Родился и вырос Владимир в Киеве, но родители его родом из Беларуси, поэтому и в Минске он себя чужим никогда не считал. Почему он уехал из Киева? На то было несколько причин. Во-первых, в те времена перестройки на Украине зарождающуюся свободу слова и другие еще слабые ростки демократии душили намного сильнее, чем у нас, поэтому в родном городе Перцов не мог в полной мере реализовать свои творческие способности, а они, как и запас энергии, у него очень большие. На мой, разумеется, субъективный взгляд, Владимир Перцов входит в пятерку лучших писателей юмористов СНГ. Во-вторых, он женился (это была то ли третья, то ли четвертая его женитьба, что для «Христофора» стало почти нормой) на минчанке. Были еще и другие, менее серьезные причины, но, думаю, хватило бы и первых двух.

Возможно, кто-то не согласится с моей оценкой творчества Владимира Перцова, считая его недостаточно популярным, поэтому хочу еще раз подчеркнуть, что я говорил о таланте, а не об известности. В том, что Перцов менее знаменит, чем, например, Альтов или Коклюшкин, виноват прежде всего его сложный и противоречивый характер, а не достигнутый им уровень мастерства. Но об этом потом. А пока давайте вернемся в те, теперь уже далекие, времена, когда переполненный идеями честолюбивый, талантливый и энергичный писатель Владимир Перцов впервые появился в Минске. С самого начала он развил очень бурную деятельность, поэтому неудивительно, что довольно скоро в сферу его интересов попали и мы, будущие «христофоровцы». О том, как зарождался наш театр, я уже писал, хочу только отметить, что поверили мы все Перцову прежде всего потому, что почувствовали в нем очень сильную, даже властную, личность. Не знали мы тогда, что сила этой личности способна не только на созидание, но и, к сожалению, на разрушение, точнее на саморазрушение. Создав «Христофор», Перцов потом очень много сделал такого, что вполне могло разрушить театр. И если, слава Богу, «Христофор» устоял, то в этом огромная заслуга артистов, сам же Владимир Васильевич покинул свое детище в нелегкие для него времена, чем и себе, уверен, навредил, и немало новых проблем создал всем остальным.

В свое время много разговоров среди эстрадников вызвал случай, происшедший на одном из писательских семинаров в Подмосковье. Затянувшееся было обсуждение предложенных авторами рассказов было прервано неожиданно вставшим Владимиром Перцовым. Он громко, на весь зал, сказал: «Сколько можно говорить об этих бездарных произведениях? Чтобы вы поняли, как нужно писать для эстрады, давайте я лучше прочту вам свой рассказ». И начал читать. Рассказ, в самом деле, был неплохим, но предшествовавшее ему заявление настолько ошарашило всех присутствующих, что никто из них не смог после даже улыбки выдавить из себя.

Или вот еще ситуация. Примерно через год после создания «Христофора» к нам впервые с предложением о сотрудничестве пришли представители Белорусского телевидения. Режиссер Майя Горецкая хотела сделать передачу о новом театре. Перед этим она беседовала со мной и с другими артистами, и мы с радостью приняли ее предложение, потому что уже тогда понимали, что только телевидение может дать и театру, и каждому из нас настоящую популярность. А без нее мы не могли рассчитывать ни на государственные дотации (в ту пору это еще было возможно), ни на свое собственное здание, ни на другие блага. К приходу Майи мы приготовили лучшие свои номера и ждали ее с нетерпением. Но когда она появилась, Владимир Васильевич предложил ей сесть рядом с ним и сказал:

− Майя, я несколько лет проработал на киевском телевидении и ушел оттуда, потому что оно такое же поганое, как и ваше белорусское. Будь моя воля, я бы вас всех повыгонял оттуда к чертям собачьим. Но раз вы уже пришли, мы покажем вам несколько наших номеров, можете их взять, но хочу, чтобы вы знали мое мнение.

Все это было сказано таким тоном, что у Майи глаза на лоб полезли от удивления. Она привыкла к тому, что все принимали ее всегда с огромным уважением и не знали только, как получше выразить свою благодарность, а тут пришлось выслушать такое… Как человек воспитанный и интеллигентный она, конечно, посмотрела все, что мы ей показали, но, уходя от нас, лишь сдержанно сказала:

− Спасибо. Я подумаю.

Думает она до сих пор. Не знаю, говорила ли она о нас что-нибудь другим режиссерам телевидения, но факт таков, что долгие годы к нам оттуда больше никаких предложений не поступало…

Эту историю рассказал прекрасный музыкант и не менее прекрасный юморист Левон Оганезов. В одном провинциальном городе во время концерта что-то случилось с аппаратурой и выступавший (естественно под фонограмму) певец не смог продолжать своё выступление. Публика стала возмущаться и скандировать: — Халтура, халтура!!! Выскочивший на сцену конферансье стал раскланиваться и говорить: — Приедем, обязательно приедем!

Ещё одна беда Перцова состояла в том, что он не понял, что «Христофор» — это средоточие личностей. Мы, разумеется, были не так опытны в эстраде, но все знали цену и своим способностям, и своим характерам. С нами нельзя было долго обращаться как с колесиками и винтиками, а Перцов мог с легкостью оскорбить любого из нас, обозвав прилюдно бездарью. Потом он, правда, с такой же легкостью об этом забывал, но у нас обида долго не проходила и даже накапливалась, как радиация. На первых порах мы все терпели, потому что понимали, что «Христофор» держится на Перцове, без него он сразу же рухнет. Но шло время, мы приобретали опыт, начинали понемногу разбираться в тонкостях эстрады и в наших оценках деятельности Перцова стали появляться все чаще критические нотки. Он это тоже, видимо, чувствовал, но ошибок своих признавать не хотел и во всем винил нас.

Я бы очень не хотел, чтобы у вас сложилось впечатление, будто Владимир Васильевич — отъявленный злодей. Это совсем не так. Он хороший мужик, приятный собеседник, с ним очень легко и интересно разговаривать на разные темы, особенно, если это происходит не за пустым столом и не касается его творчества. Будучи нетерпимым к любой критике в свой адрес, считая ее необъективной и некомпетентной, Перцов, к сожалению, не понимал (или не хотел понимать?), что мы тоже испытываем боль, выслушивая из его уст несправедливые упреки. Он, наверно, уверовал в свою исключительность, в умение быстрее и лучше всех разбираться в наших проблемах, поэтому взял на себя роль авторитета, всегда и всем говорящего только правду, на которую нельзя обижаться и которой можно только внимать. Кстати, оценки Перцова не всегда бывали отрицательными, иногда он вдруг начинал неудержимо хвалить кого-нибудь из артистов. Похвала нужна и даже полезна, но только в том случае, если она заслужена и объективна. Владимир Васильевич же, случалось, не знал в этом меры и так захваливал человека, что тот начинал думать, будто он и в самом деле какой-то особенный и необыкновенный. В результате это негативно сказывалось на его отношении к окружающим, к репетициям и к театру вообще, что, сами понимаете, не способствовало сплочению труппы.

Что касается лично моих взаимоотношений с Перцовым, то они за годы нашего знакомства знавали и лучшие, и худшие времена. Начиналось все просто замечательно. Мы так сдружились с Владимиром, что почти все время проводили вместе, нам всегда было о чем говорить и, расставаясь с сожалением на ночь, мы с нетерпением ждали утра, чтобы продолжить свои совместные дела. Как-то так само собой получилось, что я стал первым помощником и правой рукой режиссера «Христофора». Мне так нравилось все, что мы делали, что я готов был работать без перерыва сутками, стараясь влезть в любимое дело не только с головой, но и с руками, и с ногами. Так уж, видимо, я устроен: если чем-либо увлекусь, то не знаю в этом меры, мне обязательно нужно разобраться во всех мельчайших подробностях, все понять и постичь. Я не только выполнял свои актерские обязанности, но и пытался помогать Перцову в режиссуре, вносил массу всяких предложений, импровизировал и вообще не гнушался никакой работой, если считал, что она может способствовать нашему успеху. На первых порах моя инициатива всячески поощрялась и поддерживалась. Причем не только на репетициях. Довольно быстро у нас с Перцовым выработалась привычка после репетиций не разбегаться по домам, а совершать пешие прогулки, обсуждая на ходу все нерешенные театральные проблемы.

Обычно наш маршрут проходил от клуба им. Дзержинского, где театр в ту пору арендовал помещение, по Ленинскому тогда проспекту (потом — Скарыны, теперь — Независимости) до Красного костела, возле которого мы поворачивали направо и шли к большому общепитовскому комплексу «Папараць-кветка». Там мы заходили в кафе-мороженое, брали по большой порции мороженого и неспешно за разговорами его съедали. Потом мы спускались вниз к театру музыкальной комедии, садились на скамейку, выкуривали по сигарете и уже после этого на троллейбусах разъезжались по домам. Такие беседы на ходу у нас проходили буквально после каждой репетиции. За время поездки в общественном транспорте нас осеняли новые «гениальные» идеи, поэтому, попав домой, мы тут же бросались к телефонам и продолжали свои недавно прервавшиеся споры и обсуждения. В ту пору нас ничего не интересовало, кроме наших театральных дел, мы жили только ими, не прекращая думать о театре даже во сне. Наши семьи не пугались неожиданных ночных телефонных звонков, да они очень быстро перестали быть неожиданными, потому что раздавались чуть ли не каждую ночь. Если у кого-то из нас в три часа ночи звонил телефон, все понимали, что ничего страшного не произошло, просто человеку на другом конце провода не дает заснуть очередная умопомрачительная находка, и он не сможет успокоиться, пока не поделится ею.

То был один из самых счастливых периодов моей жизни. Даже в страшном сне я не мог представить себе, что мы когда-нибудь сможем серьезно поссориться с Перцовым, тем более — что он уйдет из «Христофора». Я был его самым верным соратником и другом, самым преданным поклонником его таланта. Я готов принять на себя какую-то долю вины за разрыв наших отношений и был бы очень благодарен каждому, кто смог бы мне растолковать, в чем она состоит, потому что сам никак не могу найти в своем поведении оснований для столь резкого изменения отношения Перцова ко мне через несколько лет нашей дружбы.

Зиновий Паперный сразу после войны поехал в Молдавию по линии Общества «Знание» с лекциями о творчестве А.П. Чехова. Ездил, в основном, по небольшим населенным пунктам, где с русским языком было неважно, поэтому его сопровождал переводчик. Только стал Паперный замечать странности. Во-первых, толмач переводит как-то продолговато: два часа лекции проходит, а только до выезда Чехова из Таганрога успевают добраться. Во-вторых, аудитория неадекватно реагирует на суровую чеховскую жизнь: все время хохот в зале. На поставленный в лоб вопрос переводчик честно ответил: «Ну, сами посудите: народ только-только от немцев освободился, столько горя принял — какой им сейчас Чехов! Я им по-молдавски анекдоты рассказываю!»

А пока день за днем, месяц за месяцем, год за годом наши взаимоотношения становились все теснее, мы все больше времени проводили вместе и мечтали даже поселиться в одном доме, на одной площадке, чтобы иметь возможность без помех встречаться в любое время дня и ночи. Работая рядом с Перцовым, я многому научился, много узнал и понял, стал значительно лучше разбираться в эстраде, в природе и причинах смеха, в методах его вызывания. Это совсем не значит, что я начал тяготиться ролью второго номера при Владимире Васильевиче. Даже наоборот, я, видимо, так устроен, что мне всегда удобнее и психологически комфортнее быть вторым, нежели первым. Второй может предлагать и выдумывать все, что ему захочется, и он не несет никакой ответственности за это, получив, таким образом, ничем не ограниченные возможности для творчества. Это меня более чем устраивало, поэтому я изо всех сил старался соответствовать выпавшей мне роли. Со временем мои предложения и идеи стали все чаще находить поддержку и одобрение нашего христофоровского коллектива, а бывало, что они признавались даже более удачными, чем перцовские. Меня, как любого нормального человека, естественно, радовало признание товарищей, Перцов же, видимо, усмотрел в этом, как потом выяснилось, попытку подрыва его авторитета и посягательство на его руководящую (а точнее — диктаторскую) роль в театре.

Впервые все это проявилось при подготовке спектакля «От Чижовки до Комаровки». Сейчас этот спектакль совсем не похож на то, чем он был вначале. Тогда это было могучее, тяжеловесное действо, шедшее более двух с половиной часов, перенасыщенное длинными, не вызывавшими у зрителей смеха сценами. Мы неоднократно предлагали Перцову эти сцены убрать, но он категорически отказывался, утверждая, что сценарий хороший, просто артисты неумело с ним обращаются, поэтому лучше бы они постарательнее репетировали свои роли, чем норовили свалить вину на автора и режиссера. Как мы ни пытались выполнять все советы и рекомендации Владимира Васильевича, результат все равно не устраивал ни нас, ни самого Перцова. В итоге все спорные сцены все-таки пришлось снять, Перцов согласился с нашими доводами, точнее, он сказал: «Делайте, что хотите». Я не преминул воспользоваться его разрешением. Официально я не считался заместителем режиссера, но был как бы ведущим артистом, поэтому взял инициативу на себя.

Спектакль сразу стал легче, динамичнее, отчетливее проявились темп и ритмичность, жизненно необходимые любому эстрадному представлению. Но Перцов, как мне сейчас кажется, воспринял все происшедшее далеко не так радостно, как мы, а расценил наш маленький производственный конфликт как личное оскорбление и, видимо, затаил обиду.

Следующий крупный инцидент произошел у нас в марте 1993 года. Мы репетировали тогда наш новый спектакль «Все на уколы». Я как обычно не только работал над своей ролью, но и пытался помогать коллегам, давал кому-то советы, с кем-то спорил, сам получал замечания и как-то на них реагировал. В общем, репетиция ничем не отличалась от большинства предыдущих. Правда, очень мрачным выглядел Перцов, но мы объясняли это какими-то личными проблемами. Когда репетиция закончилась, и все стали собираться домой, Владимир Васильевич подошел ко мне и сказал:

− Я хочу с тобой поговорить.

− Ладно, давай поговорим, — ответил я с готовностью. У меня было хорошее настроение, репетиция, по моему разумению, прошла плодотворно, поэтому не было никаких оснований для недобрых предчувствий. Вообще-то разговоры наедине с кем-либо из артистов театра наш режиссер проводил довольно часто. Это был один из его любимейших воспитательных приемов: Перцов в жесткой, даже жестокой форме, не затрудняя себя подыскать выражения помягче, высказывал собеседнику все, что о нем думал. Обвинения, большей частью несправедливые, бывали нешуточными: в бездарности, лени, тупости.

До того дня через это чистилище прошли все члены нашей труппы, кроме меня. Реагировали по-разному: кто-то пытался возражать, кто-то проглотил обиду молча, но вряд ли кому-нибудь эти режиссерские откровения добавляли энтузиазма и вдохновения. Я, на правах лучшего друга Перцова, был уверен, что мне подобная словесная экзекуция не грозит. И, как выяснилось, напрасно. Обвинения в мой адрес оказались похлестче тех, что выслушивали мои товарищи. Перцов упрекал меня в том, что я, вознамерившись захватить власть в театре, не обладаю даже зачатками качеств, необходимых человеку, претендующему на столь высокий и ответственный пост. Мне было сообщено, что я — маленький Петросян и пытаюсь протащить в театр петросяновщину (а для Перцова это — синоним бесталанности, кукольности, неестественности) и пошлость, и что с сегодняшнего дня он полностью отстраняет меня от режиссерской работы. Я должен знать «свой шесток» и не лезть на чужие…

Для меня все было настолько неожиданным, я был так оглушен несправедливыми обвинениями, что даже не нашел, что ответить, а только недоуменно пожал плечами и сказал:

− Хорошо, Володя, как ты скажешь, так и будет. Ты же хозяин театра.

И собрался уходить. Но Перцов вдруг остановил меня и предложил:

− Знаешь что, давай, смоем грязь с души. Пошли к тебе — выпьем…

Мы отправились ко мне, просидели вечер за бутылкой, говорили о «Христофоре», о жизни, объяснялись, как всегда, друг другу в любви, смеялись, шутили и расстались, как я решил, все же друзьями. Обидные вещи, которые наговорил мне Перцов после репетиции, я объяснил себе его нервным срывом, вызванным перенапряжением и неизменными неурядицами. Если бы Владимир меня в самом деле ненавидел, подумал я, разве пошел бы он ко мне пить мою водку. Поэтому я решил как можно быстрее постараться забыть об этом неприятном для нас обоих инциденте и назавтра, как ни в чем не бывало, пришел на репетицию. Началась она в обычном для нас стиле, мы репетировали отдельные сцены, в перерывах между ними подтрунивали друг над другом, веселились… И вот в сцене, в которой выступал один Саша Баранкевич (с монологом, в написании которого я принимал довольно активное участие), я по привычке «осмелился» дать пару советов. В ответ на них Перцов, резко повернувшись ко мне, с нескрываемой злостью сказал:

− Даже в такой богатой стране, как Америка, не могут себе позволить на одного артиста держать двух режиссеров.

Это, естественно, услышали все, присутствующие на репетиции. Мне мгновенно вспомнился наш вчерашний разговор. Вообще я человек довольно мягкий, но вспыльчивый. Если меня задеть, я очень легко завожусь, хотя и быстро отхожу. Я понял, что все вчерашнее было неслучайным, поэтому сказал:

− Раз так, Володя, я к этому спектаклю больше никакого отношения иметь не буду. Ставь его сам от начала до конца.

− Хорошо, — ответил Перцов и повернулся ко мне спиной. Я, не произнеся больше ни слова, вышел из зала.

Этот момент стал переломным в наших взаимоотношениях. Кончился период безграничной любви и вечной дружбы — началась «холодная» война. Нормально общаться с тех пор мы уже не могли. Мы старались поменьше встречаться, особенно наедине, избегали друг друга, если и обменивались репликами, то только на служебные темы. Я перестал посещать совещания нашего административного совета: Перцов В.В., Лесной Ю.Л. и Крыжановский А.И. — так как публично был «разжалован в рядовые». Более того, когда я по приглашению нашего спонсора однажды пришел туда, Перцов сразу потребовал, чтобы я покинул их и не мешал работать руководству, хотя раньше всегда приглашал меня как своего помощника.

Концерт в Колонном зале в 60–е годы. Очень именитый состав: Аркадий Райкин, Елена Образцова, Шульженко, замечательный чтец Антон Шварц… Молодой конферансье подходит к Райкину: «Аркадий Исакович, я так волнуюсь: как о вас сказать…? Можно, я так: «Человек, который не нуждается в представлении, король комиков, Чаплин наших дней…» Райкин поморщился: «Ну, если вам так нравится — пожалуйста». Через пять минут конферансье снова: «А можно, я лучше назову все ваши звания?..» Райкин: «Бога ради, как вам хочется…» Перед самым выходом подбегает: «Все: иду вас объявлять! Я придумал! Я ничего не буду говорить! Сделаю большую паузу,…а потом громко скажу: Аркадий! Райкин!!». Райкин не возражал. Конферансье кинулся на сцену, подержал заготовленную паузу, набрал полную грудь воздуха и рявкнул: «АНТОН ШВАРЦ!!»

Тем временем спектакль «Все на уколы!» шел к выпуску. Получался он длинным и затянутым, было много в нем явно лишних сцен и вставок, все видели, что это может привести к провалу, и пытались сказать об этом Перцову, но он никого не хотел слушать. В тот период Владимир Васильевич напоминал мне лошадь, которую понесло и которая мчит, не замечая ни усталости, ни преград, ни опасных ям и поворотов. В труппе спектакль вызывал только глухое раздражение, у нас появилось то, что есть в обыкновенном драматическом театре и отсутствием чего мы так гордились: перешептывания за кулисами, мгновенно замолкающие при появлении режиссера разговоры, ругань и нежелание приходить на репетиции. На «Христофор» неумолимо надвигалось самое страшное — распад театра. Я это ясно понимал, поэтому, сжав в кулак свое самолюбие, как-то подошел к Перцову и сказал:

− Володя, посмотри, что творится. Спектакль в таком виде выпускать нельзя.

Ничего нового я, разумеется, Перцову не сообщил. Как умный человек он все отлично видел сам и только ждал удобного повода, чтобы разрубить этот гордиев узел, поэтому спорить со мной не стал, а лишь раздраженно махнул рукой и со знакомыми уже мне словами «Делайте, что хотите» ушел.

Мы срочно, на скорую руку, перекроили спектакль и, как могли, потому что оставались считанные дни, подготовили его к «первой» премьере. Зрители приняли нас хорошо, но мы чувствовали, что нужно еще резать и резать. Вы, конечно, понимаете, что резать приходилось не механически, спектакль — это единое взаимосвязанное образование, коим он должен оставаться и после наших изъятий, поэтому мы вынуждены были переделывать сюжет, придумывать новые связки между оставшимися частями, подгонять их одну к другой, чтобы не было видно «шрамов» и «белых ниток».

Репетировали мы в прямом смысле и днем, и ночью, так хотелось успеть сделать все, что задумали, — и успели. К показу на публике спектакль имел вид такой, каким мы его показываем и сейчас. В процессе той лихорадочной подготовки мне пришлось взять на себя обязанности режиссера. Было нелегко, и я очень благодарен своим друзьям-артистам за понимание и поддержку, которую они мне оказывали.

Так мы начинали приобретать опыт совместной работы по подготовке наших программ. А многострадальная программа «Все на уколы!» пользовалась неизменным успехом у зрителей. За годы показа мы все, как говорят, отшлифовали, устранили все шероховатости, но я все время, когда узнавал, что нужно будет в ней выступать, чувствовал какую-то тоску, вызываемую неприятными воспоминаниями о ее рождении.

Через несколько дней, после традиционного банкета по случаю успешной сдачи очередного нашего спектакля, Перцов собрал весь коллектив театра и сделал официальное заявление о своем уходе. Сначала никто не принял этого всерьез, потому что нечто подобное и раньше говорилось неоднократно, а потом выяснялось, что никуда он уходить не собирался, просто хотел нас попугать. Но на этот раз Владимир Васильевич не ограничился только кратким заявлением, а выступил еще и с пространной речью, в которой дал нам ряд указаний, как жить дальше. Исполнять вместо него по совместительству режиссерские обязанности Перцов предложил директору «Христофора» Юрию Лесному и категорически предупредил, что ни в коем случае нельзя подпускать к этой работе Крыжановского, способного самое большее лишь на то, чтобы принести в театр пошлость и петросяновщину. «Народ» безмолвствовал. Все, опешив, не понимали, как они мне потом объяснили, розыгрыш это или правда. В завершение Перцов пообещал раз в год ставить у нас новую программу, то есть полностью с театром якобы не рвал. Все остальное время Владимир Васильевич, по его словам, предполагал работать на именитых московских артистов, которые давно якобы его об этом просили и сулили за сотрудничество огромные деньги. Тут Перцов явно блефовал, потому что тогда платить авторам в Москве не любили, особенно чужим. Самое большее, на что могли рассчитывать авторы, — это совместные гастроли, когда «звезда» берет с собой автора, и тот тоже выступает, давая отдых артисту, и таким образом зарабатывает свой гонорар. А так как Перцов ездить никуда не собирался, то его грандиозным планам сбыться было не суждено. Но в тот момент мы этого не знали, поэтому Владимир Васильевич ушел от нас гордый собой и уверенный в правильности совершенного поступка. Мы для него были пройденным этапом, его таланту, по словам самого же Перцова, стало тесно в «Христофоре», и ему не нужен театр, в котором он каждый раз должен доказывать свое право на лидерство.

Так мы остались без главного режиссера. Не знаю, было решение Перцова окончательным и бесповоротным, или он надеялся, что мы придем к нему и будем умолять вернуться, но «у советских собственная гордость», и этого не произошло.

Перед нами во всей полноте встала дилемма: закрывать театр или попытаться жить в новых условиях. Решили — сразу не сдаваться. Тут как раз подоспели гастроли в Витебске, где состоялось собрание труппы, на котором единогласно Е. Крыжановский был утвержден в должности главного режиссера. Я согласился взять на себя ответственность и тянуть эту лямку при условии, что все будут мне помогать и что я буду просто первым среди равных. Такое распределение обязанностей всем понравилось, и мое предложение было поддержано. И то витебское собрание мы сейчас считаем началом нового этапа в жизни «Христофора».

Как известно, Никита Богословский юность провёл в Ленинграде. Однажды лет в двенадцать он залез зачем-то в телефонный справочник и увидел: «Ангелов Ангел Ангелович!». Это сочетание показалось ему поводом для шутки: он набрал номер и вежливо попросил: «Черта Чертовича можно?» Его обругали, он бросил трубку, но после этого еще пару раз проделывал этот номер — для друзей и гостей… Прошло больше пятидесяти лет, и однажды, оказавшись в Питере, Богословский что-то искал в телефонной книге, и вдруг — как привет из детства: «Ангелов Ангел Ангелович»! Надо знать Богословского: конечно же, он набрал номер и вежливо попросил: «Черта Чертовича можно?» И старческий голос сказал в трубке: «Ты ещё жив, сволочь?!!»

Много лет уже прошло после этого собрания. Театр не только не погиб, а даже добился, без сомнения, новых значительных успехов. Не скажу, что нам было очень легко, трудностей хватало, особенно с новыми текстами. При Перцове мы об этом практически не задумывались, а без него все пришлось делать самим. Не был этот период легким и для Владимира Васильевича. После неудачи с «покорением» Москвы он пытался ставить юмористические передачи на Белорусском телевидении (что было явно в пику нам, так как мы тоже делали такие передачи), но у него, опять же из-за его сложного характера, ничего не получилось. Перессорившись со всеми телевизионщиками, Перцов вынужден был, так и не поставив ни одной передачи, с телевидением расстаться. Мы все это время регулярно выплачивали Владимиру Васильевичу, как автору наших спектаклей, авторские вознаграждения, он периодически приходил в театр, но контактировал только с директором — расписывался в ведомости и уходил. Иногда он сообщал, что пишет обещанную нам пьесу, но ничего не показывал.

Мы на него зла не таили и не таим, и никогда не возражали против возвращения Перцова в театр, более того, были бы даже ему рады. Разумеется, привыкнув жить по-новому, труппа не смогла бы принять его в роли режиссера-диктатора, но как талантливый автор и опытный консультант он был бы для «Христофора» бесценен. Мы все убеждены, что Перцову без театра, без его любимого детища, тяжело, что он, как и мы, сожалеет о пробежавшей между нами «черной кошке».

Перцовы долгое время прожили в однокомнатной «малосемейке» на улице Асаналиева. И хоть семья у них всегда была крепкая и дружная, все же такая скученность (а кроме Володи и его жены у них еще были две маленькие дочки) на нескольких квадратных метрах давала себя знать. И Перцовы сделали неожиданнейший для минчан обмен — они поменяли свою квартирку на полдома в Несвиже. Ирина Перцова устроилась вести какой-то кружок, дети уже выросли и учатся в Минске, а Володя чувствует себя в Несвиже как дома. Он никогда не любил городскую, тем более, столичную суету, и ему, как автору, абсолютно все равно, где писать.

Через много лет мы встретились с Перцовым в «Аншлаге», куда его Регина Дубовицкая пригласила в качестве автора и редактора. В Курске, на юбилее Винокура, мы в течение нескольких дней общались с Володей и на съемках, и на выступлениях, и на банкетах. Вспоминали, шутили, размышляли. Но, как говориться, прошлого не вернешь. А после начала проблем на РТР у Регины и у самого «Аншлага» он опять вернулся в Несвиж. Единственно, кому, кроме семьи, Володя был верен (хоть и с оговорками), то это «Кроликам». Для них он писал и пишет номера, благодаря которым этот дуэт стал таким знаменитым. В любом случае, роль Владимира Васильевича Перцова в жизни «Христофора» нельзя недооценить. Он был, есть и будет Отцом театра, за что ему спасибо.

Однажды мы решили еще раз разыграть Леопольда, причем, уже не только без Длусского, а даже втайне от него. Улучив момент, когда Анатолий выступал на сцене, мы позвонили ему домой. Едва Леапольд поднял трубку, я властным голосом спросил:

− Это квартира Длусского?!

Леопольд стал извиняющимся голосом объяснять, что Длусский здесь только временно снимает комнату, а владельцем дома является совсем другой человек. Я не стал выслушивать его до конца, а тоном, не допускающим возражений, сказал:

− Это звонят из Верховного Совета, из комиссии по народным, депутатам. Два депутата лишены своих мандатов: один — потому что скончался, а второй — за некорректное поведение. Мы провели довыборы по Фрунзенскому району (не знаю, почему мне в голову пришел именно этот район), и Анатолий Длусский решением Союза дворников и библиотекарей избран народным депутатом. Он должен завтра явиться к 8 часам в Дом правительства, в 102 комнату для получения депутатского значка, мандата и справки о неприкосновенности.

Дед с перепугу попросил меня подождать минуточку, сбегал за ручкой и бумагой и заставил продиктовать ему раз все чуть ли не по буквам. После этого он четким голосом отрапортовал в трубку:

− Телефонограмму принял Воропай Леапольд Брониславович. Девятнадцать ноль ноль.

Окончился концерт, и ничего не подозревающий Длусский отправился домой. Как у многих холостых людей, путь у него туда был не очень прямым, поэтому добрался до дома Анатолий только где-то к двум часам ночи. На его удивление, свет в окнах Леопольда все еще горел. Встревоженный старик встретил его прямо у порога, чинно поклонился и быстро затараторил:

− Где это вы ходите? Вот вам телефонограмма. Я же не могу держать при себе так долго такую важную информацию.

− Какую еще информацию? — удивился Длусский. Леапольд ему зачитал телефонограмму. Анатолий, конечно, сразу понял, чьих рук это дело, поэтому сказал Леопольду уверенно:

− Спасибо. Все нормально. Завтра я разберусь.

В 7.30 утра его разбудил стук в стену:

− Анатолий, почему вы еще не ушли? Вас же ждут в Доме правительства, — выговаривал ему из-за двери Леапольд.

− Да, ладно. Я попозже зайду, — попытался успокоить его Анатолий. Но старик не унимался:

− Да как же вы можете? Они же подумают, что это я не передал телефонограмму, раз вы не явились.

Пришлось Анатолию встать, сделать вид, что он набирает номер телефона, что-то пробубнить в трубку, чтобы Леапольд не разобрал слов, а потом, постучав тоже в стену, крикнуть:

− Все в порядке. Я перенес встречу на 11 часов.

Придя в 11 на репетицию, невыспавшийся Длусский выдал нам все, что думал о нас и о нашем розыгрыше. Но на этом «депутатство» Анатолия не закончилось. Как только в стране происходили какие-либо неполадки: повышались цены, останавливались заводы или совершались громкие преступления, Леапольд тут же бежал к своему квартиранту и выговаривал ему за неумение работать. Строго следил он и за посещением Анатолием сессии Верховного Совета. Бывало, показывают по телевизору очередное заседание, а Анатолий в это время спокойно сидит дома.

− Анатолий, почему вы дома? — с укоризной спрашивал Леапольд.

− Мне нужно срочно песню дописать.

− Но вам же народ доверил… Почему вы не выполняете своих обязанностей?

Он искренне расстраивался и был очень недоволен тем, как Длусский нес «бремя депутатства». В конце концов, это стало невмоготу и самому Анатолию, и однажды он сообщил своему хозяину, что недавно исключен из депутатов.

− Ну и правильно, — вздохнул успокоенно Леапольд и еще раз повысил Длусскому квартплату…