I

В первые месяцы после примирения жизнь молодых текла довольно гладко, если не считать разных мелких стычек, мешавших водвориться полной между ними гармонии и вытекавших из тех странных, фальшивых отношений, которые царили между супругами. Ослепленный страстью, которой он сперва отдался было очертя голову, Иосэф жил надеждой завоевать сердце жены и потому баловал ее всем, что было в его власти: осыпал подарками, предупреждал ее малейшие желания, дал полную свободу и с покорностью влюбленного подчинялся всем ее желаниям и капризам. Будь Аснат предоставлена самой себе, она, вероятно, ответила бы полной взаимностью на любовь мужа, привлекательная личность которого приобрела над ней свою чарующую власть. Но клятва, данная Гору, и мысль, что, поддавшись влечению своего сердца, она неминуемо вызовет презрение своей касты, с самого начала возбудили в ней внутренний разлад; довольно было присутствия какого-нибудь жреца, тяжелый испытующий взгляд которого действовал на Аснат подобно ушату холодной воды, или просто воспоминания о прежнем женихе, чтобы убить в ней всякий порыв нежности или откровенности. В такие минуты она, так сказать, застывала в холодном горделивом презрении, надменно отвечая на нежность, выказываемую Иосэфом, слишком влюбленным, чтобы скрывать свои чувства перед кем-либо.

Несмотря на минуты отчаяния, в которое повергали его подобные выходки, Иосэф снова быстро подпадал под очарование жены; довольно было ее улыбки или поцелуя, чтобы окончательно обезоружить его. Сознание такой власти над человеком, перед которым дрожал весь Египет, ужасно потешало Аснат. Под влиянием тех же смешанных чувств к мужу она играла им, давая ему чувствовать, что если для всех он был могущественным, грозным Адоном, то для нее он был только человеком темного происхождения, который должен был считать за счастье – служить игрушкой ее прихоти.

Несмотря, однако, на свое ослепление, Иосэф был слишком умен, чтобы не понять своего положения и не заметить вредного влияния, оказываемого на жену жреческой кастой, хотя доказательств этого тайного влияния он и не имел. Ненависть его к жрецам и родным Аснат еще усилилась. Наконец он решил побороть свою слабость и дал почувствовать Аснат, что вечно третировать себя он не позволит и что если лаской она может добиться всего, то капризам ее он сумеет противопоставить неоспоримый авторитет супруга.

Повод к осуществлению этого нового метода представился месяцев через восемь после его женитьбы. Дела, требовавшие личного присутствия Адона, вынуждали его недели на три покинуть Мемфис; при этом известии Аснат, без его ведома, решила воспользоваться отсутствием мужа для поездки в Гелиополь в сопровождении Ранофрит, также собравшейся навестить семью брата, покуда Потифар ездил в одно из своих отдаленных имений осматривать опустошения, причиненные там пожаром. Каково же было удивление Аснат, когда управитель почтительно объявил ей, что Адон запретил выдавать ей нужные на дорогу средства и избрать свиту, и что вообще в его отсутствие всякое путешествие молодой женщины им положительно воспрещено.

В первую минуту Аснат была поражена; затем, вспыхнув, она нетерпеливым жестом отпустила управителя и, как только он вышел, бросилась на половину мужа, где Пибизи объявил ей, что господин один и работает в галерее.

Иосэф задумчиво ходил взад и вперед под сводами, время от времени останавливаясь у стола и делая заметки в раскрытых табличках, когда увидел вбежавшую к нему жену; ее пунцовые щеки и сверкающие гневом глаза сейчас же объяснили ему, в чем дело. Скрестив руки, он прислонился к колонне, терпеливо готовясь перенести бурю; едва уловимая усмешка на его губах, которую тем не менее подметила Аснат, привела ее окончательно в ярость.

– С каких это пор я здесь пленница, и как смеешь ты ставить меня в такое положение перед слугами, запрещая исполнять мои приказы? – вне себя воскликнула она, топая ножкой. – Я хочу ехать в гости к родителям и посмотрю, как ты запретишь мне это!

– С тех пор как ты стала моей женой, я имею право запрещать тебе то, что считаю вредным, и приказания мои должны исполняться тобою наравне со всеми в доме, – ответил спокойно Иосэф. – Кроме того, я попрошу тебя не забывать, с кем ты говоришь; я не раб, на которого можно так кричать. Ты не поедешь к своим; я и без того достаточно чувствую влияние твоей касты на мою семейную жизнь. Не смея открыто противостоять мне, достопочтенные отцы тебе внушают неповиновенье; я нахожу излишним давать тебе возможность лишний раз выслушать все лестные эпитеты, которыми меня награждают твой отец и его друзья.

Аснат опустила было глаза, но почти тотчас же гордо подняла голову и с иронией сказала:

– Не думаешь ли ты, что все обязаны проникнуться твоим величием? Все эти уважаемые люди вынуждены, правда, молчать перед тираническим насилием Апопи, но они никогда не унизятся до того, чтобы пресмыкаться пред тобой.

– Еще причина, стало быть, чтоб удалить от них тебя; ты и так уже достаточно исполнена презрения ко мне. Вдали от уроков твоих наставников можно будет попытаться возбудить в тебе должное уважение к моему величию. А теперь я предлагаю тебе следующее: если тебе скучно в Мемфисе, поезжай со мной; ты не видала Таниса, а празднества и почести, которыми окружат супругу Адона, развлекут тебя.

В иное время Аснат приняла бы предложение мужа с удовольствием, так как никогда не упускала случая разыгрывать первую роль и очень любила быть окруженной почетом и лестью; но теперь она была слишком возбуждена, чтобы оценить эту попытку к примирению. Она покачала головой и насмешливо объявила:

– Благодарю за такие почести! Ты забываешь, что я египтянка и знаю, чего стоят они самолюбию египтян. Что касается до поклонения «Шасу», я пользуюсь им и здесь в избытке.

Тонкие ноздри Адона дрогнули и лицо нахмурилось.

– Не злоупотребляй, Аснат, своей силой и моим терпением, – сказал он строго, сделав к ней шаг. – Я знаю, что ты презираешь мое происхождение, подобно всей твоей касте, которая руководит тобой, и в этом отношении ты вольна думать и чувствовать все, что тебе угодно; но высказывать мне это я запрещаю, понимаешь! Скрежещи зубами молча, как и твои дорогие египтяне, но как они сгибаются перед Адоном, который может раздавить их, так и ты должна оказывать своему мужу почтение и послушание. Теперь оставь меня, я должен работать!

И, повернув к ней спину, он придвинул табурет к столу и склонился над табличками. Рассерженная Аснат вернулась к себе, придумывая планы мщения, и на следующий день, едва уехал Иосэф, она отправилась к Ранофрит, которой и передала возмутительную сцену с мужем.

– Этого только недоставало, чтобы негодная собака стала тобой командовать! Едем со мной и докажи ему, что можешь обойтись и без его согласия, – с глубочайшим презрением прибавила жена Потифара.

Аснат вернулась домой в восторге и через день объявила управителю, что едет со своей теткой. Но так как она не брала ни одного раба, довольствуясь кормилицей, и ни одного мула для вещей, то подвергнуть задержанию личность молодой госпожи он не посмел, и Аснат оставила Мемфис в полном восторге, что сыграла такую штуку с Иосэфом.

В Гелиополе обе они воздержались сказать истину Потифэре, который, не подозревая ослушания дочери, был счастлив увидеть ее и находил вполне естественным, что Аснат воспользовалась для своего путешествия отсутствием мужа.

Верховный жрец был завален делами по возведению разных зданий в храме и мог уделять семье очень мало времени. Майя, правда, высказывала некоторого рода опасения, когда ее посвятили в тайну, но Аснат и Ранофрит успокоили ее, уверив, что необходимо было проучить дерзкого.

Недели две прошло, как Аснат жила в Гелиополе, как вдруг в одно прекрасное утро неожиданно прибыл Потифар; сумрачный, видимо недовольный, он спросил Потифэру и прошел к нему.

– Ну, это сулит мало хорошего! – сказала Майя, и действительно гость и хозяин скоро вышли к женщинам, и Потифэра сделал дочери строгий выговор не только за ослушание мужа, но и за утайку от него всех обстоятельств их ссоры. Затем он объявил, что через два часа она выедет с дядей в Мемфис.

– Я не хочу возвращаться к Адону: он дурно обращается со мной, унижает и всячески мучит меня! – воскликнула Аснат, заливаясь слезами.

– Стыдись выдумывать разные пустяки; глупо так вести себя, когда отец завещал тебе быть осторожной, – прервал ее с неудовольствием Потифар.

Верховный жрец обнял дочь, насколько мог, успокоил ее и передал, что рассерженный Иосэф объявил, что если его жену задержат в Гелиополе еще хоть один день, он обложит земли храмов зерновой податью, которую жрецы должны будут вносить в общественные житницы; одна мысль о подобном насилии против его касты, на которое Иосэф был, без сомнения, способен, приводила в отчаяние Потифэру.

Как ни была раздражена Аснат, а ехать все-таки было надо; в отчаянии она едва простилась со своими, усомнившись даже в любви отца. Напрасно старался Потифар вразумить ее, советуя быть осторожнее и объясняя ей всю важность и ответственность ее положения, когда личность ее была опасным орудием в руках Адона. Что ей было за дело в эту минуту до политики и государственных вопросов? Она думала и жаждала одного: поскорее свидеться с мужем и сделать ему такую сцену, какой ему еще и не снилось.

Недалеко от Мемфиса их встретил гонец Иосэфа, который передал Потифару просьбу Адона отвезти его жену в подгородное имение. Это новое распоряжение уже окончательно вывело Аснат из себя, и Потифар оставил ее не без тревоги.

С нетерпением ждала она появления мужа, но напрасно: прошло больше двух недель, а Иосэф не показывался, и Аснат пребывала в одиночестве, никого не видя и не смея выходить за стены огромного сада. Она думала, что сойдет с ума, но вот как-то после обеда, когда она лежала на плоской крыше, с высоты которой видна была дорога в Мемфис, вдали показалось облако пыли, оказавшееся скоро колесницей, сопровождаемой всадниками, в которых она признала телохранителей мужа. Все закипело в ней. Пусть он покажется только! Но вместо Адона прибежал невольник сказать ей, что господин просит ее спуститься вниз. Она закрыла глаза и не двигалась; через четверть часа колесница и всадники уехали.

Прошло еще две недели в тишине и одиночестве. Аснат понимала, что муж хочет проучить ее и заставить сознаться в своей вине; но она готова была скорее умереть, чем дать ему это удовлетворение. Тем не менее гнев утих, уступив место чувству затаенной злобы. Она уже больше не лежала по целым дням в раздумье, а прилежно занималась в доме и саду, придумывая разные украшения и перемены. Как-то утром, когда она с двумя садовниками и несколькими служанками занята была пересадкой цветов в клумбы и вазы, украшавшие ее любимый павильон, прибежал запыхавшийся невольник и возвестил о прибытии Адона.

Аснат вспыхнула; сердце забилось и чувство злобы снова проснулось в ее душе. В ту же минуту, заметив в конце длинной аллеи смоковниц статную фигуру Иосэфа, она приказала слугам удалиться, понимая, что предстоящий разговор не предназначался для ушей рабов. С видом полнейшего равнодушия прислонилась она ко входу в павильон; теперь-то она докажет «нечистой собаке», что если он и может держать ее взаперти и дурно обращаться с ней, то над душой ее он не властен.

Иосэф быстро приближался, пытливо всматриваясь в прелестное личико жены, выражавшее одно жестокое упрямство и не сулившее ничего хорошего; глубокий вздох вырвался из его груди. Лихорадочно блестевшие глаза, учащенное биение сердца под тонкой виссонной туникой сказали бы более внимательному наблюдателю, что спокойствие, которым были проникнуты черты Иосэфа, было только наружное; на самом же деле он страдал от долгой разлуки с женой и лишь в силу необходимости разыгрывал роль строгого и бесстрастного супруга. Послушайся он только голоса сердца, он привлек бы в свои объятия обожаемую капризницу и поцелуем заключил бы мир; но рассудок шептал ему, что Аснат, настроенная против него врагами, будет злоупотреблять своим влиянием, на каждом шагу станет оказывать ему неуважение и унижать его без милосердия. Только сломив ее гордую волю, он мог надеяться заставить уважать себя и расчистить дорогу для любви, которую она чувствовала к нему, но против которой боролась из упрямства и страха перед кастой. Остановившись перед Аснат, превратившейся, казалось, в статую, Иосэф сказал спокойно:

– Так-то ты принимаешь своего мужа после долгой разлуки, да еще оскорбив его своим ослушанием? Заносчивость и упрямство – вместо извинения и доброго слова!

Аснат с презрением подняла голову, и в лазоревых глазах ее блеснула насмешка.

– Фараон Апопи, насколько мне известно, еще не указывал, чтобы всякая жена-египтянка падала ниц перед своим мужем-«шасу»; а так как видеть тебя, Адон, я вовсе не желала, то и не чувствую в себе ни малейшей благодарности за посещение. Мне так хорошо здесь, в моем полном одиночестве, что лучшего и не желаю.

По мере того как она говорила, Иосэф бледнел; дрожание ноздрей указывало на бурю, закипавшую в его душе. Он не тотчас ответил, желая раньше овладеть собой.

Взгляд его рассеянно перебегал по вазам, по кучам свежей земли, по наваленным на траву кустам, и остановился на пачке лежавших подле, на скамье, тростниковых прутьев для подвязки цветов. Машинально он взял прут и согнул в руках; но Аснат заподозрила в этом движении намерение перейти от слов к делу и вспыхнула.

Схватив маленький, оставленный садовником топорик, она бросилась к мужу и, замахнувшись на него, крикнула вне себя:

– Смей только меня ударить, и я убью тебя!

Иосэф, который был далек от мысли о чем-нибудь подобном, с удивлением отступил.

– Вижу я, что ты сознаешь сама, чего заслуживаешь! – сказал он строго. – Но не этим намереваюсь я научить тебя вежливости и заставлю уважать себя не кулаком, а силой моей воли. А теперь брось топор; недостает только, чтобы слуги видели, что ты подняла на меня руку. Сейчас брось! – нахмурив брови, повторил он таким повелительным тоном, что после минутного колебания молодая женщина повиновалась. Тогда, в свою очередь, Иосэф бросил прут и спокойно, но решительно продолжал:

– Хорошо, теперь я объяснюсь с тобой окончательно; мне надоело выслушивать оскорбления, на которые ты не имеешь права! Я шел к тебе с добрым намерением устроить сносную для нас обоих жизнь, а вовсе не для того, чтобы вымаливать твою любовь. Ты в самом деле думаешь, что я не мог бы заставить тебя почувствовать мою власть, хотя ты и дочь Потифэры? Прислав тебя сюда, отец твой сам показал, что не хочет идти против меня и прекрасно понимает, где кончаются права отца и начинаются права мужа. Относительно меня, вольноотпущенника, ты позволяешь себе то, на что никогда не осмелилась бы, будь ты замужем за египтянином; но, повторяю тебе, ты ошибаешься! Этому вольноотпущеннику, ставшему твоим господином, ты обязана уважением и послушанием, так же как оказывала бы их Гору или иному человеку твоей расы, за которого вышла бы замуж; я не потерплю, чтобы ты открыто выказывала мне свое презрение. Теперь слушай мое решение, вызванное твоим ослушанием, а так как ты отказалась от дружеского примирения, то я дам тебе почувствовать мою строгость. Если ты, – как подобает покорной супруге, – не выпросишь у меня прощения, ты останешься здесь, в этом заточении, исключенная из общества, хотя бы даже на всю жизнь. Беру богов в свидетели, – он поднял руку, – что ничья просьба не заставит меня изменить моего решения. Твоему отцу, как и фараону, я отвечу, что пользуюсь своим неоспоримым правом против непокорной жены; и если ты не уедешь теперь со мной и до моего отъезда, завтра утром, не придешь просить у меня прощения, тебе придется идти ко мне пешком в Мемфис, так как здесь для тебя не будет ни колесницы, ни носилок. Обдумай хорошенько, Аснат, последствия своего упрямства и выбирай: вернуться ли завтра со мной в Мемфис или остаться здесь в заточении? Вот мое последнее слово!

В отчаянии Аснат бросилась на скамью и закрыла лицо руками. Иосэф, уже отошедший на несколько шагов, обернулся и, видя судорожные рыдания жены, вернулся поспешно и, склоняясь к ней, прошептал:

– Аснат, будь добра, будь справедлива! Послушай голоса сердца, а не желчи, которой отравили твою душу. Одно ласковое, приветливое слово – и я забуду все, что было между нами!

В волнении ждал он ответа; тяжело дыша, молодая женщина видимо боролась с собой, но не прерывала молчания. Горько улыбнувшись, Иосэф отвернулся и пошел к дому. Там он велел позвать сопровождавших его писцов, желая работой заглушить осаждавшие грустные думы.

Аснат в свою очередь заперлась у себя, запретив кому-либо беспокоить ее; безумное отчаяние, охватившее ее, сменилось затем полным, близким к обмороку, изнеможением. Наступление ночи принесло ей некоторое успокоение. Чувствовала она себя разбитой, но мысли были ясны; присев к открытому окну, она задумалась. С томительной ясностью развертывалась перед ней картина последствий ее упрямства. Иосэф, несомненно, ни в чем не изменит своего решения; но несомненно и то, что отец никогда не допустит без борьбы ее заточения здесь, в этой вилле. Какие ужасные последствия может породить это столкновение? Какое унижение будет нанесено в ее лице всей касте, какой стыд для нее и ее близких, если в конце концов ей все-таки придется идти пешком в Мемфис выпрашивать прощения у бывшего раба! Рассудок шептал ей уступить, дабы избегнуть этих последствий, но гордость ее возмущалась против этой необходимости.

Глубоко вздохнув, Аснат закрыла глаза и откинулась на спинку своего кресла, как вдруг она вздрогнула и стала прислушиваться: в саду раздался крик ночной птицы и повторился кряду еще четыре раза. Аснат быстро встала, закуталась в темный плащ и сошла в сад; она не сомневалась, что служитель храма прибыл передать ей тайно послание от отца и условленным знаком предупреждал ее о своем присутствии. Она вошла в кущу дерев и осторожно пробиралась через кустарник, как вдруг кто-то схватил ее за руку; неясная тень отделилась от дерева и чей-то голос прошептал над ухом: «Избегай всего, что может повести к столкновению Адона с жрецами; приближается час, в который все унижения твои будут отомщены; иди просить прощения у дерзкого пса, уступи его приказу; такова воля отца твоего и да хранит тебя Ра!»

Послышался легкий шелест листьев и тень исчезла в темноте; испуганная Аснат осталась одна. Глубоко взволнованная, вернулась она к себе и не подумала противиться полученному приказанию; но каким образом мог узнать ее отец то, что произошло между нею и ее мужем всего несколько часов тому назад? Тут вспомнилось ей, как часто происшествия, никому неведомые и случавшиеся где-нибудь далеко, становились немедленно известны ее отцу: так, например, в день возвышения Иосэфа в Мемфисе Потифэра говорил об этом Ракапу и она случайно слышала несколько фраз из их разговора; вообще все важные известия передавались необычайно быстро из храма в храм, но каким образом – это оставалось для нее тайной. В настоящую минуту этот вопрос не особенно интересовал ее. Мысль о неизбежном унижении, которое ей предстояло, поглотила всецело ее мысли; медленно направилась она к мужу.

По указанию невольника она прошла через комнату, где на столе еще стоял нетронутый ужин, и вышла на прилегавшую к ней террасу. Там она увидела своего Иосэфа, сидящего на перилах: его тонкий, правильный профиль резко выделялся при красноватом свете двух высоких треножников, освещавших его короткую белую одежду и драгоценности, которыми были украшены шея и руки; он был страшно бледен, плотно сжатые губы и все лицо его носили печать невыразимой горечи и гнева.

Аснат остановилась в нерешительности и тяжело вздохнула; голова закружилась, она готова была упасть. Тяжелый вздох уже достиг ушей Адона; он обернулся, встал и подошел к молодой женщине, устремив на нее долгий мрачный взор. Наступила тишина; безмолвно, со сдвинутыми бровями, он ждал, наблюдая внутреннюю борьбу, отражавшуюся на расстроенном лице Аснат.

– Прости меня, Иосэф, – наконец, прошептала она тихо.

– Хорошо; завтра ты вернешься в Мемфис, – сказал он холодно. – Ты хорошо исполнила посланное тебе из храма приказание. Я только замечу, что та же гордость твоя, которая заглушает правдивый голос сердца, отнюдь не мешает тебе быть рабой, слепым орудием жрецов и по их приказу унижаться там, где это им нужно.

Как пощечина, отозвалось в душе Аснат ледяное, жестокое презрение, звучавшее в голосе Иосэфа; мысль, что ему известно о приходе жреца, привела ее в ужас. Силы окончательно оставили ее, она пошатнулась и упала бы, если б Иосэф не успел поддержать. Видя, что она лишилась сознания, он отнес ее на постель и стал приводить в чувство; гнев его исчез при виде бледного исстрадавшегося лица Аснат. При мысли о виновниках его горя кулаки его сжались.

– О! Как отмстить тебе, гнусная каста, адской злобой своей убивающая мое счастье даже тогда, когда я держу его в моих объятиях! – прошептал он дрожащими губами.

Когда Аснат пришла в себя и первый взгляд ее упал на испуганное лицо склонившегося над ней Иосэфа, она опять закрыла глаза, затем встала и, не глядя на него, прошептала:

– Я пойду к себе; теперь я чувствую себя хорошо.

– Вот как! Ты чувствуешь себя хорошо и сейчас же хочешь уйти? В тебе нет ни малейшего желания остаться со мной и заключить настоящий искренний мир, забыв на время призрак в белых одеждах, восстающий между нами? – шутливо спросил Иосэф, поднимая ее опущенную головку и страстно заглядывая в сумрачные глазки жены. Аснат покраснела: ласковый голос, улыбка и обаятельный блеск больших зеленоватых глаз произвели свое обычное чарующее влияние. Сердце ее судорожно забилось; она уже более не противилась, когда Иосэф привлек ее к себе и сказал:

– Сама повтори мне слова, внушенные тебе моими врагами.

– Прости меня, Иосэф! – прошептала Аснат. Голос ее был еще нерешителен, но улыбка заиграла уже на побледневших губах. Иосэф забыл и простил все выходки и оскорбления своего нежного, очаровательного противника и, побежденный, прижал ее к своей груди.

Он сознавал свою слабость и страсть, поработившую его и делавшую столь снисходительным и миролюбивым, – его, гордого и жестокого, железного канцлера фараона Апопи.

II

Последнее столкновение с мужем произвело на Аснат глубокое впечатление и вызвало заметную перемену в ее характере и обращении; она стала осторожнее, сдержаннее, избегала малейшей возможности сердить Иосэфа и, не желая давать повод к столкновениям, подчинялась беспрекословно всем его желаниям. Такая сдержанность вовсе не соответствовала ее пылкой и своевольной натуре и создала в их отношениях томительную натянутость и охлаждение, заставившие Иосэфа сожалеть о бурных, пасмурных, но подчас и безоблачных днях первых лет его брачной жизни. Жаловаться на оскорбительные слова ему более не приходилось, но зато равнодушная, почти боязливая покорность жены приводила его иногда в отчаяние.

Рождение сына доставило Иосэфу бесконечную радость; на этого ребенка он возлагал величайшие надежды, ожидал, что он не только примирит с ним ненавистную, гордую жреческую касту, но что и Аснат, ставши матерью, забудет разделявшие их предрассудки и перенесет на отца любовь, внушенную ей ребенком. Но его ожиданиям не суждено было оправдаться.

В первое время Аснат действительно нежно привязалась к малютке, но посещение Потифэры, бывшего в то время в Мемфисе, сразу охладило это зарождавшееся чувство. Хотя и оправившаяся после родов, молодая женщина не выходила еще из своих апартаментов, когда посетил ее Верховный жрец. Кормилица поспешила поднести к нему маленького Манассэ; но, вместо того чтобы поцеловать и благословить внука, Потифэра рассеянным жестом отстранил его и, словно не замечая ребенка, направился к дочери и, прижав ее к своей груди, прошептал:

– Ты по-прежнему дорогая мне дочь, которой я вынужден был пожертвовать и которую боги очистят, когда пробьет час освобождения! Но сын этой нечистой собаки, подобно отцу его, останется презренным и никогда не будет пользоваться любовью нашей семьи.

Аснат побледнела и в смущении опустила голову; она поняла, что ей запрещают любить ребенка, как запретили любить отца, и с этого дня стала еще задумчивее и молчаливее. В этом отношении ничего не изменило и рождение второго сына, Эфраима; Потифэра и его жена выказывали ледяное равнодушие к внукам. Аснат мало занималась детьми и была так же холодна к ним, как и к мужу; только взгляд ее, который она подолгу не могла оторвать от малюток, да мимолетная ласка и выдавали более глубокое, но скрытое к ним чувство.

Вполне понятно, что такое положение вещей становилось иногда совершенно невыносимо Иосэфу: сначала оно вызывало бурные сцены, но гнев Иосэфа быстро остывал, встречая пассивное сопротивление Аснат; к тому же красота ее вновь, с прежней силой, влекла его к ней. Со своей стороны, Иосэф тоже стал тщательно скрывать свои чувства, и с течением времени между супругами установились холодно-вежливые отношения. Зато ненависть его к жрецам и аристократии Египта достигла своего апогея: его грызло страстное желание – отмстить им за невзгоды своей супружеской жизни.

Дела государства поглощали его теперь еще больше, чем прежде, так как настал предсказанный голод и уже два года свирепствовал в стране; бедствие сурово давало себя чувствовать всем, и кто хотел получать хлеб из казенных житниц – должен был приобретать его за наличные деньги; в этом отношении Адон не знал снисхождения.

Еще в самом начале неурожая двор покинул Мемфис и переселился в Танис. Причины, вызвавшие этот переезд, были непонятны народу; но высшие касты догадывались, что фараон и его канцлер предпочитали провести это тяжелое время в центре семитических племен, населявших дельту и по своему происхождению и религии (поклонялись они Сет-Тифону, или сирийскому Баалу) родственных гиксам, а потому и менее враждебных, нежели чисто египетское население страны. Кроме того, Танис был расположен ближе к Аварису, сильной крепости гиксов, державших в этом укрепленном лагере почти 200 000 гарнизона, что могло служить им прикрытием на случай отступления, создавая в то же время операционную базу для подавления могущего вспыхнуть восстания, которое несомненно найдет поддержку в Таа III и жрецах; глухая, но упорная вражда их сулила мало хорошего. Да и на самом деле жрецы настойчиво сеяли смуту в населении, проводя убеждение, что засуха и голод – наказания, ниспосланные богами за малодушие народа, слишком долго сносившего иго иноземца, презирающего божества земли Кеми и их служителей и угнетающего покоренную страну. Иосэф прямо-таки выставлялся ими как чудовище, порожденное жестокими богами «Шасу» с целью помешать освобождению народа и голодом держать его в послушании и повиновении.

Эти речи вполне подтверждались той жестокостью, с которой Адон правил страной. Огромные запасы собранного в государственные житницы хлеба делали Иосэфа в полном смысле слова властителем жизни и смерти голодного населения, стекавшегося изо всех областей Египта, а также Сирии и Кенаана, и сносившего золото, серебро, драгоценную посуду и женские украшения, чтобы выменять их на хлеб насущный. Со свойственной ему энергией и практическим умом Иосэф принял все меры, чтобы упрочить власть и организовать правильную продажу хлеба; весь состав служащих, приставленных к житницам, а также охранявшие их войска состояли исключительно из гиксов, и начальники их были люди испытанной верности. Вообще к этому времени большая часть ответственных должностей страны, находившихся в начале царствования Апопи в руках египтян, незаметно перешла к креатурам Иосэфа, забравшего, таким образом, в свои железные руки всю государственную машину, управление которой слабый фараон, более чем когда-либо больной и страждущий, всецело предоставил своему любимцу.

Дворец Адона также изменил свой вид: большая зала, в которой прежде он принимал просителей или давал аудиенции иностранным послам – до представления их фараону, – теперь обращена была в огромную контору. Окруженный писцами, сидевшими на раскинутых по полу циновках, восседал на возвышении Иосэф, спокойно выторговывая, с присущей его племени жестокостью, каждую меру зерна, в обмен на золото, скот и даже личную свободу, которую несчастные, один за другим, предлагали ему, терпеливо соглашаясь на все тяжелые условия, лишь бы с голоду не умереть с семьей. Когда условия, таким образом, были выговорены, писцы записывали их, а покупатель со свидетелями подписывали документ, к которому Адон прикладывал государственную печать; затем выдавалось свидетельство, в силу которого условленное количество зерна отпускалось покупателю из любого магазина. У входа в залу и по прилегающим галереям стояли весы, на которых взвешивались металлы, благовония и драгоценные товары, а сведущие люди, из золотых дел мастеров и прочих ремесленников, рассматривали и оценивали драгоценности, вавилонские ковры, финикийские ткани и дорогое оружие, которые сносили им отовсюду.

В этой огромной приемной, своим видом напоминавшей современный ломбард, ничего не делалось без ведома Иосэфа. Несметные богатства, скопленные здесь, пробудили в нем хищный инстинкт семита: первый сановник Египта стал также и первым его ростовщиком, прототипом того алчного, безжалостного жида, который, как вампир, присасывается к каждой стране, где только несчастье совьет себе гнездо, который богатеет только путем гибели приютившего его народа… Иосэфа ненавидели так же, как ненавидят ныне его потомков, – этих капиталистов-хищников, всегда умеющих поживиться на счет чьего-либо бедствия, не признающих иных стремлений, кроме наживы, и презирающих всякий иной культ, кроме культа золота.

Приведенное ниже указание достаточно убедит беспристрастного читателя, какой дорогой ценой купил Египет свое спасение от голода; с другой стороны, трудно поверить, чтобы египтяне могли считать благодеянием необходимость продавать все имущество, даже личную свободу – это величайшее благо древнего мира! Те же, свойственные и человеку нашего времени, чувства волновали эти исчезнувшие поколения, в сердцах которых кипела непримиримая злоба, когда ради спасения жизни им приходилось жертвовать всем! Только когда уже иссякали последние средства к существованию, шли они во дворец Адона, и смуглые исхудалые лица их искажались злобой, когда наследственный виноградник, почетное ожерелье, выслуженное одним из предков, или стадо, – их гордость и богатство, – одним взмахом пера равнодушного писца переходили в руки неумолимого Иосэфа!

В своем дворце, окруженный богатством и почетом, с женой, относительно которой он не мог с уверенностью сказать, любит ли она его или нет, и вся семья которой, враждебно настроенная, выказывала ему непобедимое презрение, – он чувствовал себя одиноким. Чувство удовлетворения, вызванное прибытием братьев, быстро исчезло; он совсем иначе представлял себе, как даст им почувствовать свою власть, как с торжеством скажет: «Смотрите, каким величием, богатством окружен тот, которого вы бесчеловечно продали!» Суровые на вид, простые люди трепетали перед ним; блестящего, с изысканными манерами сановника они почти не считали уже братом. Они так простодушно падали перед ним ниц, с таким искренним, наивным обожанием лобызали его ноги и одежды, что для Иосэфа, привыкшего сгибать самые непокорные головы в Египте, его превосходство над бедными пастухами утратило всю свою прелесть. Но он жаждал увидеть своего отца: в мудром старце он надеялся найти истинного друга, верного и полезного советника.

После нескольких недель ожидания Иосэф получил наконец радостное известие, что большой караван из земли Кенаанской, в котором находился отец со всей семьей, приближался к Танису; он тотчас же решил выехать ему навстречу и приказал Аснат приготовиться сопутствовать ему. По обыкновению, молодая женщина не возражала и ответила: «Хорошо, я буду готова, когда ты прикажешь». Но на следующую же ночь она получила из храма категорическое запрещение принимать участие во встрече нечистого пастуха, почести которому составляли лишнее надругательство над египтянами. Запрещение это и обрадовало, и встревожило Аснат; ехать навстречу кочевникам у нее не было ни малейшего желания; бородатые грубые люди, которых чествовал ее муж, называя их братьями, внушали ей только отвращение. Но, с другой стороны, явное ослушание приказа Иосэфа если даже и не вызовет неприятной сцены, то непременно нарушит мирное согласие, которое царило в то время между ними. Обдумав свое положение, она решила прибегнуть к хитрости: отдала приказание все приготовить, будто на самом деле собиралась сопровождать мужа, и в тот момент, когда он ждал ее, чтобы садиться в носилки, послала известить Иосэфа, что внезапное нездоровье препятствует ей ехать с ним. Адон вспыхнул, но ни слова не сказал посланному жены, приказал убрать носилки и подать вместо них колесницу; сел и уехал, не повидав Аснат и не осведомившись даже об ее здоровье, как это делал всегда, когда она бывала больна.

Аснат ожидала, что по возвращении своем он сделает ей сцену, но ожидания ее не оправдались: Иосэф ограничился тем, что вовсе перестал заходить в покои жены, обедая и ужиная один на своей половине.

Прошло с неделю времени. Однажды вечером, погруженная в раздумье, Аснат бродила по саду, как вдруг, на повороте одной из аллей, какая-то женщина выскочила из кустов и бросилась к ногам ее с криком: «Пощади!» Аснат с удивлением остановилась и стала ее расспрашивать; но та – молодая и красивая женщина – казалось, обезумела от горя и, разразившись рыданиями, только и повторяла, что: «Спаси Нейтотепа, благородная женщина! Попроси за него Адона».

Когда первый приступ отчаяния несчастной немного улегся, Аснат поняла из ее слов, что дело шло об одном из служащих при государственных житницах близ Таниса, обвиняемом в расхищении казенного добра; хотя, движимый чувством человеколюбия, он роздал бедному люду, а затем стал продавать по низкой цене хлеб родным и знакомым.

Преступление было раскрыто и Нейтотеп посажен в тюрьму. Иосэф присудил виновного к лишению должности, тяжкому телесному наказанию и ссылке на работы в одну из пограничных крепостей. Обезумев от горя, молодая жена Нейтотепа решилась просить у Аснат заступничества перед Адоном и добиться, через ее посредничество, если не полного помилования, то хотя бы смягчения участи обвиняемого, которого назавтра ждало наказание, а через несколько дней – отправка в ссылку.

– Отчего же ты не пришла раньше?

– О, каждый день я пыталась проникнуть к тебе, но все было напрасно – ты не покидала дворца. Только сегодня вечером мне удалось проникнуть в сад, – ответила жена Нейтотепа, заливаясь слезами.

Аснат села на скамью и, откинувшись на спинку, задумалась. Ей было глубоко жаль несчастных; всей душой она готова была помочь им, но как это сделать? Строгость Иосэфа к преступникам подобного рода была ей хорошо известна; с другой же стороны, как ей, никогда и ни о чем не просившей мужа, идти просить у него милости именно теперь, когда он сердится на нее? А вдруг он скажет «нет» и унижение будет напрасным? Вся кровь бросилась ей в голову при этой мысли; но один взгляд на бледное, расстроенное лицо молодой женщины, по-прежнему стоявшей перед ней на коленях и не спускавшей с нее полных мольбы глаз, снова ее обезоружил.

– Ты очень любишь своего мужа? – спросила она вдруг.

– Люблю ли я его? Да десять раз я готова пожертвовать за него жизнью! – ответила бедная женщина, и в голосе ее слышалась такая любовь и преданность, что зависть тихонько сжала сердце пораженной Аснат. Перед ней была глубоко несчастная, простая женщина из народа; но эта женщина имела право открыто, всей душой, любить своего мужа и, разумеется, ни на минуту не задумалась бы просить его о чем бы то ни было.

– Хорошо, я постараюсь спасти Нейтотепа! – сказала решительно Аснат. – Иди в ту беседку, Туа, и жди меня. Не падай духом и не пугайся, если я долго не вернусь; чтобы говорить с Адоном, мне нужно будет обождать, покуда он останется один.

– Хоть до рассвета я буду ждать и молить богов, чтобы они вдохновили тебя и смягчили сердце твоего супруга, – ответила Туа, целуя с благодарностью ее одежду.

Аснат вернулась к себе, оправила свою тонкую вышитую тунику, прическу, ожерелье и браслеты и, бросив последний взгляд в металлическое зеркало, нерешительным шагом направилась в покои мужа.

– Есть кто-нибудь у господина, Пибизи? – спросила она раба, по обыкновению неотлучно находившегося при входе.

– Никого, благородная госпожа; писец Хапи только что вышел.

Неслышными шагами прошла Аснат, подняла полосатую завесу и вошла в рабочую комнату Адона.

Иосэф сидел за столом, заваленным папирусами и табличками, но не работал; облокотившись на руку, он, казалось, был погружен в глубокое раздумье. Клафт, который он обыкновенно носил, был сброшен и лежал рядом на стуле; свет ламп с благовонным маслом кротко озарял его каштановые кудри и бледное, грустное лицо.

Сделав несколько шагов, Аснат в нерешительности остановилась. Сожаление о данном обещании, неуверенность в исходе просьбы, гордость – гнали ее прочь; жалость и врожденная доброта побуждали ее остаться и попытаться спасти несчастных. Он казался печальным и далеко не сердитым: может быть, ей и удастся возбудить его жалость. Аснат нервно провела рукой по лбу и при этом движении зазвенели ее браслеты и амулеты ожерелья. Иосэф поднял голову и чуть вспыхнул, увидав жену.

– Это ты, Аснат?

– Да, я! Прости, что я беспокою тебя, – с усилием проговорила она.

Грустная улыбка мелькнула на лице Иосэфа.

– Вот уж извинение, которое, наверно, было бы лишним у большинства супругов Таниса! Обыкновенно любимая жена чувствует, что ей всегда рады. – Аснат покраснела.

– Я пришла к тебе с просьбой. Ты, я знаю, этого не любишь, и я боюсь, что напрасно потревожу тебя!

– Вот как! Ты сожалеешь, даже не высказав, в чем дело, – заметил он спокойно. – Иди, садись! – Он указал ей рядом с собой на стул, с которого сбросил клафт. Видя, что она колеблется, он прибавил: – Ты предпочитаешь в качестве просительницы стоять у двери?

Аснат подошла, села и опустила глаза, обдумывая, как лучше приступить к делу. Иосэф залюбовался ею и сердце его забилось сильнее; ему чудилось, что давно он не видал ее такой обворожительной, как в эту минуту, такой хрупкой, грациозной, с выражением смущения и робости на детском личике. Обаяние ее красоты снова охватило его, а его любовь, всегда сдерживаемая холодностью Аснат, всегда раздражаемая препятствиями и спорами, словно еще выросла и стала горячей.

– Итак, – самая редкая из просительниц в этой зале, – скажи, к кому обращаешься ты с просьбой: к Адону или к мужу? – спросил он.

Аснат подняла голову, но, встретив страстный взгляд больших зеленовато-карих глаз его, пришла в еще большее смущение; она знала, что, как Адон, он для нее ничего не сделает, а отношения ее к нему как к мужу были так странны. И снова горечь и зависть, испытанные ею в разговоре с Туа, кольнули ее в сердце; нервы не выдержали, она облокотилась на стол и зарыдала.

– Что с тобой, Аснат? – спросил, наклоняясь к ней, Иосэф.

– Ничего, ничего! – сказала она, вытирая слезы и стараясь овладеть собой.

Чтобы избежать щекотливого объяснения, она в коротких словах изложила дело, по которому пришла. Адон внимательно слушал свою собеседницу, не спуская глаз с ее взволнованного лица и судорожно подергивавшегося рта. Когда она кончила, он молча взял два свитка папируса, написал на каждом из них по нескольку строк, приложил к ним свою печать и протянул их Аснат.

– Что это такое? – спросила она, недоумевая.

– Один из них – приказ начальнику тюрьмы освободить Нейтотепа, которого я милую; ты можешь потом отослать папирус с одним из дежурных офицеров. Но я не могу его оставить на государственной службе и посылаю его в наше поместье близь Мемфиса, где только что, за смертью старого Анубиса, очистилось место управляющего. У тебя в руках его назначение; главноуправляющий устроит все остальное, когда твой Нейтотеп явится к нему.

От радости Аснат покраснела и глаза ее заблестели.

– Благодарю тебя, Иосэф! – воскликнула она.

В эту минуту она была так счастлива, так благодарна, что, следуя первому побуждению, сделала движение броситься ему на шею, но удержалась и ограничилась тем, что протянула ему руку, повторяя: «Благодарю, благодарю!»

– Разве и благодарности твоей указаны пределы, переступать которые ты не смеешь, даже когда сердце подсказывает это? Ты знаешь, что никто в мире не мог бы принудить меня к тому, что я только что сделал, – заметил Иосэф недовольным тоном.

– Нет, нет! Всей душой я благодарна тебе, особенно в эту минуту, когда ты на меня сердит… – сказала она, бледнея.

– Сердит, за что же?

– Ты не веришь в мою болезнь на прошлой неделе, – упавшим голосом прошептала она.

– О, напротив, – добродушно рассмеялся Иосэф, – я очень верю в эту ужасную болезнь, предписанную храмом, и отлично знаю, – не отпирайся, – как ты подвержена болезням этого рода!

Он взял ее за руку и привлек к себе.

– Аснат! Твои глаза отражают чистую душу и доброе, любящее сердце; можешь ли ты, глядя мне прямо в глаза, повторить, что ты была действительно больна?

Аснат молча опустила голову.

– С меня довольно! – горько усмехнулся Иосэф. – О, как злоупотребляет твоя каста моим терпением. Их ненависть и их презрение ко мне как к иноземцу я бы еще простил им; но их вмешательство в мою домашнюю жизнь переходит всякие пределы. Гнусно отнимать у меня самое близкое существо, связанное со мною священнейшими узами, внушить тебе противоестественные чувства, убивать в тебе мать, как они убили жену, уста которой смыкаются, когда она хочет сказать: «люблю». За это я им отомщу и буду безжалостен к ним, так же как и они ко мне. – Голос его дрожал от глухого негодования и темные глаза гневно сверкали.

– Что ты говоришь, Иосэф? – тревожно возразила Аснат.

– Правду, одну правду! И ты не можешь отрицать ее. Какие бы чувства ты ни питала ко мне, ты – нема перед презрением твоей касты, которой страшишься, и оставляешь меня одиноким, хотя и обещала быть моим другом.

Аснат в смущении слушала его, колеблясь между страхом нарушить данную некогда клятву и благодарностью за все, что он для нее сделал. Наконец, движимая тем странным, но глубоким чувством, которое внушал ей Иосэф, она обвила руками шею мужа, прижалась головкой к его груди и зарыдала.

Иосэф сжал ее в своих объятиях.

– За эти слезы они мне тоже заплатят! – глухо пробормотал он.

Аснат выпрямилась; смертельный ужас отразился на ее лице.

– Иосэф, Иосэф, не вступай в борьбу со жрецами и не бросай им надменно свой вызов, – сказала она умоляющим голосом. – Борьба твоя будет напрасна и ты себя погубишь! Силой управляешь ты Египтом, а они властвуют над душами; ты один, а их сотни, и в их глазах ты – нечистый иноземец, каким всегда и будешь, а возвеличен ты в Адоны нечистым, как и ты, фараоном-узурпатором. Будь осторожен, Иосэф, сила храмов ужасна; ужасно и могущество этих людей, говорящих с божеством и изведавших все тайны природы. Великими тайными силами располагают они и уничтожат тебя!

При ее словах взгляд Иосэфа вспыхнул.

– Спасибо за добрый совет, подсказанный дружбой и расположением ко мне, – сказал он, целуя Аснат. – Но между твоей кастой и мной примирение невозможно: слишком жестоко они меня ранили; я могу платить им только ненавистью за ненависть, и буду безжалостен. Я один, это правда; но справлялся же я с ними до сей поры и один. Чем больше они будут оскорблять меня, тем сильнее я буду их давить; кровавыми слезами они заплатят за каждый отравленный час моей жизни!

Иосэф выпрямился; непоколебимая решимость звучала в его голосе, гордость и ненависть горели в его взгляде. Глубоко вздохнув, Аснат опустила голову; что она могла сделать, как не смириться и страдать, она – нежный цветок, брошенный судьбой между двумя разъяренными стихиями, столкновение которых должно было потрясти до основания древнюю страну Нила.

III

Со времени последних событий между супругами установились более дружеские отношения, хотя Аснат не могло не удручать фальшивое положение, занимаемое ей между враждующими сторонами, оспаривавшими друг у друга власть над Египтом и с которыми она чувствовала себя одинаково связанной. Удары, взаимно наносимые обеими партиями, заставляли ее страдать; она знала, что если Иосэф и был добр к ней лично, то, напротив, к пораженному бедствием народу он был неумолим. Сердце ее обливалось кровью, когда из своих носилок она замечала вереницы голодных, изможденных людей, которые плелись во дворец Адона – вымаливать кусок насущного хлеба взамен клочка земли или собственного тела; дрожь охватывала ее при виде тех мрачных, полных презрения и ненависти взглядов, которыми голодная толпа окидывала ее при этом. И в такие минуты царская роскошь, которая окружала ее, драгоценности, ее покрывавшие, тяготили ее подобно железным цепям.

В это тоскливое время Аснат очень обрадовалась вести, что ее брат, Армаис, служивший в Гелиополе, пожелал перевестись к ним в Танис, в телохранители фараона, и что просьба эта была уважена немало удивленным Иосэфом, для которого плохо скрываемая к нему ненависть молодого человека не была тайной. Армаис получил видную должность в страже Апопи. Некогда красивый юноша стал теперь серьезным и сдержанным молодым человеком. Наружность его (он походил на сестру) завоевала ему сразу успех у женщин, тем более что Армаис был блестящей партией; он был холост и, после того как его невеста, – дочь первого иерограммата храма Солнца в Гелиополе, – умерла, он не хотел заключать другого союза.

По отношению к зятю Армаис установил официальные отношения; явился к нему, как к Адону, а затем, если и посещал изредка сестру, то тщательно избирая те часы, в которые рассчитывал найти ее одну, а в остальное время являлся не иначе, как по особому приглашению. В его поведении было что-то подозрительное, тем более что и цели перемены им места служения Иосэф не мог уяснить себе и потому решил внимательно наблюдать за ним.

Политические события всецело поглотили Адона; гигантский план, предложенный им фараону в первый же день своего возвышения, начал осуществляться; все чаще и чаще приходили к нему из Верхнего Египта и еще более отдаленных областей закладывать свои земли; золото лилось в руки сурового правителя, медленно, но настойчиво захватывавшего всю страну Кеми, от дельты до порогов, невидимой, но прочной сетью – так как нужда и голод плели ее петли.

И вот, в то время как голод свирепствовал во всей стране, а нищета и лишения росли со дня на день, – колония кочевников, пришедшая с Яакобом и водворенная в самой плодородной части земли Гошен, проживала в изобилии и богатстве, так как Иосэф в устройстве своей семьи проявил величайшую щедрость. Вблизи Таниса Яакоб с сыновьями владел обширным и удобным поместьем, окруженным садами; хлеб и другие припасы доставлялись им в большем количестве, чем они могли употреблять, и лучший скот из бесчисленных стад, закладываемых и продаваемых Египтом, незаметно исчезал в загонах племени Бэни-Израэль. Сверх того, они же были назначены смотрителями стад фараона, что дало им почетное и выгодное положение.

Весьма понятно, что вид этих сытых и богатых чужеземцев, живших в полном изобилии, словно на цветущем островке, – до которого едва доносился рокот волн окружавшего океана нищеты и отчаяния, – возбуждал в сердцах египтян жестокую ненависть и злобу, предвещавшие в минуту взрыва одну из тех ужасных народных бурь, которые, как ураган, сметают все на своем пути.

Иосэф не обращал внимания на эти опасные признаки, а может быть, и не замечал их. Честолюбие наполняло его душу; гордый своей властью и могуществом, он все более и более жестоко третировал надменные и полные предрассудков высшие касты.

Разве не был он настоящим фараоном? Слабый и болезненный Апопи рядом с ним был простым носителем царского титула, удобным в его руках орудием, узаконивавшим власть Адона.

Преследуя цель – обеспечить членам своей семьи выдающееся положение, – Иосэф взял к себе в дом двух девушек: одна из них, дочь его брата Бэннамина, была еще четырехлетним ребенком; другой, Сераг, пятнадцати лет, Адон еще не выбрал мужа, хотя и рассчитывал пристроить ее за кого-нибудь из высшей аристократии. Обе девушки должны были пока воспитываться в доме дяди и получить образование египтянок.

Аснат страстно противилась водворению в ее доме этих дикарок, внушавших ей непреодолимое отвращение, и хотя должна была уступить упорству мужа, но не переставала относиться к ним с ледяным равнодушием, предоставив все заботы об их воспитании и костюме наставницам, приставленным к ним Иосэфом.

Новые семейные несогласия очень раздражали Адона; при этой домашней неурядице единственное существо, на полную и бескорыстную привязанность которого он мог рассчитывать, был его отец, – к нему-то, при малейшей возможности, и отправлялся Иосэф отводить душу.

И вот однажды, особенно взбешенный хотя и пустым, но очень неприятным для него случаем, он приказал запрячь колесницу и в сопровождении нескольких всадников отправился к Яакобу.

Со вчерашнего дня все в нем кипело от гнева: на пире, на котором была собрана вся знать Таниса, присутствовала и Сераг; племянница властного канцлера была встречена как равная и принята ласково. Грубая и невоспитанная девушка резко бросалась в глаза своим безвкусным туалетом и манерами, к чему добавила еще несколько грубых промахов, которых общество хотя и постаралось не заметить, но которые, тем не менее, заставили Иосэфа побагроветь с досады. Аснат же ни словом, ни жестом не постаралась помочь Сераг или загладить ее неловкость. Насмешливый, презрительный взгляд Армаиса, который уловил Иосэф, окончательно взбесил его, – и как дорого стоил этот взгляд впоследствии бедному юноше!

Яакоб, как всегда, встретил сына с радостью и провел на лужайку, в центре которой, под тенью большой смоковницы, усадил его на скамью – положение, не допускающее быть подслушанным.

Сильно изменился патриарх с того дня, как мы впервые познакомили с ним читателя; теперь это был уже полуслепой, согбенный, дряхлый старец, жизнь которого видимо клонилась к концу. Одет он был в шерстяную, богато вышитую тунику; рядом с ним на столе стояла серебряная, редкой работы чаша и амфора вина из Пелузия.

Братья поспешили удалиться, встретив Иосэфа, по обыкновению, земными поклонами, от которых ему так и не удалось их отучить. В своем простодушии они никак не могли побороть в себе того недоверия, которое питали к могущественному Адону, придавая мало значения родству с ним и опасаясь всегда, как бы брат, с которым они некогда поступили предательски, не задумал отомстить им. А что он не забыл причиненного ему зла, доказывала их первая с ним встреча.

Иосэф казался печальным и усталым; облокотившись на стол, он задумался и, сорвав ветку с куста, стал машинально ее ощипывать своими выхоленными, всеми в перстнях, пальцами.

– Сегодня ты озабочен чем-то, сын мой; неприятности, что ли, у тебя по делам государства, или фараон обременил тебя работой? – сказал старец, прерывая молчание и кладя руку на плечо сына. Очнувшись от своего раздумья, Иосэф вздрогнул и выпрямился.

– Нет, отец, нет! – сказал он, отрицательно качая головой. – Не в том моя забота. Работать я привык; в течение скольких лет уже вся тяжесть управления лежит на мне! Нет, передо мной иная задача, которую я не могу решить: это – как закончить, согласно моему желанию, план, давно задуманный мною и теперь близкий к осуществлению?

– Какой же это план, дитя мое? Поведай мне его и, может статься, опыт долгой жизни внушит полезный для тебя совет.

– Охотно, отец! Ведь ты же у меня один, кому я могу довериться без опасения! Цель, которую я преследую, состоит в том, чтобы соединить под одним скипетром Верхний и Нижний Египет, и таким образом раз навсегда уничтожить вечную опасность, грозящую нам со стороны дерзкого южного «хака», Таа, который вместе со жрецами думает изгнать Апопи. Средством для достижения этой цели мне служит голод, который господствует в стране. Дальние области стали уже нашими данниками; год, много два, пройдет, и у Таа с его союзниками не будет больше ни клочка земли; они будут разорены, а народ их истощен в достаточной мере, чтобы не только наступательная война, но даже серьезное сопротивление стало невозможным. Наступит время занять их земли нашими войсками; и вот, когда в Фивах и во всех их городах и крепостях будут стоять гарнизоны гиксов под начальством верных, испытанных людей, – уничтожить самого Таа, а с ним вместе подчинить других, менее опасных «хаков», будет уже легко; да и жрецы лишатся самой надежной своей опоры. Им тогда можно будет просто дать понять, что их дело – молитвы да жертвоприношения, и что крамола приведет их бритые головы, как и всякую иную, на плаху.

– Замысел великий, и если ты до конца выполнишь его, то фараон обязан будет тебе вечной благодарностью и хорошо наградит тебя! – сказал старец, с любовью смотря на дышавшее гордостью и отвагой лицо сына.

– Фараон?.. – Невыразимое презрение мелькнуло на лице Иосэфа. – Что может он мне дать больше того, что уже дал? Не награда меня занимает, а вопрос: кто унаследует основанное мной царство? Апопи серьезно болен; первый же припадок болезни, которой он подвержен, может внезапно убить его; царевич Намурад после своего падения на охоте не оправится никогда и тоже долго не протянет, а его жена, неблагополучно разрешившаяся мертворожденным ребенком, разумеется, больше не даст ему детей – и трон будет свободен! Что думает об этом отец? – Он нагнулся к Яакобу, жадно ловя ответ в его глазах.

– Если на то будет воля Элохима, он, вознесший тебя на эту высоту, даст и корону фараона! Но не станут ли жрецы преследовать тебя как узурпатора? – тревожно спросил старец.

– Есть очень простое и легкое средство расположить их к себе и узаконить мое положение. Ах! – он глубоко вздохнул. – Если бы Аснат, дочь первого из них, была моей союзницей, а не послушным орудием храмов, то всякое затруднение исчезло бы.

– Знаю, ты мне говорил о своей семейной неурядице; да, ты не можешь рассчитывать на помощь своей жены! Очень досадно, что египетский закон не допускает многоженства, как у нас; тогда ты мог бы взять себе в жены вторую дочь Апопи и тем достигнуть своей цели!

Иосэф вспыхнул.

– Жениться на Хишелат? – воскликнул он. – Ты прав, отец: это устранило бы препятствие. Но нет, это невозможно! – прибавил он, подумав немного. – Как бы там ни было, а я люблю Аснат! Но я иначе воспользуюсь твоим советом и буду наблюдать за тем, чтобы царевна не получила в супруги человека, который мог бы быть мне вреден. Однако время проститься нам, отец; у меня еще много дела на сегодня.

Мрачный и озабоченный вернулся Иосэф в Танис, и в ту минуту, когда его колесница готовилась свернуть во двор его дома, он вдруг натянул вожжи и взял в сторону, чтобы пропустить выходившие как раз из ворот открытые носилки, окруженные людьми с опахалами.

В них сидела совсем юная девушка, вся в белом; на голове ее был украшенный уреем клафт; маленький, крайне уродливый карлик сидел в ногах.

Иосэф выскочил из колесницы и почтительно приветствовал царевну, которая, холодно взглянув на него, слегка кивнула головой в ответ.

Царевна Хишелат, младшая дочь и любимица фараона, была очаровательна; ей только что исполнилось пятнадцать лет, и нежные, тонкие черты ее лица нимало не напоминали резких черт отца. Гордую красоту свою Хишелат унаследовала от матери, азиатской царевны, которой рождение ее стоило жизни; Апопи, страстно любивший свою вторую жену, перенес это чувство на дочь. Надменная, своевольная, хотя и сдержанная по натуре, царевна очень привязалась к Аснат, и мало-помалу между ними завязалась тесная дружба. Виделись они по возможности часто, и нередко, чтобы избежать всякой торжественности этикета, Хишелат отправлялась к своему другу прямо через царские сады, прилегавшие к садам дворца Адона. Свиту ее в таких случаях составлял один только Уна, несчастный карлик, жестоко обезображенный каким-то продавцом уродов; царевна купила его у скомороха, водившего его напоказ по улицам, и благодарный Уна проявлял к ней чисто собачью преданность. Последнее время Хишелат бывала еще чаще и дольше засиживалась в гостях у жены Адона. Главнейшей темой бесед служили рассказы Аснат о своем детстве, родителях, о жизни в Гелиополе и брате Армаисе, неотлучном, веселом товарище ее игр. Охваченная воспоминаниями, Аснат не замечала, что имя брата бросало в краску бледное, прозрачное лицо Хишелат, а большие черные глаза ее загорались огнем.

С поникшей головой вернулся домой Иосэф; встреча с царевной напомнила ему слова Яакоба и пробудила в душе какое-то смутное, непонятное ему самому чувство. Но разбираться в своих чувствах у него не было времени; его личный писец доложил, что уже более часу его ожидает гонец от фараона, требующего его немедленно к себе. Вздохнув с досадой, – ему так страстно хотелось в эту минуту отдыха и одиночества, – он приказал подать себе новое одеяние и через полчаса входил уже в рабочую палату фараона.

Бледный, с нахмуренным лицом, видимо взволнованный, Апопи ходил взад и вперед по своему покою. При виде павшего ниц Иосэфа он остановился и сделал ему знак встать.

– Наконец-то ты явился, Адон! – сказал он с легким неудовольствием. – Уже больше часу я жду тебя.

– Прости мне, сын Ра, мою невольную оплошность. Я отлучился ненадолго, чтобы проведать старика отца, который нездоров, – ответил почтительно Иосэф.

– Опасно болен старик?

– Нет, фараон! По милосердию Элохима, он чувствует себя гораздо крепче.

– Тем лучше. А теперь – к делу, по которому я и позвал тебя! – сказал Апопи, садясь. – Депутация жрецов ходатайствует об аудиенции – и я знаю – хочет просить о том, чтобы ввиду тяжкого положения, в котором находится народ, хлеб раздавался беднейшим даром, а отцам семей численностью более десяти едоков, считая тут же и рабов, отпускался по умеренным ценам. Просьба их, конечно, справедлива, и я не прочь бы ее выполнить; но что ты думаешь об этом?

Иосэф невозмутимо слушал фараона и только где-то там, в глубине его зеленоватых глаз, вспыхнул недобрый огонек.

– Твоя воля, фараон, – закон для меня; но так как ты благоволишь выслушать мнение твоего слуги, я должен высказать то, что внушает моя преданность к тебе. Если мы отпустим даром хоть одну меру зерна, никто уже не захочет более платить; этим мы широко распахнем дверь для тысячи обманов и уверток, а неизмеримая сила, сосредоточенная в твоих руках, рассыплется подобно песку без всякой пользы для тебя, напротив, к выгоде твоих врагов. Теперь все области Верхнего Египта отдают в твои руки свои сокровища и земли; скоро вокруг Таа будут только твои рабы; даже если у него найдутся еще золотые кольца, так ведь металлом солдата не накормишь! Обстоятельства скоро предадут тебе опаснейшего из твоих врагов. Если же мы начнем раздавать даром хлеб так называемым бедным, то наши склады истощатся быстро; подлая и уже от природы неблагодарная толпа живо возмутится, подстрекаемая жрецами, которые будут ей нашептывать, что ты даешь им слишком мало. Почему же достопочтенные отцы взывают к твоим щедротам, вместо того чтобы самим прийти на помощь голодающим? Ведь земли их не только свободны от налогов, но самый хлеб выдается им даром.

Апопи задумчиво выслушал его и, когда Иосэф кончил, нервно потер себе лоб.

– Да, ты прав, как всегда; а все же мне ужасно тяжело, что люди мрут с голоду, когда им можно было бы помочь. Разве ты не боишься, что народ, доведенный до отчаяния, разграбит житницы?

– Пускай попробует! О, будь спокоен, фараон; житницы хорошо охранены и я сумею заставить всюду уважать твой авторитет и государственное добро.

– Ну, так делай, как знаешь; только я не хочу вмешиваться в это дело. Скажусь больным, а депутации велю обратиться к тебе. Как хочешь, так и отвечай жрецам.

– Я постараюсь доказать им, что мы их не боимся; уступить – значило бы выказать им свою слабость, – отвечал Иосэф, откланиваясь фараону.

Когда три дня спустя депутация из наиболее уважаемых жрецов страны явилась к Адону, он отказал холодно и гордо, сопровождая свою речь различными намеками.

За этой неудачной попыткой жрецов облегчить участь народа все кругом смолкло снова и впало в безмолвную апатию; каждый, казалось, думал только о том, как бы поддержать свое существование, и храмы, по мере сил, старались прийти на помощь населению. Но под этим наружным спокойствием клокотал вулкан, и в возбужденных умах роились смелые, кровавые планы – во что бы то ни стало положить конец невыносимому положению и жестоко отомстить тирану, который спокойно давал людям умирать голодной смертью в виду неисчерпаемых запасов хлеба.

Ослепленный гордостью и всецело поглощенный честолюбивыми замыслами, рисовавшими в его воображении трон фараона, Иосэф мало беспокоился о чувствах своих будущих подданных; зато он строго следил, чтобы ни один признак такого народного неудовольствия не прорывался наружу. Замечательно организованная им полиция, как наружная, так и тайная, открывала и душила малейшую попытку к восстанию или заговору против него или особы фараона. Сверх того, благодаря смутному чувству, которое разбудили в нем слова отца, он стал подозрительно наблюдать за Хишелат и, к своему неудовольствию и удивлению, уловил в глазах царевны во время разговора ее с Армаисом такое выражение, которое не оставило ни малейшего сомнения насчет чувств, внушенных дочери фараона молодым человеком. Сделав это открытие, Иосэф всесторонне обсудил его – и возможные последствия этого вовсе не входившего в его расчеты обстоятельства сильно встревожили его. Влияние Хишелат на отца давало ей возможность добиться от него желаемого, а с другой стороны, высокое происхождение Армаиса делало союз их вполне осуществимым.

Вероятность подобного брака приводила Иосэфа в бешенство; сын Верховного жреца Гелиополя, сделавшись зятем фараона, мог, ради политической цели, оказаться опасным соперником. Однако, по зрелом обсуждении вопроса, Иосэф нашел выход из этого положения – выход, который во всех отношениях успокоил его.

Несколько дней спустя он встретил Армаиса при выходе из царских покоев.

– Ты забываешь нас, – сказал Иосэф, дружески пожимая ему руку и не обращая внимания на видимое равнодушие, с которым тот выполнял предписанный обряд приветствия. – Еще сегодня утром Аснат жаловалась, что не видала тебя целую вечность. Кроме того, мне надо переговорить с тобой по делу; приходи завтра.

– В котором часу должен я буду явиться? – спросил холодно Армаис.

– Буду ждать тебя после совета.

IV

На следующий день Армаис, явившись во дворец Адона за час до назначенного времени, прошел сначала на половину сестры. Аснат сидела на террасе, примыкавшей к ее рабочей комнате, и была занята разбором груды материй и вышитых одежд, которые надзирательница с двумя рабынями подавали ей. При виде брата она живо отослала женщин и с улыбкой протянула ему обе руки.

– Наконец-то я тебя вижу, Армаис! Почему ты избегаешь меня, словно не знаешь, как мне необходимо видеть близкое и дорогое мне существо.

Сев на скамью рядом с нею, Армаис нежно обнял ее и прошептал:

– Ты знаешь, что вовсе не недостаток любви к тебе удерживает меня от частых посещений; мне просто претит переступать порог дома, где живет этот шакал, угнетающий Египет. Что-то подымается во мне, когда я дышу одним воздухом с ним, и мысль, что ты в его власти, что ты его жена, разрывает мое сердце на части. Как могла бы ты быть счастлива с… – он замялся.

Аснат вздохнула, ничего не ответив. После некоторого молчания, заметив озабоченное выражение лица Армаиса, она спросила:

– У тебя какая-нибудь неприятность, брат? Ты встревожен чем-то?

– Твой всевластный супруг потребовал меня сегодня по делу. Это не к добру, ибо дел у меня с ним нет!

– Ты опасаешься чего-нибудь?

– Нет, ничего особенно. Но он ненавидит меня настолько же, насколько я его презираю; мало хорошего, когда эта змея назначает кому-нибудь свидание с глазу на глаз.

Аснат побледнела.

– Будь откровенен, Армаис! Ты, может быть, замешан в какой-нибудь заговор? – тревожно спросила она, заглядывая ему в глаза. – Я знаю, что их много теперь, но это все напрасные попытки. Я угадала, скажи? А если так, я защищу тебя, хотя бы ценой моей жизни. Впрочем, ты мой брат, близкий родственник Иосэфа, и он твоей головы не тронет!

Армаис отвернулся, чтобы скрыть от нее горькую, ироническую улыбку; но, быстро овладев собой, сказал:

– Не тревожь себя напрасно, сестра! Печальное положение отечества беспокоит всякого. Общая ненависть и бедствие растут день ото дня. Один вид этой шайки людей, утопающих в довольстве, когда кругом все мрет с голоду, способен довести до отчаяния разоренный народ. Если когда-нибудь народное негодование разразится бунтом, дражайшим братцам твоего супруга придется плохо…

– Шш!.. – перебила его Аснат, указывая на сад глазами: из боковой аллеи шла Сераг в сопровождении своей египетской наставницы. Хороша она была – бесспорно; с матовым цветом лица, с черными, как смоль, косами и большими жгучими глазами, она была олицетворением настоящей восточной, страстной красоты. Ярко-пестрая туника, красные сандалии и множество надетых драгоценностей портили впечатление, придавая ей грубый, дикий вид.

– Вот гостья, которая, должно быть, тебе порядочно в тягость; воспитать ее, я полагаю, нелегко! – шепотом заметил Армаис.

– Я этим и не занимаюсь; довольно того, что я терплю эту дикарку в своем доме. Решительно не понимаю, зачем Иосэф непременно хотел иметь ее при себе?

– Да чтобы выдать ее за кого-нибудь из нашей знати; это не подлежит сомнению! – насмешливо ответил Армаис.

В это время та, о которой шла речь, подошла к ним и, угловато поклонившись, принялась самым наивным образом разглядывать Армаиса. Однако его холодный взгляд смутил ее; она круто повернулась и убежала в сад.

– Совсем дикая! От души жалею того несчастного, которого Иосэф наградит такой супругой, – прошептал Армаис, вставая. – До свидания, сестра; мне пора быть у Адона.

– А ты зайдешь потом ко мне? Ваш разговор меня тревожит.

– Да, если он меня долго не задержит и произойдет, к тому же, что-нибудь важное.

Скрестив на груди руки, Иосэф ходил по своей рабочей комнате; он только что отпустил депутацию египтян из Фив, приходившую за покупкой хлеба, и казался озабоченным. При входе Армаиса он кивком головы ответил на его приветствие и сел к столу, жестом пригласив того садиться.

– Я к твоим услугам, Адон! Что пожелал ты сообщить мне? – спросил Армаис, не садясь, а прислонясь к открытому окну.

Облокотясь на стол, Иосэф молча стал пристально рассматривать Армаиса, от которого в эту минуту веяло только холодным, горделивым презрением. Злая усмешка мелькнула на лице Адона. Как это величавое, спокойное презрение быстро сменит бурный гнев и как эта же самая надменная спина согнется под его железной рукой!

– Я жду, что ты мне скажешь. Ведь не призвал же ты меня, чтобы любоваться мной? – нетерпеливо спросил, наконец, Армаис.

– Именно! Я говорил себе, что человек, богато одаренный от природы, высокого происхождения, так хорошо поставленный в обществе, должен бы жениться, – ответил Иосэф, придвигая к себе ларец из слоновой кости и вынимая оттуда два свитка папируса и таблички. – Я нашел тебе невесту и желаю, чтобы ты на ней женился, – прибавил он.

– Доброта твоя поистине безгранична; но в этом личном деле мне хотелось бы сделать выбор самому, – вздрогнув от негодования, ответил Армаис.

– Положим; пеняй же на себя, что ты раньше не сделал этого. Теперь я за тебя решил: тебе остается лишь одобрить мой вкус и жениться на моей племяннице Сераг. Ее предназначаю я тебе в супруги.

Кровь с такой силой ударила Армаису в голову, что он зашатался; потеряв всякое самообладание, он бросился к столу, за которым сидел Иосэф.

– Ты, кажется, с ума сошел! Как ты смеешь так оскорблять меня? – воскликнул он с пеной у рта. – Мне жениться на этой грязной, дикой девчонке твоего племени? Да такой мерзкой твари я бы и в наложницы себе не взял. Довольно уже стыда для моего почтенного семейства, что один из его членов – вольноотпущенник! – Он остановился, задыхаясь.

Иосэф побледнел; злобным, ядовитым взглядом окинул он Армаиса.

– О! Благородство твоей семьи мне достаточно известно; но спрашиваю, что более бесчестит ее: родство ли с бывшим рабом или с крамольником, посягающим на жизнь фараона? Смотри, – он развернул один из вынутых из ларца папирусов, – и ты увидишь, что голова твоя не прочна на плечах и что ты со всеми сообщниками можешь кончить виселицей.

При одном взгляде на свиток папируса Армаис смертельно побледнел; голова закружилась и он ухватился за стол, чтоб не упасть.

– Итак, будущий цареубийца, спесь твоя словно поубавилась? – с презрением заметил Иосэф. – Теперь скажу тебе одно, что ваши заговоры я презираю: это – детская игра, которую я уничтожу так же легко, как комкаю этот папирус. Я только хотел доказать тебе, что ты – соломинка в моих руках. Если ты понял меня и дорожишь своей головой и головами твоих сумасбродов-товарищей, то не станешь более противиться браку с молодой, красивой, невинной девушкой, которую я тебе выбрал в жены.

Армаис закрыл глаза: такая буря разразилась в его душе, кровь так бушевала в нем, что он на минуту думал, что задохнется. Он сознавал себя мухой, попавшей в паутину. Если бы речь шла только о нем, он не задумался бы скорее умереть, чем жениться на девушке, внушавшей ему только отвращение; но мог ли он пожертвовать жизнью благороднейшей молодежи Египта, его друзей и товарищей, – обречь на горе и траур столько семейств? Да, этот человек был прав: заговоры, открываемые и так разумно им уничтожаемые, не могли пугать его; а между тем, уступить ему и согласиться на его требования – было жертвой, превышающей его силы.

Тяжелое молчание воцарилось в комнате; наконец, Армаис выпрямился, успев уже овладеть собой.

– Ты прав, Адон: ты удивительно умеешь защищать жизнь фараона и свою собственную, – сказал он хрипло, с ненавистью смотря на своего врага. – Сколько уже лет унижение и разорение египетского народа, судьба которого, к несчастью, попала в твои руки, служит тебе забавой! Игрушкой своей злобы ты выбрал именно мою семью; тебе мало было унизить Аснат союзом с тобой, – теперь настала моя очередь! Чтобы разбить сердце отца и обесчестить меня, осквернив чистую, благородную кровь, текущую в моих жилах, кровью твоего народа, ты навязываешь мне в жены эту отвратительную девку! Ты отлично знаешь, что смерть от руки палача, – порази она только одного меня, – я предпочел бы подобному союзу, – так нет! Ценою жизни моих друзей ты заставляешь меня подчиниться твоим требованиям. Но ты ошибаешься, если думаешь поднять этим свое значение в глазах народа: всякий поймет, что я, как и Аснат, являемся жертвами твоего насилия. Для всякого египтянина ты останешься по-прежнему нечистым рабом, а твоя семья – шайкой проходимцев, насыщающихся тем, что отнимается у истинных сынов Кеми.

Иосэф встал: он дал ему докончить, не прерывая; вздрагивавшие губы и сверкавшие глаза доказывали, какая буря бушевала в нем.

– Кидая мне в лицо все эти оскорбления, ты чересчур уж злоупотребляешь моим родством с тобой, – глухо сказал, наконец, Иосэф. – Ты попрекаешь меня тем, что каждый день могло бы случиться и с тобой благодаря превратностям войны. Не по рождению, а по несчастью был я рабом; я – сын главы племени – властелина более свободного, чем ваши цари, платящие, тем не менее, дань Апопи. Наш союз никого не позорит; оттого-то я и решил смешать мою кровь с вашей, что вы считаете себя какой-то высшей расой. Слушай же теперь мое бесповоротное решение! Если завтра ты не явишься открыто просить Сераг себе в жены, то ты и все сообщники твои будете схвачены, как злоумышлявшие на жизнь фараона; если же ты станешь женихом – я буду молчать. Теперь ступай; я даю тебе время до завтра оправиться и обдумать хорошенько твое положение.

Молча, понурив голову, вышел от него Армаис; в ушах звенело, мысли путались. Смутное сознание данного сестре обещания зайти к ней слабо мерцало в его голове. Шатаясь, как пьяный, и не обращая внимания на удивленные взгляды рабов, побрел он в покои Аснат и, узнав, что сестра на большой террасе, велел провести себя туда.

У Аснат была гостья, царевна Хишелат; по своему обыкновению, она пришла через сады навестить своего друга, и супруга Адона, позабыв тревогу, вызванную словами брата, уселась со своей высокой гостьей за маленьким столом, в тени душистого кустарника. Лакомясь сластями, они оживленно беседовали о приближавшемся празднике священной реки, к которому готовились пышные религиозные церемонии, чтобы вымолить у богов разлитие Нила.

Заметив брата, который неверным шагом направлялся к ним, – бледный, как полотно, с помутившимся взором, – Аснат вскочила с места:

– Что с тобой, Армаис? Что случилось? – вскричала она, бросаясь к нему.

Тот ничего не ответил; голова у него по-прежнему кружилась и, не замечая Хишелат, вставшей с удивлением при виде его, он неверной рукой искал какой-нибудь опоры. Схватившись, наконец, за стоявшее поблизости кресло, он почти упал в него; голова запрокинулась, и он потерял сознание. С быстротой молнии очутились около него обе женщины.

– Скорей, Аснат, воды и каких-нибудь ароматов, – распорядилась Хишелат, побледнев от волнения и собственными руками поддерживая беспомощно свисавшую голову Армаиса. Аснат торопливо схватила со стола амфору с водой и приказала стоявшей у двери негритянке принести скорее ее ларец с лекарствами.

– Поддержи его! – решительно приказала Хишелат. Налив в чашу воды, она вылила туда жидкость из маленького флакона, висевшего у нее на поясе на золотой цепочке, смочила платок и вытерла им лицо Армаиса. Прикосновение холодной воды и ароматов привело его в сознание; Армаис вздрогнул и открыл глаза. Неясный взор его не сразу признал в склонившейся над ним молодой девушке дочь фараона; но, убедившись в этом, он вздрогнул и попытался встать. Царевна вспыхнула, выпрямилась и, положив ему руку на плечо, ласково сказала:

– Сиди, благородный Армаис, и оправься. Я ухожу и ты отдохнешь, пока Аснат меня проводит!

Не успел Армаис пробормотать слова извинения и благодарности, как царевна, сделав на прощанье грациозно-величественный знак рукой, повернулась и торопливо спустилась с террасы. Как только Хишелат и Аснат остались в аллее одни, царевна остановилась и, подав руку подруге, сказала:

– Вернись к брату; он, кажется, болен или страшно расстроен. А я и одна дойду до беседки, где меня ждут Уна и Абракро. Только сегодня вечером, а то лучше завтра поутру, приходи ко мне, и если тебе понадобится помощь моя у фараона, рассчитывай на меня!

Не дожидаясь ответа, она повернулась и с легкостью газели исчезла за поворотом аллеи. Почти бегом вернулась Аснат на террасу, где в мрачном отчаянии, облокотившись обеими руками на стол, сидел Армаис.

– Говори, что случилось? Я чувствую что-то ужасное! – прошептала Аснат, обнимая брата и прижимаясь к нему.

Армаис судорожно обнял ее.

– Аснат, Аснат! Стряслось такое горе, такой позор, что мой язык не поворачивается передавать тебе их. Этот нечистый пес нашел, должно быть, что чаша унижения, которым он поит нашу семью, недостаточно еще горька, и заставляет меня жениться на мерзкой девке своего племени, – отраве твоего дома.

– Сераг? Возможно ли! И ты согласился? – воскликнула вне себя Аснат.

– Я должен был согласиться, – прошептал Армаис и, наклонившись к сестре, прибавил тихо, так что она одна могла расслышать: – Разве ты не пожертвовала собой? Если бы я мог отдать палачу только свою голову, я с радостью сделал бы это скорее, чем дать свое согласие на несчастье, равняющееся медленной смерти; но еще пятнадцать человек замешаны со мной (он быстро назвал несколько имен), и этот брак поставил он условием их спасенья.

– Негодяй! Как осмелился он нанести такое оскорбление? – сказала Аснат, дрожа от негодования.

– Кроме того, – продолжал Армаис, – в их числе есть человек, который некогда был тебе чрезвычайно дорог и которого я люблю как брата. Если станет известным, что он здесь, он погиб.

Аснат побледнела.

– Как, он здесь? Он? Каким же образом, – пробормотала она.

– Для закупки хлеба из Фив прибыли жрецы и купцы; он присоединился к ним, переодетый писцом, и скрывается теперь в храме Изиды.

– Ах, если бы я могла его увидеть!

– Да и он будет счастлив; по-прежнему он любит тебя и неизменно тебе верен. Если сегодня вечером ты придешь в храм, я предупрежу Хнума и тебя к нему проведут.

Минуту колебалась Аснат, видимо, борясь сама с собой; затем она подняла голову и сказала шепотом:

– Предупреди его – я приду!

Когда Армаис ушел, Аснат удалилась к себе в спальню, приказала спустить завесы у окон, выслала всех вон и бросилась на постель, стараясь привести в порядок свои мысли. Невыразимый гнев кипел в ней против мужа; ужасное намерение его женить Армаиса, – ее дорогого красавца Армаиса, – на этой неотесанной девчонке презренной расы до такой степени выводило ее из себя, что в этом раздражении совершенно потонуло обычное чувство, – смесь ненависти, любви и страсти, – которое внушал ей Иосэф. В это мгновение она только от всей души ненавидела неумолимого человека, жестоко мстившего ее семье за выказываемое ему презрение.

В этом душевном настроении образ ее бывшего жениха встал перед ней, окруженный особым ореолом. Как он был нежен и бесконечно добр; как, под влиянием его, детские вспышки ее гнева всегда таяли и счастливо успокаивались! Никогда не замечала она в его глазах такого выражения, которое заставляло ее трепетать и содрогаться, как под жгучим, властным взглядом Иосэфа. И какую счастливую, согласную жизнь вела бы она с Гором! Ее охватило страстное желание увидеть его; отдавшись своим воспоминаниям, она закрыла глаза.

Ни Аснат, ни Иосэф не отдавали себе отчета в том, что самая странность существовавших между ними отношений приковывала их друг к другу. То ненавидя, то становясь невольно под могучим обаянием мужа его рабой, Аснат была не в состоянии разобраться и совершенно потерялась в хаосе волновавших ее чувств: в присутствии мужа воспоминание о данной клятве и о позоре семьи делало ее холодной и молчаливой; когда же он был далеко, ее тянуло к нему, влекло в его объятья, чтобы сказать: «люблю тебя» и упиваться его радостным взглядом и страстными поцелуями. С своей стороны, Иосэф, под обаянием страсти, чувствовал себя вечно оскорбленным ее холодностью, которую хоть и считал маской, но победить которую он тем не менее не мог. Гордость мужчины шептала ему наказать ее равнодушием, пока она не смирится и не сознается откровенно в своей любви. Эта-то глухая борьба противоречивых чувств и создавала магнит, притягивавший их друг к другу и сохранивший в их отношениях, после десятилетнего супружества, свежесть и силу любви медового месяца.

Отдавшись своим воспоминаниям, Аснат так замечталась о прошлом, что совершенно забыла действительность и не заметила, что в комнату вошел Иосэф. Очнулась она только тогда, когда он своим звучным голосом громко спросил ее:

– Ты больна, Аснат? С самого утра лежишь ты в темной комнате.

Вид мужа, раздвигавшего у окна занавес, пробудил весь ее гнев; вспыхнув, она вскочила на ноги.

– И ты еще спрашиваешь, почему я бегу от света? – воскликнула она, сверкая глазами. – После оскорблений, которые ты нам наносишь, негодный, мстительный человек, не было бы удивительно, если бы я лишила себя жизни.

В первый раз после стольких лет то была прежняя Аснат – смелая, вспыльчивая и своенравная. Ее оживленное лицо, пылающие щеки и нетерпеливо топающая по циновке ножка приводили Иосэфа в восторг, и ему невольно вспомнилась сцена в беседке, когда она бросилась на него с топором в руке. Но, по обыкновению, он подавил свое чувство и спокойно сказал:

– Я прошу тебя воздержаться от оскорблений и положительно не знаю, чем я тебя обидел.

– Ах, ты не знаешь? Как ты наивен! Достаточно, я полагаю, завлечь Армаиса в западню, чтобы обесчестить его потом.

– Вовсе не я, а сам твой брат обесчестил себя, вмешавшись в преступный заговор. Его женитьба на Сераг может быть унизительна только в вашем воображении.

– Я не хочу в невестки это животное, которое для меня хуже гадины; она противна Армаису. Иосэф, откажись от этой мысли, которую тебе внушила ненависть и недостойное желание унизить нас! – вне себя воскликнула Аснат.

– Моей жене не следовало бы говорить: «унизить нас», когда речь идет о союзе с моей семьей, – с горечью заметил Иосэф. – Я вижу, что ты по-прежнему стоишь на стороне моих врагов. Но изменять принятому раз решению – не в моих правилах, как тебе известно, и твой неотразимый Армаис женится на Сераг, тем более что ни своей внешностью, ни своим приданым она не посрамит семьи Потифэры.

– Ты хочешь дать ей приданое? Разумеется, из тех земель, золота и драгоценностей, которые ты отнял у голодающих. Тогда Армаису придется прибить к носилкам надпись или глашатаями возвестить, что это жена его; иначе бывшие владельцы драгоценностей примут ее за ростовщицу из пригорода, – насмешливо ответила Аснат.

Иосэф вспыхнул и нахмурил брови.

– Я вижу, что раньше, чем говорить с тобой, полезнее будет выждать, пока ты успокоишься и к тебе вернется рассудок, – резко сказал он, поворачиваясь к выходу.

В гневе Аснат ходила по комнате, ожидая с нетерпением, когда наступит время отправиться в храм. В эту минуту, чем больше ненавидела она Иосэфа, тем больше хотелось ей увидеть Гора. Да, слова любви и нежности, которых напрасно жаждал услышать Адон и в чем она упрямо ему отказывала, она отдаст его сопернику.

Когда наступила ночь, она приказала подать себе носилки и в сопровождении кормилицы отправилась в храм Изиды. Всем в доме была известна ее набожность и нередкое посещение ночных жертвоприношений Озирису, а потому ее теперешний выезд не обратил на себя ничьего внимания.

Оставив, как всегда, носилки и людей при самом входе в священное место, Аснат вошла одна в слабо освещенную одинокой лампой колоннаду; жрец, стороживший у дверей, встретил благородную посетительницу и тотчас повел ее во внутрь храма. Остановившись у подножия статуи, колоссальные очертания которой терялись в полутьме, жрец прошептал:

– Дозволь, благородная женщина, завязать тебе глаза и без боязни доверься мне.

– Делай, что надо, – коротко ответила Аснат. После того как жрец завязал ей глаза, она почувствовала, что сильные руки подняли ее на воздух и она потеряла всякую возможность ориентироваться, в какую сторону ее несли; чувствовала она только, что они спускались вниз по лестнице и прошли узкий коридор, – узкий потому, что одежда ее касалась стен. Наконец, несший ее жрец остановился, поставил ее на землю и снял повязку.

С любопытством и удивлением огляделась кругом Аснат и увидела, что находится в длинной подземной зале, поддерживаемой низкими массивными колоннами, покрытыми сплошь, как и стены, ярко раскрашенными аллегорическими рисунками и таинственными знаками. Большой стол в одном из углов, заваленный свитками папирусов и окруженный стульями, указывал, что зала, предназначенная в обыкновенное время для совершения таинств, теперь служила местом для тайных совещаний. Множество ламп, висевших на потолке, ярко освещали окружающие предметы. Аснат осталась одна; проводник ее исчез. Сбросив на скамью свой плащ и покрывало, она прислонилась к колонне. Чтобы обмануть свое нетерпение, Аснат принялась машинально рассматривать причудливые рисунки на противоположной стене, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. Вдруг быстрые шаги, раздавшиеся на другом конце залы, заставили ее вздрогнуть; обернувшись, она встретилась лицом к лицу с Гором, подобно ей, бледным от волнения.

– Гор! – едва могла произнести она взволнованным голосом.

Гор безмолвно обнял ее и прижал к своей груди; счастье и горе, наполнявшие его душу, сковывали уста, и Аснат безмолвно склонялась головой на плечо своего бывшего жениха. Гор оправился первый, подвел ее к скамейке и усадил рядом с собой.

– Спасибо, что пришла, моя возлюбленная! Радость свидания с тобой придаст мне мужества на время разлуки и ожидания. Скажи, ты не забыла, любишь еще меня?

– Я сдержала свое слово, Гор! – прошептала Аснат. – Ни разу еще не сказала я этому человеку: «люблю тебя».

Гор наклонился и испытующим безмолвным взглядом заглянул ей в глаза.

– Благодарю тебя! Скажи же мне, Аснат, как сложилась твоя семейная жизнь? Ты счастлива?

– Нет, я несчастлива, – ответила она, разражаясь вдруг рыданьями. – Я чужая в собственном доме и живу под вечным гнетом; Иосэф ненавидит всех моих и даже бесчестит Армаиса позорным браком.

При воспоминании о последней ссоре с мужем ее охватила прежняя к нему злоба, проснулось желание оскорбить, заставить его мучиться и, встретив открытый, любящий взгляд своего бывшего жениха, ей показалось, что только он один мог дать ей спокойное счастье и то душевное равновесие, которого недоставало в ее отношениях к Иосэфу.

– Да, Гор, тебя, и только одного тебя, люблю я. С тобой я утратила и свое счастье! – воскликнула она, бросаясь к нему на шею.

В радости он прижал ее к себе.

– Надейся, Аснат! Хотя освобождение и не идет так скоро, как бы нам того хотелось, но час его все же приближается. Лишь только чудовище, угнетающее Египет, будет свержено, как ты, подобно лучу Ра, осветишь мой опустелый дом. А теперь успокойся; слезы твои, которых мне не осушить, разрывают мое сердце.

Чтобы развлечь Аснат, он стал рассказывать все, что пережил за эти годы, пока, наконец, их разговор не был прерван жрецами, собравшимися на тайное совещание и напомнившими молодой женщине, что ей пора уходить, дабы своим долгим отсутствием не возбудить подозрений. После короткого, но теплого прощания Аснат тем же порядком проводили до носилок.

Это свидание оставило странное впечатление в ее душе. Когда Аснат уже совсем успокоилась, то пришла к убеждению, что в ее чувстве к Гору что-то изменилось. Она его любила, конечно, всей душой; он ей казался олицетворением мирного счастья, но все же, к своему ужасу, она не могла не сознаться, что в нем не было того невыразимого очарования, которое навевал на нее Иосэф, несмотря на бури и несогласия их семейной жизни.

Известие о помолвке Сераг вызвало общее удивление; ледяное равнодушие Армаиса бросилось в глаза, подтверждая носившиеся в обществе слухи, что брак со стороны жениха вынужденный. Потифар и Ранофрит были глубоко огорчены; для Потифэры это известие было таким ударом, что, когда ему сообщили его, он лишился чувств; но обморок этот был единственным выказанным им признаком неудовольствия. С виду он оставался спокойным, только дольше обыкновенного запирался в святилище и казался мрачным и сосредоточенным.

Иосэф торопил со свадьбой, которую, видимо хотел отпраздновать с царской пышностью, судя по приготовлениям во дворце и приданому, назначенному невесте.

Отношения обрученных были в высшей степени натянуты и тяжелы. С внешней стороны Армаис был безупречен, исполнял все обязанности жениха: присылал цветы и подарки, приготовлял свой дом и навещал невесту, но старательно избегал оставаться с ней наедине и никогда не переступал границ холодной вежливости, с трудом скрывая свое отвращение, когда она брала его за руку или обнимала его, пользуясь минутой уединения. Напротив, Сераг, страстная по натуре, теперь безумно влюбилась в своего красавца-жениха, и прежде ей нравившегося. Не умея владеть собой и скрывать собственные чувства, она бесилась, видя холодность Армаиса и не понимая, по умственному своему убожеству, какие причины могли внушать ему отвращение к ней.

Потифэра приехал накануне свадьбы; оставшись с отцом наедине, Армаис дал волю своему отчаянию; предстоявшая ему жизнь, казалось, превышала его силы.

– Успокойся, сын мой, и не теряй надежды на милосердие богов. С вечера до утра может случиться многое! – сказал Верховный жрец, сопровождая слова свои таким страшным взглядом, от которого Армаис вздрогнул и смутился, но не посмел его расспрашивать.

Вечером пришла Аснат; озабоченность Потифэры была так очевидна; такой мрачный, грозный огонь горел в его глазах, что она уехала расстроенная. В первый раз ей было страшно с отцом.

Проведя бессонную, томительную ночь, Аснат на утро еще ворочалась в постели, как вдруг до ее слуха донесся отдаленный шум. Она с испугом стала прислушиваться и убедилась, что шум растет; слышались ясно крики и вопли. Она разбудила Иосэфа, который вскочил, пораженный, но успокоил ее, обещая прийти сказать ей, как только узнает сам, в чем дело. Пибизи с испугом объявил Адону, что в покоях благородной Сераг творится что-то неладное; ее служанки подняли тревогу, а что у них случилось, – никто не знает.

Охваченный дурным предчувствием, Иосэф пошел в покои племянницы. Женщины в разодранных одеждах, с помертвелыми от страха лицами, толпились у входа, испуская раздирающие душу пронзительные вопли, разносившиеся по всему дворцу. При виде Иосэфа они, как безумные, кинулись к его ногам, крича: «Смилуйся над нами, господин, мы не виноваты!» Сердито отстранив их, он вошел и, не обращая внимания на служанок, катавшихся с воплями по полу, приблизился к постели. При первом взгляде на Сераг, неподвижно лежавшую с выражением безумного ужаса на сине-багровом лице, Иосэф с испугом отшатнулся; вокруг шеи девушки обвилась змея, и черная рана на шее объясняла случившееся.

Оправившись от изумления, Иосэф наклонился к мертвой и в тот же момент змея подняла голову и зашипела. Его охватила внутренняя слабость и по телу пробежала дрожь; ему почудилось, что перед ним снова ужасные глаза незримого врага, – той таинственной змеи, которую некогда он победил духом и плотью. Побледнев, как полотно его туники, Иосэф в ужасе попятился и задыхающимся голосом крикнул: «Убить чудовище!»

Словно и змея поняла этот приказ и раньше, чем кто-либо из оробевших слуг успел приблизиться, она развернулась, проползла по остывшей груди Сераг и исчезла в складках ее смертного ложа.

Мрачный и сердитый вернулся Иосэф в свою опочивальню, где испуганная и расстроенная Аснат слушала уже несвязный рассказ служанки.

– Правда это? Возможно ли, чтобы Сераг умерла? – спросила она тревожно мужа.

– Да; очевидно, боги Гелиополя чрезвычайно благосклонны к твоему брату, избавив его от немилой жены! – ответил он насмешливо; затем взял из-под подушки свою печать и вышел из комнаты.

Как только Аснат собралась с духом, она тотчас написала брату, извещая его о случавшемся. Армаис всю ночь не смыкал глаз и утром снова пошел к отцу; к своему удивлению, он нашел его спящим и на тревожные вопросы о его здоровье Верховный жрец отвечал ему, что он бодрствовал всю ночь. Оба замолчали и Армаис уже собирался идти одеваться к печальной для него церемонии, как ему принесли таблички сестры. Едва он заглянул в них, как, ошеломленный, опустился на стул.

– Сераг скончалась! – воскликнул он. – Отец, в этом видна рука храма, – неуверенно прибавил он.

– Это рука божества, чашу долготерпения которого переполнили злодеяния этого человека, – божества, которое захотело доказать ему, что если он волен назначать день свадьбы, то выполнение предназначения человека зависит от власти более высокой, – медленно и важно ответил Потифэра.

Выражение неумолимой жестокости, которой повеяло от него, ужаснуло Армаиса; никогда ничего подобного не видал он в спокойных, ясных глазах своего отца.

– Теперь иди и приготовься выразить горе, для тебя обязательное в этом случае; к тому же усопшим вообще всегда надо оказывать почет и уважение. Ты же навсегда избавлен от ненавистной тебе жены. Я иду принести жертву богам, – прибавил Верховный жрец, отпуская сына.

V

Тяжелый день, трагически начавшийся смертью Сераг, близился к концу, а у Иосэфа не было еще ни минуты отдыха. Весь день Адон был занят: сначала приемом именитых гостей, думавших попасть на пир, а теперь явившихся выразить ему свои соболезнования; затем – торжественным приездом Армаиса, явившегося в трауре и с головой, посыпанной пеплом, отдать, по обычаю, дань похвал и сожалений покойной невесте; наконец, распорядиться о похоронах. Только с наступлением ночи мог Иосэф удалиться в свою рабочую комнату и на досуге обсудить случившееся. Мрачный, нахмурив брови, ходил он в волнении по комнате. Что Сераг пала жертвой тайного преступления, – это было для него вне всякого сомнения; но искусство, с которым эта неведомая рука освободила Армаиса от брака, несравненно более унизительного для всей жреческой касты, чем его брак с Аснат, заставило Иосэфа призадуматься. Трудно было даже подозревать кого-нибудь; женская половина охранялась многочисленными и преданными слугами, а Сераг прислуживали и бодрствовали около нее в эту ночь несколько ее же соплеменниц. И никто ничего не видел и не слышал; никто даже не заметил, когда именно умерла она, а между тем, судя по ужасу, написанному на лице Сераг, она должна была проснуться. Или рука, впустившая змею, должна была быть чересчур искусна, или тайная наука храмов давала этим доказательство своего всемогущества. И вспомнился ему Шебна, который говорил ему, что магии доступно вызывать подобных вестников смерти под видом змей, скорпионов и других ядовитых животных, которые подползали к назначенной жертве и убивали ее наверняка; хотя старец и не сообщал ему секрета волшебства, но тем не менее Иосэф не сомневался в возможности такого дела. А раз жрецы решились на подобное средство, то и его собственная жизнь висит на волоске. И, тяжело вздохнув, он отер пот с лица. Как ни ненавидел он жрецов, а все-таки должен был молчать. Как доказать, что змея не спряталась в цветах или не вползла в комнату из сада? Подобные случаи бывают нередко.

Приход Пибизи, его любимого раба, прервал его размышления.

– Господин, – сказал он, – пришел человек, словно издалека, судя по его усталому виду, Он говорит, что знает тебя и хочет немедля тебя видеть.

– С ума он сошел, что ли? Выгони его вон и скажи, чтобы пришел в приемный день, если у него есть до меня просьба.

– Он не уходит, господин! Когда мы стали гнать его прочь, он нам сказал, что ты накажешь нас, так как у него есть до тебя важное дело.

– В таком случае, введи его сюда и сторожи, чтобы никто нас не подслушал.

Несколько минут спустя человек высокого роста, закутанный в темный плащ, вошел в комнату и пал ниц перед Иосэфом. Пытливым взором осматривал Адон пыльные одежды и старые сандалии незнакомца, как видно, старика, судя по его длинной седой бороде.

– Кто ты и что тебе от меня надо? Говори скорее, не теряй времени! – сказал он строго.

– Постараюсь, могущественный владыка, исполнить твой приказ.

Иосэф вздрогнул, услышав звучный голос, показавшийся ему знакомым, хотя он и не мог припомнить, где именно и когда он его слышал. В эту минуту незнакомец сбросил плащ.

– Шебна! – воскликнул Адон, отступая в испуге.

Старик не изменился; долгие годы прошли, не оставив на нем и следа; юношеский огонь горел по-прежнему в его глазах, когда он поднял их и, не вставая с колен, сказал:

– Да, это я! Настал тот час, который я предсказывал тебе, мой бывший ученик. Ты – на вершине славы, а я, простершись во прахе у ног твоих, пришел просить пристанища. Голод и меня привел к тебе искать спасения.

– Ты знал, что здесь найдешь меня? – спросил нерешительно Иосэф.

– Нет, я потерял тебя из виду; может быть, даже голод и не изгнал бы меня из мирного убежища, в котором я жил только для науки; да и много ли мне нужно: чаша свежей воды да несколько кореньев! Божественное повеление вынудило меня взяться за страннический посох. Я расскажу тебе подробно, что случилось… Но не дозволишь ли мне встать; в мои годы мне уже трудно стоять на коленях.

Видя движение Иосэфа рукой, он встал и прислонился к столу.

– Как-то ночью, когда я работал, явились мне три человека в белых одеждах, благообразных видом, с печалью на челе. – Приди нам на помощь, – сказали они, бросаясь на колени и лобызая мои ноги. – Ты приобрел силу и знания, которых нет у нас. Освободи нас от змеи, которая овладела нашей родиной и душит нас, – змеи, притесняющей невинного и отнимающей последний кусок хлеба у бедняка, умирающего с голоду. – Я им ответил, что они с миром могут идти к себе домой; что я вопрошу звезды и, если на то будет соизволение бессмертных, они укажут мне страну и вместе средства для ее освобождения. В теченье звезд написаны предначертания судьбы, и я прочел: «иди, мы приведем тебя!» Пустившись в путь, пришел я в землю Кеми, в которой царит голод и нищета. Придя сюда, я услышал в городе твое имя; тут, вспомнив, что могущественный Адон был некогда моим учеником, я захотел повидать тебя, отдохнуть под твоей кровлей и спросить тебя, знающего все соседние государства: где страна, угнетаемая неумолимым тираном, и кто эта змея, которую меня просили истребить люди в белых одеждах?

Он замолчал и не сводил пристального взгляда со внезапно побледневшего лица Иосэфа, который дрожащей рукой отирал со лба пот. «Это жрецы призвали его; он и убил Сераг» – как молния, мелькнуло в голове Иосэфа.

– Будто ты не знаешь, кто эти люди, – непримиримые враги мои, – и кто тот человек, которого они ненавидят и на кого клевещут, обзывая его змеей и тираном? – заметил с горьким упреком Иосэф. – Что дали они тебе, Шебна, за мою погибель? Во всяком случае, за твою дружбу я дам втрое!

Шебна покачал головой.

– Ты, значит, забыл мои поучения, если мог вообразить, что мага можно подкупить, да еще на преступленье! Те уважаемые люди призывали меня на помощь во имя сил небесных, во имя свободы и справедливости; они умоляли меня избавить невинных от нищеты и голодной смерти. Ты никогда не задумывался о том, какую цену имеет жизнь человеческая у престола Единого, Неисповедимого, имя которого произносится с трепетом. Берегись, Иосэф! Слезы, проклятья и мучения безвинных страдальцев, подобно темной туче, возносятся к небу. По непреложному закону, по которому всякая тяжесть обратно падает на землю, откуда брошена – ты легко можешь быть раздавлен!

– Ты пришел, чтобы угрожать мне?

– Нет, я пришел пробудить твою совесть и смягчить твое сердце. Пожалей ты страждущих, не давай ослеплять себя честолюбию и вспомни, что я сказал тебе когда-то: «странная, чудная у тебя судьба, но кончину твою застилает туман, рассеять который мне не удалось. Не забывай, что человек может пользоваться, но отнюдь не употреблять во зло дары судьбы, и злоупотребление ими может быть для него гибельно». Я, научивший и вооруживший тебя на борьбу, дал тебе великий талисман, без которого ты никогда бы не достиг той высоты, на которой стоишь теперь; я, кажется, имею право так говорить с тобой!

Убийство Сераг, служившее как бы предзнаменованьем появления Шебны, и суровый урок, только что им выслушанный – все казалось Иосэфу зловещим и грозило неминуемой опасностью. Будет ли он в состоянии продолжать борьбу, если оставит в руках своих врагов это опасное против себя орудие, которое, бог весть как, удалось таки добыть жрецам. На лице Шебны мелькнула чуть заметная, загадочная усмешка, которой Иосэф, поглощенный своими мыслями, не заметил, как не видал и испытующего взгляда, которым смотрел на него старец, читавший его мысли.

– Ты прав: от тебя я должен все выслушать и гостеприимство в моем доме принадлежит тебе по праву, – сказал он наконец. – Следуй за мной; я накормлю тебя, а затем отдыхай: ты устал с дороги!

Шебна молча последовал за ним. Через длинную галерею, внутренний двор и затем коридор со сводами Иосэф привел своего гостя в комнату, стены которой были покрыты полками со свитками папирусов и табличками. Кровать, стол, окруженный стульями, и шкаф составляли все убранство этой каморки, освещенной спускавшейся с потолка масляной лампой. Усадив Шебну, Адон вынул из шкафа чашу, небольшую корзину с печеньем и амфору с вином, которые и поставил на стол.

– Вино превосходное и сулит мне глубокий, здоровый сон! – сказал с улыбкой старец, отведав вина.

– Пей, ешь и отдыхай, и да благословят боги сон твой! Завтра мы свидимся, – сказал Иосэф, прощаясь.

– Благодарю тебя за гостеприимство, я не забуду его, – сказал ему вслед Шебна.

Час спустя Иосэф вернулся – наружную дверь он запер, выходя. Все было тихо; и на ложе, в глубоком сне покоился Шебна. Развязав принесенный с собою пучок веревок, он крепко, но осторожно связал спящего по рукам и по ногам; затем зажег факел и, подойдя к стене, нажал пружину. Часть полок раздвинулась и открыла вход в соседнюю комнату, откуда витая лестница вела в просторное подземелье, по стенам которого стояли сундуки с папирусами и драгоценностями; то был потайной архив и временная сокровищница сурового канцлера Апопи. Надев факел на крюк, Адон взбежал на верх, взял на руки Шебну и спустился с ним в подземелье.

– Пусть пока побудет здесь; отсюда он вредить мне не может. Посмотрим, выведет ли тебя отсюда твоя наука? – пробормотал он, опуская спящего Шебну на землю. – Он сделал честь моему вину, – прибавил Иосэф не без иронии. В этот момент, тяжело вздохнув, Шебна открыл глаза и окинул взором вокруг.

– Ты сажаешь меня в подземелье, как преступника, чтобы помешать мне вредить тебе? Слепой, неблагодарный человек! Этим ты доказываешь только, что ты и есть та самая змея, о которой мне говорили люди в белых одеждах. – Голос мага звучал строго; глаза его, казалось, метали молнии.

Иосэф стоял пораженный; в безмолвном удивлении он наблюдал, как старец сел, поднял к небу связанные руки и запел едва понятный священный гимн. Прерывая свое пение заклинаниями, Шебна взывал к четырем стихиям и верховным божествам Халдеи: Ану – царю вселенной, небесных и земных духов, Эа – властителю океана, управляющему судьбами людей, Самасу – верховному судье, и Адар-Самдану – истребителю зла.

По мере того как голос Шебны звучал все громче и громче, по подземелью словно пронесся свист бури, земля задрожала, как от землетрясения, а вокруг заклинателя поднимались облака, окутывая его красноватым туманом. Вдруг молния прорезала воздух и осветила погреб, раскат грома потряс стены и перед испуганным Иосэфом предстал некогда уже являвшийся ему сфинкс. Выражение лица загадочного существа было строго и грозно; светлые глаза его смотрели мрачно; вздутые, покрытые ранами груди источали кровь, голос его звучал подобно отдаленным раскатам грома:

– Неблагодарный! Если ты не остановишься в своем тщеславии, гордости и неумолимой жестокости – горе тебе! Ты во зло употребляешь мои дары; не молоко, а кровь мою сосешь ты. Берегись, чтоб я не восстал на тебя, ибо тогда я укрощу тебя силой быка; когти мои разорвут тебя, крылья сбросят с той высоты, на которой ты паришь теперь, а молния звезды, украшающей чело мое, сотрет тебя с лица земли!

Оглушенный и ослепленный светом, Иосэф зашатался и упал на землю, теряя сознание. Когда он пришел в себя, факел по-прежнему тускло освещал подземелье, веревки лежали на земле; Шебна исчез.

С поникшей головой вернулся Адон к себе. Тяжело было у него на душе; но по мере того как спокойствие возвращалось к нему, в нем закипал гнев. Шебна ускользнул и стал теперь вдвойне его врагом. Но как могли жрецы узнать о существовании мага и выставить против него такого опасного и неуязвимого врага?

Узнать это необходимо было сейчас же, как и то, где теперь скрывается старец. Не раздумывая долго, Иосэф бросился за шкатулкой, в которой обыкновенно держал свою гадальную чашу; верный талисман все откроет ему. Он совещался с ним теперь лишь изредка, в крайних случаях, боясь обессилить себя частыми напряжениями воли; но в настоящем случае он должен был знать все. Он торопливо вынул чашу и хотел было налить ее водой, как вдруг вздрогнул, побледнел и глухо вскрикнул – волшебный камень треснул во всю длину.

Иосэф зашатался и, как подкошенный, без чувств повалился на пол.

От этого потрясения он оправлялся медленно, но стальная натура его была не из тех, что сдаются или ломаются от первого удара; а так как, с другой стороны, месть со стороны Шебны ничем доселе не проявлялась, то Иосэф успокоился. Гордость и сознание своего всемогущества вернули ему самоуверенность, а масса работы и дела мало-помалу ослабила впечатление случившегося; в душе осталась лишь смутная тревога, которая по временам навевала на него грусть и беспокойство. В эти тяжелые минуты ему казалось, что положение его не прочно, что ненависть и измена, которыми он был повсюду окружен, свергнут его с занимаемой им высоты, и что в грядущем ему грозит нищета и одиночество. Эти предчувствия, после одной из бесед с отцом, навели его на мысль, к осуществлению которой он немедленно приступил со свойственными ему жаром и энергией; немалую роль играла здесь и страсть к наживе и обогащению, – характерная черта семитической расы, которая всегда ищет орудия и опоры лишь в грубой, слепой силе капитала. Идея эта благополучно процветает и в современном жидовстве, которое за золото готово продать все и потому полагает, что все – к его услугам с той минуты, когда есть чем заплатить за них.

Разбогатевший еще в урожайные годы и осыпанный, кроме того, дарами Апопи, Иосэф с наступлением голода составил себе колоссальное состояние; если он – официально, по крайней мере, – и вносил в сокровищницу фараона значительную часть богатств Египта и Азии, проходивших через его руки, то львиную долю оставлял, в то же время, и себе, и доля эта была не менее существенная, хотя и менее громоздкая, чем та, которую вереницы навьюченных ослов и нагруженных телег свозили в царские сокровищницы. Правду говоря, фараон и сам отчасти уполномочил на это своего канцлера, но дело в том, что Иосэф чересчур широко пользовался этим дозволением.

В страхе за будущее Иосэф был всецело поглощен мыслью – скрыть в надежном месте часть своих богатств. По мнению Яакоба, эти богатства будут в большей безопасности, находясь при племени, чем у него во дворце, который при первом же народном возмущении легко мог быть разграблен; а для того, чтобы окончательно укрыть сокровища от злобы и ненависти египтян, их необходимо было вывезти из страны и спрятать в еще более безопасном месте. Чувствуя приближение своей кончины, патриарх решил, что самым подходящим местом будет их семейная гробница близ Геброна, и что Иосэф, сопровождая тело отца для погребения в родовом склепе, будет иметь полную возможность, не возбуждая подозрений, перевезти туда все свои богатства.

Порешив на этом, Яакоб созвал своих сыновей, объяснил им, в чем дело, и обязал их страшной клятвой, под угрозой своего проклятия, никогда не касаться этих богатств, которые не только были собственностью Иосэфа, но предназначались им же служить основанием сокровищ Израэля, как последнее средство, к которому могли прибегнуть они или же их потомки в случае крайней необходимости. Эта тайна могла быть сообщена только старейшинам племени, и то под страшной клятвой. Один Иосэф мог распоряжаться ими, а его потомки – лишь в том случае, если покинут Египет и унесут с собой его прах. Словом, все подробности этого ограбления земли Кеми были в точности установлены на тайной сходке, на которой все братья поклялись блюсти их, и клятва эта была искренняя – так как, в противном случае, Иосэф пригрозил, что даже после своей смерти он, как призрак, явится и уничтожит дерзкого, покусившегося нарушить его волю; а его славы страшного колдуна было достаточно, чтобы никто не осмелился его ослушаться.

Тайна этого клада, на самом деле, сохранилась так свято, что только Мезу, и то с согласия всех старейшин, мог им воспользоваться, ввиду того, что освобождение народа Израэля было признано за ту именно крайнюю необходимость, которую имел в виду великий государственный человек, положивший начало национальному богатству. Кроме того, в предвидении какой-нибудь катастрофы Иосэф постановил, что в случае, если он погибнет насильственной смертью, оба его сына должны будут присоединиться к племени, членами которого продолжали состоять; Реубэн был назначен их опекуном и ему передана была большая сумма, которую он и должен был вручить Манассэ и Эфраиму по достижении ими совершеннолетия.

Устройство и приведение в порядок этих дел так поглотили Иосэфа, что он не придал особого значения тому обстоятельству, которое должно было прийтись ему не по вкусу, а именно – сближение Хишелат и Армаиса. Пока тот был женихом, царевна держалась в стороне; но по смерти Сераг она снова стала частой гостьей во дворце Адона; одновременно с ней почти всегда бывал и Армаис. Из этого Иосэф заключил, что жена его покровительствует их сближению. Тогда Адон стал чаще заходить в покои Аснат и скоро убедился, что его предположения справедливы и что брак Армаиса с дочерью фараона становился вполне возможным. Он принялся было обдумывать серьезно средства предупредить этот союз, как смерть Яакоба снова отвлекла его.

Иосэф выказывал, и действительно переживал, глубокое горе. В отце он терял единственного бескорыстно любящего и самого преданного друга. Приказав великолепно набальзамировать тело отца и заказав для него золоченый с инкрустациями саркофаг, Адон, облекшись в траур, отправился во дворец фараона. Апопи приветливо встретил его и выразил ему свое соболезнование. Отблагодарив его, Иосэф пал на колени.

– Я хочу, господин мой и благодетель, просить у тебя милости. Поклялся я умиравшему отцу похоронить его в нашем родовом склепе близ Геброна; повелишь ли ты мне исполнить сыновний долг мой? Но так как покойный был отцом человека, тобою возвышенного, благоволишь ли также повелеть носить по нем траур в Египте, а жрецам и сановникам, как подобает моему званию, сопровождать меня?

Удивленный Апопи сначала пристально взглянул на него, затем выражение неудовольствия сменилось на его лице хитрой усмешкой; несмотря на все влияние, оказываемое на фараона его любимцем, и привычку во всем его слушаться, претензия Иосэфа навязать стране национальный траур по случаю смерти такого ничтожества, каким в глазах Апопи был Яакоб, совершенно справедливо показалась фараону чудовищной.

– Странное у тебя желание! Жрецы и знать Египта сочтут ведь за вызов и обиду твое требование – оплакивать, как царя, простого пастуха чужого племени и подвергать себя утомительному пути, сопровождая его мумию. Но самому тебе я разрешаю.

Глаза Иосэфа блеснули.

– Ты прав, фараон! Отец мой был только главою пастушеского племени, но его сын – первый после тебя в Египте, и почести, воздаваемые памяти отца, только увеличат почет, который все обязаны оказывать твоему слуге, равно как и беспрекословное повиновение каждому твоему приказанию. Воля твоя, повелитель, для меня закон; но я скорее сложу к ногам твоим ту власть, которой ты меня облек, чем соглашусь лишить отца достойного почета!

Фараон откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза; бледное, худое лицо его выражало усталость.

– Делай, как знаешь, – лениво сказал он. – И если не боишься восстания, издавай об этом указ, который, повторяю, сочтут за вызов и издевательство! Только предписывай траур и похороны от твоего собственного имени; я нездоров и не желаю, чтобы жрецы и сановники тревожили меня.

Хотя и взбешенный этим полусогласием, Иосэф не считал себя, однако, побежденным и, не колеблясь, обнародовал указ, налагавший на Египет семидесятидневный траур, и объявил затем, что большая свита из писцов и советников фараона с прочими сановниками, равно как и оба веероносца Апопи, Верховный жрец Таниса и целый ряд выдающихся лиц жреческой касты, должны будут сопровождать его на Геброн, чтобы там почтить прах Яакоба жертвоприношениями и религиозными церемониями. А в конце концов, Иосэф так ловко сумел повлиять и на Апопи, что тот переменил свое решение и во всеуслышание одобрил распоряжение Адона.

Неожиданный указ положительно ошеломил египтян; но в первый раз их негодование разразилось смехом. Обязательство носить траур и хоронить с царскими почестями какого-то пастуха, к тому же принадлежавшего к столь глубоко презираемому племени, что ни один египтянин не согласился бы сидеть за одним столом с ним, было настолько комично, что эта именно подкладка дела окончательно уничтожила вспыхнувшее было сперва неудовольствие; нашлись бы, конечно, горячие головы, способные иначе взглянуть на дело и с оружием в руках ответить на дерзкий вызов, если бы не главари национального движения, поддерживавшие сношения с Таа III, которые нашли момент для восстания неподходящим и усмирили беспокойных. Общественная тишина поэтому не была нарушена, и египетские сановники покорно готовились к утомительному путешествию, которого требовал от них Адон; зато гиксы, занимавшие уже при Иосэфе первые должности, наперерыв старались выказать ему усердие и безграничную преданность, почитая за особую честь сопровождать своего Адона и мумию его отца.

За это время Аснат чувствовала себя очень нехорошо; от Армаиса она знала, что творилось в душе соотечественников, и сердцем разделяла с ними чувство оскорбления по поводу издевательства мужа. Даже Хишелат была возмущена снисходительностью своего отца, и несколько резких выражений ее выдали Армаису и Аснат, что царевна недовольна Адоном.

Заболела Ранофрит; Аснат почти с радостью ухватилась за этот повод уехать из Таниса и тотчас выпросила у Иосэфа разрешение съездить на две-три недели к тетке. Пожар, вспыхнувший в мемфисском доме Потифара и едва не стоивший жизни одному из его сыновой, вызвал у Ранофрит нервное потрясение, и муж перевез и устроил ее на время в доме Потифэры, также прибывшего в Мемфис с женой накануне приезда Аснат.

Две недели неусыпных забот и борьбы за жизнь больной наконец истомили и Майю, и Аснат. Однажды, когда Ранофрит заснула, Аснат, убедив мать прилечь, сама сошла в сад подышать свежим, ароматным воздухом ночи. Побродив по саду и чувствуя себя усталой, она присела у самого дома на скамью, наполовину скрытую кустами жасмина, в нескольких шагах от окна рабочей комнаты отца. Долго сидела она, не шевелясь и отдавшись своим мыслям, как вдруг услышала, что Потифэра в сопровождении кого-то вошел в комнату; вслед за тем огонь зажженной лампы озарил красноватым светом листву и послышались голоса. Разговор мало интересовал Аснат; имени Шебны она никогда не слыхала, и что ей было за дело, что отец был очень недоволен его отсутствием и гневался на него за то, что тот, ради поста и молитвы, скрылся неизвестно куда как раз в то время, когда его присутствие было необходимо. Жаждавшая тишины и уединения, Аснат хотела уже уйти от докучного разговора, вспугнувшего ее мечты, как вдруг услышала, что отец ее с гостем встали и в комнате послышался третий голос, – голос Верховного жреца храма Пта, который тревожно спросил:

– Уверены ли вы, что нас никто не слышит?

– Говори без страха, – ответил Потифэра. – Рабы, по твоему желанию, удалены, жена спит, а Аснат сидит у больной.

– В таком случае, я могу вам сообщить, что час освобождения пробил и что пес смердящий, издевающийся над нами, не вернется более в Танис.

Аснат вскочила и с трепетом стала жадно прислушиваться.

Хотя жрец и говорил тихо, но возбужденное внимание ее улавливало каждое слово, малейшую подробность излагаемого им плана. Молодой жрец-жертвоприноситель по имени Рахотеп, до исступления ненавидевший Иосэфа, явился тайно к старейшинам храма и заявил, что готов пожертвовать собой ради освобождения страны, и в первую удобную минуту, во время похоронных жертвоприношений, покончить с Адоном.

– Понимаете ли вы, – закончил Верховный жрец, – что там, в земле Кенаанской, никто не ожидает покушения; энергия же и необычайная сила Рахотепа ручаются за успех. Пышные похороны «старой собаки» будут таким образом последней гнусностью тирана, и братья его могут тогда же сложить эту падаль рядом с его знаменитым отцом.

Дрожа как лист, Аснат беспомощно опустилась на скамью, затем тотчас вскочила и, как тень, шмыгнула к себе в комнату. Упав там на кресло, едва переводя дух и прижимая руки к мучительно бившемуся сердцу, она в эту минуту переживала в душе такую борьбу, какую жизнь еще ни разу не представляла ей. Совершенно невольно стала она соучастницей заговора на жизнь своего мужа, не имея притом возможности предупредить или помешать покушению! Могла ли она изменить своей касте, предав в руки палача знатнейших жрецов, а может быть, и отца? А между тем, с той минуты, как она узнала, что Иосэф бесповоротно осужден на смерть, он стал ей бесконечно дорог; всякая злоба против него исчезла и в душе остался лишь ужас при одной мысли навеки потерять его.

Проведя бессонную ночь, на следующее утро, воспользовавшись пустой присылкой от мужа, Аснат объявила, что Иосэф вызывает ее обратно, и в тот же день уехала в Танис. Никто не заметил ее убитого вида, кроме Майи, которая приписала все ее крайнему утомлению.

Расстроенный вид Аснат встревожил и Иосэфа, когда он, страшно обрадованный ее неожиданным возвращением, пришел приветствовать жену.

– Ты больна, Аснат? Ты утомилась, бедняжка! – сказал он, нежно обнимая ее.

– Да, я, кажется, простудилась, – ответила она, делая над собой невероятные усилия, чтобы не разрыдаться.

Адон послал за врачом, и тот, найдя у Аснат лихорадку, предписал полный покой, чему Аснат охотно подчинилась, счастливая тем, что может остаться одна. С ней творилось что-то непонятное, и Иосэф не на шутку встревожился ввиду странного состояния своей жены.

Настал, наконец, день отъезда; привлеченная великолепием выступавшего в Сирию каравана, несметная толпа народа с самой зари запрудила все улицы, прилегавшие ко дворцу Адона. Пышные погребальные сани, поставленные на богатую колесницу, и осенявшая саркофаг палатка из расшитой кожи вызвали всеобщий восторг. Все уже было готово к выступлению; выстроились в строгом порядке двух– и четырехколесные повозки, носилки и колесницы жрецов, писцов фараона и прочих сановников; за ними, под охраной целой армии рабов, шли бесконечные вереницы мулов и верблюдов с вещами и, наконец, в конце каравана – отряды войск, назначенных на охрану. Ждали только Иосэфа, и колесница его, запряженная парой великолепных коней, уже стояла у главного входа, но Адон все еще не появлялся.

Час тому назад Иосэф пошел проститься с женой; Аснат уже встала и сидела у окна. Смертельная бледность и ее видимое лихорадочное возбуждение вконец испугали Адона; он нежно обнял ее, умоляя беречь себя в его отсутствие. Аснат подняла голову, и та бесконечная тоска, которая отразилась в ее грустных лазоревых глазах, когда она взглянула на мужа, окончательно смутила Иосэфа; но время шло – он в последний раз простился с ней и направился к двери.

– Иосэф, – чуть слышно прошептала Аснат, бросаясь к нему на шею и судорожно обнимая его.

Удивленный этим необычным порывом нежности жены, всегда неприступной и сдержанной, Иосэф страстно прижал ее к своей груди, и чувство бесконечного счастья наполнило его душу. Нагнувшись к ней, он прошептал:

– Что с тобой, дорогая? Можно ли так волноваться? – Аснат ничего не отвечала, но, как подкошенная, опустилась на его руки – она была без чувств. Иосэф снес жену на постель, и только когда врач уверил его, что Аснат не грозит никакой опасности, он решился оставить ее, пока она не пришла еще в себя. С удрученным сердцем поцеловал он в последний раз ее побледневшие уста и закрытые глаза и вышел.

Несколько минут спустя он стоял уже в колеснице и подал сигнал к выступлению; все заметили мрачную озабоченность Иосэфа, но никому и в голову не приходило, что с ним вместе несметные сокровища незаметно уходили из земли Кеми!..

VI

Окруженная лесистыми горами узкая долина, в глубине которой возвышался Геброн, представляла теперь необычайный вид: шум и оживление царили там уже несколько дней; у подножия холма, где находился погребальный грот, расположились станом все, пришедшие с телом Яакоба. С одной стороны виднелись правильные ряды палаток египтян с громадным шатром Адона посредине, у входа в который были врыты два громадных столба, украшенных лентами и флагами, и поставлены часовые; по другую сторону долины, вдалеке от египтян, разбили свои шатры евреи.

На следующий же день по своем прибытии в долину Геброна Иосэф, исключительно с помощью братьев, перенес в склеп мумию отца; затем в течение двух ночей подряд под предлогом отправления религиозных обрядов своего племени сыновья патриарха ходили в грот и без помехи зарывали там привезенные сокровища, так как египтяне с презрением и отвращением держались в стороне, убежденные, что «нечистые Аму» тайно приносили человеческие жертвы, конечно, детей – любимейших жертв их кровожадного бога. На утро третьего дня начались, по приказу Иосэфа, похоронные церемонии по обряду египтян. В мрачном безмолвии собрались жрецы и сановники; затем процессия с торжественным пением гимнов величественно направилась к гроту, у входа в который должны были приноситься искупительные жертвы. Присутствовавший здесь Иосэф по обыкновению держал себя гордо и бесстрастно, не обращая внимания на царившее вокруг зловещее молчание и на едва скрываемую ненависть египтян.

Церемония близилась уже к концу, когда произошло общее смятение: только что закололи быка и жертвоприноситель встал, чтобы, – как думали все, – разрубить трепетавшие еще члены жертвы, как вдруг, подняв свой окровавленный священный нож, он бросился на Адона. То был еще молодой, громадного роста человек; его искаженное бешенством лицо, налитые кровью и горевшие дикой злобой глаза были поистине ужасны. Иосэф невольно попятился; один из офицеров его свиты, гикс по происхождению, ухватил безумца за руку как раз в тот момент, когда он наносил удар – нож скользнул и, вместо удара в грудь, нанес Адону глубокую рану в бедро.

Раздались крики: «Измена! Убит Цафнат-Паанеах!» Произошла свалка; одни бросились поддержать облитого кровью Иосэфа, другие кинулись на жреца, стараясь его обезоружить; но жрец, благодаря геркулесовой силе, победоносно отбивался от целого десятка противников. Уже несколько тяжело раненых валялось на земле, как вдруг преступник отскочил назад и с криком: «Умираю за мою страну! Рука счастливее моей найдет дорогу к твоему сердцу, проклятый, смердящий пес!» – вонзил нож себе в грудь и повалился навзничь. Иосэфа отнесли в его шатер и перевязали рану, которая оказалась не опасной; но сильная боль и потеря крови уложили его в постель и более чем на неделю задержали обратное выступление каравана.

Покушение на убийство Адона возбудило в обоих станах глубокое изумление; в первый день крики и вопли стихли только к ночи. Все гиксы, возмущенные дерзостью поступка, громко обвиняли жрецов в потворстве преступлению; но жрецы хотя и сожалели, разумеется, в глубине души, что план Рахотепа не удался и стоил жизни бравому патриоту, – тем не менее, были спокойны: доказательств соучастия не было никаких, и ни фараон, ни Адон не рискнут возложить на целую касту ответственность за безумный поступок фанатика, действовавшего под впечатлением минуты.

Как только силы Иосэфа достаточно восстановились, он тронулся в обратный путь. И в долгие часы, убаюкиваемый равномерным раскачиванием носилок, под давлением охватившего его чувства тоски, он много передумал о своем прошлом и будущем. Покушение Рахотепа представляло ему в совершенно ином свете отчаяние Аснат при прощании с ним и вообще все поведение ее по возвращении из Мемфиса. Так, стало быть, покушение, жертвой которого он чуть было не пал – не безумная вспышка фанатика, а глубоко и издавна задуманное преступление… Аснат знала об этом… и молчала?! А все-таки она любит его и выдала свое чувство; сердце Иосэфа радостно забилось при этой мысли. Целыми днями раздумывал он теперь, стараясь понять сердце этой женщины, бывшей по-прежнему загадкой для него; эта забота заставила Иосэфа забыть на время всю сложность и затруднительность его политического положения. С каким лихорадочным нетерпением жаждал он теперь увидеть поскорее Аснат и прочесть в ее лазурных глазах, какое впечатление произведет на нее его возвращение.

В Танисе привезенное гонцом известие о покушении на жизнь Адона наделало много шуму и вызвало чрезвычайно разноречивые чувства: египтяне злились и сожалели, что тиран уцелел; гиксы с торжеством приветствовали спасение человека, служившего им главной и единственной опорой.

Разгневанный Апопи в разговоре с Верховным жрецом храма Пта, которого и призывал для того, прямо объявил, что в случае повторения возмутительного покушения на жизнь его канцлера ответственность падет на всю жреческую касту; кроме того, фараон повелел, чтобы день возвращения Адона в столицу был торжественно отпразднован жертвоприношениями и милостями, и послал гонцов поздравить своего любимца со счастливым избавлением от грозившей опасности. На Аснат известие, что Иосэф спасся от смерти, произвело потрясающее впечатление – любовью и счастьем забилось ее сердце в первую минуту при мысли снова увидеть его здравым и невредимым; но затем, раздумавшись о тех последствиях, которые это покушение могло иметь для ее касты, о тех суровых мерах, которые муж ее не замедлит принять против жрецов, она пришла в отчаяние. Душевная тревога Аснат была так сильна, что она даже не думала о том ложном положении, в каком очутилась она перед мужем, неосторожно выдав ему свою прикосновенность к делу покушения.

Рожденная под жгучими лучами тропического солнца, живая и впечатлительная, Аснат была женщиной в полном значении этого слова; она жаждала любви и счастья. Гор был далеко, а с глаз долой – из сердца вон. Между тем, красивейшего и знатнейшего во всем Египте человека, своего мужа, который при этом страстно любил ее, она, повинуясь велениям касты, должна была ненавидеть и скрывать от него свои чувства. Любовь, казалось бы, должна стереть и племенную ненависть, и кастовые предрассудки, но, тем не менее, воспитанная в них с детства, дочь Потифэры смогла противостоять этому величайшему из чувств человеческого сердца, хотя душа ее и разрывалась на части под напором противоречивых влечений. Но никогда еще этот внутренний разлад не был ей так тягостен и горек, как в день въезда Адона в Танис; она чувствовала, что не в состоянии присутствовать при встрече, которую торжественно праздновал Апопи, и ограничилась тем, что послала двух своих сыновей с наставниками.

День въезда Иосэфа праздновался с царским великолепием. С зарей во всех храмах принесены были жертвы; со скрежетом зубов падали ниц жрецы перед статуями богов, благодаря их за сохранение драгоценной для государства жизни первого сановника и никогда еще, может быть, не тяготело столько проклятий над ненавистной головой того, кого они по приказу фараона чествовали официально. Затем пышные религиозные процессии жрецов и жриц с пением гимнов вышли в полном составе за ворота города навстречу героя дня для принесения ему своих поздравлений.

Сам Апопи – неслыханная дотоле вещь! – лично встретил Иосэфа у храма Сохет и, когда Адон со слезами радости и благодарности распростерся перед ним и поцеловал землю, фараон поднял его, обнял, как сына, и дозволил ему впредь лобызать стопы свои.

После жертвоприношения в храме Сохет Апопи в сопровождении своего канцлера вернулся во дворец, где задал великолепный пир, на котором присутствовали весь двор и городская знать. По возвращении домой Иосэфу предстоял прием еще целого ряда депутаций; лишь с наступлением вечера он мог удалиться во внутренние покои и, выслав всех, запретил под каким бы то ни было предлогом тревожить себя. Иосэф не совсем еще оправился от раны; волнения же целого дня окончательно истощили его силы. Бледный и расстроенный, улегся он на ложе в колоннаде, ожидая Аснат; должна же она прийти хоть теперь приветствовать его. Ее отсутствие на утренней церемонии нисколько его не удивило: она не хотела свидеться с ним на глазах фараона и жрецов.

Но ожидания его были напрасны; при малейшем шорохе он вскакивал, думая услышать легкие шаги Аснат и надеясь, что вот-вот в тени покажется ее стройная фигура. Ужели она, признавая себя сообщницей жрецов, не осмеливается прийти? И без того нервно возбужденного Иосэфа вдруг охватило такое отчаяние, такое отвращение к жизни, что он спрятал лицо в подушки и зарыдал, как ребенок. Зачем вступил он на землю Кеми; зачем судьба, издеваясь над ним, сделала его, простого, но свободного пастуха – Адоном фараона Апопи? В зеленых степях земли Кенаанской он не познал бы столько почестей, но зато не пожал бы столько ненависти! Весь этот почет, который окружает его теперь, фальшив и под внешним покровом своим таит презрение и злобу. Еще сегодня утром, когда он с холодным равнодушием выслушивал уверения жрецов в преданности, когда лесть рекой лилась к его ногам, – разве глаза его не искали невольно в этой полотняной толпе или в почетной страже, приветствовавшей его криками, какого-нибудь другого безумца с топором или ножом в руках, готового уничтожить, как гадину, его – того человека, которого они только что провозглашали славнейшим сыном Египта? Все, чем он упивался, было лживо и не могло найти отклика в его сердце, а собственный дом был для него пустыней… Окружавшая его тишина и сознание своего одиночества стали ему невыносимы; в нем проснулась жажда снова увидеть Аснат и прижать ее к груди. И в этом чувстве, в сознании, что он любит и обладает той самой женщиной, отец которой считает его хуже собаки, было для него что-то упоительно-сладкое. Потом, ему хотелось услышать от нее самой: знала она или нет, когда расставалась с ним, что он шел на верную смерть? Нервная дрожь пробежала по телу; голова горела, как в огне, в висках стучало. Иосэф вскочил, почти бегом миновал длинную галерею и вошел в покои жены.

Аснат была одна; сидя у окна, она уже несколько часов боролась с собой и старалась разобраться в своих чувствах. Хотелось ей бежать к Иосэфу, которого, казалось, вернула ей сама могила, но что-то, для нее самой непонятное, удерживало ее от этого шага. Откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза и сжав руки, Аснат так углубилась в свои мысли, что не слыхала прихода Иосэфа и не заметила, что он нагнулся к ней. Весь хаос волновавших ее чувств так ясно отражался на расстроенном лице ее, что Иосэф ужаснулся.

– Аснат! – прошептал он со страхом и любовью.

Услыхав дорогой ей голос, Аснат вздрогнула и вскочила; затем, как безумная, бросилась в объятья мужа. Минуту они стояли молча, обнявшись; потом Иосэф высвободился и, нагибаясь к жене, засматривая ей в глаза, повелительным тоном спросил:

– Аснат, знала ли ты, что я должен был умереть?

Она отступила, бледнее смерти.

– Иосэф! Иосэф! Не расспрашивай меня! – воскликнула она, умоляюще смотря на него.

– Говори! – почти крикнул он, сжимая до боли ее руки. Но, видя ужас, который был написан на ее лице, Иосэф постарался овладеть собой. – Говори без страха! Памятью отца клянусь тебе, что никогда не выдам твоих слов; но я хочу узнать, наконец, правду! Знала ли ты, когда расставалась со мной, что отпускаешь меня на верную смерть?

Аснат дрожала, как лист. Повинуясь властному взгляду мужа, она глухо ответила:

– Да, правда, – медленно роняла она слова, – я знала, что тебе грозит смерть. Но если бы даже подобный случай представился еще раз, то и тогда я не посмела бы удержать тебя, каковы бы ни были мои личные чувства к тебе. Иначе моя память была бы предана проклятью за измену касте!

Иосэф оттолкнул ее и, шатаясь, прислонился к креслу; он задыхался от гнева. Но охватившая его слабость быстро миновала.

– Я победил судьбу, я покорю и твою касту, – сказал он. – И пусть дрожат эти убийцы! За все то зло, которое они мне причинили, я придумаю им муки Аменти! – И, круто повернувшись, он вышел из комнаты.

От прежней усталости не осталось и следа; он быстро шагал взад и вперед по комнате. Жестокие мысли, навеянные возбуждением, которым дышало все существо Иосэфа, роились в голове его. Из этого хаоса вставало ясно одно жгучее, упорное намерение – скрыть Аснат от вредоносного влияния ее касты. Но где ее спрятать, так чтобы ни рука, ни голос жреца до нее не достигали? И тысячи планов, один несбыточнее другого, сменялись в его разгоряченном воображении; наконец, утомление взяло свое, он бросился на постель и уснул глубоким сном.

Проснулся он на следующий день поздно; стальная натура его уже приобрела свое обычное равновесие. Но в глубине души скопилось много горечи после пережитой накануне бури, и в голову крепко засела мысль: во что бы то ни стало, так или иначе, спрятать Аснат; хотя этот, пока еще неясный, план был отодвинут на время более неотложными делами, которых за его отсутствие скопилось очень много. Да и политический вопрос значительно обострился; донесения его тайных агентов указывали, что глухое возбуждение разоренных вконец народных масс росло день ото дня. Пока все еще было спокойно, но что-то неуловимо-тяжелое носилось в воздухе, не предвещая ничего хорошего. Шайки голодных грабителей бродили по стране; вокруг государственных житниц образовывались целые сборища, и хоть эта голытьба никаких враждебных чувств не проявляла и рассеивалась каждый раз, когда против нее высылались войска, но угрозы и крики: «Долой Адона! Смерть ростовщику!» слышались чаще и чаще; утверждали, наконец, что оборванцы, лишенные средств к существованию, массами скрывались в храмах, и этот опасный элемент в известную минуту мог оказаться ужасным орудием в руках жрецов.

Иосэф своей железной рукой еще туже натянул бразды правления. Для преследования и наказания – палками или тюремным заключением – тех несчастных, которых голод изгонял из родного гнезда, высылались повсюду патрули; отряды, охранявшие житницы, были удвоены; тройной отряд стражи день и ночь охранял дворцы фараона и Адона, и, наконец, возможно строгий надзор был установлен за храмами, хотя в этом отношении контроль был чрезвычайно затруднителен, приняв в соображение громадное протяжение священной ограды храмов, многочисленность их населения, а также враждебность и крайнюю щепетильность жреческой касты к малейшему вмешательству и надзору за ее внутренней жизнью.

При таком положении вещей опасность для Иосэфа от союза Армаиса и Хишелат удвоилась, тем более что союз этот был близок к осуществлению, судя по случайно услышанному им разговору Аснат с братом, из которого он заключил, что царевна и Армаис окончательно объяснились и что, по возвращении последнего из путешествия в Гелиополь, молодая чета намеревалась при первом же удобном случае поговорить с Апопи и испросить его согласия.

Иосэф рассудил, что Армаис, делая решительный шаг, желал прежде посоветоваться с Потифэрой; а можно ли заранее предугадать, какие выгоды извлечет из этого союза гордый Верховный жрец? Потифэра, во всяком случае, мог предложить Апопи компромисс, который разрешил бы все затруднения, под тем условием, что фараон провозгласит наследником престола супруга своей дочери. Жрецы охотно примкнут к фараону, вышедшему из их среды, а вместе с этим исчезнут разом все заговоры и все заигрывания жрецов с Таа III. Ради такой цели Апопи мог пожертвовать и канцлером, своей же креатурой, которую он мог легко и уничтожить. Таким образом, Иосэф будет искупительной жертвой, а народ, удовлетворенный в своей ненависти, открыто вернется к царствующей династии. Возможность такого случая заставила Иосэфа содрогнуться; он был слишком «государственным человеком», чтобы верить в благодарность или надеяться на верность кого-либо.

В виде первой, предварительной меры, Иосэф попробовал было выдать Хишелат за иностранного царевича; но фараон, очевидно, под влиянием дочери, объявил, что не желает расстаться с ней. Тогда в голове Иосэфа проснулась мысль, внушенная ему когда-то покойным отцом, – мысль жениться на Хишелат и самому занять трон, вместо того чтобы дозволить завладеть им своему злейшему врагу. Чем больше Иосэф обдумывал и перебирал этот план, тем более он ему улыбался, вполне удовлетворяя и его самолюбие, и ненависть, и даже желание, преследовавшее его со времени возвращения с Геброна – желание во что бы то ни стало скрыть от жрецов Аснат и спрятать ее так, чтобы даже тень всякого влияния проклятой касты не могла бы ее коснуться. Решение это скоро окончательно окрепло в нем и, со свойственными ему энергией и живостью, он принялся за его исполнение.

Прежде всего, он приготовил помещение, в котором жена его должна была скрываться, чтобы, ставши затем формально свободным, он мог бы жениться на царевне; а чтобы понудить Хишелат дать свое согласие, у него в запасе имелось решительное, по его мнению, средство.

В течение многих лет Иосэф возвел в своем доме много различных сооружений; не веря в расположение к себе народа, он придал большинству этих построек такой массивный характер, что дворец Адона резко отличался от общего типа домов знатных египтян – обыкновенно воздушной и легкой архитектуры – и стал походить скорее на крепость. В одной из этих пристроек, где, по мнению народа, Адон прятал отнятые у Египта сокровища, было сделано несколько тайников, и один из них сообщался коридором с небольшим двором, обнесенным высокими и крепкими стенами, откуда другой проход вел к Нилу. Первоначальное назначение этого тайника было – служить, в случае восстания, убежищем Иосэфу с семьей; из него, под покровом ночи, можно было по Нилу бежать в Аварис. В нем-то Иосэф и решил поместить Аснат.

Сообщаясь потайным ходом с внутренними покоями Адона, этот тайник имел то преимущество, что давал Иосэфу полную возможность посещать пленницу, не навлекая на себя подозрений. Приготовив все и выбрав в будущие стражи Аснат глухонемого идиота, вполне преданного ему негра, Иосэф выжидал только минуты, чтобы действовать. Самым удобным для этого случаем был отъезд Армаиса в Гелиополь – и на следующий же день, как тот покинул Танис, неожиданно разразилась катастрофа, взволновавшая весь город. Аснат очень любила по вечерам, а иногда и ночью, кататься по Нилу; и в Мемфисе, и в Танисе всем была знакома раскрашенная и раззолоченная лодка, в которой она совершала свои прогулки, обыкновенно в сопровождении кормилицы и служанки.

В этот депь Аснат ужинала с мужем на своей половине и жаловалась на головную боль; надеясь, что ночная прохлада облегчит ее, она выехала в лодке… и не вернулась.

Когда Иосэф, работавший до поздней ночи, пришел в опочивальню и ему доложили, что супруга его еще не возвращалась с прогулки, он страшно разгневался на то, как смели не известить его об этом. Не медля подняли тревогу; Иосэф лично распоряжался поисками на реке, но все старания были бесплодны, и лишь на следующий день рыбаки нашли опрокинутую вверх дном лодку Аснат. Вытащили потом прибитые к берегу водой трупы обеих служанок и одного из гребцов, но тела трех других, а с ними вместе и Аснат, исчезли бесследно. Что случилось и чем было вызвано это трагическое происшествие, осталось тайной.

В то время как в Танисе только и разговору было, что об ужасной кончине жены Адона, а вопли и крики стоном стояли во дворце, Аснат, погруженная в глубокий сон, покоилась в подземелье, где ей отныне суждено было жить заживо погребенной. Еще в лодке молодая женщина впала в забытье, охваченная какой-то непонятной истомой, и совершенно не помнила, что случилось и при каких обстоятельствах произошло крушение, а затем последовало и ее заточение.

Спускалась ночь, когда Аснат открыла глаза и сначала долго не могла отдать себе отчета в том, каким образом она очутилась здесь, в этом незнакомом месте. Встала она усталая, с тяжелой головой; по мере того, как она рассматривала тайник при свете двух спускавшихся с потолка ламп, она все более проникалась убеждением, что она в тюрьме; убранство тайника состояло из постели, стола, двух стульев и шкафа. От ужаса дрожь пробежала по телу Аснат; она стала кричать, метаться по тайнику, как безумная, и биться об стену головой. В том, что она находится здесь по милости Иосэфа, Аснат почему-то не сомневалась; но с какой целью заточил он ее? Для того ли, чтобы отомстить ее родным, или с тем, чтобы от нее отделаться, уморив ее голодной смертью?.. Она схватилась обеими руками за голову и с диким стоном повалилась на пол; на этот раз она была не в обмороке, а в каком-то оцепенении, и видела, словно в тумане, как отворилась массивная дверь и вошел старый, высокого роста, негр, неся чашу и амфору. Он поднял Аснат и, усадив на стул, знаком пригласил ее за стол.

– Я хочу выйти вон отсюда! – крикнула, вне себя, Аснат.

Но негр словно не понимал ее; добродушно улыбаясь, он снял со стола покрывало и указал на яства, состоявшие из холодного мяса и печенья; затем негр раскрыл длинную корзину, в которой оказались роскошные женские одеяния и ларец с драгоценностями, и отпер шкаф, в котором помещался небольшой бассейн для омовения, с массой различных женских туалетных принадлежностей. Аснат ничего этого не видала; убедившись, что ее тюремщик – в довершение всего глухонемой, она пришла в такое отчаяние, что все запрыгало и закружилось перед ее глазами; она вновь потеряла сознание и соскользнула со стула на пол. Увидав это, старый негр покачал головой, поднял и отнес ее на постель, а затем, видимо, смущенный, вышел.

Час спустя дверь опять отворилась и вошел негр, пропуская вперед Иосэфа, который в беспокойстве бросился к пурпуровому ложу, на котором бледная, как смерть, неподвижно лежала Аснат. С подавленным проклятьем Иосэф поднял жену на руки, как ребенка, и сделал знак негру; тот поспешил открыть маленькую дверь в стене, так хорошо скрытую, что Аснат и не заметила ее. Через длинный сводчатый коридор Адон вынес жену на маленький дворик, о котором было говорено выше; там, возле небольшого, тихо журчавшего фонтана, стояла каменная скамья, на которую Иосэф сел и, поддерживая Аснат одной рукой, другой зачерпнул воды и смочил ей виски. Свежесть воды и чистый, благовонный воздух ночи вывели Аснат из забытья. В первое мгновенье, открыв глаза и видя себя в объятиях мужа, она подумала, что ей приснился дурной сон; но один взгляд на пустынный двор, обнесенный со всех сторон высокими стенами, убедил ее в противном. Вырвавшись из рук Иосэфа, она вскочила и крикнула:

– Зачем ты запер меня здесь, как преступницу! Я хочу знать, что значит это неслыханное насилие?

Голос изменил ей и, задыхаясь, она схватилась за грудь. Никогда еще, казалось, она не была столь прекрасна, как в этот момент отчаяния и исступления, – такая хрупкая, точно вся прозрачная, трепещущая, с блестящими, полными слез глазами, вся окутанная, словно плащом, волнами своих чудных волос, распустившихся от резкого движения. Восхищенный Иосэф не мот оторвать от нее глаз.

– Мне кажется, тебе нетрудно было бы угадать причину, вынудившую меня так поступить с тобой, – сказал он, помолчав. – Жена, которая скрывает убийц своего мужа, становится их соучастницей! А разве не естественно, к тому же, что я решил, наконец, оградить тебя от проклятого влияния твоей касты. Уж здесь-то холодный взор жреца не будет сдерживать твоих порывов, а в случае, если ты скажешь мне «люблю», память твоя не подвергается опасности быть преданной проклятию!

– Как! Ты из мести заживо похоронил здесь меня и заставляешь мою семью томиться в неизвестности?

– Твою семью? – презрительная улыбка мелькнула на устах Иосэфа. – Успокойся, я милосерднее к твоим, чем они когда-либо были ко мне. Им я дал возможность спокойно оплакивать тебя: для них ты утонула в Ниле.

Аснат ничего не ответила; она не могла даже плакать. Мысль, что ее считают умершей, что никто из близких даже не подумает искать ее, что она стерта, так сказать, с лица земли, – эта мысль повергла ее в такое отчаяние, что ее сердце, казалось, не выдержит; глухой стон вырвался из груди Аснат. Иосэф поспешил к ней.

– Успокойся, Аснат. Иные причины руководили мною! Я люблю тебя, и только здесь ты – всецело моя; здесь ни один враждебный взор не увидит тебя, ни один ненавистный голос не коснется твоего слуха; только здесь могу я упиваться твоей красотой и открыть тебе мою душу! – Он обнял Аснат и хотел ее поцеловать; но прикосновение его рук, казалось, разбудило ее. Откинувшись назад и отталкивая его с ужасом, она глухо простонала:

– И ты смеешь еще издеваться надо мной, чудовище? Да, ведь любовь твоя – оскорбленье и несчастье для меня! Я ненавижу тебя, палач моей жизни, моего счастья, палач всего Египта! Если ты меня только тронешь – я задушу тебя.

Она грозно потрясла в воздухе руками.

Иосэф чуть-чуть побледнел; но та же страсть по-прежнему дышала в его взоре, которого он не мог оторвать от прекрасного взволнованного личика жены.

– Безумная! – сказал он. – Пойми же, наконец, что ты – в моей власти; ты должна смириться передо мной, а не раздражать. Ты вот теперь готова задушить меня своими нежными и слабыми ручонками, а между тем, располагаешь орудием, гораздо более действительным для моего порабощения. Повторяю, Аснат, что я люблю тебя; настанет время, и я верну тебе свободу. Со мною рядом ты воссядешь на троне фараонов; но, чтобы я мог, наконец, подняться на вершину власти, ты временно должна была исчезнуть. Пожелай я от тебя избавиться, мне ничего не стоило бы убить тебя. Но этого я никогда не сделаю, потому что – повторяю – люблю тебя и не могу без тебя жить!

Он оживился, вся страсть, которую он долго сдерживал и скрывал в течение стольких лет, хлынула наружу. Прежде он тщательно избегал чем-либо выказывать ее – до такой степени он был рабом Аснат, – опасаясь, чтобы она сама или ее родные не употребили во зло его слабость. Но в эту минуту, когда лишь небо да стены были немыми свидетелями его порыва, он дал волю своим чувствам. Столкнувшись с этой чисто стихийной силой, существования которой Аснат и не подозревала, она, пораженная, смолкла. Без сопротивления, без воли, без сил, отдалась она объятьям и жгучим поцелуям мужа; затем вдруг, закрыв лицо руками, разразилась судорожными рыданиями.

Иосэф вздрогнул; слезы жены глубоко тронули его; он и не предполагал, как эта минута будет для него тяжела.

– Аснат! – прошептал он, опускаясь к ее ногам. – Клянусь Элохимом (он торжественно поднял руку к небу), что верну тебе свободу и сделаю все возможное, чтобы облегчить твое заточение. Скажи только – и все, чего ни пожелаешь, будет у тебя здесь; каждый вечер или ночь я буду проводить с тобой. Только люби меня и верь мне; об этом – видишь – я молю у ног твоих!

– Я сделаю все, что ты хочешь, только дай мне свободу, – вздрагивая, прошептала Аснат.

– Я исполню твое желание, лишь когда это будет возможно. Если ты меня любишь, как я люблю тебя, ты терпеливо перенесешь время своего заключения здесь. Около тебя я буду черпать силы, буду поверять тебе все мои планы; ты одна, читая в душе моей, будешь знать все; узнаешь минуту, когда я возьму в руки скипетр, и выйдешь отсюда, чтобы разделить трон мой!

Все честолюбие, вся беспредельная гордость, наполнявшие душу Иосэфа, блестели в его взоре, звучали в его голосе, и та подавляющая сила, которой дышало все его существо, придавала красоте Иосэфа особенное очарование.

На время Аснат была побеждена и забыла, что у ее ног – ее же палач; она видела только его глаза, горевшие любовью, да слышала шепот его звучного голоса, который опьянял ее; обхватив его за шею, она прижалась долгим поцелуем к его устам, – устам, предательски сулившим ей небо и обрекавшим на муки!

VII

Прошло несколько недель. Известие о трагической кончине Аснат привело в отчаяние всю семью Потифэры. Убитая горем, Майя как-то разом постарела и проводила дни в слезах и молитве, и только Верховный жрец, оправившись после первого потрясения, несколько успокоился и отказался наотрез ранее года со дня смерти дочери справлять в память усопшей похоронную службу, надеясь, по его словам, что вода выбросит ее тело. К награде, назначенной Иосэфом тому, кто найдет тело его супруги, Потифэра прибавил столько же.

И сотни рыбаков и других людей разного звания, прельстившись наградой, рыскали в камышах на всем протяжении реки, вплоть до самого моря. Аснат же томилась в своем заточении; мимолетное опьянение, навеянное на нее любовной сценой, разыгравшейся между ней и мужем в первый день ее заключения, давно рассеялось. Иосэф сдержал, однако, слово и почти каждый день навещал жену; приносил ей подарки и лакомства, уверял в своей страстной любви, рассказывал придворные и городские новости, поверял ей свои планы, исключая, разумеется, намерения жениться на Хишелат. Но Аснат слушала его все с большим и большим равнодушием; в любовь, которая была способна подвергнуть ее такой пытке, она больше не верила, а к обществу, от которого ныне была оторвана, она оставалась равнодушной. Ее грызла тоска; томили отчаяние и страстное желание увидеть своих; и лишь грустное убеждение, что ей надлежит быть осторожной со своим мучителем, – в руках которого она находится здесь, в недоступной ни для кого тюрьме, – придавало ей решимость – не отталкивать открыто Иосэфа. Аснат с каждым днем заметно худела и бледнела; в безмолвной апатии лежала она целыми днями и только, когда чувствовала, что задыхается, выходила на пустынный дворик освежиться прохладой ночи.

Как-то вечером сидела она на каменной скамье у фонтана и грустно смотрела в далекое звездное небо; вдруг ветер донес до нее где-то вдали раздававшиеся пение и трубные звуки, которые слышались все яснее и яснее, видимо, приближаясь; Аснат вздрогнула и вскочила. Скоро она ясно стала различать хоры жрецов и жриц, певших священный гимн; затем голоса стали затихать и, наконец, замерли в отдалении. Аснат с трепетом слушала пение; она узнала гимн и поняла, какой сегодня справлялся праздник: процессия шла в город мертвых для принесения жертв в память почивавших в Озирисе, среди которых ее семья будет оплакивать и поминать как мертвую и ее. С необычайной силой проснулась в Аснат жажда жизни, и отчаяние снова зашевелилось в ее душе. Как безумная, рвала она на себе одежды, бегала по двору, билась головой об стены и, наконец, в изнеможении, шатаясь, еле дотащилась до подземелья. Но оцепенение ее продолжалось недолго; измученная душа Аснат, изверившись в помощь людскую, искала спасения у божества. Сорвав с шеи амулет Ра, данный ей отцом, она упала на колени и, прижимая статуэтку к своим губам, шептала в экстазе:

– Могущественный бог! Ты, которого отец мой, твой Верховный жрец, видит лицом к лицу в святая святых, подай мне знак, что видишь мои слезы и слышишь мой голос. Бог-солнце, ты, дающий свет и тепло всему живущему, освети мою тюрьму; скажи: могу ли я надеяться на избавление, или мне предстоит погибнуть здесь, в этой могиле? Уж лучше я убью себя кинжалом в сердце и да прольется моя кровь как искупительная жертва на твоем алтаре; свободная же душа вернется к моему родителю и поведает ему всю правду. Отвечай мне, бог всесильный! Тебя об этом умоляет дочь Потифэры, который всю жизнь свою верно и преданно служил твоему престолу, увеличил и приукрасил твое святилище и чистыми руками приносит тебе священные дары. Подай мне знак твоей защиты!

По мере того как она в экстазе произносила слова молитвы, напряженно вытянув вперед руки и неподвижно устремив глаза на статуэтку бога, голос ее крепчал и звучал громче; она уже не молила, а повелительно, настойчиво требовала знамения от своего бога. И вдруг из сердоликовой, оправленной в золото фигурки, которую она судорожно сжимала в руках, блеснул сноп разноцветных искр; беловатое облако появилось в глубине подземелья, бледный свет лампы, казалось, потонул в ослепительно-ярком сиянии, блеснувшем из облака, и в нескольких шагах от Аснат появилась человеческая фигура, окруженная золотым ореолом. То был высокого роста юноша, одетый в тунику столь ослепительной белизны, что глаз едва мог выносить блеск его одежды; над головой его горела семицветная звезда, лицо блистало невыразимой, сверхъестественной красотой, а взгляд больших и ясных глаз дышал невозмутимым спокойствием.

– Я пришел на твой призыв, дочь моего верного служителя! – послышался мелодичный голос. – В награду за твою веру я скажу тебе, что ты скоро выйдешь на свободу. Близко также и освобождение земли Кеми от подавляющего ее ига; на трон воссядут сыны Амона-Ра и по всем храмам служители богов скоро запоют гимн освобождения. Жди же безропотно и терпеливо, дочь Потифэры, и верь в своего бога!

Свет внезапно угас, и лучезарное видение исчезло; Аснат, как подкошенная, опустилась на пол. Однако тут же она вскочила, и жаркая благодарственная молитва вознеслась из глубины ее изболевшегося сердца к милосердному божеству, озарившему ее темницу лучом надежды. Да, она верила, и всей душой, что видение не было грезой; это доказывал и свежий, еще покрытый росой, цветок лотоса, оставленный бессмертным посетителем как вещественный знак его милости.

За все это время Иосэф готовился к решительному шагу – заручиться рукой царевны. Хотя, может быть, он охотнее выждал бы некоторое время после смерти жены, горько, по-видимому, им оплакиваемой, но различные обстоятельства вынудили его поторопиться с развязкой. Народная ненависть к Адону принимала угрожающие размеры и стала проявляться в небывалых дотоле демонстрациях; один раз она приняла даже характер настоящего бунта, несмотря на присутствие фараона.

Справлялся один из годовых праздников, и Апопи в сопровождении Иосэфа и всей своей блестящей свиты направлялся в храм; такая необычайная, невиданная со времени голода толпа народа собралась на всем пути кортежа, что только палками да тумаками, обильно сыпавшимися по спинам и головам, удалось страже проложить дорогу переносному трону, на котором восседал Апопи, покрытый всеми знаками своего достоинства. Толпа безмолвствовала; едва удавалось раздвинуть ее в одном месте, как она сплачивалась в другом. Когда же после священнодействия Апопи оставил храм, народные массы сомкнулись и, сокрушая на своем пути все преграды, двинулись к фараону; изможденные лица с дикими, горевшими огнем глазами очутились рядом с царскими носилками.

– Дай нам хлеба! Не отнимай у нас последних лохмотьев, прикрывающих наше тело! – загремело со всех сторон.

Апопи стал бледнее своей туники, и только врожденная привычка помогла ему сохранить предписываемую этикетом бесстрастность. Он опустил глаза и, казалось, ничего не слышал; но когда крики: «хлеба!» сменил вопль тысяч голосов: «Долой Адона; смерть ростовщику и притеснителю! Вон шакала, питающегося нашим разорением!» – скипетр заметно задрожал в руке Апопи и нервные подергиванья исказили его лицо. Иосэф вспыхнул от гнева; он знаком подозвал к себе офицера своей свиты и что-то приказал. Почти тотчас же прозвучала труба, солдаты бросились на толпу и ударами заставили ее отступить; звуки труб заглушили вопли и стоны раненых. Вдруг разъяренная толпа хлынула обратно; за диким ревом голосов ничего не было слышно; полетели камни, поленья; в руках заблестели ножи, и трудно сказать, чем кончилась бы свалка, если бы в эту решительную минуту отряд конницы с копьями в руках не проложил дорогу царскому кортежу, который поспешно направился во дворец. Затем толпу растоптали и смяли следовавшие за конницей колесницы; народ рассеялся, оставив десятка два убитых и до сотни раненых.

Вернувшись во дворец страшно взволнованный, фараон потребовал Адона и приказал раздать даром хлеб беднейшим жителям Таниса и его окрестностей; на этот раз Адону пришлось повиноваться. На следующий день голодных щедро оделили хлебом, и спокойствие, казалось, было восстановлено в городе; тем не менее, это происшествие так повлияло на Апопи, что в тот же вечер он слег; нервные припадки, которым он был подвержен, проявились с небывалой силой. Фараон бредил: сцены возмущения вставали в его больном воображении, и состояние его здоровья внушало врачам серьезные опасения. Недели через две он стал оправляться, хотя был еще очень слаб, вздрагивал при малейшем шуме, страдал бессонницей и тревожные сны преследовали его. То видел он, как разъяренный народ врывается во дворец, то убийцы подкрадываются к его ложу или голодающие разрывают его зубами на части, и он просыпался с диким криком. Но, может быть, тревожнее всех было Адону; если Апопи умрет раньше, чем он станет его зятем и будет признан наследником престола, то все потеряно! Иосэф решил действовать, как только фараон оправится настолько, что примется за дела; боялся он, кроме того, как бы царевна не предупредила его и не получила согласия на брак с Армаисом. Хотя молодые люди со времени исчезновения Аснат виделись и разговаривали очень редко, но Иосэф подозревал, что они переписываются при помощи кого-то, кого – он не мог открыть; так хорошо сберегалась тайна.

Иосэф недолюбливал Хишелат, которая одна из всей царской семьи никогда в нем не заискивала, подобно братьям фараона, трепетавшим перед грозным Адоном, или даже подобно царевичу Намураду с женой, которые всегда держали себя с Иосэфом как с равным и, будучи бездетны, ласкали и баловали обоих сыновей его, которые, с тех пор как потеряли мать, гостили иногда у них по целым неделям. Только одна гордая Хишелат никогда не забывала перед Адоном своего высокого происхождения и никогда благосклонным знаком руки не освобождала его от предписанных этикетом коленопреклонений; а теперь, со времени исчезновения Аснат, царевна питала к нему едва скрываемую ненависть. Злопамятный Иосэф заранее упивался придуманным мщением: он рисовал себе, с каким наслаждением заставит он согнуться эту гордую голову и подчинит себе царевну по праву мужа, и как будет она унижена, когда появится Аснат, его законная жена, а Хишелат останется только его наложницей. Впрочем, царевна достаточно красива, чтобы развлекать его в полувдовстве.

И вот однажды утром он решил идти во дворец; документы, которые помогли ему некогда сломить Армаиса, вынудив у него согласие на брак с Сераг, должны были сослужить ему службу и сегодня: сломить Хишелат и окончательно уничтожить все шансы его соперника на успех.

В это время в малой зале дворца, входившей в состав внутренних покоев фараона, Апопи играл с дочерью в шашки; почувствовав себя усталым, он бросил игру и прилег отдохнуть, а Хишелат придвинула скамейку и села у его ног, с беспокойством глядя на бледное, осунувшееся лицо отца.

– Отчего ты так молчалива и грустна, дитя мое? Твой смех – моя последняя радость; подчас, глядя на тебя, я начинаю позабывать мрачные, преследующие меня призраки, – сказал фараон.

Царевна вскочила и, став на колени подле отца, обняла его.

– Ах! если б ты только захотел, ты мог бы дать мне такое счастье, что смех никогда не покидал бы моих уст… – сказала она нерешительно, пряча свое вспыхнувшее личико на груди отца.

– Говори откровенно, дорогая! Я рад, что могу осчастливить хоть собственную дочь – теперь так мало счастливых людей в Египте! – грустно улыбаясь, ответил фараон.

– Дай мне в мужья Армаиса, сына Верховного жреца Гелиополя! – умоляющим тоном промолвила царевна и рассказала затем историю своей любви.

– А он-то любит ли тебя? – тревожно спросил Апопи.

– Как и я его – от всей души!

Фараон встал и с задумчивым видом, молча, заходил по комнате.

– Мне надо об этом подумать, – сказал он, останавливаясь перед дочерью, – и переговорить с Адоном: еще можно ли выдать тебя за человека, отец которого – мой личный враг, душа всех заговоров и преступных сношений с фивским «хаком»! – Царевна вспыхнула.

– Ты хочешь поставить мое счастье и будущность в зависимость от человека, который вышел из грязи, да и то лишь твоя воля извлекла его оттуда! – с негодованием заметила она. – Отец, отец! Брак мой с Армаисом, как египтянином, вернее привлечет к тебе всю жреческую касту, чем все жестокости Адона, которыми он только восстановил против тебя народ.

– Ты в этом ничего не смыслишь, Хишелат! И воздержись, пожалуйста, от обидных выражений, говоря о моем советнике и слуге, преданность которого мною испытана! – недовольным тоном сказал в ответ Апопи, нахмурив брови. В эту минуту послышались издалека звуки военного сигнала.

– Это Адон! Я тотчас с ним поговорю; а ты иди теперь и вечером узнаешь мое решение.

Хишелат молча вышла из комнаты, но, вместо того чтобы идти в свои покои, спряталась в толстых складках занавеси.

Через несколько минут в комнату вошел Иосэф; Адон был видимо взволнован и озабочен. Приветствовал фараона и, облобызав его ногу, он объявил, что явился с докладом по важному делу.

– Что случилось? Ты чем-то, кажется, встревожен? – спросил Апопи, указывая ему на табурет.

– Да, фараон, мой повелитель и благодетель! Душа моя скорбит при мысли, что я должен опечалить тебя известием о гнусном заговоре с целью посягательства на священную жизнь твою. – Видя, что Апопи бледнеет, он живо прибавил: – Не тревожься, фараон! Жив еще слуга твой и ни один волос не падет с твоей священной главы. Я пришел только, чтобы получить дозволение казнить крамольников, как они этого заслужили.

Иосэф, в коротких словах рассказав все подробности покушения, задуманного когда-то Армаисом и его друзьями, добавил в заключение:

– Для меня всего прискорбнее, что зачинщиком является брат моей покойной жены; но, как бы тяжело мне ни было казнить столь близкого родственника, – раз дело касается жизни моего повелителя, я не знаю колебаний!

– Ах, негодяй, изменник! – сказал в негодовании Апопи. – И он еще смеет просить в жены дочь мою?

Иосэф, казалось, остолбенел от удивления; но затем презрительно заметил:

– А он, однако, еще смелее и бесстыднее, чем я думал; он, разумеется, рассчитывал, что жениху царевны доступ к твоей священной особе будет еще легче. Сегодня же велю схватить изменника!

Хишелат осторожно выскользнула из своей засады и бегом пустилась в свои покои; там она взяла таблички и поспешно набросала: «Беги, Армаис! Иосэф открыл фараону ваш заговор; спеши – еще несколько часов, – ты и твои товарищи будете схвачены. Беги и да простят тебя боги!»

Закрыв и запечатав таблички, царевна кликнула Уну и, вручив их ему, приказала немедленно передать по назначению. Карлик, через посредство которого и происходила переписка царевны с Армаисом, немедленно исчез; Хишелат, как тень, неслышно вернулась в покои отца. Когда она заглянула в комнату Апопи, то увидала, что фараон прикладывал печать к папирусу, который затем и протянул Иосэфу.

– Этого достаточно; в самый короткий срок розыск будет окончен и виновные казнены.

– Но как я скажу бедной Хишелат, что любимый ею человек приговорен к смерти? Язык не поворачивается! Негодяй! Украсть сердце дочери, чтобы вернее потом убить отца… – сказал Апопи, сжимая кулаки.

– Когда истинные намерения Армаиса станут известны царевне, она вырвет из своей груди недостойную любовь, – ответил Иосэф.

Фараон быстро встал и вышел из комнаты, чуть-чуть не задев при этом спрятанную в завесе Хишелат, которую все-таки не заметил. Иосэф задумчиво склонился над столом и стал рассматривать царскую подпись, как вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его руки. Быстро обернувшись, он был страшно поражен, увидев перед собой Хишелат.

Одного взгляда на бледное, расстроенное лицо царевны, на ее дрожавшие губы и лихорадочно блестевшие глаза было достаточно, чтобы понять, что ей известно все происшедшее; судьба и тут была благосклонна к Иосэфу и добыча, которой он жаждал, сама шла ему в руки. Со всеми знаками почтительного приветствия хотел Иосэф пасть ниц, как тут впервые царевна остановила его.

– Оставь формальности, Адон! У меня до тебя есть просьба. Я случайно слышала все, что ты докладывал сейчас фараону. Я хочу тебе напомнить, что Армаис ведь брат твоей бедной Аснат; отдавая его в руки палача, ты этим усугубишь муки, которые испытывает ее «Ка», так как тело ее осталось без погребения! – сказала Хишелат дрожащим от волнения голосом.

– Что же я могу сделать, царевна! Он сам пошел на смерть, затеяв цареубийство. По правде говоря, я удивляюсь, что ты заступаешься за человека, хотевшего убить твоего отца!

– Я люблю Армаиса, – откровенно вызывающим голосом ответила царевна, – и не верю тому, что он хотел убить отца. Но, все равно, улики – против него! Пусть он исчезнет, бежит, укроется в какой-нибудь отдаленной области. Я только не хочу, чтобы он умирал, и пришла умолять тебя, Адон, тебя, который может всего добиться от фараона, получить от него замену наказания или помочь мне собственной твоей властью спасти Армаиса. Чтобы тронуть твое сердце, видишь, я готова на коленях просить тебя…

Слезы не дали ей докончить; опустившись перед Адоном на колени, она с мольбой протянула к нему руки. Иосэф быстро поднял ее.

– Что ты делаешь, царевна? Я был бы счастлив услужить тебе, но сделать то, о чем ты просишь, значило бы рисковать своей головой. Хотя, быть может, и найдется средство устроить все, если ты настолько любишь изменника, что ни перед чем не остановишься…

– Я готова всем пожертвовать, даже моей жизнью! – не колеблясь ни минуты, ответила Хишелат.

– Хорошо, скажи тогда, чего ты хочешь?

– Дай возможность Армаису и его товарищам бежать.

– Этого ни в каком случае я сделать не могу; правосудие должно свершиться своим чередом относительно всех заговорщиков, исключая только Армаиса. На его бегство я закрою глаза; но для устранения от себя всякой ответственности, как ныне, так и впредь, я поставлю тебе единственное условие: ты, царевна Хишелат, должна стать моей женой!

Онемев от изумления, Хишелат в ужасе отшатнулась от него.

– Меня, меня ты хочешь взять в жены, зная, что я люблю другого? – переспросила она.

– Я прошу у тебя не сердца, а руки. Потому именно, что ты любишь Армаиса, я и предлагаю тебе выбирать между мною и его головой, – резко ответил Иосэф. – Замечу тебе, что у нас нет времени для разглагольствований, решай скорей! Раз я буду за порогом этой комнаты – все кончено. Сегодня же вечером виновный будет схвачен и подвергнут пытке.

С глухим стоном Хишелат закрыла лицо руками и прислонилась к креслу, на котором перед тем только что сидел ее отец; в ее душе происходила жестокая борьба. В зеленоватых глазах Адона она ясно прочла, что скорее смягчит гранит обелиска, чем этого неумолимого человека, который ставит такие неслыханные условия. Мысль принадлежать Иосэфу была для нее так ужасна, что она, пожалуй, предпочла бы смерть Армаиса; смерть – да, но не пытку! Каких только мук не выдумает этот демон, чтобы отмстить ей за отказ! У царевны закружилась голова; подавленный стон вырвался из ее груди, но она не проронила ни слова.

Иосэф, между тем, медленно свернул папирус и направился к двери; еще один только шаг – и Армаис погиб. «Хороша любовь, которая боится жертв!» – как молния, мелькнуло в голове царевны.

– Постой, я согласна! – прошептала Хишелат.

Глаза Иосэфа блеснули торжеством.

– Хорошо! – сказал он, быстро подходя к царевне. – Договор, значит, заключен и, разумеется, должен остаться между нами. Но что мне будет порукой в том, что ты исполнишь свое обещание, раз Армаис будет на свободе?

Хишелат гордо выпрямилась и презрительно смерила Адона взглядом.

– Мое слово ручается за обещание. Дочь фараона не торгуется и не плутует, хотя бы дело шло об ее загубленной жизни. Ты, вероятно, судишь по себе; кто знает, может статься, ты замышляешь уже измену. От тебя, презренный торгаш жизнью человеческой, надо требовать поруки в том, что ты не убьешь Армаиса, после того как заручился моим обещанием быть твоей женой!

Иосэф побледнел.

– Ты напрасно оскорбляешь меня, царевна: в договорах, подобных нашему, естественно приходится считаться с коварством женщин. С позволенья твоего, сегодня же я доложу фараону о том, какое счастье мне выпало на долю и только после этого замечу – понятно, слишком поздно, – что Армаис бежал!

– Отлично, но, повторяю, я тоже требую залога твоей правдивости. Дай мне папирус, который у тебя в руках, я верну его тебе через три дня… – И, не дождавшись ответа, Хишелат вырвала из рук изумленного Иосэфа папирус и прибавила презрительно: – А теперь беги, возвести бедному, ослепленному тобой фараону, никому не доверяющему, кроме змеи, которую он отогрел на груди своей, скажи ему, что тебе мало всех милостей, которыми он тебя осыпал, что тебе нужна еще его дочь – как ступень, с которой ты протянешь уже руку за его короной! – Она отвернулась и убежала.

Иосэф посмотрел ей вслед насмешливо и злобно.

– Ну, погоди! Я усмирю тебя; ты чересчур горда и проницательна, и потому, как враг, опасна! – пробормотал он, направляясь к фараону.

Погруженный в глубокую задумчивость, Апопи отдыхал на ложе; он отослал от себя всех окружающих, и приход Адона, который один пользовался правом входить к фараону без доклада во всякое время, был ему, по-видимому, неприятен. Но, по мере того как Иосэф излагал ему свою просьбу, прибавив, что царевна дала свое согласие быть его женой, на лице Апопи вспыхнул лихорадочный румянец. Дерзость этого вольноотпущенника, который осмеливался просить руку дочери, любившей к тому же другого – пробудила его гордость; в первую минуту ему хотелось приказать страже схватить и выбросить его вон, низвергнуть дерзкого в ту самую толпу, из которой он его извлек. Но порыв этот замер так же быстро, как и проснулся; измученный болезнью, отвыкнув от трудов правления, Апопи привык жить под крылом своего бдительного канцлера… Да разве не гигант он, в самом деле, – он, который смирил жрецов, обезоружил Таа III и подчинил его скипетру все области Верхнего Египта, чей всепроникающий взор открывал, а железная рука подавляла малейшую вспышку восстания? Что он будет делать без Иосэфа, да еще при таких трудных обстоятельствах, как нынешнее время? Слабый фараон готов был теперь почти с радостью ухватиться за мысль еще крепче привязать к себе этого опасного и могущественного человека; Апопи беспомощно опустил голову и только спросил:

– Но как же Хишелат, которая уверяла меня, что любит крамольника, так быстро переменила свое решение?

– Божественный сын Ра! Сердце женщины, – что мягкий воск. Я должен сказать тебе, что царевна слышала отчасти наш разговор; после твоего ухода она вошла и пожелала узнать, какое участие в заговоре принимал Армаис. Тогда душа ее отвратилась от негодяя и, отдав свою руку твоему слуге, она вдвойне наказала изменника. Я надеюсь, что время и моя любовь обратят ко мне сердце твоей божественной дочери, если только, по неизреченной доброте твоей, ты дашь ее мне в супруги.

– Да будет так! Давно уж ты близок мне и дорог; я рад, что могу даровать тебе величайшую милость, допустив тебя в члены моей семьи, – ответил слабым голосом Апопи, протягивая для поцелуя руку своему грозному канцлеру. Когда через полчаса Иосэф вышел из покоев фараона, он приказал позвать коменданта Таниса и всех находившихся во дворце сановников, сообщил им о своей помолвке с дочерью фараона и отдал приказ – на рассвете следующего дня с трубными звуками объявить об этом по всему Танису.

Настала ночь; город погрузился в сон, и даже в огромном фараоновом дворце затихли шум и движение. Бодрствовали в это время лишь часовые, да на половине царевны не спала еще одна женщина, в глубокой скорби закрывшая руками лицо, сидя у стола; ее можно было бы принять, пожалуй, за спящую, если бы не вздрагиванья тела, которые указывали на то, что она рыдала. То была Хишелат; тоска и отчаяние согнали ее с постели. Еще вечером мужество ее подвергнуто было новому испытанию; ее позвали к отцу, у которого собрались ее сестра, царевич Намурад и еще несколько членов царской семьи и приближенные к особе фараона, в том числе и Адон. Пытливо всматриваясь в расстроенное лицо дочери, Апопи спросил: согласна ли она стать женой Адона и, получив утвердительный ответ, вложил ее руку в руку Иосэфа.

Нравственная пытка Хишелат росла теперь с минуты на минуту; Уна еще не возвращался, и она не знала, уехал ли Армаис. В случае вероломства со стороны Иосэфа, чтобы разрушить его честолюбивый план, который она угадала, Хишелат решила покончить с собой. Надев ночную тунику и дав заплести на ночь свои волосы, она отослала всех женщин, запретив беспокоить себя и, томимая страхом неизвестности, прошла в маленькую, смежную с террасой залу. Ночь была свежа, но Хишелат не обращала внимания на холод; упав головой на стол, она дала волю слезам. Больше часу сидела так царевна, как вдруг на террасе появилось маленькое, уродливое существо, которое, как тень, скользнуло в комнату и, дотронувшись рукой до Хишелат, шепнуло: «шшш!» Царевна вздрогнула и вскочила.

– Уна, да где ж ты пропадал? – с упреком сказала она.

– Не мог прийти, царевна; но то, что я сделал, порадует твое сердце. Он в саду и не хочет уезжать, не повидав тебя.

– Пойдем! – ответила Хишелат, схватывая руку карлика и увлекая его на террасу.

Несмотря на полную темноту, царившую под густой листвой, Уна и его спутница бежали с такой быстротой и уверенностью, которая показывала только их основательное знание местности, направляясь в ту часть царских садов, что прилегала к Нилу. Там, на скамье, скрытой в густой чаще, сидел закутанный в темный плащ человек; в нетерпении он машинально обрывал горстями листья с ближайших кустов, как вдруг подле него выросла белая тень и, прошептав: «Армаис», бросилась в его объятья. Минуту стояли они молча, обнявшись, но Армаис отодвинул от себя Хишелат и спросил:

– Правду ли сказали мне в храме, что ты помолвлена с Адоном? Что это значит?

– Значит, что этой ценою я купила твою жизнь и бегство. Но ты отвечай мне: как мог ты, любя меня, решиться на убийство моего отца?

– Это намерение, правда, было у меня, когда я приехал сюда из Она; но, с тех пор как полюбил тебя, я навсегда от него отказался, – с негодованием ответил Армаис и рассказал ей, что было, и как Иосэф пускал уже раз в ход эти документы, чтобы понудить его жениться на Сераг. – Теперь он снова взялся за них, чтобы погубить меня и завладеть тобой. Спасать свою жизнь такой ценой я не хочу. Я скорее убью его и погибну сам, а не отдам тебя этому чудовищу! – закончил Армаис с бешенством.

– Это будет безумством, которое меня не спасет, а тебя погубит! – ответила Хишелат. – Если тебе дороги моя просьба и мой покой – беги! Пусть не будет напрасной моя жертва. Ты оправдался в моих глазах и снял тяготу с моего сердца. Уходи теперь. Живи для Потифэры и своей родины; отомсти тирану за меня и землю Кеми, но не забывай никогда, что Апопи – мой отец!

– Я буду жить мщением и надеждой отнять тебя у негодяя, который и погибнет от моей руки. Тогда мы будем счастливы и ничто не разлучит наши сердца. Если доселе я любил тебя, то теперь – боготворю, как саму Изиду.

– Прощай, Армаис! Предчувствие шепчет мне, что телесными очами я не увижу тебя более; но в твоем сердце бедная Хишелат будет жить вечно. Прощай, прощай! Иди, каждая минута дорога.

Она обняла его и горячо, несколько раз поцеловала в губы; но когда Армаис захотел удержать ее, царевна выскользнула из его рук и скрылась в темноте.

Хишелат бросилась ко дворцу; но, пробежав несколько аллей, она остановилась и, в порыве безумного отчаяния, бросилась на сырую траву. Ей казалось, что Армаис уносит с собой ее сердце, жизнь и будущность, и что она летит в пропасть, более ужасную, чем сам Аменти.

Каким-то чудом нашел ее Уна. Заметив с ужасом, что молодая царевна лежит без сознания, окоченев от холода в своей легкой тунике, карлик поднял ее голову, потер руки и виски и едва привел наконец в чувство.

Хишелат дотащилась до своей комнаты и легла. Голова ее горела, а руки и ноги налились точно свинцом. Когда на следующий день служанки царевны, обеспокоенные тем, что не слышат ее зова, вошли в опочивальню Хишелат, то нашли ее без памяти; глаза ее были неподвижны, а все тело покрыто холодным потом. Царевна уже никого не узнавала, и призванные врачи нашли состояние ее тревожным. Несколько часов спустя, после того как радостные звуки труб возвестили жителям Таниса помолвку дочери фараона с Адоном, по городу разнесся слух, что молодая царевна лежит в горячке и жизнь ее находится в опасности.

VIII

Солнце вставало из-за Аравийских гор, отливая золотом и пурпуром на тихой глади Нила и видневшихся вдали храмах и обелисках Фив. По обмелевшей теперь священной реке, сжатой плоскими отмелями или шероховатыми грудами черной, сожженной и перепревшей на солнце грязи, медленно двигалась простая, выкрашенная в черное лодка с небольшой каютой посередине. Шесть гребцов, то отпихиваясь шестами, то работая веслами, где позволяла глубина, с трудом подвигали судно.

Разбуженные, должно быть, криками рулевого, из каюты вышли два человека и, прислонясь к мачте, стали рассматривать окрестности. Один из них, небольшого роста, полный, веселый и подвижной, вступил в разговор с матросами; его спутник, стройный и высокий молодой человек, молча и грустно глядел на пустынную картину по обоим берегам реки. Египет превратился, казалось, в пустыню; песок всюду покрывал поля, на этом желтом, блестевшем в раскаленном воздухе саване кое-где едва-едва виднелась чахлая, с пыльной листвой растительность.

– Смотри, вот и Фивы! Через несколько часов мы там, – весело сказал маленький человек, бритая голова которого указывала на его жреческий сан.

– В моем горе и приезд не радость! – ответил другой, вздыхая; а затем, указывая рукой на пустынный берег, он с горечью прибавил: – Чье сердце не обольется кровью при виде такой картины! Это – земля Кеми: какая-то песчаная пустыня, и в такое время года, когда жатва должна бы была покрывать страну; а эта наполовину высохшая речонка – Нил, величавые воды которого уже с месяц тому назад должны бы разнести повсюду плодородие и жизнь! О, когда же наступит конец гневу богов?..

Лицо жреца омрачилось.

– Ты прав, Армаис, мы переживаем ужасное время! И в этом году нечего рассчитывать на урожай. Как только прокормим мы этих несчастных еще целый год!

Армаис ничего не ответил, и оба молча вернулись в каюту. Только подъезжая к Фивам, Армаис опять заговорил со своим спутником, писцом одного мемфисского храма, которому он давал поручения к отцу и Хишелат. Лодка скоро пристала к берегу; гребцы вынесли несколько плетеных корзин с вещами путешественников, а писец кликнул носильщиков, и оба спутника расстались. Армаис отправился искать Гора, начальника полицейской стражи у Таа, а писец пошел в храм Амона.

Бедствие, угнетавшее Египет, заметно тяготело и над древней столицей Верхнего Египта, где не было пышности фараонова двора, маскировавшей общественную нищету, как в Танисе.

Гор занимал маленький, но удобный домик неподалеку от дворца Таа. Он глазам не верил, увидав Армаиса; друзья радостно обнялись и вновь приехавший был немедленно водворен в комнате рядом. Когда Армаис подкрепился едой, завязалась беседа; но привезенные известия были невеселы и смерть Аснат повергла Гора в глубокое отчаяние.

– Прежде я еще верил в возможность несчастья с лодкой; но с тех пор, как Иосэф открыл свои виды на Хишелат, я убежден, что Аснат убита: сестра должна была очистить место супруге из дома фараона, которая открыла бы ему дорогу к трону, – закончил свой рассказ Армаис. – Когда же двинемся мы, наконец, на Танис, накажем дерзкого пса и потащим по улицам его окровавленную падаль? – пробормотал он сквозь зубы.

Гор встал и в волнении провел рукой по своему расстроенному лицу.

– Кто знает? Может статься, этот час и ближе, чем ты думаешь! Ты прибыл как нельзя более кстати; сегодня назначено очень важное собрание у Таа. Князья всех верхних областей страны собрались в Фивы, чтобы обсудить возможность общего восстания, которое и выведет нас, наконец, из невыносимого положения. Нищета здесь ужасная; все монархи стали данниками, а народ – рабами Апопи. Удивительно, с каким самопожертвованием храмы и знатные люди прокармливают воинов, чтобы сохранить войску здоровых и сильных людей! Но дольше это продолжаться не может, иначе армия будет уничтожена голодом, подобно всему остальному; так что теперь почти необходимо решиться на что-нибудь, и ты попал как раз вовремя, чтобы объяснить царю и военачальникам общее состояние умов на той стороне, какими силами располагают гиксы и их средства к обороне. Я сейчас же отправлюсь к царю испросить у него дозволение привести тебя сегодня вечером на тайный совет. А ты отдыхай пока и собирайся с мыслями; нам еще много надо поработать, чтобы отомстить за наше загубленное счастье! – закончил Гор.

Когда дневной жар спал и сменился вечерней прохладой, Гор с Армаисом отправились во дворец Таа III; оба были серьезны и, затаив личное горе, обсуждали только состояние страны. Гор посвящал своего гостя в настоящее положение дел, затем описал ему вкратце всех собравшихся князей и сообщил, что приготовления к войне, которые уже столько лет с необычайной энергией делались Таа III, теперь почти закончены, насколько позволяли обстоятельства; флотилия была готова, а оружие и военные припасы собраны в складах. Доблестный царь, исполненный отваги, ждет не дождется момента открытия военных действий, чтобы осуществить мечту всей своей жизни – освободить родину от иноплеменного ига. Деятельным помощником Таа, по словам Гора, был Амес – энергичный и мудрый не по летам юноша, тогда как Камес, – наследник престола, не принимал участия в делах по своему болезненному состоянию, и, по всем вероятиям, протянет недолго.

Когда их ввели в залу совета, все, исключая самого Таа, были уже в сборе. В глубине залы, на возвышении стоял трон, а рядом с ним – табурет для Амеса; по обеим сторонам трона размещались сиденья для князей и главных жрецов; на циновках вокруг расположились писцы, а в глубине толпились главные военачальники; к ним присоединились и Гор с Армаисом. Едва успел первый перекинуться приветствиями с друзьями и знакомыми, как вышли Таа с Амесом, и все смолкло. Царь мало изменился; лета не горбили его еще мощный стан, смуглое лицо дышало здоровьем, а черные глаза блестели из-под густых бровей юношеской энергией и силой. Амес стал теперь красивым, статным и изящным молодым человеком, хотя серьезное выражение лица несколько старило его.

Дружески приветствовав князей и всех присутствовавших, Таа III сел на свое место. Посвящая союзников в положение дел, он передал, какие приготовления закончены и какие предстояли еще. Затем он указал на необходимость теперь же поднять восстание, – иначе они рискуют быть ослаблены и разорены голодом до такой степени, что всякая дальнейшая попытка изгнать чужеземцев станет невозможной; а между тем, их вековой враг забрал в свои тенета, как паук, их подданных и земли. В заключение Таа просил собрание, – раньше, чем высказывать свое мнение, – выслушать человека, только что прибывшего из Таниса, который мог передать все необходимые подробности.

Когда Армаис простерся перед троном, Таа подал ему знак встать и милостиво сказал:

– Мне известно, какие обстоятельства вынудили тебя искать убежища в Фивах. Добро пожаловать, благородный сын уважаемого Потифэры; тут ты найдешь друзей и я, совместно с присутствующими здесь моими союзниками, надеемся, что ты, подобно знаменитому твоему родителю, преданно послужишь делу освобождения земли Кеми. Ты слышал, какое важное решение мы обсуждаем? А ты только что прибыл из Таниса, – так расскажи нам все, что ты знаешь о состоянии страны, настроении умов, средствах обороны «Шасу» и о мерах, ими принятых на случай нашего наступления.

Отвесив поклон, Армаис ясно и образно изложил сначала все, что касалось военного дела, а затем обрисовал картину нищеты, ожесточение народа и жестокую ненависть, которую внушил к себе Адон во всех классах населения, ожидающего только знака из Фив, чтобы подняться, как один человек. Когда Армаис упомянул о восстании, послышались возгласы одобрения; но известие об обручении Иосэфа с царевной Хишелат вызвало настоящую бурю; все поняли, что Адон тянется дерзновенной рукой своей к короне фараона.

– По мнению моего отца и остальных жрецов, не следовало бы дозволять Адону захватить верховную власть в свои руки; все призывают тебя как освободителя божественный сын Ра. При твоем наступлении тысячи присоединятся к твоим войскам, так как во всех селениях и городах сердца египтян бьются за тебя. Даже боги благосклонны к тебе; небесные светила сулят тебе победу, а грозные знамения указываюсь, что «Шасу» со своим нечестивым слугой истощили терпение бессмертных! – горячо заключил Армаис свою речь.

Завязался шумный спор. Вся молодежь горела желанием скорее отомстить за свои потери, освободиться от оскорбительных обязательств по отношению к фараону-«Шасу» и стояла за скорейшее открытие военных действий; но старики, боясь как бы с трудом собранные силы не пропали даром при первом поражении, советовали обождать. Спор стал уже принимать ожесточенный характер, когда встал маститый жрец Амона-Ра и потребовал слова.

– То, что недоступно глазу человеческому, открыто бессмертным; для них нет тайн! Слова наших прорицателей, как и полученные нами сегодня из храмов Мемфиса, Саиса и Она известия указывают, что боги благосклонны к нам, но чтобы не было сомнений, приди, о царь, в святилище спросить совета у твоего божественного родителя, и что он скажет, то и сделай!

– Мудр совет твой, уважаемый отец, и я ему последую. Завтра же я испрошу совета у отца моего в его священном доме. Если утих его гнев на землю Кеми, он не замедлит мне ответить. А вечером мы снова соберемся здесь, и я вам передам слова великого бога! – заключил Таа, вставая и распуская собрание, которое разошлось в сильном волнении.

В описываемую нами эпоху храм великого бога Фив был далеко еще не тем колоссальным сооружением, развалины которого своими размерами, богатством и оригинальностью украшений приводят в изумление современного путешественника; Амон-Ра не был еще главным божеством Египта и храм его был довольно обыкновенным зданием из белого известняка, с гранитными воротами и шестнадцатигранными колоннами внутри. Общая нищета отразилась также на обиходе дома богов, устроенного, как известно, по образцу царского двора; вместо того чтобы привлекать к себе, как бывало прежде, отовсюду подарки и приношения, теперь, наоборот, сам бог кормил голодных скудными доходами со своих владений.

На следующее утро Таа отправился в храм и был встречен у входа двумя жрецами, босыми и с бритыми головами, которые пали ниц перед царем, а затем повели его и сопровождавшую свиту во внутренний двор, предназначенный для жертвоприношений. Еще на заре, очистившийся омовением в Ниле, Таа принес теперь в жертву двух белых быков, молоко, ладан и разные драгоценные благовония; после этого главный жрец опоясал царя священными повязками, окропил его очистительной водой, еще раз окурил ладаном и, проводив до входа в святилище, сам удалился, а царь вошел в святая святых серьезный и сосредоточенный. То была небольшая зала, стены которой до половины высоты были обиты медными листами. Мерцавший свет спускавшейся с потолка лампы слабо освещал богато украшенный четырехгранный цоколь со стоявшей на нем баркой Амона и блестел на золоте и инкрустациях наоса, наполовину закрытого длинным белым покрывалом. Простершись перед ковчегом и мысленно сотворив молитву, Таа встал и приотворил дверцы наоса; статуя бога чуть заметно выделилась из окружавшей темноты, и эмалевые глаза ее блеснули фосфорическим блеском.

– Всемогущий бог, податель жизни и милостей! Ты, руками своими создавший все существующее; ты, которому нет ни начала, ни конца; ты источник жизни, чье дыхание созидает души – внемли моей молитве! – шептал царь, подняв обе руки. – Я здесь, чтобы умолять тебя, тебя – силу, число и гармонию; тебя, который внемлет мольбам слепых, слабых и убогих своих творений, не постигающих твоей премудрости! Услышь меня, Амон-Ра, отец мой небесный, и озари лучом света мрачный путь судьбы народа Кеми! Могу ли я попытаться сбросить иго «Шасу»? Сразишься ль ты с врагами, со мною рядом, навеешь ли на них ужас и дашь ли победу сынам твоим? Суждено ли мне соединить воедино верхние и нижние области, дабы все народы от порогов Нила до моря воспели славу Амона-Ра и преклонились перед его могуществом?

В это мгновение золотистый луч блеснул из глубины ковчега, осветив золотую статую бога, его черную заплетенную бороду и глаза, словно живые смотревшие на Таа. И увидел царь с трепетом, как голова статуи три раза наклонилась, а вслед затем послышался мелодичный, словно издалека доносившийся голос.

– Иди, сын мой, – говорил он, – я дозволю тебе свергнуть иго нечистого чужеземца, оскверняющего землю Кеми и дерзающего согреваться в лучах моих. Повсюду, где только взмахнешь ты боевым топором своим, победа будет тебе предшествовать, и парная кровь врагов, поднимаясь ко мне, будет для меня приятным благоуханием. Гнев мой утихнет, и священные воды Нила, столь долго сдерживаемые, принесут в свое время вам плодородие и изобилие. Слава и успех озарят закат твоей жизни и память о тебе, благословляемая и почитаемая, будет жить вечно, как память об освободителе народа моего. Но двойную корону возложу я на главу Амеса; его благословлю я в потомстве, и от него произойдут величайшие, когда-либо царствовавшие над землей Нила фараоны! Дабы никто не усомнился в словах моих, пусть Амес положит в святилище моем ветвь, срезанную им со священного древа, и я дам вам знамение милости, которой вас потом осыплю!

Луч внезапно погас, а тишина и тьма снова настали в святилище. Простершись перед ковчегом, Таа возблагодарил благодатного бога, озарившего надеждой его сердце, закрыл дверцы наоса и вышел.

В большом волнении сообщил он обо всем Главному жрецу, и они решили, что молодой царевич, после трехдневного очищения постом и молитвой, возложит на ночь в святилище им самим срезанную ветвь священного древа Персеа. Слух о благоприятном ответе, данном царю самим Амоном-Ра, и обещанном им видимом знаке божественной милости быстро разлетелся по городу и окрестностям, одинаково волнуя все классы населения. И хотелось, и боялись верить радостному известию: продолжительное всенародное бедствие так сурово отразилось на каждом, что народ разучился надеяться.

На третий день, к вечеру, несметная толпа стояла на всем протяжении от дворца до храма. Скоро показалось окруженное факелоносцами кресло, на котором несли Амеса, державшего в руках только что срезанную им ветвь священного древа; красивое лицо молодого царевича было торжественно и важно. У храма скопление народа было так велико, что шествие царевича с трудом прокладывало себе дорогу. Лишь только носилки приблизились к храму, бронзовые врата священной ограды распахнулись настежь и Амеса встретили с факелами в руках жрецы, которые и ввели его на первый двор; за ними следом туда вошла вся его свита и ввалился народ, заполнивший собою весь двор и колоннады.

На этот раз церемония должна была быть публичной, равно как и молитва к божеству об исполнении данного им обета. Изнутри храма показалась процессия жрецов, несших барку Амона-Pa, которую поместили на особо приготовленный для этого цоколь, и Главный жрец открыл дверцы наоса. Затем он поднес царевичу раскрытый ларец, и когда Амес вложил в него ветвь, жрец, вставив в крышку ларца семь свечей чистого воску, поставил его перед открытым ковчегом.

Подняв обе руки к небу, Главный жрец произнес заклинания, моля благодатного бога показать воочию народу дозволение своему служителю внести в святилище ветку Амеса и ниспослать обещанное знамение, сулящее царевичу с потомством славу и благоденствие. Присутствовавшие пали на колени и настала глубокая тишина. Все взоры были устремлены на священную барку. Вдруг в глубине наоса блеснула искра, а потом над головой статуи вспыхнул блуждающий огонек, который поднялся на воздух и с легким треском зажег все семь свечей. Шепот радостного благоговения пробежал по рядам толпы, и только когда уносимые жрецами барка и ларец скрылись уже в глубине храма, толпа разошлась, серьезная, сосредоточенная, в ожидании следующего дня.

Уже с самой зари народные массы запрудили все улицы и встретили приветственными кликами царские носилки, в которых восседали Таа III и бледный от волнения Амес; вслед за царем шли все, находившиеся в Фивах князья, а за ними – сановники и приближенные, в том числе и Гор с Армаисом.

На большом дворе, перед статуей Амона-Ра, жрецы-жертвоприносители, вооруженные блестевшими ножами, стояли около жертв, назначенных к закланию и убранных цветами и лентами. Здесь Таа принес с помощью царевича в жертву быка; а затем, пока на дворе продолжалось жертвоприношение, оба прошли в храм, где жрецы повели их к святилищу. В святая святых вошел один Таа; Амес со жрецами остался у входа. Огонь, горевший на семи треножниках, окружавших священную барку, озарял всю залу мягким голубоватым, словно лунным, светом; перед баркой с воздетыми кверху руками и с выражением фанатического экстаза на лице неподвижно стоял на коленях Верховный жрец; в воздухе стоял сильный пряный запах. Издали доносилась чудная музыка; нежные голоса, сливаясь со звуками арф, то гремели могучими аккордами, то таяли, переходя в мелодичный шепот. Когда царь пал ниц, по всему святилищу со свистом пронесся словно порыв бурного ветра; ослепительно-яркий свет блеснул из наоса, и когда он погас, обиталище бога освещала уже только одна спускавшаяся с потолка лампа.

Верховный жрец встал и, взяв ларец, поднес его Таа; царь открыл его – на дне лежала ветвь священного древа, помеченная «картушем» (печатью) Амеса; голая еще вчера ветка теперь была покрыта листьями и цветами, между которыми виден был спелый плод. В неописуемом восторге вышел взволнованный Таа из святилища в сопровождении Верховного жреца и, подойдя к Амесу, с нетерпением ожидавшему его возвращения, вручил ему цветущую ветвь.

– Возьми, сын мой, это знамение милости и покровительства, обещанных тебе и твоему потомству великим богом. А теперь иди и покажи всему народу залог радости и надежды.

С быстротой молнии весть о совершившемся чуде облетела толпу, возбуждая необычайное волнение в народе; бурные восторженные клики неслись навстречу царским носилкам, медленно двигавшимся сквозь толпу, чтобы дать возможность всем и каждому полюбоваться чудесной, покрытой зеленью и цветами веткой, которую Амес высоко держал в руке, отвечая сияющей счастливой улыбкой на приветствия народа.

Неописуемый энтузиазм охватил народную массу, страстную и пылкую, как и согревавшее ее солнце; нищета, разорение, голод были забыты. Можно ли было предаваться отчаянию и трепетать за будущее, когда сам Ра обещал царю славу, а его наследнику и всему народу земли Кеми – все блага земные? Нил, значит, снова разольется и его плодоносные воды дадут каждому работу, насущный хлеб и довольство: а как венец всего – изгнание чужеземца! У большинства народа уже ничего не было своего, кроме прикрывавших его лохмотьев, а между тем, толпа единодушно, забыв лишения и горести, бросалась в объятия друг друга, обнимаясь по-братски, поздравляя друг друга с наступающим счастьем. В воздухе стоял единодушный клик: «Да здравствует Секенен-Ра-Таа, царь, благословленный небом! Да здравствует Амес – надежда страны Кеми! – и все повергалось ниц перед царем и Амесом, воздавая им почести, словно они уже и в самом деле – могущественные фараоны. Общий порыв восторга охватил и прочих князей, из которых, быть может, не один в глубине души рассчитывал захватить в свои руки верховную власть в стране.

Таа и Амес достигли дворца среди этой непрерываемой бури всеобщего восторга.

С этого дня последние приготовления к войне пошли уже с лихорадочной поспешностью; каждый работал словно на самого себя и тайные гонцы были отправлены во все главные храмы царства Апопи с известием, что не позже двух месяцев Таа III выступает из Фив и поведет войска на Мемфис.

IX

Три недели жизнь Хишелат висела на волоске, однако молодость восторжествовала и она стала медленно поправляться.

По приказанию врачей царевну отправили в загородный дворец, чтобы уберечь ее от всякого шума или волнения, а ее свадьба с Адоном была отложена на два или три месяца.

В первое время ее выздоровления Иосэф довольно часто навещал свою невесту; но, выведенный из себя ледяным равнодушием, которое она неизменно выказывала ему, он как-то упрекнул ее тем, что она выставляет напоказ свою холодность к будущему мужу.

– Ты, кажется, забыл, что я отдала тебе свою руку только за жизнь любимого человека! – ответила Хишелат, смерив его презрительным взглядом. – Вне этого условия у дочери фараона Апопи нет ничего общего с презренным рабом, которого он, на горе свое и народа, вытащил из грязи. Избавь же меня от смешных упреков; я продала тебе свою личность и права, связанные с ней, – и будь доволен. Хотя ты и маг, но будущее покажет еще: допустит ли тебя небесный гнев воспользоваться всем этим!

Иосэф вышел от нее в ярости и с тех пор делал своей невесте только официальные визиты. Кроме того, дела правления совершенно поглощали все его время; упорно и энергично шел он к осуществлению своей цели – перешагнуть последнее препятствие, отделявшее его от трона.

Слабый фараон, окончательно порабощенный своим грозным любимцем, был ослеплен мыслью видеть свою дочь на троне и дал свое согласие на то, чтобы Иосэф был провозглашен наследником короны. Этот важный политический акт Апопи со своим будущим зятем отложили до дня свадьбы, которая должна была отпраздноваться с подобающим великолепием.

Однако, как всегда, через приближенных к фараону, через его родню или высших сановников, слухи о возвышении Адона проникли в город, и понятно, что перспектива почитать бывшего Потифарова раба наследником престола будила весьма разнообразные чувства. Более чем когда-либо надменный, Иосэф не обращал внимания на ту удушливую, тяжелую, грозовую атмосферу, которая, как свинцовая туча, нависла над Танисом.

Нищета и голод вызвали эпидемию, свирепствовавшую в народе; почерневшие и раздувшиеся трупы несчастных валялись по улицам и дорогам. Никогда еще тайная работа храмов не достигала таких громадных размеров; младшие жрецы, снабженные провизией и лекарствами, рыскали по городу и селениям, врачуя и подавая милостыню детям, женщинам и старикам; здоровое и молодое население исчезало из окрестностей и незаметно собиралось в беднейших кварталах Таниса, населенных египтянами. И везде эти доброхотные благодетели, врачуя немощных, раздавая пищу голодным, нашептывали втихомолку, что настоящие страдания являются наказанием народу Кеми за его апатию и подчинение нечистому чужеземцу, и что если представится случай, следует сбросить постыдное иго. Чтобы вернуть благоволение бессмертных, каждый должен жертвовать своей жизнью и всем, что у него осталось. В пределах священной ограды храмов, в громадных подземельях и пустовавших амбарах также кишмя кишела больная или здоровая голытьба, доведенная до отчаяния голодом и на все готовая. Здесь почтенные отцы держали другую речь своим оборванным гостям, высказывая громко, что пора же, наконец, положить предел этому невыносимому положению, что государственные житницы ломятся от хлеба, которого хватило бы на прокормление всей страны, по крайней мере, в течение двух лет; надо только овладеть добром, принадлежащим Египту и сынам его, а не смотреть, как им откармливают нечистых «Шасу»; ведь они не оплачивают, как египтяне, своей свободой и последним достоянием каждый кусок хлеба, а «пес смердящий», именем Адон, не морит их голодом.

Но час освобождения близок: небесные светила, видения и пророчества – все предвещает его; надо быть только готовым, чтобы действовать в решительную минуту. От таких речей изнуренные лица загорались лихорадочным возбуждением, в глазах сверкал дикий фанатизм; они вставали и разминали свои члены, пробуя, достаточно ли окрепли их мускулы, чтобы натянуть лук или задушить «Шасу», который попадется под руку.

И вот, как раз в то время, когда Иосэф уже полагал, что несчастный народ настолько обессилен и пал духом, что не способен предпринять что-либо против правительства, враги его приготовили в тиши и отточили ужасное оружие, которое только и ждало решительной минуты, чтобы быть пущенным в дело.

Впрочем, в это время Иосэф втайне принимал самые энергичные меры против опасности, угрожавшей с другой стороны. Один из шпионов, которые были рассыпаны повсюду, принес ему из Фив известие о небесных явлениях, предвещавших изгнание «Шасу» и возвращение изобилия, о военных приготовлениях Таа III и небывалом энтузиазме, охватившем население Верхнего Египта. Ввиду грозившей ему войны, которая несомненно вызовет восстание всех египтян, подданных Апопи, Иосэф не потерялся, а энергично и быстро принял решительные меры к обороне. Гарнизоны Таниса и Мемфиса были удвоены; все предводители войск и коменданты городов получили собственноручные инструкции Иосэфа. Значительную часть своих сокровищ он передал в свое племя, которое получило приказание быть наготове к бегству в Аварис. Все это делалось втихомолку, в то время как официально шли приготовления к праздникам и увеселениям по случаю его свадьбы с Хишелат.

Тем не менее, вечно раздраженный Иосэф день ото дня становился суровее и, гордый предстоящим ему через несколько недель торжеством, казалось, пренебрегал всякой осторожностью. Два события, происшедшие в Танисе, особенно подчеркнули жестокость Иосэфа, и в частности его грубое насилие относительно жреческой касты; они могли бы также служить ему указанием, что струна народного долготерпенья чересчур уже натянута и готова лопнуть.

Первым был процесс товарищей Армаиса, обвиненных в заговоре на жизнь фараона; это были все молодые люди, принадлежавшие к знатнейшим семьям Египта. Двум из них удалось скрыться, но девять были схвачены и после жестокой пытки осуждены на смерть. Ужас и отчаяние охватили всех, но особливо потрясающее впечатление произвел этот приговор на старого Амени, первого иерограммата храма Изиды. Среди осужденных был его единственный сын, молодой человек 23 лет, которого он безумно любил как последнего ребенка, которого оставила ему судьба. Несчастный отец перепробовал все средства, чтобы спасти его; писал прошения к Апопи, валялся в ногах Адона, но все было напрасно; царь оставался глух, a Иосэф не тронулся мольбами и горем старика. Адон же при этом объявил, что по особой милости, ввиду его лет и жреческого достоинства не судили и его самого как отца цареубийцы.

Молодого Аменхотепа казнили, но с этого дня несчастный отец впал в мрачную меланхолию, стал избегать людей и, казалось, затаил что-то в душе; думали даже, что он помешался.

Однажды утром, когда Иосэф вышел, чтобы сесть в носилки, вдруг из толпы выскочил человек, проскользнул между солдатами конвоя и, выхватив из-за пояса нож, хотел нанести Адону удар в грудь. Но, как ни неожиданно было нападение, один из офицеров-гиксов не растерялся и сильным ударом подтолкнул руку убийцы; оружие скользнуло, и вместо сердца удар пришелся по плечу и руке Адона, который упал, обливаясь кровью. Виновный, который немедленно был схвачен и связан, оказался Амени. Иосэфа немедленно отнесли домой, и врач, перевязав ему рану, объявил, что она неопасна; тем не менее, взбешенный Адон решил так наказать преступника, чтобы и наперед отбить у всех охоту к посягательствам на его жизнь.

Известие об этом покушении очень опечалило друзей Амени, и несколько высших жрецов немедленно отправились во дворец Адона с целью объяснить ему, что старик помешался. Но они не были приняты; Иосэф велел им передать, чтобы они пришли на следующий день, так как сегодня от сильной потери крови он слишком ослабел.

Заранее предвкушая ту кровную обиду, которую он собирался нанести ненавистной касте, Иосэф призвал начальника полиции Таниса, свирепого и грубого гикса по имени Сабу, – прозванного в народе палачом, – и приказал ему с наступлением ночи соорудить виселицу у входа в храм Изиды и повесить Амени во всем его жреческом облачении, а вокруг – поставить отряд воинов и три дня никого не подпускать к трупу; по истечении же этого срока выбросить тело за город на добычу воронам. Надпись на груди виновного должна была обозначать его имя, звание и приговор, на основании которого он был казнен.

Когда, с первыми лучами восходящего солнца, служители храма открыли бронзовые врата священной ограды, то остолбенели, увидя виселицу и качающееся на ней в полном жреческом облачении тело почтенного Амени, над бритой головой которого кружились в воздухе хищные птицы. В одно мгновение весь храм был на ногах; одни, охваченные ужасом, безмолвствовали; другие, как безумные, катались по плитам; жрецы столпились у входных дверей: оскорбление было так сильно, что гордые служители богов спрашивали себя, не настал ли уже конец света, если боги терпят подобное кощунство? Скоро огромная толпа запрудила площадь перед пилонами, но, в страхе и трепете, народ не осмеливался подступить к виселице, которая охранялась воинами с оружием в руках.

Между тем, из-за ограды храма стали появляться бледные, худые, покрытые рубищем люди; глаза их горели дикой ненавистью; они вмешивались в толпу и сеяли смуту, подстрекая народ к возмущению и к отмщению такой кровной обиды. «Наш долг, – нашептывали они, – освободить поруганный прах почтенного Амени; ужели мы оставим его, лишенным погребения, висеть здесь, как злодея; его – этого друга бедняков, утешителя больных и страждущих; его, которого только отчаяние побудило отомстить за ужасную смерть своего единственного сына? Стыдно нам, как трусам, безучастно глядеть, как притеснитель, который обогатился нашим же добром, набивает себе брюхо, а нас морит с голоду, вешает наших благодетелей-жрецов, разоряющихся, чтобы накормить нас. Если мы допустим это теперь, то затем он и самих богов сволочет в помойную яму!»

И эти речи падали, как семена на благодатную почву: безмолвная доселе и пораженная ужасом людская масса, как море, всколыхнулась и загудела. Кто сделал первый шаг, кто подал знак к действию? Но вдруг со всех сторон толпа ринулась вперед и несокрушимым натиском смела и раздавила стражу, прежде чем солдаты успели пустить в ход свое оружие; один миг – и виселица была снесена, а тело Амени, как трофей, отнесено в храм, куда, как лавина, хлынула и народная толпа; а кто не смог пробраться внутрь священной ограды, – те утоляли свою ярость, разнося в щепки виселицу и разрывая на куски тела солдат, пока, наконец, атака конницы и колесниц не обратила в бегство бунтовщиков, которые и рассеялись по всем направлениям, оставив на поле битвы окровавленные члены своих жертв, которые должны были быть кинуты в Нил; врата храма немедленно закрылись.

Этот случай повлек за собой строжайший розыск, и в своей ярости Иосэф вешал или наказывал палками без милосердия всякого, кто мог быть заподозрен в том, что принимал участие в возмущении; но самих жрецов и на этот раз он не тронул, думая, что на первое время данного урока с них достаточно, и отлагая свою расправу с ними до того времени, когда он будет фараоном; а пока сделал вид, что верит в сумасшествие Амени. Кроме того, приближался день его свадьбы и ему не хотелось омрачить казнями или новым взрывом народного негодования пышности своего торжественного бракосочетания.

К этому празднеству шли огромные приготовления: Верховные жрецы всех храмов государства были вызваны в Танис; народу обещана щедрая раздача зерна и одежды, а во дворце Адона должно было быть устроено угощение вином, пивом и съестными припасами.

За неделю до свадьбы, когда весь город еще покоился глубоким сном, многочисленное собрание сошлось в одном из подземелий храма Изиды. Были там Верховные и прочие жрецы высших степеней из Таниса, Мемфиса, Саиса, Бубастиса, Гелиополя и других городов Нижнего Египта; было несколько военных, в числе их Ракапу и Потифар, и, наконец, два посла Таа III, прибывшие накануне с вестью, что царь во главе своей армии выступил из Фив и идет на Мемфис. Разговор велся шепотом; все обсуждали последнее известие, когда в залу вошел Потифэра в сопровождении человека высокого роста, закутанного в темный плащ; длинная седая борода незнакомца видна была из-под накинутого капюшона.

– Друзья, я привел вам союзника, сила и знание которого помогут нам в решительную минуту, – сказал Верховный жрец, строгое лицо которого дышало полным удовлетворением. – Вы знаете все, что наступает минута, когда мы должны погибнуть или победить презренного угнетателя, который протягивает свою нечистую руку к короне и скипетру. А что нас ожидает, если ему удастся захватить верховную власть в свои руки, – показало уже убийство Амени. Враг наших богов, как и нашего народа, Адон, хотел бы уничтожить и их, но преступления этого злодея истощили терпение бессмертных; они послали нам в помощь учителя, который снабдил презренного тем знанием, которым тот обладает, и сам готов уничтожить свое создание.

Незнакомец откинул капюшон, и присутствующие увидели спокойное и величавое лицо Шебны; Верховный жрец Пта из Мемфиса и несколько жрецов из Таниса, – очевидно, знакомые с ним, – окружили его и радостно приветствовали, как брата, но, видя удивление других, Потифэра обратился к ним.

– В нескольких словах, друзья мои, я объясню вам присутствие здесь Шебны. Не раз спрашивали мы себя, каким путем и где этот кочевник-пастух мог приобресть страшное знание, которым обладает, и познать тайны, неизвестные даже нам. Но я во что бы то ни стало хотел узнать это; никому не истерзал так сердце этот пес смердящий, как мне, сгубив двух детей моих. Я поседел и лоб мой покрылся морщинами от перенесенных мною оскорблений. И вот однажды, когда, один в святилище, я умолял Амон-Ра, в награду долгой службы, дозволить мне омыть свое сердце в крови нечистого, бог осенил меня высокой мыслью. Один из моих соглядатаев, ловкий, осторожный малый, поселился поблизости семьи Адона, и скоро выведал от грубых и болтливых дикарей, что в то время, когда Иосэф был еще с ними, при их племени проживал старый халдейский мудрец, очень интересовавшийся мальчиком и, вероятно, посвятивший его в тайную науку. Для меня это было лучом света; благодаря отношениям, которые, как известно, существуют между всеми без различия по крови святилищами, я мог узнать имя и место пребывания Шебны. Я сообщил ему о нашем несчастье и призвал на помощь; он пришел и с первого же раза убедился в неблагодарности презренного, пытавшегося заточить его; затем он скрывался некоторое время здесь в Танисе, потом перебрался в Мемфис, откуда ушел в пустыню; теперь же он вернулся по собственному побуждению и предлагает нам свою помощь!

– Да, я именно для этого и пришел сюда: я положил основание злу, я же, по справедливости, должен и искоренить его, – торжественно ответил Шебна, когда все окружили его и пожимали ему руку.

Совещание возобновилось с новым оживлением, причем постановили, что день свадьбы Адона будет и последним днем его власти; решено было воспользоваться суматохой праздника, чтобы одновременно в разных пунктах произвести возмущение и затем убить Иосэфа.

– Это предоставьте мне! Даю вам слово, что мой бывший ученик не увидит восхода солнца следующего дня! – заметил Шебна.

– Да, да! Тебе, брат, принадлежит право уничтожить чудовище, которому ты же дал клюв и когти; и будет справедливо вполне, что в тот день, когда этот негодяй украсит свою главу уреем, царская змея пронзит его своим смертоносным жалом, – иронически-злобно заметил Потифэра.

* * *

Хишелат вернулась в Танис бледная, мрачная и молчаливая, но там ее ждала мимолетная радость. Через посредство одного из жрецов она получила послание от Армаиса, который извещал ее, что он счастливо прибыл и находится в безопасности. Из осторожности о Фивах не упоминалось; в страстных выражениях он уверял ее в своей любви, умолял не терять мужества, так как он твердо надеялся, что боги еще пошлют им счастье.

Горькими слезами плакала царевна, прижимая к губам строки, написанные дорогой рукой; надеяться ей было уже не на что: через двое суток она станет женой «проклятого». Зачем жестокая судьба сохранила ей жизнь, которая внушала только отвращение, когда смерть была уже так близко? И мысль об этом приводила ее в отчаяние.

По древнему обычаю, молодые девушки, празднуя канун своей свадьбы, собирали всех своих подруг, устраивали пиры, танцы и на память одаривали их более или менее драгоценными подарками, смотря по положению и богатству невесты; но Хишелат наотрез отказалась подчиниться этому обычаю под тем предлогом, что была еще слишком слаба после болезни, и заявила, что хочет провести последний вечер своего девичества в молитве и уединении.

Апопи, обеспокоенный бледностью и безмолвной апатией своей дочери, согласился на ее желание, и накануне свадьбы Хишелат была одна; даже ее лучшая подруга, Нефтида, дочь коменданта Таниса, удалилась в соседнюю комнату, видя уныние царевны и ее молчаливость. Уже несколько часов царевна не двигалась с террасы; откинувшись в кресло и устремив глаза в пространство, она думала о том, как быстро улетают последние часы ее свободы, а завтра она будет уже принадлежать Иосэфу… И при мысли о том, что она станет его женой и принуждена будет выносить во всякое время его присутствие, чувство ужаса и отвращения охватило ее; ее тело покрылось холодным потом.

В течение целого дня стояла палящая жара; воздух был раскален и удушлив; после полудня черные тучи покрыли небо, поднялся сильный ветер и отдаленные раскаты грома указывали на приближавшуюся грозу. Видя, что Хишелат не обращает на это внимания, Нефтида подошла к ней и нежно попросила ее войти в комнаты. Хишелат, не возражая, встала и последовала за ней в свой рабочий покой, где, к великому неудовольствию Нефтиды, уселась неподалеку от окна и снова погрузилась в свои думы. Поместившись на подушке около царевны, Нефтида боязливо глядела в окно на то, что творилось снаружи. Сквозь прогалину в саду был виден Нил; ветер свирепо хлестал его волны, на которых, как ореховые скорлупы, прыгали захваченные бурей суда, торопясь поскорее добраться до берега.

Скоро наступила полная тьма и разразился настоящий ураган; молния, сверкая, бороздила черное небо; дворец дрожал до основания от страшных, беспрерывных раскатов грома, ветер свистел и выл, сгибая и ломая, как солому, пальмы и громадные смоковницы, и – наконец – с грохотом хлынул проливной дождь. В ужасе Нефтида закрыла лицо руками, но Хишелат была по-прежнему равнодушной и спокойной. Ей даже стало словно легче; этим ураганом, казалось, разрешалась буря, бушевавшая в ее душе; все долго сдерживаемое отчаяние словно плакало, гремело и стонало в завыванье ветра и блеске молнии. Глубоко вздохнув, она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Вдруг странный шум коснулся ее слуха; с ужасом увидела она, как воды Нила, вздымаясь словно горы, выступили из берегов, затопили сад, подкатывая к самому дворцу свои серые, грязные волны, покрытые пеной, как чешуей; с необычайной быстротой подступала вода, отовсюду проникая в ее комнату, и грозила затопить ее. Вдруг из этого клокочущего моря встал человек-гигант; белая борода, блестевшая как роса на солнце, обрамляла его строгое, хотя и мрачной красоты, лицо; венок из лотосов украшал голову; большие темно-лазоревые глаза дышали величавым спокойствием и сознанием своей силы. Схватив царевну своими мощными руками, он прижал ее к себе, и Хишелат ощущала прикосновение могучей груди неведомого бога, чувствовала, как ледяные волны подхватили и влекут ее и сознавала, что умирает. Все усилия ее освободиться, выбиться, были напрасны, разверзшаяся бездна поглощала ее.

С глухим криком она выпрямилась. Недоумевающий взгляд ее бродил по знакомым, окружавшим ее предметам, освещенным мягким светом лампады и – наконец – остановился на подруге, стоявшей на коленях около нее и не сводившей с нее глаз:

– Что это – сон или видение? Во всяком случае это предвещает смерть! – вздрагивая, тихо прошептала она в раздумье. – Пойдем, Нефтида, я лягу, а ты посиди около меня до рассвета.

Несмотря на небывалое удовлетворение гордости, при мысли через несколько дней быть увенчанным уреем, Иосэфа мучило смутное беспокойство, и лишь железная воля да уверенность в своем могуществе могли преодолеть эти дурные предчувствия. Такое настроение имело две причины, и первой было его отношение к Аснат, все более и более его тяготившее. Уже несколько недель он не навещал жены; его смущали ее безмолвное отчаяние и видимое истощение; его приводила в бешенство мысль, что она может умереть раньше, чем он будет в состоянии вывести ее на свет Божий и тем отомстить и унизить Хишелат. Второй причиной беспокойства Иосэфа служил целый ряд дурных предзнаменований, следовавших за последнее время: так, небесные светила дали ему неблагоприятный ответ, суля неизвестные опасности на его пути; заходящее солнце казалось вдвое больше обыкновенной величины и было окружено тремя голубоватыми кругами, что, по словам халдейских прорицателей, предвещало гибель царя.

Иосэф объяснил себе, конечно, это предсказание смертью Апопи, который таким образом предоставит трон ему; но утром накануне свадьбы явилось новое дурное предзнаменование, еще более встревожившее его: чья-то собака, неведомо как попавшая в большую залу дворца Адона, осквернила рвотой парадное сидение и его ступени, а что хуже всего – никто не знал, как и куда она скрылась. Каждому стало понятно, что подобное происшествие предвещает смерть хозяина дома. Иосэф стал пасмурен, и когда вечером разразилась буря, беспокойство и смутная тоска, преследовавшие его с недавнего времени, охватили его сильнее прежнего. С поникшей головой поднялся он по лестнице на башню, где была его обсерватория, желая проследить молнии и вслушаться в раскаты грома, – этот зычный голос небесных сил. В мрачном настроении, с нахмуренным лицом прислонился он к колонне, внимательно смотря на небо и наблюдая за бороздившими черные тучи огненными зигзагами, словно поражавшими землю. Беловатый блеск молнии фантастически озарял время от времени высокую фигуру в белых одеждах и характерное лицо Адона, который хладнокровно и неустрашимо стоял среди бушевавшего вокруг урагана. Вдруг огненный сноп озарил сразу весь горизонт, и молния, казалось, ударила в самую башню, которая потряслась до основания.

Оглушенный Иосэф на мгновение закрыл глаза, но когда снова открыл их, – крик безумного ужаса замер на его устах. Перед ним, на перилах обсерватории, окруженный огромным фосфорическим сиянием, лежал сфинкс-покровитель; его лицо, некогда столь спокойное, теперь было мрачно и грозно; глаза сверкали и звезда над его головой, красная как кровь, с треском метала снопы искр.

– Неблагодарный! Я вскормил тебя существом моим, я согревал тебя своим дыханием и укрывал моими крыльями, – прогремел голос таинственного существа. – А что ты сделал из земли Кеми, в которой я тебя возвеличил и дал могущество? Ты усеял ее трупами и разорил; от твоей алчности моя грудь иссякла и тяготеющие над тобой проклятья склоняют к бездне весы твоей судьбы. Я более тебе не покровительствую! Да свершится судьба твоя: пусть все то зло, которое ты вызвал своей земной жизнью, подобно свинцовой туче, падет на тебя и раздавит!

Взмахнув своими огромными крыльями, сфинкс поднялся на воздух и исчез. Словно молотом ударило Иосэфа в голову, и он лишился сознания.

Когда он открыл глаза, был уже день; он лежал на своем ложе, и Пибизи, его верный раб, растирал ему лицо и руки ароматами.

– Слава богам, господин, ты пришел, наконец, в себя, – радостно воскликнул он. – Когда я нашел тебя на башне, я думал, что ты уже мертв, и хотел было послать за врачом, да ты зашевелился в это время. Слава Озирису!

С тяжелой головой поднялся Иосэф.

– Да, молния, должно быть, ударила в наш сад и оглушила меня! – пробормотал он.

– В наш сад – нет; но вообще она нанесла неслыханные повреждения! – ответил Пибизи. – Один из пилонов перед дворцом фараона рассечен сверху донизу, в храме Сутех разбиты голова бога и его алтарь. Народ весь страшно поражен таким несчастьем.

Иосэф встал в мрачном настроении духа: дурные предзнаменования множились, как нарочно, ко дню, в который он собирался отпраздновать свое величайшее торжество.

Одно, что еще поддерживало его, – это присущее его расе необузданное самомнение; с той же беззастенчивостью, унаследованной и его потомками, с которой они не останавливаются ни перед чем, жадными руками захватывая не только народные богатства, но и высшие должности, канцлер фараона Апопи мнил уже себя прочно сидящим на троне и столь могущественным, что мог пренебрегать всякой осторожностью. Он забыл, что судьба – богиня капризная, и часто забавляется тем, что давит своим колесом тех, которым, по ее мнению, дала слишком много…

С обычной деловитостью Иосэф сначала занялся наиболее неотложными делами, а затем приказал одевать себя к предстоящей церемонии. Когда он взглянул в металлическое зеркало на свою красивую, видную фигуру и примерил головной убор в форме шлема, украшенного уреем, надеть который ему надлежало во дворце, улыбка гордого самодовольства мелькнула на его устах; выпрямившись, он прошептал: «Бедным и ничтожным я победил судьбу: фараоном Египта – я и подавно справлюсь с ней».

X

Во дворце фараона царили шум и радостное оживление: везде развевались флаги, висели гирлянды цветов и зелени; тянулись длинные ряды колесниц и носилок с сановниками и их семействами в пышных, увешанных драгоценностями одеяниях; и только повреждения, произведенные ураганом, наполовину разрушенный пилон, поваленные столбы и вырванные с корнем деревья да глубокие рытвины, прорытые по улицам потоками дождя, резко противоречили этому пышному праздничному убранству.

Несмотря на это, ливень имел, однако, и свои хорошие стороны; листва, омытая водой от покрывавшего ее слоя пыли, казалось, дышала новой жизнью, а воздух приобрел свежесть. Несмотря на беспорядок и необыкновенную грязь, улицы кишели народом, и сотни разукрашенных судов бороздили повсюду грязные еще воды Нила.

В огромную тронную залу собралась блестящая толпа придворных и сановников, а на этом пестром фоне резко выделялись белой полосой ряды жрецов, по-прежнему невозмутимо-сосредоточенных и непроницаемых, державшихся в стороне.

В глубине залы, на возвышении, стоял трон, а рядом, внизу, стол, около которого два царских писца держали на золотом блюде свернутый папирус. Скоро показался Апопи, ведя за руку свою дочь, богато одетую и покрытую баснословной цены драгоценностями. Наружно Хишелат была спокойна, и никогда, может быть, гордая красота ее еще не блистала так ярко, но царевна была бледна, – бледнее вышитой золотом и жемчугом своей туники, – а глаза ее, то лихорадочно блестевшие, то потухавшие, одни выдавали ее внутреннее возбуждение.

Как только фараон с дочерью поднялись на возвышение, а веероносцы и прочая свита разместились вокруг и за ними, в залу вошел Иосэф. Быстро подойдя к трону, он пал ниц, но Апопи ласково поднял его и, обернувшись к собранию, объявил в коротких словах, что расшатанное здоровье заставляет его подумать о том времени, когда Озирис призовет его к себе, и что он считает своим царским долгом отныне же назначить себе преемника. Он полагает, что не найти ему человека достойнее того, который готовится стать супругом его дочери, – мудрого и осторожного советника, спасшего Египет от голода, с правлением которого все свыклись, чья доброта и энергия будут служить лучшим залогом процветания страны. По его воле, от сего дня, Иосэф будет почитаться наследником престола, и акт, дающий законную силу этому решению, будет тотчас же подписан.

Сойдя с возвышения, фараон подошел к приготовленному столу, на котором писцы поспешили развернуть папирус, и подписал документ, отдававший Египет окончательно в руки его сурового правителя.

После того как он приложил свою печать, папирус, по его приглашению, был скреплен Потифэрой и некоторыми другими сановниками. Вслед за тем двое из высших чинов двора внесли на блюде пурпурный, в виде шлема, украшенный двумя золотыми уреями, головной убор, носимый обыкновенно членами царской семьи, который и возложили на главу Иосэфа вместо бывшего на нем клафта.

Тогда Апопи взял руку дочери и вложил ее в руку жениха. Красивое лицо Иосэфа слегка побледнело и дрожь пробежала по его телу: наконец-то он достиг вершины славы и могущества, предсказанных ему Шебной! Приветственные крики огласили залу; глаза Иосэфа блеснули и, гордо выпрямившись во весь рост, он как железными щипцами сжал похолодевшую руку царевны, покуда весь двор приносил им свои поздравления. Брачная церемония должна была, по церемониалу, совершаться в храме Сутех, но ввиду того, что молния разбила статую бога, Апопи приказал доставить во дворец статую Гатор, перед которой и следовало заключить религиозный обряд. Покрытая цветами, статуя богини стояла на переносном алтаре в соседней зале; жрецы разместились полукругом за ней, а жрицы запели священный гимн, под звуки которого Верховный жрец соединил над пламенем треножника руки брачующихся.

Вдруг тьма неожиданно объяла залу; молния, сопровождаемая раскатом грома, блеснула, словно с потолка, и погасила пламя треножника. Безмолвная перед тем и безучастная ко всему окружающему, Хишелат вскрикнула, откинулась назад и потеряла сознание; Иосэф побледнел и, с трудом переводя дыхание, поддержал свою молодую жену. По рядам зрителей пробежал шепот ужаса. Но в зале было уже опять светло и все увидели с трепетом, что цветы, украшавшие статую Гатор, были спалены и на алтаре лежал сдохший аспид. Откуда он явился? Спрятался ли в гирляндах? Никто не знал; жрецы по-прежнему были безмолвны и бесстрастны.

Мало-помалу, благодаря этикету, все успокоилось и торжество вошло в свою колею; недоставало только молодой, которая без чувств была отнесена в свои покои. Апопи был бледен и видимо встревожен; нервные подергиванья все чаще и чаще искажали его лицо.

Хишелат появилась только тогда, когда настало время отъезда во дворец мужа, и села в открытые, украшенные драгоценными камнями носилки. Иосэф собирался уже сесть рядом с ней, как вдруг офицер его свиты, поспешно раздвинув окружавшую носилки блестящую толпу, подал ему таблички, заключавшие известия чрезвычайной важности, по уверению полумертвого от усталости гонца, доставившего их.

Иосэф быстро открыл, пробежал глазами послание и побледнел; начальник хлебных магазинов, ближайших к Танису, доносил, что со вчерашнего дня толпа окружила житницы, взяла их приступом, несмотря на отчаянное сопротивление солдат, и расхищает хлеб. Он просил подкрепления, так как число бунтовщиков все возрастало.

Перевернув таблички, новый наследник престола написал несколько строк, в которых предписывал немедленно двинуть значительные силы на место беспорядков и наказать бунтовщиков без всякого милосердия.

Распорядившись отправить это приказание коменданту Таниса, Иосэф успокоился и сел рядом с своей молодой супругой. Настало довольно долгое молчание; Иосэфу невольно пришла на память Аснат, – тот день, когда ее, тоже из царского дворца, несли в его дворец. Как живо воскресли в его воображении все перипетии их брака, вплоть до последнего свидания в подземелье; при воспоминании о бледном личике и неподвижном, полном отчаяния взоре невинной пленницы сердце его тоскливо сжалось.

Он провел рукой по лбу, стараясь отогнать докучные мысли, и повернулся к своей новой супруге; царевна теперь казалась спокойнее и только горькая, жесткая складка залегла в уголке ее побледневших уст. Спокойным, гордым взором всматривалась она в народ, стеной стоявший по обеим сторонам их пути.

– Ужели ни одним ласковым взором не подаришь ты меня, Хишелат? – прошептал Иосэф, наклоняясь к ней и беря ее за руку. – Мне кажется, что твой супруг заслуживает иного обращения, чем это леденящее молчание. По воле фараона, отца твоего, я стал равным тебе, и то, что могло служить укором твоему самолюбию, уничтожено: нет больше пропасти между дочерью фараона и наследником престола.

Взгляд царевны скользнул по нему с ненавистью и презрением.

– У меня не стало более отца с того злополучного часа, когда, по слепой слабости своей, он избрал в наследники престола человека, ненавидимого Египтом, – человека, который собственной рукой нанес удар его трону. И если самомнение ослепило тебя, то взгляни на эту безмолвную толпу и читай на этих мрачных лицах радость, которую они испытывают при известии, что ты – их будущий повелитель! Ни один египтянин не приветствовал твоего возвышения, и небо, которому наскучили твои злодеяния, погасило священный огонь, над которым соединили наши руки. Ты никогда не станешь равным мне: между царевной Хишелат и Потифаровым рабом, по спине которого гуляла палка надсмотрщика, всегда будет лежать целая пропасть!

Иосэф в первую минуту был не в состоянии говорить: гнев душил его; только пальцы его, как клещами, сжали руку царевны, глубоко вдавив в ее тело тяжелый браслет.

– Безумная! Не забывай, что отныне я имею над тобой права мужа, и не дразни меня своей дерзостью, – глухо прошептал Иосэф, – что же касается Потифара и Ранофрит, то они у меня поплатятся виселицей за клевету, которую смеют распускать про наследника престола.

Несмотря на острую боль в руке, Хишелат была невозмутима и так же тихо, как и во весь разговор, который она вела, насмешливо ответила:

– Ты хочешь умертвить меня, как и Аснат? Или думаешь, что, убивая благороднейших сынов Египта, ты этим прибавишь себе благородства? Берегись ты сам; не забывай, что Ранофрит – сестра Потифэры, что есть предел народному долготерпенью и что ты легко можешь кончить жизнь в руках своих же верноподданных, которые разорвут тебя на клочки. Объявляю тебе, что для меня ты и в короне – пес смердящий и никакой пурпур не скроет твоего низкого происхождения!

Дрожащие от гнева уста Иосэфа уже готовились ответить, как носилки остановились и церемониал встречи положил конец их разговору.

Все дворы палат Иосэфа были битком набиты народом; толпа накинулась на расставленные в изобилии пироги и прочие съестные припасы, раздаваемые целой армией рабов, и с жадностью истребляла лившиеся рекой пиво, вино и молоко. Под колоннадой надсмотрщики раздавали желающим одежды и медные кольца, приглашая всех подходивших приветствовать радостными кликами наследника престола; но толпа молчала, равно как молчаливо приветствовала она и брачную процессию.

Между тем, народ все валил и валил; словно живой стеной окружил он дворец, запружая все смежные улицы, и стража с надсмотрщиками начинали беспокоиться, но без особого на это приказания не смели разогнать вооруженной силой эту молчаливую и чинно ведущую себя толпу.

Вдруг, как по сигналу, народные массы сплотились и неудержимым порывом, с дикими криками бросились во дворец. В большой зале пир приходил к концу; съедено и выпито было много, чему доказательством служили разгоряченные лица гостей – исключительно, впрочем, гиксов, тогда как египтяне словно дали обет воздержания.

В глубине залы, на возвышении, был накрыт стол на две персоны; за ним сидели, в золотых креслах, наследник престола с молодой супругой, и приветливо отвечали с высоты на обращенные к ним речи и пожелания гостей.

Хишелат ни до чего не дотронулась, а Иосэф едва сдерживал бушевавшую в нем бурю, вызванную оскорбительными словами жены и обвинением в убийстве, брошенном ему в лицо. Взбешенный до глубины души, он обдумывал, как бы почувствительнее наказать ее за дерзость, как вдруг приближавшиеся вопли и шум привлекли его внимание. Слышались ясно шум борьбы и крики: «Смерть Адону! Смерть тирану!» – и все мгновенно смолкло.

Не успели гости прийти в себя от изумления, как в залу ворвались солдаты, тщетно пытавшиеся сдержать напиравшую на них со всех сторон оборванную чернь. Все повскакивали со своих мест, но почти тут же многие из присутствующих пали под ударами ножей. Иосэф тоже вскочил со своего места. С ужасом увидел он, что все присутствующие в зале египтяне покрыли свои головы красными клафтами, которые до тех пор скрывали под одеждой, и, поняв, что имеет дело с заранее подготовленным заговором, он соскочил с эстрады и, проскользнув сквозь обезумевшую толпу, скрылся в ближайшую дверь; смятение было так велико, что никто не заметил его исчезновения.

В зале же происходило настоящее побоище; все, кто был без красного клафта, были перебиты озверевшей чернью: одни, опьяненные кровью, изливали свою злобу на гиксах, другие грабили столы, дрались за кушанья, за посуду, опорожняли амфоры и срывали с трупов раненных мужчин и женщин покрывавшие их драгоценности.

Хишелат тоже встала и, судорожно схватившись за спинку кресла и застыв от ужаса, стояла неподвижно, как статуя богини, в своем дорогом, богато украшенном одеянии, невольно привлекая к себе жадные взгляды черни; вмиг эстрада была окружена. Несколько мгновений врожденное почтение и привычка преклоняться перед этой женщиной, на голове которой красовался урей, казалось, обуздали бунтовщиков.

– Смерть жене тирана! – раздался вдруг голос. – Нет, в Нил ее, дочь Апопи; принесем царственную невесту в жертву священной реке. Да, да, может быть, бог тронется подобной жертвой; пусть она поплатится за преступления отца и мужа, – нескладно закричали в ответ тысячи голосов.

Оборванная толпа ринулась на нее; грубые руки схватили ее, подняли над головами и потащили, как трофей. Хишелат потеряла сознание.

Потифэра, который с самого начала свалки тщетно пытался пробраться к эстраде, побледнел; он поклялся Армаису охранять и спасти царевну, великодушная жертва которой сохранила ему сына. Но все произошло так быстро, что он не успел добраться до одиноко стоявшей, на виду у всех, Хишелат, чтобы защитить ее своим присутствием, пользуясь тем почтением, которое внушало его белое одеяние.

Услышав крики толпы, он понял, что несчастная погибла и что легче было бы вырвать добычу из пасти льва, чем отнять у суеверного народа жертву, предназначенную священной реке. Человеческие жертвы были в обыкновении, и со времени голода многие, особливо молодые девушки, нашли свою смерть в реке, которую надеялись смягчить такими дарами и вызвать ее разлив. Кучка, несшая Хишелат, стремилась теперь к Нилу, приветствуемая криками восторга прочей массы, расступавшейся при ее проходе.

Боясь быть раздавленным и сознавая свое полное бессилие справиться с грозной силой народной мести, разнузданной и вызванной им же и его собратьями, Потифэра, искренно огорченный ударом, ожидавшим его сына, едва добрался до ниши, чтобы выждать там конца событий.

Достигнув берега реки, несшие царевну люди овладели разукрашенной лодкой, стоявшей тут же в ожидании своих хозяев, выехали на середину Нила и с криком: «Прими царскую невесту, священная река, и будь по-прежнему к нам благосклонна!» – бросили Хишелат в воду. Холодная вода привела в себя царевну, несколько мгновений она держалась на поверхности, слабо шевеля руками. Лучи заходящего солнца играли на золоте ее одежды и окружали ее волшебным сиянием. Затем она вдруг погрузилась в воду и исчезла. Дикие крики радости приветствовали смерть невинной жертвы, и суеверная толпа, довольная мщением, бросилась бегом обратно во дворец Адона, чтобы принять участие в общем грабеже.

* * *

В это время Иосэф беспрепятственно достиг внутренних покоев и вздохнул с облегчением, войдя в комнаты, где царили тишина и обычный порядок. Не теряя времени, он бросился в потайной проход, который вел в темницу Аснат, чтобы этим путем достигнуть Нила и затем, под покровом ночи, бежать в Аварис, откуда он мог вернуться с достаточными силами и наказать бунтовщиков.

– Погодите, мерзавцы! Дорого заплатите вы мне за этот час! – пробормотал он, сжимая кулаки. Но неожиданное препятствие изменило ход его мыслей: он натолкнулся на запертую дверь, ключ от которой забыл взять с собой.

Выругавшись, Иосэф бросился назад в свою комнату, перевернул там все вверх дном, но все-таки не нашел ключа, который обыкновенно носил при себе. Ему пришло в голову, что, может быть, ключ выпал еще вчера на башне, когда он лежал без чувств. Взлетел он наверх по витой лестнице и выскочил на площадку, но в ту же минуту с подавленным криком отпрянул назад: на том же самом месте, на котором он предыдущей ночью видел сфинкса, теперь, облокотясь на перила, в длинной белой одежде стоял Шебна; подле него на маленьком столике была чаша, в дно которой Иосэф велел когда-то вправить талисман. Но теперь камень был вынут и лежал на подушечке из пятнистой змеиной кожи, а в чаше была налита красная, как кровь, какая-то жидкость.

Вид человека, которому он выказал самую черную неблагодарность, его присутствие здесь в этот роковой час заставило Иосэфа вздрогнуть. Каким чудом он здесь? Зачем? Губить или спасать?

– Шебна! – воскликнул он в ужасе. – Ужели ты, маг, пришел мне мстить?

Загадочная улыбка мелькнула на устах старца.

– Я давно мог бы это сделать, если б захотел, но месть – пустая игрушка в руках слепцов, порабощенных плотью и сомневающихся в правосудии богов. Своей жалкой, пошлой злобой они только предупреждают или отвращают от виновного возвратный удар, который и падает на них вместо него. Людское мщение – не более как вспышка в сравнении с правосудием неба.

– Если ты презираешь месть, тогда прости меня, Шебна, и, в память твоей прежней ко мне привязанности, спаси меня. Ты это можешь, я знаю! – воскликнул Иосэф, с мольбой протягивая к нему руки.

Тот покачал головой.

– Помочь тебе, как ты этого желаешь, я не могу; не в моей уже власти остановить всю массу вызванного тобою зла, которое неминуемо должно на тебя пасть и уничтожить. Твои минуты сочтены – так как ты не сумел сохранить в равновесии власть и милосердие. Трон, который ты основал на разорении тысячей людей, падет; ты же должен покинуть свое бренное тело, чтобы в дальнейших воплощениях научиться совмещать величие – с любовью, справедливость – с властью. Ты забыл, что испытания и кары, ниспосылаемые бессмертными народам, не должны служить орудием честолюбию; забыл, что ты такой же червь, как и толпа, которая в эту минуту грабит твой дворец и которой стоило только сплотиться, чтобы свергнуть тебя в ту грязь, из которой ты выполз. Тем не менее, я все же пришел спасти и смертью освободить тебя. Смотри, вот чаша с ядом, который в несколько мгновений освободит тебя от тела, которым ты злоупотреблял; но торопись: враги твои ищут тебя, а в их руках твоя смерть будет более ужасна!

Бледный, как полотно, Иосэф попятился, с ужасом смотря на чашу, от которой веяло смертью; у него выступил холодный пот. Умирать он не хотел, неизвестная бездна его отталкивала и всеми фибрами своего мощного тела, всеми порывами страстной души своей он цеплялся за жизнь, власть, жажду мщения…

– Я не хочу умирать! – крикнул Иосэф в отчаянии.

– Безумный! Ты почитаешь себя в силах бороться с волей бессмертных, – сказал Шебна с загадочной улыбкой и, указывая на таинственный камень, который почернел, дымился и был окутан темной дымкой, прибавил: – Ты видишь, что талисман, помогавший тебе в жизни, уничтожается; из часов (песочных) твоей жизни падают последние зерна! А теперь смотри туда, – и он указал на видневшийся вдали Нил, который отливал золотом и пурпуром в лучах заходящего солнца. – Там чернь тащит Хишелат, твою жертву, чтобы отдать ее священной реке в искупление чужих прегрешений; остальная толпа обшаривает твой дворец и наткнется на Аснат – твою законную жену и также твою жертву. И тебя ищут; слышишь дикие вопли и крики: «Смерть тирану!» Умереть ты должен; ты только можешь сам избрать себе род смерти. Предпочитаешь ты быть сброшенным с башни или удавленным, чтобы окровавленные останки твои влачились затем по улицам? Не лучше ли умереть свободно и самому исполнить над собой свой собственный смертный приговор, подобный тем, которые ты, не колеблясь, подписывал стольким несчастным, принося их в жертву своему честолюбию или мести. Умирай, безумный! Жизнь тебе все дала: почести всякого рода, полное удовлетворение твоего тщеславия; в последний день твоей жизни ты стал царевичем, супругом дочери фараона и наследником престола. Каждую минуту ты можешь быть лишен всего этого и подвергнут постыдной казни. Я обещаю охранить твое тело от поношения народа; но торопись – шум приближается и я не в силах буду тебя защитить, если тебя найдут еще живым.

Шебна нагнулся к нему, протягивая кубок; жгучий, властный взгляд его, как огонь, жег Иосэфа, опутывал, пригвоздив его к месту. С трепетом внимал железный канцлер фараона Апопи словам Шебны, звучавшим в его ушах подобно голосу судей Аменти.

Иосэф понимал, что старец был прав; крики и вопли приближались; шаги убийц чудились ему уже на спиральной лестнице, которая вела на вышку. Машинально, похолодевшей рукой схватил он кубок; но мысли мешались в его голове, безотчетная тоска сжимала сердце и ужас смерти все еще останавливал его. Тогда Шебна положил руку на плечо Иосэфу и глубоко прочувствованным тоном сказал:

– Рождение и смерть – две величайших тайны, которые человеку суждено познавать в каждой жизни. Сперва, с ужасом, он умирает для жизни духа – когда, полный порывов и надежд, идет выполнять свое земное испытание, которое сам же избирает для своего совершенствования; затем душа его трепещет, возвращаясь в невидимые сферы, с полным сознанием совершенного добра и зла. Только трус пятится перед неизбежным!

Иосэф быстро поднес кубок к губам и выпил его залпом. В первый момент словно огонь пробежал по жилам; затем все закружилось в глазах и, потеряв сознание, он грузно опустился на скамью. Шебна поддержал его, спокойно наблюдая за конвульсивными движениями умиравшего. Еще раз Иосэф открыл глаза и глубоко вздохнул; затем голова его свесилась, тело вытянулось и замерло. В тот же момент таинственный камень с треском разлетелся вдребезги.

Без малейшего усилия Шебна спокойно взвалил себе на плечи тело Иосэфа и сошел вниз по лестнице; кто увидал бы его в эту минуту, – тот был бы поражен геркулесовской силой старца, который даже не сгибался под своей тяжелой ношей. Войдя в опочивальню, Шебна услыхал за дверью шум и грохот борьбы; то были телохранители Адона, которые, предполагая, что он скрылся в этой комнате, с отчаянным упорством защищали дверь от разъяренной черни.

– Как раз вовремя! – прошептал Шебна, кладя тело Иосэфа на ложе из массивного серебра, задрапированное финикийскими тканями, и прикрывая ноги шкурой пантеры. Царскому ложу, приготовленному для наследника египетского престола, суждено было приютить лишь его труп. Нагнувшись над усопшим, Шебна залюбовался его неподвижным, прекрасным лицом, принимавшим уже то странное, загадочное выражение, которое ложится на черты всех, познавших тайну смерти. В роскошном одеянии, усыпанный драгоценными камнями, с уреем на голове, Иосэф был действительно великолепен.

Услыхав, что дверь с треском выломана, Шебна глубоко вздохнул и выпрямился; затем, вытянув из-под платья висевшую на золотой цепи звезду, усыпанную камнями, он стал у изголовья.

При виде маститого старца в белом одеянии, с блестящей звездой на груди, бунтовщики, ворвавшиеся в комнату, попятились в нерешительности.

– Стойте, египтяне! Тот, кого вы ищете, сам осудил себя, а преступная душа его уже предстала перед страшными судьями Аменти. Смотрите: вот – все, что осталось от вашего притеснителя. Вы отомщены, а потому ступайте и ни к чему не прикасайтесь в этой комнате, по которой прошла смерть, дабы ничто «нечистое» к вам не пристало!

Мятежники с ужасом смотрели теперь на тело человека, перед которым трепетали столько лет, и на величественного старца, властный взгляд которого, казалось, насквозь пронизывал их; потом вдруг, охваченные паническим ужасом, бунтовщики попятились и ринулись вон из комнаты, разнося повсюду радостную весть о смерти Адона.

В то время как часть мятежников бросилась к покоям Иосэфа, другая кучка грабителей ворвалась в потаенный проход, который Адон, убегая за нужным ему ключом, оставил открытым; мысль, что они – на пути в подземелье, где скрыты сокровища, довела их жадность до бешенства… Под яростным напором рук и топоров дверь, задержавшая Иосэфа, подалась, так же как и следующая дверь, и вскоре алчная и свирепая шайка очутилась в подземелье, освещенном двумя подвешенными к потолку лампами. Но вместо ожидаемых сокровищ они увидели женщину в белой одежде, которая, бледная от страха, стояла, прижавшись спиной к стене.

– Кто ты, женщина, и что здесь делаешь? Если ты – жертва чужеземца, скажи нам свое имя, и мы возвратим тебя семье твоей! – воскликнул один из главарей шайки, поднимая факел и освещая темный угол, в который забилась неизвестная.

– Выведите меня из этой ужасной тюрьмы и возвратите моему отцу, Потифэре, Верховному жрецу Гелиополя, – вскричала женщина, простирая к ним свои руки. – Я Аснат, несчастная жена Адона.

Толпа была изумлена.

– Какова низость! – с негодованием заметил исполинского вида рыбак. – Издеваться над бедняками, заставляя их разыскивать тело, никогда не бывшее в Ниле, и жениться на другой, тогда как законная супруга чахнет в подземелье. Иди, благородная женщина, и ничего не бойся: мы – освободители отечества, и устроим этому псу смердящему такой свадебный пир, о каком он долго будет помнить!

При этих словах Аснат зашаталась и закрыла глаза; один из толпы поддержал ее, простодушно стараясь ободрить; затем с помощью товарища поднял ее на руки и, предполагая, что подземелье не имело другого выхода, они пошли той же дорогой обратно. Выходя из коридора, они столкнулись с возбужденной толпой, возвращавшейся из комнаты умершего.

– Он умер, он умер! – кричало несколько человек, размахивая руками.

– Кто умер? Да говори же, Тум, опомнись! – закричал один из несших Аснат, пытаясь остановить запыхавшегося от бега толстяка.

– Да он, Адон. Собственными моими глазами я видел его мертвым на постели из белого золота (египтяне называли серебро «белым золотом»), а у изголовья его сторожит бог его племени; у него солнце на груди и борода до земли, – отвечал спрошенный старый сандальщик, прислоняясь к стене и переводя дух.

– А мы вот нашли жену негодяя, настоящую его жену, и несем ее теперь к досточтимому Потифэре, – отвечали они, снова пускаясь в путь с Аснат, которая была так подавлена всем виденным и слышанным, что, казалось, теряет рассудок.

В соседней комнате они встретили Потифэру, который, с несколькими жрецами, покинув парадные покои, обратившиеся в поле битвы, старался пробраться в сад.

– Отец! – вскричала Аснат, протягивая к нему руки.

Верховный жрец бросился к дочери и прижал ее к своей груди.

– Ты жива, милое дитя мое; священная наука, значит, меня не обманула! – воскликнул он, покрывая ее поцелуями.

Пережитое волнение сломило силы молодой женщины, и без того уже больной и ослабевшей, и она без чувств опустилась на руки отца.

– Пойдем скорее из этого проклятого места; кто знает, где остановится народная ярость; наконец, вмешаются же в дело и «Шасу», – заметил молодой жрец, быстро подходя и распахивая свой плащ. – Позволь мне, благородный Потифэра, нести твою дочь и вывести тебя к садам; на Ниле мы найдем лодку, которая доставит нас в храм.

Благоразумному совету поспешили последовать. Молодой жрец понес на руках Аснат, продолжавшую лежать в обмороке, и уже в храме привели ее в чувство; тут только стало заметно, как сильно она изменилась, побледнела и похудела. Вне себя от негодования Потифэра думал только о том, чтобы поскорее уехать из Таниса, и заря едва занималась на горизонте, как он выехал с дочерью в Мемфис, где в это время была его жена. Там, возле матери, Потифара и Ранофрит, окруженная всеми близкими, Аснат снова вернется к жизни; потом она увидит Гора, и под горячим дыханием его любви возродится к счастью.

XI

По окончании свадебного обряда Апопи, утомленный и больной, отправился в свою опочивальню и, отдав приближенным и свите приказ оставаться в смежной комнате, растянулся на ложе и под музыку своего арфиста глубоко заснул.

Он проспал около двух часов, как вдруг начальник его телохранителей, бледный и страшно взволнованный, ворвался, вопреки этикету, в царскую опочивальню и, преклонив колена, сказал задыхающимся голосом проснувшемуся от шума Апопи:

– Прости, фараон, что я потревожил твой покой, но в городе вспыхнул страшный бунт. Словно Аменти изрыгает своих демонов. Танис в возмущении, и народ вторгся во дворец наследника, где все грабит и режет… Все меры к обеспечению безопасности твоего местопребывания и священной особы твоей приняты; я явился к тебе за приказаниями, что делать дальше.

Фараон страшно побледнел; но опасность, которой подвергались его дочь и зять, тотчас пробудила в нем энергию и решительность: осилив острую, начинавшую его мучить боль, он приказал немедленно оцепить дворец Иосэфа войсками и во что бы то ни было выбить из него народ; военные колесницы и конница должны были в то же время очистить улицы.

Приведение этих приказаний в исполнение встретило, однако, неожиданные препятствия: значительные силы войск были двинуты из Таниса по повелению Иосэфа на выручку общественных житниц; большинство же военачальников находилось на пиршестве, и о судьбе их не было ничего известно. Неизбежность опасности подстрекала рвение гиксов и войска сперва были направлены на дворец Иосэфа, которым народ завладел вполне. То был настоящий штурм; опьяневшие от крови и вина мятежники, завладев оружием, найденным в дворцовой караулке и снятым с убитых, дрались, как бешеные, и отступали медленно, шаг за шагом. После двухчасового ожесточенного боя регулярные войска одержали верх над недисциплинированной массой и дворец был очищен; по темным и грязным улицам суматоха вскоре поулеглась и народ быстро рассеялся. Когда взошла луна, в Танисе снова водворился его обычный покой и порядок. Во дворце Иосэфа, с изгнанием оттуда последнего мятежника, все выходы были заняты солдатами; мертвых вынесли, раненых египтян безжалостно прикончили; рабы, писцы и прочие служащие, жившие в этом огромном здании, начали мало-помалу выходить из садов, погребов и чердаков, куда они попрятались. Немое удивление овладело всеми, когда на парадном ложе нашли распростертый труп Адона. Уже сколько лет все привыкли к тому, что верховная власть сосредоточивалась в этой железной, но теперь неподвижной, холодной руке. Пока этот мощный ум, эта сильная и искусная воля бодрствовали над ними, гиксы и те из египтян, которые изменили народному делу, чувствовали себя как за каменной стеной, и теперь им, теснившимся у постели усопшего, казалось, что сломан самый стержень правительственной машины. В эту минуту они чувствовали себя совершенно бессильными и словно потерянными. Было решено известить о происшедших несчастиях фараона. Бледный, с горящими глазами, Апопи ходил взад и вперед по комнате; нервные судороги потрясали его всего; самое возбуждение, достигшее крайней степени, казалось, превозмогало страдания, обыкновенно его изнурявшие. Не поддаваясь слабости, он выслушивал донесения гонцов, каждые четверть часа сообщавших ему известия о ходе мятежа и об успехах войск, освобождавших дворец наследника; сообщить ему о смерти Хишелат ни у кого не хватало духу. При входе старшего военачальника, расстроенный и унылый вид которого не обещал ничего хорошего, царь остановился и сиплым голосом спросил: очищен ли, наконец, дворец.

– Да, сын Ра, бунтовщики изгнаны и обращены в бегство; но то, что я должен тебе поведать, так ужасно, что язык не поворачивается произнести слова несчастья! – отвечал тот, падая к ногам фараона. Затем по приказанию Апопи он, запинаясь, рассказал о трагическом конце царевны, о неожиданной и загадочной смерти Иосэфа и об избиении многочисленных сановников, его ближайших советников и преданнейших слуг. Сначала Апопи остолбенел; потом, охваченный невыразимым отчаянием, он разорвал на себе одежды и залился слезами, проклиная народ и богов, которые одним ударом лишили его обожаемой дочери и верного канцлера, в продолжение стольких лет обеспечивавшего ему спокойствие. Глубокий обморок положил конец его страшному возбуждению.

* * *

Взошло яркое солнце и золотыми лучами залило безмолвные и пустынные улицы Таниса, население которого, казалось, исчезло как бы по волшебству. Все дома были закрыты, священные ограды в это утро вовсе не открывались, и массивные постройки храмов глядели мрачно и грозно, словно крепости; на всех площадях и перекрестках расположились биваком отряды солдат, и один мерный шаг патрулей нарушал тишину пустых улиц.

К десяти часам утра царские носилки, окруженные многочисленной охраной, вышли из дворца и направились к жилищу Адона; как привидение, сидел Апопи с осунувшимся лицом на своем переносном троне. Лишь с зарей очнулся фараон от своего продолжительного обморока и, как только силы немного вернулись к нему, выразил желание посетить тело своего любимца.

Дворец Иосэфа был по-прежнему оцеплен солдатами; караульные стояли у выходов и в опустошенных покоях, где и не думали восстановлять порядок; повсюду бросались в глаза следы страшного, случившегося накануне события. Залы и лестницы были усеяны обломками оружия и посуды; стены и мебель забрызганы кровью, драпировки и занавеси сорваны и потоптаны; словом, все свидетельствовало об ожесточенной схватке. Царь безмолвно, со сдвинутыми бровями прошел в покои Адона, и только когда он, очутившись у смертного одра, на котором Иосэф лежал распростертый в том виде, как его положил там Шебна, – Апопи разразился горькими слезами. Долго не спускал он глаз с неподвижного лица своего верного советника, черты которого принимали желтый оттенок разложения, и, отдав приказание набальзамировать тело Адона, подобно царским мумиям, Апопи велел привести к себе сыновей Иосэфа. Оба мальчика были спрятаны их воспитателями, и только когда дворец очистили от бунтовщиков, их снова привели в покои; но дети насмотрелись таких ужасов, что никакие увещания не могли их успокоить.

Апопи поцеловал бедных крошек, объявив, что усыновляет их и передает им все права покойного отца, и тотчас же взял их с собой в царский дворец. Там он приказал нескольким наскоро собравшимся сановникам созвать к вечеру чрезвычайный совет, послать гонцов в храмы к жрецам и потребовать их к нему; а сверх того, при трубных звуках всенародно объявить, что наследником престола признается Манассэ и что днем его провезут по городу на царской колеснице для того, чтобы все могли воздать ему должные почести.

Все совершилось по повелению фараона, и Манассэ, облеченного во все знаки наследника престола, провезли с большой пышностью по улицам города; на пути шествия теснилась толпа, почти исключительно состоявшая из гиксов; но толпа эта имела вид удрученный: волнение и страх отражались на всех лицах.

В то время как эта смешная при данных обстоятельствах церемония разыгрывалась на улицах Таниса, перед дворцом Иосэфа раздавались дикие завывания и отчаянные вопли: то собрались его братья со своими семьями и слугами, громкими криками требуя, чтобы их допустили до тела их знаменитого брата.

– Дайте нам взглянуть на отца нашего и благодетеля, – кричали женщины пронзительными голосами. – Горе! Горе! Погас свет очей наших, покинуло тепло, пригревавшее нас.

Наконец, их впустили и, полные отчаяния, они попрощались с телом Иосэфа незадолго перед тем, как бальзамировщики унесли его.

Только что возвратился со своей торжественной поездки Манассэ, как во дворец прибыло другое шествие: то были носилки из пальмовых ветвей, на которых, под грубым плащом, лежала Хишелат, тело которой рыбаки нашли в камышах. Труп несчастной царевны отнесли в ее комнаты и положили на кровать; одуревшие от страха и скорби служанки ее принялись вытирать ей лицо и очищать от водорослей и пены, которая покрывала ее тело и одежду, но труд их вскоре был прерван приходом фараона.

При виде дочери, которая словно спала – печать глубокого спокойствия лежала на посиневшем лице ее – Апопи, казалось, лишился рассудка: с воплями, заливаясь слезами, пал он ниц, разрывая на себе одежды и проклиная себя за то, что покровительствовал браку, который был противен Хишелат и послужил причиной ее злополучного конца. Дела не позволили, однако, несчастному отцу всецело предаться скорби, и известие о том, что чрезвычайный совет собран, напомнило ему царские обязанности. Нервный, расстроенный, с трудом преодолевая внутреннюю боль, начавшую снова мучить его, Апопи явился на совет; но положение дела, подлежащего его обсуждению, было не таково, чтобы успокоить его. С Иосэфом погибли самые деятельные и искусные его помощники, – несколько прославившихся военачальников, заменить которых было трудно; множество житниц было разграблено и уничтожено, а поведение египетского населения сделалось настолько враждебным и угрожающим, что следовало ожидать общего восстания.

Едва окончился совет, как фараону доложили, что вытребованные им жрецы просят милости быть допущенными до него; при виде своих непримиримых врагов, – тех, кого он считал причиной обрушившегося на его голову несчастья, – Апопи почувствовал, как все в нем закипело. Только привычка владеть собой дала ему силу выслушать с наружным спокойствием речь Верховного жреца Гатор, который твердо, с достоинством высказал Апопи верноподданнические чувства своей касты и соболезнования по поводу смерти Хишелат. Он присовокупил, что причиной возмущения был сам Адон, вызвавший его своими поступками, и что все сокрушались, видя доверие, которым фараон облек этого негодяя, простершего смелость до заточения законной своей жены в тюрьму ради того, чтобы протянуть нечистую свою руку к царевне, дочери фараона.

При последних словах лицо Апопи стало сине-багровым.

– Доказательства! Привести сюда Аснат! – закричал он хриплым голосом. Когда Верховный жрец ответил, что, к несчастью, молодая женщина уже уехала со своим отцом, но что к нему можно позвать нашедших ее людей, Апопи разразился язвительным смехом.

– Ложь, низкая клевета! – вскричал он. – Неужели вы думаете, что я не знаю вас, презренные, ненавистные люди; вас, которые испортили меня, наслав неизлечимую болезнь; вас, которые непрестанно подкапывались под мой трон, а теперь желали бы обесчестить дочь мою и в могиле? Вся эта адская затея – дело рук Потифэры, и если Аснат жива, то потому, что отец похитил и спрятал ее для отмщения несчастному, которого он преследовал своей ненавистью, равно как и для того, чтобы сделать из нее оружие против Адона и моей дочери. Но моему терпению конец; скипетр еще в моих руках, и у меня хватит власти, чтобы вас уничтожить. Прежде чем взойдет заря, я прикажу вас всех перевешать, а тела ваши бросить на съедение воронам: пусть послужат они искупительными жертвами за память Хишелат и Иосэфа. Эй, стража, схватить их!.. – крикнул во все горло Апопи, вскакивая с своего места, с пеной у рта и налитыми кровью глазами.

На зов царя в залу вбежали офицеры и солдаты, ожидая от него приказаний; но чрезмерное бешенство и сильное нервное возбуждение вдруг лишили Апопи слова; с судорожно сжатыми кулаками, раскрытым ртом, перекосившимся лицом, он был отвратителен и ужасен. Фараон повалился на пол и забился в страшных судорогах. Все окружили его, а жрецы, воспользовавшись суматохой, поспешили покинуть дворец. Ночью, в то время как фараон лежал в страшном припадке болезни, прибыл гонец с известием о том, что войско Таа наступает на Мемфис.

* * *

Потифэра беспрепятственно достиг Мемфиса. Не будем описывать радость Майи и Ранофрит при виде в живых той, которую уже восемь месяцев оплакивали как мертвую. Радость эту отравлял внушавший опасения за жизнь Аснат крайне изнуренный вид ее; несколько дней Потифэра был всецело поглощен заботами о дочери. Однако обязанности призывали его обратно в Гелиополь; он собирался уже уехать, поручив Потифару доставить к нему через несколько недель жену и Аснат, как вдруг приказом мемфисского губернатора было неожиданно воспрещено кому бы то ни было покидать город, ворота которого тотчас же затворились, а гарнизон начал деятельно приготовляться к отражению приближавшейся армии Таа. Потифэру препятствие это сначала очень встревожило; затем он нашел таки возможность отправить в Гелиополь послание, в котором передал полномочия своего сана младшему своему брату Рамери, на осторожность и энергию которого он мог положиться. Успокоенный с этой стороны, он предался всецело таинственному делу, поглощавшему внимание всех жрецов. Ввиду приближавшейся осады Верховный жрец Пта пригласил Потифэру с семьей укрыться в храме, за толстой оградой которого можно было считать себя в большей безопасности и тайные подземелья которого, приспособленные для данного случая, представляли почти надежное убежище на случай, если бы гиксы, возбужденные поражением, начали бы избивать жителей города.

Аснат вместе с матерью и теткой устроилась в небольшом помещении, примыкавшем к комнате Потифэры. Здоровье Аснат заметно улучшилось, но она была по-прежнему грустна и безучастна ко всему; целыми днями лежала она на маленькой террасе, погруженная в задумчивость. Никогда не расспрашивала она ни о подробностях смерти Иосэфа, ни о судьбе двух своих сыновей, и только ночью, в одиночестве, давала волю слезам и отчаянию, разрывавшим ее сердце. Состояние ее души было одним из тех, которые трудно поддаются описанию: ненависть и гнев, которые она чувствовала к Иосэфу со времени своего заточения, мало-помалу растаяли; все это миновало: он – мертв и умер неизвестно какой, может быть, ужасной смертью! Никогда уже не видать ей больше этих чарующих глаз, взгляд которых заставлял биться ее сердце; не слыхать ей голоса, жестокого и повелительного для других, но для нее одной звучавшего столь ласково. Да, он всей своей душой любил ее; даже заключение Аснат, которое все ее близкие ставили в вину Иосэфу как проявление его жестокости и низости, было для нее лишь доказательством упорной страсти несчастного Адона. Ему было бы так легко убить ее, если бы только он захотел от нее отделаться. Кто знает – если бы непреклонное давление ее касты не вырыло бездны между ними, никогда, быть может, честолюбие не завладело бы Иосэфом в такой сильной степени; семейное счастье смягчило бы его душу!..

Все эти мысли теснились в голове Аснат, в то время как безмолвно, с закрытыми глазами, она продолжала лежать на своей постели; все прошлое вставало перед ней, напоминая тысячи счастливых или грустных минут ее супружеской жизни. Но Аснат старательно скрывала от своих все то, что поглощало ее мысли, боясь какой-нибудь тайной слезой выказать испытываемое ею сожаление о прошлом; она чувствовала, что никто из ее близких не подозревал и возможности того, чтобы «нечистый» человек, которому ее пожертвовали в минуту политической необходимости, мог своей обаятельной личностью победить кастовый предрассудок и заставить полюбить себя; а предрассудок этот был еще так силен, что одна мысль о том, что Потифэра мог угадать причину ее волнения, заставляла Аснат краснеть, дрожать и молчать. Чувство все более и более повелительное побуждало ее осведомиться о судьбе своих детей и в ночной тиши вызывало у нее горячие слезы. Впрочем, очень скоро важные события поглотили все умы и отвлекли от молодой женщины внимание ее семьи. Войска Таа III приближались, и гиксы деятельно приготовлялись к отчаянному сопротивлению. Что осада обещала быть долгой и тяжкой, было бесспорно, так как Мемфис был первоклассной крепостью, и гиксы хорошо понимали, что пока они будут владеть этим ключом Среднего Египта, дело их еще не проиграно. Поэтому они со всех сторон укрепили древнюю столицу, обнеся ее зубчатой стеной в двадцать метров толщины, перед которой был вырыт глубокий ров в тридцать – сорок метров шириной, с вымощенным дном, эскарпы и контрэскарпы которого были облицованы гладким камнем, что еще более затрудняло эскаладу.

На стенах, особливо со стороны равнины, гиксы настроили множество лесов, образовавших нечто вроде галерей, откуда они могли бы бросать в осаждающих камни, стрелы и дротики. Но кроме этой ограды, присущей всем укрепленным городам древности, Мемфис имел еще цитадель, вторую крепость, обнимавшую около трети города в самой важной его части: там находились главные храмы, дворцы жрецов, тюрьмы, казармы войск, магазины съестных и военных припасов; там же жил и комендант. Крепостная ограда, опоясывавшая это, – так сказать, сердце города, толщиной тоже в двадцать метров, была притом снабжена выступами и облицована оштукатуренным камнем, что установило за ней прозвище «белой стены».

Однажды утром передовые посты дали знать, что неприятельская армия приближается к стенам города, и к вечеру того же дня Мемфис был обложен со всех сторон. На всем пространстве, насколько мог охватить глаз, виднелись обозы египетского лагеря, а Нил был покрыт флотилией Таа, беспрерывно подвозившей войска, продовольствие и боевые машины.

Началась правильная осада; но так как все бывшие в гарнизоне египтяне сочувствовали осаждавшим и дрались лишь скрепя сердце, то солдаты Таа одерживали верх и добились некоторого успеха, что приводило в бешенство коменданта Мемфиса, престарелого, энергичного и жестокого гикса. Он решил дать жестокий урок египетским войскам в назидание: некоторые офицеры были повешены или разжалованы, а солдаты биты палками, после чего каждый ревностно исполнял с виду свой долг, затаив в глубине души неуместный покуда патриотизм…

Настали тяжелые дни; прошло несколько недель, и съестные припасы стали выдаваться реже; число больных и раненых возрастало в угрожающем количестве, когда разнеслась весть, что идут войска, посланные Апопи на освобождение Мемфиса. Гиксы воспрянули духом и приготовились к вылазке, которая, ударив во фланг главных сил Таа, должна была поддержать своих.

В ночь, предшествовавшую сражению, которое должно было, так сказать, решить участь Египта, в подземельях храма Пта, уже давно подготовленных для этой цели, закипела оживленная, таинственная работа. Подземные залы устроены были, как подобает храму; стены и толстые колонны, поддерживавшие своды, были покрыты символическими изображениями, имевшими отношение к тайным наукам, или сценами, извлеченными из «книги мертвых». В середине находился огромный бассейн, наполнявшийся, посредством искусно проведенного подземного канала, нильской водой, вытекавшей через другие каналы, образуя таким образом на дне этого подземелья как бы небольшой рукав священной реки. Посреди бассейна, на нескольких ступеньках, выступавших из воды, возвышалась трехгранная глыба черного базальта, и на этом подобии алтаря, в большой чаше, в которой горели душистое масло, разные травы, семена и ароматная смола, лежал священный аэролит. Коленопреклоненный и нагой, здесь стоял молодой жрец, тщательно поддерживавший огонь, который не должен был гаснуть. Против трехгранного камня, в нише на алтаре, стояла статуя бога Пта, украшенная цветами лотоса и пальмовыми ветвями и освещенная красноватым светом висевшей на потолке рожковой лампы; перед изображением великого бога, покровителя Мемфиса, двое жрецов приносили жертвы и беспрерывно молились.

Семь Верховных жрецов из главных храмов Мемфиса, Гелиополя, Саиса и других, случайно собравшиеся здесь, так же как и прорицатели и иные «посвященные» высших степеней, разделившись на три группы, попеременно отправляли какое-то странное служение, которое продолжалось без перерыва день и ночь.

Вместе с Верховными жрецами трое из прорицателей или «посвященных» становились между алтарем и бассейном и с поднятыми к небу руками громко читали молитвы и заклинания, призывая благословение и помощь богов на войска Таа, вымаливая и требуя для них победу над гиксами и взятие города законным повелителем земли Кеми. Напряжение воли их было таково, что жилы жрецов надувались, как веревки, и пот лил со всего тела. По два жреца низших степеней поддерживали их поднятые кверху руки, и только когда молящиеся окончательно истощались и слабели, их подводили к бассейну, погружали в воду и затем, в подкрепление, давали священное вино и хлеба предложения; а на их место становилось трое других Верховных жрецов или прорицателей. Таким образом, все члены трех групп по очереди проходили через этот томительный искус, который должен был продолжаться до самой сдачи города; все постились и разрешали себе лишь самый необходимый отдых.

XII

Бой, завязавшийся на другой день под стенами Мемфиса, был кровавый и ожесточенный, но, несмотря на отчаянную храбрость и вылазку гарнизона, гиксы были совершенно разбиты и рассеяны; большая часть их, оттиснутая египтянами к реке, потонула в Ниле; остальные в беспорядке бежали, и даже войскам гарнизона, значительно поредевшим, с трудом удалось укрыться под защиту стен. Чтобы не дать врагу времени оправиться от этого поражения, Таа III назначил приступ и, после двухдневного боя, овладел первой стеной.

Гиксы заперлись в цитадели, но они понимали, что положение их было уже непрочно: при самых благоприятных обстоятельствах, ранее нескольких недель нечего было и рассчитывать на какую-нибудь помощь извне, а при ощущаемом уже недостатке в продовольствии они не могли столь долго выдерживать осаду, и если не солдаты Таа III, то голод скоро выгонит их из последнего убежища.

Прошло две томительных недели; гиксы защищались с отчаянием, вымещая свою злобу на жителях города, убивая всех египтян, которые только осмеливались показаться на улице. Испуганное население укрывалось в домах, и каждый, кто только мог, искал убежища в храмах. Известно, что египетский храм, со своей зубчатой стеной, имеющей в толщину десять метров, с массивными бронзовыми воротами и армией из жрецов и служителей, живших в его пределах, представлял сам по себе небольшую крепость. Приютившиеся в храмах служили подкреплением для защитников святыни; по приказанию жрецов все мужчины, способные носить оружие, были вооружены; женщины, дети, старики, а также сокровища храма были спрятаны в подземельях, и все приготовились дорого продать свою жизнь.

Однажды, после полудня, комендант Мемфиса вернулся домой мрачнее и озабоченнее, чем когда-либо; с самого рассвета он находился на городских стенах, и хотя ожесточенный приступ египтян был отражен, но опытность маститого воина подсказывала ему, что конец был уже близок. Теперь, по его мнению, пришло время привести в исполнение последние приказания, присланные ему еще Иосэфом и предписывавшие отдать в руки египтян одни развалины и трупы. Железный канцлер фараона Апопи был, правда, мертв, но воля его, казалось, все еще жила, и его повеления должны были быть исполнены с той же беспощадной жестокостью, которая их внушила.

Ночью собрался военный совет вождей гиксов, и утром на стены вышла лишь часть войска; остальные же солдаты, разделившись на шайки, обходили город, предавая все огню и мечу. Все египтяне, – какие только попадались в руки, – были безжалостно удавлены, причем не разбирался ни возраст, ни пол; но главная ярость была направлена на храмы. Наиболее значительные из них устояли, в том числе и храм Пта, благодаря энергичной защите жрецов и несмотря на удары таранами в его ворота; зато была взята и ограблена небольшая кумирня, жрецов которой приволокли к храму Пта и там одних обезглавили, – причем головы их были брошены в ограду, – а других посадили на кол и расставили в виде аллеи у самых ворот храма.

Эта страшная резня шла уже два дня, когда, наконец, пламя и облака дыма, выходившие из цитадели, и вялость обороны обратили на себя внимание осаждающих. Угадывая, что там происходило, Таа приказал сделать общий приступ; все, от вождей до последнего воина, разделяли опасения своего царя. Штурмовые лестницы были мигом приставлены, и, несмотря на сыпавшийся на них град стрел и дротиков, египтяне полезли на стены.

Первыми на верху очутились Гор и Армаис: а в это время стремительная атака под предводительством самого царя была направлена на одни из ворот цитадели. Менее чем через час осаждавшие овладели укреплениями, но при виде разорения города, крови, покрывавшей улицы и здания, целых груд трупов, усеявших землю, египтянами овладела безумная ярость; они бросились на остатки гиксов, и между врагами завязался одиночный бой.

Тем временем, боевые крики египтян достигли слуха защитников храма Пта, и молодой жрец, поспешно взобравшийся на самый высокий пилон посмотреть, что делалось вокруг, вскоре заметил, что осаждающие проникли в крепость, и бой, в исходе которого сомневаться уже нельзя было, шел на улицах. Обезумев от радости, он мигом спустился вниз и бросился на большой двор, крича: «Слава богам, Таа победил и город взят!»

Весь храм ожил; одни побежали убедиться с вершины пплонов в правдивости доброй вести, другие устремились в подземелья. Вход в таинственное подземелье, где верховные жрецы и помощники их продолжали молиться, был запрещен, но в смежной зале висел большой бронзовый щит, в который старый пастофор и ударил трижды – то был условный сигнал, извещавший о том, что небо уступило обращенным к нему молениям и даровало сынам Кеми желанную победу.

Через час после того во дворах и проходах выстраивалась торжественная процессия, готовая выступить из храма по первому знаку Верховных жрецов. Как по волшебству, открылись подземелья, и показались: лодка Пта, вся выложенная золотом и драгоценными камнями, а также бык Апис в нарядных повязках, окруженный жрецами в белых одеяниях; жрицы и певцы с золотыми арфами в руках готовы были грянуть священный гимн. Все были истощены, и на осунувшихся и утомленных лицах читались следы лишений, волнений и пережитого горя; но у всех в глазах блистала надежда и радость победы. Бой с рассеянными остатками гарнизона быстро приходил к концу, и Таа, дравшийся как простой воин, еще покрытый кровью и пылью, приказав одному из своих полководцев уничтожить или взять в плен всех оставшихся в живых гиксов, сам в сопровождении офицеров впереди главных сил направился к храму Пта. При виде посаженных на кол трупов жрецов скорбь и гнев омрачили мужественное лицо престарелого царя; но не успел он выразить свое негодование, как в эту минуту воздух огласился гармоничными, мощными звуками священного гимна; бронзовые ворота ограды распахнулись, и на встречу царя вышла величественная процессия, во главе которой Потифэра и Верховный жрец Пта несли священные хлеб и вино.

Таа остановился, глубоко растроганный; но когда оба уважаемых первосвященника пали перед ним ниц, он поспешил поднять их и по-братски обнял. При виде этого неописуемый восторг овладел всеми. Египтяне забыли перенесенные лишения, окружавшие их трупы и общую печальную картину разрушения, и тысячи людей, как один человек, грянули:

– Да здравствует Секенен-Ра, Таа-Кен, славный фараон, освободитель земли Кеми!

Среди этой общей радости и восторга царь присоединился к процессии и направился к святилищу, где, глубоко взволнованный, принес торжественную жертву Пта, воздав благодарность богу за исполнение предсказания, данного устами старого прорицателя, о победоносном вступлении его в Мемфис и о возможности принести, наконец, жертву на алтаре.

Когда фараон покинул храм и отбыл на отдых в дом коменданта, Гор и Армаис постарались пробиться сквозь толпу к Потифэре. Верховный жрец, сияя счастьем, обнял молодых людей и повел их в маленькую квартиру, которую он занимал в пределах священной ограды и куда из душного подземелья только что переселились, наконец, женщины. Аснат, о чудесном воскресении которой ни Армаис, ни Гор еще ничего не знали, они сперва приняли было за призрак.

Узнав, что молодая женщина была в заточении, Гор вспыхнул от бешенства и страстно прижал ее к своему сердцу. Наконец-то она была свободна, и если он уцелеет на войне, ничто не помешает ему более изгладить силой своей любви из ее памяти все, что она выстрадала за это время…

Аснат молча склонила голову на грудь своего бывшего жениха: чувства, испытываемые ею, образовали в ее душе такой хаос, что она совершенно терялась в противоречиях. Какую правду открыл ей сон, виденный ею накануне обручения с Иосэфом! Сердце ее, действительно, было теперь разорвано, разделено и не принадлежало ей более; без сердца должна была она предстать перед судилищем Озириса.

Радость Потифэры и жены его видеть сына живым и покрытым славой была омрачена отчаянием Армаиса при известии о трагической кончине Хишелат; однако при мысли о том, что самый избыток скорби быстрее истощит ее, родители несколько утешились, твердо уповая, что время – этот великий целитель – поможет Армаису забыть его горе.

Впрочем, не время было заниматься теперь личными делами; разоренный и загроможденный трупами город настойчиво требовал быстрого переустройства своего управления; а кроме того, Таа III дал своему войску лишь три дня отдыха: он хотел форсированным маршем идти на Танис и, если возможно, отбросить неприятеля в его последнее убежище – Аварис. Потифар был назначен губернатором Мемфиса, а Потифэра собирался вернуться в Гелиополь, где присутствие его было настоятельной необходимостью.

И вот, накануне отъезда Верховного жреца и выступления войска, когда Потифэра, помолодевший словно на двадцать лет, кипя жаждой деятельности, работал у себя, в его комнату вошла Аснат.

– Что тебе надо, дитя мое? – спросил он, отрываясь от работы и пристально глядя на бледное лицо дочери, которая остановилась перед ним в нерешительности.

– Я пришла попросить тебя, отец, принять меры к тому, чтобы дети мои были мне возвращены. Отец их умер; покинутые и беззащитные, они могут погибнуть при осаде Таниса, – отвечала она упавшим голосом.

Пораженный Потифэра смерил ее недовольным взглядом; она впервые выказывала участие к судьбе своих сыновей.

– От меня не зависит исполнить твое желание, – отвечал он, хмуря брови. – Ты забыла разве, что Апопи провозгласил Манассэ своим наследником? Поэтому мальчиков он не отдаст тебе; они находятся у него во дворце и во всяком случае он увезет их с собой в Аварис. Кроме того, я должен тебе заметить, что нахожу, по меньшей мере, странным твое беспокойство о судьбе отпрысков человека, который был палачом Египта. Тебе даже стыдно быть их матерью, и ты можешь преспокойно забыть о них, особливо теперь, когда перед тобой открывается новая будущность. Боги, без сомнения, пошлют тебе сыновей, в жилах которых будет течь кровь отца столь же благородного, как и ты сама.

Бледное лицо Аснат зарделось.

– Я не стыжусь детей Иосэфа и не краснею быть им матерью, – гордо выпрямившись, ответила она взволнованным голосом. – Сам он умер, уничтоженный, ненавидимый, но это нисколько не мешает тому, что он был и останется в памяти народов величайшим человеком своего времени. Под его железной рукой сгибались: фараон, могущественная наша каста, да и весь народ; если сыновья его унаследовали энергию и мудрость своего отца, то Египет может гордиться ими.

При этой неожиданной отповеди дочери Потифэра побледнел и вскочил.

– Несчастная! – прошептал он, задыхаясь и хватая за руку Аснат. – Да ты любила его! Ты, дочь Верховного жреца Гелиополя, любила раба-вольноотпущенника, этого негодного пса, который сам, своими нечистыми руками, как преступницу, запер тебя в тюрьму, лишь только ты стала помехой его тщеславию!

Глаза Аснат вспыхнули; горечь и муки – все, что за многие годы скопилось в душе ее, вдруг вылилось наружу:

– Отец, ты забываешь, что лишь по приказу жрецов и твоему стала я женой Иосэфа. Я никогда не забывала моих обязанностей по отношению к тебе и нашей касте. Я презирала Адона перед светом; самому ему выказывала я лишь равнодушие и пренебрежение, я никогда ему не говорила, что любила его; но сердцу приказывать нельзя! И этот человек, сделавший всем вам так много зла, осыпал меня любовью и всегда был добр ко мне! Много было причин, побуждавших его к удовлетворению ненасытного честолюбия; однако, несмотря на это, он не решился погубить меня, хотя это было бы для него очень легко. В моей тюрьме он выказал мне столько любви, как никогда во дворце. – Суровому велению моей касты я покорилась безропотно; я не была ни женой, ни матерью – на что имеет право беднейшая женщина народа – но проклинать память Иосэфа я не в силах!

Потифэра слушал ее, пораженный изумлением. Только теперь, в эту минуту, он понял, как он был жесток в своем ослеплении, сколько страданий доставил он своему ребенку, увлекшись фанатизмом, политикой и предрассудками касты; жрец задушил в нем тогда отца.

Быстрым движением он привлек к себе Аснат и запечатлел на лбу ее поцелуй.

– Прости, возлюбленная дочь, слепоту и жестокость мою к тебе! – прошептал он. – Сегодня же отправлю я гонца в Танис к главному жрецу храма Гатор, и, если то будет в силах человеческих, твои дети будут тебе возвращены.

* * *

В Танисе последнее время было также очень тяжело; болезненный припадок, случившейся с Апопи на другой же день после смерти Адона, во время разговора его со жрецами, перешел в опасную болезнь, и в продолжение нескольких недель жизнь фараона была в опасности.

Управление делами пришлось взять в свои руки царевичу Намураду, несмотря на то, что сам он был слаб и болен; и на первых же порах царевич очутился перед затруднениями почти непреодолимыми – неожиданная смерть Иосэфа привела в расстройство почти всю правительственную машину. Приходилось не только восстановлять порядок и дисциплину, но и готовиться к обороне, наталкиваясь при этом на каждом шагу на глухую неприязнь, измену и злонамеренность египетского населения. Тем не менее неизбежность опасности пробудила в гиксах энергию, и они довольно быстро собрали войска и двинули их на освобождение Мемфиса.

Известие о поражении было страшным ударом; Апопи, к которому понемногу возвращалось здоровье, принимал энергичные меры, чтобы собрать новые силы, когда воин, случайно избегнувший избиения мемфисского гарнизона, принес весть о сдаче крепости и о приближении Таа III, форсированным маршем идущего на Танис.

В ту же ночь был собран чрезвычайный совет, и Апопи пожелал непременно на нем присутствовать, несмотря на свою крайнюю слабость. Движимый последним проблеском гордости и энергии, фараон объявил о своем желании защищать Танис до последней крайности; но все присутствовавшие на совете военачальники воспротивились этому; они заявили, что город слишком слаб для того, чтобы выдержать осаду, и настоятельно потребовали, чтобы фараон удалился под защиту неприступных твердынь Авариса; Апопи принужден был уступить.

По принятии этого решения настали лихорадочные приготовления к отъезду фараона; бесчисленные телеги, мулы и верблюды нагружались царскими сокровищами и отправлялись в Аварис.

Через двое суток после того последний царь-пастырь Египта, расстроенный, худой, бледный как смерть, лежа на пурпуровых подушках своих носилок, навсегда покидал Танис; во вторых носилках находились Манассэ и Эфраим, наследники рухнувшего теперь престола, который некогда хотел занимать их отец.

Отъезд фараона вызвал в городе настоящую панику; все гиксы, имевшие на то возможность, бежали в Аварис; но все чувствовали, что уходили навсегда и потому, как могли, утоляли свою отчаянную злобу: сановники сами поджигали свои дома; убийства и резня, залившие кровью Мемфис, возобновились опять и на улицах Таниса.

Через несколько дней после этих событий Таа III без боя занял столицу своего врага и был встречен восторженным энтузиазмом египетского населения и безмолвной яростью оставшихся гиксов.

Старый царь предполагал пробыть в Танисе довольно долгое время. Город был полуразрушен и правильного управления не существовало; нужно было восстановить порядок, выяснить размеры добычи и, наконец, принять меры, чтобы отбросить гиксов в их последнее прибежище и отрезать у них возможность перейти в наступление. Таким образом, Таа водворился во дворце, покинутом Апопи, и Армаис, стараясь привести в порядок опустошенный и разграбленный дворец, сделал открытие, которое его и взволновало, и вместе с тем обрадовало. В одной из пустых зал он нашел мумию Хишелат. Бальзамировщики доставили ее незадолго до бегства Апопи; похоронить ее еще не успели, а затем, в суматохе, сопровождавшей отъезд, о теле царевны совершенно забыли. Мумия Иосэфа была унесена его соплеменниками, которые наивно полагали, что останки их могущественного покровителя послужат им защитой и в будущем.

Армаис искренно оплакивал трагический конец благородной царевны, пожертвовавшей собой для его спасения, и поклялся остаться верным ее памяти. Спустя некоторое время он с Гором отправился в Гелиополь; Армаис повез с собой тело Хишелат, которое он хотел похоронить в семейной гробнице; a Гор, по воле фараона, должен был занять выдающийся пост в городе солнца, и спешил окончательно установить свои отношения к Аснат и отпраздновать свою свадьбу как можно скорее.

Через несколько дней по приезде в Гелиополь Гор убедился, что Аснат с заметным смущением избегает решительного объяснения с ним; огорченный и задетый этим за живое, он обратился к Майе, прося ее поговорить с дочерью и узнать причину подобных отношений. Удивленная и недовольная, супруга Верховного жреца тотчас же отправилась к Аснат и прямо заговорила с ней о браке с Гором, ее единственным законным женихом, по отношению к которому данное ему слово не было сдержано только ради исключительных обстоятельств.

Яркая краска залила бледное лицо молодой женщины.

– Я никогда и не думала уклоняться от союза с Гором; но я не знаю, право, как мне поступить и как он отнесется к известию, что я скоро должна сделаться матерью третьего ребенка от другого! – тихо ответила она.

– О! Этого только нам недоставало. Какое несчастье, какой позор! – воскликнула Майя с гневом. – Теперь я понимаю твою грусть, несчастное дитя… – И целый град нелестных эпитетов и ругательств обрушился на покойного Адона, этого «мерзавца», который только и думал о том, как бы всем наделать побольше зла до и после своей смерти.

Аснат молча опустила голову и мрачно слушала причитанья матери, когда вошла Ранофрит.

Узнав, в чем дело, жена Потифара рассмеялась.

– Будет тебе кричать и бесноваться, Майя! Велика беда, подумаешь! Если уж Гор прощает Аснат двух детей от Иосэфа, то, разумеется, не станет шуметь из-за третьего и это никак не может помешать их союзу.

– А ведь ты права; как это я раньше об этом не подумала! Пойду сообщу Гору истину, – ответила, успокоившись, Майя, и, не ожидая ответа дочери, поспешила выйти из комнаты.