Один оставаться дома Колька не любит. И потому сидит за столом, где только что завтракал, выструнив локти и ладони по краю столешницы, исподлобья следит за сборами матери. Она насыпает соли в пустой спичечный коробок, кладет его на чистую тряпицу рядом с куском калача и вареными яйцами, быстро свертывает крест-накрест концы тряпицы и связывает узелок. Взглядывает на Кольку:

— Да не взбуривай ты так! Мы же не на век… А хошь, я тебе от заюшка гостинец принесу?

— Гостинец? А какой?

— А уж это не знаю. Какой он сам даст, такой и принесу. Скажу ему: Коля мальчик умной, один домовничат, дай, заюшко, гостинец получше.

— Мама, а ты попроси у него это, знаешь што… — Колька лихорадочно чешет затылок, в голове его мелькают пряники, конфеты-подушечки, которые иногда привозят в магазин, да все это не то — вдруг видит большой корабль с парусами и квадратными бойницами для пушек по бокам…

За воротами кричат:

— Тоньша, айда! Тоня, слышишь? Мы уж туто!

Мать наклоняется к окошку, заглядывает в него сбоку и стучит в раму кулаком, кричит тоненько:

— Слышу, бабы! Иду-у!

— Ага-а! А я опять один! — Колька срывается с лавки, с маху торкается плечом и бедром в избяную дверь, вылетает в темные сени, оттуда — на крыльцо, дробит голыми пятками по ступенькам. Вымахнув на середину ограды, останавливается растерянно. Сердце сдавливается. Вот мать сейчас уйдет, а ему придется весь день пробыть одному-одинешеньку. Он смотрит на крыльцо с последней надеждой: может, передумала, не пойдет в бор?

Мать показывается на крыльце, в руке она держит за дужки две корзины. Подходит к Кольке, ставит корзины на землю — в одной лежит узелок. Она стягивает с головы синий платок, зажимает уголок его в зубах и, пока перекручивает на затылке хвост длинных красных, как медная проволока, волос, завивает их в шишку, закалывает гребенкой, говорит:

— Смотри, на Тобол не бегай, а то утонешь… Хлеб на столе. Картошка вареная в чугунке на лавке у шостка стоит. И простокиша там же, рядом, под тряпицей. Ешь! И домовничивай тут ладом… Куриц в огород, смотри, не пускай! Да не забудь, поросенка накорми! Варево в сенях…

— То-ня-а! Где ты там? — слышится опять из-за ограды.

Мать оборачивается на голос:

— Иду, иду-у! — Быстро повязывает платок, подхватывает и вешает на локоть корзины. — Ну, господь с тобой, сынок, пошла я…

— Я с тобой! — решительно говорит Колька и надувает губы.

— Ну проводи, проводи нас, — соглашается мать и улыбается ласково.

За воротами сидят на лавочке Поля-почтальонка и Катя-техничка из сельсовета. Колька идет с ними почти до конца деревни — до кузницы. Он понимает, что в лес его все равно не возьмут, и дергает мать за кофту:

— Мама, ты про гостинец не забудешь?

— Не забуду, Колюшка, не забуду. Ну беги домой…

Он стоит посередь дороги и смотрит им вслед до тех пор, пока материн синий платок не мелькает последний раз за пряслами огородов, сбегающих к сланке — земляной плотинке между речкой и ровком. Там, за сланкой, есть три дороги, одна из них — в бор. Он круто поворачивается и бегом, нарочно загребая босыми ногами землю на мягких местах улицы и пыля, возвращается к своей ограде и садится на лавочку возле палисадника, где недавно сидели женщины. Теперь они и мать идут и разговаривают, идут и, может, уже пришли в лес и ищут грузди. Что теперь делать? Самый хороший друг Витька вчера сказал, что поедет с отцом на покос, дома его нету. И на Тобол нельзя…

В избушке напротив, через дорогу, хлопает дверь. Воротцы в ограду растворены, и Колька видит, как от крылечка к сараюшке пробегает Вася — как всегда, в одних трусах и сапогах. Колька ждет, что Вася пойдет обратно, но он не идет. Колька вскакивает, поддергивает резинку серых полотняных штанов повыше, почти до груди, так, что оголяются щиколотки, и, выпятив губы, сурово осматривает рубаху. Одна пуговица расстегнута, и он долго ловит ее пальцами, просовывает в петельку. Потом дергает на маленьких воротцах ремешок щеколды и заходит в ограду. Возле бревенчатой горничной стены, сразу за воротцами, видит свою колесянку: отец сбил крест-накрест две тынины, к их нижним концам приколотил ось с надетой на нее тракторной шестерней, а возле самой шестерни к палкам прибил кусок ржавой жестины, задевающий за зубцы. Колька с оглушительным треском гонит колесянку по двору: от ворот — вкруг дома, до крыльца, и обратно — до предбанника, до самого штабелька со вчерашними досками. Не выпуская рукояток, любуется на ровные строчки следов, оставленных на земле шестеренкой. След почти как у настоящего ДТ-54, на каком работает его крестный — силач дядя Миша Криницын. У них в деревне только один такой трактор, и зимой дядя Миша с отцом привозили на нем из-за озера сено для Маньки, и дядя Миша разрешил ему посидеть в кабинке и подергать за рычаги. Вот бы и сейчас прокатиться с ним где-нибудь!.. Да только нельзя, потому что еще тогда, зимой, отец сказал, что дяде Мише попало… Колька тогда удивился: «Пошто? За то, что я в кабинке сидел, ага?» Отец хмыкнул: «Кабы за то!.. Кое у кого березовый комель заместо головы! И сам не ам, и людям не дам!..» Колька даже рассмеялся: вдруг увиделись люди с корявыми чурками на плечах. Смешно и страшно тут же: а если такой вечером на улице попадется?.. Неужели с ним даже дядя Миша не справится? Да ну…

И Колька вдруг с короткого разгона врезается шестеренкой в серый штабелек ровно напиленных старых, с трещинами, досок. Штабелек покачнулся, но устоял.

Эти доски они с отцом и готовили вчера вечером. Когда он вытягивал на себя полотно двуручной пилы, она никак не хотела идти обратно, только повизгивала да звенела, а отец говорил: «Да ты на меня-то не толкай, не толкай, ты только на себя тяни. И не прижимай ее в прорез-то шибко, тяни легонько, она и пойдет, не будет вилять. Острая — зубья сами захватят, сколь надо…» К козлам подошла с пустым подойником мать, посмотрела, как они маются, и сказала: «Давай, Коля, я с тобой встану». — «He-а, я сам!» — Он занервничал, опять сильно дернул пилу на себя, и опять она с его стороны согнулась дугой, завыла: у-a, у-a, у-a. «Это ты виноват, папка! Ты так сильно толкнул! Тяни вот давай теперь, тяни!» Отец хмыкнул, а мать сказала: «Мастер мастеру не указывает, бог помощь сказывает… Слушай, чё отец-от говорит, да так и делай». — «Ага, вы умеете, дак хорошо вам!» — Слезы изнутри защипали глаза, и он уж хотел убежать, чтобы засесть в свою клетку и доказать им, какие они… Но мать зашла ему за спину: «Ну-ко, сам берись за ручку-то ли чё ли, а я только так, подержусь легонько. Покажу, а дальше уж ты и сам справисся». Он взялся, мать прикрыла его руку своей ладонью, отец потянул пилу к себе, потом они — к себе. Желтые опилки весело посыпались на зеленую траву. Доска треснула, зажала пилу и распалась на две половины. Колька засмеялся. Мать ушла. А они пилили дальше, и отец говорил: «Вот! Молодец!»

Отец хочет разобрать тын с одной стороны в огуречнике, а потом зашить эту сторону досками. Низ тына там совсем подгнил, и кое-где образовались дырки. Да еще он недавно выломал в углу огорода две тынины, чтобы можно было пролезать в конопляник. И теперь куры наладились через палисадник выходить на пустырь за пригоном, а оттуда — в огород.

Кольке жалко тына, особенно свою дырку в уголке: через нее так быстро можно оказаться в конопле! А конопля — густая, высокая, на бор похожа. Он клетку там изладил. Вырвал коноплю у стенки пригона, на два кирпича досточку положил, еще два кирпича друг на дружку перед лавочкой поставил — получился стол. А главное — не видит никто. Хоть обзовись! Он там сидит молчком — и хоть бы хоба…

Вспомнив про клетку, Колька припускает к дверцам в огуречник. И только распахивает их, видит кур. Три белых и одна рябая, они роются в огуречной гряде — только солома в разные стороны летит.

— Вот паразитки! Ну я вам щас! — Он выдергивает с корнем высокую полынину у забора и, размахивая корневищем над головой, как богатырской булавой, мчится по дорожке к гряде. Куры начинают беспокойно вертеть головами, трясти гребнями, а когда он подбегает и шваркает булавой по гряде, стараясь достать ближнюю птицу, куры хлопают крыльями и с гоготом летят в разные стороны. Им откликается из ограды петух: кру-го-го-гом!

— Я вам покажу щас! Так дам! Будете знать! — Колька носится по огуречнику, оставляет кое-где на луковых грядках глубокие следы. Куры, вытянув шеи, с гоготом убегают от него, а когда он прижимает их в угол, суматошно хлопают крыльями и бросаются на забор грудью, истошно кудахча, петух отвечает им звонким, взмывающим к небу тревожным кличем, и этот клич больше всего будоражит Кольку.

— Аг-га-а!!

Одна за другой куры находят воротцы, выбегают из огорода. Рябая взлетела на забор и идет по нему, качаясь и примериваясь, где слететь. Колька издалека запускает в нее полыниной. Курица ныряет в ограду. Он запирает воротцы, накинув на их столбик проволочное кольцо, и по-хозяйски оглядывает огород: порушил немножко, но ничего, зато будут помнить! И с победным видом прислушивается некоторое время к тревожной перекличке в ограде. Потом копит во рту слюну и, вытянув губы, сплевывает под ноги, стараясь сделать это, как Вася Збокач, но такого небрежного и аккуратного, похожего на выстрел горохом из трубочки, плевка, как у Васи, у него не получается — слюна снова брызжет в разные стороны…

С самой войны Вася живет вдвоем с матерью, бабушкой Макей, в склонившейся набок, будто горестно присматривающейся к чему-то, избенке. Разговаривает Вася интересно, не так, как все в деревне: вместо лебеды у него — лябяда, вместо сидит — сядить. Он приходит раньше всех с работы и потом выходит за ворота, садится на свою лавочку возле завалины — в одних трусах и сапогах, и Кольке кажется всегда, что в каждом голенище может поместиться по две Васиных ноги. Вася скрещивает на голой груди тонкие руки и начинает посматривать то в одну сторону, то в другую и поплевывать-постреливать направо и налево. И вскоре возле сапог его, справа и слева, на твердой земле появляется много мокрых пятнышек. Потом идут один за одним с работы мужики и некоторые кивают ему, а некоторые задерживаются возле Васи, спрашивают: «Ну што, сядим?» И Вася им отвечает одинаково: «Сядим!.. А чаво нам? Исделал дело, сяди смело!..» Мужики смеются: «Брось ты, Вася! Дело он исделал…» И идут дальше. А недавно возле Васи остановился дядя Миша в блестящих от машинного масла штанах, он поздоровался с Васей за руку, а потом спросил: «Скажи честно, скоко ты трудодней за год вырабатываешь?» Вася сплюнул: «А чаво тебя так интерясуить? Усе, скока есть, усе май… А у тебя многа больше?» Дядя Миша с укоризной покачал головой. Вася вытянул шею, опять сплюнул и быстро, но нешироко развел ладони в стороны: «О-о! Што тябе, што мяне — пошти усё ядно: хрен да луковка, хрест да пуговка! Вот уся яда и пасуда!..» Дядя Миша опять покачал головой: «И как ты живешь, не понимаю… Хоть бы мать пожалел! Ты погляди ладом, она уж согнулась вся от тоски по родным-то местам…» Вася вскочил, вскинул руки к небу, закричал: «А гроши на пяряездку мяне уся дяревня соберёть?! Али може твой калхоз дасть?!» Дядя Миша шагнул к лавочке, сел. Вася тоже сел и долго рассказывал дяде Мише о чем-то. Дядя Миша слушал, свесив голову, изредка кивал. А Вася все говорил, говорил тихонько. А потом Кольке надоело смотреть в створку…

Колька засовывает руки в карманы и вразвалку шагает в свой угол огуречника — к лазу в конопляник. Ему вольготно и радостно. Припекает солнце. И он почти совсем не думает о том, что не хотел отпускать мать по грибы. И совсем не страшно, а даже наоборот — он не только с курами может справиться, а попадись ему сейчас такой, с комельком, он бы и ему… Как бы вот ему вот так вот!.. Колька сильно размахивается и тыкает перед собой кулаком…

От пригонной стены слабо тянет коровьим навозом. Манька любит, когда ей чешут шею. Шерстка у нее на шее мягкая. Она вытягивает морду, глядит на него темным блестящим глазом и старается мокрым, гладким, как шляпка масленника, носом задеть его щеку — лезет целоваться. Колька садится на лавочке в своей клетке и вглядывается в густые конопляные заросли. Близкие темные верхушки конопляных пик напоминают ему гребень бора. Там сейчас мать ступает по мхам, наклоняется за груздем. Бор шумит, шуми-ит. Колька ехал с отцом на телеге по этому бору к отцу на работу, на лесозавод, и слышал, как он шумит: будто сильная река течет там вверху и качает высокие зеленые шапки сосен — туда-сюда, туда-сюда, медленно так. Тревожно.

Налетает ветерок, и конопля шелестит, качает темно-зелеными пестиками макушек. Сердце сжимается: может, волк тут рядом, сейчас как выскочит, шерсть на загривке дыбом. Мурашки бегут меж лопаток. Колька пугливо озирается и прислушивается чутко, и понимает тут, что спасаться от волка, если нет ружья, лучше всего в избушке, а у него только лавочка да стол кирпичный.

Он вскакивает и опрометью бежит в ограду — к доскам. Захватывает в беремя сразу три или четыре доски и прет их, поддерживая животом, откинув назад голову, к своему лазу в огуречнике. Надо откинуть проволочное кольцо со столбика. Правая рука, поддерживавшая доски снизу, предательски разгибается, и они с грохотом валятся на землю, бьют по босой ноге. Колька стискивает зубы и с гусиным шипом втягивает в себя воздух. Но тут же бросается к воротцам и с силой распахивает их, вложив в толчок всю свою боль. Собирает доски и, прихрамывая, прет дальше. Так он делает несколько ходок. И досок возле пригонной стены набирается порядочно. Можно строить. Он прислоняет доски внаклон к бревнам сарая, получается накат. Колька залезает внутрь. Здорово, но не совсем ловко: чтобы пробраться к лавочке, надо сильно нагибаться или ползти, и светит с обоих концов. Вот если сделать стоячие стены и крышу да дверку прибить, тогда — да, тогда жить можно!

Колька подпрыгивает и мчится к предбаннику. Там, под лавкой, стоит отцовский ящик с плотницким инструментом.

Ножовка, молоток, гвозди — все это вскоре бережно укладывается возле избушки. Колька стоит и в раздумчивости скребет затылок:

— Хы, а как доски-то торчмя ставить?

Без столбиков и перекладины не обойтись. Надо искать жердину. Он обходит весь двор — ничего подходящего. В сарае его взгляд как магнитом притягивают гладкие перекладины ясель, куда накладывают зимой сено корове. Ишь как Манька шеей жердочки отполировала! Хорошие столбики для избушки получились бы… Но тронуть ясли Колька не решается — вспоминает про солдатский ремень, который отец всегда вешает на гвоздь в простенке, почти под самой божницей. Этот широкий ремень с блестящей внутренней стороной, на которой отец правит опасную бритву, ого-го каким может быть. Пробовал… Игнаша, старший брат, из Магнитогорска в отпуск приехал. Пришел с охоты и положил двустволку на кровать в горнице. Стволы блестят. Курки, как бараньи рога, назад загнуты. И лежит так, что поднимать даже не надо. Колька двумя большими пальцами взвел курки и нажал. Гром. В живот удар. Дым по всей горнице. Сладковато пахнет тухлым яйцом. В углу под потолком куча черных точек в белой штукатурке. Он стоит и слушает беспрерывный звон в ушах. Тут его хватают за руку и волокут в избу. Мать причитает. А Игнаша матерится и врезает ему ремнем. Вбегает в избу отец, выхватывает ремень, вытягивает по спине брата. «Не разрядил?!! Да ты п-поним-маешь ли што!»…

Руки у отца трясутся… Второй раз отец угостил ремешком Кольку, тогда он развел костерок из лучины в предбаннике. Но все равно ремень Кольке глянется, и он любит опоясываться им, когда отца нет дома.

Колька вздыхает, проводит рукой по гладкой ясельной жердочке и идет за ограду, к трем бревнам, что лежат горкой возле задней стены бани. Из-под бревен, вытянувшись вдоль банной стены, торчит конец жердины — серой, треснувшей вдоль, но еще крепкой. Жердь шатается, значит, вытянуть можно. Поплевав на руки, как это делает отец, прежде чем взять топор, Колька ухватывается за жердину. Она чуть подается, а дальше идти не хочет. Он пыхтит — никак! Тянуть неловко, мешают и бревна, и банная стена. Веревку бы… А ремень-то! Там же пряжка, петлю сделать — проще пареного! Он бежит в избу и возвращается к жердине с ремнем.

Намотанный на руку, он режет краем запястье, Колька откидывается всем телом назад, скользит пятками по траве, перебирает ногами и опять упирается покрепче, и с натугой вопит:

— Пошла! Пошла!

Длинный конец уж выполз, и тут жердина встает намертво. Он дергает за ремень то в одну сторону, то в другую — то вдоль жердины, то вбок. Вдоль — она даже не шевелится. А вбок — пружинит и дергает ремень обратно так, что Колька чуть не трескается головой о банную стену.

Он бросает ремень и ложится вдоль жердины, равняет пятки по ее концу, а у макушки делает на жердине заметку щепкой. Хочет отмерить второй рост, но затылок упирается в торец верхнего бревна. Ничего — можно будет входить в избушку и немного пригнув голову. Сбегав к пригону за ножовкой, он размеряет вытянутый конец жерди на две равные части и начинает пилить. Пилить неловко. Между банной стеной и жердью прогал всего в четверть, да и то не в большую — с мизинцем, а в маленькую — с указательным пальцем. Ножовка только стучит концом в стенку, а жердь зубьями захватывает совсем мало. Колька то частит ножовкой туда-сюда, быстро-быстро, то сильно прижимает полотно левой ладонью и дергает ручку только на себя. Но желтое пятнышко опилок под жердью все никак не хочет увеличиваться, и прорез неглубок — на полпальца всего. Колька в сердцах шваркает ножовкой по жердине. Ножовка жалобно тенькает, а на сером боку жердины светятся три маленьких желтых клинышка.

И он начинает ширкать без передыху. Стоит на коленях и пилит, пилит, пилит и пилит. Пот бежит по лбу, ест глаза, капает с носа. Слизывая его с губ, Колька чувствует, какой он соленый, но все равно ширкает и ширкает, пока у желтой горки под жердью не появляется острая вершинка. Он только за этой вершинкой и следил все время. Только этого и хотел — чтобы она стала острой…

Колька бросает ножовку и опрокидывается на спину, раскидывает руки. Рубаха сразу прилипает к спине, а трава приятно холодит. Он закрывает глаза и опять открывает. И кажется: облака неподвижны, а он плывет и плывет в синей бескрайности, и не хочется ничего — только плыть и плыть, плыть и плыть…

Отдохнув, он осматривает прорез — перепилил больше половины. Должна треснуть. Колька отходит к торцу, подпрыгивает и ударяет в край жерди пятками. Жердь пружинит, но не поддается. Тогда он подталкивает под самый прорез обломок кирпича и, опять подпрыгнув, бьет пятками по краю со всей силы. К-р-р-р! — трещит жердина, осев к земле, но еще не до конца отломившись.

— Ур-ра-а!

Как на поверженного врага, он кидается на нее, хватает за серую шею, упирается ногой в стену бани и дергает со всех сил. И вместе с обломившимся столбиком летит на землю. В колене спичкой вспыхивает боль. Он вскакивает, трет ушибленное место.

Солнце сильно печет, и этот жар успокаивает его. Но тут он чувствует, что очень хочет есть, и идет в избу. На столе под тряпицей лежит половина калача. Он отрывает зубами такой кусок, что трудно жевать. Ставит на стол чугунок с картошкой. Заглядывает в ладку с простоквашей. Она согрелась у окна на солнцепеке, и поверх плотного белого круга выступила уже желтоватая прозрачная жижица сыворотки. Лучше холодного молока достать. Мысль о погребе и приятна, и страшна. В жару там хорошо, прохладно, но мокруш под дощечками — уйма. Откинешь досточку, а они, грязно-розовые, так и засеменят в разные стороны — бр-р! И мыши там, мать говорила, нор нарыли, даже прошлогоднее сало подгрызли. Но молока все равно хочется…

Брякают воротца, Колька кидается к створке.

В ограду входит Вася. Он в тех же сапогах, но в штанах и залатанном пиджаке, надетом на майку. Кольке боязно, он не знает, что делать. Вася хитро подмигивает ему и кланяется:

— Здрастя — не хвастайтя! — Голос вроде веселый, а глаза — мутные.

— Здрасьте… — В горле у Кольки перехватывает. И он не знает, как его назвать: Вася или дядя.

— Тецка Антанида у дваре?

— He-а, за груздями пошла.

Вася хлопает рукой по бедру:

— Как жа быть-та мяни? — Он тоскливо смотрит на Кольку. — А можа, ты мяня выручишь? Знаешь, где у мамки деньги ляжать? Дай мяни двадцать пять карбованцев. Я вечером с мамкой дагаварюсь, два пуда зерна принясу. Вот тя хрес! — Вася божится.

Кольке страшно.

— Я не зна-аю, куда их мама кладет, — тянет он, чуть не плача.

— Ежки-марошки! Как жа быть-та?! Так выпить хоца, дажа вот здесь жгёть! — Вася ударяет кулаком в грудь и, морщась, смотрит на Кольку. И Колька только сейчас вдруг видит, что Вася еще молодой, и вот-вот заплачет сам. Кольке становится жалко его, и он не знает, что делать. А Вася вдруг упирается в стену локтем, прячет в сгиб лоб и скулит:

— Усе пагибли, усе! Бацкя пагиб! Старший братка пагиб! Средний тожа пагиб! Хата сгарела! Куда ехать?! Иде каго искать?! Иде ани сваи-та, каторые памогуть! Ему саветавать легко! А вона ана какая большая, Расея!.. — Вася мотает головой и указывает мокрыми глазами куда-то поверх оградного заплота.

Вася резко поворачивается и уходит. У Кольки теснит в груди. Он то смотрит на воротцы, за которыми скрылся Вася, то взглядывает поверх заплота, и все повторяет про себя последние Васины, неведомые ему раньше слова: «Вона ана какая бальшая, Расея, вон она какая большая, вон она какая…»

В животе бурчит. Он протяжно, шумно, глубоко вздыхает, берет на всякий случай нож и идет в погреб. Откинув тяжелую крышку лаза и поглядывая — не видно ли мышей? — начинает спускаться по лестнице. Расстояние между ступеньками большое, приходится долго нащупывать пальцами ноги нижнюю ступеньку, а колено другой упирается почти в подбородок. На третьей, последней ступеньке он замирает, чутко прислушивается и остро вглядывается в сумрак погреба: вроде тихо, никого не видно. За дощатой стенкой засеки кудрявятся длинные белые ростки прошлогодней картошки. Кринки с молоком и ладки со сметаной темнеют в самом дальнем углу погреба.

Колька осторожно щупает большим пальцем ноги земляной пол, он влажный, холодный. Его передергивает, но он все равно спрыгивает со ступеньки. И в тот же миг его кто-то хватает за руку — скользкий, холодный, противный. Сердце прыгает к горлу. Колька сдавленно вскрикивает, прядает в сторону, замахивается ножом. Никого нет. Только качается, свесившись с верхнего края засеки, длинный картофельный росток. Колька подскакивает к нему и в сердцах, как саблей, рубит ножом, смотрит в засеку: не зашуршит ли где в невидимой норе мышь, на цыпочках, будто подкрадываясь, делает несколько полуприседающих шагов и берет наконец темную кринку за холодное волглое горлышко. Белый кружок молока в горлышке качается и оставляет на глиняном краю кринки глянцевитое желтоватое полукружье. Держать кринку неудобно, мешает нож, зажатый в кулаке. Колька прижимает кринку одной рукой к животу и, обернувшись, кидает нож к лестнице. И туда же бегом переносит кринку, ставит возле первой ступеньки. Теперь он опять на свету и боится меньше. Но как теперь сразу поднять наверх и нож, и кринку? Он берет нож и бросает его наверх, в лаз. Нож почти вылетел, но стукнулся ручкой о доску закрайка и падает прямо в кринку. Колька двумя пальцами берет нож за конец деревянной ручки, вытягивает из кринки и облизывает. Вкусно. Бросив нож на землю, он обеими руками берет кринку, ставит ее на вторую перекладину лестницы и, оперевшись о стояк локтем, заносит на первую, нижнюю, перекладину ногу и начинает распрямлять ее, стараясь поднять тело. Нога дрожит, не хочет распрямляться! Колька краснеет от натуги. Потом чуть приседает на другой ноге и отталкивается от земли. Кринка чуть не вырывается из рук, молоко заливает глаза, но все равно он как-то — как, сам не понял — поднимается на ступеньку. Промаргивается, слизывает молоко с губ и переносит кринку на верхнюю, последнюю, ступеньку.

Выбравшись наверх, он пробует отряхнуть рубаху. Куда там! Рука только шлепает по ней, а материя прилипает к телу. Морщась, Колька снимает рубаху, вытирает сухим подолом грудь и вешает рубаху на плаху, которая прибита одним концом к крыльцу, а другим — к стене сарая и отделяет ограду от палисадника — это чтобы корова к сирени не лезла и чтоб еще не упала в погреб. Колька представляет вдруг, как Манька падает туда и ломает ноги, из темных глаз ее текут слезы… Подбегает к лазу и с силой захлопывает крышку. Не пройдет за доску, но все же…

Можно идти и есть, но что-то такое мешает двинуться с места, вроде как что-то забыл… Ох, да это ж Борька заливается! Как он не слышит-то!.. Он хватает кринку и бежит в избу, оттуда — в сени, где стоит ведро с приготовленным пойлом. Ведро тяжеленное, и приходится, чтобы снять его с крыльца, ставить поочередно на все три ступеньки. Кое-как, то одной рукой, перегибаясь на бок пополам, то сразу двумя он дотягивает ведро через ограду к загородке между огуречником и пригоном и, помогая коленями, опрокидывает бадью в выступающий в ограду край корыта. Поросенок, только что крутившийся волчком, с визгом кидавшийся передними ногами на доски загородки, замолкает. Что-то хрустит, булькает — за загородкой не видно. Колька слушает некоторое время, и в груди у него непонятное — и радость, и грусть сразу.

— Ешь-ешь, — говорит он. — Я-то могу подождать, а ты же не понимаешь. Тебе же к зиме вырасти надо.

Ему видятся большие листы с морожеными пельменями, которые приносит из чулана мать, чтобы варить гостям, а еще — вкусные ошурки, постреливающие капельками жира на раскаленной сковороде. И немножко жалко Борьку…

Протиснувшись между лавкой и столом к своему любимому месту у створки, он проворно ест: поочередно откусывает калач, картошку, запивает молоком. Прежде чем вонзить в калач зубы, он мгновение любуется им: калач играет витками полосок — румяно-подпеченных и белых, мучнистых. Корочка похрустывает во рту, дух свежего хлеба щекочет ноздри. Молоко не помещается в полном рту, течет струйкой по бороде, Колька закидывает голову, чтобы меньше вытекло, а бороду вытирает рукой, руку тряпкой. Иногда слизывает с пальцев муку, что пристает к ним с нижней, подовой, стороны калача.

Наевшись, Колька накрывает кринку с остатками молока и недоеденный калач тряпицей, бежит на улицу, к бревнам.

Солнышко приятно жжет плечи. И Колька радуется, что он теперь без рубахи. Как это он раньше не додумался ее снять? Хоть не облил бы… Но надо работать. И он, согнув руку в локте, кулаком к плечу, сильно надувает щеки, оценивает, прибавилось ли после еды силы. Прибавилось! Берется за ножовку. Отширыкивает-таки и второй столбик. Переносит оба к будущей избушке. Находит лопату. Что дальше-то? Как он крышу будет крыть? Перекладина ведь нужна… А, можно доску пустить! Отмеривает доской расстояние между лунками. Копает. Вот, одна готова. Ставит в лунку столбик, засыпает землей, притаптывает землю вокруг столбика пятками. Начинает копать другую лунку. Пот бежит по лбу, по спине. Лопата становится тяжелой. Он приседает рядом с недокопанной лункой на корточки, ставит на колени локти, а в гнездышко ладоней опускает подбородок. Земля в лунке сухая.

Кольке становится скучно.

Отец с лесозавода придет еще не скоро, мать из бору, наверное, тоже. А может, идет уже? Он вскакивает. Бежит в ограду. Поднимается по лестнице на земляную крышу сарая, карабкается по дощатой крыше сенника. Доски темно-серые, потресканные, шершавые, кое-где облеплены темно-зелеными валиками плотного мха. Вот и конек. Ухватившись за него, усевшись попрочнее на коленки, Колька вытягивает шею и всматривается в сторону бора. Туда уходит, теряясь в желтом просторе хлебов, серая веревочка дороги. На дороге пусто. Недвижны выступы темной кромки бора, но почему-то кажется, что вот сейчас на мысу одного из этих выступов покажутся фигурки трех женщин, и на одной будет синий платок…

Нет, никого не видать. Только зубатится, как редкий гребень, верхушками сосен не такой уж далекий бор, а перед ним, будто подбежав к деревне, расфуфырила темные космы сосна-одиночка с коротким, толстым стволом. И плывут, плывут за бор большие белые облака. Вот-вот одно из них, похожее на слона, зацепится хоботом вон за ту, самую высокую вершину, сядет на лес и скроет его, как ватой закутает. А хобот ползет уж вверх и становится похож на крыло какой-то огромной птицы, и у птицы этой даже клюв вон появился. Как у орла…

Руки устали. Колька съезжает к земляной крыше сарая и садится, охватив руками колени, лицом к бору, чтобы не пропустить, когда покажется мать. Он провожает взглядом череду диковинных, но совсем не страшных белых облаков, плывущих далеко-далеко — за самый бор. Туда, где он еще никогда-никогда не бывал. Кто там живет? Какие люди? Вот у них там есть, например, Катя-немая или нет? Он побаивается ее, этой Кати. Она всегда, даже в самую жару, ходит в теплом платке. Лба под платком не видать, только маленькие глазки блестят да нос шелушится. Наклонится к тебе, тычет пальцем в грудь и мычит. А что мычит, не разбери-пойми. Хоть и не шибко, а все же страшно. Хочется улепетнуть, да засмеют, скажут: Кати испужался!..

Колька опрокидывается на спину, перевертывается на живот и начинает смотреть в другую сторону, в ту, откуда плывут облака.

Они плывут из-за реки, из-за высоких тополей, которые растут вдоль боровлянского берега Тобола. За тополями — большущий луг. По лугу там и сям — острова камышей: озера. А за лугом — длинная-предлинная гора. С двух сторон по горе — темная лента леса, а посередке, на лысом месте, домики приткнулись один к другому, как дикие утята темные.

Колька до рези в глазах всматривается в Боровлянку, там он еще ни разу не был и один туда, конечно, ни за что не пойдет. Там одни варнаки живут. Арбузы воровать в деревню ночью ходят. Вятиль папкин из Тобола уперли. Папка так и сказал: «Это боровлянские варнаки напрокудили! Кроме их, больше некому. Неуж наши позволят?..»

Звякает щеколда оградных воротцев.

— Ма-ма!!! — кричит Колька и кидается к лестнице. Лихорадочно ищет ногой ступеньки, оглядывается, дрожащим голоском поскуливает: — Мамонька, мамонька, мамонька…

Наконец спрыгивает на землю и, раскинув руки, бежит к углу дома. Из-за него с кирзовой сумкой в руке выворачивается отец.

— Па-апка-а!!! — Он с размаху тычется лицом в полы пиджака, обхватывает отца руками. Отец похлопывает его ладонью по спине.

— Ну-ну, хватит, хватит, перестань. А мать где?

— За грибами ушла. А чё у тебя в сумке?

— А чё там может быть? Бутылка из-под молока да яичко вареное не съел. Ну кусочек хлеба еще остался…

— Дай мне! — Колька выхватывает у отца сумку и бежит на крыльцо, садится, заглядывает в сумку, будто там клад, который отец утаил, выхватывает яйцо, чистит и ест с остатком калача. Отец присаживается рядом, поставив серые от пыли кирзовые сапоги на среднюю ступеньку. Закуривает. И обводит взглядом ограду, будто видит ее в первый раз.

— А пошто я тебя не видел, как ты от бора с лесозавода шел?

— А как ты должен был меня видеть?

— А я на сарае сидел!

— Дак я тебе сколько раз говорил: не лазь, упадешь!

— Я тихонько…

— Тихонько! Вот хлопнешься, башку свернешь, тогда будет — тихонько!..

Колька ест, отец курит.

— Пап-ка…

— Ну…

— А за бором есть деревни?

— Ну а как жо…

— А какие?

— Белое, Каминка, дальше Куртамыш.

— А ты в их был?

— Был. А нашто тебе?

— А я тоже хочу.

— Подожди… Может, скоро и побываешь ишшо…

— Когда?! — Колька подпрыгивает, так ему хочется побывать побыстрее.

Отец усмехается:

— Ну-ну, сиди. Это я так…

— Па-апка! Возьми меня с собой!. А, папка! — Кольке кажется, что отец завтра туда, в Каминку эту или в Куртамыш, поедет, а его не хочет брать.

Звякает щеколда.

— Ну вот, явились — не запылились! — говорит отец. Колька срывается с крыльца и летит к воротцам. Мать без платка, лицо вспотело; на плечах вроде коромысла — березовая палка, обмотанная синим платком, руки раскинуты в стороны, поддерживают корзины. В одной корзине — грузди, другая завязана тряпицей, и что в ней, не видно, и еще запон загнут и подвязан нижними концами к поясу, в нем, как в мешке, тоже что-то топорщится.

— Чё там, чё там?! — подпрыгивает возле матери Колька и хватается за корзину, обвязанную тряпкой. — Это от заюшка? Мама! Ну, мама! От заюшка, ага?

— Да отойди ты! Погоди маленько. Дай хоть с плеч снять-то, горе…

Колька бежит назад, к крыльцу. Мать приседает, снимает с плеч палку, ставит корзины на землю и, схватившись за поясницу, искривив лицо, с трудом выпрямляется.

— Ой-ё-ёй, спинушка моя, вся ровно отвалилася…

Отец сидит, не двигаясь, на крыльце, а Колька срывает с корзины тряпицу.

— Вишенье! Ура! Вишенье! — Колька отправляет в рот горсть ягод и жует, хрустя косточками. Кисло-сладкий сок сводит скулы. Колька морщится, а рука снова тянется к ягодам, и пальцы выбирают самые крупные и самые спелые. Он набирает новую горсть и подскакивает к отцу.

— Папка! Ты посмотри какие! — И садится рядом на ступеньку.

Отец берет ягоду, бросает в рот и катает на зубах — пробует.

— Где брали?

— А за согрой, возле Черной ляги наткнулись. Как усыпано кем… Катюшка с Польшей тоже по ведру набрали. Еле приперли. Да груздишек перед этим наломали. Упластались — ноги не дёржат.

— На хрена они тебе, эти грузди-то! Ходи за ними, ломай спину-то! — Отец выплевывает вишневую косточку. Колька и мать разом взглядывают на него, Колька — испуганно, мать — растерянно.

— Вот-вот, да ты чё боронишь? А зимой-то чё ись?

— Доживем ли до зимы-то, неизвестно! А то, может, соберемся да мотанем к чертовой матери, пропади оно все пропадом!

— Вот-вот-вот, да ты чё засобирался?! Стряслось ли, чё ли, што-нить?

Отец опускает подбородок на грудь. На небритых щеках его ходят желваки. Мать молчит, потом испуганно вскрикивает:

— Ваня!.. Што стряслось?! Ты чё молчишь, не сказываешь?! — Мать поддерживает руками узелок запона с груздями, будто боится, что он развяжется сейчас сам собой и грузди посыплются на землю.

Отец поднимает голову. Между бровями над переносьем появилась глубокая складка, глаза почти ушли под брови, смотрят зло, губы крепко сжаты.

— Догоняет меня щас, перед самой деревней уж, Аркаша Безуглов на ходке.

— Это новой бригадир?

— Ну да! Лошадь придержал, приглашает: садись. Сел. Он тронул. Молчит. Потом, как обухом по голове: Иван, говорит, Артемьевич, правление приняло решение единоличных коров в деревенский табун не пускать! Это, значит, нашу да Коли Иванова, Ивана Щукина да Петра Синицына — в опчем всех, кто на лесозаводе работает… Я ему: какой я вам единоличник? Я рабочий! Плотничаю! Нет, свое: раз в колхозе не робишь, не имеешь права пасти корову на колхозной земле!.. Как так — не имею?! А на какой имею?! Он на меня зыркнул, шары сразу в сторону: на какой, говорит, хошь, гоняй туда, где работаешь… Я ему: да я же здесь живу! Он свое: здесь земля колхозная!.. Колхозная?!

Я с ходка долой. Он лошадь понужнул и покатил. Во! Порядки, мать их в лоб! Што хотим, то и воротим!

— Вот-вот-вот, сдурели совсем! Ваня, чё жо делать-то будем? Это они чё жо выдумали-то, а? Ну, нисколь не живется людям спокойно! То одно, то другое, то сено не вози, то корову не гоняй! Господи!.. — На глазах у матери появляются слезы, она причитает: — Хоть головушку захватывай да беги куда глаза глядят…

— Про што тебе и говорю!..

— Да как все это бросишь?! Где нас ждут-то?! Вот дак Аркаша, вот дак Аркаша… Это хто он такой, што за человек?..

— Хм! Человек!.. Отыскала человека! Какой он тебе человек? Это не человек! Сталинская отрыжка!

— Ваня!.. — Мать испуганно оглядывается. Отец тоже резко оборачивается. Кольке становится не по себе: будто в спину ему смотрят… Он тоже оборачивается, и боится, и готов увидеть в кустах сирени человека с березовым комлем вместо головы. В кустах никого нет, и за штакетником палисадника на улице тоже никого нет. И Колька успокаивается: хорошо, когда ты нужен только мамке с папкой, а больше никому. Отец говорит:

— Да ково ты, мать?! На съезде разоблачили, а я-то чё?..

— А вот хоть чё, хоть не чё… Не надо, и все…

— Да ладно, ково ты выдумываешь?! Спомни лучше, как меня в тридцать шестом бригадиром хотели выбрать. Это, помнишь, тогда сразу после Петра Коробыкина было. Скот пал из-за бескормицы — хвоей-то много ли напитаешь? А Петру семерик… Давай меня выдвигать. Я — ни в какую. На любые обчие работы пойду, хоть быков давайте… И ведь исключили же из колхоза, хм! — Отец качает головой. — Бригадиром тогда боровлянский Александра Половинкин стал, потом председателем — на броне всю войну. А чё делал? Сама видела, лучше знаешь, вы тут лямку тянули, бабы да старики, а Катюшка Махова за сумку обсевок на Колыму пошла… Ребятишки в приют!! Во как! Саня-то Половинкин, кобель лягавый!.. Дак вот Аркаша-то второй Саня и есь… Квашня вроде новая, а закваска старая…

Отец громко дышит носом, молчит и тупо смотрит в землю. Колька никак не понимает, о чем это он говорит. Ему видится высокий, сутулый дядя Саша Половинкин, он живет в большом доме на самом краю деревни, всегда держит во рту потухшую папироску, быстро-быстро говорит и много хохочет. И еще Колька никак не может представить, как это кобель может лягаться — жеребец он, что ли? Задними ногами землю роет — это да, это он видел…

— Господи! Да это чё жо оне только выдумали… Где жо нам теперь коровешку-то пасти? — Голос у матери усталый. Отец смотрит на нее сердито.

— Где-где!.. А вот хоть где теперь паси! Хоть на луну гоняй! Дак там трава не растет!.. — Отец умолкает, и у него на скулах, под кожей катаются шишки, будто он сосет сразу две конфетки. Колька тоже сжимает зубы и трогает щеку ладошкой — нету шишки. И как это у них все получается — и плевать, и шишки катать? И тут же забывает про это. Ему жалко Маньку. И страшновато почему-то и тоскливо, хотя все вокруг такое же, как всегда: и тын, и пригон, и трава на ограде…

— Мать! Может, Феофанью Хлызову на лесозаводе попросить? Она эть вроде родней тебе доводится? Попрошу завтра, чтобы разрешила денничек пригородить… Как думашь, не откажет?

— Дак пошто, поди, ей отказывать-то? — Мать разводит руками.

— Ну если даст согласие, тогда на ночь у иё можно будет оставлять. А пасти в леспромхозовском табуне. Тоже, поди, не должны отказать — свой же я, рабочий!..

— А доить-то?! — Мать всплескивает руками. — Четыре километра туда да четыре обратно… Это во скоко же подыматься-то надо будет? Часа в четыре… Да ково там — ране! Пока дойдешь, пока подоишь, а в шесь табун уж поди-кося угоняют. У нас вон дак и в полшестого когда уходит…

— Ну а чё заделашь?! Продать — а этова чем кормить? — Отец кивает на Кольку.

— Да ково ты болташь — продать!..

Колька подпрыгивает на ступеньке:

— Не надо продавать Маньку! Я буду на лесозавод гонять!

— Тебя не спрашивают, не сплясывай! Погонщик какой нашелся! Иди-ко вон в избу! — Отец берет его за локоть и старается приподнять. Колька руку вырывает:

— Ага, а чё я не смогу ли чё ли?!

— Ладно, Коля, пойдем домой. Надо на стол чё-то собирать. — Мать шагает ко крыльцу и подталкивает Кольку к дверям в сени. — Замочи груздешки-то в корыте, а ягоды в чулан поставь, — говорит она отцу.

Колька сидит на лавке. Мать клюкой достает из печи чугунок. Входит отец. Он снимает пиджак, вешает его на гвоздь, отодвигает под верхним голбчиком занавеску, за которой висит рукомойник, долго фыркает, моет шею. Потом вытирается полотенцем и заставляет мыть руки Кольку. Ему не хочется мочить руки, и он упирается.

— Да он же их все с ягодами облизал, — говорит мать.

— Ну да-а! — Кольке хочется доказать, что облизал не «все», он плюет на ладошку и трет ее пальцем. На ладони проступает белая полоска.

— Вот и не все!

— Марш! С мылом! — приказывает отец.

Мать переливает из чугунка в миску жареху, по избе плывет щекочущий ноздри дух упревшей картошки с мясом и луком. Кольке хочется скорее сесть за стол, и он быстро моет руки.

— Што за праздник? — спрашивает отец.

— Да старая курица кластись перестала. Ростится и ростится, парить собралась. Зарубила утресь…

— Вопче-то не ко времени севодня бы, — говорит отец.

— Пошто?

Отец не отвечает и садится на свое место — на короткую лавочку в простенке между божницей и горничной дверью, снимает со стола тряпицу, берет заломанный калач.

— Дай-ко ножик, мать!

Колька пригибает голову к столу.

— Да где жо он? Лешак его знат… — Мать переставляет на лавке в кути ладки, кринки, заглядывает в шкапчик.

— Брал? — говорит отец.

— Бра-ал…

— Куда девал?

— В погребе он…

— В погребе?! — Отец даже к столу приклоняется. — Эт-то ишшо зачем?

— От мышей обороняться… — Колька не смотрит на отца, но затылок у него напрягается так, что становится щекотно в волосах.

— Едрит твою налево! А ежели б шею сломал? Или напоролся? А я смотрю — кринка! Неужели, думаю, мать с утра оставила? Прокисло бы… А он ишь чё! Похозяйничать решил!..

— А простакиша-то чё, не поглянулась? — спрашивает мать.

— Ага, там жижа желтая…

— Мыши-то хоть не съели? — Мать улыбается. Колька тоже пробует улыбнуться, искоса взглядывает на отца: лицо у него сердитое, и он опять пригибает голову к столу. — Ладно, ладно, ты-то живой, видим. А вот ножик-то поди-кось до основанья сгрызли…

— Он желе-езный…

Отец встает и уходит на улицу. Мать садится рядом с Колькой, гладит его по голове и спрашивает:

— Больше-то хоть ничё не настроил?

Колька прижимается к ней. Медные волосы ее в закатном окне золотятся, большие зеленые глаза смотрят ласково-ласково и устало-устало. Он прижимает голову к ее груди и трясет головой:

— Больше ничё, только ножик…

Возвращается отец, и они едят. Обжигаясь, Колька ложка за ложкой таскает из миски упревшую за день картошку, прихлебывает жирным куриным наваром, тянет зубами белое мясо.

— Тих-хо! — говорит вдруг отец. — Слышишь, мать? Пищит вроде где-то…

Колька замирает с ложкой во рту. Мать говорит:

— Да как не слышать! Я эть ближе тебя сижу. У Коли за ушами это…

Колька прыскает так, что картошка с хлебом летят изо рта на стол. Мать хохочет, отец улыбается. Кольке становится так хорошо, что хоть пой и плачь разом.

— Ну-ну! — говорит отец. — Значит, на мышей с финкой решил? Герой!

— Кверху дырой! — подхватывает мать. И они опять смеются.

Мать идет в куть, прибирает там. Отец закуривает. Колька распахивает створку и, навалившись на подоконник грудью, смотрит на улицу. И вспоминает, как плакал Вася.

— Ма, — оборачивается он, — а днем тебя Вася искал. Деньги просил. Сказал, два пуда пшеницы притащит. Заревел тут, а я испужался…

Все молчат. И Колька опять смотрит поверх заплота.

— Запил парень, — говорит отец. — Михаил ему посоветовал в родные места подаваться, а оно вишь как… Жалко их, а чем поможешь? Им, если там хатенку покупать, тыщ пятнадцать надо, не мене. А за эту, ково там дадут… Коровьи слезы…

Слышно, как звенит комар, залетающий в створку.

— Как же завтра с коровой-то быть? — вздыхает мать. — Гнать в табун или не гнать?

— Гони!.. — Отец молчит. — Ну а если уж не пустят… Тогда што ж… День самой попасти придется. А я в обед попробую все же с Феофаньей договориться…

Комар все зудит возле уха, нудно, с угрозой. Колька отмахивается, и комар затихает.

— У тебя там, мать, ничё в заначке нет?

— А чё тебе надо?

— А чё спрашиваешь? Сама знашь!

— Дак а чё ты вдруг надумался? Поели уж… Управляться эть надо!

— У кумы Анны именины севодня. Михаил вчера приглашал, да я все думал: идти — не идти…

— Вот! Дак сразу-то пошто не сказал? И я не ума кума! Штости в голову не пало. Тогда ись не надо было! Если идти дак…

— Пообидятся, если не идти.

— Знамо. А во сколь они собираются?

— Как все управятся и соберутся.

У Кольки приятно щемит в груди: он готов сию секунду бежать к дяде Михаилу и тетке Анне, там будет много сдобных каралек, но ему сейчас придется еще идти встречать Маньку из табуна, чтобы мама успела подоить ее засветло.

— Побреюсь пока! — Отец достает с божницы алюминиевую чашечку, помазок, опасную бритву, наливает в чашечку воды и взбивает пену.

— А ремень где?

Колька обмирает.

— Где ремень, спрашиваю!

— У бре-евен…

— У каких бревен?

— Возле бани которые…

— Ты чё им там делал?

— Жердину тянул.

— Зачем?!

— Надо было…

Отец берет его за руку.

— Ну-ко, пойдем!..

Отец держит крепко, и ему нехотя приходится идти за ним. Возле бревен отец молча смотрит на валяющуюся ножовку, на брошенный тут же ремень, на свежий срез жердины… Кругом виноват! Хочется вдруг оказаться на крыше дома… Чтобы никто не достал!..

— Да я же эту жердину берег! В охлеве матка подгнила! А ты што мне тут!.. — Отец хватает ремень, замахивается: — Вот как жварну щас!..

— Па-апка-а! Не бей! — кричит Колька.

— Иван! — кричит из створки мать. — Не тронь его. Христа ради! Корыстен ум у робенка!

Колька вырывается, бежит и слышит, как отец сзади громко ругается:

— Мать их всех в лоб! Доведут — родного сына изувечишь!

Кольке обидно, как никогда. Он, рыдая, залетает в избу, взбирается по приступкам на верхний голбчик, с него — на полати, зарывается лицом в подушку. Следом входит отец.

— Ково он там начебарничал? — спрашивает мать.

— Матку мне для охлева испортил! — говорит отец сердито.

Колька вскидывает голову.

— Я вот вырасту, я тебя тожо тогда!.. — И зарывается лицом в подушку.

— Коля!! — Голос у матери звонкий. — Ну-ко, перестань! Разве можно так на родителей говорить!

Протяжно мяукает в кути кошка, выпрашивая у матери косточку. Мать позвякивает посудой. Тикают ходики. Колька изредка вздрагивает всем телом. Слышно, как где-то далеко-далеко мычит корова… Отец сердится и, наверное, не возьмет его к дяде Мише, а может, они не пойдут совсем…

— Ма-а, — тянет Колька. — А Маньку-то надо встречать или нет? Ты чё меня не посылаешь?

— А чё тебя посылать? Ты и сам знашь, што идти надо.

Колька спускается на пол. Отец добривает подбородок. Не убирая бритву от горла, он подмигивает Кольке и спрашивает:

— Каральки пойдем ись?

Колька выскакивает в сени.

Маньку он находит в полынище за огородами, которые тянутся к Волшине — ручью, впадающему в Тобол.

Мать доит корову посреди ограды. А он таскает на место доски, опять укладывает их в штабелек. Приносит к штабельку и обрезки жерди.

Они одеваются в чистое и идут в гости. Крестный встречает их на крыльце. Он звонко, со всего размаха, шлепает широченной своей ладонью в ладонь отца и гудит:

— Ну как жись!

— Такая жись, хоть в гроб ложись! Корову пасти запрещают! — Отец сплевывает в сторону. А дядя Миша толкает его кулаком в плечо:

— Ничево-о! Не на тех нарвались!

Кольке весело. За столом уже сидят. Тетка Анна подает ему сразу две каральки, и он бежит на ограду, угощает дяди Мишиного Верного. Кобель гремит цепью и тянется к Колькиным рукам, Колька прячет их за спину, качает головой и говорит:

— Я сам как следует не попробовал!..

И опять отламывает от сдобного хлебца кусочек и бросает собаке…

В углу, возле сарая, стоит передок телеги с потрескавшимися деревянными колесами без ободов. Колька садится на передок и гудит — едет на машине. Потом он выходит за ограду — на лавочку.

Из открытой створки дома несутся веселые голоса.

Темнеет. В густом синем небе плывут фиолетовые облака. Где-то рядом протяжно мычит заблудившаяся корова. В ближнем проулке кричат ребятишки: «Ага, Витенька, я тебя задела!» — канючит девчоночий голосок. «А вот и не задела! А вот и не задела!» — отвечает ей Витька. Играют в догонялки.

За штакетником палисадника слышатся топающие шаги. Сквозь сирень не видно, кто идет. Из-за угла палисадника выворачивает к воротам мужик, и Колька сжимается — это дядя Аркаша Безуглов. Увидев его, бригадир останавливается, хочет повернуть обратно, но передумывает.

— Отец тут?

— Ту-ут…

В избе громко сдвигается стол, что-то падает, взвизгивают женщины.

— A-а! Явился! — Голос отца за спиной из створки так резок, что Колька вздрагивает. — Заходи-заходи! Чё у ворот мнешься?! Заходи, ну-ко! Я те тут объясню, на какой я земле живу!

Безуглов молча поворачивает за палисадник. Отец, еще сильнее высунувшись из створки, кричит ему сквозь кусты:

— Я на своей земле живу! На своей!! Запомни это! Ты! Безуглов!

— Задний ход! — Дядя Миша тянет отца за плечи. — Мы с им завтра разберемся!..

Колька вскакивает, бежит в избу, припадает к матери:

— Пошли домой!

Мать гладит его по голове.

— Погоди, сынок, погоди. Вот посидим ишшо немного и пойдем. Ты ись хошь?.. — Колька мотает головой. — Ну, ложись вон тогда на койку, полежи…

Колька ложится и утопает в подушке.

— Давай споем! — громко басит дядя Михаил.

— Вот это дело! Давай! Какую! — кричат все в голос.

И опять всех перекрывает густой дяди Мишин бас:

— Иван! Заводи нашу!

Отец смотрит в стол и вдруг высоко затягивает:

Все подхватывают:

Отец бьет кулаком по столу.

— Расстреляли!! — Он роняет голову, проводит рукой по глазам. И снова встряхивает волосами:

Глаза у Кольки закрыты, ему видится: строй белогвардейцев с хмурыми лицами поднимает по команде винтовки и целится в босоногого человека в белой рубахе, с руками назад, человек дергается грудью вперед и плюет, стволы винтовок тоже дергаются, человек изгибается, но не падает, и опять дергаются стволы — совсем так, как в кино…

В вос-кре-сень-е мать-стару…