I

Солнце садилось, обливая еще палящими лучами широкую зеленую равнину, окаймленную на горизонте лесистыми холмами. В тени рощицы густых деревьев стоял, грубо сколоченный из камней и бревен, просторный дом; вокруг него разбросаны вперемежку шалаши и палатки; еще дальше видна большая загородь для скота.

В становище кипят оживление и работа. Женщины в шерстяных и льняных туниках усердно готовят ужин; в воздухе стоит вкусный запах свежеиспеченного хлеба и жареного мяса. От колодца, окруженного прочной каменной стенкой, доносится смех и болтовня вереницы молодых девушек, несущих с непринужденной грацией, свойственной женщинам востока, – кто на голове, кто на плече, – тяжелые каменные кувшины с водой; группы детей с шумом и гамом играют на лужайке.

На скамье, близь двери дома, безучастно ко всему сидел человек; вид его, полный достоинства и благородства, невольно внушал уважение каждому; его плетенная из соломы широкая шляпа и узловатая палка лежали тут же на скамье рядом с кружкой, наполненной вином. Это был Яакоб, уважаемый глава племени, легендарный патриарх, имя которого сохранила история. Густые волосы и длинная борода, спускавшаяся на темную шерстяную тунику, были подернуты проседью; его энергичное, выразительное лицо было все покрыто морщинами, но в черных больших глазах под густыми бровями горел еще огонь, а могучее сложение показывало в нем еще много силы. Задумчивый взор его был устремлен на легкий голубой туман, скрывавший горизонт; он прислушивался к отдаленному мычанию стад, возвращавшихся с пастбищ. Вдруг он выпрямился, прикрыл глаза загорелой, мускулистой рукой, и взгляд его с любовью и гордостью остановился на высокой, стройной фигуре юноши, только что вышедшего из рощи и быстро приближавшегося к нему.

Привлекательная наружность молодого человека, которому могло быть не больше восемнадцати лет, вполне оправдывала отеческую гордость Яакоба; продолговатое лицо его было бледно и нежно, как у молодой девушки, и, казалось, не боялось загара, черты были классически правильны: маленький рот, с едва опущенными уголками губ, придавал лицу гордое выражение самодовольства; густые, шелковистые каштановые кудри оттеняли высокий мощный лоб. Но что составляло особую прелесть красивого лица юноши – это глаза, большие, темные, с зеленоватым отливом; ясные и в то же время непроницаемые, они, казалось, проникали в самую глубь души того, на кого смотрели, и прятались сами в длинных пушистых ресницах, всегда очень кстати опускавшихся, когда молодой еврей хотел скрыть от посторонних то, что творилось в его душе.

– Привет тебе, мой добрый отец! Да благословит Элохим каждый шаг твой! – сказал юноша звучным, мелодичным голосом, почтительно кланяясь старцу.

Тот ласково провел рукой по шелковистым кудрям любимца-сына и, притянув его к себе на скамейку, с улыбкой спросил:

– Что же ты делал весь день? Был ты на пастбищах или, по обыкновению, у Шебны? Какие же тайны поведал он тебе?

– О! Велика ученость его, и я стану без устали работать, чтобы тоже сделаться мудрым; мне это необходимо, потому что звезды предвещают мне великую судьбу, – сказал Иосэф, сверкнув глазами.

Яакоб покачал головой.

– Не сомневаюсь в учености Шебны, но все же боюсь, что в языке звезд он заблуждается, а тебя обольщает несбыточными мечтами.

– Наука, отец, ошибаться не может, надо только уметь понимать ее! – ответил нетерпеливо юноша. – Но я хотел рассказать тебе совсем другое: я был на пастбищах и убедился, что Иегуда и Дан обманывают тебя. Тот скот, о котором говорили, что он пал, они потихоньку продали, так же как продали шерсть и многое другое; а у женщин теперь идет спор из-за пояса, который Иегуда тайком купил у ишмаэлийцев и дал матери той Тамари, что ты назначил мне в жены и за которой он сам бегает, как вообще завидует мне во всем, чем я обязан твоей доброте.

– Не думаю, чтобы брат твой желал тебе зла, но на их проделки я обращу внимание; а у женщин водворю мир и согласие.

Горделивая улыбка презрения скользнула по губам Иосэфа:

– Я не особенно-то стою за Тамарь, хоть она и красива; судьба сулит мне супругу более знатную; я только говорю, что братья мне завидуют и не могут равнодушно видеть великолепную одежду из тирской ткани, которую ты мне дал.

Мычанье стад и крики пастухов, гнавших скот, положили конец разговору. Внимание старца было отвлечено прибывшими сыновьями, которые вместе с пастухами загоняли скот в загородь. Дикари на вид, в шерстяных туниках или овечьих шкурах, загорелые, с блестящими глазами, сильные и красивые, они были истыми сынами пустыни. Проходя, они искали глазами уже приготовленный ужин и с враждебной холодностью делали вид, что не замечают Иосэфа. Приветствовав Яакоба и дав ответ на его вопросы о состоянии стад, сыновья патриарха окружили его; вскоре к ним присоединились частью и пастухи. Тогда старец встал, опираясь на Иосэфа, и, войдя в середину круга, повернулся к востоку, трижды пал ниц и, воздев руки к небу, запел священную песнь. За молитвой настала трапеза, в которой женщины не принимали участия.

Яакоб с сыновьями сел за стол, кой-кто из слуг поместился на конце его, а остальные разлеглись на траве и принялись за неприхотливый ужин. Один Иосэф, сидя рядом с отцом, ел мало и взор его был задумчиво устремлен вдаль.

– О чем это ты так задумался, что даже забыл о еде? – спросил с неудовольствием Яакоб.

– Мечтает, верно, о будущем величии, предсказанном Шебной, а может, и о каком еще пророческом сне, столь же лестном, как тот, что 11 снопов преклонялись перед ним! – с громким смехом заметил один из братьев.

Гордый, презрительный взгляд Иосэфа сопровождал его ответ:

– Смеешься ты над тем, чего не понимаешь, Реубэн; но, впрочем, ты угадал: видел я странный сон, что солнце, луна и 11 звезд поклонились мне и умоляли меня о милости и… – громкий взрыв смеха прервал его. Яакоб с неудовольствием нахмурил брови.

– Это уж слишком! Хвастовство твое не знает меры, – сказал он строго, когда шум, наконец, несколько утих.

– Своим глупым сном хочешь ты сказать, что я, твоя мать и все твои братья преклонимся перед твоим величием; так, что ли?

– Вовсе нет, – ответил юноша с неудовольствием. – Вы все думаете, что мир нами кончается, что только и света – что в окошке; а для меня этот сон имеет гораздо более глубокое значение. Солнце означает царя большой страны, луна – его царство, а 11 звезд – число лет, после которых великое царство и его властелин преклонятся перед заслугами моими и вручат мне власть над собою.

– Молчи и прочь с глаз моих, пустой, надменный мальчишка! – воскликнул Яакоб с гневом. – Ступай и моли Элохима простить твою глупость и пустую болтовню. Все братья твои – скромные, работящие пастухи, и ты будешь таким же; и чтобы я никогда больше не слыхал твоего бахвальства!

Яркая краска залила лицо Иосэфа; молча встал он и вышел из-за стола.

– Колдун, которому ты дозволил жить среди нас, совсем вскружил голову брату, – заметил Дан. – Проводя с ним, по доброте твоей, целые дни, он скоро и сам станет таким же.

– Ну, ты уж преувеличиваешь, Дан, – вмешался простодушно Реубэн, – а коли отец отдаст нам брата, когда мы пойдем в Гильбоа, Иосэф вынужден будет работать, а там скоро и забудет все глупости, внушенные ему Шебной.

Хмурый, дрожа от гнева, Иосэф направился к дому; в дверях его нагнала пожилая женщина, хлопотавшая перед тем у очага и слышавшая происшедшую за столом ссору. Остановив юношу, она похлопала его по плечу и потрепала по щеке.

– Не принимай к сердцу слова отца. Через какой-нибудь час гнев его пройдет, – ласково сказала она. – Но ты не ел ничего; хочешь, я принесу тебе ужин?

– Нет, Риспа, я не голоден; а вот если ты наберешь в корзину, что там у вас повкуснее, для моего старого приятеля Шебны, я тебе скажу большое спасибо, – ответил, улыбаясь, Иосэф своей старой няне, вырастившей и любившей его до безумия.

– Конечно, милый, я принесу все, что ты пожелаешь, хоть и не могу в толк взять, что за удовольствие может находить мальчик твоих лет в обществе старого колдуна.

Четверть часа спустя с корзиной в руке Иосэф вышел из дому в противоположную дверь и, пробираясь ловко между деревьями, по едва заметной тропинке быстро шел к близлежавшим горам. Спускалась ночь. Скорым уверенным шагом продолжал он свой путь, изредка поднимая голову и любуясь постепенно темневшим небом, на котором мало-помалу вспыхивали мириады звезд. Когда он подошел к горам, луна совсем взошла, обливая землю своим кротким светом; Иосэф остановился и, подняв руки, восторженно прошептал:

– Таинственное светило – властитель ночи, поведай мне свои тайны, исполни меня твоего дыханья – источника сил невидимых! – Взор его в упоении был прикован к серебристому диску. Вдруг он вздрогнул и отступил назад: из-за ближайшего утеса появилась высокая фигура, вся в белом; ослепительный свет луны, казалось, окутывал ее беловатой дымкой. Охватившее его волнение мгновенно исчезло; быстро направляясь к пришельцу, Иосэф воскликнул:

– Это ты, учитель! Если бы ты знал, как вид твой напугал меня; в этом волшебном свете, с твоей белой одеждой и серебристой бородой, я принял было тебя за посланника Элохима.

– Уж будто мой вид так страшен? – ответил с легкой улыбкой Шебна – старец высокого роста с выразительным лицом и проницательными глазами. – Я просто вышел подышать свежим воздухом и полюбоваться тихой ночью и великолепием звездного неба.

– А я, учитель, принес тебе кое-что съестного, чтобы подкрепить твои силы; в духовной работе ты забываешь о пище телесной, – весело сказал юноша.

– Пойдем ко мне и поговорим; звезды говорили мне о тебе и многое должен я сказать, сын мой!

Продолжая разговаривать, они тронулись дальше и дошли до расселины скалы, в глубине которой был вход в довольно большой, закрытый кустарником грот, освещавшийся прикрепленным к стене факелом. Строгая простота царила в обстановке грота: каменная скамья с валявшимися на ней шкурами служила ложем; посредине стояли деревянные скамьи грубой работы; на столе, а также в большом открытом сундуке видны были свитки папируса, глиняные дощечки, покрытые буквами, и пучки сушеных трав. В глубине грота было устроено нечто вроде маленького алтаря: на трех ступенях возвышался конический камень, черный и гладкий, словно покрытый эмалью; свет бронзовой лампады, висевшей на цепочках, падал на этот камень и давал возможность видеть вырезанные на нем таинственные знаки и буквы. Иосэф, торопливо сложив на столике, прикрепленном к стене около постели, принесенные им мед, пирожки, фрукты и маленькую амфору вина, поспешил к старцу, который стал у черного камня и положил руку на вершину конуса.

– Я слушаю тебя, учитель, и готов узнать решения судьбы, – сказал Иосэф с волнением.

– Да, тот кто сможет разобрать знаки, начертанные на этом священном камне, тот только и может читать будущее, как в развернутом свитке, – сказал торжественно Шебна. – Удивительна и необычайна судьба твоя, сын мой: тяжкие испытания и неслыханное величие ожидают тебя! Впрочем, это в порядке вещей. Всякий, кто хочет возвыситься и идти вперед, осужден на борьбу с разъяренными стихиями, преграждающими ему путь к славе, должен победить их или погибнуть: даром ничто не дается на этой земле. Испытания твои близки; унижение смирит твою гордость, из свободного ты станешь рабом, тысячи опасностей окружат тебя, даже знания свои ты должен будешь скрывать. Но, если ты будешь тверд, ты победишь судьбу; ты будешь повелевать там, где раньше повиновался, будешь царствовать над теми, кто унижал тебя. Одно не удалось мне – рассеять туман, который царит над твоим концом. Не падай духом: я хочу вознаградить тебя за твое рвение к науке, за неустанную твою работу и вооружу тебя на предстоящую борьбу с судьбой. Залогом твоего будущего величия я дам тебе талисман, который, хотя бы ты был лишен всего, даст тебе счастье и сделает тебя богатым. С ним ты будешь гибок, как змея; людям, с которыми столкнет тебя судьба, приятен будешь и овладеешь ими, как змея, глаза которой чаруют птичку, намеченную в жертву. Постился ли ты, исполнил все предписанные мной обряды?

– Да, учитель, – ответил молодой еврей дрожащим от волнения голосом.

Шебна вынул тогда из открытого сундука тростниковую флейточку и флакон с темной жидкостью и жестом позвал за собой Иосэфа. В глубине грота была узкая расселина; оба скользнули туда, прошли целый ряд скал, образовавших узкий коридор, и, наконец, вышли на небольшую площадку, представлявшую как бы дно котловины и окруженную высокой стеной камней и утесов самых причудливых форм, которым свет луны придавал еще более волшебный вид.

– Прежде чем приступить к испытанию, которое доставит тебе талисман, я должен предупредить тебя, мой сын, что кровь застынет в твоих жилах от ужаса и удивления всему тому, что ты увидишь. Малейшая слабость будет стоить тебе жизни! – сказал Шебна. – Сегодня ночью змеи этих гор сползут сюда; при лунном свете я заставлю их плясать. Тогда на мой призыв явится змея, которую мы зовем царицей их; в своей пасти она принесет таинственный камень, дающий тому, кто обладает им, дар очарования, отгадывания и власть над тайными силами. По знаку моему ты должен, схватив ее за горло, задушить и вырвать камень! Тогда все силы, скрытые в змее, перейдут в тебя; если же ты ослабеешь, она тебя убьет! Ну, хочешь ты теперь подвергнуться этому испытанию?

– Да, – ответил сдавленным голосом Иосэф.

Тогда Шебна окропил траву и окружающие камни жидкостью из флакона и воздух наполнился сладким, одуряющим ароматом; затем он приложил флейту к губам и заиграл. То была удивительно-нежная, сладострастная мелодия, но с резкими переходами, которые заставляли вздрагивать каждый нерв юноши. Испуганный, блуждающий взор его вскоре заметил блестящие фосфорическим блеском точки, там и сям появлявшиеся из-за камней и кустарника; вслед за тем несколько змей, блестя чешуей, поднялись на песке и, раскачивая безобразными головами, словно убаюканные ритмом мелодии, принялись с видимым удовольствием кружиться. Число танцующих змей быстро возрастало; казалось, что из каждой впадины, из каждой трещины вылезали они, маленькие и большие, со зловещим шумом извиваясь и блестя чешуей. Равно и песня изменила свой характер; все быстрее, пронзительнее, стремительнее становились ее звуки, увлекая все в какую-то адскую пляску. Как бешеные, шипя, кружились змеи; зеленоватые горящие глаза их, казалось, готовы были выскочить из орбит. В эту минуту, господствуя над кишащей массой, появилась огромная змея; стоя на хвосте, она держала в пасти что-то горевшее голубоватым светом. Несмотря на смелость и спокойствие, поддерживавшие до сих пор Иосэфа, он почувствовал, как у него выступил холодный пот. Игра Шебны стала теперь совсем дикой и нестройной, напоминая свист бури и жалобный вой шакалов. Дойдя до высшей степени возбуждения, вытягивались и прыгали змеи, брызгая пеной и слюной; тогда Шебна поднял руку и сделал знак Иосэфу. Словно и царица змей поняла этот знак; мгновенно она остановилась и выпрямилась на своем сильном хвосте; огромная голова пришлась в уровень с лицом юноши; ужасные, красные, как кровь, глаза насквозь пронизывали его, пенистая слюна капала из полуоткрытой пасти, а ее гибкое тело раскачивалось, словно готовясь прыгнуть и обвить его. Помня наставления Шебны, бросился на нее Иосэф и своими тонкими, нервными, но крепкими пальцами, как железными клещами, схватил змею за шею и сжал, чтоб задушить. Отчаянная борьба завязалась между ними; извиваясь и шипя, змея старалась обнять своего противника; но возбуждение удесятерило его силы. Тяжело дыша, сгибаясь как тростник, в тяжких объятиях чудовища, Иосэф продолжал душить; наконец, змея ослабла и опустилась, увлекая его за собой; последним умиравшим усилием вырвал он блестящий камень из еще грозной, пенистой пасти и без чувств повалился на землю. Когда он открыл опять глаза, он лежал на постели.

– Победил я? – спросил он со страхом Шебну, наклонившегося над ним.

– Открой руку и убедись! – ответил Шебна, поднося ему чашу.

– А теперь пей, – прибавил он. Иосэф, дрожа, рассматривал продолговатый камень, прозрачный и голубоватый, который он крепко держал в руке. Когда он напился, старик накрыл его и сказал: – Спи, на заре я разбужу тебя, и ты возвратишься домой; а через три дня приходи опять, и я дам тебе необходимые наставления относительно завоеванного тобой талисмана.

Страшное волнение, перенесенное Иосэфом, сильно утомило его; совершенно разбитый, он еле дотащился домой. Яакоб, озабоченный нездоровьем своего любимца, не замедлил освободить его от всех работ и приказал ему хорошенько отдохнуть, чему Иосэф подчинился с удовольствием, чувствуя непреоборимую потребность остаться наедине в покое, чтобы всецело отдаться своим мыслям. На третий день вечером, – едва окончилась вечерняя трапеза, – Иосэф опять тайком выбрался из дому и торопливо направился к жилищу Шебны. Он застал его за чтением глиняных табличек при слабом свете лампады; но лишь только старец заметил своего ученика, как отодвинул таблички и, улыбаясь, протянул ему руку.

– Садись, сын мой, ты еще бледен, слаб! Но эта телесная слабость – пустяки, а что душа твоя сильна и способна выдержать борьбу – в том я убедился. Вот талисман, – прибавил он, сбрасывая кусок холста и открывая лежавший на столе свернутый пояс, в середине которого светился мягким, словно лунным, светом таинственный камень.

– Это – снятая мною змеиная кожа, которую ты будешь носить как пояс на бедрах, конечно, на голом теле; чешуя, как видишь, повернута внутрь, а камень служит пряжкой. Когда ты проносишь этот пояс 9 лун кряду, могущество и сила таинственного существа, которое владело талисманом, воплотятся в тебе. Если, устремив взор свой на камень, ты пожелаешь, чтобы он открыл тебе то, что скрыто ото всех, даже самую мысль человеческую – он все обнаружит тебе в прозрачной воде, в которую ты его положишь. Ну, а теперь одень его. – Иосэф повиновался; от прикосновения холодной змеиной кожи дрожь пробежала по его телу, но он осилил эту слабость и, застегивая пояс камнем внутрь, спросил:

– А покажет ли мне талисман собственную судьбу мою?

– Человеку труднее всего разобрать знаки богов, относящиеся к нему самому, – ответил старец, – но сегодня я сам попытаюсь яснее разобрать, что готовит тебе будущее; помоги мне освободить стол от табличек, которыми он завален.

Когда все было снято, Шебна принес большой металлический диск, полированный и блестящий, как зеркало, коробку с мелким песком и флакон с красноватой жидкостью.

– Возьми горсть песку, высыпь его на диск и вылей туда содержимое флакона, – приказал он.

Иосэф повиновался, с любопытством наблюдая, как жидкость розовыми жилками растекалась по поверхности диска. Посвященный отчасти в науку Шебны и довольно уже опытный в гадании, он понимал, что эти прихотливые линии, бугорки и струйки выражают собою события, успехи и неудачи, ожидавшие его в будущем – таинственные иероглифы, начертанные невидимыми силами. Но на этот раз, как ни рассматривал диск Иосэф, он ничего не мог разобрать. Зато сверкающий взор и сосредоточенный вид Шебны ясно говорили, с каким напряженным вниманием погрузился он в изучение затейливых извилин, словно перед ним в самом деле развертывались картины отдаленного будущего. Наконец, старец выпрямился, и взгляд его скользнул по Иосэфу с каким-то загадочным выражением.

– Чудна и прекрасна судьба твоя, но есть в ней и тени, – сказал он вполголоса.

– Разве ты мне ничего не скажешь о моем будущем, о той судьбе, которую ты же называешь странной и прекрасной? – спросил Иосэф, дрожа от волнения.

– Как же, сын мой, скажу все, что могу. Я предупреждал, что скоро для тебя настанут тяжелые дни испытания. Бедным и лишенным свободы прибудешь ты в далекую богатую страну – ту самую, над которой со временем будешь властвовать, если ничто не изменит судьбы твоей. Этому краю природа готовит редкое, необычное по тем местам бедствие: долгие годы изобилия сменят годы неурожая и голода. По странной случайности, судьба твоя связана с этим народным бедствием, которое и составит твое счастье. Услуги, оказанные тобою царю страны по поводу этого события, будут причиной твоего возвышения. Помни тогда, что во всех случаях человек может пользоваться, отнюдь не употреблять во зло, дарами судьбы, и что злоупотребление может быть для тебя гибельным. Да, совсем было забыл тебе еще сказать: твой талисман дал тебе свою могучую силу, но он создал тебе и врага, это – дух змеи; он невидимо будет следовать везде за тобой и в годовщину вашей борьбы примет образ и тело, чтобы вновь попытаться отнять у тебя великий камень; если ты еще раз выйдешь победителем, он станет твоим слугой, ибо ты поразишь его в духе и материи…

А Иосэф все слушал, бледный, дрожащий, с широко раскрытыми горящими глазами.

– Скажи мне, учитель, кроме невидимого врага, которого я поражу, потому что хочу того, – будут ли у меня еще враги; ведь ты упоминал о тенях на моем будущем?..

– Да, у тебя будет и враг с тысячами языков, очей и когтей; он разорвет тебя, если ты станешь злоупотреблять своей властью! – строго ответил Шебна.

Иосэф выпрямился и энергичным жестом откинул свои темные, падавшие на лоб кудри:

– Так что ж? Нет света без тени: кто хочет идти вперед, тот должен рисковать! Безбоязненно иду я навстречу грядущему; какие бы превратности ни готовила мне судьба, я не дам себя победить. Непоколебимая вера в твои слова будет мне постоянной опорой, великая моя будущность будет моей лучезарной целью! А теперь, в этот торжественный час, дозволь мне возблагодарить тебя за все добро, мне сделанное, за мудрые уроки и за великую науку, тобой преподанную. Благодарность моя окончится только с моей жизнью.

Он стал на колени и прижал к своим губам морщинистую руку старца. Загадочная улыбка мелькнула на губах Шебны.

– Судьба нас скоро разлучит; но лет через двадцать, сын мой, я предстану и преклонюсь тогда перед тобой. Никто, кроме нас, да луны, да невидимых гениев, не будет знать, что нас соединяет. И вот тогда-то ты наградишь меня сообразно с своей благодарностью. Теперь, дитя мое, вернись к себе; мне много предстоит работы в эту ночь.

Целый ураган мыслей, чувств и образов бушевал в душе молодого еврея, когда он шел по дороге к дому. Картины будущего, одна за другой, развертывались в его воображении, но то были лишь картины счастья, величия и силы; так незначительны казались ему страдания, унижения и горе, предсказанные Шебной, сравнительно с обещанною целью, и мысли его уже летели вперед навстречу светлому будущему. Дикий восторг охватил его; подняв голову к звездному небу, он в упоении прошептал:

– Наконец-то скоро я брошу противную, жалкую жизнь пастуха. О! Приходите ж скорей, испытания, страдания – я не страшусь вас: вы порог и ступени моего возвышения. Я хочу идти все выше и выше, быть грозным и властным – я хочу и буду!

II

Суматоха спешной работы царила в становище. Несколько сыновей патриарха с частью стад отделялись от племени и шли к Шехему. Иосэф, который давно уже возбудил подозрение отца, передавая ему все, что говорилось, донося о малейших плутнях своих братьев, должен был сопровождать их, по желанию отца, в качестве зоркого соглядатая.

Несмотря на всю любовь к подобной роли, юноша постарался на этот раз избавиться от путешествия; ни за что на свете не покинул бы он в настоящее время Шебну. Теперь тот учил его употреблению великого камня и результаты поистине были удивительны: опыты приводили юношу в изумление, а Шебна уверял его, что по истечении 9 лун ношения змеиной кожи сила талисмана еще увеличится.

Однажды вечером, к большому огорчению юноши, старец объявил ему, что настоящее свидание их последнее, так как он должен удалиться на несколько недель; когда же, несмотря на это, Иосэф на следующий день все-таки пришел к нему, он нашел грот пустым, и всякий след пребывания Шебны исчез.

Несколько дней Иосэф грустил и чувствовал себя выбитым из колеи, но затем деятельная натура его проснулась. Вспомнил он, что некоторые из его братьев отсутствовали, и горячее желание следить за их поведением вдали от отцовского глаза охватило его. При первом удобном случае в разговоре с отцом он лукаво напомнил Яакобу разные проделки его сыновей, а тот сам предложил ему догнать братьев, чтобы справиться о их здоровье и состоянии стад, да кстати присмотреть и за ними самими. Иосэф быстро снарядился, напялил прекрасную, ярко-полосатую тунику, которая стоила ему уже немало косых, завистливых взглядов, и отправился в путь. Напрасно обходил он окружавшие Шехем луга, перебывал на всех местах, где только сыновья Яакоба могли бы расположиться: он не нашел их и собирался уже идти обратно, если бы странник, попавшийся ему навстречу, не сказал, что кочевье, похожее на то, которое он искал, он видел в Дотхаине. Иосэф насторожил уши: то была маленькая долина у подножия горной цепи Гильбоа, которая получила свое название от бывшей там большой цистерны. Там обыкновенно становились караваны, ходившие между Вавилоном, Сирией, Финикией и Египтом. Стоянка братьев близь большой торговой дороги, связывавшей Палестину с Египтом, не оставляла ни малейшего сомнения в их намерениях – выменять овечью шерсть или несколько голов скота на стекло или яркие ткани Тира, на которые они, как все люди востока, были падки.

Солнце садилось, когда юноша пришел в кочевье. Догадка не обманула его. Большой караван отдыхал там; развьюченные верблюды лежали у водоема; вокруг костра толпились братья Иосэфа и несколько купцов. Запах жарившегося на вертеле ягненка далеко разносился в воздухе, подзадоривая аппетит и оживляя беседу. При появлении Иосэфа ропот недовольства пробежал между его братьями; враждебные, горящие ненавистью взоры встретили его.

– Опять наш соглядатай приплелся сюда, чтобы нас выслеживать, – прошептал Иегуда на ухо Леви.

– Вот уж совсем некстати; ну да мы ему устроим такой прием, какого будущий наш повелитель совсем не ожидает, – ответил тот, яростно сжимая кулаки.

Не обращая ни малейшего внимания на враждебный прием братьев, Иосэф приветствовав всех, сел у огня. Чтобы прервать воцарившееся мрачное молчанье, он заговорил с одним из купцов, который с большим интересом завел с ним беседу, любуясь статным, красивым юношей. Ужин кончился. Купцы пошли к верблюдам; вскоре ушел в шатер и Иосэф, сославшись на усталость. Отчасти это была правда, но утомление не удержало его от предварительной рекогносцировки в шатре, где небольшая амфора с ароматным маслом и кое-что из украшений лишь подтвердили его догадку. Расчет открыть еще больше на следующий день успокоил его; он растянулся на циновке и крепко заснул.

А между тем, горячий спор шел среди сынов Яакоба, оставшихся вокруг огня. Давно ненавидели они брата, любимца отца – с одной стороны, за тот надзор, который Иосэф учредил над ними, донося отцу обо всех их плутнях, а женам их об их любовных похождениях; с другой стороны, за его гордость и невыносимое тщеславие; к этому присоединялся и страх, чтобы отец как-нибудь не поставил его над ними старшим. В тот же вечер чувства ненависти и зависти к Иосэфу всплыли наружу, возбужденные заманчивыми словами Иегуды, предложившего убить Иосэфа; братья решили тотчас же последовать этому совету, чтобы навсегда избавиться от него.

Один только Реубэн, старший из братьев, – по натуре добрый и снисходительный, – восстал против такого ужасного преступления; но, видя ярость других, прибегнул к хитрости, предложив бросить Иосэфа в пустой водоем и там оставить его, рассчитывая затем потихоньку вытащить его, как только утром все разойдутся. Мнение его, однако, одержало верх. Несколько человек бросилось к шатру, где Иосэф, встревоженный шумом, только что проснулся и уже собирался бежать. Но было поздно: в мгновение ока его схватили, связали и потащили в другой конец кочевья, где и бросили в глубокую яму. Падая, он ударился головой и потерял сознание. Когда ярость братьев немного утихла, все разошлись, и у костра остались Иегуда и Ашэр, которым приходился черед – до рассвета поддерживать огонь. Прошло с час времени, как оба брата шепотом обсуждали, какое бы объяснение лучше всего придумать Яакобу об исчезновении его любимца, как вдруг, к их удивлению, подошел один из купцов-ишмаэлийцев, которых все они считали крепко спящими. Присев у костра рядом с ними и объявив без околичностей, что он слышал и видел все, что произошло, он предложил им продать ему юношу, от которого они хотели избавиться.

– Я отвезу его в Египет и, как раба, продам; он силен и умен; его охотно возьмут в любой богатый дом, а между тем, вы, не марая рук в крови брата, отделаетесь от него.

Иегуда и Ашэр обменялись алчным взглядом; корысть семита тотчас же проснулась в них; из личной мести сделать выгодную сделку казалось им так просто и легко, что, не колеблясь ни минуты, Иегуда спросил:

– А что ты дашь за мальчика? – Купец пересчитал несколько заманчивых предметов и между ними тигровую шкуру.

– Можете сказать, что тигр растерзал вашего брата, а вы убили зверя, – прибавил он со смехом.

– Так по рукам! – вскричали оба брата, горя желанием скорей кончить сделку, и побежали будить еще троих, чтобы сообщить им приятную новость; остерегаясь, впрочем, будить Реубэна, который мог бы им помешать. Не теряя времени, все отправились к водоему, вытащили все еще лежавшего без чувств Иосэфа и отдали его ишмаэлийцу, который тут же и расплатился с ними. Убедясь, что юноша только в обмороке, купец велел перенести его в свою палатку и натер ему виски душистой эссенцией, которую дал ему и понюхать, потому что не хотел, чтобы юноша, придя в себя, своими криками привлек единственного из братьев, восставшего против его смерти и который, может быть, и не согласился бы продать его. Без шума стал сниматься караван; навьючили верблюдов, привязав на одного из них покрытого плащом Иосэфа. Заря чуть занималась, когда последний верблюд пропал вдали, увлекая на себе в неизвестное грядущее будущего канцлера древнего Египта.

Реубэн вышел из себя, узнав истину, и горько упрекал братьев в низости и подлости; но зло было сделано, и сделано непоправимо. Братья разорвали и намочили кровью ягненка знаменитую разноцветную тунику, снятую Иосэфом перед сном и оставшуюся в шатре; затем они отрядили двоих из себя к отцу – объявить ему печальную весть. Отчаяние Яакоба при известии о смерти любимого детища и при виде его окровавленной одежды было неописуемо; с криками и воплями пал он на землю, валялся во прахе и рвал на себе волосы и платье, – все кочевье стонало и вторило ему. Беспорядок в продолжение нескольких дней царил в племени; опасались даже за рассудок патриарха, но все же мало-помалу он успокоился. Перенесенное горе наложило, однако, на Яакоба печать глубокой скорби, и неосушимые слезы лились из его очей чуть только что-нибудь напоминало ему сына, погибшего такой ужасной смертью.

Лишь на следующий день пришел в себя Иосэф. Чувствовал он себя таким разбитым и слабым, что с трудом собрался с мыслями. Сначала он никак не мог понять, каким образом очутился на верблюде и что означали шум и крики каравана, среди которого, очевидно, он находился; утомление, однако, взяло свое, и он опять заснул и открыл уже глаза, когда караван остановился на ночлег. На этот раз он чувствовал себя более сильным: голова была свежее. Ужас и тоска охватили его, когда он увидел, что находится среди чужих, среди неизвестно куда идущего каравана, очевидно, уже очень далеко от всех его близких. Он попробовал было подняться, но веревка, которой он был прикручен поперек тела к верблюду, мешала этому; с глухим стоном откинулся он назад. Верблюд в эту минуту остановился и опустился на колени по знаку вожатого, который, развязав Иосэфа, без церемонии стащил его на землю. Но затекшие от веревок ноги отказывались служить; сделав несколько шагов, он упал и в отчаянии яростно застонал, как дикий зверь. Старый купец, караван-баш, до которого долетели его вопли, подойдя, кротко объяснил юноше, что, проданный братьями, он теперь – его невольник, и потому, если желает, чтобы с ним хорошо обращались, должен терпеливо примириться с своей участью. Как помешанный, слушал его побледневший Иосэф; затем, словно осознав весь ужас своего положения, схватился за голову и, вырывая клочьями волосы, с воем покатился по земле. Схватив веревку, валявшуюся неподалеку, он пытался удавиться, но град палочных ударов и кружка вылитой на него холодной воды помешали, однако, самоубийству. Мокрый, но пришедший в себя юноша встал.

– Вот и плоды твоего неблагоразумия! Вперед, повторяю, если хочешь избежать побоев, будь кроток и послушен, – заметил караван-баш. – Тебе дадут поесть, затем ложись и спи! Не смей шуметь, потому что товарищи твои устали и тоже нуждаются в отдыхе.

Иосэф опустил голову; мужественно подавив бушевавшую в нем бурю, молча поплелся он к костру, где раздавали пищу. Съев кусок хлеба и несколько винных ягод и запив их водой, он взял покрывало из верблюжьей шерсти, данное ему одним из ишмаэлийцев, и, завернувшись в него, растянулся под деревом в нескольких шагах от костра. Никто более не обращал на него внимания, и он, наконец, мог свободно предаться своей печали. Унижение, острое чувство беспомощности и одиночества угнетали его; завернув голову в складки плаща, он долго и горько плакал, стараясь заглушить рыдания, потому что малейшие движения причиняли ему боль, которая слишком ясно напоминала, что он уже не свободный сын пустыни, а раб, – раб, по спине которого палка могла гулять, сколько его господину заблагорассудится. В эту минуту та самая жалкая доля пастуха, которую он проклинал и которая казалась ему всегда однообразной и ничтожной, представлялась ему теперь навсегда потерянным раем. Наконец, слезы иссякли; пережитое и перечувствованное не давало ему спать; с открытыми глазами лежал он и думал. Вдруг вспомнился ему Шебна, и он вздрогнул. Не предсказывал ли ему тот неволю и жестокие испытания, которые должны были скоро, скоро начаться? Разве все, что случилось, не есть буквальное исполнение предсказания; а, в таком случае, это пролог будущей эпопеи его величия, – и караван, в который судьба случайно привела его, доставит в богатую страну, царь которой его возвысит. Но в какую страну идут они: в Вавилон или Египет? Этого он пока еще не знал, и глубокий вздох вырвался из его груди. Иная мысль блеснула в его голове и заставила его презрительно улыбнуться; та или другая сторона, – не все ль равно куда идти, раз будущее принадлежало ему. Не обладал ли он великим талисманом, который даст ему силу очарования? А вдруг у него отняли его, пока он лежал в беспамятстве?! Ужас охватил его при одной мысли об этом; но, судорожно схватившись за одежду, он успокоился: пальцы его нащупали камень.

Шум и движение давно стихли; вокруг него все крепко спало, только жалобный вой шакалов, доносившийся издалека, нарушал иногда глубокую тишину ночи. Иосэф осторожно привстал, сбросил покрывало и огляделся. Чудная, роскошная, светлая ночь стояла кругом: яркие лучистые звезды, тихо сверкая, казалось, с глубоким вниманием глядели на далекую землю; луна ярким серпом мощно выделялась на темной лазури, одевая кротким дремотным светом пальмовую рощу и отливая серебром на белом шатре предводителя. Вся живописная группа заснувшего каравана тонула в спокойном сиянии неясного, но светлого тумана. Но Иосэфу было не до окружавшей его чудной картины; единственной целью его было убедиться, что он один, что никто за ним не наблюдает, и, удостоверившись в этом, он стал на колени, снял пояс, положил камень на ладонь и, пристально глядя на него, принялся шептать заклинания, которым выучил его Шебна. Страшная бледность стала покрывать вскоре его лицо, глаза расширились и взор оставался прикованным к камню, освещавшему ладонь голубоватыми дрожащими лучами. Иосэфу казалось, что лучи, все разрастаясь, мало-помалу обволакивали весь стан каким-то дымчато-голубым, серебристо-мягким – не то светом, не то туманом. Затем облачный фон начал таять и на нем стал вырисовываться яснее и яснее громадный город с великолепными, причудливыми зданиями, прорезанный рекой, которую во всех направлениях бороздили сотни лодок. Скользя, как в калейдоскопе, картины менялись, представляя затем открытую залу дворца; на возвышении виден был человек, богато одетый, окруженный многочисленной свитой; красивое лицо его показалось Иосэфу донельзя знакомым. Перед этим владыкой покорно и боязливо простерлись во прахе несколько бородатых загорелых людей, в которых он сейчас же признал братьев-предателей. Дрожь пробежала по его телу, и глухое восклицание сорвалось с губ. Это волнение, это движение, очевидно, разрушило очарование – видение мгновенно исчезло: все окружающее, объятое глубокой тишиной восточной ночи, приняло опять свой прежний вид.

– Ведь это я, – тот могучий владыка, перед которым лежали ниц Иегуда, Ашэр, Леви и другие негодяи, жаждавшие моей гибели; но… терпение! Час моего возмездия пробьет, а пока, вместо того чтобы хныкать и возмущаться, я буду наблюдать и учиться, – прошептал Иосэф, поправляя пояс и завертываясь в одеяло, собираясь спать. С этого дня Иосэф не выказывал более ни малейшей неприязни к своим хозяевам; он словно примирился с судьбой, послушно повиновался отдаваемым приказаниям и усердно старался всем угодить. Хорошее поведение завоевало ему расположение всех, от мала до велика, чему способствовала и его редкая красота; а когда он с помощью мази, состав которой дал ему Шебна, вылечил рану на ноге караван-баша, положение Иосэфа еще улучшилось. Его стали беречь, избавляли от тяжелых работ и во время остановок на ночлег купцы с удовольствием слушали его дикие песни, которые он распевал им под аккомпанемент трехструнной лиры.

Теперь Иосэф знал, что караван шел в Мемфис, в Египет, и хотел только как можно скорее увидеть ту богатую страну, на которую смотрел как на место своего будущего величия. Пришли они, наконец, туда под вечер, и каравану, чтобы достичь отдаленного квартала, назначенного для иностранцев, нужно было пройти через весь город. Идти приходилось только по улицам, далеко лежащим от центра и населенным бедными классами; тем не менее Иосэф, восхищенный шумом и оживлением столицы, с любопытством смотрел на этот большой город, который он хоть и видел впервые, но который казался ему тем самым, каким являлся в видении. С высоты своего верблюда он различал вдали массивные здания храмов и стройные силуэты обелисков, золотые верхушки которых горели в лучах заходящего солнца. Время от времени навстречу им попадались то изящные носилки с роскошно одетыми женщинами, то колесницы, запряженные горячими конями, с воинами в богатом вооружении или со жрецами в полотняных одеждах. Полузавистливо, полупрезрительно смотрел Иосэф на этих представителей чуждой ему, роскошной и утонченной цивилизации и наконец прошептал:

– Кто знает, чудный город, может статься, ты преклонишься когда-нибудь перед бедным рабом, который сегодня вступает в твою ограду, никому неведомый, а завтра станет твоим господином? В котором-то из дворцов твоих суждено мне будет выдержать тяжкое испытание рабства и унижения?

Кварталы становились все беднее; нарядная публика на улицах вовсе исчезла; глубоко задумавшись, Иосэф пришел в себя только тогда, когда верблюд его остановился перед большим домом, – очевидно, гостиницей, судя по тому, что там было уже несколько проезжающих. Хозяин – толстяк со скуластым лицом и толстыми губами – приходился сродни караван-башу и встретил его с распростертыми объятиями, сейчас же кликнув жену и детей приветствовать желанного гостя, а затем повел его в дом. Один из слуг ввел верблюдов в большой двор, где их разгрузили, а тюки сложили в амбар; тот же человек повел вожатых в дом, где им дали есть; Иосэф был позван к хозяину за приказаниями.

Жена хозяина и ее племянница – хорошенькая молодая девушка с лукавым личиком – с любопытством осматривали красивого юношу, скромно стоявшего перед ними, опустив глаза.

– Откуда у тебя этот мальчик, Мохар? Мы что-то не видали его у тебя в последний приезд? – спросила хозяйка.

– Да вот, по дороге евреи-кочевники сбыли его; думаю здесь продать, – ответил Мохар. – Ну, да это дело терпит; и поважнее есть дела; девать вот мне его некуда, так пусть пока он у нас побудет. Вам же по дому помощь; пусть Ситкха укажет, где его положить; с дороги-то мальчугану отдохнуть следует. – Обменявшись несколькими словами с теткой, девушка встала, сделала Иосэфу знак следовать за ней и провела его в крошечную каморку, в которой едва помещались убогая кровать, кое-как сколоченный стол и скамья.

– Устраивайся и отдыхай пока; а завтра станешь нам помогать служить жильцам, либо у столов, когда кто придет освежиться чашей пива, – заметила девушка улыбаясь. – Скажи, – прибавила она с любопытством, – у тебя, стало быть, и родных нет, что тебя в рабы продали: очень ты уж не похож на дикого кочевника, и по-финикийски вот бегло говоришь, словно учился этому?

– Выучился-то я этому языку у жившего при нашем племени халдея, да и отец есть, который меня любит и богат настолько, что выкупил бы меня, если б знал, что я влачу жалкую жизнь раба, – ответил грустно Иосэф. – Да не знает он того, что братья же меня и продали, а может быть, теперь считает меня мертвым, – прибавил он, вытирая набежавшую слезу.

Иосэф усердно предался новой службе и в несколько недель сумел завоевать расположение трактирщика и всей его семьи; Ситкха особенно была от него в восторге, и когда молодые люди перемывали кучи посуды или убирали комнаты проезжающих, то беспрерывно болтали, благодаря чему Иосэф, сейчас же принявшийся учиться по-египетски, делал быстрые успехи. Своего настоящего господина, Мохара, он видел мало; с прибытием в Мемфис, занятый торговыми делами, купец часто уходил или запирался у себя в комнате с кем-либо из более солидных покупателей, приходивших удостовериться лично в доброкачественности товара. Похвалы, расточаемые Иосэфу, и ясно видимое желание хозяина приобрести его в собственность принимались благосклонно Мохаром, и, вероятно, дело было бы слажено, если бы неожиданный случай не изменил всего.

Раз Мохар вернулся домой в сопровождении старика, полного, с веселым и открытым лицом, перед которым он был как-то особенно почтителен и услужлив. Ситкха успела шепнуть Иосэфу, что то был Пта, управляющий домом благородного Потифара, «уха фараонова», – на современном языке обер-полицеймейстера и главного начальника тюрем.

– Покупает он всегда помногу и ладан, и бальзам, и ароматы, а коли дядя привозит, то ткани и ковры из Тира и Вавилона, потому что благородный Потифар страшно богат, – прибавила таинственно Ситкха. Иосэфа скоро позвали подавать угощение. Пока тот наливал в чаши вино и подавал корзину с фруктами, Пта приветливо смотрел на него и, как только молодой человек вышел, спросил, кто он и не продаст ли его Мохар.

– Нам как раз нужен невольник в этом роде для услуг господину, – прибавил он.

Выгодная сделка пробудила алчность Мохара; вмиг забыл он желание родных купить Иосэфа и заломил за него огромную цену, на которую Пта согласился; было решено, что назавтра Мохар приведет юношу и получит деньги. Трактирщик и особенно его жена и Ситкха были очень опечалены уходом Иосэфа; но сам он только делал вид, что разделяет их печаль: он жаждал попасть в богатый дом. Нетерпение и любопытство наполняли его сердце, когда он шагал за своим хозяином во дворец к старому Пта.

Первые дни его пребывания в доме Потифара были полны интереса. Он еще не видел своего нового господина, отсутствовавшего по делам службы, но Иосэфа уже учили служить и брали на уборку внутренних покоев. Все было ново и необычайно интересно Иосэфу в роскошном доме Потифара; простая и бедная жизнь у отца, а также пребывание в гостинице, в пригороде, не могли, конечно, дать ни малейшего понятия об утонченной роскоши, окружавшей египтян высших каст. С детским любопытством разглядывал и восхищался он картинами и коврами, украшавшими стены, мебелью с инкрустациями, драгоценными вазами; ощупывал вышитые материи занавесей, мягкие подушки сидений и золоченые украшения постели, представлявшей из себя лежащего на спине льва. Наконец, однажды вечером шум колесницы раздался на первом дворе и, судя по суматохе, поднявшейся по всему дому, Иосэф догадался о прибытии хозяина. Однако ни в этот вечер, ни на следующее утро он его не видал, так как Потифар отправился во дворец. Ко времени обеда Иосэфа тщательно одели в новую тунику, умаслили его чудные кудри ароматами и, по приказанию управителя, с амфорой в руке поставили за сидением господина; другие рабы стали около мест, назначенных гостям.

Обеденная зала была еще пуста: только Пта и надсмотрщик рабов, бесшумно скользя по коврам, с озабоченным видом бросали грозные взгляды на молодых рабов и отдавали последние приказания. Из смежного покоя доносился громкий, оживленный разговор и несколько минут спустя в залу вошли четыре человека. Все внимание Иосэфа сосредоточилось на том из них, который любезно пригласил других садиться и, очевидно, был хозяином дома. Потифару было немного за тридцать; он представлял собой чисто египетский тип – высокий, ловкий, стройный, с бронзовым цветом лица; волосы он носил коротко остриженными; густые, почти сросшиеся брови придавали ему суровый вид, который смягчала добрая, хорошая улыбка красивого рта, открывавшего при каждом слове ряд ослепительно-белых зубов; быстрый, проницательный, вдумчивый взгляд больших черных глаз выдавал человека, привыкшего повелевать и проникать в душу собеседника. В ту минуту, когда Потифар садился, взгляд его на секунду остановился на новом невольнике, но он ничего не сказал и возобновил прерванный перед тем разговор с гостями. Только вечером, когда Иосэф подавал своему господину воду для омовения и затем раздевал его при помощи Анубиса, второго раба, Потифар обратился к нему и спросил его, откуда он родом и сколько ему лет; видимо, довольный ответами, он похвалил Пта, пришедшего пожелать ему покойной ночи, за сделанное приобретение и приказал ему беречь юношу и назначать исключительно для его личных услуг.

С этого дня Иосэфу было поручено одевать и раздевать своего господина, подавать ему чашу вина, которую он выпивал на ночь, и быть всегда наготове по первому зову. Но так как у начальника полиции Мемфиса, уже по своей должности, дел было по горло и иногда приходилось целыми днями отсутствовать, а дом, кроме того, весь был набит рабами, – то на долю Иосэфа выпадало немного работы. Избыток свободного времени давал ему возможность осуществить заветную мечту – выучиться читать и писать по-египетски. Чтобы достичь желанной цели, Иосэф всеми силами старался понравиться и угодить молодому писцу, служившему секретарем у Потифара. Хнум был добрый, веселый малый и любил пожить: на него-то и повел атаку Иосэф, окружая его вниманием: то вовремя разбудит его, то подаст ему вина, словно своему господину, то ждет его, бывало, по возвращении и, когда тот явится под хмельком, разденет его и уложит. Завоевав, наконец, вполне его расположение, Иосэф высказал ему свое заветное желание, на что Хнум благосклонно изъявил согласие; уроки начались, и молодой еврей не замедлил очаровать успехами своего учителя. Иосэф работал с жаром, успех все рос, и уже несколько месяцев спустя буквы, начертанные им черными и красными чернилами на свитках папируса, были так правильны и изящны, что Хнум стал доверять ему снимать копии, а также поручал ему разные мелкие работы.

Прошел год; поглощенный неустанной работой, Иосэф не замечал, как шло время и мало-помалу отодвигались в далекое прошлое столь близкие его сердцу события, как разлука с отцом и своим племенем. Как-то вечером, занятый перепиской для Пта счета по транспорту товаров, Иосэф почувствовал внезапное нездоровье, голова его горела, руки и ноги налились точно свинцом, холодная дрожь пробегала по телу. Напрасно боролся он с недомоганьем и кончил тем, что пошел к Пта просить позволения лечь. Управитель, взглянув на бледное, расстроенное лицо его, сказал участливо:

– Иди, отдыхай; вижу, что нездоров. Но товарищи твои, пожалуй, не дадут тебе покою своей болтовней, иди-ка лучше туда, где хранятся циновки; там ты, по крайней мере, можешь выспаться, а к завтрашнему дню, надеюсь, все пройдет.

Поблагодарив Пта за его доброту, Иосэф отправился в назначенное помещение – огромную комнату без окон, но освещаемую через большую дверь, выходившую на маленький внутренний дворик, окруженный стенами, посередине которого росла пальма. Вытащив к двери один из тюков циновок, кучами лежавших вдоль стен, он развязал его и лег. Но недомогание его не проходило, сна не было, и вот в первый раз после долгого времени вспомнил он прошлое, своего отца и Шебну; пришла на память странная, ужасная сцена вызывания змей и отчаянная борьба из-за обладания таинственным камнем. Полная луна светила невероятно ярко: пальма среди двора стояла вся залитая светом, бросая тени на освещенную до желтизны землю; странный, сдержанный шепот стоял по временам в ее сплошной листве. Мириады теней, миллионы очертаний чудились ему на земле, то округленные, то протянутые, колеблющиеся, дрожащие.

Дрожь суеверного ужаса потрясла тело юноши, зубы стучали, как в лихорадке.

– Словно какой-нибудь дух злой и нечистый витает вокруг меня, – прошептал он; вынув затем магический камень, который носил, он прибавил: – Попробую приложить талисман ко лбу; может статься, он обладает силами, мне еще неизвестными, и вылечит меня?

Он посмотрел с минуту на камень, мерцавший голубоватым светом, исходившим, казалось, из его середины; затем приложил его к груди и прошептал с умилением:

– Даруй мне, чудесный камень, ключ сил таинственных, в тебе заключенных; жертвуя жизнью, я завладел и обладаю тобой, но не знаю еще всей силы твоего могущества.

В ту же минуту кругом все точно замерло; кровь неровно застучала в висках, в ушах звенело, голова кружилась, холодный пот покрыл тело, грудь сдавило, как клещами, дыхание сперлось: в смертельном ужасе вскочил он, разорвав на груди тунику. Невероятная слабость охватила его, все разом исчезло, – всякий свет, всякий звук: он потерял сознание. Как долго он лежал без чувств, он не мог бы сказать, когда опять пришел в себя; легкий шум рядом с ним заставил его повернуть голову, и то, что он увидел, мигом подняло его на ноги. Там, стоя на своем могучем хвосте и устремив на него зеленоватые глаза, стояла та самая змея, которую он победил год тому назад; дрожь потрясала ее гибкие, мощные кольца, грозное шипенье вырывалось из ее полуоткрытой пасти. Очарованный, словно парализованный, обливаясь холодным потом, смотрел Иосэф на этот призрак. Как молния, сверкнули в его мозгу слова Шебны: «Она примет образ и тело, чтобы вновь попытаться отнять у тебя великий талисман; малейшая слабость будет твоей гибелью»… Собрав всю свою волю, Иосэф поднял руку и, размахивая талисманом над головой змеи, вскрикнул глухим голосом:

– Кто ты, чудовище Аменти; чего ты хочешь от меня?

Человеческий голос, глухой, но внятный, ответил:

– Я судьба и здесь затем, чтобы с тобой сразиться; если ты победишь меня, послушная, я буду служить тебе; если ты падешь, я обернусь вокруг тебя и задушу. Горе судьбою побежденным: как змея, она их обвивает и слабый бывает рабом ее, но сильный владеет ею и господином ее становится.

– Если ты судьба моя, так я хочу победить тебя! – крикнул Иосэф. Взяв камень в рот, он, как стрела, бросился на чудовище и, схватив его обеими руками, начал душить.

Безмолвная, ужасная борьба прошлого года возобновилась. Иосэф чувствовал, как скользкое холодное тело змеи сжимало и давило его члены; зловонное дыхание било в лицо, от острого шипения кружилась голова; но руки его, как стальные щипцы, сжимали врага; одна лишь мысль работала в его мозгу: чтоб победить тебя – о вероломная и скользкая судьба – прижму тебя я к сердцу и задушу в своих объятиях! Один лишь миг, – но вечность для того, кто его переживет, – прошел; и побежденная вторично змея вдруг ослабела и тяжело шлепнулась на землю.

В изнеможении Иосэф прислонился к стене, не отрывая взгляда от побежденного врага: вдруг он с ужасом увидел, что тело змеи зашевелилось, стало расти и расплываться в черноватую массу, которая в свою очередь подверглась странному превращению: голова змеи поднялась и округлилась, из неясной массы выделилась голова женщины с лицом необычайной, строгой, спокойной, величавой красоты; глаза ее, неизмеримо глубокие, прекрасные и непреклонные, казалось, пронизывали насквозь, загадочная улыбка блуждала на устах. Полосатый клафт драпировался строгими складками вокруг ее головы, над которой зажглась лучистая звезда; затем стал виден обнаженный до пояса бюст женщины – он выходил из тела быка со львиными лапами, – на спине выросли два огромных, зеленоватого отлива крыла.

– Кто ты? Зачем ты явился ко мне, грозный призрак? – прошептал трепещущий Иосэф.

– Я – смысл сокрытый всех вещей, я – счастье мудрого, я – ключ всех тайн, – ответил звучный гармоничный голос. В благоговейном страхе Иосэф распростерся ниц перед призраком.

– Встань, гляди и выбирай себе какую хочешь часть меня, которую я и отдам тебе, – сказал тот же голос. – Хочешь ты мое тело быка – твердую, неустанную волю и непоколебимое терпение даст оно тебе! Львиные когти научат тебя сметь – там, где одного желания мало, и силою удерживать все, что завоюет тебе твой разум; захочешь – крылья мои унесут тебя в бесконечность; лучезарная звезда даст тебе абсолютное знание, величайшую награду человеческого разума, воплощенного в лице моем.

– Как я, жалкий червь земли, могу решиться на такой ужасный выбор, который ты мне предлагаешь? – прошептал Иосэф, скользя взглядом по загадочному существу и, останавливаясь вдруг на обнаженной груди, прошептал:

– Дозволь прильнуть губами к твоей груди, тогда я буду пить всю твою суть.

Странная загадочная улыбка мелькнула на губах сфинкса:

– Пей! – сказал он. – Искусно выбрал ты, сын Израэля, самый драгоценный дар, легчайшую задачу – богатство без труда. Так пей же, но пей умеренно.

Тут символический гений Египта распростер свои могучие крылья, чтобы укрыть чужестранца; а Иосэф жадно прильнул губами к его груди, как истый прототип своего племени, в течение веков высасывавшего из груди всех народов их плодоносную силу – богатство – до истощения питавшей его матери-кормилицы.

Иосэф пил, пил до опьянения; вдруг раздался раскат грома; молния сверкнула из звезды и сфинкс исчез, – а Иосэф, как пораженный молнией, упал навзничь; ему казалось, что он летит в бездонную пропасть.

Когда он вновь открыл глаза, было уже совсем светло; солнце встало, палящими лучами заливая белый дворик; он чувствовал себя слабым и разбитым, хотя голова была свежа и мысли ясны, – он помнил хорошо явление змеи и сфинкса.

– Сон это был или видение? – прошептал он, проводя рукой по лбу; магический камень лежал в его руке; только змеиная кожа, служившая ему поясом, исчезла. Так как Пта отпустил его еще и на этот день, Иосэф остался лежать на циновке, размышляя о событиях последней ночи и не отдавая себе отчета: была ли то действительность или игра расстроенного воображения? В эту ночь он увидел во сне Шебну; старик стоял у его изголовья и говорил ему своим серьезным, глубоким голосом: «Теперь твой талисман приобрел всю силу; кроме гаданья на воде, которому я научил тебя, ты можешь употреблять его для врачеванья ран; стоит лишь потереть его о белье, которое ты приложишь к ране, и она быстро заживет; вода, в которую ты положишь камень, – могучее средство против змей и ядовитых растений; прикладывая его ко лбу, ты будешь лечить от помрачения рассудка, если только оно не вызвано повреждением самого мозга; прикладывая, наконец, к чьей-либо груди, ты заставишь того человека повиноваться твоей воле»!

Этот сон произвел на юношу такое же глубокое впечатление, как и видение, и он решил при первом случае испробовать на деле указанные ему чудесные свойства камня. Несколько недель спустя после ночного видения несчастный случай в семье управителя дал Иосэфу возможность испробовать на деле силу талисмана и приобрести в лице Пта друга и покровителя.

Маленький Руи, единственный ребенок у дочери Пта, был укушен змеей; яд действовал так быстро, что мальчик должен был умереть ранее, чем успеют позвать жреца-врача или его самого отправят в храм. Тогда Иосэф попросил Пта позволить поговорить с ним с глазу на глаз.

– Ты знаешь, – сказал он, – что рабам запрещено заниматься тайной наукой, но благодарность и любовь мои к тебе и к семье твоей повелевают мне открыться тебе во всем. Рожденный свободным, сын главы племени, я владею тайным средством, которому Элохим, Бог наш, научил моих предков. Оставь меня одного с Руи, и я надеюсь его спасти.

Как утопающий хватается за соломинку, так бедный старик в отчаянии, не медля, дал свое согласие. Иосэфа ввели в комнату, где, разметавшись на ложе, смертельно бледный, с посиневшими губами, умирал ребенок. Оставшись один, он опустил свой магический камень в кубок с водой; покуда произносил он свои заклинания, жидкость приняла слегка голубоватый оттенок и, словно закипая, тихо заволновалась. Иосэф влил в рот ребенку ложку этой воды: затем, намочив в ней кусок полотна, обмыл им всю рану, к которой затем и приложил самый камень. Минуту спустя прозрачный камень весь потускнел, точно он внутри был наполнен черным дымом, тогда как лучи его приобрели ярко-красный цвет, который постепенно изменял свою окраску, становясь желтым и зеленым, покамест камень не сделался опять голубовато-прозрачным, каким был и прежде. Глаза ребенка все еще были закрыты; но когда Иосэф наклонился над ним, он убедился, что тот жив и все тело его было покрыто сильной испариной; рана утратила свой зловещий черный вид, несколько красных капель крови блестели на ее краях. Полное исцеление не подлежало никакому сомнению; Руи был спасен. С этой минуты старый Пта стал истинным другом Иосэфа и не замедлил выказать на деле свою глубокую признательность за спасение внука. Он выделил его из прочей челяди и дал более лестную службу при особе Потифара, которому сообщил тайну этого исцеления, как и массу других не менее удивительных излечений людей и животных.

Второй случай, сблизивший Потифара с Иосэфом и доставивший ему доверие его господина, был вызван Хнумом. Болтал ли Хнум лишнее под хмельком или соблазнялся взятками, но всегда как-то случалось так, что всякие секретные, интимные дела Потифара были известны его врагу, сановнику, мечтавшему занять его место. Иосэф, уши и глаза которого были всегда настороже, пронюхал эту тайну и стал наблюдать за Хнумом, на место которого рассчитывал. Открывши истину, он не замедлил сообщить ее своему господину; в ярости на сплетни и доносы писца, Потифар хотел было сначала жестоко наказать его, но по врожденному великодушию пожалел и, как только первый гнев прошел, решил сослать его счетоводом в дальнее имение. Таким образом, должность секретаря досталась Иосэфу.

В этой должности он сопровождал своего господина в его трехмесячном отпуске, который Потифар проводил в своем имении близь Саиса, где жил его старый родственник, жрец и бывший опекун. Иосэф на первых же порах постарался расположить ученого старца в свою пользу всеми естественными и сверхъестественными средствами, оказывая ему всевозможное внимание и уважение. Наложив на него иго своей воли, Иосэф заставил жреца посвятить себя во многие тайны, которые были известны только высшим кастам. Потифар не противился этому, ибо, несмотря на все аристократические, кастовые предрассудки, он слишком высоко ценил необычайный ум и неподкупную честность своего нового секретаря.

Помогая Пта в его работах, Иосэф незаметно стал его прямым помощником, настолько, что когда старый Пта умер, то Потифар никого не нашел достойнее Иосэфа занять его место. При его необычайном усердии, деятельности и знании всех мельчайших подробностей управления таким огромным состоянием, в какой-нибудь год все приняло совершенно иной вид: доходы увеличивались, потому что малейшее злоупотребление и небрежность тотчас же открывались неутомимым управителем, который, казалось, все видел, все знал и которого боялись в тысячу раз больше, чем когда-либо старика Пта. Будучи справедливым, Иосэф был высокомерен и строг и при случае жестоко наказывал виновных; зато и трепетали же перед ним рабы, когда на них останавливался проницательный взгляд больших зеленоватых глаз Иосэфа!

Потифар чувствовал себя точно в раю; все шло как по маслу, тысячи мелких домашних дрязг, ссоры и наказания, которые Пта предлагал на его усмотрение, казалось, больше не существовали; богатство его постоянно росло, счеты отличались идеальной ясностью и точностью, и всем этим он был обязан Иосэфу; в свою очередь он платил юноше безграничным доверием, осыпал его отличиями и делал богатые подарки.

III

В одном из самых аристократических кварталов Мемфиса стоял роскошный дом; высокие мачты, стоявшие у входа, указывали на знатное происхождение его владельца. Дом этот, ярко раскрашенный, окруженный тенистым и заботливо содержавшимся садом, принадлежал знаменитому Потифэре, который живал в нем изредка, неподолгу, в случае, если дела заставляли его быть в Мемфисе, так как постоянно он жил в Гелиополе, где занимал высокий пост Верховного жреца в храме Солнца.

В послеобеденный час, когда дневную палящую жару сменяет более сносная температура, две женщины сидели на широкой террасе дома и разговаривали, следя взглядом за маленькой, прелестной девочкой лет шести, игравшей в низу ступеней с большой кошкой, которую она немилосердно теребила, укутывая ее в разные тряпки, изображавшие клафт и тунику. Это была Аснат, единственная дочь Верховного жреца. Своей редкой красотой малютка вполне оправдывала обожание родителей. Светло-каштановые волосы с золотистым отливом, большие глаза, темно-синие, как два сапфира, составляли большую редкость у египтян и приводили всех в восторг; и если Потифэра был тверд и строг в воспитании своего 10-летнего сына Армаиса, то к дочери был более чем снисходителен, скорее слаб.

Одна из женщин, сидевших на террасе, была Майя, супруга Верховного жреца; красивая и представительная, она была одета с изысканной роскошью; вторая – сестра мужа, Ранофрит, прелестная семнадцатилетняя девушка, стройная, смуглая, с большими, влажными и полными огня глазами и густыми, черными как смоль косами. Кокетливо задрапированная в прозрачную, вышитую красным тупику, она нервно обмахивалась большим веером из перьев и казалась взволнованной.

– Твои упорные отказы Потифару наводят меня на разные подозрения; будь откровенна, Ранофрит, и согласись, что для того, чтобы отвергать любовь и руку человека уважаемого, богатого и знатного, должен быть в виду кто-нибудь, кто больше нравится, – заметила Майя, окидывая испытующим оком вдруг вспыхнувшее лицо своей собеседницы.

– Ничего-то от тебя не скроешь, Майя! Так лучше уж я сознаюсь… ты угадала, – ответила Ранофрит, скрывая за веером свое смущение и пылающие щеки, – да, есть человек не столь богатый и знатный, как Потифар, но в тысячу раз более дорогой моему сердцу.

– Здесь в Мемфисе узнала ты его?

– Да, в то время, как я жила здесь с теткой Неферт; впрочем, я надеюсь, что ты его увидишь и решишь, что предпочтение мое законно.

Невольник с докладом, что благородный Гор просит чести приветствовать супругу Потифэры, прервал молодую девушку; Майе стоило только на нее взглянуть, чтобы убедиться, что тот, о котором только что доложили, и был избранник сердца Ранофрит. Едва обе женщины успели оправить свой туалет и волосы и изменить свои небрежные позы на более церемонные, как завеса поднялась и на террасу вошел молодой офицер. В той непринужденной грации, с которой он их приветствовал, был виден человек, привыкший вращаться при дворе. Гору было с небольшим двадцать лет; он был сыном важного сановника и два года уже состоял в свите фараона; в обществе его очень любили за открытый и приятный характер, а женщины сходили по нему с ума. Мать его была иностранка, и от нее он унаследовал чудный матовый цвет лица; черты его напоминали греческий тип; белокурые золотистые волосы увеличивали его оригинальную прелесть, а его стройные, гибкие и в то же время нервные формы могли бы служить отличной моделью скульптору.

Майя любезно приняла его; она в приветливых словах сказала ему, что много слышала о нем хорошего от сестры его отца, бывшей замужем за Гану, жрецом в Гелиополе.

– Соберись же скорее навестить тетку и посетить нас, благородный Гор; супруг мой будет очень рад видеть тебя, – прибавила она с улыбкой.

– Благодарю тебя, благородная Майя, за любезное позволение; я счастлив буду приветствовать в Гелиополе тебя и прекрасную Ранофрит, а также и знаменитого супруга твоего, которого я имел счастье узнать в его последний приезд сюда, – ответил Гор, видимо, очень обрадованный приглашением. Заметив в эту минуту Аснат, подошедшую ближе и с любопытством смотревшую на него, он сказал: – Это, без сомнения, дочь твоя, благородная Майя! Тетка говорила мне, что это восхитительный ребенок, но, сознаюсь, действительность далеко превосходит описание. Какие чудные глаза! Я предвижу, что со временем они покорят много сердец и возбудят жгучие страсти.

Майя погрозила ему пальцем и добродушно сказала:

– Ты портишь мне мою девочку; видишь, с каким самодовольством она слушает твои похвалы, и если станет тщеславной и гордой, ты мне ответишь; жаль только, что ты уже в возрасте и, вероятно, скоро женишься, а Аснат еще мала; кто знает, может быть, она и удостоилась бы чести видеть у своих ног такого человека, как ты.

– О, конечно! – весело воскликнул Гор. – И я страстно хочу дождаться, когда крошка Аснат подрастет и будет в состоянии принять скромное поклонение такого бедного воина, как я.

– Вооружись терпением, в таком случае; целых восемь лет тебе придется ждать, так как ранее шестнадцати я дочери замуж не отдам, – ответила Майя, смеясь вместе с Ранофрит.

– Ну! Что значат восемь лет в виду такой цели? Но что-то ты скажешь? – прибавил он, дружески притягивая к себе Аснат. – Примешь ли ты тогда мое предложение?

Ребенок поднял на офицера свои прекрасные лучистые глаза и испытующим взором взглянул на него.

– Охотно! Ты красив и золотистые твои волосы мне нравятся; но будешь ли ты ждать, пока я сделаюсь большой; ведь это очень долго, – закончила она со вздохом.

– Будь покойна, я подожду, и ты увидишь, как время быстро пролетит; не поцелуешь ли ты меня теперь в счет будущих благ? – сказал Гор, притворяясь серьезным. Аснат закрыла глаза и с минуту подумала.

– Целуй, конечно, – объявила она, решительно протягивая ему свой алый ротик. – Все меня целуют, отчего же тебе, раз ты мне нравишься, и не поцеловать?

Чистосердечно поцеловавшись, Аснат притащила скамеечку, важно села рядом с Гором и вложила свою маленькую ручку в его руку. Майю эта сцена забавляла в высшей степени, но Ранофрит, смеясь, как сумасшедшая, воскликнула:

– Аснат, Аснат, ты слишком неосторожно расточаешь свои поцелуи; верь мне, что, когда ты вырастешь, Гор тебе больше не будет нравиться; он будет стар и, может быть, сделается отцом семейства.

Аснат презрительно подняла головку, готовясь отвечать, как вошел опять невольник и объявил, что посланный благородного Потифара просит милости быть допущенным до прекрасной Ранофрит, чтобы принести к ее ногам цветы, присланные его господином.

– Пусть войдет, – ответила она, вся вспыхнув, – я не могу обидеть Потифара отказом принять дары; кто знает, он может отомстить мне за мое презрение на моем брате, который служит под его начальством, – прибавила она тоном извинения, заметив неудовольствие на лице Гора. Не успела она ничего прибавить, как уже нубиец приподнял обшитую бахромой завесу, пропуская вперед двоих мальчиков в богатом одеянии, несших огромную корзину, артистически сплетенную, украшенную лентами и полную восхитительных цветов; сзади детей шел человек высокого роста, который, дойдя до женщин, с почтением пал перед ними ниц; затем, встав по знаку Майи, звучным металлическим голосом сказал:

– Именем господина моего, знатного и могущественного Потифара, слагаю я эти цветы к ногам твоим. Удостой благосклонно принять дар сей, благородная Ранофрит, и да благословят боги каждый шаг твой и ниспошлют тебе счастье, здоровье и бесконечные дни.

Глаза всех обратились на посла – то был Иосэф. По изящным и непринужденным манерам его скорее можно было принять за господина, чем за слугу. А сам он, казалось, видел только одну Ранофрит. Большие, темные, зеленоватые глаза Иосэфа смотрели на нее, и Ранофрит не могла отвести глаз от этого человека, взор которого жег и заставлял биться ее сердце так, как оно никогда еще не билось ни под чьим взглядом. Как очарованная, сидела она, забыв обо всем окружающем; ей казалось, что под его тяжелым, странным, властным взглядом у нее что-то внутри сжималось, прерывалось дыхание и кружилась голова. Большим усилием воли стряхнув внезапное оцепенение, Ранофрит тихо прошептала:

– Благодари твоего господина за чудный дар, присланный мне, и засвидетельствуй ему мою признательность.

Она сделала рукой знак, что отпускает его. Еще раз поклонившись в землю, он удалился вместе с детьми, принесшими корзину. Ранофрит вздохнула с облегчением и провела рукой по своему бледному лицу. Теперь, коль скоро странное очарование взгляда этого человека исчезло, ее вдруг охватило чувство глухого к нему отвращения. Выражая отчасти мысль своей тетки, Аснат внезапно вскрикнула:

– Фу, какой противный человек! У него глаза совсем как у большой змеи, которую я раз видела; и его-то Потифар посылает с подарком, – прибавила она серьезным тоном порицания, что очень рассмешило всех и уничтожило неприятное чувство, оставленное Иосэфом.

– Это главный управитель Потифара, – заметил Гор. – Говорят, что он играет большую роль у него в доме и пользуется безграничным доверием своего господина, хотя он был простым рабом, купленным несколько лет тому назад. На меня он всегда производит неприятное впечатление, и Аснат права, что у него взгляд змеи.

Разговор скоро переменился, и Гор стал передавать придворные и городские новости; но, заметив, что Ранофрит задумчиво молчит, он простился и ушел. Жалуясь на головную боль, Ранофрит ушла с террасы к себе в комнаты. Отослав рабынь и запретив им беспокоить себя, она улеглась у открытого окна. Странное состояние испытывала она; голова ее отяжелела, мысли путались: она забыла Гора, которого все же любила, зато образ Потифара восставал в ее воображении с мучительной ясностью и неизвестный голос шептал ей на ухо: «Ты должна за него выйти; он добр, он тебя любит и сделает тебя счастливой».

Совсем разбитая, изнемогая от усталости, бессознательно дотащилась молодая девушка до своей постели и задремала; но даже и во сне тот же кошмар преследовал ее. Теперь видела она уже не Потифара, а его посла; характерная голова управителя склонилась над ней, зеленоватые глаза смотрели на нее неумолимым властным взглядом, и голос, как шелест листьев, тихо шептал: «Ты выйдешь за Потифара; я этого хочу».

Накануне того дня, когда была прислана к Ранофрит корзина с цветами, между Потифаром и его главноуправителем произошел следующий разговор. Иосэф слишком хорошо знал своего господина, чтобы не заметить происшедшей в нем за несколько месяцев перемены, и совершенно верно угадал, что он влюблен, и именно в прелестную сестру Верховного жреца Гелиополя, которая гостила в это время в Мемфисе. Перспектива увидать молодую хозяйку в доме, где все плясали под его дудку, сначала ужасно не понравилась Иосэфу; он рассудил, и не без основания, что раз женщина сумела покорить такого закоренелого холостяка, как Потифар, который до 37 лет искусно лавировал среди гораздо более блестящих партий, то очевидно, что муж будет у нее под башмаком, и если эта новая в доме власть обратится против него, его положению угрожает опасность. Поэтому первой мыслью его было помешать этой женитьбе, но затем он изменил свое решение, предпочитая выжидать терпеливо событий. Надо сказать, что Иосэф был уверен, что стоило только Потифару – человеку богатому, знатному и красивому – посвататься, как повсюду он будет принят с распростертыми объятиями, и потому до сего дня ему и в голову не приходило приписывать скверное расположение духа своего господина его неудачам в любви.

Но накануне вечером Потифар вернулся такой убитый и злой, так грубо выгнал всех вон, что Иосэф изумился и, вместо того чтобы уйти вместе с другими рабами, спрятался за портьеру и стал следить. Думая, что он один, Потифар бросился в кресло и, закрыв глаза рукой, воскликнул:

– Проклятый Гор! Чувствую я, что Ранофрит любит этого негодного повесу и не захочет выйти за меня.

Давно подозревал Потифар предпочтение, отдаваемое Ранофрит красивому офицеру, но в этот день в обществе, где они встретились, он подметил, как они обменялись значительными взглядами. Вернувшись к себе, Потифар мучился ревностью, потому что его любовь была глубока, правдива и серьезна, как он сам. Он весь ушел в себя, как вдруг легкое прикосновение заставило его вздрогнуть.

– Что тебе еще надо от меня? – спросил он резко Иосэфа, приблизившегося к нему, как тень.

– Добрый господин, – шептал Иосэф, наклоняясь к нему, – ты хочешь взять себе в супруги прекрасную и благородную Ранофрит; если ты хочешь, то это так и будет; не пройдет и трех дней, как ты станешь женихом ее.

Потифар удивленно и недоверчиво посмотрел на него.

– С ума ты сошел? Что за вздор? Колдун ты, что ли, чтобы так свободно мог осуществить мое желанье быть женихом Ранофрит. А если она любит другого?

Иосэф таинственно улыбнулся:

– Я не колдун, но ведь тебе известно, господин, что я кое-что смыслю во влиянии светил небесных, а влияние это можно сделать тебе благоприятным, – надо только уметь воспользоваться им. Но прежде всего я молюсь Элохиму, Богу моего племени: он внемлет гласу твоего слуги; в нем моя сила.

Потифар встал и в волнении зашагал по комнате; затем, остановившись перед Иосэфом и положив ему руку на плечо, сказал:

– Так делай, что можешь, и знай, что если Ранофрит станет моей женой, я награжу тебя по-царски. А я ничем не могу помочь тебе?

– Нет, господин, дозволь мне только эти три дня молиться и призвать на тебя благоприятное влияние звезд. Кроме того, разреши завтра, от твоего имени, отнести цветы благородной Ранофрит; когда же будет время, я скажу тебе, и ты доверишь мне отнести Ранофрит твое письмо с предложением.

На следующий день, вернувшись после исполнения своего поручения, Иосэф заперся в своей комнате, запретив кому бы то ни было тревожить себя до следующего утра. Большое помещение, которое занимал теперь молодой управитель, выходило на маленький двор, превращенный в садик, убранный с роскошью, которая, может быть, удивила бы и Потифара, если бы тот когда-нибудь вздумал заглянуть сюда. Драгоценные ткани закрывали двери и окна; вазы, полные цветов, кедровый стол, заваленный табличками и папирусами, сделали бы честь и кабинету самого господина; роскошная постель была покрыта шкурой пантеры; весь пол был устлан цветными циновками. Иосэф, впрочем, не боялся гнева Потифара, если бы тот и увидал, каким комфортом окружил себя его управитель; он знал прекрасно, что необходим Потифару и что, с другой стороны, за ним было слишком много доказательств неподкупного усердия, чтобы господин мог считать эту роскошь злоупотреблением своего доверия. Задумчиво, нахмурившись, шагал Иосэф по своей комнате; он думал, с точки зрения своей личной выгоды, о посещении Ранофрит и о последствиях, которые произойдут из этого. Он думал о своем предложении помочь своими знаниями Потифару занять место соперника и добыть ему любимую женщину.

– Да, я хорошо сделал; Потифар принужден будет убедиться в моем могуществе и будет обязан мне своим счастьем, – прошептал он, – а молодая девушка более восприимчива к моему взгляду, чем я ожидал; я порабощу ее своей волей, она станет моим помощником, а не врагом, и первым долгом я постараюсь, чтобы меня освободили… Затем, если случайно Потифар умрет, то его вдова выйдет за меня замуж. Обладая прекрасной, родовитой женщиной и ее несметным богатством, я достигну положения, предсказанного мне Шебной. А что касается того, чтобы заставить Ранофрит полюбить себя, – этого добиться нетрудно.

С улыбкой на лице он взял со стола металлическое зеркало с чеканной ручкой и с минуту смотрел на себя. Да, с его матово-бледным цветом лица, шелковистыми и густыми кудрями, с большими, полными огня глазами, он был в полном смысле красавец.

Настала ночь, огромный город замолк, и весь дом Потифара погрузился в сон. Иосэф снял с шеи мешочек, который он всегда носил на себе, вынул из него волшебный камень и, сжав его в руках, стал на колени и начал шептать заклинания. Голос его мало-помалу становился глуше и слабее, затем совсем умолк; взгляд сделался стеклянным, жилы на шее и на лбу налились: на неподвижном лице его застыло сосредоточенное настойчивое выражение.

Прошло так с полчаса. Иосэф вздрогнул, глаза его блеснули, и он встал, страшно утомленный, потягиваясь и зевая. Спрятав свой камень, выпил он чашу вина и, бросившись в постель, тотчас уснул.

В это время Ранофрит спала у себя в комнате, освещенной ночной лампадой; мягкий дрожаний свет отливал красными отблесками на деревянных и медных статуэтках богов, стоявших на божнице, и на белой ночной одежде спавшей. Весь вечер избранница Потифара страдала головной болью и по совету Майи легла очень рано; по мере того как подвигалась ночь, сон ее становился все беспокойнее; она бросалась на своем ложе; вздохи и глухие стоны вырывались из ее уст. Тяжелый, странный сон преследовал ее; ей казалось, будто рядом с ее ложем тихонько подымается, сгущаясь и округляясь сверху, сероватая тень, скоро принявшая форму человека, как бы сотканного из полупрозрачного молочного тумана. Беловатого, просвечивающего лица его, с едва намеченными тенями, она не могла различить, зато глаза, мертвенно пристальные и сверкающие, пронизывали ее и причиняли острую боль.

– Ранофрит, слышишь ты меня? – спросил в то же время глухой, словно из-под земли голос.

– Да, – едва слышно прошептала она с усилием.

– Итак, коли ты слышишь, я приказываю, – понимаешь, приказываю: когда через три дня я принесу тебе предложение Потифара, ты должна дать согласие быть его женой.

– Гор… Я хочу замуж за Гора, – с трудом прошептала она, заметавшись судорожно на постели. Тогда ей показалось, что тень склонилась над ней и, приложив горячий палец к ее лбу, отчетливо произнесла:

– Ты забудешь Гора; Потифар станет твоим мужем, а мне, твоему господину, ты во всем будешь послушна и меня полюбишь. – Каждое слово звенело в ее ушах, подобно удару молота, и этот звон болезненно заставлял дрожать каждый фибр ее тела. – Через три дня ты скажешь «да» и обручишься с Потифаром, – повторил голос. Затем призрак начал таять и, наконец, исчез совсем, оставив по себе сильный одуряющий аромат. Крайнее возбуждение Ранофрит сменилось глубоким оцепенением.

Утром Ранофрит проснулась такой слабой и разбитой, что осталась лежать весь день; голова болела, виски болезненно давило; она была нервна и раздражительна, как никогда. На тревожные расспросы Майи она ничего не могла ответить; с ней ничего не случилось и, кроме головной боли и слабости, она ничего не чувствовала. На второй день она чувствовала себя уже гораздо лучше и встала, но зато внутреннее беспокойство росло с каждым часом, словно она ждала чего-то, но чего – и сама не знала.

Взволнованная молодая девушка не находила себе места и грустно бродила по комнатам и саду. Даже когда пришел Гор, она отказалась его видеть под предлогом, что при ее нездоровье всякое общество ей в тягость.

– Ты больна; вероятно, тебя кто-нибудь сглазил, – объявила Майя на третий день утром. – Смотри, у тебя руки горят, ты расстроена! Очень возможно, что кто-нибудь позавидовал любви к тебе Потифара или Гора и испортил тебя; не без причины дурнушка эта, Тахот, пожирает тебя глазами, когда ты говоришь с Потифаром; а что Таа влюблена в Гора, это знает весь город. Следовало бы тебе съездить в храм, чтобы тебя очистили и дали священный амулет. Я сейчас оденусь и велю приготовить носилки, а ты тоже иди одеваться; мы сейчас и отправимся.

– Ты права! Я и сама думала, что стала жертвой чьей-нибудь злой воли и в ночь, два дня тому назад, на меня колдовали, так как я проснулась совсем разбитая и с той поры меня что-то гнетет. – Ранофрит кончала свой туалет, когда одна из женщин доложила ей, что посланный от Потифара просит позволения передать ей лично поручение от своего господина. Охваченная внезапным волнением, она отдала приказание ввести посланного в открытую галерею, смежную с ее покоями. Когда увидела она высокую фигуру Иосэфа, которого сейчас узнала, сердце забилось так сильно, что она принуждена была прислониться к колонне, чтобы не упасть, дав ему знак рукой приблизиться.

Тот распростерся перед ней на земле и объявил почтительно, что послание, им принесенное, высокой важности и назначено только для ее ушей, а поэтому он молит о милости вручить его без свидетелей. По знаку госпожи служанки, сопровождавшие ее, удалились в соседнюю залу; Ранофрит, едва стоявшая на ногах, поспешила сесть; затем, собравшись с духом, возможно твердым голосом спросила:

– Что хочет от меня Потифар? Говори, мы теперь одни.

Иосэф преклонил колено, облобызал край ее одежды и подал ей таблички; тут на одно мгновенье глаза их встретились, и жгучий, властный взор еще более смутил молодую девушку. Прочла она следующее: «Потифар, царский писец, начальник тюрем и полицейской стражи Мемфиса – благородной Ранофрит. Молю Гатор, божественную сестру твою, да ниспошлет тебе на долгие дни здоровье и благосклонно обратит твое сердце ко мне при виде этого послания. Дольше я не могу таить свою великую любовь, которую ты зажгла в моем сердце. Печален, одинок я своем обширном доме, хотя, по милости богов, он полон всех благ земных, но скучен для меня, – нет у него хозяйки. Печаль моя обратится в радость, если ты примешь верное сердце, которое слагаю я у твоих ног, если ты согласишься стать солнцем моей жизни, душой моего дома – женой моею».

С трудом дыша, прислонилась она к стене; взгляд рассеянно перебегал с лежавших на ее коленях табличек на Иосэфа, почтительно стоявшего в нескольких шагах от нее; тяжелый странный взгляд его продолжал давить ее. Пристально взглянула она на Иосэфа, тотчас же опустившего глаза; чем дольше смотрела она, тем сильнее росло в ней желание смотреть еще и слушать его голос, оставить его при себе, чтобы он ей служил, увидать еще раз его, коленопреклоненным, с поднятыми на нее прекрасными глазами, взгляд которых и очаровывал, и опьянял ее…

– Какой ответ прикажешь, благородная госпожа, передать моему господину? – спросил, наконец, Иосэф, прерывая становившееся уже тягостным для обоих молчание.

– Скажи Потифару, что послание его было приятно мне и что я буду рада, если он придет сам сегодня за ответом более подробным и согласным с желанием его сердца, – ответила Ранофрит спокойно и решительно, что странно противоречило ее прежнему лихорадочному возбуждению.

Иосэф глубоко поклонился, и Ранофрит не заметила, какая злобная ирония блеснула на секунду в его глазах. Вечером в тот же день Потифар вернулся, опьяненный счастьем, от Ранофрит, которая ласково встретила его и, хотя бледная и расстроенная, все же решительно повторила, что согласна быть его женой, и не выказала сопротивления, когда он запечатлел их обручение горячим поцелуем. Приказав позвать Иосэфа и выслав всех, Потифар весело сказал:

– Ты сдержал слово, мой верный слуга, и я не забуду, что ты способствовал моему счастью; подскажи, как сделал ты, чтобы овладеть сердцем девушки, заставив ее отвернуться от этого молокососа Гора?

– Не спрашивай, господин; я не могу тебе объяснить то, чего и сам не понимаю; я знаю только, что у пастухов, в племени моего отца, известна таинственная сила светил, и знают, как пользоваться их благоприятным влиянием.

– Ну, не тревожься, я не стану выведывать твою тайну; тебе удалось направить на меня необычайно благоприятное влияние и в благодарность возьми это, а в придачу меру серебряных колец. – Потифар протянул ему свой золотой перстень и чудной чеканной работы пряжку с плаща. Выразив горячую благодарность господину и поцеловав его руку, Иосэф удалился.

Известие о женитьбе Потифара и Ранофрит не удивило, но возбудило зависть многих женщин и глубоко опечалило Гора, твердо уверенного в том, что девушка, может быть, по настоянию родных предпочла ему человека необыкновенно богатого, с высоким положением и достаточно молодого и красивого, чтобы покорить сердце женщины. Приготовления к свадьбе шли быстро, и все ждали только прибытия Потифэры, брата невесты, который должен был приехать из Гелиополя, как только дозволят ему многочисленные обязанности, сопряженные с высоким положением. Ввиду радостного события весь дом был оживлен; служанки Майи и Ранофрит работали, не покладая рук, с утра до ночи, чтобы поспеть к сроку с приданым. Одна невеста была задумчива и молчалива; радость и страх наполняли ее сердце, и она больше думала об управителе своего будущего мужа, чем о нем самом, чего, конечно, никто не подозревал, и равно и Потифар приписывал ее задумчивость тому смешанному, сладкому и трепетному ожиданию, которое чувствует каждая девушка перед свадьбой.

Зато маленькая Аснат была бесконечно счастлива и находилась в наилучших отношениях с Потифаром, который баловал ее без меры и осыпал подарками; дружба их была так трогательна, что Ранофрит шутя объявила, что ревнует его. Дня за два до свадьбы прибыл Потифэра. Это был человек средних, за сорок, лет; спокойная важность разлита была в каждом его движении; правильное лицо дышало энергией и непреклонной волей; в его черных больших глазах, под ясным спокойствием, выработанным привычкой, таилась страстная, горделивая, тщеславная душа: проницательный взор его читал в душе каждого, но никогда не выдавал тайну его собственных чувств. Приветливость и ровность характера завоевали ему всеобщую любовь; ученость и ум внушали уважение, а снисходительная доброта к окружающим заставляла их обожать его. Он был лучшим из отцов и мужей: с отеческой заботливостью относился он к сестре Ранофрит, с тех пор как она, родившаяся от второго брака его отца, по смерти родителей, утонувших в Ниле, осталась маленькой на его попечении.

Верховный жрец был слишком наблюдателен, чтобы не заметить тотчас же, что сестра его не разделяет пламенной любви Потифара, и он спрашивал себя с удивлением: какая причина могла заставить девушку, красивую, богатую, окруженную поклонниками, выходить за человека, к которому была равнодушна? Внимательно наблюдая за ней, он заметил, что она была грустна, задумчива и мучилась каким-то тайным беспокойством; тогда мысль, что несчастная любовь внушает ей искать забвения в замужестве, пришла ему в голову, и он решил переговорить с ней. Накануне свадьбы, воспользовавшись минутой, когда они остались одни, он в самых мягких выражениях просил ее откровенно высказать ему свои истинные чувства, прибавив, что он, как брат и друг, сумеет обеспечить ее счастье другим средством, чем замужество с нелюбимым человеком. Ранофрит бросилась ему на шею, залилась слезами, но объявила, что за Потифара идет по доброй воле и без всякой задней мысли.

Потифэра не настаивал, но продолжал наблюдать. Свадьба, несмотря на массу приглашенных, ничего ему не открыла. На следующий день, на празднике, который давали молодые, он заметил вдруг Иосэфа, который распоряжался смело и уверенно и одного взгляда которого было достаточно, чтобы управлять массой рабов. Испытующий взор Верховного жреца остановился на высокой, стройной фигуре молодого еврея, на красивом и интеллигентном лице его. Изящный, грациозный, полный достоинства, Иосэф не только не терялся в разряженной толпе мемфисской знати, но даже привлекал к себе всеобщее внимание.

Однако чем больше смотрел на него Потифэра, тем сильнее испытывал он чувство отвращения, которого не мог ничем себе объяснить. Как будто чувствуя на себе его пристальный взгляд, еврей повернул голову, и взоры их встретились, но почти тотчас же ресницы его опустились и он отвернулся.

Это не заурядная личность и не раб простой!

– Что означает чувство, почти ненависть, которое он мне внушает? – прошептал жрец. – Ужели это предчувствие чего-нибудь недоброго? Кто знает, может статься, он, чувствующий мою мысль, может быть опасен для Ранофрит.

Тут, как молния, блеснуло у него в голове подозрение, что слуга Потифара и есть тот таинственный магнит, который привлек его сестру в этот дом; ведь разница в социальном положении никогда еще не бывала помехой любви.

– Я должен знать, кто он и какую роль тут играет, – проговорил Потифара, которому при мысли, что его сестра может забыться и изменить своему долгу, вся кровь хлынула в голову. Не теряя времени, он отыскал своего зятя, отвел его в сторону и стал расспрашивать. Не заставляя себя долго просить. Потифар рассказал все, что знал про Иосэфа, хвалил его, как несравненного слугу, за его усердие и необычайные знания.

– Слишком много знаний у раба – опасно! Я не доверял бы ему и боюсь, Потифар, чтобы он не оказался змеей, которую ты согреваешь на своей груди. Этот человек возбуждает во мне отвращение, и гордость, сквозящая в каждой черте его, не сулит ничего хорошего. Продай его, сбудь как-нибудь!

Потифар расхохотался и объявил, что ни за что на свете не расстанется со слугой, который угадывает все его желания и заменить которого он не был бы в состоянии.

IV

Первые месяцы после своей женитьбы Потифар был опьянен счастьем и даже не замечал, что Ранофрит была по-прежнему задумчива и рассеяна и что ее любовь была совсем не так горяча, как его. А так как, по роду своей службы, ему приходилось проводить много времени вне дома, то эти долгие часы одиночества навевали молодой женщине мысли одна другой тревожнее и опаснее. И ничто более не препятствовало ее болезненным мечтаниям; Верховный жрец с семьей уехал, а визиты и приемы отнимали сравнительно мало времени, тогда как Иосэфа она видела каждый день и с каждым днем влюблялась все сильнее в красивого управителя, который всегда выказывал ей самую почтительную покорность, не замечая никогда жгучих взоров, которыми она его дарила.

Молодой еврей составил свой план действий, от которого и не отступал. Представляясь рабски почтительным пред авторитетом молодой женщины, он ничего не предпринимал, не выслушав раньше ее приказаний; из-за каждой мелочи спрашивал он ее решение, никогда не выходя из границ скромной и покорной сдержанности слуги. На самом же деле он отлично видел страсть, внушаемую им Ранофрит, как и замечал, что чувство это стало выходить из предположенных им границ.

В ней он хотел иметь только послушное орудие, союзницу, которая не стесняла бы его свободы действий в доме Потифара. Он смотрел на нее как на средство в случае смерти Потифара завладеть его богатством. Но последний план оказался не совсем удачным, когда он пустил в ход ту таинственную силу, которую современная наука окрестила именем «гипнотизма». Потифар обладал таким крепким сложением, с которым можно было прожить очень долго; посягать же на его жизнь Иосэф не думал, а пока тот жил, слишком страстная любовь молодой женщины могла быть только опасна Иосэфу. Но Ранофрит недаром была дочерью знойного Египта: чувство, впервые посеянное в ее душе, быстро росло и наполняло ее неведомыми доселе ощущениями. Так, она за несколько комнат уже чувствовала приближение Иосэфа; всякое предложение по хозяйственным делам с его стороны, казалось, исходило из нее самой и, когда она видела его перед собой скромным, сдержанным, с опущенными глазами, – чувство нетерпения и гнева охватывало ее.

Добрый Потифар и не подозревал, какие тайные бури бушевали в сердце его жены, а Ранофрит искусно скрывала все с чисто женской хитростью. Как-то муж застал ее взволнованной, с влажными от слез глазами, и с удивлением спросил: что это значит? Молодая женщина ответила, что смертельно скучает без него, оставаясь одна по целым дням. Потифар расхохотался, объяснив очаровательной капризнице, что лишь обязанности службы, против воли, задерживают его вдали от нее, и прибавил:

– Ты любишь, кажется, пение и игру на арфе, а наш управитель Иосэф – музыкант получше самих певцов храма. Пусть он, когда тебе будет скучно, развлекает тебя своим пением: его песни так прекрасны, что я и сам их очень люблю.

Смущенная Ранофрит обняла мужа, а Потифар, довольный, что нашел средство рассеять ее скуку, позвал Иосэфа и отдал ему приказание забавлять пением и музыкой его госпожу в те дни, когда он будет в отсутствии. Тот скромно благодарил за высокую милость, оказанную ему; Потифар и не заметил выражения неудовольствия и насмешки, мелькнувших на лице Иосэфа, когда тот кланялся ему до земли.

Прошло несколько дней. Потифар был снова в отсутствии, а Ранофрит наслаждалась на плоской крыше вечерней прохладой, рассеянно слушая молодую рабыню, тянувшую какую-то заунывную песню под аккомпанемент мандоры, когда появился Иосэф в сопровождении раба, несшего за ним арфу, и скромно спросил, не позволит ли его молодая госпожа развлечь ее пением и музыкой.

– Да, конечно; спой мне какую-нибудь песню твоей родины; муж говорил мне, что сам полюбил их, – ответила Ранофрит, ласково смотря на него и усаживаясь поудобнее на подушках.

Иосэф поставил арфу вблизи от нее и сыграл прелюдию. Но вот шумные аккорды стихли, словно растаяли, и дивная, грустная мелодия полилась из-под его рук, как мелодичный шепот, вторя песне молодого еврея. У Иосэфа был звучный, гибкий, бархатный голос, а его выразительное пение заставляло дрожать и трепетать сердце Ранофрит. Как очарованная, сидела она, не сводя глаз с красивого, бледного лица молодого раба, с его больших задумчивых глаз, устремленных куда-то в пространство. В эту минуту Иосэф забыл о самом существовании Ранофрит; мысль его, на крыльях его же песни, унеслась назад: полузабытое, далекое прошлое вновь встало перед его глазами. Он видел перед собой широкие зеленые степи, стада под охраной братьев: дев своего племени, пляшущих под вечер вокруг огня под звуки его лиры и, наконец, отца, без сомнения, оплакивавшего его смерть. Сцены дикой, простой кочевой жизни, – жизни бедной, полной лишений, но свободной, – одна за другой вставали в его воображении, будя давно угаснувшие чувства. Сын пустыни проснулся в нем, и неудержимо потянуло его на широкий простор, – вдохнуть в себя воздух степи. Роскошь и утонченность его нынешней жизни показались ему золотым покрывалом рабского ярма, давившего его; жгучая тоска сжала его сердце. Металлический голос отливал все оттенки волновавших его чувств. Наконец, он смолк, и только пальцы лениво бродили еще по струнам, добирая последние аккорды. Страстный взгляд Ранофрит, с которым он встретился, вмиг рассеял видения прошлого и вернул его к действительности. Под впечатлением всего, только что передуманного и перечувствованного, Ранофрит возбуждала в нем теперь одно презрение; чувство, которое он сам же пробудил, стало ему ненавистно, и презрительный взгляд его скользнул по возбужденному лицу молодой женщины. «Еще захочу ли я тебя?» – говорил ясно этот взгляд, но Ранофрит ничего не видела. Она поднялась и, взяв чашу с вином со стоявшего рядом низенького столика, протянула ее Иосэфу.

– Выпей, освежись и иди отдохнуть. Благодарю за удовольствие, которое ты мне доставил; действительно, пение твое очаровательно и мне хотелось бы самой научиться тем чудным мелодиям.

Иосэф, со сложенными на груди руками, отвесил поклон.

– Приказывай, госпожа; раб твой счастлив будет преподать тебе то немногое, чем сам владеет.

Ранофрит осталась одна. Она свернулась на своем ложе, закрыла глаза и задумалась. Она поняла, что страсть к молодому рабу захватила ее всю, и страх за будущее тихонько сжал ее сердце. Мысль отдаться ему еще не приходила ей в голову; но она была слишком страстна и неосторожна, чтобы искать радикального средства от своего сердечного недуга; напротив, она думала только о том, как бы почаще видеть Иосэфа и упиваться его могучим чарующим голосом, наполнявшим все ее существо новыми неизведанными чувствами. Потифар охотно изъявил свое согласие на уроки; нежность жены делала его вполне счастливым, а мысль, что она могла остановить свой взор на ком-нибудь из его слуг, и на ум ему не приходила.

Уроки начались, и результатом их было, во-первых, то, что Ранофрит очаровала своего мужа, спев ему довольно посредственно одну из диких оригинальных песенок: а во-вторых, что молодая женщина окончательно потеряла голову и едва сдерживала бушевавшую в ней страсть. Иосэф, замечая все в ней происходившее, чувствовал некоторое беспокойство, пытался даже «внушением» уменьшить излишнюю яркость огня, который сам же и зажег, но попытка не увенчалась успехом, а совершенно уничтожить чувство, которое могло бы перейти в ненависть, он не решался. Надо заметить, что Иосэф далеко не вполне овладел силой, которой пользовался; Шебна посвятил его лишь в одну часть науки, и хотя он многому научился в Египте, но положение раба закрывало ему двери, ведущие к истинному просвещению. Эти пробелы в его знаниях заставляли его не раз совершать проступки себе во вред.

Раз, когда Потифар, сопровождавший фараона на охоту, должен был вернуться домой поздно ночью, Иосэф, по обыкновению, сидел на плоской крыше перед своей госпожой. Урок был кончен и, сидя на низкой скамейке, он, по ее приказанию, пел одну из ее любимых песен. Откинувшись на подушки, Ранофрит пожирала его глазами. Скромная сдержанность, границ которой никогда не переступал Иосэф, выводила ее из себя. Все на свете отдала бы она в эту минуту, чтобы большие, задумчивые, темные глаза, ушедшие куда-то вдаль, подарили ее хоть одним взглядом любви, хоть на мгновенье согрели бы ее тем огнем, который, как молния, вспыхивал в них по временам. Забывая все, отдавшись страсти, она вдруг положила руку на плечо Иосэфа: ее хорошенькая головка наклонилась так близко, что черные кудри скользнули по щеке певца, а глухой, страстный голос прошептал: «Люблю тебя!»

Иосэф вздрогнул и оборвал игру; затем, не поднимая глаз, – взгляда, брошенного по сторонам, было достаточно, чтобы увидеть, что крыша пуста и слуги удалились, – он тихо ответил:

– Безмерна, благородная госпожа, доброта твоя к рабу, и счастлив я, что ты ценишь скромные дары богов, ниспосланные мне небом тебе на утешение.

Губы Ранофрит дрогнули: ей хотелось видеть его более смелым. Нагнувшись еще ниже, она повторила страстным шепотом:

– Тебя люблю я!

Иосэф нахмурился; холодный, строгий взгляд блеснул в ответ на пламенный взор молодой женщины. Сняв руку, все еще лежавшую у него на плече, он встал и отступил назад.

– Велик и драгоценен дар твой, благородная супруга знатного Потифара, – сказал тихо, но отчетливо Иосэф, – так велик он, что я даже не могу принять его. Ты забыла, что человек, к которому ты пылаешь страстью – раб твоего мужа. Я дорожу своей головой, благородная Ранофрит, и знаю, как наказует египетский закон за прелюбодеяние; да и не будь этого закона, супруг твой осыпал меня такими милостями, был мне всегда отцом, а не господином, – что я скорей умру, чем посягну на его честь. Вспомни это, благородная госпожа, и не искушай вперед чарующей речью раба, всегда верно служившего тебе.

Ранофрит вздрогнула и побледнела, выслушав жестокий урок от человека, которого надеялась свести с ума неслыханным счастьем, которого думала увидеть у своих ног в порыве обожания. А он, дерзкий, еще смеет напоминать ей о долге и не желает ее… Под давлением ледяного взгляда бесстрастно смотревших на нее глаз ей казалось, что ее ударили в лицо; голова закружилась, и она зашаталась. Иосэф не двинулся с места, не протянул даже руки, чтобы поддержать ее. Быстро оправившись и сжав кулаки, Ранофрит шагнула к нему; безумная злоба сменила мимолетную слабость.

– Червяк, презренная, негодная собака! – вырвалось у нее со свистом. – Как осмелился ты мне ответить? Если ты, как нищий, валяясь в ногах, будешь теперь вымаливать хоть один взгляд любви, я оттолкну тебя, как гадину. Да, ты мой раб, и я покажу, что могу делать с тобой все, что захочу; я отплачу тебе за эту минуту. Вот тебе, а теперь пошел прочь!

Закатив ему пощечину, она вне себя повернулась к нему спиной. Теперь настала очередь Иосэфа побледнеть как полотно его туники. Щека горела, как в огне, гнев душил его: но, быстро овладев собой, он торопливо оставил крышу. Ранофрит упала в кресло и разразилась рыданиями.

Задыхаясь от злости, вбежал Иосэф к себе и заперся.

– Дрянь распутная! – ворчал он, сжимая кулаки. – Как мне отмстить тебе за оскорбление, когда я напомнил лишь тебе о долге?

Как тигр в клетке, метался он по своей комнате. Планы мщения, один несбыточнее другого, роились в его голове; он забывал, что сам вызвал чувство, которое и привело к пощечине. Но мало-помалу ярость утихла и, по мере того как он глубже вдумывался в свое положение, им овладевал страх, что Ранофрит начнет ему мстить за нанесенную обиду: опасение более чем основательное и, без сомнения, молодая женщина имела в распоряжении гораздо больше средств, чем он. Сумрачный и озабоченный, Иосэф облокотился на окно и задумался. Смелая мысль неожиданно блеснула у него. Удайся его план, смелый и опасный, и его судьба сразу сделается иной, а он очутится на верху блаженства. Если Потифар теперь исчезнет – Ранофрит свободна; помириться со взбалмошной женщиной легко; она сделает все, что он захочет. А раз он станет супругом Ранофрит, он достигнет желанной цели – богатства и независимости. Эта мысль, внезапно родившаяся в его голове, совершенно покорила его; чем больше созревал этот план, тем легче казалось его исполнение; он был безопаснее мщения обиженной им капризной, страстной женщины. Но медлить было нельзя. Он знал, что Потифар имел привычку выпивать на ночь, ложась спать, чашу вина, которую ему приготовляли заранее. Этой привычке он, конечно, не изменит и сегодня, когда, усталый, вернется поздно с охоты, сопровождаемой затем пиром у фараона. Если бы только ему удалось влить в эту чашу несколько капель сильного, не оставляющего следов, растительного яда, который научил его готовить Шебна!.. Два года тому назад он приготовил флакон отравы, но ни разу еще ею не воспользовался. Теперь яд пригодился; ни малейшего подозрения на него не падет, так как со времени женитьбы он никогда уже более не входил в опочивальню своего господина. Пока он обдумывал свой план, настала ночь; несмотря на это, он еще ждал. Рассудив затем, что Ранофрит, должно быть, легла и заснула, он взял флакон и проскользнул в сад. Ступая тихо, как тень, подкрался он к окнам спальни. В соседней комнате находилась всегда невольница; обыкновенно это была Акка, молодая египтянка, очень расположенная к Иосэфу. Подойдя ближе, Иосэф убедился, что это была она и при свете ночника убирала и складывала одежды.

– Акка, – позвал он тихо.

Молодая девушка обернулась с удивлением, но, узнав сейчас же высокую фигуру Иосэфа, подбежала к окну. Это была прелестная девушка, стройная, нежная, смуглая, с большими глазами газели; она любила Иосэфа, и, так как с ней он был менее строг и горд, чем с другими, она думала, что любима взаимно, и втайне лелеяла надежду, что в конце концов он женится на ней.

– Я хочу поговорить с тобой, Акка, чтобы нам только не помешали, – сказал он тихо. – Сходи-ка раньше, посмотри, спит ли госпожа, а затем пробеги в беседку в конце сада, откуда всю улицу видно, да погляди, не видать ли колесницы Потифара.

Девушка вспыхнула, уверенная, что наступает, наконец, желанный миг и Иосэф ищет случая с ней объясниться; кивнув головой, она исчезла, как тень, в комнату Ранофрит и через минуту вернулась.

– Спит как чурбан; теперь я побегу в беседку, – прошептала она, вставая на выступ окна. Иосэф обнял ее и, подняв, как ребенка, поставил на землю. Но едва Акка скрылась в тени деревьев, как он вскочил проворно в окно и на цыпочках скользнул в соседний покой.

Лампада с душистым маслом кротко озаряла комнату, широкое золоченое ложе, осененное пологами из финикийской ткани, и маленький столик, на котором в полутьме блестела золоченая чаша Потифара. Развалившись на подушках, с закрытыми глазами, лежала Ранофрит. Она не спала, как думала Акка; вся поглощенная мыслями, она не шевельнулась при входе служанки, предполагая, что та вошла убрать что-нибудь. Весь вечер буря бушевала в ее душе; переходя от любви к ненависти, она пыталась водворить порядок в хаосе своих мыслей и чувств; но каждый раз воспоминание об оскорбленной и отверженной любви вызывало в ней новый приступ злобы. Легкий шум опять встревожил ее; думая, что это вошла снова Акка, она открыла глаза, решив выбранить ее за надоедливость; но в ту же секунду слова замерли у нее на устах и взгляд застыл, прикованный к фигуре Иосэфа, легко и осторожно кравшегося к постели. При виде человека, на котором сосредоточены были все ее мысли, целый хаос противоречивых чувств поднялся в ней. Он пришел, – значит, сожалеет о своем проступке; любовь взяла верх над осторожностью, заставив прийти сюда вымолить ее прощение, пока Потифар в отсутствии! Какая же другая цель, кроме желания примириться, могла привлечь его сюда? Вывод, к которому она пришла, заставил Ранофрит позабыть все: и оскорбление, и мщение; ничего не видела она больше, кроме изящной, стройной фигуры молодого еврея и его правильного профиля, склонившегося над столом.

Сжав флакон в руке, Иосэф подошел к постели и поднял руку, чтобы вылить яд в чашу с вином, как вдруг рядом с ним встала белая тень; мягкие, теплые, ароматные руки обняли его, и дрожащий голос прошептал:

– Ты любишь и пришел; я это знала!

Иосэф оцепенел; комната ходуном заходила в его глазах; ему казалось, что он летит в разверстую под его ногами пропасть. Если теперь Акка или господин найдут его здесь, в этой комнате, да еще с ядом в руке, – он погиб. Холодный пот выступил на теле; в своем оцепенении он позволял пока, без сопротивления, обнимать себя. Жаркий страстный поцелуй обжег его губы и разом привел в себя: он пытался высвободиться, хрипло бормоча:

– Оставь меня! – Но чем сильнее хотел он отделаться от сковывавших его объятий, тем крепче прижималась к нему ослепленная страстью Ранофрит. Молча завязалась борьба.

Вдруг шум колес в первом дворе долетел до тонкого возбужденного слуха Иосэфа: сомнения не было – Потифар вернулся. Безумный ужас овладел им; он отступил, таща за собой с постели молодую женщину, все еще висевшую у него на шее; щадить ее было не время; он грубо оттолкнул ее и исчез.

Очутившись в саду, он вздохнул с облегчением. В пылу борьбы он не заметил, что молодая женщина цеплялась за его тунику и, падая, оторвала кусок у ворота. Избегая Акки, которая возвращалась с другой стороны, Иосэф стрелой долетел до своей комнаты, разделся в темноте и растянулся на своей постели.

– Быть может, – прошептал он, – я спасен!

Бледная, вся дрожа, Ранофрит встала; при падении она ударилась головой об украшения кровати и синяк на лбу образовался порядочный; шея и руки были исцарапаны; тонкую полотняную тунику Иосэф, защищаясь, разорвал почти во всю длину. Тяжело дыша, она села на край постели; на этот раз только жажда мести наполняла ее душу. Раздумывая, как действовать, она услышала шаги мужа, раздавшиеся в соседней комнате, и в один миг в ее голове созрел чисто женский план:

– А, презренная, неблагодарная собака, – ты не захотел моей любви; испробуй теперь мою ненависть! – проворчала она сквозь зубы.

В эту минуту старая негритянка с факелом в руке подняла тяжелую завесу, пропуская Потифара, который при виде молодой жены, полулежавшей на кровати в одежде, ясно выдававшей борьбу, остановился, испуганный.

– Ранофрит, возлюбленная моя, что с тобой? Что случилось? Ты бледна, как смерть! – воскликнул он, бросаясь к ней и схватывая ее дрожащую руку.

Сперва она молчала, ничего не отвечая на торопливые расспросы; зубы ее стучали, как в лихорадке, и голова бессильно опустилась на грудь мужа. Но она вдруг поднялась и порывисто заговорила:

– Имени нет тому оскорблению, какое постигло меня в твое отсутствие! Он пришел, презренный, и… – рыданья помешали ей продолжать.

Кровь ударила в голову Потифару, но он постарался овладеть собой, уложил молодую женщину на постель, дал ей выпить из чаши несколько глотков вина, оставшегося, к счастью, без яда, и потом спросил:

– Скажи мне, кто же смел сюда проникнуть и оскорбить тебя, и будь уверена, что виновный дорого заплатит за свою дерзость.

Ранофрит поднялась со сверкающими глазами:

– Иосэф, презренный еврей, которого ты осыпал милостями. Он прокрался сюда и хотел оскорбить меня своей нечистой любовью: вот следы его насилия, – она протянула свои исцарапанные руки. – Он, вероятно, услыхал твои шаги и выпустил меня; но у меня в руке кусок его одежды, оторванный во время борьбы. – Она открыла руку, которую до тех пор держала зажатой, и протянула своему мужу кусок желтой, с синими полосками, материи. Потифар вскочил при этих словах:

– Иосэф? Неблагодарная скотина! За все мои благодеяния осмелиться поднять глаза на мою супругу… Дай, – он вырвал лоскуток материи из рук жены, – я сейчас велю схватить его, и завтра же он будет судим.

Он поспешно вернулся в свою рабочую комнату, позвал двух слуг и в сопровождении их пошел в помещение Иосэфа.

Иосэф притворился спящим, в то же время чутко прислушиваясь ко всякому шуму извне. Вдруг он вздрогнул и сердце перестало биться: шаги нескольких человек раздались в галерее, затем дверь быстро распахнулась, свет факелов осветил комнату и голос Потифара произнес с иронией:

– Однако, как эта собака хорошо устроилась! О, он спит! Возьми-ка его одежду, Беби, да покажи.

Лоскут, конечно, как раз пришелся к оборванному месту. Молча посмотрев на него, Потифар сильно ударил по плечу Иосэфа, который, лежа лицом к стене, и не подозревал, какая ужасная улика против него была в руках его господина. Притворяться дольше спящим было невозможно; он поднялся, заспанный, и первый взгляд его упал на Беби, державшего его тунику и предательский лоскут. Вмиг он все понял: голова закружилась и без чувств он повалился на постель.

– Признание достаточно красноречиво, – проворчал Потифар и, обращаясь к слугам, прибавил: – Связать его и сторожить до завтра.

Вернувшись к Ранофрит, Потифар обнял ее, просил успокоиться и рассказал, что произошло. Молодая женщина, с любопытством слушавшая его, спросила, какое наказание ждет Иосэфа; но когда узнала об ужасной каре, налагаемой египетскими законами за преступления этого рода, то содрогнулась, и раскаяние шевельнулось в ее сердце. Ведь Иосэф не был так виноват, как она представила это мужу.

Супруги мало спали эту ночь. Добрый и снисходительный Потифар всегда был великодушен к своим рабам; теперь его мучила мысль о жестоком наказании, которому он должен был подвергнуть человека, столько лет служившего верой и правдой и ставшего ему необходимым, – человека, который, наконец, помог ему покорить эту самую Ранофрит. Но снисхождением он опасался ее обидеть. От всей души жаль было несчастного безумца, которого сгубила страсть, но мысль искалечить молодое существо, сделать на всю жизнь несчастным, ужасала его. Ранофрит перебирала в уме все средства, чтобы облегчить участь Иосэфа; слыша, как муж вздыхает и ворочается в своей постели, она догадалась, что он жалеет своего любимца, и в его вздохах она открыла путь к спасению Иосэфа.

День едва занимался, когда Потифар встал, сел у окна и погрузился в раздумье; вдруг его шею обняла обнаженная рука и к щеке его прижалась бархатистая щечка его жены.

– Мой повелитель, возлюбленный супруг! Я вижу, что твое сердце болит при мысли, что ты должен произнести жестокий приговор над любимым твоим слугой, до сего дня ничем не заслуживавшим твоего гнева. Мне не хотелось бы служить причиной его погибели! Правда, он пытался оскорбить меня, но боги, благосклонные ко мне, спасли меня; а он был ослеплен своей нечистой страстью. Если твое сердце доступно моей мольбе, вели наказать его в твоем присутствии и отошли в дальнее имение. Такой жестокий урок вернет ему рассудок; а через несколько лет ты помилуешь его и дашь какую-нибудь должность, а может быть, вернешь ему и нынешнее положение.

Потифар притянул к себе молодую женщину и горячо поцеловал ее; точно камень свалился с его души.

– Благодарю тебя за доброе слово, дорогая моя, и за твое великодушие. Ты избавляешь меня от сурового приговора, может быть, и слишком даже строгого; я понимаю, что видеть тебя и не любить – нельзя, и это единственное извинение негодяя! Я сделаю, как ты сказала: велю его выдрать в присутствии всех слуг, так что он долго будет это помнить, и пошлю потом в свое имение близ Таниса. Довольно ли ты будешь отмщена?

– Да, да! – воскликнула Ранофрит, пряча свое раскрасневшееся лицо на груди мужа.

Тяжела была эта ночь Иосэфу, связанному по рукам и ногам и брошенному в углу комнаты, дверь которой охранялась двумя сильными неграми. Уже по тому, как его вязали, Иосэф чувствовал, что он больше не управитель дома и земель Потифара, а преступник, которого ждало впереди ужасное позорное наказание; он знал, к чему приговорит его Потифар, и не ждал пощады. Он корчился, скрипя зубами; гнев застилал его глаза, когда он думал о Ранофрит. Так окончились его мечты о величии, могуществе и власти, предсказанные Шебной; все это была ложь и всем несчастьем, всем стыдом обязан он ненавистной женщине, которую в эту минуту ненавидел до того, что с наслаждением убил бы ее; да и убить было мало – он терзал бы, мучил бы ее до смерти. Счастье Иосэфа, что его стражи не понимали еврейских слов, вылетавших у него в пылу ярости; они убили бы его за такие ужасные угрозы против господ.

Наконец, ночь, долгая, как вечность, прошла – и настал день. Пришел Пинехас, второй управитель; со злорадной улыбкой он объявил, что послан доставить Иосэфа к Потифару, где его выдерут розгами в его присутствии, после чего сошлют в отдаленное имение.

– Понятно, не для того, чтобы управлять там, – насмешливо прибавил Пинехас, как истый египтянин, ненавидевший в Иосэфе чужестранца и раба, возвышенного по случайной прихоти господина.

Первое, что почувствовал Иосэф, было огромное облегчение. Что значит телесное наказание в сравнении с изувечением, хотя при мысли быть наказанным в присутствии всей челяди, которой он командовал и нередко давал чувствовать свою строгость, дикая гордость его встала на дыбы, голова закружилась и, закрыв глаза, он пошатнулся.

Несколько пинков ногой и встряска за шиворот привели Иосэфа в сознание. Под градом тумаков и насмешек над его обмороком, над его храбростью там, где он рисковал головой, и трусостью теперь, при гораздо менее рискованных обстоятельствах, – его притащили на внутренний двор, где уже были собраны все рабы и куда, минуту спустя, вошел Потифар.

Страх и недоумение были написаны на взволнованных, любопытных лицах рабов, взрослых и малых, жавшихся во дворе и во всех проходах. Поверить не могли они, что управитель – доверенное лицо их господина – будет подвергнут такому наказанию.

– Неблагодарный пес! Неслыханной обидой заплатил ты за мои благодеяния, – сказал Потифар, строго смотря на бледное лицо Иосэфа, – знаешь ли ты, какое наказание наложил бы на тебя закон? В память прежних заслуг твоих я удовольствуюсь тем, что выдеру тебя и сошлю с глаз моих.

– Мой добрый, великий господин, я невиновен! Никогда не посмел бы я прикоснуться к твоей супруге, – ответил Иосэф, и его дрожащий голос звонко раздавался по всему двору. – Она сама меня преследовала и приказала прийти к ней под предлогом приказаний. Когда же я пришел, она стала склонять постыдной речью обмануть тебя, покуда ты отсутствуешь. Я хотел убежать, она вцепилась и…

– Да замолчишь ли ты, змея? Негодяй, развратник! К оскорблению ты прибавляешь клевету! – вскричал Потифар, бледный от гнева. – Ты смеешь обвинять свою госпожу; неужели моя супруга замарает себя прикосновением презренного раба? Ты заслужил, чтобы язык твой лживый вырвали и бросили собакам. Берите его и накажите, как следует!

Полный злости и гордости, Иосэф старался сперва стоически, молча переносить удары, сыпавшиеся на него; но, побежденный страшной болью, он зарычал, как дикий зверь. Ранофрит была в то время в саду. Взволнованная, бледная, прижав руки к груди, она прислушивалась к раздирающим крикам, перемешанным с рычанием, которые, хотя смягченные расстоянием, все-таки достигали ее ушей; она знала, что то были крики Иосэфа, в эту минуту претерпевавшего наказание. Зажав уши, она убежала на другой конец сада, где, тяжело дыша, прислонилась к дереву. Когда кончилось наказание, Иосэф уже потерял сознание, и Потифар приказал отнести его на невольничью половину, перевязать раны, накормить и отослать его только тогда, когда он совсем оправится; но строго смотреть, чтобы он не убежал.

Боль и бессильная злоба мучили Иосэфа, когда он пришел в себя. Лежал он на соломе; спина его, казалось, была одной сплошной раной; каждое движение причиняло острую боль. Он был один и не связан; большая кружка воды, поставленная рядом с ним, позволила ему утолить мучившую его жажду. Шаги за дверью указывали на то, что его сторожили; но это обстоятельство нимало не беспокоило его. Бежать он не помышлял, а думал о мести, – о том, как бы заставить дорого заплатить Потифара и его жену за только что перенесенное унижение.

– Погоди! – прошептал он, сжимая кулаки. – «Подлая собака» отмстит тебе за нынешний день. Таким покрою я тебя стыдом и грязью, которых ты, благородная Ранофрит, никакими ароматами не смоешь. Не знаете вы оба, какой страшной силой я владею!

Занятый своими мыслями, он даже на минуту забыл страдания. Тут он решил прежде всего поправиться и потом начать действовать. На первых порах его оставили в покое, ввиду приказа Потифара не отсылать его до полного выздоровления; а он притворялся, что не может шевельнуться.

На третью ночь он чувствовал себя гораздо бодрее. Боясь дольше откладывать, он решил в эту же ночь привести свою месть в исполнение. Когда бледный свет луны, падая через отверстие в крыше, наполнял каморку тусклым полусветом, Иосэф достал из мешочка, который всегда носил на себе, свой волшебный камень и, сжав его в руках, напряг всю силу воли. Бледное исхудавшее лицо его стало мертвенно-бледным, глаза загорелись диким огнем, на губах полуоткрытого рта появилась беловатая пена. Весь скорчившись, он был похож в этот миг на пантеру, готовую броситься на свою добычу. Затем он поднял руку, державшую камень, и тихо, но внятно проговорил:

– Ранофрит, приди сюда! Приказываю тебе.

Три раза повторил он это, поднял повелительно вторую руку и остался недвижим. Кругом была тишина; раб, стороживший вход, дремал; его шумное и ровное дыхание одно только нарушало ночной покой. Стоя на коленях в полумраке, Иосэф пристально смотрел на дверь, все еще держа поднятым волшебный камень, синеватые лучи которого освещали его сжатые пальцы. Легкий шум раздался снаружи; грубая циновка, заменявшая дверь, приподнялась, – и Ранофрит, одетая только в белую, прозрачную ночную тунику, явилась на пороге. Длинные черные волосы ее были распущены, глаза закрыты, голова откинута назад. Неуверенно, как автомат, приближалась она, словно притягиваемая магнитом к соломенному ложу ее врага, который, схватив ее за руку, притянул к себе. Неописуемое торжество и адская злоба отразились на лице Иосэфа: час мщения настал!

Дикие крики, доносившиеся из помещения рабов, подняли на ноги весь дом. Невольники испуганно выскакивали из своих логовищ, думая, что в доме пожар; крик и шум скоро достигли господской половины. Потифар проснулся и, не видя Ранофрит рядом с собой, вскочил с постели и бросился по направлению все еще доносившихся криков.

В это время Иосэф наклонился к молодой женщине и прошептал повелительно:

– Проснись!

Ранофрит вздрогнула и открыла глаза. Видя себя в незнакомой полутемной комнате, рядом с человеком, которого сначала не узнала, она отшатнулась в ужасе и хотела бежать; но железная рука удержала ее, и взволнованный голос иронически говорил ей:

– Останься, останься, прекрасная госпожа, чтобы Потифар и все люди твои видели, что я невинен.

Он злобно рассмеялся и принялся опять вопить. Невольник, стороживший вход, проснулся и первый бросился в комнату. Увидав женщину, отбивавшуюся от Иосэфа, он хотел помочь ей, но, признав свою молодую госпожу, отступил в ужасе.

Шум приближавшихся шагов раздавался со всех сторон. Немного спустя, несколько человек с факелами вбежало в комнату, и вслед за ними показалась в дверях высокая фигура Потифара. При виде жены, которую Иосэф все еще держал в руках, он остановился, пораженный. Иосэф, между тем, протягивал к нему руку и кричал:

– Ты видишь, господин, даже сюда пришла эта развратница, чтобы соблазнять меня своей преступной любовью. Ты и слуги твои – все свидетели, что я невинен. Веришь ли ты теперь?

Немая от ужаса, с широко раскрытыми глазами, слушала Ранофрит эти обвинения и не понимала, каким образом очутилась она в этом незнакомом ей месте, порога которого еще никогда до тех пор не переступала. Искаженное лицо Иосэфа, пронзительные крики, прикосновение его холодной, влажной руки вселяли в нее невыразимый ужас; при виде недоумевающих слуг и расстроенного лица Потифара отчаянный стыд охватил ее; она поняла, что погибла, и с хриплым криком упала без чувств.

Бронзовый цвет лица Потифара сменился зеленовато-бледным, а взгляд был прикован к Иосэфу, который, опустившись рядом с неподвижной Ранофрит, смотрел на него со злобным торжеством. Он был ужасен в эту минуту, с бледным лицом, растрепанными волосами и кровавыми рубцами, покрывавшими все его тело. Такой гнев, стыд и отчаяние овладели Потифаром, что рука его невольно стала искать кинжала, обыкновенно торчавшего за поясом, но там его не было. По привычке владеть собой он подавил бурю, кипевшую в нем; он понимал, что Иосэф намеренно своими криками привлек сюда весь дом, чтобы отмстить негодной Ранофрит, измена которой поразила его в самое сердце. Выпрямившись, он глухо приказал:

– Чтобы через час этой нечистой собаки не было в моем доме! Немедленно свести его в тюрьму Белого дома (Белый дом был цитаделью Мемфиса, заключавшей в себе тюрьмы для государственных и других наиболее опасных преступников). Завтра я отдам распоряжение Гармаху!

Он нагнулся и грубо, как никогда не относился к последнему рабу, схватил Ранофрит за ее длинные черные волосы и сильным тумаком попытался поставить на ноги. Но она все еще была без чувств и тотчас повалилась назад. Тогда он за волосы выволок ее из комнаты и потащил через двор. Здесь старый, верный слуга его и Нефру, старая кормилица, загородили ему дорогу, упав на колени, рыдая и простирая к нему с мольбой руки:

– Господин, господин, сжалься над своей супругой! Не срывай сердца своего на ней в пылу гнева: ты пожалеешь, может быть, потом. Видишь, она, как мертвая; она всегда была добра, чиста; дурной глаз еврея сглазил и поверг ее в несчастье. Дозволь нам унести ее из этого проклятого места!

Потифар остановился, вздрогнул и провел рукой по лбу. Да, если у кого был дурной глаз, так это у Иосэфа – настоящий змеиный взгляд! Молча он выпустил волосы Ранофрит и бросился из дому. Пока старики возились с Ранофрит, несколько рабов потащили Иосэфа из его комнаты; один из них воскликнул с яростью:

– Колдун проклятый! Дьяволы, твои братья, знают, каким ты колдовством сотворил всю эту беду. Голову даю на отсечение, что это колдовство, а клевета сочинена твоим паршивым языком. – Злобно он ударил Иосэфа в лицо со всего размаху, так что у него кровь хлынула из носа и рта.

Несколько минут спустя Иосэф, шатаясь, весь в крови, покидал дом Потифара.

С помощью старого Тота кормилица отнесла Ранофрит в ее комнату и, грубо выслав вон Акку, которую считала любовницей ненавистного еврея, старалась привести в чувство молодую женщину. Долгое время старания ее были безуспешны; растирала она лицо и грудь больной ароматами, согрела ей руки и ноги, влила в рот вина, призывая на помощь всех богов Мемфиса и посылая проклятья Иосэфу, которого ненавидела, как и вся прислуга Потифара. Наконец, Ранофрит открыла глаза и, при воспоминании о том, что произошло, крик отчаяния вырвался у нее и, как безумная, она заметалась на своем ложе.

– Ах! Дорогая госпожа, что ты, наделала! Как могла позабыть стыд? – воскликнула старуха, заливаясь слезами.

– Нефру, я невинна! – стонала молодая женщина, бросаясь на грудь старой рабыни. – Это еврей-колдун зачаровал меня! Да осудят меня все судьи Аменти, если я только знаю, как я попала в яму, где валялось это животное! Клянусь тебе, что раньше я никогда там не была и не вставала, чтобы идти туда.

– О, я уверена, что он волшебник, и опасный. Не околдовал он разве нашего господина, доверявшего ему все и предпочитавшего его, чужеземца, слугу Тифона, своим верным слугам? Силой Тифона он и тебя привлек туда, чтобы отмстить за то, что его высекли недавно.

– О, будь он проклят! Как доказать мою невинность? Что говорит Потифар? – спрашивала со страхом молодая женщина. Нефру застонала, ударяя себя в грудь.

– Гнев его, дорогая госпожа, столь велик, что сердце стынет, когда я думаю об этом. Я за тебя дрожу; боюсь и думать о его мести. И что ты можешь сказать в свое оправдание?

При этих словах молодая женщина упала, рыдая, на постель: старуха обняла ее, плакала с ней вместе, стараясь утешить, как малого ребенка, ласковыми и неясными словами. В это время Потифар, запершись в своей рабочей комнате, переживал самые тяжелые часы в своей жизни. B первую минуту он весь предался бешеной злобе, топал ногами и рвал на себе одежду; с уст его срывались глухие проклятия. Это возбуждение скоро сменилось полным отчаянием; честь его поругана; любовь утрачена и обожаемая женщина потеряна навсегда – ему она предпочла нечистого раба. Иосэф, значит, действительно был невиновен и наказан несправедливо; но зато как он отомстил! Криком своим собрал весь дом, чтобы сделать рабов свидетелями его позора. Это воспоминание вызвало гнев с прежней силой и мысль его сосредоточилась на Ранофрит; с ней он должен развестись и наказать со всею строгостью закона – рукой палача отрезать нос и выгнать вон.

При мысли изувечить прекрасное лицо жены, тонкими чертами и улыбкой которого восхищался, он застонал и на глазах его навернулись слезы. Но все же наказать он должен и не мог оставить ее у себя. В конце концов он розгами выгонит Ранофрит из дома, который она опозорила, и решил сделать это в присутствии всех слуг. Он сам объявит ей свое решение, которое завтра и приведут в исполнение.

При входе мужа и при виде его бледного и мрачного лица Ранофрит, дрожа как лист, бросилась на колени, подняла к нему руки и голосом, прерываемым рыданиями, проговорила:

– О! Пощади, пощади! Я не виновна. Проклятый еврей околдовал меня.

Скрестив руки и сурово глядя на нее, Потифар сухо рассмеялся:

– Извинение очень ловкое, но не убедительное! Не думаешь ли ты, негодница, что я прощу тебе ужасный позор моей чести, когда ты отдала меня на посмешище и поругание моих слуг? Нет, один вид твой мне ужасен. Я отвергаю тебя, как жену, и сегодня же розгами выгоню тебя вон из моего дома; рабы выкинут тебя на улицу, чтобы уличная чернь полюбовалась на тебя и осмеяла низкую тварь, искавшую любви раба!

Ранофрит вскрикнула и схватилась руками за голову. Как безумная, бросалась она к мужу, обнимая его колени, цепляясь за его одежды. Она умоляла его с криком и плачем простить ее, или, ради брата и сестры, не позорить ее гласно, а позволить потихоньку оставить дом.

Отчаяние и слезы жены, которую он все-таки любил, смутили Потифара. Боясь быть слабым и сдаться чувству, казавшемуся ему бесчестным, он освободился и с криком: «Оставь меня!» сильно толкнул Ранофрит и убежал. Удар был так силен, что молодая женщина упала навзничь, но не лишилась чувств. Когда Нефру, рыдая, помогла ей встать, она села в кресло и, судорожно скрестив руки, ушла в свои грустные думы.

Наконец, она встала, провела ласково рукой по щеке старой мамки, сидевшей у ее ног, и сказала устало:

– Пойди, оставь меня, добрая Нефру; я умолю богов помочь мне и поддержать меня в несчастье; потом я позову тебя и ты мне скажешь, что там готовится ужасного.

Как только старуха вышла, Ранофрит вскочила с кресла; ломая руки и с глухими стонами заметалась по комнате. Она старалась привести в порядок свои мысли, вспомнить хоть что-нибудь из своего ужасного приключения, но память изменяла ей. Она помнила, как легла спать у себя, но не могла себе объяснить, каким образом, внезапно проснувшись, очутилась в каморке еврея: это оставалось для нее тайной. С дрожью ужаса и отвращения вспомнила она Иосэфа, его страшное, покрытое ранами тело, его бледное лицо и глаза, горевшие местью и злобным торжеством, его ледяную, влажную руку, державшую ее. Она погибла! Как же теперь жить обесчещенной, презираемой всеми? Что скажут ее брат, гордый Потифэра, добродетельная Майя и даже веселый Рамери? Они тоже с ужасом оттолкнут ее. О! Как она несчастна. Нет, в тысячу раз лучше умереть как можно скорее, потому что Потифар ей больше не верит, а рабы каждую минуту могут войти, схватить ее и палками выгнать из дому. Она закрыла лицо руками и слезы потоками лились сквозь ее пальцы. Вдруг ей послышались шаги в соседней комнате; Ранофрит выпрямилась, бросилась к табурету, стоявшему в ногах кровати, на котором остался меч и короткий кинжал, положенные накануне Потифаром; она схватила кинжал и неуверенной рукой вонзила его себе в сердце.

Еще одно мгновенье молодая женщина стояла на ногах с пылающим лицом и неестественно открытыми глазами; потом, тотчас побледнев, она зашаталась; туман застелил ей глаза, влажный и горячий поток залил ее, и с хриплым стоном она упала на пол.

В это время Потифар лихорадочно шагал в своей комнате; чувства любви, гнева и отчаяния сменялись в его душе. Несмотря на непреклонное решение сурово выместить на жене поругание его чести, у него не хватало духа отдать приказание выгнать Ранофрит. Несколько раз рука поднималась ударить в бронзовый диск, чтобы позвать слугу, но каждый раз нерешительно опускалась. Под влиянием этого возбуждения он не заметил сначала шума и суматохи, поднявшихся в доме; но скоро крики и рыдания, раздававшиеся даже у самых дверей его комнаты, привлекли его внимание, и, охваченный недобрым предчувствием, он быстро распахнул завесу и увидел Тота, метавшегося, как сумасшедший, рвавшего на себе волосы и колотившегося головой о стену, причитая:

– О, день горя, день несчастья!

– Что случилось, что за крики? – повелительно спросил Потифар, схватив его за руку.

– О, о! Госпожа наша убила себя, – прошептал Тот.

Как пораженный громом, он отшатнулся назад; на секунду все потемнело в его глазах. Но, овладев собой, он опрометью бросился в комнату жены. Все смежные комнаты были полны рабов, все они суетились, крича и жестикулируя, но гуще всего толпа была у входа в спальню, из которой неслись раздиравшие душу крики. При виде господина все расступились, давая ему дорогу, и Потифар увидел на полу Ранофрит, плавающую в крови; около нее суетились Нефру и несколько служанок, испуская жалобные вопли, какими и теперь восточные женщины выражают свое страдание и горе. Еле переводя дыхание, дрожа, как в лихорадке, Потифар опустился на колени перед молодой женщиной, лежавшей без движения, и приложил ухо к ее груди; едва заметное биение сердца вернуло к нему решимость. Приказав тотчас бежать в храм за лекарем, он выслал вон всех слуг и с помощью Нефру поднял Ранофрит и перенес на постель. Затем он осторожно вытащил кинжал из раны и быстро наложил перевязку, чтобы остановить кровь. С горячим, искренним участием нагнулся он над неподвижным лицом молодой женщины. Как она должна была страдать, если подавила присущий человеку страх смерти, видя в ней свое спасение! Им овладело отчаяние. Что если она говорила правду, и колдовство еврея, жаждавшего мести, действительно привело ее к нему? Что этот человек располагал таинственной силой, он прекрасно знал это: ведь заставил он ту же самую женщину согласиться стать его женой.

– Если ты останешься жива, я тебе все прощу, – прошептал он решительно. – Ра, владыка неба, тебя я призываю в свидетели моей клятвы.

И бог, податель света и жизни, словно внял его обету и захотел показать, что его приемлет. Ранофрит в ту же минуту слабо пошевельнулась, застонала и открыла глаза. Когда она узнала мужа, бледного и расстроенного, склонившегося над ней, – невыразимый ужас отразился на ее лице.

– Твоя честь отмщена, я… я умираю… дай мне только умереть здесь… я не ходила эту ночь… – порывисто прошептала она. Сердце Потифара сжалось от боли.

– Живи, бедная моя, я тебе прощаю, – повторил он с волнением, кладя руку на голову Ранофрит.

Радостная благодарная улыбка осветила прелестное лицо раненой; она попыталась подняться, но это движение причинило ей такую адскую боль, что она с криком упала навзничь, глаза потухли и, прошептав: «Прощай… поздно!», она потеряла сознание. Потифар дрожащими руками старался привести ее в чувство. Завеса поднялась, и жрец храма Озириса в сопровождении помощника, несшего шкатулку, вошел в комнату.

Потифар вздохнул с облегчением и пошел ему навстречу; если спасение было возможно, ученый принес его с собой. Внимательно осмотрев и зондировав рану, старый жрец приложил к ней бальзам, перевязал и отдал необходимые распоряжения.

– Рана опасна, но не смертельна. Если боги пребудут милостивы к тебе, жена твоя будет жить, – сказал он Потифару на прощанье.

Несколько часов спустя в Гелиополь к Верховному жрецу летел гонец с известием, что сестра его опасно больна, с просьбой приехать самому или, по крайней мере, отпустить жену ухаживать за ней. Тяжелое время переживал Потифар, просиживая все свои свободные часы у изголовья жены, метавшейся в горячке и звавшей его в бреду, чтобы сказать, что не по доброй воле была она у еврея, и посылая проклятья колдуну, сгубившему ее. Какой-то гнет лежал на всем доме; Ранофрит все любили за ее доброту и снисходительность; все поголовно жалели ее и никто не верил в ее виновность. Что проклятый еврей околдовал ее, это считалось в кухнях и людских неопровержимым фактом; с почтительным усердием весь этот бедный люд старался услужить, кто как мог, и облегчить страдания своей молодой госпожи; все рассуждения о ней сопровождались обыкновенно словами сожаления и слезами.

Известие о тяжелой болезни сестры, без всяких подробностей и объяснений, сильно взволновало Верховного жреца: сам он не мог покинуть на это время Гелиополь, и Майя поспешно пустилась в дорогу с Аснат. По прибытии в Мемфис первое, что поразило ее, – это перемена в Потифаре; он не только осунулся, но печать глубокой скорби лежала на его лице: чем-то жестоким и суровым веяло от него; а Ранофрит еще больше напугала Майю, – она была точно тень прежней Ранофрит. Она лежала теперь в полнейшем изнеможении.

При виде лежавшей без памяти тетки маленькая Аснат громко заплакала; Потифар, прочтя вопрос во встревоженном взгляде Майи, решил немедленно рассказать ей все; но сама Майя, подозревая семейную драму и угадав сердцем, каких мучений это будет ему стоить, дружески пожала холодную руку Потифара и прибавила:

– Оставь покуда объяснения, брат мой. Потом ты мне расскажешь все; уведи теперь ребенка, его плач может встревожить больную.

Прошло три недели, пока всякая опасность миновала. Ранофрит поправлялась медленно; вечно задумчивая и молчаливая, она ни слова не сказала Майе о причине своей болезни и о той страшной драме, которая разыгралась у них. С тех пор как она стала поправляться, Потифар редко навещал жену; его тон, его манера держать себя с ней, угрюмый и строгий взгляд подсказывали Майе, что произошло что-то, нарушившее мир их домашнего очага; но, несмотря на свое любопытство, Майя удерживалась от расспросов Ранофрит – потому что она была еще слишком слаба, а Потифара – потому, что он, видимо, избегал этого. Между тем, приехал Потифэра, которого до сих пор гонцы извещали постоянно о состоянии здоровья сестры. Он сразу заметил перемену в отношениях молодых супругов, но замечаний никаких не сделал, и только вечером, оставшись наедине с женой, спросил, известно ли ей, что произошло?

– Ничего не знаю, но думаю, что случилось нечто ужасное, – ответила Майя. – Прежде всего, я должна тебе сказать, что Ранофрит была ранена; я ничего не писала тебе, чтобы тебя не беспокоить! Вся эта история покрыта тайной; все люди молчат; старая Нефру, которую я пробовала расспрашивать, тоже боится рот открыть, ей запретили болтать. Не знаю, что и думать; быть может, Потифар ранил ее, но тогда как могла она забыть свой долг?

– Что за пустяки! – прервал, нахмурив брови, Потифэра. – Чтобы моя сестра вдруг могла забыть честь и стыд – немыслимо! Гор – единственный человек, кто мог бы увлечь ее; я знаю, он ей нравился! Но он слишком честен, чтобы пользоваться женой другого.

– Может быть, я ошибаюсь и причина несчастья – другая. Без сомнения, Потифар скажет тебе правду; в день моего приезда он, кажется, хотел мне во всем открыться, но я боялась тогда еще больше взволновать его.

Прошло еще два дня; несколько раз Потифар, мучимый беспокойством, открывал рот, будто хотел сказать что-то, но затем снова впадал в мрачную задумчивость. Верховный жрец ни о чем не расспрашивал, но внимательно наблюдал, и первое, что он заметил, – было отсутствие еврея-управителя, которого так высоко ценил Потифар и которого он от всей души ненавидел. Вдруг подозрение, что болезнь сестры могла иметь отношение к молодому Иосэфу, мелькнула в голове жреца. При мысли, что Ранофрит могла увлечься «нечистым», вся гордость Потифэры была возмущена. После ужина, который прошел в молчании, Потифэра, испытующе смотря на зятя, спросил:

– Отчего я не вижу молодого еврея, твоего управителя, которым ты был так доволен; болен он что ли?

Молния гнева и ненависти сверкнула в глазах Потифара.

– Он в тюрьме, где будет гнить, пока не сдохнет, – был короткий ответ.

Верховный жрец нагнулся, взял за руку зятя и ласково сказал:

– Облегчи свое сердце, брат мой, и расскажи, что здесь у вас случилось? Я вижу, что ты много выстрадал, и не сомневаюсь, что еврей причастен к твоей печали; по внутреннему чувству этот человек стал мне ненавистен с первого взгляда, и сон, который я видел давно, заставляет меня опасаться, что негодяй будет источником еще многих и многих бед.

– То, что я расскажу тебе, уже достаточно, чтобы оправдать твое отвращение, – сказал Потифар, проводя рукой по лбу, покрытому потом; затем, облокотившись на стол, он рассказал тихим взволнованным голосом все, что произошло. – Понимаешь, мысль видеть соперника в моем рабе мне и в голову не приходила; да и теперь еще мой ум отказывается верить в это; а между тем, он был в комнате Ранофрит! Что он там делал? По ее словам, он посягал на ее честь; а он говорит – она зазвала и соблазняла его. Она была вся исцарапана, в руке ее остался кусок его одежды; наконец, она мне поклялась в великую минуту, готовясь к смерти, что проклятый околдовал ее. Допустим, что это так, но зачем он был в ее комнате в мое отсутствие? Я положительно теряюсь в догадках; знают только боги, что я выстрадал, когда нашел ее в каморке этого мерзавца; от стыда и отчаянья я чуть не сошел с ума. Хотя Ранофрит вполне достойна своей кары за низкую страсть; но все же то дикое торжество, какое я подметил в глазах еврея, заставляет меня поверить в колдовство! Ты, мудрый и ученый Потифэра, скажи, что думаешь ты об этом? Все улики против Ранофрит: между нами разверзлась пропасть!

Не отвечая ничего, Верховный жрец опустил голову на руки и глубоко задумался. После молчания, показавшегося Потифару целою вечностью, он поднял голову и сказал серьезно:

– Я не оправдываю сестру. Против нее имеются улики, и гнев твой справедлив. Я постараюсь только собрать и исследовать все те приметы, которые известны нам; если возможно, сыскать истину или, по крайней мере, правдоподобное объяснение всему. Во-первых, еврей красив, умен и образован, – гораздо более того, чем можно или должно быть обыкновенному рабу; затем, он честолюбив, хитер, если из последнего раба сумел добиться положения управителя и доверенного лица. Ты мне сказал, что он происходит из племени, кочующего между землями Кева (Финикия) и Нахарана, и что неоднократно в твоем доме он многих чудесно исцелял? Это утверждает мои подозрения, что до продажи в рабство он знал кого-нибудь из халдейских жрецов, который и научил его управлять тайными силами, особливо силой очарования, присущей человеку, равно как и змее. Змея зачаровывает намеченную ею птичку, и та неудержимо стремится в ее пасть; человек налагает иго своей воли на другого и заставляет совершать то, что противно его совести и рассудку. Я сказал тебе больше, чем подобает знать «непосвященному», но мы находимся в исключительных обстоятельствах и твоя скрытность служит мне порукой. Взвесив все это, очевидно, что энергичный и честолюбивый Иосэф, вооруженный ужасной и великой тайной силой, преследовал здесь иную цель, более глубокую, чем простой соблазн красивой женщины, – а именно: сделать из Ранофрит послушное орудие для своего дальнейшего возвышения. Возбудив чарами преступную страсть в ее сердце, он мог быть уверен в том, что она возвысит его до себя; очень может быть, что с целью убить или отравить тебя он и пробрался в вашу спальню. Ранофрит, не спавшая или проснувшаяся, пыталась остановить его, а он из страха быть пойманным с поличным скрылся; возможно, что во время же борьбы в ее руках остался клок его одежды. Что такой преступный план у него был, – ясно еще из того, что еврей не обладал ею, несмотря на то, что ее любовь была ему известна. Присутствие твоей жены в его каморке можно объяснить тем, что она привлечена была туда волей еврея, желавшего отмстить ей.

Объяснение жреца глубоко поразило Потифара; выслушав его до конца, он вскочил и в волнении заходил по комнате. Вся семейная драма представилась ему в ином свете: он вспомнил, как Иосэф сам навязался передать Ранофрит его предложение и как необычайно скоро получил ее согласие, когда она была заведомо влюблена в Гора. И если Иосэф сумел тогда чарами поработить ее волю, то тем более во второй раз он мог ей внушить все, что хотел, и теперь становилось несомненным, что бедная Ранофрит – несчастная жертва подлого еврея. Во время величайшего блаженства – обладания любимой женщиной – Потифар не задавался вопросом, каким путем Иосэф доставил ему это счастье; он только упивался им. Теперь же сам Потифар стал жертвой этой тайной силы.

Тяжело вздохнув, он остановился перед Потифэрой.

– Слова твои мне разъяснили многое, и твои предположения совершенно верны. Оставим наш печальный разговор; я простил Ранофрит от всей души, а этот негодяй никогда уже более не переступит порога моего дома. И мы постараемся как можно скорее забыть о случившемся несчастье.

Две недели спустя Верховный жрец с семьей вернулись в Гелиополь, так как Ранофрит была уже вне всякой опасности; молодая и крепкая ее натура, видимо, возвращала ей силы и красоту. С их отъездом тоскливо потянулись скучные дни однообразной жизни молодой женщины. Она никуда не выходила, избегала людей, а один вид рабов был ей противен. По целым дням сидела она одиноко на террасе или на плоской крыше, перебирая мрачные мысли и вспоминая весь павший на нее позор, сгубивший ее честь и счастье. Редкий день не заходил к ней Потифар хоть на несколько минут; гнева и недовольства в нем она более не замечала, но в его печальном и серьезном взгляде она читала, что прежней любви к ней уже не было.

Жаловаться Ранофрит не имела права, сознавая величайшее снисхождение к себе мужа, простившего ей все причиненное горе; но холодность и одиночество, на которые он осудил ее, угнетали молодую женщину; раскаяние и горечь сжимали ее сердце. При одном воспоминании об Иосэфе теперь в ней закипали ненависть и отвращение; зато Потифар с каждым днем выигрывал в ее сердце. Думая о нем постоянно, она невольно стала интересоваться им; все ее мысли летели к нему; он казался ей столько же красивым, сколько добрым; ясный и повелительный голос его, когда он отдавал приказания, заставлял биться ее сердце. Ужас одиночества сильнее охватывал ее при воспоминании о той любви, с какой он раньше относился к ней, о его прежней заботливости доставлять ей удовольствия: как он осыпал ее подарками, гордился ею, вывозя в свет; как радовался всем ее успехам и как был счастлив, когда мог посвящать ей все свое свободное время!

Естественной свидетельницей этого горя была старая Нефру, со времени несчастья не покидавшая ее и сделавшаяся для Ранофрит скорее другом, чем служанкой. Благодаря ей она всегда знала все, что делал Потифар; знала, что он много выезжал, поздно возвращался и работал иногда напролет целые ночи. Она поняла, что в работе он ищет себе забвения.

Более двух месяцев прошло, не изменив ничего в душе Потифара. По мере того как возвращались красота, силы и бодрость духа Ранофрит, унизительное одиночество все более и более становилось ей невыносимым. Зрело обсудив свое положение, она решила положить ему конец и попытаться примириться с мужем. Он добр и страстно любил ее когда-то; неужели он будет глух к ее мольбам, когда на коленях она станет умолять его о прощении? Нефру, которую она посвятила в свой план, не только одобрила его, но, целуя ее руки и ноги, со слезами радости торопила госпожу привести его скорей в исполнение. На следующий день она сообщила, что благоприятная минута настала; Потифар, только что вернувшись с обеда из дворца, сидел один в рабочей комнате, по-видимому, собираясь работать до поздней ночи.

С особенным старанием добрая старуха одела свою госпожу, надушила благовониями, причесала длинные черные волосы, прихватив их на лбу тонким золотым обручем, одела ее в полотняную мелкоплоенную тупику и стянула талию расшитым шарфом. Больше всего времени отнял выбор амулетов, которые Ранофрит повесила на шею и которые должны были благоприятно расположить богов к ее предприятию; в заключение, шепча заклинания, секретом которых она обладала и которые, по ее уверению, должны были непременно смягчить сердце Потифара и вернуть счастье супругам, Нефру положила ей в правую сандалию лист дерева счастья, а в левую – кусочек мягкого воска. Таким образом, вооруженная чарами, видимыми и невидимыми, Ранофрит прошла на половину мужа. У дверей рабочей комнаты сидел, скрестив руки, верный слуга; повелительным жестом она приказала ему удалиться и, приподняв шерстяную завесу, боязливо заглянула внутрь. Бронзовая, спускавшаяся сверху на цепочках, маленькая лампа слабо освещала комнату и фигуру Потифара, усердно писавшего за столом длинный свиток папируса; другая лампа на высокой медной подставке освещала его бледное, правильное, энергичное лицо, руку, державшую тростник, длинную чернильницу и кучу табличек и свитков, наваленных на столе. Ранофрит с бьющимся сердцем смотрела на мужа, который так ушел в работу, что и не замечал ее. Холодным, строгим показался он ей в эту минуту, и одна мысль, что опущенные глаза его с недоверием и презрением взглянут на нее, а его плотно сжатые уста, вместо ожидаемого прощения, произнесут жестокий, хотя и заслуженный, приговор – ужаснула ее. С трудом дыша, прислонилась она к косяку двери, но, собравшись с духом, бесшумно, как тень, скользнула к столу и, упав на колени, схватила и прижала к губам руку мужа. Потифар вздрогнул и, увидев свою жену, покраснел.

– Что значит, Ранофрит, приход твой в этот час? Что тебе надо? – спросил он, хмуря брови.

– Мне надо прощения, я хочу, чтобы ты вернул мне свою любовь. Я не в силах дольше влачить одинокую, полную презрения жизнь, – прошептала, рыдая, Ранофрит. – О, зачем я тогда не умерла, если теперь, вдали от тебя, я обречена влачить такую жизнь!

Потифар не отнял своей руки, которую она продолжала держать. Сердце его тоже больно билось; страстная любовь к жене все еще тлела под грудой перенесенных обид. Ее прекрасные молящие глаза побеждали его гордость и холодную сдержанность.

– Встань, Ранофрит! Мне тяжело тебя видеть перед собой на коленях, – сдержанно сказал он. – Я простил тебя и ты – по-прежнему хозяйка в моем доме; но то, о чем ты просишь, – невозможно. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что совершилось; я глубоко любил тебя, но как могу я вернуть тебе свою любовь и уважение, когда мне неизвестна истина?

– Оставь меня у своих ног, это место мое! Я все тебе открою, как перед Озирисом и судьями Аменти, и заранее подчиняюсь твоему приговору, – сказала Ранофрит. Отерев слезы и с трудом подавив волнение, она прерывающимся голосом рассказала о странном впечатлении, произведенном на нее Иосэфом в их первое свидание, и о всех перипетиях своего увлечения вопреки рассудку до той минуты, как раб жестокими словами напомнил ей о долге.

– Когда, несколько часов спустя, он пробрался в опочивальню, я в безумии своем вообразила, что пришел он для меня, – созналась Ранофрит, краснея от стыда, – но, очевидно, он склонился над столом с другой целью, потому что, когда я схватила его за руку, он оттолкнул меня; я старалась удержать его, мы стали бороться, и тогда-то я вырвала клок из его одежды. С той поры впервые я увидела Иосэфа в темной каморке! Помню, какое отвращение пробудил во мне вид его бледного лица и дикой злобой горевших глаз; помню, как он своей гадкой влажной рукой удержал меня, когда я пыталась убежать; помню оскорбления, которыми он осыпал меня и под градом которых я лишилась чувств; но как очутилась я у него в каморке – для меня тайна. Теперь ты все знаешь. О, пощади меня!

Потифар слушал, тяжело дыша, и каждое слово молодой женщины подтверждало мудрое предположение Потифэры. А между тем, для того чтобы отмстить достойно и послать на смерть негодяя, пытавшегося отравить его и овладевшего женой, якобы в интересах своего господина, руки у него были связаны; публичное обвинение раба в таком скандальном деле покрыло бы несмываемым позором и его, и жену. Это заключение, к которому он пришел, сознание своего бессилия, привело его в ярость, и кулаки нервно сжались.

Ранофрит, с трепетом следившая за ним, вздрогнула при этом жесте и умоляющим голосом спросила:

– Ты забыл обо мне… или гнев твой возрос, а не утих?

Внезапно оторванный от своих мыслей, Потифар наклонился к ней и обнял ее.

– Благодарю тебя за то, что ты решилась откровенно признаться во всем! От всего сердца я прощаю тебя; забудем горестное прошлое и с этой минуты начнем новую жизнь. Обещай мне, что отныне между нами всегда будет царить полная откровенность; тогда только мы будем сильны против всяких пагубных влияний.

– Всю жизнь мою я посвящу на то, чтобы сделать тебя счастливым, – шептала Ранофрит, бросаясь в объятия мужа. Напряженные нервы ее не выдержали; в истерическом припадке отнес ее Потифар в спальню. Глубокий сон, вызванный утомлением, вернул ей, наконец, душевный покой.

V

Господствуя частью над городом, возвышалась цитадель Мемфиса, – «Белый замок», – как называли ее в народе, за белые, оштукатуренные, зубчатые стены ее. За обширной крепостной оградой помещались храмы, арсеналы, государственные тюрьмы, казармы гарнизона, огромные продовольственные магазины и, наконец, помещения для целой армии офицеров и служащих. Сильный гарнизон, набранный большей частью из среды семитического племени, господствовавшего в то время над Египтом, под командой офицеров исключительно своей же национальности занимал цитадель и держал в повиновении туземное население, всегда готовое к возмущению и ненавидевшее чужеземных завоевателей.

Больше 400 лет гиксы, или пастухи, занимали дельту Нила и большую часть Египта; в течение веков побежденные цивилизовали своих победителей, которые мало-помалу усвоили их язык, обычаи и даже религию. Хотя в массе гиксы и продолжали поклоняться Сутеху, – мрачному, кровожадному сирийскому божеству своих отцов, – но один из предков царствовавшего фараона, носивший, как и он, имя Апопи, заменил варварские божества своего народа египетским богом, служение которому торжественно отправлялось особым духовенством и в честь которого были воздвигнуты великолепные храмы в Танисе, – царской резиденции, – и в Аварисе, неприступной крепости в опорном пункте гиксов. Трудно сказать, обусловливалось ли это нововведение целью слить воедино оба народа, или просто личной симпатией царя; но во всяком случае выбор бога Сета из всего египетского пантеона доказывает не только глубокое значение религии, но также весьма ясную политическую подкладку.

И, действительно, Сет-Тифон, убийца Озириса и соперник Горуса, покровитель стад земли Кеми, – был символом господства севера над югом, территории царей гиксов над южными областями, в которых прозябали, как простые номархи и данники гиксов, потомки фараонов: единственные, в глазах жрецов и патриотов, законные повелители Египта.

В эпоху религиозных нововведений царя-пастыря представитель законной династии имел своей резиденцией Фивы, носил имя Таа I с царским прозвищем Секенен-Ра (воинственное солнце); подданные называли его великим, хотя фактически он носил простой титул «Хака», или номарха, и платил дань царю-пастырю, считавшему его своим вассалом. Тем не менее он пользовался неоспоримым превосходством над прочими южными владетельными князьями; на нем покоились все упования, вокруг него сосредоточивались все заговоры сторонников народной независимости, зорко стороживших момент, чтобы свергнуть, наконец, ненавистное чужеземное иго. Несмотря на то, что цари гиксов называли себя фараонами, окружали себя целой коллегией иерограмматов, устраивали свой двор по образцу древних государей, усвоили их язык и обычаи, набирали сановников среди египетской знати – в убеждении народа и особливо высших каст, жрецов и воинов, они оставались проходимцами и узурпаторами, «хак-шасу», как презрительно называли их за спиной. Папирус Саллье, хранящийся в Британском музее, рассказывает интересный эпизод из эпохи религиозных нововведений царя Апопи, а именно о переговорах, происходивших по этому случаю между ним и царем Секенен-Ра – Таа I. Намерение Апопи изгнать египетские божества, за исключением Амон-Ра, и заменить их культом Сет-Тифона было каплей, переполнившей чашу векового терпения и покорности египетского народа.

Вопрос религиозный усложнялся назревшим вопросом политическим. Произошло общее возмущение: весь юг сплотился вокруг Таа I, поднявшего знамя восстания и впервые дерзнувшего открыто напасть на сильных завоевателей. Более 100 лет прошло с тех пор, а гиксы все еще не были изгнаны. Война за независимость продолжалась с переменным счастьем преемниками Таа I, но не дала положительных результатов, и в конце концов гиксы снова одержали верх, вновь заняли Мемфис и казались еще могущественнее, чем когда-либо. Но это могущество утратило свою непоколебимость; дух возмущения проник в народ, воспоминания о прошлых удачах поддерживали энтузиазм и надежды, и делали вдвойне тяжелым иго чужеземцев, которые, видя брожение и тайные происки покоренных, в свою очередь смыкали ряды и сплачивались. Конечно, не было недостатка в трусах и льстецах при дворе царей-гиксов; много было и равнодушия в народе, которому нищета сковывала уста; но были и такие среди аристократии Египта, которые, уступая силе, примирялись с совершившимся фактом, скрепя злобу, служили в армии и администрации, болезненно чуткие к малейшей несправедливости и от всего сердца ненавидевшие своих владык, несмотря на коленопреклонения, которые в избытке расточали им открыто.

После этого небольшого отступления в область истории вернемся теперь к тому моменту, когда Иосэфа отвели в темницу.

Больной, страдая от последствий перенесенного им жестокого наказания, Иосэф был брошен в каморку той части тюрьмы, которая была отведена для государственных преступников и потому строже всего охранялась, а обитатели ее подчинены были самому суровому режиму. Тюремщик, надзору которого он был вверен, был гикс по имени Гуапур. Добродушнейший малый, скоро заметив послушание и терпение своего узника, почувствовал жалость к разжалованному управителю своего начальника, хотя и не знал причины немилости. Занятый целый день службой, Гуапур иногда позволял заменять себя в раздаче пищи своему 9-летнему сыну, и Иосэф, по свойственным ему ловкости и уму, не замедлил подружиться с мальчиком и в конце концов предложил выучить его писать. Маленький Аху сообщил предложение отцу, на что тот с удовольствием дал свое согласие и, восхищенный скорыми успехами сына, заинтересовался самим учителем.

Первым последствием такого благоволения было то, что Иосэфу отвели более просторное и удобное помещение, снабдив соломенным матрацем и одеялом. Затем явились присылки и от матери Аху: то добрая порция мяса, то медовый пирог, то небольшая амфора вина или пива. Наконец, Гуапур, разболтавшись как-то с Иосэфом о блестящих способностях Аху, которые бесспорно должны были доставить ему со временем завидное положение царского писца, расспросил его о прошлом и о причинах немилости, в которую он впал. Хотя и очень сдержанно, но все же Иосэф дал понять, что он – невинная жертва преступной страсти своей госпожи, которая, лишь только он напомнил ей о долге, оклеветала его перед Потифаром.

Со времени этой задушевной беседы тюремщик частенько заходил на минутку-другую поболтать с ним. Принеся ему однажды кувшин молока от своей жены, Гуапур видимо был чем-то так опечален и озабочен, что Иосэф, заметив расстроенный вид его, осведомился о причине.

– О! – со вздохом ответил Гуапур. – Я видел в эту ночь сон, который наверно что-нибудь да предвещает, а объяснить его мне некому. Двоюродный брат мой, искусный в толковании снов, умер в прошлом году, а пойти к гадателям храма – слишком дорого!

– Так расскажи мне, что ты видел, быть может, и я смогу растолковать твой сон. Кормилица моя славилась во всем племени умением разгадывать сны; от нее отчасти я перенял это искусство.

– Охотно! Вижу я, что сижу у окна своей квартиры, как вдруг в комнату с шумом, махая крыльями, влетела большая черная птица, бросила передо мной белую голубку, которую принесла в клюве, три раза крикнула и скрылась в смежной комнате. Вылетела она обратно, держа в клюве на этот раз другую голубку, только серую и мертвую. Не правда ли, сон предвещает что-то худое? Да, погоди, я позабыл сказать тебе, что, прежде чем улететь, она испустила перед окном 7 жалобных, протяжных криков.

– Сон нехорош, ты прав! – ответил Иосэф, подумав немного. – И вот, что означает он, по-моему: через 7 месяцев жена твоя подарит тебя дочерью, но спустя три дня умрет сама.

Это объяснение вызвало у бедного Гуапура слезы. Несколько дней бродил он, как потерянный, с поникшей головой. Но мало-помалу он успокоился, утешив себя мыслью, что Иосэф, не будучи гадателем по профессии, мог и ошибаться; с другой стороны, Сутех, если принести ему подобающие жертвы, может быть, смилуется и отвратит грозящую ему беду.

События не оправдали, однако, его надежд: неблагодарный бог, приняв жертвы, все же дал умереть жене Гуапура через три дня после того, как она родила ему дочь. Этот случай внушил ему почтительный страх к Иосэфу, а затем и желание, облегчив по возможности его участь, заручиться его расположением. Он не преминул привести свое намерение в исполнение и, воспользовавшись первым удобным случаем, доложил своему непосредственному начальнику, инспектору тюрем, благородному Гармаху, что Иосэф, молодой и здоровый человек примерного поведения, мог бы с успехом быть употреблен для мелких услуг. Гармаху хоть и одобрил предложение, но исполнить его без разрешения владельца раба, Потифара, не осмелился. Гнев Потифара давно прошел; он отдал Иосэфа в полное распоряжение Гармаху, но под условием, чтобы тот никогда не переступал за крепостную ограду и был более употребляем для услуг прочим заключенным. Таким образом, Иосэф покинул свою камеру и свободно расхаживал по всей крепости. Его усердие, скромность, послушание завоевали ему скоро расположение начальников и благодарность заключенных, к которым он относился тепло и участливо.

Просторная зала, помещавшаяся в том крыле царского дворца в Мемфисе, которое выходило в сад и до которого не долетал ни один звук извне, была убрана с утонченной роскошью: стены покрывала живопись и инкрустации – из корналина, ляпис-лазури и эмали; четыре массивных расписных колонны поддерживали потолок; мягкие разноцветные циновки покрывали пол; мебель из кедра и разной золоченой бронзы дополняла богатство и роскошь убранства. В глубине залы, на возвышении, покрытом львиной шкурой, стояло массивное золоченое ложе с пурпуровыми, шитыми золотом подушками. Ложе было смято и в беспорядке, и на нем с закрытыми глазами лежал человек лет тридцати шести. Худощавый, но хорошо сложенный, с резкими чертами лица и горбатым носом, он был живым портретом тех голов сфинксов, открытых в Танисе, которых египтологи, по их характерным чертам и прическе, считают изображениями царей гиксов. В ногах постели стояли неподвижно два жреца с бритыми головами, в длинных полотняных, подобающих их касте одеждах; у ступеней стояло лишь несколько из приближенных к особе фараона, а в глубине залы толпились офицеры, писцы и придворные, – словом, все то, что составляло непременную свиту повелителя Египта, сопровождавшую его с утра до ночи. Внимание всех было устремлено на фараона, хриплое, отрывистое дыхание которого одно нарушало мертвую тишину, царившую в зале.

Уже несколько дней перед тем Апопи находился в состоянии маразма, заставлявшего его избегать людей и не покидать своих покоев; но в эту ночь у него был припадок эпилепсии. Теперь, разбитый судорогами, сводившими его члены – вот уже несколько часов как он лежал неподвижно, с запрокинутой головой, бледным лицом и ввалившимися глазами; только болезненные судороги, сводившие его руки, и нервное подергиванье лица указывали на то, что он страдает невыносимой головной болью, сопровождавшей иногда припадок. Каждый раз, как болезненная дрожь пробегала по телу больного, к нему подходили оба жреца: один из них макал полотенце в чашу, которую держал мальчик, стоя на коленях у изголовья, и смачивал им лицо фараона; другой вливал ему в рот несколько капель лекарства. Тотчас выражение спокойствия и облегчения появлялось на изнуренном лице Апопи и дыхание его становилось ровнее; но ненадолго.

Усталые и измученные бдением, которому, казалось, конца не будет, но которое предписывало занимаемое при дворе положение, придворные тоскливо смотрели на царя, раздумывая, когда же настанет давно ожидаемое улучшение? Вдруг Апопи привстал; большие глаза скользнули по безмолвной, боязливой толпе, и он хриплым голосом позвал:

– Хэка!

Из глубины залы вышел юноша с арфой в руках и, подойдя к царскому ложу, преклонил колени.

– Играй! – сказал фараон, откидываясь на подушки.

Музыкант мягко взял первый аккорд; за ним последовал другой, более твердый и протяжный, – и полилась тихая, мягко-унылая мелодия, то трепетавшая звонко и сильно, то замиравшая в долгих аккордах. Фараон по-прежнему лежал, неподвижно распростертый; мало-помалу нервные подергивания его стали затихать и, наконец, совсем исчезли; дыхание стало ровнее. Он заснул тяжелым, глубоким сном. Вздох облегчения шепотом пробежал по зале, толпа медленно и бесшумно стала расходиться. Сон всегда предвещал конец кризиса и длился долгие часы. Около фараона скоро остались только оба жреца, музыкант, несколько дежурных придворных и стоявшие на страже офицеры.

Полчаса спустя два человека, обойдя, по выходе из залы, все службы и людские, вышли из дворца и, пересекая наискось огромные сады, окружавшие дворец с этой стороны, направлялись к выходу. Настала ночь; проходя по темным аллеям и тихо разговаривая, они не замечали, что от самого выхода из дворца, прячась в гуще деревьев и жадно ловя каждое слово, за ними следил кто-то. Один из собеседников, старик лет 50, был Абтон, обязанность которого при дворе заключалась в наблюдении за всем, что жарилось, варилось, пеклось в пределах дворцовой ограды; другой, красивый молодой человек, был Нектанеба, виночерпий фараона.

– Ужасная жизнь! Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Право, нет времени ни порядочно отдохнуть, ни выспаться. Если не охоты, пиры или оргии, то припадки сумасшествия! – заметил недовольно виночерпий. – Что делать, Нектанеба, да и может ли быть иначе, когда чужестранец правит нашей родиной и одним своим присутствием оскорбляет богов. За то, что «Шасу» пренебрегает святилищами богов, а поклоняется Сету, за то, что он захватил трон страны Кеми в ущерб истинным сынам Ра, бессмертные и карают Апопи странной и неизлечимой болезнью, которая снедает его, – ответил старик.

Виночерпий сжал кулак и, наклонившись к собеседнику, спросил:

– Что нового из Фив?

– Писец Хуха привез важные известия; только не место говорить здесь об этом. Вот завтра, в час, когда взойдет луна, приходи в жилище пастофора Мэны, и ты услышишь такие вещи, от которых возрадуется душа твоя!

Оба замолчали, дойдя до выхода, пожали друг другу руки и направились к ожидавшим их лодкам.

Лишь только обе лодки скрылись в тумане, следовавший за ними человек вышел из-за кустов, скрывавших его до той поры, и, упав на скамью под большой дикой смоковницей, погрузился в глубокие думы. То был здоровый, коренастый юноша; несмотря на египетское одеяние, резкие черты и широкое скуластое лицо выдавали его происхождение. Пэт-Баал, – так его звали, – был гикс и занимал маленькую должность во дворце. Страшно самолюбивый и хитрый, он только и жаждал случая отличиться и с этим намерением выслеживал, подобно охотничьей собаке, всех придворных из египтян, рассчитывая рано или поздно открыть какой-нибудь заговор и, доказав тем свою преданность фараону, выделиться.

– Наконец-то у меня в руках путеводная нить, – пробормотал Пэт-Баал. – Значит, презренный Мэна собирает у себя всех изменников и заговорщиков… заметим! Нет, какова дерзость – называть «Шасу» нашего славного повелителя – жизнь, сила, здоровье! Может быть, негодяи замышляют цареубийство? Ну, мы еще посмотрим! Завтра же иду к царевичу Намураду; расскажу все, что слышал, и в награду выпрошу у фараона место виночерпия, а сестру этого мерзавца Нектанебы, Неферт, – себе в жены. Одним махом унаследовать должность, сестру и хорошенький домик – недурно! – И, насвистывая боевую песнь, он встал и пошел ко дворцу.

Намурад приходился двоюродным братом фараону Апопи, и при дворе на него смотрели, как на наследника престола, хотя он и не носил официально этого титула. У царя было всего две дочери (сыновья умирали в младенчестве), и старшая из них, с выходом замуж за Намурада, должна была передать ему и свои права, которые превосходили, по египетскому закону о престолонаследии, права мужской, но боковой линии. В этом отношении, как и во многом другом, цари гиксов блюли старинные законы страны; делалось это ради жрецов, имевших на народ огромное влияние. Апопи, подобно своим предшественникам, усердно посещал храмы, приносил жертвы богам, а служителям их оказывал почести и осыпал их милостями; но в глубине души он ненавидел жрецов и вообще не доверял непроницаемой, надменной и враждебной к нему касте, грозившей ему вечной опасностью. Шпионы его зорко следили за храмами, стараясь открыть постоянный, тайный, но чувствовавшийся в воздухе заговор, широко раскинувший свои неуловимые ветви и упорно преследовавший цель – ниспровергнуть чужеземное иго и восстановить законных фараонов. Вот почему открытие Пэт-Баала было громадной важности, и он был прав, рассчитывая на щедрую награду.

Царевич Намурад жил в собственном дворце, рядом с царским, и отдыхал на террасе после утомительной ночи, проведенной у своего царственного родственника, когда ему доложили, что писец Пэт-Баал просит милости быть допущенным к нему. Царевич лично знал писца и хотя подивился его просьбе, но все же приказал ввести его: удивление его возросло еще более, когда писец, пав ниц перед ним, стал просить выслушать его без свидетелей.

– Говори, что за тайну ты можешь доверить только моим ушам? – спросил Намурад, облокачиваясь на подушки и выслав невольников с опахалами.

– Это заговор, на след которого я напал; он кажется мне тем более важным, что в нем замешаны двое из придворных: Абтон и виночерпий Нектанеба! – ответил тихо Пет-Баал, лишь только последний раб удалился с террасы. Затем, став на колени перед ложем царевича, он в коротких словах передал весь слышанный им разговор о предполагавшемся сборище у пастофора Мэны и о прибытии гонца из Фив, не забыв упомянуть и об оскорбительном по адресу фараона прозвище «Шасу».

По мере того как он говорил, темная краска гнева заливала лицо царевича; брови его сдвинулись, и в глазах замелькали молнии. Когда писец смолк, царевич долго думал и, наконец, сказал:

– Благодарю тебя, Пэт-Баал, ты верный и бдительный слуга, которого наш славный фараон, – да ниспошлют ему боги славу, жизнь и здоровье – щедро наградит. По поводу же твоего доноса вот что я решил: раньше поднимать шума не стоит. Сегодня вечером я сам отправлюсь в жилище пастофора, и ты пойдешь со мной! Но раньше дай мне таблички: я напишу Потифару, чтобы он был готов сопровождать нас с отрядом стражи. Оцепив дом, мы захватим все собрание изменников, которых надо строго наказать, чтобы раз навсегда отбить у других охоту подражать им.

Написав и запечатав таблички, царевич отдал их писцу и заметил благосклонно:

– Фараону лучше; он уже в силах совершить прогулку в носилках и завтра, не опасаясь взволновать государя, я доложу ему о добыче, которую мы захватим в эту ночь; луч царской милости при этом падет, конечно, и на тебя! Скажи только, чего ты желаешь и какая награда больше всего обрадует твое сердце?

Взволнованный Пэт-Баал в смущении пал ниц.

– Господин мой, выслушай без гнева мое признание. Сердце мое полно Неферт, сестрой Нектанебы: любовь истомила меня, работа из рук валится, душа моя оставила тело и везде следует за девушкой…

– Почему же ты не просишь ее сам в супруги и тем не положишь конец твоим терзаниям? – спросил принц.

– Я не могу. Не отдаст за меня Нектанеба своей сестры; он обручил ее Нехо, сыну Абтона, управителю летнего дворца фараона; тот гораздо богаче меня. Если фараону, – да ниспошлют ему боги бесконечные годы – угодно будет избавить Неферт от наказания, которому она подвергнется как сестра и невеста изменников, и отдать ее мне вместе с должностью виночерпия, – я буду совершенно счастлив, и впредь рука верного и преданного слуги будет наливать вино в чашу нашего славного повелителя!

– Надеюсь, что фараон благосклонно выслушает твои просьбы, а если Неферт станет женой такого усердного слуги, ее можно будет выгородить из преступлений ее близких, – ответил царевич, отпуская писца.

Из заговорщиков никто не подозревал о грозившей им смертельной опасности; каждый спокойно правил свою службу и в час захода солнца большинство направилось по домам. Нектанеба тоже по выходе из дворца пошел к себе; вблизи своего дома он встретил красивого молодого человека и дружески пожал ему руку.

– А, это ты, Нехо. Что привело тебя сегодня в Мемфис – дела или любовь? – спросил, смеясь, виночерпий.

– И то, и другое; я горю, понятно, желанием увидеть Неферт, но еще нужнее мне поговорить с тобою. Меня преследует предчувствие беды, преследуют сны, предвещающие смерть и несчастье, и я дрожу при мысли, как бы эти предчувствия не оправдались на деле, потому что знаю я отца и знаю ненависть его к чужеземцам; сношения с югом опасны, а ты рад пристать к этим интригам. Но я буду просить вас: будьте оба осторожны и не мешайтесь в заговор жрецов! Им можно рисковать многим, что вам будет стоить головы. Еще не настало время действовать, поверь мне; мы еще слишком слабы, народ еще не подготовлен!

– Ну, если бы все были так осторожны, как ты, – время свободы никогда бы не настало, – ответил Нектанеба нетерпеливо. – Впрочем, успокойся, мы ни о чем не думаем, а вот бежит Неферт тебе навстречу; утоли свои подозрения в ее поцелуе.

Присутствие девушки, которая, весело улыбаясь, приветствовала жениха, положило конец разговору. Все трое сели на террасу и заговорили о свадьбе и будущем устройстве молодой четы. Затем Нехо простился, и Нектанеба, проводив его, пошел за одним из приятелей, чтобы вместе с ним отправиться на сходку.

Роскошный загородный дом пастофора Мэны был в расстоянии часа ходьбы от Мемфиса; огромные сады и высокие стены скрывали его от любопытных взоров прохожих. В одной из зал этого дома собралось человек двенадцать; все они принадлежали к высшим классам египетского общества; были здесь и жрецы, и воины, и придворные фараона, в числе которых присутствовали Абтон и Нектанеба. Все они столпились вокруг молодого человека, который что-то с одушевлением рассказывал, иллюстрируя свой рассказ рисунками, которые чертил на папирусе углем. Оратор и был Хуха, писец, прибывший из Фив передать верноподданным египтянам Мемфиса повеление и инструкции их законного фараона Таа I, терпеливо, непоколебимо и энергично подготовлявшего новое освободительное восстание в Египте.

Лица слушателей воодушевились, завязался оживленный спор о лучших средствах привести в исполнение меры, предначертанные фараоном. В то время как Абтон говорил речь, восхваляя до небес заслуги и ум Таа Великого, божественного фараона, не скупясь на выражения ненависти и презрения по адресу «Шасу», в залу вбежал старый невольник, бледный, как полотно, и глухим голосом закричал:

– Господин, солдаты проникли в сад и оцепляют дом!

Воцарилось мертвое молчание; вмиг у всех присутствовавших пронеслось сознание, что они погибли; спасаться было поздно; слышался тяжелый, мерный шаг солдат и бряцание оружия. Хуха один не потерял головы; проскользнув в темный угол, он разорвал там в мелкие клочья письмо, привезенное из Фив, и нарисованный им план; от исполнения этой необходимой меры предосторожности его внимания не отвлекли ни открывшаяся уже дверь, ни вошедшие принц Намурад и Потифар в сопровождении отряда стражи.

– Наконец-то мы накрыли вас с поличным, изменники, бунтовщики! – сказал царевич, окидывая негодующим взором смущенные и растерянные лица заговорщиков. – А ты, Абтон, ты, образец верного слуги, – своими ушами слышал я здесь под окном, как выражался ты о фараоне и твоем благодетеле, возвысившем тебя! Делай свое дело, и смотри, чтобы ни один из них не ускользнул, – прибавил Намурад, обращаясь к Потифару, в сумрачном взоре которого на мгновенье мелькнули гнев и сожаление.

Узнав на следующей день о важном аресте, сделанном накануне его двоюродным братом, Апопи задрожал от гнева. Открытие это явилось еще лишним доказательством того, что постоянный заговор и непобедимая ненависть египтян минировали почву под его ногами, ежечасно угрожая новым ужасным восстанием, подавить которое с таким трудом удалось его деду и предкам. И, несмотря на очевидную опасность такого положения, фараон не мог наказать виновных так, как бы ему хотелось; руководители движения были недосягаемы, а взяться за жрецов, замешанных в подготовляемом из Фив заговоре, было нельзя, не восстановив против себя могущественной касты, влияние которой на народ было безгранично. Так было и на этот раз; обыск в доме пастофора остался без результата и остатки папируса доказали только, что заговорщики успели уничтожить компрометирующие их документы. Следствие затянулось; как всегда, жреческую касту щадили. Пастофор Мэна, которому болезнь помешала присутствовать на собрании, был объявлен невиновным; другой жрец, схваченный в своем доме, умер два дня спустя после своего ареста, чем воспользовались, чтобы не трогать его семьи и вернуть свободу его брату; вся тяжесть фараонова гнева обрушилась на офицеров, из которых трое были обезглавлены в тот же вечер, а другие, в том числе и Абтон с Нектанебой и еще несколько служащих, – были заключены в цитадель. По суровым египетским законам все родные виновных разделяли их участь; сестра Нектанебы и сын Абтона были заключены в тюрьму и, как обвиняемые второстепенной важности, очень скоро приговорены: бедный Нехо – к крепостным работам при возведении укреплений Авариса, а Неферт предстояла не менее печальная участь, от которой ее избавило только заступничество Пэт-Баала.

Царевич Намурад не забыл просьбы писца, бдительности которого они были обязаны открытием заговора; в добрую минуту он повергнул эту просьбу на благоусмотрение Апопи, который приказал освободить молодую девушку, ничего, конечно, не знавшую о заговоре мужчин; но насчет должности виночерпия фараона обещал подумать, когда процесс будет вполне закончен. Однажды утром Неферт вывели из темницы и царский писец объявил ей, что фараон, по бесконечной доброте своей, милует ее и отдает в жены Пэт-Баалу; молодая девушка, страстно любившая своего жениха, чуть не лишилась рассудка. Ничего не оставалось делать, как покориться судьбе. Послушно позволила она отвести себя к родственнице своего будущего мужа и, неделю спустя, увенчанная цветами, но с ненавистью и отчаянием в душе, вошла супругой в дом, ныне принадлежавший Пэт-Баалу и который также некогда приготовлял для нее Нехо.

Около четырех месяцев прошло с того времени, как Абтон и Нектанеба были заключены в государственную тюрьму; судьба их все еще не была решена; мрачно и беспросветно тянулась их жизнь в тесной каморке, куда их неразлучно заключили. Иосэф, продолжавший пользоваться сравнительной свободой внутри крепости, прислуживал заключенным и, по обязанности службы, заходил по нескольку раз в день в комнату разжалованных хлебодара и виночерпия. Будучи семитом, Иосэф гораздо больше симпатизировал гиксам, чем египтянам, которых скорее даже ненавидел со времени наказания, которому подвергся в доме Потифара, и потому в глубине души радовался, что попытка возмущения кончилась так неудачно. О причинах немилости Абтона и Нектанебы он знал от Гуапура, которому в свою очередь сообщил подробности писец-секретарь Гармаху.

Тем не менее Иосэф, насколько мог, выказывал благородным узникам расположение и внимание, потому что на себе испытал, как тяжело менять высокое положение и свободу на тюремное заключение; он приносил им свежей соломы, снабжал всегда чистой водой, а в свободное время и беседовал с ними, для чего обыкновенно оставлял их каморку последней при обходе. Тронутые этими услугами, оба узника охотно разговаривали с молодым евреем, дивились его познаниям и судьбе. Иосэф не скрыл от них своей истории и жаловался на несправедливость, виной которой была преступная страсть жены Потифара. Первый раз со времени своего ареста от души посмеялся Нектанеба над этим семейным скандалом и над бесстыдными похождениями прекрасной Ранофрит, которую все считали идеальной супругой. Этот эпизод и позор гордого Потифара забавляли их и в течение многих дней служили им темой для разговоров.

Однако неизвестность собственной судьбы и неизбежные в тюрьме лишения скоро заставили их забыть этот случай, и приближавшийся день рождения фараона поглотил все их мысли. День рождения государя не только праздновался торжественно молитвами и жертвоприношениями в храмах, общественными увеселениями и милостями, которыми фараон осыпал окружающих лиц, но служил поводом ко всякого рода прошениям о помиловании или смягчении участи преступников, осужденных на смертную казнь. С этой целью жрецы и советники фараона подносили ему меморандум, – если только можно применить это современное слово к древним обычаям, – в котором излагали все события, происшедшие в стране за целый год, а равно и отчет о всех нерешенных судебных делах. Фараон тут же миловал тех, кого считал достойными, или подписывал приговоры другим. Абтон и Нектанеба не сомневались, что так как их процесс приостановлен, то имена их попадут в представляемую петицию и Апопи в этот день решит их судьбу. Не удивительно, что у обоих узников явилось желание, которое гнездится в глубине каждого человеческого сердца – узнать будущее, таившее в своей неизвестности решение вопроса жизни или смерти. Как истые египтяне, они молили божество открыть им во сне грядущее; боги не остались глухи к их мольбе и накануне того дня, в который жрецы и советники должны были представить фараону свой отчет, оба они видели пророческие сны, которые и рассказывает Библия. Но мало видеть сон – надо уметь толковать его; а между тем, ни один прорицатель не имел доступа в государственную темницу, строго охраняемую от всякого сношения с внешним миром.

Когда Иосэф принес утром их порцию, он нашел Абтона и Нектанебу погруженными в мрачное раздумье, о причине которого осведомился. Заключенные так привыкли к обществу молодого еврея, что виночерпий не задумался сообщить, что его угнетает невозможность разгадать знаменательный сон, виденный минувшей ночью; хлебодар сидел, скорчившись в своем углу, прижав голову к стене и не принимая участия в разговоре.

– Так расскажи мне, что ты видел, – сказал Иосэф, – боги уже раз помогли мне разгадать сон Гуапура; может быть, и на сей раз они вдохновят меня.

– Казалось мне, – говорил Нектанеба, – что я вижу перед собой виноградную лозу; а на ней три побега; мало-помалу они выросли и на них появились сначала бутоны, потом цветы и, наконец, спелый виноград; я взял чашу фараона, выжал в нее виноградные кисти и подал царю.

Ни слова не сказав, Иосэф взял каменную чашку узника, наполнил чистой водой и опустил в нее магический камень, который вынул из маленького, висевшего на шее мешочка; затем присел у каменной скамьи и пристально стал смотреть в воду. Взгляд его стал неподвижен, лицо побледнело, и весь он, казалось, превратился в статую; наконец, он встал и, вытирая себе лоб, сказал:

– Твой сон счастливый, три виноградных побега означают, что через три дня фараон тебя помилует и вернет тебе свое расположение и должность.

Молча смотрел на него Нектанеба, веря и не веря своему благополучию.

– Возможно ли? – шептал он.

– Ты сам увидишь, и я молю тебя: не забудь обо мне, когда к тебе вернутся свобода и почет; окажи мне милость, замолви за меня слово перед фараоном, чтобы он освободил меня из темницы, где я томлюсь невинно.

– Не сомневайся, если только твоему невероятному пророчеству суждено исполниться, – сказал, вздохнув, виночерпий. Их разговор вывел Абтона из апатии; луч надежды озарил бледное лицо старика. Быстро поднявшись, он сказал:

– Слушай, Иосэф, я тоже видел сон, очень похожий на сон Нектанебы и, может быть, он тоже мне предвещает освобождение: видишь ли, мне снилось, что на голове несу я три корзины с мукой, а в самой верхней были все припасы для теста, и птицы клевали из нее. – Иосэф нахмурился и с участием взглянул на говорившего.

– Увы, нет! Этот сон предвещает мало хорошего… Но, во всяком случае, через три дня судьба твоя тоже будет решена.

– Скажи же, что меня ожидает; я не ребенок, что ты боишься напугать меня, – резко сказал Абтон.

– Если ты требуешь, изволь, скажу! Через три дня ты будешь обезглавлен и в довершение фараон прикажет тело твое повесить на расклеванье птиц.

Хлебодар вскрикнул и упал без чувств.

Утром, накануне дня рождения Апопи, жрецы и советники представили ему свои отчеты. Мрачный и раздраженный постоянно возрождавшимся против него заговором, фараон был мало расположен к милосердию, но все же внял заступничеству Намурада за виночерпия. Принц, в свою очередь, действовал по просьбе Пэт-Баала, не желавшего, чтобы казнь брата легла позором на жену его и, с другой стороны, питавшего надежду спасеньем Нектанебы овладеть ее сердцем. Фараон помиловал его, приняв во внимание молодость виночерпия и дурное влияние на него хлебодара, и пожаловал в прежнюю должность. Зато весь гнев его обрушился на старого Абтона, оскорбительные слова которого передал ему Намурад, а также и других придворных, схваченных на тайном сборище. Должность же хлебодара была поручена Пэт-Баалу. Воля фараона немедленно была приведена в исполнение, и до захода солнца Абтон и его сообщники были казнены.

Обезумев от радости, возвращался домой Нектанеба, свободный и восстановленный в своих правах, как то и предсказывал ему Иосэф. Но дома его ждала неприятная новость: бледная, со слезами на глазах, сестра его бросилась к нему на шею и объявила, что она жена Пэт-Баала; гнев и горе наполнили сердце Нектанебы, но он смолчал и радушно приветствовал своего зятя. Долгое тюремное заключение и близость смерти послужили ему жестоким уроком.

Ужасный пример в лице Абтона и его сотоварищей смирил самые смелые головы; на время всюду воцарились порядок и тишина; даже жрецы сосредоточенно замкнулись и замолкли, поняв, что время активной борьбы еще далеко и что на сей раз от сурового возмездия их спасло только желание фараона избегнуть открытой вражды со всей их кастой. Что касается Нектанебы, то молодость и легкомыслие взяли свое; наслаждаясь возвращенной свободой, он скоро забыл все пережитые им невзгоды, а с ними вместе и Иосэфа, о котором вначале просто боялся упоминать, а потом, мало-помалу, всякое воспоминание о бедном рабе Потифара исчезло из головы Нектанебы.

Но чего он не забыл – это скандальную историю Ранофрит, о которой не замедлил, под страшным, разумеется, секретом, рассказать всем друзьям, а те, и под тем же секретом, передали ее дальше, так что скоро добрая половина Мемфиса знала историю, которую Потифар и его жена считали давно забытой и погребенной навсегда.

VI

Прошло два года, не принеся с собой ничего выдающегося; казалось, весь Египет наслаждался глубоким миром. Дань с юга могущественному властителю Мемфиса шла исправно; жрецы выказывали ему почтенье и покорность; но обмануть Апопи было трудно. В свою очередь, несмотря на наружно оказываемую жрецам особую милость, фараон платил им взаимной ненавистью и не пропускал случая, чтобы унизить и, по возможности, насолить им.

Припадки странной болезни, подтачивавшей здоровье Апопи, продолжались с прежней силой; после одного из них он впал в глубокое оцепенение и видел не то сон, не то видение, которое произвело на него сильное впечатление. Видел он, что сидит на берегу Нила, на высоком троне, окруженный бесчисленной толпой народа, а перед ним проходит процессия жрецов и жриц, поющих гимны в честь праздника разлития священной реки. Вдруг из воды вышли семь тучных, с полным молока выменем, прекрасных коров и стали пастись на лугу; вслед за ними показались семь других, тощих, костлявых и голодных, бросившихся на первых и пожравших их, отчего сами, однако, нисколько не выиграли в теле, а, напротив, казались еще худее и отвратительнее. Тогда из Нила явился огромный крокодил со звездой на лбу; он распростерся перед троном и человеческим голосом просил фараона дозволить ему сразиться с тощими коровами.

Когда фараон разрешил, крокодил ринулся на них и вступил с ними в бой: сила и смелость его были изумительны. Тут целая туча змей, жаб и других отвратительных животных стала вылезать из болот, окружила крокодила и бросилась на него; он защищался, как только мог, зубами и ударами хвоста. Чем кончилась борьба, Апопи не видел, так как на этом месте он очнулся. Долго он думал, что могло означать подобное видение; когда же опять заснул, то видел второй сон, о семи полных и семи высохших колосьях, о котором рассказывает Библия. Последний сон произвел на него менее сильное впечатление. Приписав все своему болезненному состоянию в ту ночь, он не придал им никакого значения.

Однако он изменил свое мнение, когда две ночи подряд тот же сон повторился в точности. Им овладели суеверный ужас и вполне понятное для человека его времени желание – растолковать себе волю богов. Первой его мыслью было послать за гадателями храма, специально занимавшимися толкованием снов; но недоверие, внушаемое ему жреческой кастой, остановило его. Что если эти люди, которые только и дышали изменой ему, введут его в заблуждение, дав намеренно ложное толкование пророческому видению? Раздумывая, он напал на мысль, вполне удовлетворявшую его злобу против ненавистной касты; мысль, приведя в исполнение которую, он если не получит желанного объяснения, зато глубоко унизит жрецов, развенчает их ученость и пошатнет их влияние на народ, приписывавший им сверхъестественное знание и власть.

Желая придать поражению своих врагов, – если только расчет его окажется верным, – возможно более широкую гласность, Апопи объявил наутро, что видел необычайный сон, воспоминание о котором гнетет его, и приказал собрать мудрецов и гадателей всех храмов Мемфиса в большую тронную залу, куда и вышел, окруженный всем двором. После всех предписанных обычаем церемоний и приветствий старый жрец, известный снотолкователь, попросил фараона от имени всех своих товарищей, здесь собравшихся, соблаговолить рассказать им, что он видел. Апопи облокотился на руку, потерев свой лоб, долго думал и, наконец, сказал:

– Вот в том-то и дело, что подробности того, что я видел, исчезли из моей памяти; помню одно, что сон этот, ниспосланный богами, имел огромное значение и относился к будущему, к судьбе земли Кеми. Вас хочу просить я, уважаемые отцы, мудрецы и гадатели, освежить мою память. Вам, читающим в звездах, вам, которым все открыто в прошлом, настоящем и будущем, нетрудно будет напомнить мне то, что я видел и забыл!

Жрецы испуганно переглянулись и стали совещаться; просили фараона дать им какое-нибудь, хотя неясное, случайно уцелевшее в его памяти указание и, наконец, испросили время для размышления до следующего дня, что им и было разрешено. Но усилия их были тщетны: отгадать то, что видел во сне фараон, они были не в состоянии. Ярость и унижение врагов привели Апопи в восхищение; он приказал вызвать из Таниса, Саиса, Гелиополя и других городов известнейших прорицателей; но все их усилия, все попытки освежить память фараона были так же бесплодны, как и старания их собратьев из Мемфиса. Слух о таком необыкновенном событии облетел все классы общества, возбуждая всюду толки и удивление. В суеверном народе, вполне убежденном в вещем значении снов, известие о том, что те, на которых он привык смотреть как на провозвестников воли богов, оказались несостоятельными, – произвело подавляющее впечатление. В воспаленном воображении вставали тысячи опасностей, вселяя во всех страх перед неразгаданным будущим; негодующие взгляды, угрожающие жесты и глухой ропот сопровождали теперь каждый раз жрецов, когда те направлялись во дворец.

Положение становилось все более и более натянутым и грозным; наконец, жрецы принуждены были заявить свое бессилие разрешить эту загадку. Выслушав их признание, Апопи с насмешкой воскликнул:

– Так вот как, ученые волхвы и иерофанты земли Кеми! Признаться, я был более высокого мнения о вашей прозорливости и вашем могуществе; но вы доказали мне, что так же слепы, как и толпа, которою вы руководите. Теперь, после того как вы отказались сами, я прибегну к последнему средству: по всей стране велю оповестить, что того, кто сумеет отгадать и объяснить мой сон, – будь то последний из нарахитов, – я награжу по-царски и осыплю милостями.

Не удостоив взглядом безмолвных и бледных от ярости жрецов, он поднялся с трона и вышел из залы. Во время ужина, состоявшегося в тот же день, на котором удостоились присутствовать некоторые из сановников, все были мрачны; надо всеми тяготело удручавшее предчувствие чего-то ужасного. Думал об опасности и Нектанеба, служивший фараону; как вдруг, когда он наполнял чашу Апопи, взгляд его случайно упал на сидевшего за столом Потифара, и ему вспомнился Иосэф; он вздрогнул. С лихорадочным нетерпением ждал он отъезда Потифара, и лишь только около фараона остались два его советника, он пал ниц и, получив разрешение говорить, рассказал все происшедшее с ним в темнице и чудесное толкование снов его и Абтона. Апопи выслушал его с интересом и любопытством.

– Хорошо, – сказал он, – я доволен твоим усердием. Если ты сказал правду, и тот еврей разгадает мой сон, я награжу тебя и отныне буду считать тебя загладившим свое преступление, которое ты совершил по наущению изменника и бунтовщика.

Затем он отдал распоряжение, чтобы на следующий день Иосэф предстал пред ним, прибавив, что прием этот будет публичным, в открытой зале, которую тут же указал, и чтобы там были собраны не только жрецы, сановники и весь двор, но чтобы туда было допущено столько народа, сколько могут вместить дворы.

По-прежнему скромный, усердный и услужливый, Иосэф продолжал нести свои обязанности в тюрьме, к полному удовольствию своих начальников; но по временам им овладевало полное отчаяние. После освобождения Нектанебы он еще надеялся, что благодаря покровительству виночерпия ему удастся выйти, наконец, из крепости, пребывание в которой стало ему невыносимо; он даже прибегнул к камню и обманчивое видение показало ему Нектанебу в сопровождении сановника, которого он знал по виду, стоящими перед ним в комнате главного надзирателя тюрьмы, очевидно, с целью объявить ему свободу. Но прошли месяцы, а видение не сбывалось; мало-помалу мужество и надежда стали покидать его.

Совершенно спокойный вошел он в комнату начальника, куда его потребовали; но при виде находившегося там виночерпия и сопровождавшего сановника сердце его сильно забилось; узнав же, что фараон требует его к себе, он пал ниц, по-видимому, чтобы поблагодарить Нектанебу за память об нем, а на самом деле, чтобы скрыть охватившее его волнение.

По их уходе Иосэф попросил своего начальника освободить его от работы, чтобы провести остаток дня и ночь в размышлении и молитве и тем подготовить себя к великому испытанию следующего дня.

– Не обладая ученостью гадателей, чтобы удовлетворить нашего славного фараона, – да сохранят его боги и покроют славой дела его – я могу надеяться только на помощь бессмертных, – прибавил он.

Оставшись один и исполнив все обряды, предписанные Шебной для увеличения силы таинственного камня, он поставил каменную чашу с водой на стол и опустил в нее талисман. Когда вода приняла свойственный ей в таких случаях голубоватый оттенок, он смочил ею лоб и грудь; потом облокотился на руки и стал пристально смотреть на камень, подобно исполинскому сапфиру сиявший на дне чаши.

– О, ты, которого победил я во плоти, победил и как духа, – согласно обещанию твоему, явись служить мне сегодня. Докажи мне на деле твое могущество! – прошептал он.

Прошло довольно много времени; с нахмуренными бровями, с налитыми кровью жилами на лбу, весь в поту, сидел неподвижно Иосэф. Мертвенная бледность покрыла лицо его, широко открытые глаза горели фосфорическим блеском: при слабом свете ночника, поставленного в углу на земле, весь скорчившись, он был ужасен.

Между тем серебристый пар стал выходить из чаши: мало-помалу он рассеялся и отверстие ее превратилось словно в полированный диск, в котором, как в зеркале, медленно, но ясно и отчетливо стали развертываться все сцены сна Апопи. Затем облака – густые на этот раз – застелили собою все; в них неясно, будто подернутое серебристой дымкой, появилось бородатое лицо Шебны и глухой, как бы издалека донесшийся, голос прошептал:

– Далекой стране, над которой ты со временем будешь властвовать, природа готовит редкое по тем местам бедствие: долгие годы изобилия сменятся годами неурожая и голода; услуги, оказанные тобою царю страны по поводу этого события, будут причиной твоего возвышения.

Видение растаяло в воздухе, и Иосэф, глубоко вздохнув, беспомощно прислонился к стене и закрыл глаза. Но минутная слабость прошла: он встал, лицо его пылало.

– Твоя ли тень, Шебна, явилась теперь, чтобы вновь напомнить мне пророческие слова, сказанные когда-то тобою? – прошептал он. – Да, да, все исполняется шаг за шагом; года унижения и рабства прошли! Близок час торжества, час возмездия, когда я поставлю ногу свою на главу тех, которые безжалостно терзали меня.

Чувство полного, гордого удовлетворения охватило его, несколько раз прошелся он по своей тесной каморке. Отметив затем на свитке папируса все подробности виденного им сна и перечтя несколько раз, чтобы хорошенько их запомнить, он завернулся в плащ, лег на соломе и заснул. На заре его разбудил другой надсмотрщик, его товарищ, и повел к начальнику; тот приказал Иосэфу омыться; затем его тщательно выбрили, одели на него простую, но тонкую полотняную тунику и повели в царский дворец, где он должен был ждать назначенного часа.

В это время в обширной зале, указанной Апопи, собралось блестящее общество; огромный двор и окружавшие его колоннады запружало целое море человеческих голов. Собранный народ должен был явиться свидетелем бессилия жрецов, невежество которых вынуждало царя искать помощи и объяснений у бывшего раба. Среди сановников, стоявших вокруг пустого еще трона, был и Потифар. Он уже знал, что перед фараоном должен был предстать не кто другой, как Иосэф, и смутное предчувствие шептало ему, что этот гордый человек, доказавший ему свою силу и обладавший познаниями, неизвестными в Египте, разгадает неразрешимую для жрецов загадку; при мысли, что, ставши свободным и попавши в милость, он будет мстить и опозорит доброе имя его дорогой жены, смуглое лицо Потифара покрылось зеленоватой бледностью и кулаки его сжались от ярости.

Трубные звуки возвестили, наконец, приближение фараона. Апопи взошел на трон. Самодовольным взглядом окинул он длинный ряд стоявших в мрачном безмолвии жрецов, еле сдерживавших кипящую в них злобу. Наконец-то представлялся случай уничтожить могущественную касту, постоянно державшую его под угрозой народного возмущения. В своем минутном увлечении фараон забывал одно, что этим же самым он только разжигал еще больше свирепую ненависть их к себе.

По приказанию фараона был введен Иосэф; бледный и взволнованный, он с достоинством подошел к трону и пал ниц.

– Встань и говори без страха, – сказал Апопи, видимо пораженный его красотой и благородством. – Кто бы ты ни был, но, если сможешь воскресить в моей памяти вещий, ниспосланный богами сон и объяснить его значение; если, словом, твоя наука превзойдет ученость мудрецов, с которыми я доселе совещался, – я осыплю тебя богатством и почестями.

Иосэф встал и поклонился, скрестив на груди руки.

– Великий фараон, податель жизни и милости, раб твой ученостью не обладает. Но Бог моего народа вдохновит меня дать тебе желанный ответ.

Закрыв рукой глаза, он несколько минут молчал; затем ясным и звонким голосом, достигавшим последних рядов толпы, стал рассказывать то, что показало ему в эту ночь волшебное видение.

При первых же его словах Апопи побледнел, привскочил и, наклонившись вперед, с трепетом впился глазами в лицо Иосэфа. Жрецы обменялись удивленными и негодующими взглядами; движение и волнение фараона убедили их, что неизвестный раб разрешил загадку.

– Верно, все верно! Ты описал мой сон, как будто сам его видел. О, велик твой Бог! – воскликнул Апопи. – Но, если он открыл тебе то, что было скрыто от всех мудрецов земли Кеми, он вдохновит тебя и на истолкование моего вещего сна.

– Оба сна твои, о фараон, означают одно и то же. Семь тучных коров и семь полных колосьев сулят семь лет изобилия и урожая; семь коров тощих и семь пустых сухих колосьев – семь лет неурожая и засухи, которые последуют за первыми. В последние семь лет настанет ужасный голод; он поглотит все изобилие предшествовавших лет. Повторение сна доказывает, что Бог открывает тебе свою непреложную волю, исполнение коей не замедлит последовать. Но мудрость твоя, о фараон, отец страны Кеми, предотвратит несчастье! Заблаговременно ты изберешь человека, которого отметишь милостью твоей, как звездой; он озаботится, чтобы в годы изобилия были построены народные житницы, в которые соберут пятую часть всего урожая, дабы весь хлеб был собран и храним под властью фараона до наступления голода. Таким путем народ, хранимый мудростью величайшего из царей своих, будет спасен! А что касается гадов, которые нападали и пытались уничтожить человека, тобою избранного повелевать в Египте, – то это будут завистники, ненавидящие его и чующие в нем врага; всю эту нечисть он победит, поддержанный могучей волей фараона, в руке которого лежат судьбы народов.

Иосэф остановился; вдохновенный сверкающий взор его был устремлен на бледное лицо Апопи, который, с трудом переводя дыхание, молча слушал его в волнении. Во всей зале царило гробовое молчание: в такое подавляющее изумление повергли всех слова Иосэфа! Жрецы, и те были поражены, так как хотя в храмах и существовало предсказание, предвещавшее многолетний необычный голод, но на него жрецы рассчитывали как на средство поднять в свое время восстание против гиксов, выставив народное бедствие как наказание разгневанных богов за то, что народ слишком долго терпел ненавистное иго над священной землей Кеми; а тут вдруг иноземец разгадал будущее, да мало того, – указал и средство предотвратить общее бедствие.

Наконец, Апопи встал; презрительным, глумливым взглядом окинул он толпу, особливо своих врагов-жрецов, которых случай давал ему теперь возможность унизить так, как он никогда и не воображал.

– Велик и славен Бог, тебя вдохновивший, и мудр совет, им данный и твоими устами открывший мне опасность, грозящую моему народу. В годы изобилия, конечно, надо подумать о неурожае и озаботиться, чтобы народу хватило хлеба; ведь бедствие и голод – плохие советники и делают толпу слепой и чересчур податливой на разные безумства. – Он снова пристально взглянул на жрецов и продолжал: – Но где же найду я человека мудрого, искусного и энергичного, который смог бы завершить столь важное и сложное дело? В только что минувшие дни печали не нашлось никого облегчить мою душу от удручавшей ее тоски и освежить изменившую мне память; одному тебе твой Бог открыл мои мысли. Кто же более тебя исполнен божественного духа? Тебя избираю я повелевать в доме моем. Отныне я возвожу тебя в звание Адона всей земли Кеми; после меня ты будешь первым, и все, от первого и до последнего в стране сей, будут тебе повиноваться, как мне самому, дабы ты мог заботиться о благосостоянии моего народа. Да будет с тобою Бог твой, разверзший перед тобою завесу будущего, и да направит он стопы твои. Теперь приблизься.

Иосэф подошел и стал на колени у подножия трона; он был бледен от волнения; трепет счастья и гордости пробежал по всему его телу, когда Апопи снял с своего пальца кольцо и отдал ему; затем расстегнул свое ожерелье и надел ему на шею.

Шепот изумления, подобный отдаленному раскату грома, пробежал по рядам; особенно жрецы не могли прийти в себя от негодования. Этот никому не известный человек – этот раб, отпрыск чужеземной и презираемой расы, – вдруг прихотью «Шасу» вознесен над ними и стал их повелителем. Обида была кровная, мщение утонченное. Потифару так казалось, что перед ним разверзлась пропасть. Как жестоко мог отомстить ему и Ранофрит этот злой и фальшивый человек, облеченный теперь безграничной властью!

Не обращая внимания на то, какие чувства могло возбудить это решение в сердцах его египетских поданных, Апопи удалился во внутренние покои, приказав поместить пока Иосэфа во дворце.

Толпа стала расходиться. Весть о необычайном событии мигом облетала столицу. Улицы и площади были запружены народом и личность нового Адона, бывшего раба Потифара, понятно, служила предметом жарких пересудов взволнованной толпы; а новые известия, поминутно долетавшие из дворца, еще более давали пищи для разговоров и подстрекали любопытство. Так, например, стало известно, что фараон подарил Иосэфу великолепный дворец, расположенный в одном из лучших кварталов Мемфиса, со всеми заключавшимися в нем сокровищами и многочисленным штатом прислуги, и что на следующий день новый Адон на царской колеснице, в предшествовании скороходов, окруженный многочисленной и блестящей свитой, – согласно его новому высокому положению, – будет торжественно перевезен в новый дворец.

Как бы ни были разнообразны чувства толпы, пробужденные в ней возвышением Иосэфа, можно было заранее предсказать, что блестящая церемония, предстоявшая назавтра, вызовет еще большее скопление жадного на зрелища народа.

Но ни на кого возвышение Иосэфа не произвело такого глубокого потрясающего впечатления, как на Потифара; злой, возмущенный, вернулся он из дворца и рассказал жене все, что случилось. Ранофрит чуть не лишилась чувств, узнав, что их бывший раб, который возбудил в ней когда-то преступную, хотя и мимолетную страсть и которого теперь она презирала от всей души, стал князем и правителем Египта. Смутное предчувствие чего-то недоброго сжало ей сердце. Глубоко расстроенная, она ушла в свои покои, а Потифар, как лев в клетке, шагавший по комнате, остался один, стараясь собраться с мыслями.

В течение безоблачного счастья последних лет у Ранофрит родилось два сына, – их радость и надежда, которым она всецело посвятила себя, и материнский страх за их судьбу, навеянный на нее последними событиями, был вполне понятен. Чтобы погубить их всех, в отмщение за тот публичный позор, которому был подвергнут Иосэф по ее же наущению, – он, казалось, был на все способен. Она разразилась рыданиями и горько пожалела теперь о своем неуместном заступничестве перед мужем: будь он изувечен и сослан в отдаленное имение, он не был бы Адоном Египта!

Пережитое в течение дня волнение так сильно подействовало на Потифара, что к вечеру он почувствовал себя нездоровым, и хотя болезнь ничего серьезного не представляла, но он решил, под предлогом ее, избавиться от необходимости присутствовать на завтрашнем представлении новому правителю.

VII

Согласно приказанию Апопи, один из придворных провел Иосэфа в отведенную для него роскошную палату, почтительно осведомившись об обеде, от которого Иосэф отказался, спросив питья, ибо пережитое волнение высушило ему горло. Тот же придворный доложил, что после заката солнца фараон потребует его к себе. Распорядившись приготовить себе одеяние, более соответствующее его положению, Иосэф приказал доложить, когда настанет время одеваться для аудиенции.

Оставшись один, он бросился на ложе и попытался привести в порядок свои мысли. Все пережитое им в течение дня потрясло и опьянило его. Чувство полного удовлетворения, радость видеть исполнившимся чудное предсказание Шебны сперва исключительно овладели его душой; но мысль о предстоящем свидании с фараоном вскоре заслонила собой волновавшие его чувства. Он понимал, что от этого первого свидания, первого впечатления, которое он произведет на своего повелителя, – человека болезненного, капризного и раздражительного, – зависит вся его судьба.

Чтобы удержаться на недосягаемой высоте, которой достиг, – Иосэф должен доказать Апопи, что далеко не простого волхва облек он своим доверием, а что в его лице судьба посылает фараону действительно просвещенного, энергичного и искусного советника, способного прибрать к рукам строптивую касту, вечно грозившую Апопи опасностью.

И в самом деле, Иосэф был гораздо более в курсе политических дел и интриг, чем можно было подозревать. Недаром в продолжение стольких лет все государственные преступники, все заговорщики проходили через его руки; какие откровенные речи, сколько предположений достигало ушей скромного раба-надзирателя, которого никто не остерегался! А тот все замечал, во все вникал и своим тонким, наблюдательным умом составил себе, с одной стороны, весьма близкую к истине картину общего положения дел, а с другой – план мероприятий, необходимых для подавления всякой новой попытки освободительного восстания в Египте. Чтобы сразу завоевать себе доверие фараона, заставить понять, что Адон на высоте своего положения, Иосэф должен был изложить ему все это. В лихорадочном волнении он встал и зашагал взад и вперед по комнате, стараясь угадать, с какой целью призывает его фараон и что он скажет ему.

Апопи сидел, задумавшись, один в своей рабочей палате, облокотившись на стол, заваленный табличками и свитками папирусов. Свет многих ламп с благовонными маслами и факелов в бронзовых подсвечниках ярко освещал бледное лицо и ввалившиеся глаза царя, который, видимо, был болен и утомлен. Когда вошел Иосэф, Апопи испытующим взглядом окинул этого неизвестного ему человека, выдвинутого им из толпы на пост первого советника, и долго смотрел на него. А Иосэф, приветствовав по этикету фараона и облобызав землю, встал по знаку Апопи и остался стоять, уверенно смотря ему в глаза и почтительно ожидая, чтобы тот первый заговорил с ним. Он достиг теперь 30 лет, и его редкая красота достигла своего расцвета; высокая, стройная фигура без ущерба для грации и ловкости вполне возмужала; правильные черты лица были закончены и дышали твердой волей; в больших карих, с зеленоватым оттенком глазах горел огонь высокого ума; богатый костюм, который он свободно носил, как человек, от роду не знавший иного, еще более выгодно оттенял его красоту. Потухший взгляд Апопи заметно оживал, по мере того как он рассматривал Иосэфа.

– Подойди! – произнес он наконец и, указывая на низкий табурет против себя, прибавил: – Садись и прочти мне этот папирус, если ты посвящен в искусство письма! – Он взял наудачу со стола один из папирусов, поднесенных на его благоусмотрение, и протянул Иосэфу.

Тот развернул его и твердым голосом стал читать прошение, в котором, жалуясь на недостаток пастбищ для скота, храм Гелиополя ходатайствовал об отведении ему указываемого тут же участка земли.

– Какой ответ дал бы ты жрецам, если бы разрешение их просьбы зависело всецело от тебя? – спросил фараон с едва уловимой усмешкой, не сводя с него глаз.

– Царь мой и повелитель! После всего того, что благоугодно было тебе совершить сегодня, следовало бы, сдается мне, уважить просьбу храма; но впоследствии разумней будет положить предел алчности ненасытной касты и не дозволять ей богатеть без меры. Власть, которую захватывают жрецы, они употребляют против тебя, мой повелитель и благодетель. Менее чем кому-либо можешь ты доверять им; всеми способами отныне будут они стараться отмстить за кровную обиду, которую ты им нанес, избрав меня, бедного раба, неизвестного гадателя, в Адоны Египта.

– Ты прав; ответ твой доказывает ум и наблюдательность, – ответил Апопи. – Скажи мне, где и как достиг ты такого развития, которое только что доказал, и откуда ты родом?

Иосэф в кратких чертах описал свою жизнь у отца, среди родного племени, приписав матери первое руководство в искусстве гадания; рассказал историю пребывания в доме Потифара и несправедливое обвинение, которое довело его до тюрьмы, давшей ему обширное поле для наблюдений. Тут же перевел разговор на политическую почву и набросал поражающую верностью наблюдений картину общего положения вещей, настроения умов, интриг, окружавших фараона, корень которых был в Фивах, а ветви тянулись через все храмы и достигали дворца.

– Но бог, который охраняет тебя – о фараон! – чье око бдит над сыном величием ума и сердца, – ему подобным в событиях, открытых тебе во сне, дает непобедимое оружие против всех твоих изменников и противников. Неурожай, пользуясь которым жрецы и их союзник Таа – южный «хак» – легко могли возмутить народ, доведенный голодом до отчаяния, поработит тебе весь Египет. Строго буду я следить, чтобы весь избыток хлеба в первые семь лет изобилия был собран в построенные мною житницы; а в областях, тебе не подвластных, я приберу все, что беспечные люди будут спускать по дешевой цене, не думая о будущем. Но пробьет час голода, и все они придут черпать из неистощимых житниц, единственным владетелем которых будешь ты; а мы будем всем продавать, разумеется, за наличные деньги! Когда у них не станет больше ни золота, ни серебра, ни меди, они приведут нам стада и рабов своих, заложат земли и сами пойдут поголовно в кабалу: ведь голод не шутка! И когда, с края и до края земли Кеми, весь обнищавший и истощенный народ будет у ног твоих, охота к возмущениям пройдет сама собой, а Таа, дерзкий «хак», смеющий тянуться святотатственной рукой к твоей короне, будет уничтожен, и это не будет стоить нам ни одной стрелы. Беспомощный, он задохнется в своих областях, где ни одна пядь земли не будет более принадлежать ему; даже союзники его, жрецы, не будут в состоянии прийти на помощь, так как если нам и надо будет освободить их от налогов, которыми мы обложим всех; если даже придется кормить их самих на счет государства, – то я зорко буду следить за тем, чтобы им не перепадало ничего лишнего, а оставались бы они покорными слугами у ног твоих.

Иосэф оживился; горевшие огнем глаза и бледное лицо, дышавшее отвагой и энергией, наэлектризовали самого Апопи. Обширный план, развернутый перед ним этим вчерашним рабом, – план, доказывавший природный политический гений – указывал, что судьба посылает ему неоценимое орудие для борьбы, – человека, на смелость и верность взгляда которого он мог вполне положиться, человека с железной волей, способного уничтожить грозный призрак революции, утвердить спокойствие в государстве и обеспечить ему мирное царствование.

– Ты именно человек, какого мне и надо; и я облеку тебя необходимой властью, чтобы ты до конца мог выполнить твой план, которому я от души сочувствую, – сказал Апопи, положив руку на плечо своего нового фаворита. – Помни, что после фараона ты – первый в Египте; что только от меня ты будешь получать приказания, и что во всякое время дня и ночи ты будешь иметь ко мне доступ.

Взволнованный Иосэф пал ниц; Апопи поднял его, милостиво протянул для поцелуя руку и благосклонно отпустил его.

На следующий день, уже с зарей, густые массы любопытных заполнили все улицы, по которым должна была проходить процессия. По приказу фараона Мемфис разукрасился для встречи нового Адона; повсюду развевались разноцветные ленты; дверь каждого дома, каждая мачта были увиты гирляндами.

Перед дворцом Адона, привлеченная великолепием убранства и приготовлениями к встрече, стояла несметная толпа. Во дворце кипела лихорадочная деятельность; к встрече нового господина рабы под начальством надсмотрщиков выстраивались в строгом порядке по улице и двору; отряд солдат – телохранителей Адона – расставлял посты у входов. В самом дворце в ожидании приказаний Адона касательно завтрашнего приема собралась уже целая армия писцов. Толпа с любопытством разглядывала, судила, рядила и волновалась, сгорая от нетерпения скорее увидеть того, кто вчера еще был рабом, а сегодня стал первым советником фараона.

Наконец, звуки труб и крики «Абрек, Абрек» скороходов, длинными золочеными палками раздвигавших народ, возвестили приближение шествия. Народ упал на колени с радостными криками; взоры всех приковала к себе золотая, богато украшенная колесница, в которой гордо и бесстрастно стоял Адон. Лицо Иосэфа исполнено было гордого удовлетворения, взгляд равнодушно скользил по приветствовавшей его толпе, и трудно было узнать в этом красивом молодом человеке, одетом в тончайшую, плоеную и вышитую золотом тунику с клафтом на голове и золотым посохом в руке, – знак его власти, – бедного тюремного раба, который, подвязав холщовый передник, бегал по камерам, нагруженный амфорами и хлебом, разнося заключенным дневной рацион.

Когда Иосэф прибыл во дворец и сошел с колесницы, то на пороге дома приветствовал его главный управитель, который, стоя на коленях, поднес два золотых кубка с медом и вином. В большой зале Иосэфа встретили писцы. Позвав нескольких из них к себе, он продиктовал приказание, предписывавшее главнейшим сановникам страны представиться ему завтра для доклада по текущим делам государства. В их числе фигурировал также и Потифар.

Выполнив этот первый долг, налагаемый его новым положением, Иосэф отпустил всех и занялся с управляющим подробным осмотром дворца и садов; это приятное развлечение заняло его до вечера и после роскошного ужина он предался отдохновению.

На следующий день, с самого утра, колесницы и носилки первых чинов государства стали прибывать во дворец Адона; в залах и приемных скоро стало тесно, так как сановники допускались в рабочую палату нового правителя по одиночке, а аудиенции были продолжительны.

Вникая во все подробности каждой отрасли администрации, Иосэф ориентировался, приводя в восторг маститых сановников верностью соображения и быстротой, с которой он усваивал сложный механизм государственной машины. Выходя от него, каждый выносил убеждение, что наступила новая эра, что отныне бразды правления находятся в железных руках и что новый Адон, не шутя, так серьезно вникал во внешние и внутренние дела страны. Прием приближался к концу, а Иосэф еще не видал самого интересного для него лица – начальника полицейской стражи и тюрем Мемфиса, – обер-полицеймейстера, как сказали бы мы ныне.

– Есть там еще кто-нибудь? – спросил Иосэф у дежурного писца, докладчика о представлявшихся.

– Никого нет, господин, кроме начальника писцов твоего стола, который ожидает приказаний.

– Впусти его и узнай потом, почему не был сегодня на приеме Потифар; я хочу говорить с ним по поводу беспорядков, замеченных в тюрьмах. – Узнав, что серьезная болезнь препятствует Потифару выходить из дому, Иосэф нахмурился и послал ему формальный приказ явиться к нему, лишь только тот поправится.

Прошло несколько дней. Поглощенный лихорадочной деятельностью, Иосэф на время забыл о Потифаре, как вдруг однажды утром, когда Адон работал один в своем кабинете, ему доложили, что начальник полицейской стражи и тюрем просит позволения предстать пред ним. Сердце Иосэфа сильно забилось; отодвинув папирус, который читал, он откинулся на спинку своего кресла, поглощенный нахлынувшими воспоминаниями. Живо представилась ему обеденная зала, в которую Пта, управитель, привел его и поставил за сидением нового господина, появления которого он ожидал со страхом и трепетом, – господина, который всегда был к нему снисходителен, великодушен и доверчив до того самого злополучного дня, в который Ранофрит, под влиянием страсти, им же самим внушенной, обрушила на него гнев своего мужа и чуть не погубила его. При воспоминании о самом ужасном дне своей жизни Иосэф чуть не потерял сознания; но тотчас же дикая радость сверкнула в его глазах: разве судьба не дала ему поистине чудесное удовлетворение?

В это мгновение завеса поднялась, и высокая, мужественная фигура Потифара показалась на пороге. Он был в парадном одеянии и держал в руке свиток папируса – отчет о состоянии тюрем и корпуса полицейской стражи. Подойдя к Адону, неподвижно сидевшему в кресле, он отвесил ему глубокий поклон, менее низкий, однако, чем другие сановники, и остановился, ожидая, чтобы с ним заговорили. Потифар был бледен; большие темные глаза строго и уверенно смотрели на его бывшего слугу.

Мертвая тишина царила несколько мгновений; своими взглядами они словно пронизывали друг друга; наконец, Иосэф, указав рукой на низкий складной стул по другую сторону стола, сказал с улыбкой:

– Садись, Потифар! Времена, как видишь, меняются, и теперь я оказываю тебе ту честь, которой некогда удостаивал меня ты!

Потифар не тронулся с места.

– Сравнение не правильно! – ответил он глухо. – Честь сидеть в моем присутствии я оказывал своему рабу; ныне же я нахожусь перед человеком, которого я почитаю, как занимающего свой пост по воле фараона. Ты ошибаешься, Адон, если думаешь, что это дает тебе право смотреть на всех свободных египтян как на рабов.

Подойдя к столу, он положил на него свиток, который держал.

– Это подробный отчет о настоящем состоянии тюрем и полицейской стражи; а это, – он вынул второй свиток из-за пояса, – прошение на имя фараона, которое я представляю через твое посредство и в котором прошу сложить с меня ту должность, которую я занимал до сего дня. Расстроенное здоровье не позволяет мне более деятельно служить государству и нести тяжелые обязанности, сопряженные с моим служебным положением; в награду моей долгой и верной службы я прошу разрешения удалиться в частную жизнь. Вот все, что я имею сказать первому сановнику государства, вызвавшему меня.

Яркая краска залила лицо Иосэфа, недобрый огонь мелькнул в глазах его; слегка дрожащей рукой он развернул и пробежал папирус.

– Будь осторожен, Потифар! Ты словно хочешь дать мне понять, что твое достоинство не позволяет служить под начальством человека, которому, однако, могучая рука фараона – да ниспошлют ему боги славу, силу и благоденствие – дала занимаемое им высокое положение. Берегись! Люди знатнее и выше тебя гнули свою спину, переступая этот порог. Но, помня твои заслуги и верность фараону, я готов забыть твое намерение и сохранить к тебе мое благоволение.

Потифар смерил его холодным, смелым взглядом:

– Я почитаю волю фараона! Как подчиненный, явился я дать отчет в моем управлении и испросить мое увольнение у того, кого ему благоугодно было назначить Адоном Египта. Но так как ты меня спрашиваешь, то я и отвечу тебе, чего бы мне это ни стоило. Да, я не могу служить под начальством человека, который был моим слугой; я хочу быть свободен, и право сложить с себя мои обязанности – единственная награда, которую я прошу у фараона за мою долгую службу, и нет у него причины отказать мне в этом.

Иосэф нервно смял папирус, который держал в руках; губы его дрожали; очевидно, самые разнородные мысли боролись в его голове; наконец, он выпрямился:

– Ты прав. С такими чувствами ты не можешь оставаться во главе полиции Мемфиса. И с завтрашнего же дня я назначу тебе преемника. Я тебя более не удерживаю. – Он сделал знак рукой, что отпускает его. Потифар поклонился.

– Благодарю тебя Адон; но позволь мне сказать последнее слово: не сгибай слишком спины, которые вовсе к этому не привыкли; молчание не всегда означает покорность.

Оставшись один, Иосэф вскочил с места и с красным лицом, со сверкавшими гневом глазами прошелся несколько раз по комнате. Вновь желание отмстить Потифару, заставить его дорого заплатить за его дерзость и презрение, охватило его. Но размышление подавило порыв, и осторожность взяла верх. Он был еще в самом начале своей карьеры; его влияние на капризного, изменчивого фараона еще слишком неустойчиво, и было бы рискованно затрагивать человека, верность и честность которого не только не давали ни малейшего повода к обвинению, но завоевали ему уважение и благосклонность Апопи. Сверх того, Потифар был страшно богат и находился в родстве со знатнейшими семьями Египта. В конце концов, лучшее, что оставалось – это ждать: судьба, которая доставила Иосэфу такое славное удовлетворение, даст ему и возможность отмстить за себя; придет время, когда все соображения, говорившие теперь в пользу Потифара, потеряют свою цену.

Проводя рукой по лбу, словно желая отогнать докучные мысли, Иосэф сел снова за стол и углубился в рассмотрение планов и смет, представленных ему несколько дней тому назад особой комиссией, на обязанности которой лежало спешное возведение в разных частях государства, – и главным образом в окрестностях Таниса, – общественных житниц, которые должны были вместить весь избыток хлеба на время голода.

VIII

В эпоху нашего рассказа вторая столица Египта далеко не достигала того великолепия, которое обессмертило ее впоследствии. Не существовало еще воздвигнутых впоследствии фараонами – «завоевателями» и «строителями» XVIII и XIX династий – колоссальных храмов, сотен обелисков и грозной стовратной городской стены, сделавшей Фивы единственным в мире городом. Без сомнения, могущественные и богатые цари первых фиванских династий украшали свою столицу прекрасными и грандиозными сооружениями, дарили храм отца своего, Амон-Ра, несметными сокровищами; но затем настали раздоры, братоубийственные войны и, наконец, великое нашествие пастухов, орды которых, убивая и сметая все на своем пути, подобно выступившему из берегов потоку, наводнили Египет. На целые века Фивы низведены были на роль бедного областного города – резиденцию южного «хака».

Первое великое восстание в Египте при Таа I, получившем царское прозвище Ра-Секенен (воинственное солнце), снова выдвинуло фивских царей; в течение ста с лишком лет постепенно росло их значение, дав, наконец, возможность Таа III, как законному главе, сплотить вокруг себя все южные области.

Недели через три после возвышения Иосэфа, когда солнце близилось к закату, к Фивам быстро приближалась лодка. В лодке сидело четыре гребца и рулевой, а в каюте вели оживленный разговор двое мужчин, по временам то перечитывая, то делая пометки на длинном свитке папируса, лежавшем перед ними. Один из них был старик, лет за 70, худой и сгорбленный; морщинистое лицо его было когда-то замечательно красиво; большие темные и блестящие, как у юноши, глаза выдавали пламенную душу, которую не могли подавить годы. То был Аменсет, жрец храма Пта в Мемфисе, знаменитый в искусстве гадания всякого рода, прозорливому взору которого и звезды неба, и внутренности жертвы открывали свои сокровенные тайны, и его толкование снов всегда бывало непреложным. Поражение, которое только что потерпели перед Апопи он и его собратья, и победа Иосэфа привели старца в отчаянную ярость; он живо чувствовал оскорбление, нанесенное дерзким «Шасу» всей его касте, и одна мысль повиноваться «нечистому» рабу, которого узурпатор назначил Адоном, единственно с целью унизить всех благородных египтян, чуть не стоила ему апоплексического удара. Едва оправившись от этого потрясения, он решил покинуть Мемфис, – проклятый город, где царствовал узурпатор, – и искать убежища в Фивах, у Таа III, единственного в его глазах законного государя Египта.

Переодетый и в сопровождении одного только писца, своего ученика, он ночью оставил Мемфис и теперь, как мы видим, счастливо приближался к цели своего путешествия.

– Ну, вот мы и в Фивах, я теперь могу опять переодеться; помоги мне, Руис, и сбереги папирус; я думаю, он очень пригодится государю! – сказал старик, снимая темный плащ и толстую тунику и облачаясь в длинное жреческое одеяние, вынутое писцом из узла.

Час спустя они стояли уже у входа в храм Амон-Ра, или – вернее – в пределах его стен, тогда уже громадных и опоясывавших различные сооружения, принадлежавшие жилищу великого бога, а один из служителей повел их в дом Верховного жреца. Тот был поражен, увидав перед собой хорошо известного в Фивах старого мемфисского ученого, и принял его с почетом; известие о событиях, вынудивших уважаемого предсказателя покинуть родину, привело его в негодование, и он объявил Аменсету, что желание его видеть Таа III будет исполнено почти немедленно, так как царь в сопровождении царевича Камеса, своего наследника, должен был прибыть в храм для присутствия при религиозной церемонии.

Несмотря на утомление, Аменсет решил также принять участие в торжестве, и едва успел он совершить установленные омовения, как прибыл царь в сопровождении Камеса, хилого и болезненного молодого человека. Что касается Таа III, то это был хотя и пожилой, но еще бодрый человек, бронзовое лицо которого дышало отвагой, энергией и необычайным умом.

По окончании религиозной церемонии Таа, Камес, главные жрецы храма и Аменсет собрались в маленькой зале, смежной со святилищем, и там старый жрец прерывающимся от волнения голосом рассказал историю сна Апопи и возвышения Иосэфа.

– Хитростью гнусного «Шасу» вся наша каста опозорена, все высшие сановники, все благородные египтяне должны отныне склоняться перед этой смрадной свиньей и повиноваться этому вольноотпущеннику, которого проклятый «хак-шасу» в насмешку возвел в Адоны Египта; перенести это я был не в силах, отряс прах с моих сандалий и пришел к тебе! – Потоки слез прервали старца; упав ниц, он воскликнул с рыданиями: – Дай мне пристанище, сын Ра, единый законный царь для каждого египетского сердца; дай умереть мне здесь, вблизи тебя и моих братьев, служителей великого бога.

Все были глубоко растроганы; быстро встав, Таа поднял старца и, облобызав, ласково сказал:

– Добро пожаловать, достопочтенный Аменсет; как возлюбленный отец, живи у царя твоего и мирно посвяти остаток дней твоих служенью божеству. И в храме, и в доме моем все будут тебе рады.

Верховный жрец и прочие сановники поспешили засвидетельствовать вновь прибывшему, что вполне разделяют чувства, высказанные царем. Когда все успокоилось, Таа заметил:

– Известия, привезенные уважаемым Аменсетом, настолько важны, что требуют серьезного обсуждения. Необходимо вопросить богов и умолять возвестить нам: будет ли опасен этот человек, столь неожиданно ставший у власти, а предсказанные бедствия будут ли для нас гибельны, или же, тронутые нашими несчастьями, бессмертные освободят землю Кеми от притеснений и соединят на голове моей обе короны Египта.

– Слова твои, о царь, полны мудрости отца твоего Ра! – отвечал Верховный жрец, посоветовавшись раньше со своими собратьями. – Согласно твоему желанию, мы не медля изберем день, благоприятствующий жертвоприношению и узнанию воли великого бога по внутренностям животных.

Три дня спустя Таа с наследником и небольшой свитой, состоявшей из военачальников и советников, прибыл в храм и отправился на жертвенный двор. Была еще ночь; но последние приготовления шли с лихорадочной поспешностью, так как жертвы должны были быть заколоты с первыми лучами восходящего солнца. Аменсет готовился отправлять богослужение совместно с великим гороскопом храма; свет факелов фантастически освещал белые одежды жрецов и статую бога, перед которой на треножнике горели уголья. С помощью Камеса, державшего таблички, на которых были отмечены все подробности обряда – точное исполнение которого было необходимо, дабы жертва не утратила своей силы – Таа совершил сначала возлияние вина и курение ладаном, а затем исполнил обычные церемонии над жертвами, подлежащими закланию. Лишь только пурпурный свет озарил восток, возвещая появление царственного светила, как жертвоприносители бросились на животных, закололи их и в тот же момент, когда первый луч солнца вспыхнул на небе и заиграл на лезвиях ножей, они вытащили трепещущие внутренности, над которыми тотчас с жадностью нагнулись Аменсет и великий гороскоп.

Воцарилось торжественное молчание, прерываемое только неровным дыханием присутствовавших; взгляды всех были устремлены на обоих гадателей, с нахмуренным видом изучавших таинственные знаки, которыми божество выражало свою волю.

Вдруг Аменсет выпрямился во весь рост и поднял обе руки к небу; бледное от волнения лицо его, казалось, застыло в восторге исступления; взор его, то вспыхивая, то потухая, был устремлен куда-то в пространство, словно созерцая далекое лучезарное видение; раздался его голос, глухой, весь проникнутый странным трепетом:

– Покров, скрывавший до сей поры будущее, рассеивается, и голос бога, говорящий мне через внутренности жертв, звучит в ушах моих подобно грому. Да, терпение бессмертных истощено преступлениями чужеземцев; отчаяние земли Кеми, слезы и мольбы служителей богов достигли их ушей, и оскверняющий трон «нечистый» злодей, смеющийся над чувствами сынов Египта, безжалостно их унижающий, будет свержен тем, кого сам возвысил; и этот раб своей железной рукой подаст сигнал восстания всему Египту. Враг вековой, сраженный и разбитый, загнанный в свое последнее убежище, будет изгнан навсегда; от устьев Нила до его порогов земля Кеми будет свободна. И, преклонясь перед своим законным государем, носителем двойной короны, у алтарей, наполненных жертвами, радостно возблагодарит народ богов своих. Но путь к этому счастью лежит через многие годы борьбы и страданий; голод истребит много народа и угнетатель высосет мозг из костей наших; настанут дни, когда самые мужественные сердца впадут в уныние и мрачное отчаяние; но звучащий ныне голос бога должен и поддержать, и укрепить их. Ты, Таа, великий и победоносный, ты вечно будешь жить в памяти потомства; ты нанесешь врагу первый смертельный удар и принесешь жертву Пта на алтаре его в Мемфисе, но ни тебе, ни твоему наследнику не дано будет полной победы. Возлюбленный богами ребенок, покоящийся во дворце твоем, соединит в своей руке папирус с лотосом и осенит себя двойной короной…

Аменсет вдруг смолк, глаза потухли, он зашатался и упал бы, если бы великий гадатель храма с другим жрецом не поддержали его и не положили осторожно на землю. Таа и Камес с ужасом бросились к вытянувшемуся телу прорицателя.

– Аменсет, уважаемый служитель Пта, вернулся к Озирису! Бог, говоривший через него, навсегда закрыл уста, освященные им, – сказал торжественно Верховный жрец. – Какое еще нужно нам доказательство в правдивости слышанного?

Верховный гадатель объявил, что и его собственные наблюдения вполне сходятся со словами покойного и подтверждают их. Из чувства глубокого уважения к усопшему Таа приказал почтить Аменсета царскими похоронами; затем он сговорился с Верховным жрецом о созыве тайного совета, на котором надо было хорошенько обсудить оставленный покойным документ, содержавший не только рассказ о последних событиях, но также полный драгоценных подробностей отчет о состоянии умов, о расположении войск и укреплениях, только что возведенных гиксами и сделавших Мемфис неприступным.

При входе во дворец Таа был встречен прелестным мальчиком лет двенадцати; он вырвался от старавшегося удержать его наставника-писца и бросился навстречу отцу и Таа.

– Амес! – воскликнул царь и, взяв ребенка на свои сильные руки, прижал к своей груди; затем, обернувшись к следовавшим за ним начальникам и советникам, он указал на мальчика и с гордостью сказал: – Видите, верные слуги мои, ребенка, избранного богами, как сказал наш покойный прорицатель. Ему предназначено обессмертить свое имя и славу отцов своих; на голове его заблестит со временем двойная корона земли Кеми, после того как он прогонит проклятых чужеземцев, попирающих священную землю.

Как один человек, упали на колени эти верные испытанные слуги. Подняв руки к небу, они восторженно вскричали:

– Слава, сила и благоденствие Таа – победоноснейшему, Камесу, – его славному наследнику, и Амесу, – будущему фараону Верхнего и Нижнего Египта!

На тайном совете, несколько дней спустя, было решено немедленно заняться приготовлениями к войне за освобождение, а именно: приступить к постройке многочисленной флотилии, которая облегчила бы перевозку войск и осаду Авариса, грозной морской крепости гиксов, защищенной с суши широкими каналами; кроме того, решили, что храмы должны сделать также известный запас хлеба на время голода, чтобы таким образом воспрепятствовать Иосэфу в закупке излишка урожайных лет. Безусловная вера в предсказание Аменсета поддерживала и наполняла сердца египтян надеждой и рвением.

* * *

В то время как в Фивах приготовлялись к решительной борьбе с ненавистными угнетателями, «проклятыми», «прокаженными», «демонами», – как презрительно величала их народная ненависть, а Таа с союзниками мечтал уже об их изгнании, Иосэф все больше и больше укреплялся в своем положении, совсем забрав в руки слабого Апопи. Энергичные меры Адона, тишина и полнейшая покорность, сменившие наглую дерзость последних лет, пришлись по душе болезненному фараону, для которого постоянные возмущения и вечная тревога были сущим ядом. Зато и осыпал же он милостями Иосэфа; его забавляло теперь, что все те дерзкие головы, осмеливавшиеся восставать против него, – законного потомка царей, в течение 500 лет правивших Египтом, – должны были ныне склониться к ногам человека темного происхождения, возвышенного по его прихоти.

Милость царя возбуждала в Иосэфе чувство гордого самодовольства и делала его все смелее и деспотичнее. Он испросил у Апопи разрешение иметь отряд телохранителей, в состав которого, равно как и в свою свиту, набрал молодых людей из знатнейших семей Египта, что было издевательством в глазах несчастных офицеров, вынужденных, скрепя сердце, сопровождать носилки Адона или дежурить в его приемной; протестовать же открыто – значило рисковать головой. Впрочем, довольно было и таких, которые не мучили себя сомнением, какова была рука, раздававшая милости и почести, а пресмыкались перед властью и льстили Иосэфу до полного забвения всякого человеческого достоинства. Пиры шли за пирами, то у Адона, то среди аристократии Мемфиса; некоторые из них Апопи даже почтил своим присутствием, открыто выражая свое удовольствие по поводу того радушия, с каким Адон был принят его верноподданными. Бесчисленные дары и щедро назначенное ему содержание поощряли роскошь и царское великолепие, которыми окружил себя Иосэф, никогда не забывавший, что после фараона он – первый в Египте.

Единственным из всех сановников Мемфиса, который совершенно скрылся с горизонта и чей некогда гостеприимный дом был наглухо заколочен, – был Потифар. Под предлогом расстроенного здоровья он поселился в своем имении близь Таниса и жил там в полном уединении, издали наблюдая, с душевным прискорбием и презрением, за добровольным унижением своих соотечественников; тем не менее вид его опустевшего и замолкнувшего дома разжигал ненависть Иосэфа, сторожившего только момент, когда бы он, наконец, мог отомстить человеку, осмелившемуся открыто выразить ему свое презрение.

Но ни развлечения, ни тайная злоба не мешали, однако, Адону деятельно заниматься делами правления, и его выдающиеся административные способности признавались даже его врагами.

Прошло более двух лет со времени возвышения Иосэфа, когда он надумал совершить обзор областей и административных центров, дабы лично убедиться, ввиду действительно небывалого урожая, что его предначертания исполнены в точности и поступление зерна в общественные житницы идет правильно. Апопи, который давно убедился в верности взгляда и в усердии своего фаворита, одобрил его план, предписав указом всем городским властям, в том числе и жрецам – оказывать Адону почести, подобающие принцу его дома, и смотреть на Иосэфа как на своего непосредственного представителя.

IX

Изящный, окруженный садом, дворец Верховного жреца Гелиополя помещался в пределах огромных стен, ограждавших храм Солнца и бесчисленные принадлежащие к нему постройки. Однажды под вечер на плоской крыше дома вся семья Потифэры наслаждалась вечерней прохладой. Хозяин дома, опершись на перила, разговаривал со своим сыном Армаисом, красивым юношей, походившим на отца и ростом и чертами лица; большие темно-голубые глаза его напоминали сестру Аснат, – теперь уже очаровательную девушку лет четырнадцати-пятнадцати, тонкую и стройную, как газель.

Сидя у стола со сладостями, Аснат играла с маленькой черной собачкой, которую угощала медовыми пирожками, разговаривая в то же время то с матерью, заметно пополневшей и постаревшей, то с не сводившим с нее глаз и очевидно влюбленным в нее офицером. Последний был наш старый знакомый Гор, бывший соперник Потифара. После свадьбы Ранофрит он перевелся в Гелиополь и стал другом и постоянным гостем в доме Верховного жреца, радушно принимавшего его и, очевидно, благосклонно смотревшего на чувства, которые тот питал к его дочери.

По службе Гор шел отлично, командовал теперь уже отрядом полицейской стражи, и Армаис начинал свою служебную карьеру под его начальством. Потифэра хотел было, чтобы сын пошел по ученой дороге, дабы со временем занять место Верховного жреца; но юноша не питал расположения к науке и строгой жизни духовенства. Неустанная работа, требуемая высшим посвящениям в таинства, была не по нем, и Потифэра, скрепя сердце, должен был удовольствоваться тем, что посвятил сына в малые таинства и воспитал в нем искусного писца. Чтобы наследственный сан не вышел, однако, из его семьи, Верховный жрец готовил к нему своего младшего брата, Рамери, занимавшего должность третьего прорицателя храма и слывшего искусным зодчим.

По-прежнему обожание всей семьи Потифэры, начиная с него самого, сосредоточивалось на Аснат, которую все баловали и старались предупредить малейшее ее желание. Молодая девушка вполне ценила свое привилегированное положение, и сознание своей красоты, богатства и успеха в обществе сделало бы ее тщеславной и капризной, если бы не природная доброта и детская беспечность, смягчавшие эти маленькие недостатки. В свою очередь она обожала свою семью, а друг ее детства Гор по-прежнему нравился ей больше всех других. Видимое поклонение красивого офицера и забавляло ее, и льстило ее женскому самолюбию, так как, помимо блестящей партии, какую представлял собою Гор, страсти, возбужденные его золотистыми волосами у дам Гелиополя, ни для кого не были тайной. Несмотря на добрые отношения обеих сторон решительного слова, однако, не было еще произнесено.

– Смотри, отец, – сказал Армаис, – к нам едет Ракапу.

Обе женщины тоже встали, но Аснат одним прыжком очутилась у перил с восклицанием:

– Правда, его колесница остановилась у наших дверей; как же он взволнован и расстроен чем-то!

– Пожалуй, придется идти вниз принять его там? – спросила Майя.

– Нет, здесь так хорошо; иди ты, Армаис, прими благородного Ракапу и проводи сюда к нам, – ответил Потифэра, подходя к столу и наполняя сирийским вином чашу для своего старого приятеля, коменданта Гелиополя, тяжелые шаги которого уже раздавались по лестнице.

Минуту спустя, со свитком папируса в руке, на террасу вошел старый воин. Выражение едва сдерживаемого, кипевшего внутри гнева удивило всех присутствовавших.

– Что с тобой, Ракапу? Случилось что-нибудь? Ты, может быть, желаешь поговорить со мной наедине? – спросил Потифэра, с беспокойством смотря на красное лицо коменданта Гелиополя.

– Со мной что? Тифон пусть свернет мне шею, лучше чем отведать ту особую честь, преподносимую нам фараоном, в которой и тебе частица приготовлена, – хриплым от волнения голосом ответил Ракапу, падая на сиденье близ Майи, которую он приветствовал рукой.

– Ясно, что известия твои неприятны; но, во всяком случае, выпей, вино освежит тебя, а затем сообщи, что так испортило тебе настроение духа, – с улыбкой сказал Верховный жрец, повернувшись к столу, чтобы взять чашу. Но Аснат предупредила его и, выпорхнув, как бабочка, преподнесла чашу из рук отца Ракапу, лукавой улыбкой вымаливая у него позволение – послушать ужасное известие, если это не государственная тайна.

Хмурое лицо старого служаки прояснилось при виде общей любимицы; он дружески потрепал ее по щеке и, осушив кубок, объявил, что привезенное им известие – не секрет.

– Смотри-ка, Гор, этот бесенок Аснат собирается вскружить голову Ракапу, – прошептал Армаис, смеясь, на ухо своему другу, покуда комендант развертывал папирус и читал указ Апопи, предписывавший оказывать Иосэфу во время его пребывания в Гелиополе, царские почести. Негодование отразилось на лицах присутствующих; Потифэра вспыхнул.

– Что? Ну, разве эта выдумка не выходит за пределы возможного и позволительного? – спросил Ракапу, стукнув кулаком по столу, так что зазвенела вся посуда.

– Это еще не все! К указу приложены таблички с приказанием устроить народное празднество и целый ряд пиров в честь Адона, который прибудет на той неделе. А так как приезд его совпадает с праздником Тафнут, то предписывается: место Апопи в священной процессии оставить этому… – Ракапу энергично сплюнул. – Ну, ты, конечно, получишь свои инструкции! А я все-таки повторяю, что фараон превышает меру нашего долготерпения, требуя, чтобы первейшие лица во всем Египте оказывали царские почести этому нечистому животному…

– Который был рабом в доме моего зятя Потифара, – вставил Потифэра дрожащими губами.

– Ха, ха, ха! – засмеялся Ракапу. – Любимец, достойный своего покровителя! Только нечистый «Шасу» и мог возвести в Адоны это скверное животное. Ну, да от этого не легче; придется эту скотину поместить во дворец и вместо палок встречать с почестями! Тяжелее всего, что нельзя ему выпалить в рожу все то презрение и ненависть, которые он нам внушает…

– А мне так очень интересно взглянуть на него; Нефтида, дочь иерограммата Рамзеса, видела Адона в прошлом году в Мемфисе и говорит, что он прекрасен, как Горус! – заметила Аснат, интересовавшаяся гораздо более предстоящими празднествами в честь Адона, чем вопросом о его происхождении.

– Сравнение с богом бывшего раба тетки не делает чести твоей подруге, – сказал Потифэра, нахмурив брови. – Во всяком случае, ты его не увидишь и не будешь присутствовать на позорных для всех нас торжествах.

– Но как же, отец? Ведь все на них будут? – с неудовольствием сказала Аснат.

– Я думаю, что, напротив, всякая порядочная женщина и девушка будут счастливы, если представится возможность от них избавиться; во всяком случае, ты и твоя мать не осчастливите своим присутствием знаменитого человека, чистившего сандалии твоего дяди! – ответил Потифэра со строгостью, какой никогда не выказывал своему баловню. Видя, что Аснат надула губки, он прибавил: – Вы поедете завтра в имение, и я разрешаю тебе устроить там птичий двор, о котором ты давно мечтала!

Аснат повеселела и обняла отца. Майя спросила Ракапу: будут ли его жена и дочери участвовать в празднествах?

– Жена – да; ей придется присутствовать на пире и принимать. Ну, а дочери, разумеется, нет. Еще придет Адону вдруг блажь в голову выбрать одну из них женой себе – слуга покорный! Этого я вовсе не желаю; а, говорят, он ищет себе в жены самую прекрасную и знатную из дочерей Египта.

– О, кто же захочет брать его в зятья? Понятно – везде откажут! – воскликнул, смеясь, Армаис.

– Да, если можно будет отказать ему, – вздохнул Ракапу. – Гораздо благоразумнее совсем избежать этой чести.

– Тогда позволь Нететис и Хатасу ехать с нами; и им, и мне будет гораздо веселее! – воскликнула Аснат.

Предложение это было всеми одобрено; во избежание всяких подозрений решили, что супруга Верховного жреца с тремя молодыми девушками уедет на следующий же день. Потифэра и Ракапу вслед затем ушли вниз, чтобы обсудить все необходимые приготовления для приема Адона, которого ждали через 12 дней; Армаис побежал отдавать приказания насчет завтрашнего отъезда; Майя ушла распорядиться укладкой вещей, а Гор с Аснат остались одни и сошли в сад.

Занятые своими мыслями, молодые люди молча прошли весь сад и вышли на лужайку, где обыкновенно играли в мяч. Несколько недель пребывания в имении вовсе не улыбались Аснат, не говоря о Горе, которому одна мысль о долгой разлуке с ней была невыносима. Ревность закралась в его сердце при виде, что Аснат молчит. «Она только и думает об этом негодном чужеземце и о празднествах в его честь; ей дела нет до горя, которое причиняет мне разлука с ней!» – подумал он и неожиданно спросил:

– О чем мечтаешь ты, Аснат?

– Ни о чем! – ответила та недовольным тоном. – Наоборот, это ты мечтаешь только о приезде Адона и забыл о моем присутствии; я только не хотела тебя тревожить!

Гор невольно рассмеялся. Взяв за руку свою спутницу, он усадил ее на каменную скамью, спрятанную в тени смоковницы и кустов цветущей акации, и сказал, улыбаясь:

– Правда, я рассеян, прости меня! Но не приезд Адона меня тревожит, а твой отъезд и мысль, что я так долго не увижу голубенькие глазки, которые мне заменяют небо.

Аснат вспыхнула и в смущении потупилась: затем, кокетливо взглянув на него, лукаво промолвила:

– А кто ж тебе мешает приехать к нам любоваться небом? Ты знаешь, что оно к тебе благосклонно. – Гор схватил ее руки и прижал к своим губам.

– Позволишь ли мне, Аснат, истолковать твои слова так, как мне подсказывает сердце? Скажи: могу ли я открыто любить тебя, могу ли просить у твоих родителей тебя в супруги? Но раньше я хочу из твоих собственных уст услышать, что ты меня любишь!

– Ну, а ты как думаешь? – дразня, спросила его Аснат. – Мы с тобой старые друзья, и ты обещал ждать, пока я вырасту, чтобы на мне жениться.

– Так, значит, ты согласна вознаградить меня за верность? – сказал Гор, привлекая ее в свои объятья. – Но предупреждаю, маленькая злючка, что я вовсе не хочу старой дружбы, а требую новой любви, – любви такой же пылкой, как и моя! – Раскрасневшаяся и счастливая Аснат ответила на его поцелуй; тут же порешили они, что немедленно по отъезде Ракапу они объявят Потифэре и Майе о своей взаимной любви и испросят их благословения.

То был счастливый вечер в доме Верховного жреца; с радостью приняли оба они предложение доброго и честного Гора, которого хорошо знали и с полным доверием вручали ему счастье любимой дочери. Армаис просто не помнил себя от радости, что сделается братом своего друга. Было решено, что свадьба отпразднуется, как только уедет Адон и уляжется вся суматоха, поднятая его приездом; а пока Гор получил разрешение посещать свою невесту так часто, как только позволит ему служба.

Настал, наконец, давно ожидаемый день въезда Адона. Погода стояла великолепная; весь город принял праздничный вид; все население, понятно, было на ногах и масса любопытных покрывала не только улицы и крыши домов, но толпы стояли даже на дороге, по которой должен был въезжать Иосэф. Наконец, показались отряды стрелков с цветущими ветвями в руках; за ними, предшествуемая скороходами и окруженная веероносцами, двигалась колесница Адона. Со всех сторон неслись приветствия и крики радости; народ пал ниц. За колесницей Адона следовали колесницы его свиты, советников, писцов и прочих служащих; затем – новые отряды солдат, и, наконец, длинная вереница ослов, нагруженных вещами, заключала шествие.

У ворот города, во главе всех городских властей Ракапу встретил Иосэфа и почтительно засвидетельствовал радость всего Гелиополя – принимать в своих стенах представителя фараона. Кратко и ласково ответил Иосэф на приветствие, сошел с колесницы, сел в богато убранные носилки и, окруженный сановниками, направился к храму Солнца, чтобы принять участие в религиозной церемонии в честь богини Тафнут.

С гигантского пилона, украшенного обелисками, составлявшими вход в святилище, спускались длинные вереницы певцов и певиц храма – каждая группа под управлением особого регента, выбивавшего такт длинной золотой палочкой; тут же главный хормейстер внимательно следил по табличкам за порядком и подробностями церемониала. Мелодичные, мощные звуки священного гимна торжественно звучали в воздухе: священные песни, с редким совершенством исполняемые прекрасными голосами под аккомпанемент арф, производили всегда глубокое, потрясающее впечатление на народ; невольно опускалась голова, преклонялись колени и из глубины сердца вырывалось горячее воззвание к божеству.

За певцами шли жрецы низших степеней; за ними восемь пастофоров несли священную барку богини, покрытую ковром и убранную цветами; затем подвигались высшие сановники храма и во главе их великий математик, впереди которого несли все принадлежности музыки и книги Тота (Гермеса). Затем шел Гороскоп, верховный учитель науки гадания, атрибутами сана которого были часы и пальмовая ветвь; перо, линейку и чернила несли перед священным писцом, верховным учителем символической науки во всех ее формах и искусства священнописания; затем – верховный учитель правосудия с атрибутами своей власти: локтем (мера) и чашей, изображавшими: первый – равенство всех перед законом, а вторая – великое сопричастие жрецов к духовной жизни вселенной путем посвящения в таинства; за ним двигался священный ковчег, заключавший десять книг высшего посвящения, и наконец, Потифэра в полном облачении Верховного жреца, с белой тиарой на голове, блестящим, усыпанным мистическими камнями нагрудником и с эмблемами своего высокого сана – хлебами предложения и золотым кувшином. Верховный жрец, приветствуя Иосэфа, поднес ему цветок лотоса и окропил очистительной водой; затем Адон, сойдя с носилок, присоединился к кортежу.

Когда закончилась религиозная церемония, Иосэф отбыл в приготовленный для него дворец, пригласив к себе всех высших чинов; желая почтить их пиршеством, он позвал их, однако, за час до назначенного времени, чтобы лучше познакомиться и поговорить с ними. На этом пиру мнения относительно Адона разделились: одна часть присутствовавших была невольно обезоружена хотя и сдержанной, но радушной приветливостью этого красавца, который словно был рожден повелевать, умел сказать каждому доброе слово и все, казалось, знал; зато остальные, закоренелые египтяне и жрецы, остались холодны, и сознание своего унижения перед выскочкой-иноземцем пробуждало в их душе чувство ненависти. Но женщины почти единогласно приняли сторону Адона; немало пламенных, восторженных взглядов летело ему навстречу. Ну, разве мог он, – полный благородства и изящества, с таким достоинством носивший свою богатую одежду, когда-либо гнуть спину перед господином или палкой; могла ли разве красивая и выхоленная рука его когда-либо нести грубую работу невольника? Очевидно, все распускаемые про него слухи – клевета и ничего более. Для Иосэфа эти взгляды не остались незамеченными; он видел их уже в Мемфисе и знал прекрасно, что красивейшие, благороднейшие женщины охотно простили бы его происхождение, сочтя за счастье быть избранной им в супруги. Но до сего времени сердце Иосэфа молчало; государственные дела поглощали его всецело. Никто и никогда не мог подозревать, какая бездна честолюбия, надменности, жестокой затаенной обиды скрывалась за его белым и ясным лбом, в бесстрастных, правильных чертах его лица и тлела в глубине его глубоких непроницаемых глаз.

С той же непринужденной любезностью председательствовал Иосэф и на пире. По левую его руку сидел Ракапу, а по правую – Потифэра, видимо расстроенный и взволнованный, несмотря на вежливость и почтительность, выказываемые им Адону, ни одним словом не обмолвившемуся, что видел его когда-то в доме Потифара. Все кипело в душе гордого египтянина; сознание необходимости вежливо отвечать на внимание, которое ему оказывали, и мысль, что он сидит почти как подчиненный рядом с бывшим рабом своей сестры, – которого тогда уже он инстинктивно ненавидел, – была ему невыносима; кровь тяжело ударяла в голову. Кроме того, верховный жрец был крайне утомлен и долгой утренней церемонией; с минуты на минуту ему становилось все больше и больше не по себе; он пытался было овладеть собою, как вдруг голова закружилась, в глазах потемнело, и он без чувств упал со своего сиденья.

Все с шумом повскакали с своих мест; но уже Иосэф и Ракапу успели поддержать Потифэру; затем его поместили на ложе, и один из жрецов привел его в чувство. Иосэф, выражавший живое сочувствие, наклонился над ним и осведомился о его состоянии, а когда верховный жрец выразил желание вернуться к себе домой, он проводил его до самых носилок. Огромная толпа, собравшаяся у выходов дворца, была приятно поражена при виде того, как Адон поддерживал ослабевшего Потифэру и помогал усадить его в носилки; то внимание и участие к почитаемому всем Гелиополем жрецу, которое выказал могущественный человек, на царский въезд которого все любовались еще утром, произвело наилучшее впечатление на толпу, и народ совершенно искренно приветствовал представителя своего фараона. Бесхитростным умам поселян и горожан, сбежавшихся смотреть на торжества, были чужды ненависть и оскорбленное самолюбие высших каст.

Ночью состояние Потифэры ухудшилось: появилась сильная лихорадка, и встревоженный Армаис немедленно послал предупредить о случившемся Майю и Аснат, которые и прибыли в тот же вечер. Прошли сутки, не принеся облегчения; не только вся семья, но и весь храм был в отчаянии. Адон, бывший за городом и занятый все время инспектированием войск, тем не менее посылал узнавать о здоровье Потифэры.

На следующее утро, узнав от Ракапу, что Потифэре сделалось хуже, Иосэф объявил, что сам поедет навестить его, но без всякой помпы, чтобы взбежать шума, могущего обеспокоить больного. В сопровождении Ракапу и Гора, дежурившего при его особе, Иосэф прибыл в жилище Верховного жреца, и Ракапу молча повел его в комнату больного.

В смежной зале царил полумрак; шерстяные занавеси у окон были опущены по приказанию врача. В ту минуту как Гор, шедший впереди на несколько шагов, хотел приподнять завесу, скрывавшую вход в комнату Потифэры, чья-то нетерпеливая рука откинула ее и на пороге явилась Аснат. Она сменила мать у постели отца и торопилась исполнить распоряжение старого жреца, не покидавшего изголовья больного. Молодая девушка была в простой белой полотняной тунике, подхваченной серебряным поясом искусной работы; маленькая с бахромой накидка облегала ее плечи; чудные темные волосы двумя густыми косами спускались ниже колен.

Несмотря на небрежность туалета и бледное утомленное лицо, Аснат была очаровательна. Увидя жениха, она бросилась к нему навстречу:

– Наконец-то ты пришел, Гор! – воскликнула она, протягивая к нему обе руки; но вместо ответа тот стал усиленно делать ей отрицательные знаки головой. Тут только она увидела Ракапу в сопровождении незнакомого молодого человека. Покраснев и сконфузившись, она попятилась, глядя на незнакомца, надменная красота которого поразила ее; она приняла его за какого-нибудь врача или мага, которого привел комендант лечить отца.

При виде красивой молодой девушки, с любопытством смотревшей на него своими прозрачными и голубыми, как небо, очами, глаза Иосэфа вспыхнули.

– Это единственная дочь Верховного жреца, – сказал Ракапу. – А ты, Аснат, – продолжал он, – приветствуй могущественного господина нашего, Адона, и благодари за высокую честь, которую он оказывает твоему отцу и всей семье тем, что переступает порог вашего дома…

Голос старого воина звучал глухо; он говорил с трудом, и слова, медленно и отрывисто вылетавшие из его уст, стоили ему, казалось, невероятного усилия.

Едва заметная улыбка, насмешливая и злорадная, скользнула по губам Иосэфа; он понимал, чего стоила эта речь гордому египтянину. При слове «Адон» выражение разочарования и холодного равнодушия отразилось на подвижном личике Аснат: она, однако, поклонилась и, откинув портьеру, сдержанно сказала:

– Войди, господин; мой отец только что очнулся от забытья.

Иосэф заметил, какое впечатление произвели на молодую девушку слова Ракапу; лихорадочный румянец вспыхнул на секунду на бледном, тонком лице его и взгляд, как молния, сверкнул в ответ на глухое, неприязненное любопытство рассматривавших его глаз девушки; внезапная тоска охватила ее сердце. Как только Иосэф сел в изголовье Потифэры, а комендант стал в ногах постели, Аснат выскользнула вон из комнаты и бросилась к Гору. Пользуясь минутной свободой, он обнял ее от всего сердца, увлек к окну и стал утешать; не обошлось, конечно, и без лестных эпитетов по адресу Адона, проклятый приезд которого был, без сомнения, причиной несчастья с Потифэрой. Они так были заняты беседой, что Гор едва успел отдернуть руку, которой обнимал Аснат, в тот момент, когда Ракапу раздвинул завесу, пропуская Иосэфа; но все же проницательный взор Адона уловил это движение. Недобрый огонь сверкнул в его темных, больших глазах и глубокая морщина сложилась на лбу. Молча, едва ответив наклонением головы на поклон смешавшейся и сконфуженной девушки, он удалился.

Мрачный и рассеянный вернулся он во дворец, ни о чем не расспрашивая Ракапу, и на следующие сутки его уже не было в Гелиополе. Несколько дней спустя Гор и еще два офицера получили приказание немедленно присоединиться к свите Адона для сопровождения его особы во время путешествия. Неожиданная выдумка Иосэфа осталась для всех загадкой; но семье Потифэры внезапный отъезд молодого человека причинил большое горе; Верховный жрец был очень плох, а разлука с женихом в такую тяжелую минуту стоила немало горьких слез бедной Аснат. Здоровая и сильная натура Потифэры одержала, однако, верх; медленно стал он поправляться от своего ужасного потрясения. Но слабость и отсутствие Гора служили препятствием отпраздновать свадьбу Аснат, проклинавшей Адона как виновника своего горя.

А между тем, Иосэф продолжал свой объезд, везде осматривая здания и войска, контролируя отчетность и сурово наказывая малейшее злоупотребление. Главное внимание его было обращено на поступление зерна; кроме того, по его приказанию были посланы агенты для закупки его в южные области, что не представляло особой трудности, так как второй год уже урожай был необычайный. Свое путешествие он закончил Аварисом, укрепления которого, со врожденным талантом инженера, были им подробно осмотрены и изучены. Вслед затем, под руководством испытанных офицеров было приступлено, внутри и вне крепостной ограды, к обширным работам, которые должны были создать из укрепленного лагеря гиксов твердый опорный пункт. Если когда-либо общее восстание, вторжение южных вождей или тяжкое поражение могли заставить гиксов отступить, то здесь они могли оправиться, собраться с новыми силами и опять ринуться на Египет.

На следующий день по своем возвращении в Мемфис Адон представил подробный отчет о результатах своего объезда. Апопи был в восторге, милостиво благодарил за верную службу и спросил: какую бы награду желал он в знак благоволения? Яркая краска залила лицо Иосэфа; в волнении упал он ниц перед фараоном.

– Мой господин и благодетель! Я озарен лучами твоей милости; доброта и доверие твои так высоко поставили меня, что невозможно, казалось бы, желать еще чего-нибудь; но все же всевидящим оком твоим, подобно богу, от которого происходишь, ты прочел в душе моей жажду милости, которую только один ты и можешь оказать мне. Я полюбил девушку и желал бы назвать ее своей; но тысячи препятствий стоят на пути к исполнению моего желания, если ты всемогущей волей своей не разрешишь вопроса в мою пользу.

– Только-то? Встань и будь спокоен, мой верный слуга! Не говорил ли я тебе давно: выбирай красивейшую, благороднейшую из девушек Мемфиса, и я дам ее тебе в жены. Я полагаю, что ни одна из женщин не сочтет возможным противиться моей воле. Скажи мне ее имя, – прибавил Апопи, приветливо глядя на статную, красивую фигуру своего любимца.

– Проездом, в Гелиополе, я видел дочь Верховного жреца Потифэры, и прелесть этой девушки ослепила мне глаза, взволновала и зажгла мое сердце.

– Она красива? – спросил Апопи.

– Как богиня, любовью наполняющая сердца смертных, а голубые глаза ее ясны, как лазурь неба! – ответил Иосэф с дрожью в голосе.

– Ты опасаешься, что Потифэра не отдаст тебе дочери?

– Да, фараон; ты знаешь, как ненавидят меня египтяне; ненавидят и презирают вдвойне, как вольноотпущенника, которого твоя воля поставила выше благороднейших из них. Больше всех ненавидит и презирает меня Верховный жрец Гелиополя, потому что я был слугой в доме его сестры. Безжалостный отказ ждет меня, если не вмешаешься ты, мой повелитель.

– Дочь Потифэры будет твоей женой! Будь спокоен, мой преданный слуга; я приму свои меры, тем более что выбор твой соответствует и моим планам. Я знаю преступную гордость этих жрецов, но им трудненько будет презирать тебя, коль скоро ты станешь зятем одного из них, будешь принадлежать к их касте, а твоя кровь смешается с их кровью и смоет пятно рабства. Иди же с миром и готовь дворец твой к приему молодой хозяйки.

X

Потифэра совершенно оправился; мир и радость снова воцарились в семье; все деятельно готовились к свадьбе Аснат; дело стояло только за Гором, а возвращение его ожидалось с часу на час, ввиду последнего письма, в котором он извещал, что объезд Адона окончен и что на следующий день он думает выехать из Мемфиса.

Но вместо ожидаемого жениха пришел царский указ, которым Потифэра по важному делу немедленно вызывался к Апопи. Фараон поторопился послать гонца на другой же день после разговора с Иосэфом. Кроме того, что брачный план любимца понравился ему, но он отвечал вполне и тайной ненависти его к жрецам, – этим неутомимым врагам его спокойствия. Теперь у него в руках – чудный случай нанести кровную обиду ненавистной касте, вечно готовившей возмущения и презиравшей в нем «нечистого» чужестранца. Заставить одного из них отдать свою дочь вольноотпущеннику, – всем своим нынешним положением обязанному только воле фараона, – и, сверх того, нанести эту обиду под видом милости, было для Апопи полным, неслыханным удовлетворением.

Подивился сперва Потифэра, но потом решил, что царь, вероятно, хочет говорить с ним о возведении какого-нибудь священного памятника; ввиду того, что в указе предписывалось поторопиться, он быстро собрался в дорогу. Новая отсрочка привела Аснат в отчаяние и, в утешение ей, Майя упросила мужа взять их с собой, не только чтобы видеть Гора, но чтобы навестить Ранофрит с мужем, которых они давно не видали и которые собирались тоже по делам в Мемфис.

Потифэра согласился, но под условием, чтобы их сборы не задержали его. Усердие, с которым Аснат помогала матери, позволило семье в назначенный час тронуться в путь. Ранофрит и ее муж встретили родных с радостью и упросили провести с ними все время их короткого пребывания в столице; Потифар, покончив свои дела, торопился вернуться в свое уединение, и Верховный жрец, тоже рассчитывавший уехать как можно скорее, охотно принял приглашение поселиться с семьей в огромном доме бывшего начальника полиции, тем более что его собственный дом был расположен на другом конце города, что представляло известные неудобства. День прошел в разговорах. У Ранофрит с Майей темы болтовни были неиссякаемы; Аснат, по-старому дружившая с Потифаром, была с ним так мила, что совсем обворожила его, уломав даже сыграть с ней и его детьми партию в мяч. Оба мальчугана сияли от восторга, а Потифар, запыхавшись и обливаясь потом, в скором времени признал себя побежденным и объявил, что готов заплатить какой надо выкуп сластями и подарками, лишь бы неугомонные противники избавили его от дальнейшего участия в игре, что и было принято с восторгом и хохотом… Вечером пришел Гор, и Аснат, после долгой разлуки, провела с ним несколько самых веселых и счастливых часов в своей жизни. Все рады были его видеть, и он долго забавлял общество интересным описанием своего путешествия в свите Адона, иллюстрируя рассказ целым рядом эпизодов, доказывавших необычайную энергию, живой, наблюдательный и едкий ум Иосэфа.

Этот разговор напомнил Аснат об Иосэфе. Уйдя к себе, она улеглась в постель и, вместо того чтобы спать, лежала и думала об их мимолетной встрече. Необычайно ясно рисовались в ее воображении слегка бледное лицо Адона, высокая, стройная его фигура и белая, тонкая рука, покоившаяся на золотой резной рукоятке кинжала, заткнутого за пояс. Сама не зная почему, стала она сравнивать его с Гором. Положим, Гор, со своей доброй, беспечной улыбкой, с открытым взором и чудными золотистыми волосами, был в тысячу раз симпатичнее; зато Адон с его правильными чертами был красивее и обаятельнее: чем-то неотразимо властным и мощным веяло от его статной фигуры. А взгляд его – о этот взгляд! – жгучий, чарующий, как молния пронизавший ее и заставивший забиться сердце… Гору и во сне не видать такого взгляда.

Тут молодая девушка расхохоталась. «Я, кажется, сошла с ума: нечистого чужестранца сравниваю с моим честным, благородным Гором! У него наверно дурной глаз, недаром у меня так шибко забилось сердце! И что мне до него за дело?» Приложив ко лбу и губам священный амулет, висевший на шее, она прошептала воззвание к Изиде и заснула глубоким, спокойным сном.

На следующий день Потифэра отправился во дворец за указанием времени, когда можно будет представиться фараону; ему объявили, что Апопи примет его завтра, так как фараон еще не вполне оправился после бывшего дня два тому назад припадка.

Согласно этому указанию, Верховный жрец во всех знаках своего сана, – с солнечным, на золотой цени, диском на шее, – явился в назначенное время и был немедленно допущен в рабочую палату фараона. На возвышении, задрапированном красной тканью, за столом сидел Апопи; тощее осунувшееся лицо его, со ввалившимися и обыкновенно хитрыми глазами, в эту минуту дышало добродушием. Отложив в сторону лежавшие перед ним свертки папируса и таблички, он знаком руки приветствовал павшего ниц Верховного жреца и подтвердил своему придворному, сопровождавшему Потифэру, строго следить за исполнением отданного им перед тем приказания.

Обращаясь затем к Потифэре, он милостиво указал ему на низкое сидение против себя.

– Садись, уважаемый служитель великого бога Гелиополя! Я рад видеть тебя совершенно оправившимся. Мой верный слуга, Адон, известил меня, что тяжкая болезнь едва не стоила тебе жизни.

Верховный жрец благодарил за высокое внимание, и фараон продолжал:

– Я призвал тебя, чтобы поведать о милости моей к тебе и твоей касте; о великой чести и неожиданной радости для всей твоей семьи. Красивейший и мудрейший в Египте, – первый после меня в государстве, – Адон, видел дочь твою Аснат; красота ее взволновала его сердце, и он просил ее у меня в супруги. Я снизошел на его просьбу и настоящее свидание наше имеет целью поставить тебя в известность о моей царской воле. С этой минуты дочь твоя – невеста Иосэфа.

Потифэра вскочил как ужаленный, бледный, с вытаращенными глазами, не веря ушам своим. Он провел рукой по лбу, стараясь совладать с собою. Глухим, неровным от волнения голосом он сказал:

– Шутить угодно тебе, фараон, с твоим слугой! Моя дочь к тому же не свободна: она просватана за благородного Гора, воина твоей свиты, и свадьба должна быть на днях.

Апопи, с тайным удовольствием следивший за тем, какой эффект произведут его слова на гордого жреца, ответил спокойно, отчеканивая каждое слово:

– Это обстоятельство нимало не меняет моей царской воли. Я разрешаю твою дочь от обещания, данного ею Гору, и отдаю ее Иосэфу.

Вся кровь бросилась в голову Потифэре; обычного хладнокровия как не бывало. Багрово-красный, с налившимися кровью глазами, он грозно сделал шаг к фараону.

– Что же это? Ты хочешь против меня употребить насилие! Я не раб и дети мои не продаются; я свободный египтянин. Верховный жрец первого из храмов в государстве! Собственными руками я скорее убью своего ребенка, чем отдам вольноотпущеннику, этому нечистому скоту.

Резкая выходка заставила покраснеть Апопи. Глаза его блеснули. Он встал и грозно положил руку на плечо дрожавшего от гнева Потифэры.

– Приди в себя, безумный старик! – прошептал он взволнованным голосом. – Я наперед знал, что ты не оценишь милости, которую тебе оказывают, и что, ослепленный безумной гордыней своей, примешь ее за оскорбление. Почему я и удалил всех из окружающих комнат, чтобы ни одно нескромное ухо не слыхало, как непочтителен ты к своему фараону, и чтобы иметь возможность сберечь почтенную главу твою. Мы одни! В свою очередь выслушай меня и передай мои слова твоим собратьям… Меня не обманули ваше молчание и покорность: слишком хорошо знаю я вас, непримиримые враги моей расы, моего народа. Знаю я, что гнездо всех восстаний и заговоров кроется за крепкими стенами ваших храмов, что, всецело поглощенные мыслью низвергнуть мой трон, вы поддерживаете преступные сношения с Таа, презренным «хаком», которого считаете единственным законным фараоном Египта. Только ошибаетесь вы, если думаете, что я позволю вам раздавить себя, и если до сего дня я не отдал вас на суд, как изменников и заговорщиков, так только потому, что щадил ваши льняные одежды, которые так чтит народ, уважая в вас представителей своего бога. Но с меня довольно вашего ропота, протестов и глухого сопротивления каждому моему повелению, доказательством чего служит и нынешний твой гнев. Во все времена люди темного происхождения, но выделявшиеся своими достоинствами, женились на дочерях даже царей ваших, и никто не видал в том оскорбления; сыны народа воспитывались наравне с принцами крови и достигали высших почестей. Только потому, что я – ненавистный вам чужеземец, – возвысил Иосэфа, вы его презираете! А еще и потому, чуете вы, что у него хватит силы прибрать вас к рукам; ненависть ваша равна вашему страху. Но если не ты, так другой Верховный жрец должен будет отдать ему свою дочь: так я хочу, – слышишь ли ты, жрец Гелиополя? – я хочу, чтобы тот, кто вас унизит, был бы связан с вашей кастой, чтобы кровь его смешалась с вашей и позорное пятно на его прошлом было бы смыто! Размысли хорошенько, Потифэра! Еще власть и сила в моих руках, а твой отказ я сочту за явное сопротивление моей воле и приму суровые меры. Суди сам: при строгом розыске найдутся ли в ваших храмах документы и доказательства, которые отдали бы в руки палача ваши головы! А потому не лучше ли показать пример покорности и встретить будущего супруга твоей дочери с уважением и благодарностью, как вестника моей царской к вам милости. Твоя покорность сломит предрассудки высших каст и, может статься, послужит основанием новой эры спокойствия в государстве. Такой ценой я готов забыть этот час и сохранить мою благосклонность к храмам и твоей касте. Отвечай: повинуешься ты или нет?

Каждое слово Апопи казалось Потифэре ударом молота по голове. В эту минуту разница их положений сгладилась: эти два человека, с трепетом сдержанного гнева смеривавшие друг друга взглядами, были уже не фараон и подданный, а два ненавидевшие друг друга соперника, два представителя власти – светской и духовной. Каждый мог нанести другому смертельные раны; вопрос был в том, кто окажется сильнее. Потифэра сознавал, какая ужасная ответственность ложилась на него в эту минуту, если из эгоизма он слишком рано вызовет решительную борьбу, особливо теперь, когда силы далеко не равны, и этим уничтожит тайные приготовления, обрушит все воздвигаемое с опасностью жизни здание, которое под обломками своими погребет тысячи голов, – живые звенья той политической цепи, которая, как змея, должна была обвить трон узурпатора, потешавшегося тем, что наносил жрецам одну кровную обиду за другой. Потифэра тяжело дышал; сердце его сжималось, как от прикосновения каленого железа; но рассудок шептал ему, – патриоту и политику, – что в данную минуту надлежит скорее пожертвовать дочерью, чем рисковать всею будущностью Египта.

Апопи внимательно следил за нравственной пыткой, отражавшейся на бледном лице побежденного им Потифэры и, наклонившись к нему, сказал:

– Вижу я, что ты меня понял; если ты не пожалел бы своей головы, то теперь дрожишь за головы твоих сообщников. Ступай же, жрец Гелиополя, и скажи твоей дочери, кто предназначен ей в супруги. Указ мой объявит радостную весть, что Адон и жрецы заключают союз, а в дом твой я пошлю назначенные мной тебе царские дары!

Не отвечая ни слова, без всяких установленных этикетом поклонов, вышел Потифэра, шатаясь, как пьяный, из царских апартаментов и бросился в носилки.

Когда носилки Потифэры внесли во двор дома его зятя, тот стоял на крыльце и собирался выехать: с первого взгляда на бледное, судорожно подергивавшееся и осунувшееся лицо Верховного жреца, недоброе предчувствие сжало сердце его, но, подавив свое волнение со свойственным ему самообладанием, Потифар помог жрецу выйти из носилок и повел его в дом. Приведя в свою комнату, он посадил его и дал испить вина.

– А теперь скажи, Потифэра, что случилось? Обвинен ты, что ли, в оскорблении величества или уличен в измене? – спросил Потифар, сочувственно пожимая оледеневшие руки жреца, который встал и тихо, усталым, глухим голосом, прошептал:

– Такое горе, такая кровная обида обрушилась на нашу семью, что смерть была бы счастьем в сравнении с нею!

– Не говори загадками и не томи. В чем дело? – спросил Потифар, бледнея.

– Дело касается Аснат, нашей Аснат, которой фараон в избытке милости избрал супруга, и этот супруг… вольноотпущенник, которого он вытащил из грязи, чтобы унизить нас! – ответил со злобным смехом Верховный жрец.

– Ты бредишь… Да разве же это возможно? – вскрикнул Потифар, с ужасом отступая от него. Подавив в себе волновавшие его чувства, Верховный жрец передал свою беседу с фараоном и указал те политические причины, которые заставляли безмолвно подчиниться совершенному над ним насилию.

– И завтра вся земля Кеми узнает, что мой ребенок обесчещен. Несчастная Аснат! Как вынесет она разлуку с благородным, честным Гором, и как перенесет союз свой с псом смердящим, который в этом самом доме был презренным рабом! – воскликнул Потифэра, в припадке безумного отчаяния хватаясь за голову и с глухим стоном падая на ложе. Несколько мгновений стояло гробовое молчание; наконец, Верховный жрец встал и, потрясая сжатым кулаком, прошептал сквозь зубы:

– Пробьет же, наконец, час возмездия! Тогда, фараон Апопи, я отплачу тебе за сегодняшнюю милость. А теперь помоги-ка, брат мой, написать несколько слов главным жрецам Мемфиса, чтобы просить безотлагательно прибыть сюда ко мне. Я хочу спросить у них совета – кто знает, может быть, найдется какой-нибудь исход?

Когда было написано и разослано с дюжину табличек, Верховный жрец прибавил: «Будь добр, пришли сюда жену и Ранофрит; их надо предупредить, пусть они подготовят Аснат к несчастью, которое ей грозит в случае, если не окажется никакого исхода».

Трудно описать ужас обеих женщин, когда они узнали о случившемся; Ранофрит лишилась чувств, а Майя, обезумевшая от горя, была уведена к себе Потифаром. Сдав обеих на руки служанок, он поспешно вернулся к Потифэре, который, облокотясь на стол, с блестящими глазами перебирал в голове планы один несбыточнее другого.

– Успокойся, Потифэра, и не борись безумно с неизбежным! Соберись с духом: где твое хладнокровие государственного человека, где осторожность мудреца и ученого?

– Нет, я на опыте познал, что ученый, мудрец и государственный муж исчезают в отце, и куда легче предписывать жертвы, чем самому их приносить! – ответил Потифэра, отирая пот с лица. – И когда я подумаю только об отчаянии моей бедной девочки и о той судьбе, которая ожидает ее с этим негодяем, все мое мужество покидает меня!

В это время Аснат, более всех заинтересованная в перемене, происшедшей в ее судьбе, весело играла в саду с детьми Потифара. Молодая служанка, растерявшись, прибежала сообщить ей, что благородная Ранофрит лежит без чувств, а с благородной Майей творится что-то недоброе: сидит она неподвижно там, где оставил ее господин, ничего не видит и не слышит. Смертельно испуганная молодая девушка бросилась в покой тетки и нашла ее еще в обмороке.

– Мать, что с тобой? – тревожно спрашивала Аснат, стоя на коленах перед Майей, которая с широко открытыми глазами и блуждающим взглядом, как безумная, лежала, вытянувшись на своем ложе. Голос и прикосновение дочери вернули ее к окружающему.

С раздирающим душу криком прижала она Аснат к своей груди и покрыла ее поцелуями; затем, грубо оттолкнув, заметалась по комнате, разрывая одежды, ударяя себя в грудь, клочьями выдирая волосы и колотясь с криками и рыданиями головой об стену. Пришедшая в себя Ранофрит вторила ей; сквозь рыдания, заглушавшие ее слова, молодая девушка только и могла понять:

– Несчастная Аснат, один твой вид раздирает мое сердце.

Окончательно ошеломленная, бледная от ужаса, Аснат воскликнула:

– Да говорите ж, наконец! С отцом несчастье, болен он или попал в немилость?

– Нет, – наконец, сквозь слезы ответила Майя, – отец здоров, о немилости и речи нет, а все же ужасное горе поразило нас, особенно тебя, несчастное дитя мое! – И она опять с жаром прижала ее к груди.

– Умер Гор или разжалован, что ли? – воскликнула вне себя Аснат.

– Нет, с Гором ничего не случилось, но приготовься все-таки с мужеством к тяжелой минуте, которая тебя ожидает.

– Так говорите ж, что случилось, не мучьте меня неведеньем, – сказала Аснат, дрожа.

– Нет, нет! – заголосили обе женщины. – Пусть сам отец откроет тебе истину; он, может быть, найдет еще средство спасти тебя. Станем лучше молить о помощи бессмертных.

Шатаясь, как пьяная, подошла Аснат к алтарю, на котором стояли статуи Пта, Изиды и других божеств, и молча опустилась на колени. О чем должна была она молиться, о чем просить бессмертных, – она не знала; невидимая и неизвестная, тяготевшая над ней опасность наполняла ее ужасом; неподвижно, без слов, смотрела она на богов. Как вдруг ей пришла мысль, что они, всеведущие боги, знают наверно о несчастье, которое готово на нее обрушиться, и могут спасти ее. Горько зарыдав, стала она умолять незримых защитить ее.

Покуда только что описанная сцена разыгрывалась на женской половине, собрались созванные Потифэрой жрецы. В нескольких словах Верховный жрец посвятил их в свой разговор с фараоном, указав на то кровное оскорбление, которое наносилось всей их касте в лице его дочери.

– Я не хотел брать на себя ответственность, рисковать судьбой Египта и нашим мщением, – заключил он. – Но, прежде чем обесчестить мое дитя, отдавая его этому псу нечистому, я хотел посоветоваться с вами, спросить вас: достаточно ли мы сильны, чтобы открыто воспротивиться проклятому «Шасу», или жертва моя необходима? Да или нет?

Известие о новом неслыханном оскорблении, которое наносилось гордой касте, вызвало целую бурю негодования; сумрачно открыли жрецы совещание, но обнаружившаяся вскоре печальная, неопровержимая истина заставила их в безмолвии поникнуть головами. До полной подготовки восстания было еще далеко, звенья заговора слишком непрочны, Таа III далек и чересчур слаб для решительной борьбы. Наконец, Верховный жрец храма Пта встал и, подойдя к Потифэре, крепко пожал его похолодевшую руку.

– Брат и друг мой! Любовь твоя к земле Кеми, твоя преданность законным фараонам указали тебе единственно возможное решение; тебе, как и нам, известно, что час освобождения еще не настал и преждевременное восстание отдаст нас в руки «Шасу», погубит много голов, а дело наше будет окончательно проиграно. Несчастное твое дитя должно быть чистой и невинной жертвой ради спасения отечества! Боги мне свидетели, что я охотно отдал бы взамен одну из дочерей моих, если бы возможно было сберечь тебе твое единственное сокровище. Но помни: час отмщенья близок!

Глухой стон вырвался из груди Потифэры; на минуту он закрыл лицо руками, но, решительно выпрямившись, обернулся к своему зятю, который, стиснув зубы, бледный, стоял тут же, прислонясь к стене.

– Потифар, иди, прошу тебя, и позови Аснат; пускай она из уст уважаемых братьев моих узнает истину и неизбежность жертвы; я чувствую себя не в силах говорить! – Быстро встав, он вышел в соседнюю комнату.

Крики и вопли, доносившиеся с женской половины, заставили Потифара ускорить шаг. Он быстро распахнул завесу и заглянул вовнутрь. То, что он увидал там, заставило его нахмуриться: Майя и Ранофрит, растрепанные, в разорванных одеждах, метались как сумасшедшие, а Аснат, застыв от ужаса, окаменела на коленях у божницы.

– Ну, я считал обеих вас благоразумнее, – сказал он строго. – Вместо того, чтобы поддерживать в ней мужество, вы причитаете над ней, как над покойницей. Клянусь Тифоном, ведь не на смерть же она идет! Что вы тут ей наболтали? Она так напугана.

– Ничего; мы все надеялись на спасенье! – простонала Ранофрит.

Потифар нежно поднял Аснат.

– Пойдем, дорогое дитя, и не пугайся! Во всем, что нам ниспосылают боги, следует искать хорошую сторону.

В соседней комнате он остановился, наполнил чашу свежей водой и поднес ее к дрожащим губам девушки.

– Пей и соберись с силами! – дружески сказал он. – Правда, от тебя потребуют тяжелой жертвы, но, может статься, в сущности она будет не так ужасна, как с виду кажется, и не одна женщина в Египте позавидует твоей судьбе!

Аснат выпила воды и словно успокоилась немного.

– Дядя, скажи мне, чего от меня хотят; я должна узнать истину из твоих уст, а не от чужих жрецов, которые, как я слышала, собрались у отца, – молила она, бросаясь ему на шею.

Потифар с состраданием посмотрел на ее прелестное, бледное, взволнованное личико и, пытливо заглянув в ее прекрасные, мокрые от слез глаза, вопросительно смотревшие на него, спросил:

– Видела ли ты Иосэфа, Адона Египта?

– Да, один раз, когда он был в Гелиополе.

– Находишь ли ты его красивым? – Аснат сильно покраснела.

– Да, он красив, но мне-то что до этого? – нетерпеливо прибавила она.

– Мысль стать его женой очень испугала бы тебя?

Молодая девушка отшатнулась с ужасом; но Потифар не дал ей одуматься и, взяв ее за руку, быстро увлек в комнату отца.

При виде стоявших в молчании жрецов, взоры которых были устремлены на нее, Аснат опять охватило нервное волнение, и она испуганно стала глазами отыскивать отца. Птахотеп, Верховный жрец храма Пта в Мемфисе, подошел и отечески положил руку ей на голову; Аснат, с детства знавшая почтенного старца, любила его и уважала, и его присутствие отчасти вернуло ей силы.

– Нас собрала здесь печальная необходимость, – сказал серьезно Птахотеп. – Теперь я говорю с тобой не как с ребенком, а с женщиной и дочерью знаменитого Потифэры, Верховного служителя бога всей земли Кеми. Фараон Апопи избрал тебя в супруги еврею Иосэфу – Адону, которого он навязал Египту. Для того ли, чтобы оскорбить и унизить нашу касту, он это сделал, или чтобы понудить нас к открытому сопротивлению, которое в данную минуту было бы гибельно для нас – не знаю достоверно. Мы только что обсудили еще раз, что наш и твой отказ от заключения этого союза вызовет со стороны царя жестокие притеснения, и даже может стоить головы твоему отцу и лучшим людям – цвету нашей страны. Поэтому, бедное дитя мое, преклонись перед царской волей; как достойная дочь своего отца, ты должна пожертвовать любимым человеком и личным счастьем ради спокойствия и будущности Египта.

Аснат зашаталась; он поддержал ее.

– Что скажет Гор? – прошептала она с ужасом.

– Гор – египтянин, и великодушие женщины никогда не заставит покраснеть его; он – мужчина и обязан всю жизнь свою посвятить будущему освобождению родной страны и мщению за этот час.

– Где мой отец? Из его уст хочу я выслушать приговор и узнать: по его ли воле должна я принести себя в жертву? – воскликнула Аснат, разразившись рыданиями.

В этот момент в дверях показался Потифэра; он был бледен и расстроен, но голос его был чист и тверд, когда он резко произнес:

– Да, дочь моя, твоя жертва необходима, и по моей воле ты станешь супругой этого человека! Будь же сильна и с достоинством неси то, что ниспослано тебе судьбой.

Безмолвно бросилась Аснат в его объятия, словно ища у него поддержки; но пережитое волнение и напряжение нервов превысили ее силы, и она потеряла сознание. С помощью одного из жрецов Потифэра отнес ее в комнату, оказал необходимую помощь, а затем, строго-настрого запретив своей жене и сестре всякое внешнее выражение горя, которое еще более усилит возбужденное состояние молодой девушки, вернулся опять к своим собратьям. Когда все разошлись, Верховный жрец принялся обсуждать с Потифаром все необходимые приготовления, вызванные случившимся. На первых порах они порешили, что Потифэра с семьей на завтрашний же день переберется в собственный дом, чтобы избавить Потифара от необходимости встречать и принимать Иосэфа, первого посещения которого, по всем вероятиям, можно было ждать дня через три. Адон отбыл из столицы накануне по важному делу и, вероятно, явится только к официальной помолвке, так как вряд ли он заблуждался насчет радости, которую мог вызвать подобный союз. Когда Аснат пришла в себя, полная апатия сменила в ней прежнее возбуждение; как разбитая, лежала она; думать и что-либо соображать она была совершенно неспособна; наконец, утомление взяло свое и она забылась тяжелым лихорадочным сном, который все-таки подкрепил ее силы, и, проснувшись, почувствовала себя несравненно спокойнее. Теперь в ночной тиши, совершенно одна, она без помехи могла обдумать, какой страшный удар обрушился на нее, разбил ее счастье и перевернул всю ее жизнь.

С удивительной ясностью представилось ей лицо Иосэфа. При воспоминании о пламенном взгляде, как молния пронизавшем ее, дрожь пробежала по ее телу; как-то взглянет он на нее теперь, когда они встретятся уже женихом и невестой! Несмотря на все дурное, слышанное ею об Адоне, ей не удавалось возбудить в себе то отвращение и презрение, какое он внушал ее близким; он был красив, могуществен – первый в Египте; по внешности, как и по манерам, он был человеком ее общества. Но воспоминание о Горе и неизвестность ожидавшего ее будущего омрачали все ее мысли. Соединялась она навек с совершенно чуждым ей человеком темного происхождения; это ведь не Гор, которого она знала и любила. Как-то сложится ее семейная жизнь, которую она представляла себе совсем иначе; каков-то в интимной жизни этот человек, виденный ею всего один раз и не сказавший ей покуда ни одного слова любви? Ужас и страх охватили ее, и под их влиянием померкли красота и высокое положение Адона; для нее он превратился в страшное, безобразное чудовище, жестокой рукой уничтожавшее ее счастье и разрушавшее ее надежды. Закрыв лицо, Аснат залилась слезами.

Бледная, грустная, но, по-видимому, спокойная поднялась она на следующее утро. Шум и суматоха переезда ее вовсе не интересовали: одно желание было у нее, это – увидеть Гора, в последний раз пожать его честную руку и оплакать вместе утраченное счастье. Но тот был в отсутствии – Адон снова взял его в свою свиту.

* * *

Едва только семья Верховного жреца устроилась в своем доме, как целая вереница рабов доставила из дворца невесте Адона царские дары. Апопи был щедр: корзины и шкатулки были, действительно, полны чудес ювелирного искусства, драгоценных камней и тканей; но Аснат даже не взглянула на эти сокровища; милость фараона казалась ей злой иронией.

День пролетел как сон. Весь дом был на ногах, спешно готовясь к завтрашнему дню, так как Иосэф прислал таблички, возвещавшие, что на другой день он явится приветствовать свою будущую жену и справить официальную помолвку. Рабы плели гирлянды, расстилали ковры, развешивали флаги; жилище Верховного жреца принимало праздничный вид. Но юная героиня предстоящего торжества оставалась сумрачной и равнодушной; погруженная в печальное раздумье, она ушла в комнату рядом с отцовской, подальше от всякого шума, и все думала о Горе. Вдруг спешные шаги раздались в смежной галерее, и молодой офицер, – бледный, взволнованный, с лихорадочно горящим взором, – показался на пороге.

При виде его Аснат с криком – горе и радость слышались в нем – порывисто бросилась в его объятия; но Гор оттолкнул ее.

– Правда ли то, о чем говорить весь город и что подтверждают приготовления в вашем доме? – сурово спросил он. – Ты изменила данному мне слову, чтобы стать невестой Адона? Это – позор Египта.

– Гор, Гор, как можешь ты упрекать меня в неверности? Да ведь жрецы же и отец мой заставляют меня выходить за Иосэфа, – грустно ответила Аснат, оскорбленная подозрениями жениха. Ответ, казалось, несколько успокоил Гора; привлекая ее к себе и испытующим взором заглядывая в ее глаза, он лихорадочно спросил:

– И ты его не любишь?

– Ты, кажется, с ума сошел, – с негодованием воскликнула она. – Я полюблю вдруг какого-то вольноотпущенника, которого и видела-то всего раз: он во мне возбуждает только ненависть и презрение.

Темная краска залила лицо молодого египтянина; страстно прижав Аснат к своей груди, он покрыл ее поцелуями.

– Ты не любишь его, – сказал он, наконец, вздохнув полной грудью, – так еще ничего не потеряно! Бежим со мной в Фивы; там у меня есть родственник; он приютит нас и я сумею защитить тебя. Мы будем счастливы всему наперекор!

– Безумный! Ради осуществления несбыточной любовной мечты ты хочешь отдать в руки палача все наши головы? – раздался за ними голос Потифара.

Молодые люди обернулись; в дверях стоял Верховный жрец и его зять.

– А я не хочу уступать ее! Она принадлежит мне, она моя невеста, и я имею право не допустить ее до этого ужасного союза! – отрезал вызывающим тоном Гор. Потифар хотел было ответить, но Верховный жрец усталым жестом отстранил его и, подойдя к Гору, положил ему на плечо руку:

– Следуй за мной, сын мой; я должен поговорить с тобой; а ты, Аснат, придешь к нам через четверть часа! – Поддерживаемая Потифаром, старавшимся утешить ее, девушка опустилась в кресло и зарыдала.

Смущенный Гор последовал за жрецом. Перемена, происшедшая в Потифэре в эти два дня, как они не видались, глубоко поразила его. Бледное лицо, осунувшийся вид Верховного жреца, глубокие морщины, сложившиеся на его лбу, указывали, какой страшный удар вынесла его гордая и сильная натура. Настала ночь; мерцающее пламя ламп придавало окружающему еще более мрачный оттенок.

– Дорогой сын мой, более чем когда-либо любимый и близкий моему сердцу, выслушай, рассуди сам и, как мужчина, покорись неизбежному несчастью. Ты разделяешь с нами, полагаю, все унижение и всю боль, терзающую сердце. Но я откровенно скажу тебе, что именно вынуждает нас поступать так! – В кратких чертах, ясно обрисовал перед ним Потифэра политическое положение страны, огромный, задуманный жрецами план освобождения, настоящее положение заговора, и выяснил ту смертельную опасность, которая грозила будущности Египта в том случае, если бы преждевременное восстание, намеренно, может статься, вызванное презренным фараоном или его ставленником-Адоном, предало бы жрецов и всех соучастников заговора, вызвав жестокую кару со стороны «Шасу».

По мере того как говорил Верховный жрец, Гор все ниже и ниже опускал свою голову; он понял все величие дела, в жертву которому приносилась Аснат.

– Теперь, сын мой, ты понимаешь, что действовать иначе я не мог! Подобно тебе, я теряю дорогое мне существо, потому что видеть Аснат женой этого нечистого скота для меня прискорбнее, чем видеть ее мертвой. О тебе я подумал и могу предложить следующее. Остаться здесь, служить под начальством негодяя, похитившего твое счастье, понятно, ты не можешь; жизнь твоя была бы в опасности; возможно, что Иосэф будет ревновать ее к тебе. Я принял уже меры, чтобы дать тебе возможность бежать в Фивы; сегодня ночью, переодетый писцом, ты уедешь отсюда; лодка с сильными и ловкими гребцами ожидает тебя. Из храма в храм будут препровождать тебя, пока ты не достигнешь Фив. Я дам тебе письмо к Верховному жрецу Амон-Ра, и тот представит тебя Таа и всем сановникам. Наш славный и великий фараон, Секенен-Ра – боги да сохранят ему славу, жизнь и здоровье – примет тебя с честью, как преданного слугу; там ты станешь работать над освобождением Египта, над мщением, а может быть, и над твоим счастьем, так как с низвержением фараона пробьет час смерти и для его любимца, а Аснат, сделавшись свободной, станет твоей законной наградой. Еще два слова: в Фивах верховный жрец вручит тебе 12 вавилонских талантов, дабы ты мог жить соответственно своему положению. – Потифэр не дал ему открыть рта. – Ни слова! – решительно добавил он, видя, что Гор собирается протестовать. – Ты мой сын и останешься им, и неотъемлемо мое право – заботиться о твоей будущности! Теперь я позову Аснат, чтобы ты простился с нею.

При первом взгляде на бледное, расстроенное лицо своего прежнего жениха, девушка поняла, что всякая надежда потеряна; несмотря на теплоту проникавшего в окно ароматного воздуха, Аснат дрожала и маленькой похолодевшей ручкой цеплялась за человека, которого она должна была навсегда потерять.

– Я вижу, что ты отказался от меня, – прошептала она.

Слезы, которых Гор и не пытался скрыть, градом хлынули из его глаз.

– Да, я еду, но без тебя! Отныне я буду жить только для мести. А ты, Аснат, меня не забудешь? – Ярость и отчаяние виднелись в его глазах и звучали в голосе; схватив ее вдруг за руку, он повлек ее в нишу, где стояла статуэтка Тума (бога Гелиополя), освещенная лампадой с душистым маслом.

– Тяжелее всего для меня – уехать, не омочив моего топора в крови негодяя, похищающего мое счастье, – отрывисто сказал он, наклоняясь к Аснат. – Клянись же мне, по крайней мере, что любишь только меня!

– Клянусь, что люблю тебя, Гор! Убей меня, если это может тебя утешить, – в отчаянии прошептала она.

– Тогда клянись, что никогда не полюбишь его; что никогда уста твои не скажут ему: «люблю тебя», как ты сейчас сказала это мне; клянись нашей любовью, нашим общим спасением! Дай унести с собой в изгнанье утешение, что никогда не услышит негодяй этих упоительных слов, и да обрушится на тебя гнев богов, если ты забудешь свою клятву.

В смущении молчала Аснат; Верховный жрец, внимательно следивший за всем происходившим, вмешался в разговор.

– Как ты можешь думать, чтобы Аснат когда-либо забыла эту минуту, в которую теряет тебя, забыла печаль своей семьи и унижение своей касты? – гордо, отчеканивая каждое слово, возразил Потифэра. – Она жертвует своим телом, но сохраняет свою душу и не забудет никогда, что она – дочь Потифэры, первого из жрецов Египта, – связана с рабом, с врагом ее народа, с нечистым чужеземцем! Но если когда-либо, – тут голос Потифэры зазвучал как отдаленные раскаты грома, – она, забыв позор пережитого нами горя, обменяется клятвами любви со злейшим врагом нашим, – я отвергну ее как дочь и вместе со всей нашей кастой – предам проклятию.

– Итак, клянешься ли ты мне в вечной верности, или боишься, что этот красивый, властный человек все-таки овладеет твоим сердцем? – спросил Гор, и глаза его блеснули. Аснат хотела ответить, но дрожащие губы отказывались повиноваться ей; верный инстинкт ее чистого сердца шептал, что клятва, которою они, ослепленные ненавистью, ревностью и унижением, хотели связать ее, требуя, чтобы она ненавидела и презирала человека, которому ее тем не менее отдавали, – была противоестественна. Как видение, мелькнуло перед ней красивое, умное лицо Иосэфа и его чарующий взгляд.

– Но я должна принадлежать ему, – слабым, едва слышным голосом прошептала она. – А если он будет добр ко мне, могу ли я всю жизнь его ненавидеть? – Лицо Верховного жреца побагровело.

– Добр к тебе, несчастная? Да разве можно ждать пощады от голодного шакала? – перебил он свою дочь. – Забыла ты, что воля фараона распоряжается тобой как невольницей и свадьба эта – мрачнее любых похорон – несмываемым пятном покроет нашу касту?

– Не трать напрасно слов, отец. Словно ты не видишь, что зеленые глаза Иосэфа завладели ее сердцем; а ты, Аснат, не клянись, когда не уверена в себе! Да и может ли супруга Адона помнить о каком-то изгнаннике?

Такая горечь и отчаяние слышались в словах Гора, такой ненавистью горел его взгляд, что Аснат все забыла и, видя, что он собирается уходить, бросилась за ним с криками:

– Гор, Гор, не покидай меня со злобой и недостойным подозрением в душе! Никогда не стану я любить Иосэфа, как люблю тебя, и не боюсь поклясться тебе в верности до гроба.

Решительно подошла она к статуе бога и, поспешно совершив возлияние вина и куренье ладаном, твердым голосом дала затем клятву, что будет любить Гора до его смерти и никогда не скажет Адону слова любви.

Опьяненный радостью, Гор сжал ее в своих объятиях. Потифэра благословил ее и стал на колени перед божницей.

– Благодарю тебя, Бог всемогущий, – с умилением сказал он, – что ниспослал мне дочь, в минуту горя выказавшую величие и мужество своей души!

Прощание было непродолжительно; обменялись последним поцелуем, и Гор вышел, завернувшись в свой плащ. Разбитая душевно и телесно, Аснат едва дотащилась до своей комнаты.

Верховный жрец остался наедине с своим зятем, который во время всей предшествовавшей сцены не проронил ни слова. Воцарилось долгое молчание. Наконец, Потифар, ходивший взад и вперед, остановился.

– Я понимаю и разделяю твои чувства! – серьезно сказал он Верховному жрецу. – Ты – жертва неслыханного насилия, но все же ненависть ослепляет тебя и делает несправедливо жестоким к бедной Аснат, на которую жертва ляжет всею своей тяжестью. Подумай: ведь мы будем терпеть этого человека только как родственника; она же должна сносить его как мужа. А вы на всю жизнь осудили несчастную на фальшивое положение; отняли всякую возможность сколько-нибудь скрасить ее тяжелую жизнь и – кто знает? – тем самым, может быть, подвергли ее мщению этого злопамятного человека!

Верховный жрец встал; дикий фанатизм, как молния, сверкнул в его глазах.

– Лучше пусть она умрет, чем будет счастлива в объятиях «нечистого», – прошептал он, схватывая за руку Потифара. – Понимаешь ли ты, что с той минуты, как Аснат полюбит его, она станет его союзницей, врагом наших интересов, орудием в руках нашего преследователя, и выдаст наши тайны. Нет, я должен был разверзнуть пропасть между ею и этим красивым и опасным человеком. О, сердце женское изменчиво!

XI

Трудно описать настроение Аснат, когда после ухода Гора она вернулась в свою комнату и, выслав даже верную кормилицу, не раздеваясь, бросилась на ложе.

На душе у нее было тяжело: будущность рисовалась ей безысходной и черной бездной, впереди – ни луча света! Тоскливо мысль ее переходила от любимого и навсегда утраченного жениха к будущему мужу, которого она только что поклялась ненавидеть; чем больше думала она, тем более росла ее тоска. Вволю наплакавшись, разбитая нравственно и физически, она заснула, наконец, тяжелым лихорадочным сном. Слишком потрясена и возбуждена была Аснат, чтобы найти покой, и странный, тяжелый сон еще больше расстроил ее. Приснилось ей, что Гор с Иосэфом с ожесточением рылись в ее груди, вырвали затем ее сердце и яростно заспорили. Она же в это время, терзаемая страшной болью, летела в мрачную пропасть, в которой затем признала Аменти – царство мертвых. С трудом боролась она со всеми преградами, описанными в книге мертвых, которые должна преодолеть душа раньше, чем проникнуть во дворец Озириса. Как-то вдруг она очутилась перед верховным судией с его 42 советниками, а Тот стал взвешивать ее дела на весах вечного правосудия. Напрасно бог искал ее сердца, чтобы положить его на другую чашу весов; оно осталось на земле. Тогда Озирис, строго взглянув на нее, спросил:

– Зачем же ты пришла сюда без сердца; зачем позволила двоим терзать его, словно не знаешь, что оно должно принадлежать только тому, кого божество предназначило тебе? Вернись же на землю, отдай сердце твое тому, кого любила, и из его рук возьми и принеси сюда, чтобы взвесить его. Иначе, – страждущая тень, ложь воплощенная, – блуждать тебе без отдыха меж небом и Аменти, ища свое утраченное сердце!

Обливаясь потом, Аснат проснулась и трепетной рукой боязливо схватилась за сердце. На своем месте был он, этот маленький орган, заключавший в себе все порывы к небу и все страдания ада – целый мир, в котором бушуют свои бури и встают грозные волны…

Задумчивая и убитая поднялась наутро Аснат, села к окну и задумалась. В несколько часов нравственной борьбы, которую она вынесла, она созрела и из беспечного, веселого ребенка стала женщиной. Даже наружно в ней изменилось многое: ее личико утратило свою свежесть, светлые глазки подернулись грустью, и некогда веселая, лукавая улыбка сменилась горькой и жесткой усмешкой.

Перемена в дочери встревожила и привела в отчаяние Майю; но бедной женщине некогда было и погоревать: зоркий глаз хозяйки и ее распоряжения нужны были повсюду, так что когда Ранофрит, отказавшаяся присутствовать на приеме жениха, пришла помочь, Майя упросила ее побыть с Аснат и наблюсти за ее туалетом. На Ранофрит убитый вид молодой девушки произвел также глубокое впечатление и усилил ее гнев и затаенную злобу против Иосэфа.

Аснат совершенно равнодушно отдалась в руки одевавших ее служанок, решительно отказалась надеть какой-либо из уборов, присланных фараоном и женихом, и приказала подать себе их семейные драгоценности. Одевшись, она выслала всех служанок и снова погрузилась в свою молчаливую задумчивость. Ранофрит добросовестно произвела осмотр содержимому корзин и коробок, доставленных утром от Адона, которых Аснат не удостоила даже взгляда.

– Вот уж никогда я не думала, что жалкий раб, стонавший на весь дом, когда его наказывали, станет со временем членом нашей семьи и будет в состоянии по-царски одарить свою невесту! – злобно насмехаясь, сказала она сквозь зубы, бросаясь в кресло.

Пораженная этой выходкой, Аснат потребовала объяснения, и Ранофрит, увлеченная воспоминаниями, не заставляя себя просить, передала в подробностях об уничижении и позорном наказании, которому был подвергнут бывший управитель ее мужа до отвода в тюрьму. Испуганная смертельной бледностью молодой девушки и нервной дрожью, охватившей ее, Ранофрит живо поняла, что наделала она своей болтовней, и сконфуженно замолчала. А между тем, рассказ тетки был пощечиной для гордой Аснат; гнусные подробности, переданные Ранофрит, в один миг лишили Иосэфа того ореола, который в ее глазах, несмотря на все, придавали ему красота и высокое положение. Теперь только одно сознавала она: что этот презренный раб, которого хорошо помнили все слуги Потифара, своими руками наказывавшие его, через какой-нибудь час коснется обручальным поцелуем; тяжесть этого унижения подавляла ее, а образ Гора приобретал в ее глазах все большее и большее обаяние.

Приход Майи, – подобно дочери, бледной и расстроенной, явившейся, чтоб вести Аснат к отцу, – прервал мучительные мысли молодой девушки; она решительно встала и, обменявшись безмолвным поцелуем с матерью, пошла за ней в большую залу, где ждал их Потифэра, окруженный своей официальной свитой, состоявшей из его личного писца и нескольких жрецов Гелиополя, всегда сопровождавших его во всех отлучках из города Солнца.

Смуглое лицо Верховного жреца, хотя бледное и осунувшееся, носило обычный отпечаток строгого спокойствия. Подойдя к дочери, он крепко пожал ее руку и удержал в своей, словно желая придать ей мужества; и действительно вид отца благотворно подействовал на потрясенную Аснат: она гордо подняла свою красиво убранную цветами головку и стала рядом с матерью. Доносившиеся все яснее и яснее крики возвестили приближение Адона, и Потифэра пошел встречать своего будущего зятя.

Иосэф тоже провел беспокойную ночь. Выбором его руководила политика столько же, сколько и сердце; чтобы утвердить свое значение в глазах народа и уничтожить предрассудки, отделявшие его от высших каст, союз этот был ему необходим. В Египте, где права и благородство происхождения исходили от женщины, зять Потифэры становился равным всем благородным, а сын его уже по праву будет принадлежать к высшей в стране касте. То обстоятельство, что он вступил в семью, в которой прежде служил рабом, было для него лишь счастливой случайностью; мысль, что он, как равный, как господин, вступает в тот дом, в котором некогда испытал самое жестокое в своей жизни унижение, и что гордый Потифар, отказавшийся служить под его начальством, принужден теперь лобызать его как родственника, – доставляла ему величайшее наслаждение.

Но мало-помалу все мысли его сосредоточились на одной Аснат: как-то примет его она, – сердце которой наверно постарались отравить презрением и отвращением к нему? Затем образ Гора встал перед ним и жгучая ревность сжала его сердце; но он попытался стряхнуть это чувство: да разве он сам некрасив, – гораздо красивее и могущественнее незначительного офицера. Аснат забудет Гора; она слишком молода и невинна, чтобы разделять предрассудки семьи; рабом она его не помнит, а, напротив, узнала уже окруженным почетом, властью, равным себе и, разумеется, полюбит его. Да, она, без сомнения, должна будет полюбить его, как он того хочет; и мало-помалу мысли более веселые пришли ему в голову. Теперь он весь отдался мечтам о счастье назвать своей очаровательную девушку, покорившую его одним взглядом своих голубых глаз, так что одно воспоминание о ней заставляло биться его сердце как никогда.

Одевшись со всей роскошью, подобающей его положению, Иосэф сел в золоченые и украшенные цветами носилки и в сопровождении многочисленной блестящей свиты и веероносцев отбыл из дворца. Народ, собравшийся на его пути, разразился громом приветственных криков, восхищенный его красотой и богатством кортежа. Когда носилки остановились перед домом Потифэры, Иосэф соскочил на землю, сбросил свой белый плащ на руки одного из сопровождавших его офицеров и взбежал на крыльцо, на одной из ступеней которого, окруженный свитой, молча и горделиво ожидал его Потифэра. Он поклонился Верховному жрецу и, протягивая руку, сказал:

– Приветствую тебя, благородный Потифэра, и благословляю богов, дозволивших мне снова увидать тебя в добром здоровье; их благость вырвала тебя из рук смертельной опасности!

Первосвященник вложил кончики пальцев в протянутую руку.

– Воля бессмертных разумна, – глухим голосом сказал он. – Человек лишь в своем ослеплении не разумеет их милосердия, выпрашивая себе жизнь, от которой с ужасом отказался бы, если б мог предвидеть, что готовит ему судьба. Теперь, – он возвысил голос, – позволь и мне приветствовать тебя под моей кровлей, Адон Египта! Да благословят боги твое прибытие в мой дом в ту минуту, когда ты готов похитить его радость, лучшее украшение, – дочь мою Аснат.

– Без страха доверь ее мне, славный и почтенный отец! Дочь твоя будет счастлива, любима и почитаема в доме своего супруга. Как Ра, которому ты служишь, она наполнит сияньем своей красоты мой пустой дворец, ожидающий свою хозяйку; теперь позволь мне как сыну облобызать тебя!

С бесстрастностью каменного сфинкса Потифэра позволил себя обнять; затем, взяв за руку Иосэфа, повел его к жене и дочери. Аснат опустила перед ним глаза, но ее бледность и убитый вид были достаточно красноречивы. Гнев, как молния, блеснул в глазах Иосэфа; он взял руку молодой девушки и, сняв с своей руки великолепное кольцо, надел ей на палец. Аснат, по-прежнему молчаливая и сумрачная, не сопротивлялась и не поднимала глаз; привет Майи был также холоден. Потифэра положил конец неловкому положению, пригласив всех перейти в смежную залу, где было подано угощение и где выпили за здоровье обрученных. Завязался общий разговор.

После ужина, переговорив сначала со своим будущим тестем о времени и подробностях свадьбы, которую и назначили через две недели, Иосэф подошел к Аснат, в течение всего пира едва омочившей губы в вино, и пригласил ее пройтись по саду. Молодая девушка, не говоря ни слова, последовала за ним; молча сошли они по ступеням террасы и углубились в тенистую аллею. Дойдя до каменной скамьи, он остановился и, прислонясь к смоковнице, сказал спокойно:

– Не сядешь ли, Аснат? Потом взгляни хоть раз, – ты еще ни разу на меня не посмотрела!

Открытая вражда блеснула в глубине насупившихся лазурных глаз навстречу пытливому взору, который вперил в них Иосэф.

– Я хотел остаться наедине с тобой, чтобы объясниться и постараться понять друг друга, – сказал Иосэф, и легкий вздох вырвался из его груди. – На всю жизнь мы соединяемся; мы, которые почти совсем не знаем друг друга, а все же я без слов могу прочесть на твоем лице, в твоих глазах, всю ненависть и все презрение, которые ты чувствуешь ко мне как к чужестранцу. Чувства твоей семьи и твоей касты для меня не тайна, а ты находишься под их влиянием: ты ненавидишь и презираешь, не отдавая себе даже отчета, заслуживает ли этих чувств тот, к кому они относятся.

– Заслуживает ли? – с презрением повторила Аснат. – Ты спрашиваешь: заслуживает ли этих чувств тот человек, который отнял у девушки любимого ею жениха, который, злоупотребляя властью, данной ему по прихоти судьбы, навязывается семье, не желающей принять его в свое лоно, и издевается над ее горем и бессилием?.. Хорошо, так я скажу тебе, – и яркая краска залила лицо Аснат, а вызов сверкнул в ее глазах, – что твое поведение гадко, что я тебя ненавижу, и что воля фараона может отдать меня в жены тебе, но никогда не может заставить любить тебя!

Все чувства, волновавшие душу Иосэфа, отразились в его больших карих глазах, упорно устремленных на подвижное и взволнованное личико его собеседницы. Оба замолчали; наконец, Иосэф проговорил:

– Я знаю, что ты переживаешь тяжелые минуты; но ты слишком молода, чтобы постичь все причины, заставившие меня, помимо моей любви, искать твоей руки, а твоего отца – дать на это свое согласие; я знаю и то, что тебя восстановили против меня. Но со временем ты успокоишься и будешь судить обо мне более беспристрастно. Тогда по воле твоего собственного сердца, а не по воле фараона, ты полюбишь меня. Да и почему бы тебе не полюбить меня? Я не хуже Гора, и ты забудешь его, а скромный офицер никогда не доставил бы тебе того почета, которым ты будешь окружена как моя супруга.

Аснат подняла голову, и насмешка зазвучала в ее голосе.

– Я предпочитаю быть лучше женой простого, но благородного по рождению воина, чем супругой Адона, темными путями достигшего власти и имеющего сверстников среди рабов, которые еще помнят, как позорно наказывали его за проступки.

Смертельно побледнев, Иосэф отшатнулся; но затем, быстро нагнувшись к ней, схватил ее руку и, испытующим взглядом впиваясь в ее глаза, прошептал, задыхаясь:

– Кто сказал тебе это? Кто отравил ядовитым словом твою душу?

Властный сверкающий взгляд зеленоватых глаз его парализовал Аснат; она молчала, не пытаясь даже освободить свою до боли сжатую им руку. Она сознавала, что неосторожно, жестоко оскорбила гордость этого человека, во власти которого было и отмстить за оскорбление.

Когда Иосэф настойчиво повторил:

– Кто рассказал тебе это? – Она спросила в свою очередь:

– А разве это ложь? Если все то, что мне передавали – неправда, скажи мне это.

Иосэф выпустил ее руку и прислонился опять к смоковнице, стараясь подавить бушевавшую в его душе бурю. После нескольких мгновений томительного молчания он произнес дрожащим голосом:

– Нет, это правда, и Ранофрит, а никто другой, рассказала тебе об этом; но одно обстоятельство она, без сомнения, утаила от тебя: это то, что она преследовала меня своей преступной страстью, и когда я отверг ее, она обвинила меня в изнасиловании. Обманутый этой клеветой, Потифар велел наказать меня; но в эту минуту я не жалею более, что палка надсмотрщика побывала на мне, так как это нисколько не помешает мне, гордая Аснат, взять тебя в жены. Берегись презирать первого после Апопи человека в Египте, не злоупотребляй слабостью женщины и властью своей красоты! Ты отвергла доброе согласие между нами и ответила оскорблением на сердечное слово примирения; ты пожалеешь со временем об этом и, может статься, будешь вымаливать ту самую любовь, которую сегодня презираешь!

Он повернулся к ней спиной и медленными шагами пошел к террасе. Все кипело и дрожало в нем. Неосторожные слова Аснат, внушенные наивной детской злобой, поразили в самое сердце этого надменного человека, обнажив перед ним ту пропасть, которая отделяла дочь именитого жреца Гелиополя от вольноотпущенника, прихотью фараона вырванного из унизительного положения. К оскорбленному самолюбию примешивалось и чувство жгучей ревности: Гор был бесконечно ниже его по общественному положению, но благородством своего происхождения он был ровня Аснат. При мысли о счастливом сопернике презрение, брошенное ему в лицо женщиной, которую в эту минуту он любил еще горячее, было вдвойне горько.

Гнев его всею тяжестью обрушился на враждебные ему высшие касты.

– Как бы велики, как бы благородны вы ни были, я раздавлю вас, как червяков! – прошептал он, сжимая кулаки. Но, заметив на террасе белые одежды жрецов и офицеров своей свиты, он поборол волновавшие его мятежные чувства и как ни в чем не бывало, спокойно и любезно, подошел к Потифэре, который удивленно стал искать глазами дочь, но воздержался, однако, от какого-либо замечания.

Обменявшись с ним несколькими фразами, Иосэф вдруг спросил:

– Отчего в кругу нас нет двух ближайших родственников – благородного Потифара и его супруги? Надеюсь, они не думают, что я еще сердит на них за прошлое? Я уже давно простил молодой и пылкой женщине, жаждавшей моей любви и отмстившей мне за мою холодность; а Потифар действовал тогда под влиянием вполне понятной ревности. Я утешаюсь тем, что если и понес несправедливое наказанье, то, по крайней мере, за одну из очаровательнейших женщин в Египте.

Иосэф говорил настолько громко, что все на террасе могли его слышать; всем стало как-то неловко. Не обращая ни малейшего внимания ни на воцарившееся после его слов молчание, ни на едва сдерживаемый гнев Потифэры, ни на подошедшую Аснат, он добродушно и спокойно продолжал:

– Ты передай, пожалуйста, своему зятю, что послезавтра, если этот день ему удобен, я думаю посетить его. Я сохранил лучшее воспоминание о человеке, который был мне всегда снисходительным, великодушным господином, и я, прославляя великого Бога народа моего, переступлю порог его дома, в котором жил рабом и из которого Элохим вывел меня, чтобы возвести на мое нынешнее положение!

Верховный жрец был бледен и слушал его, нахмурив брови: слова Иосэфа бросали оскорбительную тень на честь его сестры; он не мог понять, что могло побудить этого осторожного человека выставлять напоказ свое темное происхождение и напоминать о постыдном наказании, некогда понесенном. Хотел он, что ли, заставить Потифара принять его со всеми почестями, подобающими ему как родственнику и Адону? В эту минуту взгляд Потифэры привлекло к себе внезапно вспыхнувшее лицо его дочери, и в нем зародилось подозрение, что между женихом и невестой произошло что-то, вызвавшее со стороны Иосэфа этот вид мести.

– Желанием твоим, Адон, ты доставляешь честь моему зятю! – ответил он, подавив злобу. – Потифар и жена его счастливы будут принять тебя в назначенный день.

– Надеюсь, что я увижу там тебя, благородный Потифэра, так же как и мою прелестную невесту. Но теперь позволь мне откланяться.

Он обратился к одному офицеру своей свиты:

– Вели подать носилки, Адирома!

Радушно и любезно простился Адон с своей новой семьей, поклонился свите Верховного жреца и уехал.

Едва Потифэра остался в кругу своих, прилетела и Ранофрит – узнать все подробности этого первого свидания. Но когда брат сообщил ей об ожидаемом посещении и двусмысленных речах Адона, молодая женщина пришла в отчаяние, она разрыдалась, причитая:

– Чудовище, презренный! Он хочет возбудить сомнение в моей супружеской верности, пред всеми осрамить меня, навеки обесчестить. И я должна еще принимать под своей кровлей, как родственника, этого распутного негодяя? Никогда! Лучше я брошусь в Нил.

– Перестань, довольно! Твои крики ничего не изменят в положении, которого ты могла избежать, если бы была осторожнее прежде, – сказал нетерпеливо Потифэра, направляясь к Аснат, не принимавшей участия в разговоре. – Что ты сказала Адону? – строго спросил он. – Отчего вы вернулись из сада порознь и не было ли в вашем разговоре чего-нибудь, что давало бы повод к его странной выходке против Ранофрит и ее прошлого?

– Да, когда он стал убеждать меня, что он ничем не хуже Гора, я только напомнила ему, как его высекли, чего никогда не случалось с Гором, – презрительно заметила Аснат.

– Это было с твоей стороны и неосторожно, и неразумно, но я не знал, что тебе известно это обстоятельство.

Молодая девушка ничего не отвечала, но взгляд ее, брошенный в сторону тетки, указывал ясно на виновницу приключения.

– Как, неужели Ранофрит была так глупа, что рассказала тебе это? – сказал с неудовольствием Верховный жрец.

– Да, я нарочно рассказала ей, чтобы она могла оценить во всей прелести бесстыдство этого негодяя, – воскликнула молодая женщина, вскакивая с места и дрожа от злобы. – Дура я, дура! – продолжала она. – Еще просила за него… Когда б я не останавливала Потифара, он был бы изуродован, как и заслуживал того, не задирал бы теперь нос и, вместо того чтобы жениться на Аснат, гнил бы себе в каком-нибудь дальнем поместье!

– Ты, наверно, не стала бы просить об нем, когда бы тебя к тому не побуждала совесть, – сурово ответил ей Верховный жрец. – Ну, а теперь перестань кричать, и мой добрый совет тебе – ни слова мужу о последствиях твоей болтовни; это будет выгодно вам обоим. А вам, – он повернулся к жене и дочери, – я запрещаю передавать Потифару о том, что случилось!

* * *

В доме Потифара весть о посещении Адона вызвала целую бурю. Хотя Потифар и выругался в первую минуту, но, взвесив затем с обычным хладнокровием случившееся, отдал необходимые распоряжения относительно приема и убедил Ранофрит, что ее слезы и отчаяние могут их только скомпрометировать; что, ввиду женитьбы Иосэфа на Аснат, их встреча с ним неизбежна, и потому даже лучше, что он приедет к ним первый.

Но в людских, – среди рабов, большинство которых знало Иосэфа с первого дня, когда Пта купил его, – волнение росло с часу на час. Только и речи было, что об его предстоящем посещении, и все те, совесть которых была не совсем чиста относительно нынешнего Адона, переживали мучительно беспокойные минуты. Особливо двое из них совсем ошалели от страха: то были – Пинехас, бывший помощник, а ныне заместитель Иосэфа по его должности управителя, и Беби – надсмотрщик рабов. Оба они принимали самое деятельное участие в разжаловании и наказании бывшего их главы. Зато кто из всей челяди с нетерпением и самодовольством ждал приезда Адона, так это – Акка, служанка, некогда пользовавшаяся расположением молодого еврея. Теперь она была нянькой второго сына Потифара и в простоте душевной воображала, что Иосэф тотчас же узнает ее и засыплет подарками.

Так как Потифар после своей отставки бывал в Мемфисе лишь изредка и на короткое время, то понятно, что для того, чтобы поставить на надлежащую ногу и приготовиться к приему важного гостя, усилий потребовалось немало; работы всем было по горло. Беби и Пинехас, по мере того как приближалась решительная минута, становились все рассеяннее и ленивее; с самого утра того дня, в который должен был состояться прием, они не были в состоянии справиться с охватившим их предчувствием виселицы и пытки, которой непременно, по их мнению, подвергнет их бывший управитель. Дело не спорилось, работа валилась из рук и, наконец, они вовсе перестали понимать приказания своего господина… Бросив работу, они сошлись на маленькой террасе, примыкавшей к покоям Потифара и его жены.

– О, о, Пинехас! Он прислал уже подарки нашим господам, а через два часа приедет и сам! – вопил Беби. – Зачем дожил я, несчастный, до этого дня? Но кто же мог представить себе тогда, когда я тащил его за волосы во двор и угощал пинками, что он сделается Адоном!

– А я-то? – вторил ему Пинехас, ломая в отчаянии руки. – Помнишь ты, Беби, как он стал оправдываться перед нами и обвинять нашу молодую госпожу, а я закатил ему такую затрещину, что у него челюсть затрещала и кровь хлынула из носу? Этого он наверное не забыл, и, конечно, прежде чем взойдет завтра Ра, я буду повешен!

– Знаешь что? Попробуем пасть ниц и не поднимать головы, покуда он не пройдет; может статься, он нас не заметит.

Но в эту минуту звучный, сердитый голос раздался за ними.

– Да вы с ума сошли, бездельники! Их везде ищут, ничего не готово, а они здесь болтают. Нашли себе время и место! – Красный от гнева Потифар появился на пороге, но, видя их испуганный и растерянный вид, он с удивлением спросил: – Случилось разве что-нибудь? Вы точно угорели.

– О, господин, спаси нас! Он нас повесит! – воскликнули оба в один голос, бросаясь к Потифару и обнимая его колени.

– Что за вздор! Кто вас повесит? – спросил он, ничего не понимая.

– Он, – Адон! – простонал Беби. – Покуда я тащил его во двор для наказания, я влепил ему, по меньшей мере, пинков с десяток, а ты ведь этого не приказывал.

– А я, чтобы заткнуть его мерзкую глотку, хватил его так, что кровь носом пошла… а теперь он Адон! – прибавил с плачем Пинехас.

Горькая саркастическая улыбка мелькнула на губах Потифара. Протянув затем для поцелуя руку старому управителю, он ласково сказал:

– Встань и не бойся! Адон – жених моей племянницы и войдет в дом мой как гость и друг. Он и не подумает никогда вымещать свой гнев на верных слугах, действовавших по моему же приказу. Ну, а теперь подкрепите себя кружкой вина и живо за работу; я вам порука за ваши головы.

С воплями радости, облобызав стопы своего господина, с облегченным сердцем, бросились они распоряжаться последними приготовлениями.

Прибыл Потифэра с семьей, и Ранофрит показала им подарки, присланные Адоном. Молодая женщина нарядилась и была прекрасна, как прежде, но не могла сохранить своего хладнокровия и каждую минуту готова была разразиться рыданиями, несмотря на увещания брата и мужа.

На этот раз Иосэф приехал запросто, без всякой свиты, в сопровождении только своего возницы. Когда он проходил мимо рабов, расставленных по обеим сторонам его пути и павших ниц, взгляд его скользнул по Беби и Пинехасу; презрительная улыбка мелькнула по его устам: он узнал их, несмотря на то, что бедняги из осторожности старались скрыть свои лица, вплотную прижавшись к плитам пола.

Потифар встретил Иосэфа на пороге дома с любезной сдержанностью, в которой сквозила врожденная доброта, заставлявшая его желать, в интересах Аснат, установить более сносные отношения с человеком, которого все ненавидели. Поразил и взволновал душу Иосэфа честный, открытый взгляд его бывшего господина, такой же снисходительный, как и тот, который некогда согрел своей добротой одинокого, робкого юношу, когда тот впервые ему прислуживал. Конечно, теперь он был богат и властен; но так же одинок, как и в тот день, когда Пта привел его под эту кровлю никому неведомым рабом; простой и дружелюбный прием Потифара отлично на него подействовал. Крепко пожав протянутую ему руку, Иосэф нагнулся и тихо, так чтобы никто его не слышал, прошептал:

– Благодарю за радушный прием и добрый взгляд; это первый, который я встречаю в окружающей меня ненавистной, рабски услужливой толпе. Как счастлив был бы я, если бы ты стал мне другом после того, как был мне добрым господином во время рабства!

Потифар с удивлением взглянул на него, но, прочтя во взоре своего прежнего любимца искренность, ответил на его пожатие.

– Твои слова, Адон, меня радуют, и я счастлив, что живы в твоей памяти хорошие минуты, проведенные под моей кровлей! – сказал он так же тихо. – Велик и славен Бог, тебя возвысивший, и да направит он дела твои к счастию страны, которую поручил тебе. Человек, – будь то даже фараон, – сам по себе не может быть совершен; бессмертные руководили его выбором, они облекли тебя полномочием. Выполни же твою задачу с честью!

Не ожидая ответа, Потифар повел своего гостя в большую залу, где Иосэф приветствовал Потифэру и быстро подошел потом к бледной, с опущенными глазами, Ранофрит, едва пробормотавшей несколько слов благодарности за присланные подарки. Волнение и едва сдерживаемые слезы, стоявшие в глазах ее, были так заметны, что Адон наклонился и, пожимая ей руку, спросил шутливым тоном:

– Присутствие мое или возвышение так огорчают тебя, благородная Ранофрит?

– И то, и другое, – откровенно ответила она.

Иосэф засмеялся:

– Мне жаль тебя; но, несмотря на это, развеселись, благородная женщина! Забудем оба прошлое и примиримся с настоящим, как с волею богов.

Потифар затем представил ему двух своих сыновей, которых Иосэф и расцеловал, не обратив ни малейшего внимания на Акку, несмотря на ее ярко-желтую юбку и пестрый клафт, что повергло ее в немалое огорчение, которое перешло затем в полное отчаяние, когда позже домоправитель Иосэфа, раздавая невольникам подарки своего господина, одарил ее наравне с прочими.

Благодаря Потифару, поддерживавшему оживление, обед прошел с меньшей натянутостью, чем можно было ждать. Самой молчаливой была Аснат; видимо расстроенная, она апатично отвечала на страстные взгляды Иосэфа, не сводившего глаз с ее печального личика, производившего на него такое непонятное очарование; это заставляло его позабыть нанесенную ею обиду и наполняло одной мыслью, одним желанием – вызвать улыбку на ее пурпуровых губках.

После обеда все сошли в сад и, воспользовавшись первой возможностью, Иосэф отделился от остальных со своей невестой. Снова они шли в молчании. Остановившись, он неожиданно спросил:

– Отчего ты так бледна и печальна, Аснат? Неужели мысль быть моей женой так угнетает тебя?

Та вздрогнула и подняла глаза, но, встретив взгляд не жесткий и надменный, как всегда, а, напротив, полный любви и участия, вспыхнула и опустила голову в смущении.

– Попытайся забыть прошлое, бедное дитя мое; рассуди, прежде чем обвинять и приходить в отчаяние. Может быть, действительность вознаградит тебя за угасшие мечты, – продолжал он, привлекая ее к себе и касаясь губами ее бархатистой щечки.

Аснат не сопротивлялась; она только подумала: «Он не сердится за мои злые слова!» Ей стало стыдно; она была готова даже дружелюбно ответить ему, но воспоминание о Горе и о клятве, данной отцу, сковало уста и только две слезы скатились из ее глаз. Иосэф вздохнул; молчание Аснат и принятый ею без отвращения поцелуй были уже шагом вперед; надежда, что она его полюбит, как скоро выйдет из-под влияния родни, снова воскресла в его душе.

Все следовавшее затем время было посвящено приготовлениям к свадьбе. Иосэф с царской роскошью устраивал свой дворец; ничто не казалось ему достаточно богатым и изящным для женщины, которую он боготворил и красота которой с каждым свиданием все более и более очаровывала его, и когда ему удавалось вызвать улыбку или тень радости в ее лазоревых глазах, он чувствовал себя вполне счастливым. Но странное состояние души невесты, – то, что, неведомо для всех, творилось в ее сердце, – оставалось для него тайной.

Поистине удивительный процесс совершался в душе Аснат. Все вокруг нее, исключая Потифара, продолжали втихомолку ненавидеть, злословить и презирать Иосэфа; между тем сама она, освоившись с Адоном, благодаря его частым посещениям, и узнав его ближе, менее чем когда-либо была способна разделять к нему чувства своей семьи. А все-таки, при одной мысли, что она когда-либо может полюбить своего будущего мужа, сердце ее сжималось, и не только от того, что между ними стояла данная ею клятва, а над нею висело проклятье касты, но также и при воспоминании о словах Иосэфа: «Ты со временем пожалеешь об этом и, может статься, будешь вымаливать ту самую любовь, которую сегодня презираешь!» Одна возможность такого унижения возмущала гордость молодой девушки. Будущая совместная жизнь мучила и пугала ее своей грозной и мрачной неизвестностью; она не могла не чувствовать, что взгляд этого человека увлекает и очаровывает ее, и сознавала, что высказываемая Адоном любовь не только не производила отталкивающего впечатления, а, наоборот, наполняла все ее существо чувством покоя и полного удовлетворения. Что же будет, когда она останется с ним с глазу на глаз, вдали от родных, влияние и покровительство которых не перешагнут за порог дома ее мужа?

Что Иосэф захочет над ней господствовать и вырвать у нее признание в любви, – не подлежит сомнению; уступать ему – значит сделаться клятвопреступницей, навлечь на себя проклятье и бесчестье. «О, – подумала Аснат, – если бы могла я умереть! Жертва все-таки была бы ведь принесена, отца бы не посмели обвинять в сопротивлении воле фараона, а я избегла бы горя в настоящем, да и в будущем!»

Опасная мысль, раз запавши в голову девушки, окрепла, а затем, с приездом Армаиса, и расцвела. Только строгий приказ Потифэры и мог удержать пылкого юношу, до безумия ненавидевшего Иосэфа, от резких против него выходок в обществе; зато он вознаграждал себя, оставаясь наедине с сестрой и изливая перед ней весь неистощимый запас злобы против будущего зятя. Результатом этих семейных бесед было то, что решение умереть и тем положить конец невыносимому положению окончательно созрело в голове Аснат.

Оставалось привести это намерение в исполнение. Прослышав об одной не то колдунье, не то гадалке в предместье Мемфиса, пользовавшейся дурной славой, она, под предлогом узнать судьбу свою и Гора, уговорила кормилицу проводить ее тайком к этой женщине. Нубиянка, слепо преданная своей питомице и не подозревая ее истинных намерений, согласилась, а гадалка, торговавшая ядами и не знавшая в лицо дочери Верховного жреца, без малейшего колебания снабдила Аснат за хорошую цену флаконом бесцветной жидкости, которой, по ее уверениям, было достаточно, чтобы убить по крайней мере 10 человек мгновенно и без боли.

Теперь, обладая таким сокровищем, Аснат стала спокойнее: зато смертельная апатия напала на нее. Ей казалось, что она уже умерла, и на все приготовления вокруг она смотрела с тоскливым равнодушием. Настал день свадьбы. Молчаливая и сосредоточенная Аснат равнодушно позволила надеть на себя вышитое золотом и жемчугом платье, подаренное ей к этому дню супругой фараона, и украсить шею, голову и руки драгоценностями; она даже не взглянула ни разу в металлическое зеркало, поданное ей Ранофрит. Взгляд ее недоверчиво и тревожно скользнул по представительной фигуре жениха, особенно прекрасной в его богатом одеянии; зато с каким упоением любовался Иосэф своей молодой женой! Никогда еще не казалась она ему столь очаровательной.

Свадебный пир справлялся в царском дворце, в присутствии Апопи, и на его скуластом лице отражалось глубокое удовлетворение. Молодые сидели на почетных местах по сторонам фараона, но, несмотря на веселое расположение духа царя и благосклонность, выказываемую гостями, особенно Потифэре и молодой чете, что-то тяжелое давило присутствующих. Расстроенный вид Аснат и ее бледность вызывали чувство жалости. На смуглых лицах жрецов, как и на лицах их идолов, застыло выражение бесстрастия и жестокости. Ни одной правдивой ноты не слышалось в пышной речи, в которой выражали они бесконечную благодарность Апопи за богатые дары, посланные им в храмы по случаю настоящего торжества.

Пир кончился; фараон с супругой и со свитой удалились во внутренние покои, а Иосэф должен был вести молодую супругу в свой дворец. Но прежде чем они сели в носилки, все члены семьи удалились в маленькую залу, смежную с галереей, которая вела к выходу, чтобы проститься с молодой без свидетелей. Потифэра казался спокойным, и только Аснат почувствовала, что нервная дрожь пробежала по его телу, когда он молча благословлял ее, прижав к своей груди. Майя и Ранофрит разразились рыданиями и были в таком неописанном отчаянии, словно провожали молодую женщину на смерть. Иосэф прислонился к столу и, скрестив руки, любовался этой унизительной для него сценой, и только закушенная нижняя губа указывала, что его спокойствие было лишь наружным; но, тем не менее, он ни словом, ни жестом не попытался положить конец прощанию. Потифар прекратил эту томительную сцену, сказав несколько слов на ухо своей жене; затем, обняв Аснат, он вложил ее руку в руку мужа и сказал нежно:

– Иди, дорогое дитя мое; да будут с тобою боги Египта и да осветит Ра каждый шаг твоей жизни.

При этих словах Потифэра повернулся и, не говоря ни слова, быстро вышел из залы: ярость, ненависть, унижение его кастовой гордости душили его. Едва он вышел за дверь, как кто-то схватил его за руку и прошептал над его ухом: «Идем!»

То был Верховный жрец храма Пта в Мемфисе. Молча прошли они в галерею, поднялись по лестнице и вышли на террасу одного из высоких пилонов, стоявших по бокам царского дворца.

– Приди в себя, брат мой! Мы одни, и здесь я могу сказать тебе, что сочувствую и разделяю твое горе! – сказал жрец Пта.

Но Потифэра молчал по-прежнему; он прислонился к перилам, следя жадным взором за длинной вереницей огней, которые волнистыми изгибами тянулись от подножия дворца, мало-помалу теряясь в дали.

Это были сотни факелов, сопровождавших свадебный кортеж во дворец Адона. Туда уносили его ребенка, и каждый шаг, удалявший от него дочь, казалось, глубже и глубже вырывал между ними пропасть. В диком бешенстве Потифэра погрозил кулаком в пространство.

– Проклят… будь проклят! – как шипение, вырвалось из его уст. – Пес нечистый! Отчего не могу я убить тебя раньше, чем ты покроешь неизгладимым позором мою касту и мою дочь?

– Дочь Потифэры останется навсегда чистой, как драгоценный камень, к которому не пристает никакая грязь. Час мщенья приближается, и кровь «нечистого» смоет оскорбление, нанесенное им нашей касте! – прошептал жрец Пта.

То, что звучало в его голосе, что блестело в грозном взгляде, которым он следил за длинной линией факелов, вернуло спокойствие Потифэры. Молча пожали они друг другу руки.

XII

С поникшей головой Аснат вышла вслед за мужем из дворца фараона и села с ним в великолепные – вызолоченные и изукрашенные – носилки, уносившие ее в новую жизнь.

Долгое молчание царило между молодыми супругами. Наконец, Иосэф наклонился и, пожимая руку молодой жены, прошептал:

– Твои оплакивают тебя, как мертвую; забудь эту связь с прошлым, которую они же сами разрывают по своей гордости. Отдайся мне всецело, доверь мне свое сердце и свою судьбу! Клянусь, ты никогда не пожалеешь об этом.

Рука Аснат задрожала в его руке; при свете факелов он заметил, каким лихорадочным блеском горели поднятые на него глаза.

– Я никогда не могу полюбить тебя; между тобою и мной стоит Гор и проклятие моей касты! – ответила она нерешительно, с неподдельным оттенком страха и правды в голосе.

Иосэф вздрогнул, но не успел ничего ответить, так как носилки остановились у входа в его дворец, сказочно освещенный и разукрашенный. Разноцветные плошки обрисовывали все его контуры; в огромных бронзовых и каменных чашах горела смола; повсюду развешены были ковры, пурпуровые ткани и гирлянды цветов. Мимо рабов, стоявших с факелами в руках по обеим сторонам, предшествуемые детьми, усыпавшими путь их цветами и волшебными травами, предназначенными оградить их от всякого тайного злого влияния, – молодые вошли в дом.

Там встретил их жрец богини Гатор, поднесший им амулеты и осыпавший зерновым хлебом, – символ изобилия, которое должно было наполнять их жизнь; затем управитель, став на колени, поднес две золотые чаши с вином и медом. Отпивая, Иосэф передавал чашу жене. Когда оба они отведали и вина, и меда, Адон отвел молодую жену в предназначенные для нее покои, а сам вернулся к молодежи, – высшей аристократии Мемфиса, сопровождавшей его свадебный поезд, – чтобы осушить с ней еще последнюю чашу вина и одарить каждого на память о нынешнем дне.

На своей половине Аснат была встречена кормилицей и женщинами, назначенными ей в услужение. Молодая ласково приняла их поздравления, затем, освободившись с их помощью от тяжелых, покрывавших ее уборов, надев легкую тунику и заплетя свои длинные волосы, отпустила всех за исключением своей кормилицы.

– Где шкатулка, которую я велела принести тебе, Танафи?

– В опочивальне, дорогая госпожа, – ответила нубиянка, поднимая тяжелую с бахромой завесу из вавилонской ткани.

Спальня, большая четырехугольная комната, освещалась днем двумя окнами, закрытыми теперь полосатыми занавесями; стены были раскрашены наподобие развешенных ковров, пол покрывали разноцветные циновки. В глубине комнаты, на возвышении, задрапированном полосатыми, белое с красным, тканями, видна была кровать кедрового дерева, украшенная золотом и слоновой костью. У противоположной стены, в нише, к которой вели три ступени, стояли статуи богов, убранные цветами и повязками; на маленьком, чудной работы, столике было все необходимое для жертвоприношения. Лампады с душистым маслом озаряли кротким светом нишу и всю комнату.

Подойдя к маленькой шкатулке, на которую указала ей Танафи, Аснат открыла ее и вынула запечатанные таблички.

– Завтра утром ты снесешь их к отцу, а теперь оставь меня одну, кормилица; я помолюсь богам! – прибавила она сдавленным голосом.

Как только нубиянка послушно вышла и, как верная собака, улеглась на пороге соседней комнаты, Аснат достала со дна шкатулки купленный у колдуньи флакон и поставила его на ночной столик в изголовье постели. Затем она подошла к нише, сделала возлияние вина, покурила ладаном и, подняв руки, стала на колени.

– Предвечный отец всего сущего, – вполголоса молилась она, – Озирис, создавший меня из руки своей, и ты, Изида, божественная матерь, вы видите душевную тоску мою и поддержите меня в минуту принесения в жертву моей жизни! Я умираю за землю Кеми, чтобы оградить от посрамления священную касту ваших служителей. Я прихожу к вам чистою и душа моя чужда всякой мерзости: я почитала богов, я никому не причинила зла, я одевала нагого, кормила голодного; никто из-за меня слезы не проливал; я щедро приносила вам жертвы и воздавала должное почитание вашим изображениям. Я чиста, чиста, чиста! К тебе взываю я, Анубис, водитель теней; направь и поддержи меня на пути чрез царство мрака, защити меня от опасностей и чудовищ Аменти. Ты же, Озирис, и 42 судии, примите меня в лоно вечного света; откройте очи и уши мои; утешьте родителей моих, которые будут в горе!

Раскрасневшись, лихорадочно возбужденная, она встала и подбежала к постели. На столе была приготовлена чаша и маленькая, прекрасной работы, серебряная амфора с вином. Дрожащей рукой откупорила Аснат флакон и хотела уже влить яд, но вдруг, вздрогнув, остановилась: неожиданная мысль пришла ей в голову. Зачем ей было умирать одной; Иосэф мог, жестоко отомстив за ее смерть родным и всей касте, утешиться потом с другой; и дочь другого Верховного жреца займет ее место. Странное чувство, смесь гнева и озлобления, к которым примешивалось и еще что-то, – чего она не могла определить, – вдруг охватило Аснат…

– Умирай тоже! – прошептала она с загадочной улыбкой. – Тем же ударом освобожу я и Египет от нечестивого притеснителя, который осмеливается господствовать над нами и унижать служителей богов.

Она влила половину яда в чашу и выпила ее залпом, потом наполнила ее снова и вылила все, что оставалось во флаконе. – Перед сном он выпьет вино; мы умрем вместе и я буду его последней жертвой.

Она подошла к окну, подняла занавесь и бросила в кусты пустой флакон; затем, прислонившись, она полной грудью вдохнула теплый, ароматный воздух ночи. Прямо перед ней расстилался сад. Сквозь просвет дерев, вдали, залитый светом луны, Нил переливался серебром; лодки, украшенные разноцветными огнями, бороздили во всех направлениях реку; откуда-то доносился радостный гул толпы, которой раздавали пития и яства. Ее свадьба вызвала все это оживление; а она? Она умирает. Не видать ей больше чудного звездного неба, не вдыхать благовонный воздух; лучи восходящего солнца осветят только ее труп! Сердце Аснат больно сжалось, ужас смерти объял ее и страстная жажда жизни вдруг вспыхнула в ней; не то вздох, не то стон вырвался из ее груди, она схватилась руками за голову.

«Но как же это, – мелькнуло у нее в голове, – прошло более четверти часа, как я выпила яд, а он не действует. Неужели колдунья обманула меня и зелье, которое должно было спасти меня от любви “нечистого”, было водой?» – прошептала она, колеблясь между гневом и надеждой.

Но в эту минуту холодная дрожь пробежала по ней и невыразимая тяжесть оковала ее члены; нет, обмана не было, смерть приближалась!

Цепляясь за мебель, едва дотащилась Аснат до постели, повалилась на нее и облегченно вздохнула. Упади она на другом конце комнаты, муж ее, вероятно, не выпил бы предназначенную ему отраву; теперь же все помышления ее сосредоточились на мысли во что бы то ни стало убить его. Несмотря на оцепенение и смертельный холод, охвативший ее, сознание сохранилось. Она не могла шевельнуть даже пальцем, но зрение и слух удивительно обострились. Едва уловимый шум шагов, заглушенный циновками, донесся до нее из соседней комнаты; спустя мгновенье она увидала, как чья-то нетерпеливая рука откинула завесу. Широко раскрытыми глазами глядела она на подходившего к ней Иосэфа, статная фигура которого ясно вырисовывалась на темном фоне завесы.

Он был теперь без клафта и парадного одеяния; узкая полотняная туника облегала его тело, густые каштановые кудри, ниспадавшие на лоб, изменили его наружность, придавая ему почти юношеский облик. У ночного столика он остановился, нерешительно взял чашу и осушил ее. «Слава богам, я и Египет свободны!» – подумала Аснат, но в то же мгновенье острая боль пронзила ей грудь, в глазах потемнело и она потеряла сознание.

– Аснат! – прошептал Иосэф, беря руку своей жены и целуя ее; но тотчас же отпрянул в ужасе. Что означает ледяной холод руки и уст, которых он коснулся? – Аснат, что с тобой? – тревожно спросил он, стараясь поднять ее. Видя, что она снова безжизненно упала на подушки, он побежал за лампой; но когда, уже при свете ее, он рассмотрел смертельно бледное лицо Аснат, посиневшие руки и стеклянные, широко раскрытые глаза, – глухой стон вырвался у него; на мгновение отчаяние и ярость почти лишили его рассудка. Как ни тряс он Аснат, стараясь привести ее в чувство, ничто не помогало; она была как мертвая.

Вдруг он вспомнил о волшебном камне; если что-нибудь могло еще спасти Аснат, то только это чудодейственное противоядие. Как безумный, бросился он в свою рабочую комнату, принес оттуда чашу, в которую велел вправить камень, наполнил ее водой и вернулся в спальню. Присутствие духа возвратилось к нему. Если ему удастся спасти жену, самое лучшее будет – умолчать об этом происшествии, и потому он не позвал никого к себе на помощь. Покуда он искал полотенце и нож, чтобы разжать зубы Аснат, вода в чаше приняла голубоватый фосфорический оттенок, всегда придаваемый ей волшебным камнем. Став на колени перед постелью, Иосэф насилу разжал зубы жены и стал понемногу вливать ей в рот из чаши воду, которая пенилась и шипела при этом, словно от соприкосновения с раскаленным металлом. Вдруг судорога потрясла неподвижное тело Аснат и веки ее опустились.

В ту же минуту невероятная слабость охватила его самого, и ледяная дрожь пробежала по телу; но он не обратил на это внимания, приписав все испытанному волнению и испугу. Присев на край постели, он нагнулся к Аснат, покрытой выступившим обильным потом; тело приобретало постепенно прежнюю теплоту и гибкость. Обрадованный Иосэф схватил полотенце, намочил его в воде из чаши и стал вытирать лицо, шею и руки Аснат, как вдруг рука его безжизненно опустилась и смертельный холод проник в его тело; ему казалось, что внутри его все немеет. «Она хотела, чтобы я разделил ее участь? Ее-то я спас, а сам умираю!» Эта мысль, как молния, мелькнула в его голове. Но нет, спасенье близко, в двух шагах от него; на ночном столике, в ногах постели, куда он для удобства его отодвинул, стояла чаша со спасительной влагой, и надо было только достать ее. Собравшись с силами, он встал, но тотчас же, потеряв равновесие, упал на тигровую шкуру, покрывавшую собой возвышение, на котором стояла кровать, и остался без движения. Адские муки переживал он в эти мгновения: умереть теперь, на верху могущества, на пороге счастья, умереть от руки этой безумной, которую до исступления фанатизировала проклятая каста, было тем более ужасно, что спасение находилось тут же, под рукой. Сильный фосфорический свет выходил из чаши, собираясь в какую-то голубоватую, молочно-белую мерцающую дымку. А он не мог шевельнуться, тело его точно окаменело; он чувствовал, что с ним происходит что-то небывалое. Он словно раздвоился, и в то время, как его земная тленная оболочка, в силу неизменных законов тяготения, приковывала его к земле, из которой была создана, его другое «я» стремилось вырваться наружу и улететь в родную стихию пространства. Ужели он, победивший судьбу, погибнет теперь, переживая все фазы смерти? Он, некогда поборовший чудовище Аменти, даст осилить себя бренному телу?

С диким отчаянием и сверхъестественной силой (лишний раз доказывавшей, что воля, – эта неизмеримая сила, присущая одушевляющей нас божественной искре, – властвует над материей) Иосэф встал; невидимая сила подняла и направляла инертную, тяжелую, как камень, массу. Едва-едва, ползком дотащился он до стола; тут, привстав на колени и подавив в себе мучительную боль, он протянул свою окаменевшую руку к спасительному кубку, который и поднес к губам. На его бледном, потемневшем, искаженном судорогой лице казались живыми только широко раскрытые блестящие глаза; но, по мере того как он с жадностью пил, давящая тяжесть, тянувшая его к земле, исчезала и словно потоки огня разливались по его телу. Вдруг все ходуном заходило вокруг него; ему казалось, что он летит в пропасть; чаша выскользнула из его рук, и он, как сноп, тяжело повалился на ступени кровати.

Настало утро; белесоватый свет проникал сквозь щели занавесей, неплотно задернутых Аснат, в комнату новобрачных, где царствовала по-прежнему мертвая тишина; оба они лежали без движения.

Наконец, луч солнца скользнул и заиграл на лице Иосэфа. Живительное светило словно вдохнуло в него жизнь, и он открыл глаза. В первую минуту он не мог понять, что случилось, почему он лежал, распростертый, на полу, и что означали слабость и тяжесть во всем теле. Валявшаяся неподалеку чаша, которую он вдруг заметил, воскресила все в его памяти, и чувство горечи и гнева наполнило его сердце. Так вот причина раздирательной сцены прощания родных с Аснат! В своей слепой злобе Потифэра и его близкие не нашли ничего лучшего, как вложить смертоносное орудие в руки полуребенка, наполнили ее сердце такой ненавистью и презрением, что она решила умереть сама и убить мужа. Но он отомстит за себя: перед фараоном обвинит он Потифэру и его дочь – орудие ненависти.

Он с трудом встал и потянулся, расправляя затекшие члены, но зашатался и оперся на постель; голова кружилась и нервная дрожь пробегала по телу. С неизъяснимым чувством взглянул он на Аснат, в оцепенении распростертую на кровати; по временам судорога пробегала по ее нежному, стройному телу и на прелестном, детском личике отражалось страдание. Гнев Иосэфа растаял: колеблясь между любовью и гневом, он нагнулся над ней:

– Не ты виновата, бедный ребенок, а они, проклятые, своей ненавистью затмившие твой разум и сердце!

Сжав кулаки, он повернулся, взял чашу и вышел из комнаты. Как и накануне вечером, у противоположной двери сидела кормилица, ожидая зова.

– Что с тобой, господин? – воскликнула она, испуганно вскочив при виде шатавшегося Иосэфа и смертельной бледности его осунувшегося лица. Одного взгляда на честное, глубоко испуганное лицо нубиянки было достаточно, чтобы убедиться, что она не была сообщницей.

– Живо, Танафи, иди к госпоже своей: она заболела! Покуда, до врача, надо натереть ее благовонной настойкой и напоить горячим вином, – сказал он.

Кормилица бросилась к Аснат, а Иосэф пошел к себе, не замечая, казалось, удивления прислуги, вызванного его расстроенным видом. Немедленно двое гонцов полетело по его приказанию: один – в храм Пта, за первым пророком-врачом, Птахотепом, а другой за Потифэрой – требовать его по важному делу.

В доме Верховного жреца все еще покоилось сном; спала Майя, утомленная слезами, прилег и Потифэра, выполнив с зарей, несмотря на утомление, весь предписываемый его саном ритуал – принесения жертвы восходящему солнцу. Один Армаис встал и сидел за утренним завтраком, когда сын Танафи принес таблички Аснат, переданные ею с вечера. Несколько удивленный столь ранним посланием, но предполагая, что сестра просит прислать какую-либо из забытых вещей, он развернул и, не обращая внимания на то, что послание предназначалось не ему, а отцу, принялся за чтение. На первых же строках сердце его замерло. «Жить с человеком, одно прикосновение которого было бы несмываемым для меня позором – я не могу; смерть моя будет вместе с тем и освобождением земли Кеми – притеснитель умрет вместе со мною от того же яда, который я волью в его чашу. Когда таблички эти дойдут до вас, ваша Аснат сойдет в царство теней. Моли богов, дорогой родитель мой, да будут они милосердны к моей душе, так как я осталась чиста и принесла себя в жертву за землю Кеми. Да будет с вами память моя! Гору и всем вам, горячо мною любимым, шлю последний мой поцелуй!»

С минуту Армаис стоял, как пораженный громом; потом, словно безумный, бросился в комнату отца. На Верховного жреца послание дочери произвело подавляющее впечатление: чувство отца – первое, что проснулось в нем, и горючие слезы полились из глаз. Совладав с собой, он встал и сказал торжественно:

– Героиней была она, дорогое дитя мое; и если бессмертные приняли ее жертву, ее краткое существование будет равносильно заслугам самой долгой жизни. Память о ней будет жить вечно – чистая и славная – как лучи Амон-Ра. Покуда, Армаис, молчи о том, что мы узнали, я тотчас же отправлюсь в храм Пта, чтобы посоветоваться, как противостоять гневу фараона.

Верховный жрец оканчивал свое облачение, когда ему доложили о прибытии гонца от Адона. Удивленный, он велел ввести его к себе; то был Пибизи, любимый раб Иосэфа. Падя ниц, он объявил Потифэре, что Адон призывает его немедленно к себе по спешному делу.

– Он жив? – спросил неосторожно Армаис.

– Без сомнения; только господин мой болен и послал за почтенным Птахотепом! – с недоумением и подозрительно ответил невольник. Бросив негодующий взгляд на сына, Верховный жрец отпустил гонца, объявив, что немедля прибудет к зятю.

Хмурый, как туча, сел Потифэра в свои носилки. Мучительное беспокойство об участи Аснат и последствиях ее проступка снедало его. План Аснат, очевидно, не удался; может быть, она и умерла, но негодяй-то этот жив, и необдуманный шаг молодой женщины ставил жрецов в ужасно фальшивое и опасное положение. Во дворце Адона царили обычный порядок и тишина; дежурный офицер попросил Потифэру обождать в приемной зале, так как Цафнат-Паанеах (официальный светский титул Иосэфа, обозначавший слово: «начальник») был занят с достопочтенным Птахотепом. Сказав, что он еще вернется, Верховный жрец позвал надсмотрщика рабов и приказал провести себя в покои дочери, чему тот беспрекословно повиновался. Теперь ему стало ясно, что если Аснат и умерла, то никто из слуг об этом ничего не знает; волнуемый страхом и надеждой, он поспешил к дочери. У входа в женскую половину его встретила молодая рабыня, видимо взволнованная, и снова дурное предчувствие кольнуло его в сердце. Ускорив шаги, он нетерпеливо откинул завесу, за которой слышались плач и причитания Танафи. Завернутая только в свою полотняную тунику, неподвижно лежала Аснат: глаза ее были закрыты и лицо выражало страшное утомление. Две служанки растирали ей ноги и руки, а кормилица старалась влить ей в рот вино.

Все забыл Потифэра; одна глубокая любовь к дочери овладела его сердцем при виде бледного истомленного личика своей Аснат. Оттолкнув Танафи, он приподнял дочь и нежно прижал ее к своей груди. Молодая женщина вздрогнула и открыла глаза, в глубине которых мелькнул луч счастья при виде отца.

– Выдьте! И чтобы никто не смел входить в соседние комнаты! – сказал Верховный жрец. Когда служанки вышли, он нагнулся и прошептал с упреком:

– Что ты задумала? Какой удар нанесла бы нам твоя смерть!

– Отец, прости! Я хотела освободить вас и избежать сама любви «нечистого», но боги отвергли жизнь мою, которую я приносила им в жертву.

Не успел Потифэра ответить, как вошел Птахотеп. Старый жрец казался возбужденным; глаза его из-под густых бровей горели гневом.

– Хорошо, что я встретил тебя здесь, брать мой, мне надо поговорить с тобой! – сказал он, крепко пожимая руку Потифэры. – Но прежде я должен взглянуть на Аснат. – Осмотрев внимательно молодую женщину, он выпрямился и покачал головой. – Безумная, что ты наделала? Откуда ты достала яд, которым пыталась отравить себя и мужа, – человека неуязвимого, который, чтобы спасти обоих вас от неизбежной смерти, располагает неведомой, великой силой. Последствия твоего безумного поступка могут быть ужасны. Иосэф – вне себя; он угрожал мне обвинить перед фараоном всю нашу касту в посягательстве на его жизнь, а тебя отдать в руки правосудия. Разве забыла ты, несчастная, что жена, посягнувшая на жизнь своего мужа, подлежит отсечению правой руки, зарытию по плечи в землю и побиению каменьями?

Аснат вскрикнула и вне себя схватилась за руку отца. Верховный жрец смертельно побледнел. В своей радости видеть дочь живой он позабыл о возможных последствиях, которые влекла за собой ее безумная попытка; но ужас Аснат и растерянный вид ее вернули ему тотчас же хладнокровие и решимость. Поцеловав ее в голову, он сказал, крепко пожимая ей руку:

– Слова Птахотепа справедливы; но успокойся, мужественная дочь моя. Если негодный предаст тебя суду и наказанию, я тебя не выдам палачу и ты умрешь от моей руки.

– Благодарю, отец, – прошептала Аснат, поднося к губам руки Потифэры.

– Рассчитывай во всем на нашу помощь, брат, – сказал, сверкнув глазами, Птахотеп. – И если только презренный осмелится поднять руку на уважаемую твою голову, мы все восстанем, как один… А там как богам будет угодно! В строгом течении светил небесных заключены судьбы человеческие, а люди – слепые орудия рока – в своей злобе и слабости воображают, что могут управлять тем колесом судьбы, которое и поднимает, и уничтожает человека. Если нашей крови суждено пролиться – значит, это необходимо, как семя будущих великих событий. Блестящая звезда, озаряющая ныне судьбу «отверженного», может и погаснуть внезапно, а он – быть низринутым в пропасть теми самыми потоками стыда, отчаяния и горя, которые им вызваны. Нельзя безнаказанно колебать равновесие сил видимых и невидимых, управляющих вселенной. Вся эта бездна зла и ненависти, которая исторгнута из раненых сердец всех слабых, им униженных, в конце концов, как вихрь, налетит и сметет его…

Потифэра кивнул головой в знак согласия.

– Ты прав, брат мой, мы слабы и не знаем, какие опасности нам угрожают. Уроки мудрости забыты, мелочные интересы ослепляют нас и мы боимся людей, когда следует дрожать лишь перед судьбою! А ты, дитя мое, будь покойна и надейся на милосердие богов.

Он поцеловал дочь и вышел из комнаты, а Птахотеп остался с Аснат предписать ей лечение.

* * *

Иосэф лежал на ложе, завернув в одеяло свои ноги. Разговор с Птахотепом утомил его и делал еще заметнее происшедшую в нем перемену: глубоко ввалившиеся глаза и посиневшие ногти ясно свидетельствовали о том, какой смертельной опасности он подвергался. При входе тестя дрожь негодования пробежала по его телу.

– Вы ловко истолковываете волю богов, когда они вас вдохновляют избавиться от неудобного вам человека, – сказал Иосэф взволнованным голосом. – Но верное средство ваше, как видите, не подействовало: я жив и приму свои меры, чтобы навсегда отбить охоту у твоей касты отравлять избранных фараоном сановников, имеющих несчастье не нравиться жрецам! Я представлю жалобу царю и обвиню тебя, твою дочь и всю касту в покушении на мою жизнь.

Потифэра слегка оперся на стол и с гордым презрением взглянул на изможденное лицо своего противника.

– Успокойся, Адон, и обдумай взводимое на нас обвинение; ты уж слишком нелестного мнения о жрецах Мемфиса и Гелиополя! Если бы мы решились, ради освобождения Египта, на такое сомнительное средство, то мы уничтожили бы тебя раньше, чем отдать тебе мою дочь; и вообще жрец моего сана, если и решится запятнать себя убийством, – поверь, не в руки своего невинного ребенка вложит он орудие смерти. Ни я и никто из жрецов Мемфиса и Гелиополя ничего не знали о безумном плане Аснат; я до сих пор ломаю голову, откуда она могла достать свой яд, которым в детском гневе пыталась умертвить обоих вас. Припомни, Адон, что ты отнял Аснат у любимого человека и принудил ее к союзу, к которому она питала отвращение; фараон мог отдать тебе ее руку, но не сердце!

– А вы стараетесь ожесточить это сердце, наполнить его ненавистью к мужу; я полагаю, что закон вряд ли согласится с вашим объяснением такого небывалого случая! – заметил с горечью Иосэф.

– Я пришел сюда не для того, чтобы защищаться или просить о помиловании, – гордо ответил Потифэра. – Начинай розыск, и мы – жрецы Мемфиса и Гелиополя – дадим ответ! Ты можешь предать суду Аснат, я это знаю; но ее смертью ты уничтожишь связь, которую сам хотел установить с моей кастой. Я не стану вымаливать у тебя ни ее жизни, ни моей, если бы ты осмелился посягнуть на нее, но берегись! В борьбе подобного рода трудно предвидеть заранее, кто победит! Для народа Египта я был и остаюсь первым служителем великого бога Гелиополя, а ты – чужеземец, из черни возведенный в настоящее твое звание; если ты открыто бросишь нам вызов, нам придется принять его!

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел. Долго сдерживаемый гнев, душивший Иосэфа, так утомил его, что он вскоре заснул и проснулся только несколько часов спустя. Отдых восстановил его силы, дал возможность, со свойственным ему хладнокровием, обсудить положение вещей и взвесить шансы за и против. Потифэра был прав: начинать громкий процесс с могущественной и чтимой народом кастой было рискованно. Согласится ли на это и Апопи? Ведь, несмотря на ненависть его к жрецам, официально он всегда выказывал им свое благоволение. А смерть Аснат навсегда отнимет у него обожаемую прелестную женщину, одно воспоминание о которой, даже и теперь, заставляло биться его сердце.

– Приходится молчать! Ну, да они от меня не уйдут, я еще припомню им это, и случай отомстить тебе, проклятая каста, у меня будет наверно! – прошептал Иосэф сквозь зубы.

В тот же вечер он писал своему тестю: «Я обдумал и решил скрыть от фараона покушение, жертвой которого я сделался, с условием, что ты и все твои присные на этих же днях оставите Мемфис. Дочери твоей я прощаю и оставляю ей должное место в моем доме; но не хочу, чтобы она была подчинена вашему влиянию, внушающему ей чувства, противные ее долгу. Если же, несмотря на это, ты все-таки останешься здесь и станешь отвращать от меня сердце твоей дочери, я буду, к сожалению, вынужден прибегнуть к строгости закона».

Получив это послание, Потифэра облегченно вздохнул. Перспектива скандального процесса, каков бы ни был его исход, была в высшей степени неприятна жрецам, а мысль убить свою дочь, дабы тем избавить ее от рук палача, была ему невыносима. Он понимал к тому же, что красота Аснат обворожила Иосэфа и что лишиться жены, добытой с таким трудом, он не в состоянии. Как ни противна была эта любовь в глазах Потифэры, но в настоящем случае она сослужила свою службу. Он отдал приказ своим: не мешкая, готовить все к отъезду.

На следующий день Верховный жрец, в сопровождении жены и сына, отправился во дворец Адона. Иосэф встретил их с некоторым удивлением, но понял тут же, что это посещение было ответом на его письмо, когда Потифэра объявил, что важные дела призывают его в Гелиополь и что, назначив свой отъезд на завтра, он пришел проститься с ним и с дочерью.

Ввиду присутствия писца и одного из служащих, прощание, хотя и торопливое, носило оттенок сердечности. Майя, мужественно глотавшая свои слезы, и Армаис обнялись с зятем; затем Иосэф объявил, что жена его слегка нездорова и он проводит их к ней. Доведя их до дверей половины Аснат, он вернулся обратно.

Расставанье с Аснат было тоже коротко. Потифэра не хотел усугублять волнения дочери, еще слабой и далеко не оправившейся, продолжительным прощаньем и слезами. Он обнял ее и сообщил, что процесса не будет, прибавив:

– Необдуманным твоим поступком ты чуть не погубила себя и нас. Будь осторожнее вперед и не дразни змею; покорись неизбежным последствиям твоего нового положения. Если мне понадобится передать тебе что-либо помимо твоего мужа, ты услышишь в саду, пять раз подряд, крик ночной птицы. Сойди тогда в сад, и мой гонец найдет уже возможность передать тебе мое послание.

По уходе родных молодая женщина залилась слезами; она чувствовала себя одинокой, всеми покинутой и несказанно несчастной. Родные ее были теперь далеко; с тоской и неудовольствием думала она о неизбежном свидании с Иосэфом. Целую ночь она не смыкала глаз, и малейший шорох принимала за шаги мужа. Но Иосэфа не было; не показался он и в следующие дни, ожидая, что Аснат придет к нему просить прощения. Но ожидания его были тщетны; не выдержав долее, он написал ей, требуя объяснения ее поступка. «Я виновна перед тобой и жду решения своей судьбы», – ответила гордая египтянка. Она сознавала, что ей следовало бы, по крайней мере, извиниться в своем преступном намерении; но гордость ее возмущалась и она скорее умерла бы, чем решилась бы на это. Ответ жены произвел удручающее впечатление на Иосэфа, но обязанности службы и масса дел не дали ему всецело отдаться своему горю.

Настала ночь, когда он, отпустив наконец последнего писца, усталый душой и телом, сошел в сад. С поникшей головой долго он бродил по темным аллеям; потом сел на каменную скамью и, откинувшись на спинку, изображавшую собою сфинкса, задумался. Глубокая, царившая вокруг тишина сразу объяла его и в памяти воскресли вдруг те чудные тихие ночи, которые он некогда проводил в зеленых пустынных степях, где ночевало его племя. Он был тогда беден; однообразная, суровая жизнь тяготила его не раз; сторожа стадо, молодой пастух мечтал об утонченно-роскошной жизни больших городов, которую описывал ему Шебна. Любовь своего отца он мало ценил; к братьям, завидовавшим ему и ненавидевшим его за надзор и доносы, он был вполне равнодушен; скорее даже они были противны ему. Как далеко, далеко отодвинулось все его прошлое, сколько довелось ему пережить с тех пор! Он победил судьбу и теперь – на вершине могущества; а счастлив ли он? Нет! – шептал ему голос исстрадавшегося сердца, – ты несчастнее бедного пастуха, так как на этой головокружительной высоте ты одинок. Чем бы ни волновалось твое сердце – сожалением или страхом, радостью или отчаянием – разделить их с тобой некому. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Да, то была горькая истина: в целом городе, во всей стране, им управляемой, не было сердца, которое билось бы для него; все, что пресмыкалось у его ног, делало это ради выгод, или то были враги, сторожившие минуту его погибели. Целая буря поднялась в душе Иосэфа; им овладело страстное желание иметь около себя хоть одно любимое существо, вполне принадлежащее ему, которое он мог бы прижать к своему одинокому сердцу, которому мог бы доверить все, что волновало его… а иначе – бежать далеко от этой ненавистной, презиравшей его толпы; бежать в пустыню, к отцу, и в его объятиях искать себе покоя.

С трудом подавив душившее его отчаяние, он закрыл лицо руками, и горячие слезы полились из его глаз.

– Как я могу еще плакать, когда сердце мое давно должно бы уподобиться граниту пирамид? – прошептал он с горечью.

Легкий шорох заставил его поднять голову и, к удивлению, в двух шагах от себя он увидел Аснат, испуганно смотревшую на него. Молодая женщина тоже все еще не могла успокоиться; ей казалось, что она задыхается в своих покоях, и она вышла в сад, где случай и привел ее к Иосэфу.

Увидев мужчину, она в удивлении остановилась; но, узнав мужа, подошла ближе и тут заметила, что он плачет. Открытие это потрясло ее; никогда раньше не приходила ей в голову мысль, что гордый и высокомерный человек, облеченный почти царской властью, мог быть так несчастен, мог чувствовать себя одиноким, беднее любого, самого жалкого рыбака с Нила, у которого есть семья, любящая его и делящая с ним и горе, и радость. Чувство глубокого сострадания и то непреодолимое обаяние, которое производил на нее взгляд Иосэфа, воскресли в сердце Аснат.

– Ты плачешь, Иосэф? – прошептала она в замешательстве.

Волнение, отразившееся на ее лице, и красота молодой женщины, которая в смущении и участливо смотрела на него, пробудили в душе Иосэфа страстный порыв горя. Схватив обе руки Аснат, он притянул ее к себе и сказал прерывающимся от волнения голосом:

– Да, да, Аснат, я плачу! Плачу, потому что одинок, потому что все окружающие ненавидят и презирают меня, а единственное существо, которое могло бы быть моей поддержкой и радостью, пыталось убить меня. Но успокойся и не дрожи так; ведь я знаю, что эта ужасная мысль не могла зародиться в невинной душе твоей. Я только молю тебя: полюби меня хоть немного, чтобы я знал, что во всем огромном, враждебном мне городе твое сердце бьется для меня.

– Я не могу любить тебя, Иосэф, – глухо пробормотала Аснат, опуская голову, – но если ты примешь мою дружбу, ее я дам тебе охотно; я постараюсь, чтобы вперед ты не чувствовал себя одиноким и не считал меня своим врагом.

– Я понимаю: «они» грозили тебе проклятием и извержением из касты, если ты полюбишь меня, – сказал он с горечью. – Пускай! Я принимаю твою дружбу и по глазам твоим вижу, что ты дашь больше, чем обещаешь. Итак – мир, и да защитят боги наш союз!

Обменявшись поцелуем с мужем, Аснат молча склонила голову на его грудь. Неизъяснимое чувство – смесь горя и радостного счастливого покоя – охватило все ее существо. Четверть часа спустя молодые супруги тихонько поднимались по ступеням террасы, чтобы начать новую жизнь.