала осматривать разные ящички и увидела лакированную шифоньерку, стоявшую у стола. Она не была заперта и содержала разные распечатанные письма, визитные карточки, адреса и заметки. Вдруг внимание ее остановилось на конверте с золотой каймой без всякого адреса. Она схватила его и стала рассматривать; на печати был изображен амур, державший в одной руке сердце, а в другой стрелу, которой хотел его пронзить. Дрожащими руками Руфь вынула из конверта надушенную записку и прочла следующие слова, написанные женской рукой:

«Божество мое, я получила твое письмо и не премину быть на маскараде в опере; только не забудь приколоть красную розу к своей одежде, чтобы я не ошиблась в том случае, если на балу окажется несколько Мефистофелей. На мне будет, как ты желал, черное домино с пучком чайных роз на левом плече, я буду ждать тебя направо возле первой ложи, как ты просил.

Джемма».

– Ага! – воскликнула Руфь, падая в кресло. – Так вот оно что! Это негодная итальянская певица! Ее зовут Джеммой, я знаю. И барон изволит избирать любовниц среди жильцов своего дома! Это очень практично, но на этот раз, мой милый Самуил, ты ошибаешься в расчете.

Она торопливо вышла из кабинета и вернулась к себе. Хотя дверь она не могла запереть, это ее не испугало. Ну, просто подумает, что забыл замкнуть, решила она. С четверть часа спустя после раздумья она, казалось, на что-то решилась.

– Сегодня, сеньора Джемма, вы не поедете на свидание, – прошептала она. – Эту записку я пошлю вашему старику мужу, а так как сеньор Джакомо, говорят, ревнив, как турок, то он примет меры, чтобы приготовить вам дома приятное тет-а-тет, между тем как я разыграю вашу роль на балу. О, изменник! Наконец-то ты пойман и я увижу тебя без ледяной маски бесстрастия и услышу, как звучат твои слова любви.

С пылающим лицом Руфь села к бюро и, изменив почерк, написала: «Если вы дорожите вашей женой, не пускайте ее ехать сегодня на бал в оперу. Прилагаемая записка докажет вам, что это совет друга».

Положив оба листка в конверт и адресовав его Джакомо Торелли, она пришла к себе в спальню, взяла с туалета хорошенькую с бирюзой брошку и позвонила горничной.

– Лизхен, хочешь верно послужить мне и поклясться в вечном молчании обо всем, что я велю тебе сегодня сделать? Ты не будешь в этом раскаиваться.

Хорошенькое, оживленное лицо камеристки озарилось радостной улыбкой, а ее хитрые глаза заметили брошку в руках госпожи.

– Ах, баронесса! Можете ли вы сомневаться в моем усердии служить вам? Конечно, я буду молчать как рыба!

– Хорошо! Возьми эту брошку за добрую готовность, а теперь слушай, в чем дело. Прежде всего ты должна ловко доставить это письмо синьору Торелли. Можешь ты это сделать?

– Очень легко, я хорошо знакома с его камердинером и другим его лакеем.

– Затем ты должна мне достать хорошее черное домино и маску. Позаботься так же, чтобы садовая калитка, через которую я выйду, оставалась не запертой всю ночь, чтобы я могла свободно вернуться, никого не беспокоя. В одиннадцать часов я оденусь и ты проводишь меня до фиакра. Если ты все хорошо устроишь, то завтра получишь от меня еще награду.

С лихорадочным нетерпением ждала Руфь вечера, заранее наслаждаясь неприятным разочарованием мужа, когда он узнает, что имел любовное свидание со своей женой. Сердце ее билось радостной надеждой обличить наконец человека, который ежедневно оскорблял ее своей холодностью. Бедная Руфь! Знай она, что Самуил просто нашел однажды на лестнице эту предательскую записку, оброненную той, что должна была доставить ее по назначению, то, конечно, отказалась бы от своего намерения.

Между тем она наряжалась самым тщательным образом, желая быть красивой, когда снимет маску, и последний взгляд, брошенный в зеркало, убедил ее, что в черном платье, покрытом кружевами, с жемчугом на шее и в черных волосах она была удивительно хороша. Затем она надела домино, закуталась в шубу и в сопровождении горничной спустилась в сад.

Аллея, которая вела к калитке, всегда содержалась в порядке, даже зимой, ибо ею пользовались садовники. Беспрепятственно вышла она в переулок, в конце которого ее ожидал фиакр, и несколько минут спустя карета остановилась у подъезда оперы.

Было двенадцать часов ночи, и экипажи беспрерывно подъезжали один за другим. С трепещущим сердцем Руфь вошла в залу, залитую светом. Гул нарядной и оживленной толпы, теснившейся вокруг нее, говор и смех, порой смелое обращение к щегольскому домино, все это кружило ей голову, но, собрав все силы, она пробралась к условленному месту и оперлась на колонну. Ей не пришлось долго ждать, она увидела вскоре изящную фигуру Мефистофеля, пробиравшегося сквозь толпу, направляясь к ней. На нем был традиционный в этом случае костюм красного бархата, плащ с капюшоном и шпага, а на голове кожаная зубчатая шапочка, плотно облегающая лицо и скрывающая всю остальную часть головы. У пояса, отделанного золотом, красовалась пунцовая роза.

Нервная дрожь пробежала по телу Руфи. Она, казалось, узнала Самуила. Без сомнения, плотно облегающий костюм, обрисовывая красивые формы, значительно изменил его наружность. Он казался выше ростом, но рука была его – узкая, с длинными пальцами, затянутая белой перчаткой. Его же большие черные глаза, она не могла ошибиться, блестели из-под маски. В эту минуту Мефистофель, проходя мимо, касаясь ее, украдкой вложил ей в руку записку и, не поворачиваясь, скрылся в толпе.

Руфь отошла в отдаленный уголок и прочла с удивлением строки, наскоро набросанные карандашом: «Рудольф узнал о нашем свидании и наблюдает; нам надо удалиться. Подожди меня внизу большой лестницы, я сейчас приду к тебе».

«Должно быть, какой-нибудь другой любовник и почитатель, и почтенный г-н Мейер боится его ревности», – думала Руфь, направляясь к выходу.

На половине лестницы Мефистофель догнал ее.

– Джемма! – прошептал он, подавая ей руку.

Молодая женщина молча оперлась на предложенную руку, дала надеть на себя шубу и пошла со своим спутником. Он посадил ее в карету, стоявшую в стороне; затем сел возле нее и через окно отдал приказание кучеру. Руфь вздрогнула, звук голоса показался ей незнакомым.

«Он нарочно изменил голос», – успокоила она себя.

В эту минуту сосед привлек ее к себе и страстно прошептал:

– Джемма, дорогая моя!

Неприятное чувство досады и неловкости овладело молодой женщиной: этот Самуил так мало был похож на Самуила, которого она знала! Впрочем, ей некогда было долго размышлять, карета мчалась быстро, остановилась у маленького бокового подъезда большого дома, фасад которого был освещен. Мефистофель вышел, но прежде чем он успел позвонить, дверь отворилась и открыла лестницу, устланную ковром и украшенную цветами. Лакей в белом галстуке подбежал к карете, чтобы помочь Руфи выйти.

Отдав вполголоса приказание лакею, Мефистофель подал руку своей даме и провел ее в помещение, состоявшее из двух роскошно меблированных комнат. Они сняли шубы, и лакей, подав холодный ужин, фрукты, пирожное и вино, удалился.

«Приближается минута объяснения», – подумала Руфь, садясь и с любопытством наблюдая за своим кавалером, который, стоя перед зеркалом, отстегивал шпагу. Затем он снял маску, и молодая женщина с ужасом увидела совсем незнакомое лицо, густо окаймленное русыми вьющимися волосами.

Она вскрикнула и поднялась с кресла. Это восклицание заставило Рауля, а это был он, с удивлением оглянуться.

– Какая ты сегодня странная, моя милая Джемма, – сказал он смеясь, – отчего ты кричишь, словно ты меня боишься?

– Умоляю вас, – воскликнула Руфь вне себя, – дайте мне уйти. Я была введена в заблуждение и приняла вас за другого.

Удивление князя все более и более усиливалось.

– Мне очень приятна эта ошибка, – сказал он полушутя-полусердясь. – Но вы не подумали о том, что говорите. Вы забываете, что добровольно последовали за мной, ответили на имя Джеммы и на вас условленный знак, следовательно, тут не может быть никакой ошибки. Итак, моя красавица, брось ты эти шутки и будем ужинать.

Он подошел к молодой женщине и стал снимать перчатки с ее рук.

– Будьте великодушны, – умоляла Руфь, стараясь освободиться, – не удерживайте меня. Клянусь вам, что я не сеньора Торелли и что я приняла вас за другого.

– В таком случае, сударыня, я был бы дурак, если бы не воспользовался счастьем, которое мне посылает случай! – возразил любезно Рауль. – Я уверен, что вы красивее Джеммы Торелли. А я настолько скромен, что готов любить вас, не зная, кто вы. Но пока мы не поужинаем, дверь эта не откроется.

– Вы безжалостны! – прошептала глухим голосом Руфь. – Но делать нечего, если вы обещаете мне после ужина не удерживать меня, то я останусь.

– Благодарю вас за эту первую уступку, прекрасная незнакомка. Сядем. Но как же я должен называть вас? – сказал Рауль, избегая прямого ответа.

– Зовите меня Джеммой, так как это злополучное имя свело нас.

Услуживая своей даме и мало-помалу увлекая ее блестящей остроумной беседой, Рауль всматривался в нее, все более и более заинтересованный. Дорогой жемчуг, украшавший ее шею и голову, доказывал ему, что он имеет дело с богатой женщиной, а манеры и речь, что женщина эта принадлежит к обществу. Все в ней, что только можно было видеть, обличало молодость и красоту. Кто же это мог быть?

Руфь же в свою очередь, несмотря на то тяжелое чувство, которое испытывала, поддавалась впечатлению чарующей беседы. Эта рыцарская любезность, деликатная лесть и пламенный пленительный взгляд, жадно искавший ее взгляда, были чем-то новым для нее, одинокой, брошенной, едва терпимой в доме мужа. Благосклонно взглянула она на своего красивого собеседника, невольно сравнивая холодного, мрачного Самуила с этим милым молодым человеком, каждое слово, каждый жест которого были данью ее полускрытой красоте. Под этим впечатлением разговор становился все более и более оживленным. Между тем любопытство и нетерпение Рауля достигли своего апогея: не выдержав более, он неожиданно наклонился и смелой рукой быстро сорвал маску. Лицо Руфи вспыхнуло.

– Это нечестно с вашей стороны! – воскликнула она, сверкая глазами.

Пораженный и очарованный ее пышной красотой, Рауль с минуту оставался без слов, а затем опустился на колени и прильнул губами к ее руке.

– На коленях прошу у вас прощения, но не сожалею о моей дерзости, так как она доставила мне наслаждение любоваться вашей дивной красотой. Нет сомнения, что вы соотечественница Джеммы Торелли, но она – бледная тень перед вами, прелесть моя, несравненная Армида, о которой мечтал Тассо!

В эту минуту князь совершенно забыл милую златокудрую Валерию, все чувства его были покорены этой чудной страстной красавицей, волнение которой делало ее еще более соблазнительной. Он сам не сознавал, какой лаской, какой страстью звучал его голос, какой пламенной мольбой горели его глаза, когда он осыпал ее руки поцелуями, убеждая побыть с ним еще час времени.

– Я вам прощаю и остаюсь еще немного, только бога ради встаньте и поклянитесь, что вы не будете стараться снова меня увидеть, – прошептала Руфь, в изнеможении опускаясь в кресло.

С ней творилось что-то странное, пламенный восторженный взгляд Рауля пробудил в ней все тщеславие женщины и сознание власти, которую ей давала ее красота. Значит, она могла быть любимой, ее благосклонность могла быть милостью. Этот красивый, рыцарски любезный молодой человек, на коленях умоляющий ее о счастье провести еще час времени, был живым тому доказательством. Гордое, упоительное самодовольство охватило ее. Самуил лишил ее возможности познавать, насколько торжество это в сущности было ненадежно и унизительно. Напротив того, в сердце ее закипело горькое, злобное чувство и ненависть к мужу. Пока Рауль продолжал ей нашептывать слова любви, в ее памяти, словно в калейдоскопе, воскресли три года супружеской жизни, жизни с человеком мрачным и холодным, который уклонялся от ее любви и пренебрегал ею. Горячие слезы выступили на глазах Руфи и скатились по ее бледным щекам.

– Боже мой! Вы плачете? – воскликнул Рауль, с удивлением глядя на изменившееся лицо женщины. – Скажите мне откровенно, что заставило вас приехать на маскарад и каким образом вы были вовлечены в заблуждение, которое, как я вижу, заставляет вас страдать.

– Да, роковая случайность привлекла меня сюда. Вы не будете искать встречи со мной, так как я замужем. Хотя я несчастна и покинута мужем, любящим другую женщину, но я лишь в ребенке моем ищу себе утешение.

Оживленное лицо Рауля мгновенно омрачилось, и брови сдвинулись.

– Так хороша и нелюбима? – прошептал он и после минутного молчания присовокупил с горечью: – Знаете ли, судьба словно в насмешку свела нас с вами. Я тоже любил всеми силами души, и мне изменили; мне предпочли негодяя! Но я иначе объясняю себе, зачем случай нас столкнул. Участь наша одинакова. Покинутые оба, мы утешим, поддержим друг друга. Позвольте же познакомить вас с чувством любви. Никогда, повторяю вам, я не попытаюсь узнать, кто вы, но своего имени я не скрою от вас в доказательство своей искренности. Я князь Рауль Орохай. Полюбите меня хоть немного, и пусть наше взаимное расположение заставит нас забыть раны нашего сердца.

Руфь слушала, опустив голову. Этот тихий, ласкающий голос и притягивающий взгляд, который она чувствовала на себе, действовали на ее организм как наркотическое средство. И Самуил, и сын ее, и чувство супружеского долга – все стушевалось перед непреодолимым желанием изведать счастье любви, забыться в этой атмосфере страсти, ей незнакомой и притягательной, как пропасть привлекает неосторожного, склоняющегося над нею. Когда князь назвал себя, она вздрогнула, и поток новых мыслей брызнул в ее голове. Действительно, насмешка судьбы стала еще сильней, чем предполагал Рауль, насмешка – повергнуть к ногам Руфи мужа ее соперницы, этой светлокудрой изменницы, похитившей у нее сердце Самуила. Когда Рауль привлек ее к себе, она не сопротивлялась и молча приняла пламенный поцелуй, который он запечатлел на ее губах.

Час спустя она рассталась с Раулем, обещая ему извещать о себе по особому адресу, который он ей дал. Словно опьяненная, села она в карету и вернулась домой, где никто не заметил ее отсутствия.

Когда на другой день Руфь проснулась, голова ее отрезвилась и события ночи представились ей как фантастический сон. Чувство стыда, раскаяние и удовлетворенная гордость волновали ее сердце. О, как обаятелен и опасен был муж Валерии! Можно ли поверить, что она предпочитает ему Самуила? Но все равно! Измена остается изменой, и Руфь дала себе клятву не иметь свидания с Раулем, чтобы он никогда не видел ее и не знал, где она. Она позвонила своей камеристке, которая сказала ей, что уже поздно, что барон завтракал один и ушел в контору, сказав, что вернется только вечером и пригласит нескольких человек к ужину.

Руфь встала с тяжелой головой и велела привести ребенка, но когда маленький Самуил вошел в комнату и протянул к ней ручонки, она чуть не вскрикнула: это был живой портрет князя. Какая странная случайность дала сыну Самуила черты лица его соперника и какое страшное искушение для Руфи видеть постоянно эти бархатные черные глаза, эти пепельные кудри и эту дивную улыбку, которые воскресили в ее мыслях того, кого она дала слово вычеркнуть из памяти. Страстно прижала она ребенка к своей груди.

День прошел в тяжелом волнении, и вечером, когда Руфь увидела Самуила мрачным и равнодушным, как всегда, сердце ее забилось сильней, чем когда-либо, тем не менее благие намерения ее не ослабевали и после горячей молитвы она легла, решась избегать искушения, оставаться верной женой. Через день Самуил сказал жене:

– Милая Руфь, вследствие полученных мною известий из Парижа я тотчас же должен туда ехать, и с четырехчасовым поездом я отправлюсь. Будь добра, вели приготовить мои вещи и прикажи, чтобы обед был подан в три часа.

– А когда ты вернешься?

– Вот уж не могу этого определить, может быть, через месяц-полтора, а может, через два и даже более.

Она побледнела. В течение нескольких месяцев, быть может, она будет одна, обреченная скучать и предаваться искушающим мыслям.

– Самуил, – прошептала она робким голосом, – возьми меня с собой, мне давно хочется увидеть Париж, а без тебя здесь так печально, так пусто.

Муж взглянул на нее с удивлением и неудовольствием.

– Какая безумная мысль! Я еду в Париж не для развлечений, а для важных дел, которые будут поглощать все мое время, я не могу ехать целым домом, с женщинами, няньками и прочим, так как полагаю, что ты не захочешь предоставить заботы о ребенке прислуге. Кроме того, ты забываешь, что такой дом, как наш, не может оставаться без присмотра. Относительно издержек Леви получил уже распоряжение и будет доставлять тебе деньги.

После обеда Самуил нежно обнял ребенка, которого, казалось, страстно любил, холодно поцеловал в лоб жену и вышел. С маленьким Самуилом на руках молодая женщина, подойдя к окну, смотрела, как муж садился в карету, но он даже не взглянул в ее сторону, а минуту спустя щегольской экипаж исчез за поворотом улицы.

Руфь отослала ребенка, заперлась у себя в комнате и разрыдалась. Ненависть и горькое чувство оскорбленного самолюбия кипели в ее сердце.

«Ну что ж, – думала она, – для тебя, Самуил, я экономка, более приличная, чем другая, я – мебель в твоем доме, и ты вовсе не нуждаешься в моей любви. Я хотела остаться честной, но ты заставляешь меня искать на стороне любовь, в которой мне отказываешь, и я изменю тебе с человеком, похитившим у тебя любимую женщину».

С пылающим лицом она села за стол и дрожащей рукой написала:

«Если вы желаете увидеться с Джеммой, то можете ее встретить завтра в 11 часов на английском катке».

Она написала адрес, данный ей Раулем, затем позвала Лизхен проводить ее к одной бедной старушке, которой иногда помогала. Минут десять спустя они вышли из дома, и Руфи удалось незаметно опустить письмо в почтовый ящик. На следующий день она отправилась на место свидания. Так как было еще очень рано, на катке было немного народа, но она тотчас же заметила Рауля среди катающихся. С пламенным и сияющим взглядом поспешил он ей навстречу.

– Прелесть моя, – прошептал Рауль, скользя с ней по льду. – Как благодарить вас, что вы пришли? Под любопытными взглядами всех присутствующих это невозможно, потому я приготовил записку, в которой предлагаю план наших свиданий без свидетелей. Уроните муфту, и, поднимая ее, я украдкой положу в нее записку. Если план будет вами одобрен, то завтра я буду у ваших ног.

Воротясь домой, Руфь нетерпеливо открыла письмо и прочла следующее:

«Дорогая моя, для нас обоих, но особенно для вашего инкогнито, которое, я клянусь еще раз, я всегда буду свято чтить, необходимо, чтобы наши свидания были покрыты непроницаемой тайной. Поэтому я прошу вас согласиться на следующий план. У меня в предместье есть дом, а в нем живут всего два человека, вполне мне преданные, которые будут молчать как могила. Послезавтра один из них, Николай Петесу, в карете будет ждать вас около двух часов на углу Соборной улицы, на которую есть выход из магазина «Мудрая бережливость». Вы подъедете с другой стороны магазина, оставите там своего слугу и пройдете этим длинным базаром в указанную улицу. На Николае будет черная ливрея с черной кокардой. Когда вы будете проходить мимо него, он скажет: «Мадам Джемма», а вы ответите: «Пунцовая роза», затем садитесь спокойно в карету, и она привезет вас к дому, где вас встретит тот, кто жаждет быть снова у ваших ног».

Руфь тщательно сожгла опасное послание, решаясь в точности последовать всем предписаниям князя. В назначенный день она отправилась в магазин, где, впрочем, постоянно делала покупки, и, пройдя его насквозь, вышла на означенную улицу. Никто не обратил внимания на молодую женщину в простом черном туалете, которая, прежде чем выйти из магазина, покрыла голову густой вуалью. Несколько минут спустя карета быстро мчала ее к месту свидания.

Смутное чувство страстного ожидания и угрызения совести волновали сердце Руфи. Любопытным и встревоженным взглядом осматривала она дорогу, по которой ее везли. Миновав людные улицы, карета выехала в предместье. Вскоре показалась высокая ограда, из-за которой виднелись оголенные деревья сада и узкий фасад старого невзрачного дома с закрытыми ставнями. Карета въехала в ворота и остановилась на довольно обширном вымощенном дворе, где в стороне уже стояла другая карета.

Провожатый Руфи соскочил с козел и отворил дверцу; в ту же минуту распахнулась дверь дома и приличный щеголеватый человек средних лет поспешно подошел к молодой женщине, помог ей выйти из кареты и подняться по довольно узкой лестнице, но устланной ковром и украшенной цветами. Сияющий от счастья Рауль вышел ей навстречу, снял с нее шубу и сказал, целуя ей руку:

– Благодарю, что вы приехали. Но, дорогая моя, вы совсем замерзли. Прежде всего вы должны подкрепить ваши силы. Гильберт, завтрак готов, я надеюсь.

– Сейчас подам, ваша светлость, – ответил слуга, уходя.

С любопытством и удивлением рассматривала Руфь прелестную комнату, куда ввел ее князь. Атласные обои, мебель, картины – все здесь дышало изысканным комфортом. С одной стороны комната эта выходила в столовую с фарфоровым панно, с другой стороны – в будуар и спальню, обитую китайской шелковой материей пунцового цвета; оттуда виднелся только туалетный стол, украшенный кружевами, и возвышающееся на нем зеркало, которое поддерживали амуры. Тяжелые гардины закрывали окна, но множество свечей в канделябрах заливали светом всю комнату.

Гильберт вошел доложить, что шоколад подан, но ни Рауль, ни Руфь не заметили, как пытливо он всматривался в молодую женщину.

– Вы уверены, Рауль, в скромности этих двух людей? – спросила Руфь, садясь за стол.

– Как в своей собственной, – ответил князь. – Гильберт Петесу и брат его Николай – люди, хорошо выдрессированные судьбой. Вследствие различных несчастий они лишились состояния, и я даю им возможность поправить их дела, а они слепо мне преданы.

За этим первым свиданием следовала целая серия других, устраиваемых с одинаковой осторожностью и всегда страстно ожидаемых обоими любовниками. Рауль был без ума от своей прекрасной незнакомки, а Руфь в полном упоении жила лишь этой любовью, в которой воплотились наконец все чувства ее пылкой и страстной души, так долго сдерживаемые холодностью супружеской жизни.

Таким образом прошло около трех месяцев. Самуил все еще был в отсутствии и в редких своих письмах к жене говорил, что не может еще определить времени возвращения. Руфь, не питавшая к мужу ничего, кроме злобы и отвращения, желала, чтобы отсутствие его продлилось как можно дольше. Возвращение Самуила, который стеснит ее свободу, пугало ее, так как жить без Рауля и вне согревающей атмосферы его любви казалось ей хуже смерти.

Однажды, садясь в карету, она выронила из рук мешочек и указала на него Гильберту, запиравшему дверцу, прося его поднять. В эту минуту какой-то человек, проходивший мимо и закутанный в толстое кашне, вздрогнул, остановился и удивленно взглянул в карету.

Ни Руфь, ни ее провожатый ничего не заметили, а между тем прохожий, оказавшийся не кем иным, как Иозефом Леви, управляющим делами Самуила, прошептал, покачивая головой:

– Голосом и фигурой эта дама похожа на жену патрона. Гм! Надо проследить за ней. Мне уже давно казалось, что она выезжает слишком часто.

С этого дня установилось тайное строгое наблюдение за молодой женщиной. С хитростью и терпением, характерными для еврейской настойчивости, следил Леви за Руфью и узнал, что она открыто оставляла свой экипаж у какого-нибудь пассажа или проходного магазина и, выйдя из магазина в проходную улицу, садилась в чужую карету и уезжала в таинственный уединенный дом, где оставалась когда час, когда два. Случай помог Леви разузнать дело и усилил его рвение. Однажды он пошел в театр взять билет для жены и дочери, а так как у кассы была непроходимая толпа, то Леви стал к стене, ожидая момента, когда можно будет протиснуться. Бросив вокруг себя пытливый взгляд, он заметил молодого человека, сопровождавшего Руфь в ее таинственных поездках и который в эту минуту тихо говорил с офицером, стоявшим спиной к Леви. Весьма заинтригованный, он приблизился и уловил слова: «Скажите Джемме…» Но его удивление достигло крайнего предела, когда в офицере он узнал князя Орохай, человека, которого он смертельно ненавидел со дня смерти своего маленького Боруха, так как считал его виновником гибели несчастного ребенка.

Подстрекаемый чувством мести и надеждой возбудить гнев Самуила против проклятого гоя, Леви усилил свое рвение. Вскоре все нити интриги были у него в руках, и он с лихорадочным нетерпением ожидал возвращения банкира. Но прошел еще месяц, а Самуил все не ехал, и мстительный старик стал бояться, чтобы увлечение князя не охладело, что лишило бы его возможности мстить за неимением доказательств. Известие, принесенное Лизхен в людскую, что баронесса беременна, заставило его решиться, и он уехал в Париж.

Самуил занимал в одном из лучших отелей великолепную квартиру, где принимал избранное общество финансистов и посетителей, продолжая откладывать неприятный для него момент своего возвращения. В этой обстановке, вдали от тягостного стеснения, которое он ощущал у себя в доме, ему легче дышалось. Единственное, что побуждало его вернуться, хотя в это трудно было поверить, был ребенок, в жилах которого не было ни капли его крови, с чертами лица его соперника, ребенок, которого он любил страстно. В этом чувстве была доля горечи и ревности, так что подчас ему тяжело было видеть, когда Руфь ласкала мальчика.

Однажды после обеда, куря сигару, он читал у открытого окна, когда камердинер доложил ему, что управляющий его делами безотлагательно просит позволения с ним повидаться. Встревоженный и удивленный, Самуил приказал его впустить.

– Что заставило вас приехать, Леви? Не случилось ли что-нибудь с ребенком или не произошел ли какой-нибудь переворот в делах?

– Нет, барон, все обстоит благополучно, но моя верность, мой долг в отношении такого патрона, как вы, заставили меня приехать, чтобы сказать вам… что… словом, довести до вашего сведения… – Он остановился в нерешительности, не зная, с какого конца начать свой донос.

– Что за предисловие? Пожалуйста, Леви, перестаньте мяться и говорите, в чем дело.

– Дело в том, что вам изменяют… и моя совесть не позволяет мне молчать долее, – проговорил решительным тоном управляющий.

– Кто же мне изменяет? Взвесили ли вы последствия подобного обвинения? – сурово произнес Самуил, бледнея.

– Доказательства всего, что я говорю, у меня в руках, иначе я бы не приехал, – ответил, сверкая глазами, Леви. – Ваша жена изменяет вам. Она в связи с князем Орохай, которого тайно посещает в уединенном доме, а в довершение всего – она беременна!

Самуил вскочил с кресла, страшно побледнев.

– О, это превосходит все! – прошептал он, стиснув руки. – Доказательства, Леви, доказательства. Говорите, неужели этот негодяй осмелился входить в мой дом?

– Нет. Все ведется очень скрытно, и я имею основания думать, что князь не знает настоящего имени своей любовницы. Но позвольте передать вам все по порядку.

И Леви в коротких словах, но ничего не пропуская, рассказал все.

– И теперь, г-н барон, вы можете, если хотите, поймать их на месте преступления. Я знаю дом, где они имеют свидания, и отвезу вас туда, лишь бы только не было известно, что вы возвратились. О, надо быть очень осторожным. Братья Петесу, которые оберегают забавы князя, преступные канальи, я расспрашивал кучера и узнал, что баронесса слывет итальянкой под именем Джемма.

Облокотясь на стол и опустив голову на руки, молча слушал Самуил и страшным усилием воли сохранял нужное спокойствие. Когда старый Леви кончил, он медленно выпрямился, и лишь его смертельная бледность могла указать, какая в нем бушевала буря.

– Благодарю вас! Я не премину доказать вам мою признательность. Я решил ехать с первым же поездом, а вы отправляйтесь со мной и отвезете меня в таинственный дом, как только улучите благоприятный момент. Жена моя не должна иметь ни малейшего подозрения, так как вчера я писал ей, что возвращусь десятого июня, теперь же только восемнадцатое мая. Понятно, что, приехав в Пешт, я предварительно не стану показываться. Затем и вас я больше не задерживаю. Мы встретимся на вокзале; позаботьтесь о билетах и займите купе.

Когда управляющий ушел, Самуил позвал своего камердинера и велел ему сложить необходимые вещи в дорожную сумку, сказал, что уезжает через несколько часов один, камердинер же должен был оставаться в Париже, чтобы уплатить по счетам, уложить остальные вещи и следовать за своим господином через двадцать четыре часа. Кроме того, банкир велел ему ехать с вещами прямо в загородную виллу и оставаться там до нового приказания.

Мейер приехал в Пешт ночью и остановился в скромной гостинице неподалеку от своего дома. Оставшись один, он лег на кровать и стал размышлять. С ненавистью думал он о Руфи. Он был совершенно равнодушен к своей красивой жене, которая страстно его любила и которой довольно было четырех с половиной месяцев, чтобы его забыть. Это мало его трогало. Но что она осмелилась ему изменить с его смертельным врагом, отдаться человеку, которого он ненавидел, эта мысль жгла его, лишая покоя и сна. Он вовсе не ревновал. Но того ублюдка, который назвал его ростовщиком, который отказался драться, после того как сам нанес ему оскорбление, он под своей кровлей не потерпит. И в душу ему влилось жгучее, недоброе чувство, внушая суровое, неодолимое решение.

Около двух часов пополудни Леви явился ему сообщить, что Руфь выехала на свидание, и Самуил тотчас же взял фиакр и поехал в свой дом. Не обращая внимания на глупое изумление швейцара, он приказал испуганно выбежавшему ему навстречу лакею велеть тотчас же заложить карету и затем пошел в комнаты жены. На зов его явилась, дрожа от страха, Лизхен. Самуил запер дверь на ключ и, схватив ее за руку, сказал:

– Признавайся сейчас же во всем, что тебе известно о делах твоей госпожи. Я награжу тебя, если скажешь мне правду, если же утаишь что-либо – жестоко накажу.

Бледная от ужаса Лизхен рассказала, как относила письмо сеньору Джакомо, как затем Руфь поехала в маскарад, и созналась наконец, что госпожа ее после того часто уезжала неизвестно куда, оставалась там подолгу, иногда получала письма, которые тщательно сжигала.

– Хорошо, пойди теперь позови няню с ребенком, – сказал Самуил, внимательно ее выслушав.

Нежно обняв маленького Самуила, который вскрикнул от радости, увидев его, он велел няне и камеристке взять необходимые ребенку для ночи вещи и ехать тотчас же в загородную виллу. Затем он вошел в свой кабинет, написал письмо и в сопровождении Леви вышел из дома. Они взяли фиакр и направились к месту свидания.

Когда карета остановилась, Самуил мрачным взглядом окинул старый уединенный дом, потом отдал приказание Леви, который, выйдя из кареты, несколько раз постучал сильно в ворота, наглухо закрытые. Прошло довольно много времени, пока калитка открылась и из нее показалась хитрая рожа Николая Петесу.

– Кто вы такие и как смеете поднимать шум у моего дома? – спросил он.

– Вот письмо, очень важное, которое прошу вас передать князю Орохай.

– Здесь нет князя, и я не понимаю, что вы хотите, – подозрительно возразил Николай.

– Так вы хотите лишить князя важного предостережения?

Уверенность, с какой Леви говорил, казалось, поколебала Николая, он взял записку и запер ворота.

Ничего не подозревая, счастливые Руфь и Рауль безмятежно сидели в будуаре, говорили о любви. Склонясь на плечо возлюбленного, она глядела на него страстными глазами, жадно ловя каждое его слово! Рауль был нежен и мил, так как увлечение его, хотя и значительно успокаивающееся, все же еще не угасло.

Стук в дверь заставил их вздрогнуть, и из-за складок портьеры показалось бледное, встревоженное лицо Николая.

– Виноват, ваша светлость! Но случилось что-то непонятное. Какой-то неизвестный привез вам письмо, крайне важное, по его словам.

Весь вспыхнув, Рауль схватил письмо.

– Кто может знать, что я здесь? – воскликнул он, с досадой разрывая конверт.

На мгновение смертельная бледность покрыла его лицо, и глаза широко раскрылись, когда он прочел:

«Князь! Я считал вас более последовательным в вашей антипатии ко всему еврейскому, столь же щепетильным в выборе ваших любовниц, как в выборе противников. Теперь я убедился, что в поединке вы пренебрегаете евреем, но не гнушаетесь быть любовником его жены и прикрывать его именем вашего будущего незаконного ребенка. Надеюсь, вы признаете справедливым, если я воспротивлюсь такому дележу и ваше сегодняшнее свидание буду считать последним.

Самуил Мейер».

– Боже мой! Рауль! Что ты узнал? – воскликнула Руфь, следившая с возрастающей тревогой за переменой в лице князя.

К величайшему ее удивлению, князь вскочил с бешенством, на лице его появилось отвращение.

– Признайся! Жена ты еврея Самуила Мейера или нет? – проговорил он глухим от волнения голосом.

– Да! Но кто это тебе сказал? Рауль! Рауль! Ты пугаешь меня! – воскликнула Руфь, стараясь схватить его руку.

Он резко оттолкнул ее.

– Обманщица, ты уверяла меня, что ты итальянка. Пойми же, негодная, я задыхаюсь при мысли, что замарал себя прикосновением к омерзительной расе, которую от всей души ненавижу. Какое дьявольское стечение обстоятельств заставило меня полюбить еврейку, жену проклятого похитителя моего счастья!

Ни жива, ни мертва слушала Руфь этот взрыв бешенства, сменивший их прежние отношения с князем.

– Рауль! Рауль! – молила она, падая на колени и протягивая к нему руки. – Не осуждай меня за безумную любовь, которую ты мне внушил. Сама судьба свела нас. Тогда в маскараде я искала своего мужа! Увидев, что ошиблась, умоляла тебя отпустить меня. Постоянное презрение и пренебрежение Самуила заставило меня привязаться к тебе. Из страха потерять твою любовь я не решилась открыть тебе правду. Но разве я виновата, что родилась еврейкой, и разве это такое преступление, чтобы выгонять меня?

Судорожные рыдания заглушили ее голос. Как бы отрезвясь, Рауль провел рукой по влажному лбу. Охваченный чувством стыда и сожаления, он поспешно подошел к Руфи и поднял ее.

– Ты права, несчастная! Я виновен столько же, сколько и ты, но, поставив тебя на моем пути, Бог страшно наказал меня за мою слепую ненависть к вашему племени и за мою распущенность. Мы больше не увидимся, но помни, если мщение твоего мужа заставит тебя нуждаться в материальной помощи, ты найдешь во мне друга, который обеспечит твою судьбу и будущего ребенка. Прощай.

Он пожал ей руку и ушел. Руфь упала в кресло; но через некоторое время она встала, с лихорадочной поспешностью схватила шляпу и, шатаясь, вышла.

Князь, мрачный, бросился в карету, но, выехав за ворота, увидел Самуила, который ходил взад и вперед возле своего экипажа, стоявшего на шоссе. Рауль дернул шнурок кучера, вышел из кареты и, бледный, сдвинув брови, направился к Самуилу, который, увидев его, остановился.

Губы Рауля нервно дрожали, и он не мог говорить. Наконец, собравшись с силами, он глухим, но внятным голосом сказал:

– Господин Мейер, я к вашим услугам. Предоставляю вам выбор оружия, я буду ждать ваших секундантов.

С презрением и ненавистью взглянул Самуил на своего соперника.

– Князь, – насмешливо ответил он, – ваш теперешний вид и те усилия, которых стоит вам этот вызов, доказывают мне, что я уже отомщен, а ваша любовь к еврейке служит мне удовлетворением, и я сам теперь не желаю драться с вами. И не хочу, – присовокупил он, наклоняясь к князю, – втягивать вас в публичный скандал, так как он отозвался бы главным образом на вашей невинной молодой жене, которой вы так мало достойны.

Он повернулся спиной к Раулю и, приказав экипажу ехать за собой, подошел к Руфи, появившейся в воротах, знаком заставил ее войти в карету и сам сел возле нее.

Ни одним словом не обменялись они в продолжение всего пути. Вид и взгляд Самуила леденили кровь. Машинально, как пьяная, она шла в свои комнаты, и только когда Самуил ушел, заперев за собой дверь будуара, она тяжело опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Действительность предстала перед ней во всей своей ужасающей наготе. Упоительные мечты, которым она в течение четырех месяцев предавалась в объятиях Рауля, исчезли. Что решит ее неумолимый судья? Запятнав его честь, она вдвойне оскорбила его, отдавшись его сопернику, которого он ненавидел. Руфь поняла, что Самуил никогда не потерпит в своем доме ребенка князя и не покроет его своим именем. Что будет с ней, если он отошлет ее со скандалом? Как примут родные обесчещенную женщину, которая, отдавшись христианину, переступила закон еврейского народа? С мучительной тревогой думала она о своем отце, жестоком фанатике, заклятом враге гоев. Ужас и отчаяние сжимали ее сердце. Ах, как проклинала она в эту минуту свою пагубную ревность, подбившую ее искать доказательств неверности мужа, как кляла несчастную записку, найденную ею, эту насмешку судьбы, увлекшую ее с пути истинного!..

Чувство недомогания и жажда, мучившие ее, отвлекли ее от печальных размышлений. Усталым взглядом посмотрела она вокруг и вздрогнула. Было почти темно, значит, много часов провела она здесь, а Самуил не возвращался.

Руфь встала, прошла в спальню – никто не ответил на ее зов. Толкнула дверь в уборную, но она оказалась закрытой на замок. Все вокруг было безмолвно и пусто. Руфь не решалась позвонить, но ей было страшно в темноте и одиночестве, она задыхалась и, поспешно подойдя к дверям балкона, выходящего в сад, распахнула обе половинки. Чистый воздух, наполненный ароматами сирени, ворвался в комнату, принеся ей некоторое облегчение. Тогда она взяла спички, зажгла лампу и свечи, затем вынула из шкафа графин с вином, налила из него рюмку и с жадностью выпила.

Это подкрепило ее, и на минуту она успокоилась, но вскоре тревога снова овладела ею. Что значит это заключение? О, если бы по крайней мере ее ребенок был с ней, тогда она перенесла бы все. Этот живой портрет человека, которого она боготворила, дал бы ей силы и мужество.

Падение чего-то, брошенного в открытую дверь балкона и упавшего к ногам молодой женщины, заставило ее вздрогнуть. Она нагнулась и подняла камешек, к которому была привязана записка. С удивлением развернула она ее и прочла следующее:

«Милостивая государыня! Я здесь, у вашего балкона, и, если вы нуждаетесь в помощи против слишком суровых мер вашего мужа, я готов служить вам.

Гильберт Петесу».

Руфь радостно вскрикнула и выбежала на балкон.

– Вы здесь, Гильберт? – прошептала она.

– Да, здесь, к вашим услугам. Скажите только, как в случае надобности пробраться к вам, – ответил голос из чащи деревьев.

– Я еще не знаю, что меня ожидает. Я заперта, и пробраться ко мне нелегко: гардеробная на замке. Направо, в углублении флигеля, занимаемого жильцами, обыкновенно стоит лестница, вы…

Шум замка за спиной в дверях будуара прервал ее слова. Она поспешила вернуться в комнаты и, вдруг ослабев от охватившего ее страдания, опустилась в кресло.

Когда молодая женщина поспешно вернулась в комнату, Гильберт понял, что она услышала шаги мужа. Не теряя ни минуты, он велел Николаю оставаться в кустах, меж тем как сам с быстротой кошки влез на большое дерево против балкона. Скрытый в густой листве, он мог прекрасно видеть и слышать все, что произойдет.

Не найдя Руфь в будуаре, Самуил вошел в спальню. Он был бледен, как призрак, и мрачно глядели его большие глаза. В нескольких шагах от жены он остановился и глухо сказал:

– Я пришел узнать от тебя самой, каким образом ты сделалась любовницей князя Орохай?

Руфь встала и, стараясь схватить руку мужа, прошептала, умоляюще смотря на него:

– Ах, Самуил! Сжалься надо мной, не заставляй меня вспоминать прошлое. Прости меня!

Самуил отшатнулся с отвращением.

– Пожалуйста, без комедий. Я пришел говорить о деле, а не глядеть на сцены. Сознайся, негодная, во всех подробностях своей бесстыдной связи.

Его движения, холодные, жестокие слова привели ее в негодование, и лицо ее вспыхнуло. Она была возмущена человеком, который никогда не любил ее и безжалостно осуждал.

– Хорошо! – сказала она со сверкающим взглядом. – Я скажу всю правду, но прежде всего о тебе самом, виновнике моего унижения. Зачем, любя другую, ты женился на мне? Когда через неделю после свадьбы я узнала, что ты обрек меня на жизнь домашнего животного, я просила отпустить меня, дать мне свободу, ты не согласился, ты оставил меня, ты приковал меня к себе, платя мне за безумную любовь, которую я, несмотря ни на что, к тебе питала, холодностью, презрением, упорно удаляясь от меня и грубо отталкивая меня всякий раз, как я пыталась к тебе приблизиться. Вечно одна, осужденная на скуку, я впервые узнала безумную ревность. Твое вечное отсутствие зародило во мне подозрение, что ты посещаешь другую женщину. Я искала в твоем кабинете доказательств этой связи и случайно нашла записку, потерянную Джеммой Торелли. Рассчитывая тебя поймать, я отправилась на маскарад, а одинаковый рост и черные глаза Мефистофеля ввели меня в заблуждение. Вот почему, по-прежнему надеясь разоблачить тебя, я очутилась в кабинете ресторана. Узнав свою ошибку, я умоляла князя, не называя, однако, себя, отпустить меня, и в тот день вернулась домой незапятнанной, ибо князь – человек чести и удовольствовался моим обещанием, что я позову его, если буду чувствовать себя несчастной. Я поклялась себе никогда этого не делать, так как хотела остаться честной, и, когда ты сказал мне, что уезжаешь в Париж, я просила тебя взять меня с собой, боясь долгого одиночества и искушающих мыслей. Ты тогда жестоко отказал мне, как будто моя просьба была для тебя оскорблением. Жена была всегда лишней в твоей жизни. Тебе ни разу не приходило в голову, что это несчастное существо могло желать чего-нибудь более роли экономки, что у нее есть сердце, чувства, которые ты в ней пробудил, никогда не удовлетворив их, что у тебя есть обязанности относительно меня и что если ты отказывал ей в любви, то мог, по крайней мере, заменить это чувство дружбой. Увлеченная негодованием и оскорбленной гордостью, я стала видеться с князем… Его любовь льстила мне и приводила меня в упоение, я излила на него все чувства, с которыми до сих пор не знала, что делать. Да, я обесчещена, я погибла. Но я не упала бы так низко, если бы человек, клявшийся перед Богом любить меня и заботиться обо мне, руководил мною, поддерживал меня, вместо того чтобы отталкивать и презирать… Больше мне нечего сказать тебе. Подумай, имеешь ли ты право быть мне строгим судьей…

Руфь замолчала, задыхаясь от волнения. По мере того как она говорила, лицо Самуила бледнело все более и более, каждое из ее обвинений как обухом ударяло его по голове, неподкупный внутренний голос шептал ему: «Все это правда». Но как она осмелилась мстить ему, выбрав себе в любовники человека, которого он смертельно ненавидел? Бешенство, кипевшее в нем, ослепило его и заглушало чувство справедливости и жалости.

– Удивляюсь искусству женской тактики, которая сумела повернуть оружие и из подсудимой сделать себя обвинительницей, – насмешливо сказал он. – Конечно, чтобы тебе быть невинной, преступником должен остаться я. Ведь я заставил тебя пасть так низко, внушил тебе мысль взять себе любовника и наделить меня незаконным ребенком. К сожалению, я не могу признать себя столь виновным! Я дал тебе все, исключая мою любовь, но многие женщины не встречают любви в жизни. Мало ли жен, которые ищут ее и находят в обязанностях матери и хозяйки дома цель своего существования! У тебя был ребенок, мог бы быть и другой. Воспитание их в спокойной и богатой обстановке могло быть не менее ценно, чем романтические бредни. Но довольно о прошлом, надо говорить о будущем. Ты уличена в преступной связи с гоем, а Леви свидетель тому, что я застал тебя на месте преступления. Я мог бы развестись с тобой и отослать тебя к твоему отцу, но для тебя так же, как и для меня, скандал был бы ужасным делом, и я твердо решился не делать себя предметом насмешек. Позор не должен выходить за эти стены, и я даю тебе лучший выход, которым ты охотно воспользуешься, если чувство собственного достоинства и стыда не совсем угасло в тебе.

Он пошел в будуар, принес оттуда лист бумаги, чернила и перо, затем налил вина в стакан и всыпал в него белый порошок, который достал из кармана.

С ужасом и мучительной тревогой следила Руфь за каждым движением мужа.

– Теперь возьми перо и пиши то, что я тебе продиктую.

– Я не могу, я не понимаю, – прошептала Руфь, отодвигаясь.

– Я тебе приказываю! – проговорил дрожащими губами Самуил, крепко схватив за руку Руфь.

Под давлением его воли, как автомат, она написала следующие строки:

«По многим причинам я не могу больше жить. Бог и мои родные простят мне мое решение и не будут никого винить в моей смерти, так как я умираю добровольно.

Руфь Мейер».

Самуил перечитал записку, положил ее к себе в карман и, пододвинув стакан к онемевшей от ужаса жене, холодно сказал:

– А теперь пей так же смело, как ты меня обманывала и бесчестила.

– Ты хочешь убить меня, но это невозможно, нет, ты только пугаешь меня. Как бы я ни была виновата, ты не имеешь права лишать меня жизни!.. – Упав на колени, она уцепилась за платье мужа… – Самуил! Самуил! Будь же человеком. Разведись со мной, выгони меня, я уеду из города и никогда не покажусь тебе на глаза, ничего не буду требовать от тебя, только оставь мне жизнь.

– Ну да, ты уедешь от меня и потребуешь помощи и поддержки у князя, – проговорил, задыхаясь, Самуил и, схватив за руку Руфь, все еще стоявшую на коленях, притянул ее к столу.

– Пей, жалкая, гнусная, трусливая тварь! Пойми, что ты не выйдешь живой из этой комнаты и что незаконный ребенок должен умереть вместе с тобой.

– Нет-нет, я не хочу умирать, я боюсь смерти, – сказала молодая женщина, защищаясь и отступая, протянув руки вперед.

– Ты представляешь такой же образчик героизма, как и добродетели, – язвительно заметил Самуил, – но на этот раз тебе придется быть храбрей помимо твоей воли. Я даю тебе полчаса на размышления, чтобы ты могла приготовиться отдать Богу душу.

Он сел, вынул часы и положил их на стол. Руфь ничего не ответила. В суровом взгляде мужа она прочла беспощадный приговор. Измученная, обезумев от ужаса, исступленным взглядом глядела она на стакан, заключавший в себе смерть. Такая развязка ужасала ее: в ее молодом, полном жизни организме все возмутилось против этой казни, и капли холодного пота выступили на лбу.

С волнением Гильберт Петесу следил за всеми перипетиями этой ужасной сцены. Решимость, начерченная на бледном бесстрастном лице Самуила, не оставляла сомнений в конечном исходе, который должен разрушить его столь выгодные планы.

– Ах ты каналья, – ворчал он в бешенстве. – Если я не придумаю какой-нибудь диверсии, он убьет ее, и тогда прощай бриллианты! Но что придумать, минуты сочтены.

Несколько минут он раздумывал, затем слез с дерева и скрылся во мраке, пробираясь вдоль дома.

Чтобы читатель понял смелое предприятие проходимцев, надо сказать несколько слов о внутреннем расположении комнат.

Половина флигеля первого этажа была занята самим Самуилом, другая же половина здания, третий и четвертый этажи с отдельным подъездом, включая большую квартиру банкира, выходившую на лестницу, была занята жильцами.

Старик Авраам жил внизу, а сына своего отделил, так как у молодого человека были иные привычки и он вел совершенно иной образ жизни. Собираясь жениться на Валерии, Самуил расширил и приспособил к новым требованиям свою холостяцкую квартиру, которую он предпочитал слишком роскошным комнатам нижнего этажа. Но когда судьба разрушила все его планы, дав ему другую невесту, последовали новые перемены. Во втором этаже была приготовлена для молодых супругов квартира, там были спальни, гардеробные и приемные комнаты, а внизу Самуил устроил себе кабинет и, как верный часовой сторожил от нескромных глаз три замкнутые комнаты, в которых он сохранил все воспоминания своей несчастной любви, равно как и всю меблировку и все подарки, предназначенные любимой женщине. Возле кабинета находилась читальня, из которой маленькая винтовая лестница вела в спальню. Остальная часть нижнего помещения была занята библиотекой, залой, предназначенной для коллекции картин и китайского фарфора, большой оранжереей, выходящей на памятную террасу, мастерской и прочим. Этот уголок, где он чувствовал себя далее от жены, был любимым его убежищем, особенно летом.

Гильберт прекрасно знал все эти подробности и, пока пробирался вдоль стены дома, нетерпеливо искал глазами какое-нибудь освещенное окно. Вскоре он заметил слабую полосу света, которая, пробиваясь сквозь опущенные шторы, падала на зеленую листву кустов. Но несколько далее из широко открытого окна разливался поток света. Очень осторожно Гильберт приподнялся до самого подоконника и бросил взгляд в комнату. То была зала, смежная с кабинетом, дверь которой была заперта, в зале никого не было, на столе стоял канделябр из пяти свечей, освещая шляпу и перчатки банкира, равно как и кипу журналов и различных бумаг. Как кошка, бесшумно прыгнул он в комнату и, схватив канделябр, поджег бумаги, скатерть на столе и занавеси, затем положил опрокинутый канделябр на пол и выпрыгнул в сад. Подойдя к брату, таившемуся в кустах, он тихо сказал:

– Пойдем, помоги мне принести лестницу, спрятанную здесь недалеко, я приставлю ее к балкону, а ты будешь ее держать, пока я буду помогать ей спускаться.

Пять минут спустя Гильберт снова поместился в своей обсерватории и заметил, что во время его отсутствия ничего не произошло. Руфь, откинувшись на спинку кресла, ничего не видела и не слышала, а Самуил бледный, сдвинув брови, с выражением непоколебимой решимости сидел, облокотясь на стол, машинально следя глазами за движущимися часовыми стрелками. Прошло еще несколько минут молчания, а затем по дому пронесся какой-то шум, послышались отдельные крики, а запах дыма и гари проник в комнату. Самуил с удивлением поднял голову, но в ту же минуту раздался какой-то гул и послышались голоса, кричавшие:

– Пожар! Пожар! Кабинет барона горит!

Самуил вскочил. Горит его кабинет, а там рядом – портрет Валерии и все сокровища его воспоминаний, не говоря уже о важных бумагах и документах, раскинутых на его письменном столе.

Позабыв все, он выбежал из комнаты, а несколько минут спустя Гильберт появился на балконе и, подбежав к Руфи, все еще неподвижно сидевшей, сказал:

– Придите в себя, сударыня! Если хотите спасти свою жизнь, то нельзя терять ни минуты. Соберите скорее ваши бриллианты и все драгоценности, какие у вас есть, а я запру дверь будуара на замок.

Как бы очнувшись от кошмара, она встала и вздохнула всей грудью. Инстинктивно она схватила стакан и выплеснула его содержимое, затем вынула из стола несколько пачек банковых билетов и из потайного отделения ключ от шкафа с драгоценностями. Гильберт, следивший за всеми ее движениями, снял с подушки батистовую наволочку, и оба они сложили все футляры, шкатулки, веера, усыпанные бриллиантами и другими драгоценностями; затем негодяй накинул на плечи Руфи мантилью, которая была на ней утром, и, приподняв ее над балюстрадой балкона, поставил на лестницу.

– Спускайтесь, сударыня, я сию минуту иду за вами.

Он поспешно вернулся в будуар и, схватив с бюро маленькую фарфоровую лампу, бросил ее в другой конец комнаты. Мягкий ковер заглушил шум от разбившегося резервуара, но керосин вспыхнул и разлился огненным потоком.

Минуту спустя Гильберт присоединился к своим спутникам, и все трое поспешно направились к выходу. Они должны были пробираться окольными аллеями, так как весь дом был на ногах и сам наполнился людьми, которые испуганно бегали, не зная, куда деваться. Был момент, когда они услышали звучный голос Самуила, возвышавшийся над общим говором и шумом. Они слышали, как он подавал указания, руководя подавлением пожара, и Руфь, вся дрожа, ускорила шаг.

Так беспрепятственно достигли они переулка, в конце которого их ожидала карета, а через четверть часа беглецы укрылись в маленьком домике князя Орохай.

Трудно описать, что чувствовала Руфь, находясь в этом раю ее любви, где каждая вещь пробуждала в ней воспоминания. Страх, не случилось ли что с ее ребенком, усилил ее нравственные муки. Она видела, как пожар залил багровым светом сад. Что, если ребенок погиб в пламени? Тогда какой ужасной ценой купила она себе жизнь! С глухим стоном Руфь упала на диван и спрятала голову в подушку, но Гильберт не дал ей долго предаваться отчаянию.

– Сударыня, – сказал он, слегка касаясь ее плеча, – мне очень жаль, что не могу дать вам отдыха, в котором вы так нуждаетесь, но опасность, угрожающая нам, не позволяет терять ни минуты. Вам надо уехать из Пешта двенадцатичасовым поездом, а теперь уже одиннадцать часов. Вы должны подкрепить ваши силы, я приготовил вам закусить и уложил ваши бриллианты и другие вещи в чемоданчик. Вы отправитесь с Николаем в Париж, где я присоединюсь к вам позже, так как выеду только завтра, имея надобность сделать здесь кое-какие распоряжения в наших общих интересах.

Разбитая, утратив способность думать и действовать, Руфь молча подчинялась всем распоряжениям, и час спустя поезд увозил ее на всех парах далеко от родного города.

Лучи восходящего солнца осветили всю ужасную картину опустошения как снаружи, так и внутри дома банкира: снятая крыша, почерневшие стены, разбитые окна… Улица была загромождена мебелью и узлами, толпы любопытных окружили группу несчастных жильцов, с отчаянием глядевших на остатки своего имущества. Поджог с двух противоположных сторон произвел страшные разрушения, и только соединенными усилиями всех пожарных частей можно было остановить пожар и потушить его наконец. Счастливой, непостижимой случайностью комнаты, предназначенные в былое время Валерии, остались нетронутыми. Зато огонь поднялся в этажи, занимаемые жильцами, что имело гибельные последствия. Смерть трех жертв была уже констатирована. Ребенок, которого спускали из окна, упал и разбился. Один из слуг Самуила был смертельно ранен упавшей на него лестницей, наконец, в квартире первого этажа нашли обугленный женский неузнаваемый труп и тотчас предположили, что это труп баронессы. Молва, все преувеличивавшая, не удовлетворилась этими жертвами, и с рассветом в городе распространились самые невероятные слухи.

Самуил принимал деятельное участие в оказании помощи. С полнейшей неустрашимостью являлся он в самых опасных местах и, не заботясь о собственном имуществе, употреблял все усилия для спасения жильцов. Когда наконец опасность миновала, местный полицейский комиссар предложил ему обойти с ним квартиры, чтобы констатировать убытки и затем составить акт о всех подробностях катастрофы. Медленно и беспрестанно останавливаясь, чтобы делать отметки, обходили они комнаты, в которых вчера еще все было так спокойно и роскошно, а теперь эти оголенные и почерневшие стены, залитые водой, выпачканные сажей, и пол, усыпанный обломками ваз и статуй, представляли грустную картину полного разрушения.

В спальне Руфи, пострадавшей более других комнат, Самуил остановился у вделанного в пол несгораемого шкафа с драгоценностями, который уцелел от огня, но, к крайнему его удивлению, ключ от него, всегда находившийся в секретном ящике бюро, теперь торчал в замке. Он поспешно отдернул дверцу и побледнел, увидев новое подтверждение своих подозрений: все футляры исчезли… Следовательно, Руфь бежала и унесла с собой все свои золотые вещи, а ее сообщники, кто бы они ни были, прикрыли ее бегство поджогом дома.

– Может, вы заподозрили воровство, господин барон, – спросил комиссар, – оно весьма вероятно, так как я все более и более убежден, что это поджог.

– Нет, нет, – глухим голосом ответил Самуил. – Кроме моей жены, никто не мог открыть этот замок с секретом, и, вероятно, желание спасти свои драгоценности задержало ее и было причиной смерти. У меня лично нет подозрений ни на кого, я слишком подавлен несчастьем, постигнувшим мою семью, чтобы думать о чем-нибудь другом. А потому прошу вас, г-н комиссар, продолжайте осмотр один или с моим управляющим Леви. Мне же необходимо отдохнуть несколько часов.

«Гм! Бедный молодой человек! Я начинаю думать, что эта катастрофа скрывает семейную драму», – подумал комиссар, оставаясь один.

Дав Леви нужные указания, Самуил сел в карету, велел ехать в загородную виллу и в полном изнеможении откинулся в угол экипажа. Он чувствовал пустоту в голове и гнетущую тяжесть в сердце.

В саду виллы перед террасой маленький Самуил играл, сидя на деревянной лошадке. Увидав отца, он соскочил и бросился ему навстречу, со всей быстротой своих резвых ножек. Радостная улыбка озарила его личико, русые локоны развевались по ветру, словно золотой ореол.

Самуил поднял ребенка на руки и страстно прижал к груди.

– Какой ты сегодня грязный, папа, всклокоченный! – воскликнул мальчик, трепля ручонками волосы отца и желая пригладить их. – И отчего у тебя руки такие черные, поцарапанные? Тебе больно? – спросил он, прижимаясь розовой щечкой к бледному лицу Самуила.

– Ах, боже мой! Что случилось, барон? – воскликнула подошедшая няня, с удивлением и испугом глядевшая на разорванное платье и страшный вид своего господина.

– У нас был пожар в доме, и я надеюсь, няня, что с сегодняшнего дня вы будете еще больше заботиться о ребенке, так как мать его погибла в пламени, – тихо ответил банкир. – А ты, мой милый, ступай играть, папе нужно немного отдохнуть.

Приняв ванну, Самуил лег, заснул свинцовым сном и проспал несколько часов. Проснувшись, он почувствовал себя крепче. Страшное нервное возбуждение, не покидавшее его с отъезда из Парижа, уступило место более спокойному размышлению. Как бы отрезвясь от кошмара, он провел рукой по лбу. Беспощадный приговор Руфи и ужасное происшествие, спасшее ей жизнь, представились ему в новом свете. Мучимый тревогой, он встал и прошел в свой кабинет. Прежде всего ему бросился в глаза открытый чемодан, из которого его камердинер, приехавший из Парижа, вынимал вещи и раскладывал их на столе.

При виде двух футляров и несессера, предназначенных жене, угнетающее Самуила неприятное впечатление усилилось. Нет, он не был слишком строг: измена, воровство и поджог вполне заслуживают смерти. Эта быстрая перемена мыслей отозвалась в его голосе, когда он резко сказал:

– Унесите эти футляры, несессер и картон с тряпками, и чтобы я никогда их больше не видел!

Удивленный лакей повиновался и, видя дурное настроение своего господина, поспешил удалиться, а Самуил сел к своему бюро и занялся разбором бумаг. Он развернул пакет с книгами и, перелистывая их, остановился на толстом томе в зеленом переплете, заглавие которого гласило: «Книга духов» Аллана Кардека.

– Ах, это книга того самого странного сектанта, о которой мне так много говорили у Кирхберга! – сказал он себе. – Я и не знал, что он прислал мне ее. Посмотрим. Сегодня, несмотря ни на что, я расположен развлечься.

Он стал внимательно перелистывать сочинение, но мало-помалу на губах его появилось выражение горькой насмешки и презрения.

– Бессмертие души! Совершенствование как цель жизни! Перевоплощение, читай метомисихозя! Сношение живых с мертвыми! – читал он с саркастической усмешкой. – Все это старые сказки, переделанные на новый лад… Ха! Ха! Ха! Действительно развлекают подобные мечтания. Разве что, если бы мой отец своей рукой написал мне, что все это правда, я поверил бы, пожалуй. Просто все это утопия.

– Скажите няне, чтобы она привела мне сына, – приказал он вошедшему слуге.