И вот 1 сентября 1973 года я начал учебу в БТХИ, на курсе Веры Павловны Редлих, ученицы К. С. Станиславского. Нашему курсу повезло с преподавателями — это были талантливые, преданные беззаветно своему делу артисты-педагоги. И не их вина в том, что если на первом курсе почти все мы приходили на занятия с горящими глазами, то к концу учебы огня у многиx значительно поубавилось. Из 25 моих однокурсников дипломы получили только 12. Считается, что, если из выпускников курса хоть один станет настоящим знаменитым Актером, — это хороший курс, если два — просто замечательный, а если три или больше, то это — суперкурс, но такие бывают только теоретически, в жизни их никто не видел. Раньше я этому утверждению не придавал значения, считал, что оно не соответствует действительности — ведь всех же нас выпустят артистами. Но сейчас, по прошествии более 30 лет, пытаясь вспомнить своих однокурсников и проследить их дальнейшую судьбу, вижу, что лишь немногие из них работают в театрах, да и то просто тянут лямку, зарабатывая на жизнь и не снискав ни славы, ни любви зрителей. А ведь многие, особенно девочки, окончили институт с красными дипломами.

Театр — жестокая штука, здесь очень сильна конкуренция, выживает только сильнейший, остальные попросту становятся артистами эпизодов и массовки. Да, можно поступить в театральный институт и даже в театр по блату, но как заставить потом зрителей ходить и смотреть бесталанные выступления?

Учась в БГТХИ, я жил в общежитии, что при многих минусах, по сравнению с условиями минчан, живших у себя дома, имело и достаточно плюсов. Главный из них — возможность свести до минимума время на посторонние дела и не отрываться от учебы и репетиций чуть ли не весь день. Правда, был период, когда нас с Колькой Леончиком из общежития выселили по причине простой и даже банальной. Хотя в армии мы до этого не служили и имели к ней отношение чисто условное (лишь в силу своего пола), мы как-то решили отметить 23 февраля в нашей комнате на «всю катушку». Надо же было такому случиться, что назавтра после праздника в общежитии была проверка сансостояния комнат (в комиссии работали опытные люди, которые знали, когда проверять). Комиссия, придя в нашу комнату и увидев в ней живописную картину «после вчерашнего», естественно, потребовала немедленного выселения нас из общежития. Леончик переехал к родственникам, а я, по причине отсутствия таковых в Минске, поселился прямо в нашей аудитории, тем самым еще больше приблизившись к учебному процессу. Днем, конечно, я не мог пользоваться своим новым «жильем», так как там шли занятия, зато вечером, когда кончались лекции и репетиции, наступало мое время. Расстелив театральную шинель на столах, я устраивался на ночлег. Друзья помогли мне раздобыть запасной ключ, поэтому я мог пользоваться своей «квартирой» в любое удобное для меня ночное время. Если будете проходить мимо здания театрально-художественного института (теперь Академии искусств), обратите внимание на балкон над входом — это был мой балкон. Я там отдыхал перед сном, дышал свежим воздухом, смотрел на звезды и ел бутерброды, которые мне Леончик забрасывал прямо на балкон, когда его вечером не пропускал в здание вахтер.

Есть такая формула: актерскому делу научить нельзя, но научиться можно. Мы жили с преподавателями одной дружной семьей. Учебный процесс в нашем институте был построен так, что студенту просто необходимо было раскрыть все свои способности. Мы проводили время вместе с преподавателями актерского мастерства не только в институте, но и за его стенами, часто ходили к ним в гости, и это не считалось чем-то неприличным или сверхъестественным.

Как я говорил раньше, вместе со мной учились будущие соратники по «Христофору» Александр Хвостиков, наш первый директор, и Анатолий Кляшторный. Во всех учебных спектаклях нашей троице всегда доставались роли фашистов или полицаев, а если спектакль был о мирном времени, то — пьяниц, подонков и негодяев. Боясь не выйти из образов в жизни, мы старались относиться к своей судьбе с юмором, что в дальнейшем, как теперь выяснилось, нам очень пригодилось. Репетициями и выступлениями на сцене я мог заниматься бесконечно, не замечая времени и не чувствуя усталости, поэтому к концу учебы считал себя уже сложившимся актером, который достоин претендовать на многое. Да и отметки по всем специальным дисциплинам у меня были отличные, и потому, идя на распределение, я очень рассчитывал, что меня оставят в Минске, более того — в хорошем престижном театре.

Была еще одна причина, по которой я очень хотел, чтобы меня распределили в Минск. На четвертом курсе я встретил мою первую серьезную любовь — Лену, студентку-художницу, которая тоже училась в нашем институте на отделении керамики и стала впоследствии, когда я уже работал в Купаловском театре, моей первой женой.

Мне повезло, что довелось учиться в институте в годы, когда там работали лучшие, по-моему, за все время его существования педагоги: Август Милованов, Вера Павловна Редлих, Владимир Маланкин, Александр Бутаков, Илья Курган и другие. На сегодняшний день мастеров с большой буквы там единицы. Чтобы быть педагогом в театральном институте, надо иметь к тому призвание, надо уметь «умереть» в студенте …

Ну, а студенческая жизнь это ведь не только экзамены и зачеты. Смешного было много и в общаге, и на лекциях, и на каникулах. На третьем курсе мы поехали в Псковскую область в стройотряд. До нас на такое серьезное общественно-политическое мероприятие «театралку» не брали — уж очень все эти будущие артисты и художники люди не надежные, с комсомольской точки зрения. Но в тот год чего-то «лоханулись» наши руководители из ЦК ВЛКСМ Белоруссии, и банда из тридцати человек (а другим словом эту бородато-волосато-гитарную компанию не назовешь) ворвалась в поселок Должицы в нескольких сотнях километров от станции Дно, на которой в 1917 году был арестован Николай II. В первую очередь поселок Должицы был переименован нами в Должицы — кишлак, а мы, как басмачи, стали называть себя Женя-джан, Саша-ака, Коля-оглы… Во вторую очередь немедленно был составлен список злостных самогонщиков поселка, а сами они запуганы (не даром же мы артисты) предстоящей продразверсткой их продукции, и наложена дань — по бутылке в день с каждого из них в пользу голодающих детей Поволжья… В-третьих, после трех дней празднования входа театрально-художественных войск в многострадальные Должицы мы отправились на осмотр «Объекта»…

Сам «Объект» представлял собой заброшенный коровник, который нам предстояло снести, а на его месте возвести новый. Сразу оговорюсь, что строителей и архитекторов в нашей банде не было, и насчет «снести» мы еще как-то могли что-то придумать, но вот насчет «возвести»… На снос коровника сошелся весь поселок и прилегающие к нему деревушки. Это было зрелище… С гиканьем и уханьем волосатые и бородатые белорусы накинулись на ни в чем не повинное строение, видавшее белых и красных, немцев и наших, и устоявшее после всего этого. А тут в течение нескольких часов студенты больше похожие на банду Абдулы из «Белого солнца пустыни» разнесли его по бревнышкам и кирпичикам на мелкие кусочки, не гнушаясь ни ударами молота, ни приемами карате, ни просто битьем окон и дверей сапожищами. В нас кипел дух разрушителя Чингиз-хана и с первой задачей мы справились прекрасно. Потом весь поселок в течение почти недели праздновал победу БГТХИ над коровником. С нами пили все — и взрослые, и дети, и председатель, и доярки. Мы ввергли Должицы в пучину пьянства и разврата…

Через неделю к нам с проверкой приехала комиссия из ЦК комсомола. Мы одели не пропитую еще стройотрядовскую форму и встретили дорогих гостей по всем правилам комсомольского гостеприимства. Сводили их на «Объект», показали вымытое до блеска общежитие (пустые бутылки, несколько сотен, были предварительно отвезены на местном грузовике в райцентр и сданы), ужин с комсомольскими песнями у костра… Но комиссия, похвалив нас, все же заявила, что основное наше дело не ломать, а строить. Новый коровник… Блин. Как строить-то? Тут я сделаю купюру, так как описывать нашу комсомольскую стройку просто не хватит времени и места. Это отдельный роман. Перенесемся к финалу нашей истории. Прошел месяц. И в Должицы — кишлак приехала приемная комиссия, составленная из комсомольских функционеров, районного начальства и строительных организаций Пскова. На автобусе «Икарус» они сразу отправились на «Объект»…

Тот, кто хоть раз смотрел документальные фильмы о войне, наверняка помнит кадры разрушенного Сталинграда. Руины, дымящиеся воронки, трупы фашистов… Зрелище, представшее перед глазами комиссии, было один к одному со сталинградским. Только вместо убитых немцев перед бывшим коровником лежали командир отряда, комиссар и почти одна треть бойцов — будущих артистов и художников. Были они не убиты, не ранены, не контужены. Просто пьяны. Зная о предстоящем приезде комиссии, они просто нажрались, чтоб не видеть собственного «расстрела». За ними стояла покосившаяся стена, возведенная из оставшихся от пропоя кирпичей, с обратной стороны подпертая от падения огромным дрыном. Перешагивая через «трупы», перевернутые тачки, сломанные лопаты, горы строительного мусора и битые бутылки, комиссия вошла внутрь «коровника». «Внутрь», это, конечно, громко сказано. Пространство, изображавшее «внутрь» нового коровника, — это место, со всех сторон окруженное криво сбитыми щитами, а сверху, вместо крыши, на перекинутых палках был натянут рваный целлофан… Перед ними, вытянувшись по стойке «почти смирно», стараясь не дышать в сторону приемной комиссии, стояла «бригада бетонщиков». Пленные красноармейцы или современные бомжи выглядели по сравнению с нами (а я был в этой «бригаде» подносчиком бетона) олигархами, одетыми от кутюр… Кто в рваных штанах, кто в трусах на босу ногу, кто с подбитым глазом или на лысо обритый (проиграл прическу в карты)… Батька Махно взял бы нас в свою армию без вступительных экзаменов… Но мы стояли гордые, так как наша работа была сделана на совесть. А мы бетонировали пол этого самого «Объекта» для того, чтобы буренки, вспоминая нас добрым словом, на этом бетонном полу стояли, привязанные к столбикам, и жевали свежее сено.

Комиссия облегченно вздохнула. Ну, хоть что-то сделано, хоть о чем-то можно рапортовать наверх. Главное — бетонное основание есть, а стены и крышу возведут следующие строительные отряды в следующем же году. И тут одна радостная женщина (кем он была в этой чертовой комиссии, я не знаю), решила пройтись (как корова) по этому самому бетонному основанию в своих городских туфельках на шпильках. Мы ойкнули…

Дело в том, что чтобы залить бетоном огромное пространство под основание коровника, нужно было не менее нескольких десятков самосвалов жидкого бетона, а их, естественно, у нас и в помине не было. Были только носилки да лопаты. Цемент разводили тут же у стен «Объекта», смешивали с песком и готовый бетон на тяжеленных носилках тащили на «точку выливания»… Что-то подобное изображал знаменитый Шурик в комедии «Операция «Ы», в первом сюжете о стройке. После нескольких дней ударного труда наша бригада поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет, а только заработаем себе вечный радикулит и растяжение всех мышц во всех мыслимых и немыслимых местах. И тут нам пришла гениальная мысль. Мы сделали нашу часть «Объекта» закрытой зоной в прямом и переносном смысле. Поставив те самые деревянные щиты, под предлогом «чтоб не лазили», мы стали приводить в действие свой коварный, но гениальный план. План заключался в том, чтобы возвести только стенки основания, засыпать эту «коробку» песком до самого верха, а потом сверху залить бетоном, таким образом, создав видимость цельнобетонного, многотонного пола… О тайном сговоре знали только мы, остальной отряд ни сном, ни духом не ведал о задуманной операции. Мы никого на нашу территорию не допускали, под предлогом, «чтоб дали бетону застыть». То, что миссия всего отряда провалится, было уже ясно абсолютно всем, так что мы решили хоть самим спастись. Наряды нам закрывал представитель местной строительной организации, но на «Объект» сам он не ездил, их возил ему наш бригадир, поэтому у нашей «бетонной» команды была «железобетонная» надежда все же заработать хоть какие-нибудь деньги.

Итак, женщина из комиссии ступила на бетонное основание и сделала шаг… Мы взялись за руки, как коммунисты перед расстрелом… Она делает второй шаг… и тут каблук проваливается до самой подошвы (настоящая корова провалилась бы по самые рога)… Мы делаем невинные глазки, мол, ой, а что ж это такое с полом-то…

После этой поездки наш театрально-художественный институт навсегда был отлучен от такого серьезного мероприятия, как стройотряд.

Уже в институте обо мне сложилось мнение как о характерном актере, то есть мне не могли доверить роль секретаря парткома, передового рабочего или героя-любовника, что поначалу меня очень расстраивало. В ту пору артисты, игравшие такие роли, считались самыми достойными, им первым давали звания, их всегда первыми награждали и сажали в президиумы. Сегодня пришла пора характерных артистов, интересных своей неповторимой индивидуальностью и непредсказуемостью, умеющих изобразить нечто такое, чего раньше никогда не видели. Хотя и в застойные времена многие характерные артисты пользовались всенародной любовью, просто официальных почестей им доставалось меньше.

На распределении мне «сделал предложение» В. Н. Раевский, главный режиссер академического театра им. Янки Купалы, и я это предложение принял. Не буду лицемерить, я его ждал, точнее, мечтал об этом предложении. До этого мне успели предложить места «купцы» из нескольких областных театров Беларуси, но я от них отказался, хотя многие были весьма заманчивыми. Я, как романтически настроенная девушка, которая ждет своего принца, очень надеялся, что смогу попасть в безмерно любимый тогда мной театр им. Я. Купалы, и в глубине души считал, что смогу занять достойное место в прославленном коллективе. Мне было приятно идти в купаловский театр еще и потому, что там работали мои любимые актеры и режиссеры, там играл многие главные роли мой преподаватель Август Лазаревич Милованов, ни один из спектаклей которого я старался не пропускать. Меня прямо распирало от гордости: так крупно на курсе повезло только мне одному.

Надо отметить, что тогда начинался один из самых счастливых периодов моей жизни. В июне состоялось распределение, претворившее, как мне казалось, в действительность почти все мои мечты, а в августе я должен был впервые в жизни иступить в брак. Тогда я еще не знал, что в ЗАГСе не дают гарантий на счастье на всю оставшуюся жизнь. Но, как бы то ни было, я без грусти прощался с беззаботной молодостью и становился взрослым и серьезным человеком.

Старожилы театрального института помнят, что в 70–е годы всeм студентам после третьего курса, если они изъявляли желание, оплачивали дорогу до Москвы или Ленингpaда и обратно, чтобы они могли посетить спектакли столичных театров. Эти поездки рассматривались как своеобразная практика и даже поощрялись институтским начальством. Я тоже мечтал побывать на спектаклях Товстоногова, Любимова или Эфроса. Особенно мне хотелось посмотреть в БДТ «Мещан» с участием Евгения Лебедева. Tеатр Товстоногова я считал и считаю одним из лучших театров тогдашнего времени, в нем произошло величайшее явление: совпало время и место работы гениального режиссера и не менее гениальных актеров. Я знал, что у одного из моих однокурсников жили в Ленинграде родственники, поэтому подговорил его составить мне компанию и махнуть в Питер на ближайших же каникулах. Я надеялся, что на месте что-нибудь придумаю и сумею попасть в любимый театр, что тогда было огромной проблемой. И я туда попал, и «Мещан» посмотрел, правда, не присев, пока на сцене шло действие, ни на мгновение. Я простоял весь спектакль на ногах не потому, что считал неприличным сидеть в присутствии таких выдающихся артистов. Причина совсем в другом: в кассе не было билетов, и мне пришлось прибегнуть к известному, хотя и непростому способу нелегального проникновения в театральный зал. Возможно, кому-то он покажется не совсем эстетичным, но других я тогда (да и сейчас тоже) не знал. Точнее знал, но они были или менее надежными, или оказывались мне не по силам.

Итак, если вы хотите попасть в театр или концертный зал, а у вас нет билета (или денег на него), то поступайте так… В театр лучше всего проникать днем, в это время у вахтеров ослабевает бдительность. Вообще театральные вахтеры по придирчивости и старательности если и уступают охране какого-нибудь страшно секретного объекта, то лишь чуть-чуть. Чаще всего это бывшие военные, которые очень дорожат своим «непыльным» местом. Документы они проверяют тщательно и дотошно, на моих глазах один из них, видимо начитавшийся в детстве книг про часового, который потребовал пропуск у самого Ленина, заставил у входа в театр им. Я. Купалы показывать документы Стефанию Станюту. Вечером, ближе к началу спектакля, никакие самые веские доводы не действуют, какая бы у вас ни была причина для попадания внутрь театра, пусть вы даже принесли срочную телеграмму на имя одного из актеров — все это будет расцениваться как очередная уловка «потерявшего совесть» театрала. Кстати, в театре существует официальное положение, согласно которому любые сообщения, поступившие в адрес актеров, независимо от того — радостные они или печальные, не передаются до окончания спектакля. Это было введено еще в сталинские времена и не отменено до сих пор.

Днем же можно выдать себя за курьера, показав запечатанный пакет, посетителя администрации или бухгалтерии, родственника, разыскивающего одного из артистов; а если вы хорошо одеты и представительно выглядите, то, уверенно шагая и не оглядываясь по сторонам, имеете много шансов вообще не быть окликнутым вахтером. Пройдя из закулисной части в фойе, где обычно никого нет, и любой болтающийся может привлечь внимание, долго там не задерживайтесь, а прямиком отправляйтесь в… туалет. На часах в это время должно быть около четырех часов (раньше приходить невыгодно, а позже — опасно), и вам предстоит продержаться в туалете часа три до начала спектакля. Закрывшись в кабинке, опытный «заяц», кроме тех удобств, которые предоставляет «заведение», добавляет еще свои. Некоторые приносят складные стульчики, брезентовые подстилки, на худой конец — газеты, новичков «учит жизнь». Если дома вы привыкли просматривать прессу, сидя на унитазе, то проблем с культурным, наполнением предстоящего промежутка времени у вас не будет, захватите только с собой книгу или небольшую подшивку газет. Можно просто сидеть и наслаждаться мыслями о том, что ты уже в театре, предвкушая удовольствие от предстоящего спектакля. «Ежели это столь легко и приятно, то почему все так не делают?» — спросите вы. Не торопитесь, сейчас я перехожу к негативным сторонам предлагаемого способа. А они заключаются в том, что ведь нужно просидеть в тесной кабинке, в не очень удобном наложении несколько часов, что по силам далеко не каждому, тут нужны особая выдержка и тренированность. «Хм, — улыбнетесь вы, — как будто мы не сидели так никогда.» Сидели, не спорю, но не в таких дозах. Тут количество переходит в качество, наподобие того как, например, щепотка соли — пустяк, а съешьте ее килограмм — и вы на небесах. Учтите еще, что это не диван или кресло, где можно откинуться на спинку, да и вообще лучше не расслабляться, потому что часам к пяти придет уборщица, и нужно будет убедительно сказать «занято», а потом выйти, где-то пересидеть, пока она уберет, и незаметно вернуться обратно. В тот вечер я честно отсидел свои четыре часа, читая, как сейчас помню, «Блуждающие звезды» Шалом Алейхема, зато потом, попав в зал, я готов был находиться в любом положении, только бы не садиться, поэтому с наслаждением стоял все время спектакля. В метро я тоже ехал стоя, не присел и в автобусе, хотя пассажиров в столь поздний час было немного, а когда, проглотив на ходу ужин, ворочался, пытаясь заснуть, на раскладушке, то с завистью думал о лошадях, которые умеют спать стоя.

Это был мой первый и последний опыт, больше таких подвигов я не совершал. Не знаю, какой я артист, но как фанат я оказался одноразовым. У нас в «Христофоре» пока никто в туалете не прятался, я проверял — видимо, мы еще не достигли необходимого для этого уровня популярности, но случаи, когда зрители шли на другие любопытные ухищрения, чтобы попасть к нам в переполненный зал, бывали. Помню, однажды 1 апреля мы давали представление, которое, как и эта книга, называлось «У «Христофора» за пазухой» и состояло из наших лучших номеров за все годы работы. Билеты были раскуплены за несколько недель до начала, приехало телевидение, зрители стояли во всех проходах, кажется, даже кто-то висел на люстре (живой). А сколько народа осталось тогда еще вне зала! Приятно вспомнить.

Примерно за час до начала выступления к служебному входу срочно вызвали Перцова, нашего тогдашнего главного режиссера и автора. Он вышел и вернулся минут через пять с бегающими глазами и слегка побледневший, ничего объяснять нам не стал, отделавшись резким: «Потом!» И только на банкете после выступления смеющийся и довольный Перцов рассказал, что произошло. Оказывается, вызывала его девушка, которая, увидев Владимира, сначала долго мялась, никак не могла начать, но все же решилась:

— Я не знаю, как вам об этом сказать… Вы меня никогда не видели… Но вы — мой отец.

Перцов, ошарашенный, стал пытаться, внимательно глядя на девушку, найти в ней черты женщин, с которыми он был когда-либо знаком. И нашел, причем сразу нескольких, не говоря уже о своих собственных чертах. Поэтому он предложил девушке:

— Вы извините меня, но сейчас я очень спешу. Давайте мы с вами встретимся после представления и обо всем подробно поговорим.

— Да, я все понимаю, — сказала девушка. — Где мне вас подождать, может, на улице?

— Нет, нет, — запротестовал Володя. ― Посидите в зале, заодно и выступление посмотрите. А потом я к вам… тебе… подойду, … доченька»

А в тот раз на вечер пришли все наши жены, в том числе и Перцова. Владимир зачем-то сразу же «обрадовал» ее сообщением о появлении новой родственницы, и сразу после окончания представления подошел к дочери и предложил поподробнее рассказать о себе.

— Боюсь, вам это будет не очень интересно, — сказала она.

— Почему? — удивился Перцов.

— Потому что я не совсем ваша дочь. Я назвалась ею только на время. Ведь чужую девушку вы вряд ли провели бы в зал. Не так ли?

Возразить Перцову было нечего.