Моим первым главным режиссером, сыгравшим в превращении меня в артиста важнейшую роль (если не считать, конечно, институтских лет, когда со мной возились, не жалея времени, сил и душевного тепла, Вера Павловна Редлих и Август Лазаревич Милованов), был Валерий Николаевич Раевский.

В те времена в минских театральных кругах Раевский считался вольнодумцем и чуть ли не диссидентом. Человек он прямой, достаточно жесткий, характер у него не сахар и даже не подарок, но профессию свою любит безгранично. Раевский окончил специальные режиссерские курсы у Юрия Любимова на Таганке, очень много у него почерпнул и часто использовал любимовские приемы в своей работе.

С подачи Милованова у меня с Раевским сразу сложились хорошие отношения, потом мне уже самому пришлось «бороться» за то, чтобы они не только не ухудшались, а даже наоборот.

С первых же репетиций он повел себя так, что между нами не установилась та огромная дистанция, которая бывает обычно между главным режиссером и начинающим артистом. Более того, мы работали почти как равные партнеры, а не как начальник и подчиненный. А я, когда чувствую, что на меня ничто не давит, легко раскрепощаюсь и начинаю вносить в свои действия изрядную порцию импровизации и юмора. Думаю, мало кто из режиссеров позволил бы артисту вытворять то, что позволял Раевский мне. Маска шута, которую я часто на себя напяливал, мне порой здорово помогала. Мне, например, никогда не предлагали вступить в партию, это даже в голову никому не приходило, хотя почти всем артистам нашего театра такие предложения делались. Не скажу, что все с готовностью откликались на эти предложения, — большинству они были ни к чему; хотя находились и такие, кто сам рвался в партию, причем, в основном из карьерных или корыстных соображений. В 70–е годы в идеалы коммунистической партии уже мало кто верил, и вряд ли могло быть много желающих вступить, руководствуясь идейными мотивами, в эту организацию. Кстати, отказываться от вступления в партию было очень нелегко, нужно было придумать объективную причину, по которой ты сегодня еще не достоин быть в первых рядах строителей коммунизма. Парторг на время отставал, а потом опять начинал давить, ведь у него тоже был план по приему новых членов. Многие не выдерживали этого жесткого прессинга, сдавались и писали заявления, но были и такие (и даже из старшего поколения), кто не поддался, например, Геннадий Овсянников, Август Милованов, Виктор Тарасов, Галина Макарова, Стефания Станюта и другие.

А Валерий Раевский, вообще, был, по-моему, единственным беспартийным главным режиссером театра в республике. Сколько у него было неприятностей из-за этого, его даже в ЦК вызывали и грозились снять, но он не поддавался. Приходилось идти на всевозможные ухищрения, и когда его совсем уже загоняли в угол, он начинал говорить, что пока не готов, что еще не поставил того спектакля, за который его можно было бы принять, но что скоро у него такой спектакль будет, и вот тогда…

В 70–х годах при Раевском театр им. Я. Купалы достиг пика своей популярности и славы. Это было время самого махрового застоя, а застой, как сейчас все убедились, наиблагодатнейшая почва для театра, лучшего ему, пожалуй, и не надо. Чего в это время не хватало народу? Свободы, правдивого и честного слова, образно говоря, — «свежего воздуха». А где все это можно получить, как не в театре?

По большому счету Раевский — фигура трагическая. Если бы он жил в Москве, возможно, ему было бы легче, но в Минске он фактически всегда был одинок. Занимая высокий пост, руководя «придворным» театром, он был как бы номенклатурным работником, но общаться с партийными бонзами, разумеется, не мог, слишком уж далеки по духу были они от него, он всегда с очень большим трудом переносил необходимые по службе контакты с ними. Наверно, они это тоже понимали и чувствовали, потому что Раевский никогда не страдал от избытка внимания и любви вышестоящего начальства.

Достаточно сложно складывались у него отношения и с актерами в театре. Дружескими они были разве что с Миловановым. Был даже момент, когда его чуть не «съели», «благо» в ту пору проходила кампания гонений на Василия Аксенова, известного московского писателя, диссидента и правозащитника, на сестре которого Раевский в то время был женат. Не следует думать, что были некие злодеи, которые боролись с хорошим Раевским. Театр — средоточие личностей, и взаимоотношения между ними складываются очень часто противоречиво, порой мотивы конфликтов бывают запрятаны так глубоко, что до них не могут докопаться сами участники, хотя в большинстве случаев причины сложившейся напряженной ситуации лежат на самой поверхности и видны всем. Это прежде всего несоответствие между числом талантливых артистов — а их у нас в театре им. Я. Купалы было около полусотни — и количеством главных ролей, которые мог им предложить главный режиссер. За год мы ставили четыре спектакля, в каждом из них не более пяти выигрышных ролей, поэтому неудивительно, что обиженных в театре было очень много, и, если такое их состояние затягивалось, они постепенно становились врагами режиссера. Никто не хотел признавать, что он менее талантлив, чем счастливчики, получившие главные роли, все во всем винили режиссера и считали, что если бы на его месте был другой человек, то все было бы иначе. Иначе, в самом деле, было бы, но вот лучше ли — это вопрос.

Такого рода проблемы будоражили не только наш театр, они стояли (и стоят) перед всеми театральными коллективами. Там, где положение режиссера было недостаточно прочным, его очень быстро меняли на другого, а потом с тем же рвением брались за новичка. Ситуации часто складывались комические, точнее трагикомические (например, в ТЮЗе за 10 лет сменилось 12 режиссеров, то есть в год «съедали» в среднем более одного режиссера). Раевский же, придя в театр в начале 70–х годов, работает до сих пор и марку театра держит достаточно высоко. Безгранично преданный своему делу, он, конечно, в силу указанных выше и прочих причин, живет в постоянном напряжении — несогласных с ним много, но все они признают, что разногласия у них чисто творческие, в других грехах обвинить Валерия Николаевича они не могут. Бывали неоднократные попытки съездить с Раевским на рыбалку и «выудить» для себя там роль, но, к чести режиссера, он, хотя на рыбалку и ездил, ролей за это никому и никогда не давал. Что касается противостояния с Н. Н. Еременко, то тут, скорее всего, дело было в жене Николая Николаевича, замечательной актрисе Галине Александровне Орловой. Николай Николаевич очень хотел, чтобы его жена играла, а Раевский почему-то не замечал ее таланта и почти не давал ей ролей, отдавая предпочтение другим актрисам. Были во взаимоотношениях Раевского и Еременко периоды потепления — они даже, бывало, вместе ездили на рыбалку, — но в дружбу это все так и не переросло, и, в конце концов, Раевский отправил Николая Николаевича и Галину Александровну на пенсию. Мне трудно судить, кто из них более неправ в этой ситуации: все трое — очень талантливые в своем деле люди, скорее всего, они жертвы сложившихся обстоятельств.

У меня тоже в свое время произошла неприятная история с Валерием Николаевичем. Произошло это в пору, когда я верил ему безмерно, можно сказать, боготворил. Возможно, по этой причине и потрясение было для меня столь сильным (хотя сам Раевский, по-моему, даже не придал ему большого значения).

Случилось все во время подготовки нашего театра к поездке в США на фестиваль в Бостон со спектаклем по пьесе Дударева «Рядовые». Можете себе представить, какую бурю в театре вызвала предстоящая поездка — ведь происходило это в самый разгар застоя, когда даже гастроли в Польшу считались грандиозным событием, а тут — за океан. Я играл в спектакле эпизодическую роль немецкого мальчика-фольксштурмовца, из-за которого один советский солдат убивал другого. Роль была небольшой, но очень важной, потому что главный герой, пытаясь защитить невинного мальчишку, то есть меня, погибал сам. В этом эпизоде автор хотел показать величие советского гуманизма, он (эпизод) являлся одним из наиболее ярких в спектакле, поэтому выбросить его было никак нельзя. А если учесть, что мой напарник по роли Александр Владомирский в это время болел и я работал один, то станет понятно, почему я радовался больше всех, когда пришло сообщение о предстоящей поездке. Другие-то актеры все имели напарников, и каждой паре было неясно, кто из них поедет, что явилось поводом к огромному количеству интриг в театре. Все волновались, пытались искать связи, а я в это время был совершенно спокоен. А чего волноваться, если я остался на роли один? Равноценной замены, даже по фактуре, мне в театре не было, потому что в ту пору я был еще худеньким, в очках и с длинным носиком, — короче, самый настоящий фашистский мальчуган.

Шло время, я, как и все, понемногу готовился к поездке, и вдруг ко мне однажды подошел в коридоре Раевский и сказал:

— Ты знаешь, Женя, так получается, что в Америку ты не поедешь.

Это было неожиданнее грома среди зимнего неба. Несколько секунд я стоял, хлопая глазами и не зная, что сказать и как на это сообщение отреагировать, а потом, наконец, выдавил из себя:

— А почему?

— Дело в том, — объяснил мне Раевский, — что состав делегации ограничен, а двум работникам министерства нет места. Даже директор театра и автор Дударев едут рабочими сцены.

Как позднее выяснилось, сопровождать артистов собралось столько народа (из администрации театра, министерства, КГБ и прочих), что Раевскому приходилось каждый день кого-то из наших вычеркивать, в том числе эта участь постигла и меня. Играть мою роль поручили артисту, выходившему в начале спектакля в роли телефониста. Так как зрители могли запомнить его лицо по первым сценам, предполагалось, что в них он сильно загримируется и для перестраховки будет все время стоять к залу спиной или боком…

Эта информация повергла меня в шоковое состояние. Получалось, что мой любимый режиссер, человек, которого я просто обожал и считал своим лучшим другом, меня элементарно «сдал». Рухнула в одночасье созданная мной система ценностей, оказалось, что-то, во что я так верил, ничего не стоит. Долго еще не мог я прийти в себя, прокручивая в памяти происшедшее и пытаясь дать ему логическое объяснение.

Сегодня, с высоты прожитых лет и накопленного житейского опыта, я говорю себе: «Ну, а что было делать ему? Защищать меня? Вычеркнули бы кого-то другого, ведь чиновники все равно поехали бы. Выбора-то у Раевского не было и он, наверно, жертвовал теми, чьи роли были наименее важны». И потом, это я считал его богом, единственным в моей жизни, для него же я был просто хорошим веселым артистом Женей Крыжановским и не более того. А хороших артистов вокруг было много, и я, скорее всего, принимал желаемое за действительное, считая, что режиссер относится ко мне так же влюбленно, как я к нему.

Правда, потом, когда я собрался уходить из театра и пришел к Раевскому с заявлением, я увидел, что моя судьба ему все-таки не безразлична. Валерий Николаевич даже предложил мне взять творческий отпуск, чтобы поработать там, где я хочу и сколько хочу, но не порывать с родным театром и приходить только для участия в спектаклях, где у меня нет замены. Я согласился, и так оно вначале и было, но потом мне все равно пришлось расстаться с купаловским театром окончательно. Когда я уходил, Раевский не скрывал своего недоумения. Как можно уходить из крепкого, престижного, «сытого» театра в никуда? И зачем?

Чтобы расставить все точки над «i», я через некоторое время напросился к Раевскому в гости. Захватив бутылку коньяка, я пришел к нему домой. Просидели мы в тот вечер очень долго. Для него многое из того, что я рассказал, было откровением. Не знал он, судя по реакции, и о моем отношении к нему. Потом он подробно расспрашивал меня о «Христофоре», ему очень хотелось понять, ради чего я ушел из купаловского театра. Я, как мог, объяснял, но, по-моему, так и не смог убедить его, что поступаю правильно. Когда я собрался идти домой, Раевский вызвался меня проводить, и мы еще о многом говорили по дороге. Так мы дошли чуть ли не до моего дома, потом я проводил Валерия Николаевича до остановки автобуса. Мы на прощание обнялись, как два родных человека, и Раевский сказал мне, что если я когда-нибудь захочу вернуться, он с радостью меня примет. Я поблагодарил его, но надеюсь, что мне никогда не придется воспользоваться этим предложением. Ведь у меня есть «Христофор».

Когда эта глава уже была написана, произошло событие, благодаря которому я вновь получил возможность пообщаться c Валерием Николаевичем. Это произошло в дни празднования 75–летия театра им. Я. Купалы. Событие это в культурной жизни республики очень важное и заметное, поэтому проходило оно, как говорится, «на президентском уровне». На юбилейные торжества съехались гости как из ближнего, так и из дальнего зарубежья. Были приглашены представители московских Малого театра и театра им. Вахтангова, естественно, приглашения получили все минские театры: Русский, ТЮЗ, Кукольный и другие, и, что нам было особенно приятно, не забыли «Христофор». Более того, нам сообщили, что Раевский хочет, чтобы перед выступлением нашего театра мы с Лесным сказали несколько слов своим бывшим коллегам. Готовились к выступлению мы все старательно и вдохновенно — праздник международного уровня должны были транслировать по телевидению, и это очень благоприятно повлияло бы на престиж «Христофора». Мы предполагали показать выступление нашего «няўмяручага» казацкого хора, в тексты песен которого внесли многочисленные коррективы, чтобы ярче и полнее выразить свое отношение к юбилею и к юбилярам. Разумеется, наше с Лесным выступление тоже было тщательнейшим образом отрепетировано. Дня за три до юбилея нам позвонили из театра и поинтересовались, сколько времени нам нужно выделить. Не подозревая ни о чем плохом, мы попросили на все 10 минут. Через день уже сам Раевский связался со мной по телефону и сказал:

— Знаешь, дорогой, вы должны сократить свое выступление до 5 минут. Очень много выступающих, мероприятие растягивается почти на 3 часа, а это долго…

Потом, как бы невзначай, он поинтересовался, что мы собираемся показывать. И хотя о поздравительных «сюрпризах» рассказывать не принято, чтобы потом было смешнее и неожиданнее, я, понимая положение Раевского, ответственного за праздничное «действо», на котором будет присутствовать сам Президент, рассказал обо всех «приколах» нашего выступления, в котором не было даже намека на политику, а была лишь пародия на псевдофольклор. Выслушав меня, Раевский опять стал жаловаться на огромное количество выступающих, на затянутость, казенность и однообразие предстоящих поздравлений.

— Мы постараемся развеселить и оживить публику, — обнадежил его я.

— Возможно, — как-то кисло произнес Раевский. — Ну, до завтра.»

Наутро мы решили, как сократить наше выступление, отрепетировали его в новом виде и стали с нетерпением ждать вечера. Все были в приподнятом настроении, особенно мы с Лесным, так как должны были выйти на сцену, с которой так много было связано в нашей жизни и на которой уже почти 9 лет не стояли. Роковой звонок раздался в полдень. Безразличным тоном Раевский сообщил мне, что программа оказалась настолько перегруженной, что пришлось вычеркнуть из нее очень много выступлений, в том числе, к его великому сожалению, и наше. Но в этом ничего страшного нет, успокоил он меня, потому что на банкет с Президентом мы все равно приглашены, и все нас по-прежнему любят и ценят, а пригласительные билеты ждут нас в кассе театра. Я не подал вида, что расстроился, хотя был уверен, что наше участие в программе только украсило бы ее. С таким же показным, как у Раевского, безразличием я согласился, что ничего страшного не произошло, добавив, что мы все понимаем и на банкет придем обязательно, чтобы встретиться и пообщаться с друзьями, с которыми из-за вечной занятости встречаемся до обидного редко.

Каковы были истинные причины отказа нам в выступлении я, наверно, не узнаю никогда, но думаю, что Валерий Николаевич просто решил перестраховаться, так как мы всегда слыли вольнодумцами, и мало ли что могло подумать начальство. Юра Лесной был в тот вечер в зале купаловского театра и видел, что выступали все, кому не лень: и артисты, и чиновники, и рабочие, и колхозники, и дети, и т. д. и т. п. Короче, там были все, кроме «Христофора». Как и предвидел Раевский, в большинстве своем выступления были скучными и чрезмерно официальными.

Каково наше мнение о праздничном банкете? А никакое — мы там просто не были, потому что, как, наверно, уже давно догадались наиболее умудренные жизнью читатели, билеты в кассе для нас оставлены не были. Кстати, как нам потом рассказывали, на банкете, проходившем в здании бывшей ВПШ, было столько людей, не имевших никакого отношения к театру, зато жаждавших побыть рядом с Президентом, что многим артистам, в том числе заслуженным и народным, попросту не хватило места за столом, и они ушли обиженные, несолоно похлебавши. Уверен, что в их число попали бы в первую очередь и мы с Лесным, поэтому даже рад, что судьба уберегла меня от очередного унижения.

С тех пор с Валерием Николаевичем Раевским мы больше не встречались. Но все равно, я благодарен ему за свои роли в Академическом театре, за ту актерскую свободу и раскрепощенность, благодаря которой я много шутил и баловался и на репетициях, и на сцене, что и стало началом моей эстрадной жизни.

Когда в театре им. Янки Купалы ставили классическую белорусскую драму самого Янки Купалы «Раскiданае гняздо», режиссер придумал интересную новинку: на сцене соорудили гигантскую стену, в верхней части которой были прорезаны небольшие окошки со ставенками. Эти ставенки в нужные моменты раскрывались, из них высовывались, как кукушки в часах, артисты, изображавшие вещунов или кого-то в этом роде, и произносили разные умные пророческие тексты в стихах. Сначала роли этих вещунов играли другие артисты, но потом, не помню уже почему, их поручили нам с Юрием Лесным. Я начал активно зубрить текст, а Лесной только поглядывал на меня да посмеивался, но сам ничего не делал.

В конце концов, я не выдержал и перед спектаклем спросил у него, почему он не учит роль.

— А зачем? — удивился Юрий. — Пойдём, покажу, что я придумал.

Мы залезли по лестницам к своим окошкам и улеглись там на досках. Лесной достал из кармана исписанный листок и прикрепил его к внутренней стороне ставенки.

— Читать умеешь — и достаточно, — назидательно сказал он мне и хитро подмигнул. Я пристыжено промолчал, еще раз убедившись, что все гениальное — просто, и жалея потраченное на заучивание роли время.

Начался спектакль. Пришла пора — открылись и наши ставенки, причем открылись они полностью, прижавшись к стене так, что листок Лесного стал виден не ему, а зрителям. Я сказал свои слова по роли, а Юрий должен был продолжить, сохраняя ритм стихотворения, написанного чуть ли не греческим гекзаметром. Его часть начиналась, по моему, словами: «I ты, i мы будзем iсцi i прыдзем…»

Пауза затягивалась, Лесной, видимо, лихорадочно искал выход из создавшегося положения. И вдруг он бод рым голосом произнес:

— І мне, і табе — груддзю праложым сабе! — и захлопнул ставни…

Сползали мы с Юрием вниз с большим трудом, потому что декорации очень сильно тряслись от моего хохота. К Лесному потом еще долго подходили коллеги и предлагали заняться переводом «Интернационала» на белорусский язык.

В каком-то другом спектакле Лесной в паре с Виктором Павловичем Тарасовым играли то ли графов, то ли князей, я уже сейчас точно не помню. В одном из эпизодов они должны были сидеть на лавочке перед закрытым занавесом на авансцене и беседовать. Однажды Тарасов пришел на выступление, «забыв», о чем ему предстояло беседовать, хотя на ногах держался вполне прилично. Появившись перед зрителями, он грузно сел на лавочку и глубоко задумался. А разговор-то нужно было поддерживать. Лесной ждал — ждал ответа на свой вопрос, а потом, прикрыв рот рукой и делая вид, что почесывает нос, стал шепотом подсказывать Тарасову его реплику. На что Виктор Павлович, возмущенно подняв брови и указав рукой на публику, вдруг громко сказал:

— Что ты мне-то шепчешь, ты всем расскажи!