Проследив формирование и развитие ключевых институтов российской государственности XV–XVI веков, включая прерогативы самого монарха, структуры центрального и местного управления, финансы, а также нарождающееся учреждение представительного (парламентского) типа — соборы, познакомимся теперь с важнейшими идеями, которые, словно цемент, скрепляли фундамент этого государства и служили оправданием его внешней и внутренней политики.

«Христолюбивое российское царствие»

Защита веры считалась первейшей обязанностью монархов в Средние века и раннее Новое время. В этом отношении московские великие князья, а затем цари ничуть не уступали «христианнейшим» королям Франции, «католическим величествам» — испанским монархам или покровителям всех правоверных мусульман — турецким султанам.

После падения Константинополя роль главного защитника православия была перенесена русскими книжниками с византийского императора на великого князя московского. В 1492 году митрополит Зосима назвал Ивана III «новым царем Константином», а Москву — новым «градом Константина», т. е. Константинополем. Впоследствии, в 50‐е годы XVI века, священник Кремлевского Благовещенского собора Сильвестр, близкий в то время к Ивану IV, сравнивал молодого царя с почитаемым христианами знаменитым императором. По его словам,

Ныне <…> державный государь наш, самодержец всея Росиа, царь и великий князь Иван Васильевич Божиею благодатию уподобися царю Констянтину: тою ж царскою багряницою [19] обложен есть, те ж правоверия хоругви в руку своею благочестно содержит, от начала бо и доныне та же благодать способствует <…>

Ныне <…> державный государь наш, самодержец всея России, царь и великий князь Иван Васильевич Божьей благодатью уподобился царю Константину: облачен в ту же царскую багряницу, те же хоругви правоверия в руке своей благочестиво держит, ибо от начала и доныне та же благодать помогает <…>

Идея преемственности мировых царств и перемещения в Москву вселенского центра православия была с особой силой выражена старцем псковского Елеазаровского монастыря Филофеем в первой четверти XVI века. Обращаясь к Василию III, он писал:

И да весть твоа держава, благочестивый царю, яко вся царства православныя христианьския веры снидошася в твое едино царство: един ты во всей поднебесной христианом царь.

Знай, державный, благочестивый царь, что все царства православной христианской веры сошлись в одно твое царство: один ты во всей поднебесной христианам царь.

Ибо старого Рима церковь погибла, впав в аполлинариеву ересь, а двери второго Рима — Константинопольской церкви — разбили секирами «внуки агарян» (т. е. турки-мусульмане). И вот теперь третьего,

новаго Рима, дръжавнаго твоего царствиа святая соборная апостольскаа церкви, иж[е] в концех вселенныа в православной христианьстей вере во всей поднебесней паче солнца светится.

нового Рима, державного твоего царства святая соборная апостольская церковь во всех концах вселенной в православной христианской вере во всей поднебесной ярче солнца светится.

Итак, «два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти», — резюмировал Филофей.

В то же время новая миссия — главы всего православного мира — налагала серьезную ответственность на московского государя. Филофей напоминал Василию III о его обязанностях: блюсти православие, не обижать церкви и монастыри, искоренять людские пороки. «Да аще добро устроиши свое царство, — убеждал он великого князя, — будеши сын света и гражанин вышняго Иерусалима» (т. е. войдешь в Царство небесное. — М. К.).

В том же жанре наставления православному государю написаны некоторые послания Иосифа Волоцкого, крупного церковного деятеля и полемиста, основателя Волоколамского монастыря. Обращаясь к Василию III, он писал:

Подобает же ти, благочестивый царю, всяко тщаниа и о благочестии имети и сущих под тобою от треволнениа спасати, душевнаго и телеснаго, душевное бо есть треволнение еретичьское учение, телесное же есть треволнение — татьба и разбойничество, хищение, и неправда, и обиды, и прочаа злаа дела, иже убо телесне врежають, а не душевне.

Подобает же тебе, благочестивый царь, всякое тщание о благочестии иметь и подданных твоих от треволнения спасать, душевного и телесного; ибо душевное треволнение — еретическое учение, телесное же треволнение — воровство и разбой, хищение, и неправда, и обиды, и прочие злые дела, которые ведь вредят телу, а не душе.

И далее, цитируя сочинение византийского писателя VI века Агапита, «Поучение благоверного царства», Иосиф напоминал государю, что тот, приняв «скыпетр царствиа» от Бога, должен стараться угодить Всевышнему, ибо

не токмо <…> о себе ответ даси ко Господу, но еже и инии зло творят, ты слово отдаси Богу, волю дав им. Царь убо естеством подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышняму Богу.

не только <…> о себе ответ дашь Господу, но, если и другие зло творят, ты дашь ответ Богу, волю дав им. Ибо царь естеством подобен всем людям, властью же подобен всевышнему Богу.

В другом послании Иосиф Волоцкий убеждал Василия III продолжить начатую отцом его Иваном III беспощадную борьбу с еретиками:

Покажи ревность благочестия твоего, да видят вси царие славу православного царствия твоего.

Покажи ревность своего благочестия, пусть все цари увидят славу твоего православного царства.

И никто другой, по уверению Иосифа, не мог отвратить смертельной опасности, грозящей «всему православному христианству от еретических учений»:

Ино, государь, никому невозможно тое беды утолити, разве тобя, государя и самодержца всея Руския земля.

Ведь, государь, никто не может справиться с той бедой, кроме тебя, государя и самодержца всей Русской земли.

Иван IV внимательно читал сочинения Иосифа Волоцкого в 50‐е годы XVI века. Несомненно, он глубоко усвоил идеи божественного происхождения царской власти, ответственности государя перед Богом за соблюдение чистоты веры и поведение своих подданных. Светские и церковные дела в равной мере подлежали ведению царя как верховного арбитра: в этом были согласны между собой все русские книжники XVI века. Однако в утверждении неограниченности царской власти Грозный пошел гораздо дальше своих учителей.

Крупные церковные авторитеты первой четверти XVI века, Иосиф Волоцкий и Филофей Псковский, как явствует из приведенных выше цитат, считали себя вправе напоминать тогдашнему государю, Василию III, о его христианских обязанностях. Более того, и сам Иван IV в молодости почтительно внимал нравоучительным речам священника Сильвестра и митрополита Макария.

В речи, предшествовавшей венчанию Ивана Васильевича на царство в январе 1547 года, митрополит, среди прочих напутствий, пожелал юному государю:

да судиши люди твоя правдою и нищих судом, да възсиает в днех твоих правда и множество мира, да в тихости твоей тихо и безмлъвно житие поживем в всяком благочестии и чистоте <…>

суди людей твоих по правде и бескорыстным судом, да воссияет в днях твоих правда и множество мира, да в тихости твоей будем жить мы тихой и спокойной жизнью во всяком благочестии и чистоте <…>

Как мы теперь знаем, подданным Грозного было не суждено насладиться «тихим и безмолвным житием»! В годы террора были забыты и слова наставника о праведном суде, о милости и «жаловании» к людям, чему Макарий уделил значительное место в своем «поучении», адресованном 16-летнему царю сразу после коронации.

В последние десятилетия своего царствования Иван IV не желал больше слушать ничьих поучений. Запретил он и обычай «печалования» за опальных, которым по традиции пользовались предстоятели Русской церкви: как мы помним, этот запрет был одним из условий введения опричнины. Когда же митрополит Филипп (Колычев), повинуясь пастырскому долгу, осмелился нарушить повеление царя и возвысил свой голос против опричных бесчинств, он был лишен сана и заточен в монастырь (1568), а год спустя умерщвлен Малютой Скуратовым.

Таким образом, как видно из вышесказанного, опричнина была аномалией, нарушением привычного порядка отношений царя и его подданных. Традиционная система этих взаимоотношений, сложившаяся при деде и отце Грозного и восстановленная при его преемнике, хотя и наделяла государя формально неограниченной властью, подчиняла его некоторым мягким формам контроля, включая разнообразные «поучения», которые великому князю или царю приходилось выслушивать от влиятельных церковных деятелей по тем или иным поводам, а также право «печалования», которым митрополиты при поддержке бояр активно пользовались вплоть до 1560‐х годов. Но, разумеется, такому деспоту, как Иван IV, даже подобные мягкие формы контроля казались недопустимым ограничением его державной воли.

«Вотчинный государь» и его «холопы»

Едва ли кто из образованных русских людей XVI века столь часто и подробно высказывался о характере царской власти, как сам государь Иван Васильевич. При этом он ссылался на авторитет Священного писания и отцов церкви, опирался на хорошо им усвоенное учение Иосифа Волоцкого и использовал ряд привычных понятий, но давал им такую оригинальную трактовку и делал настолько радикальные выводы, что нарисованный им образ российского самодержавия несет на себе явный отпечаток его личности и, вопреки сложившейся практике, не может служить иллюстрацией общепринятых политических представлений той эпохи.

Требуя беспрекословного повиновения своей воле, царь в первую очередь ссылался на известные слова апостола Павла (из Послания римлянам, 13: 1–2): «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога <…> Посему противящийся власти противится Божию установлению». Отсюда Грозный выводил следующий силлогизм: «Смотри же сего и разумей, — писал он Андрею Курбскому, — яко противляяйся (противящийся. — М. К.) власти Богу противится, аще убо кто Богу противится, — сей отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение». Так под пером державного полемиста политическое преступление — неповиновение светским властям — превращалось в тяжкий грех богоотступничества.

Наряду с богословскими аргументами царь использовал понятия, которые к описываемому времени перешли из хозяйственно-бытовой сферы в политико-правовую: «вотчина», «государь», «холоп».

Уже дед Грозного, Иван III, называл своей «вотчиной», т. е. наследственным достоянием, Новгородскую землю во время конфликта с вечевой республикой, а затем и древнерусские города, входившие тогда в состав Великого княжества Литовского. В том же значении слово «вотчина» использовалось и впоследствии для обоснования территориальных притязаний московских государей — вспомним, к примеру, собор 1566 года о войне или мире с Польшей и Литвой, все участники которого единодушно называли Ливонию «вотчиной» русского царя. Но Иван Васильевич нашел еще одно применение этому понятию — он последовательно отстаивал своего рода местнический принцип, согласно которому «вотчинный», т. е. наследственный, государь занимал более высокое место в иерархии правителей, чем выборный.

Так, шведскому королю Юхану III царь выговаривал в 1573 году:

Первое, что ты пишешь свое имя наперед нашего, и то не по пригожю, потому что нам цысарь Римский брат и иныя великия государи, а тебе тем братом назватись невозможно, потому что Свейская земля тех государств честию ниже <…> А сказываешь отца своего вотчину Свейскую землю, и ты б нам известил, чей сын отец твой Густав, и как деда твоего имянем звали, и на королевстве был ли.

Первое: то, что ты пишешь свое имя перед нашим, — это неприлично, потому что нам Римский император брат и иные великие государи, а тебе невозможно им братом называться, потому что Шведская земля тех государств честью ниже <…> А говоришь, что Шведская земля — вотчина отца твоего, и ты бы нам сообщил, чей сын отец твой Густав и как деда твоего звали, и был ли он на королевском престоле.

Ирония Ивана Васильевича имела под собой некоторые основания: действительно, отец Юхана — Густав Ваза, основатель новой династии, был дворянином, избранным в 1523 году на шведский престол.

«А то правда истинная, а не ложь, — продолжал издеваться царь, — что ты мужичей род, а не государьской». И далее:

А пишешь к нам, что отец твой венчанный король, а мати твоя также венчанная королева, — ино то отец твой и мати твоя и венчанныя, а дотоле не бывал нихто! Уже так сказываешься государьской род, и ты скажи, отец твой Густав чей сын, и как деда твоего звали, и где на государьстве сидел, и с которыми государи был в братстве, и которого ты роду государьского? Пришли родству своему писмо, и мы по тому розсудим.

А что пишешь ты нам, что отец твой — венчанный король, а мать твоя — тоже венчанная королева; так ведь, хотя отец твой и мать — венчанные, а ранее [из их предков] никто [на престоле] не бывал! А уж если называешь свой род государским, то ты скажи нам, чей сын отец твой Густав и как деда твоего звали, и в каком государстве [на престоле] сидел, и с какими государями был в братстве, и какого ты государского рода? Пришли роспись твоего родства, и мы по ней рассудим.

Но даже Сигизмунда II Августа, который бесспорно принадлежал к королевскому роду (он был последним из династии Ягеллонов, правившей в Литве и Польше с конца XIV века), царь Иван не считал себе ровней, похваляясь большей древностью и знатностью своего рода, восходившего якобы (согласно родословной легенде, сочиненной в начале XVI века при московском дворе) к самому римскому императору Августу, а особенно тем, что все царские предки будто бы были самодержцами. В послании Сигизмунду II, написанном от имени князя М. И. Воротынского, но по приказу Грозного, «волное царское самодержство» гордо противопоставлялось соседнему «убогому королевству», поскольку-де

наши государи от великого Владимера, просветившего всю землю Русскую святым крещением, и до нынешняго государя нашего их волное царское самодержьство николи непременно на государьстве, и никем не посажены и не обдержимы, но от всемогущие Божия десницы на своих государьствах государи самодержствуют, а вы потому своих панов рад [20] слушаете, што прародителей твоих [здесь автор обращается к Сигизмунду II. — М. К.] гетманы литовские <…> на Литовское княжество взяли.

наши государи от великого Владимира, просветившего всю Русскую землю святым крещением, и до нынешнего государя нашего сидят непрерывно на престоле; никем не посажены и ни от кого не зависимы, но всемогущей Божией десницей на своих государствах [поставленные], государи самодержавно правят. А вы потому своих панов-раду слушаете, что прародителей твоих [Сигизмунда II] гетманы литовские <…> на Литовское княжество взяли.

На основе приведенной генеалогической «справки» делается неутешительный для короля вывод: «Ино потому ты своим паном и послушен, что есте не коренные государи». То ли дело предки Ивана Грозного — все они, как и он сам, государи-самодержцы,

и нихто же им ничем не может указу учинити и волны добрых жаловати, а лихих казнити, а ты [король. — М. К.] по делу не волен еси, что еси посаженой государь, а не вотчинной, как тебя захотели паны твои, так тебе в жалованье государьство и дали.

и никто им ни в чем не может указывать, и вольны добрых жаловать, а злых казнить. Ты же [король] на деле не волен, потому что ты не наследственный, а посаженный государь: как захотели твои паны, так и дали тебе государство в пожалование.

Та же «вотчинная» терминология использовалась певцом «вольного самодержавства» и при описании отношений со своими подданными. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же», — так Грозный ответил Курбскому на брошенное ему беглым боярином обвинение в казнях и расправах, учиненных над воеводами и иными приближенными царя.

Именование служилых людей «холопами» государя появилось в придворном этикете в конце XV века. Это новшество стало отражением реальных перемен, которые произошли в отношениях между великими князьями московскими и их военными слугами во второй половине XV века, т. е. в эпоху образования Московского государства. В предшествующий период военная служба сохраняла своего рода вассальный характер: бояре, где бы ни находились их земельные владения, могли выбирать, какому князю служить. Этот принцип многократно повторялся и закреплялся в междукняжеских договорах: «А боярам и слугам межи нас вольным воля». Но уже во время династической войны второй четверти XV века упомянутый принцип фактически перестал соблюдаться, и переходы бояр и слуг от одной враждующей стороны к другой стали рассматриваться как измена и караться соответствующим образом.

В едином государстве от былого права «отъезда» остались только воспоминания. Переход с великокняжеской службы на службу в один из уделов был возможен только с санкции государя, а побег за границу однозначно считался изменой и влек за собой конфискацию владений беглеца, а порой и аресты его родственников.

С исчезновением «вольной службы» бояре и дети боярские оказались в сильной личной зависимости от великого князя, которая весьма напоминала отношения несвободных слуг (холопов) к своему господину. Среди последних были не только «страдники», т. е. холопы, работавшие на пашне, но и послужильцы — ратники, сопровождавшие боярина в военных походах, и тиуны, управлявшие его хозяйством. В условиях господства патримониальных (вотчинных) отношений естественной выглядела аналогия между великокняжеским двором — военным и административным центром формирующегося Русского государства — и двором какого-нибудь крупного землевладельца. А после того как старинное слово «господарь», т. е. «хозяин», расширило свое значение, став титулом великих князей московских как суверенных правителей, та же вотчинная терминология подсказала новое обозначение для изменившегося статуса их военных слуг. Все Московское государство представлялось огромной «вотчиной» государя, а бояре и слуги, находившиеся в его полной власти, стали именоваться его «холопами».

Следует подчеркнуть, однако, что это уничижительное именование носило этикетный характер и употреблялось только в одном контексте — при обращении (челобитье) боярина или иного служилого человека к государю. Сходным образом в течение XVI века утвердились этикетные формулы и для других слоев населения: духовные лица по отношению к царю именовали себя его «богомольцами», а крестьяне — «сиротами».

Изъявление полной покорности государю, выражавшееся в словах «холоп твой (такой-то) челом бьет», шокировало в свое время посла Габсбургов Сигизмунда Герберштейна, не привыкшего к подобному стилю отношений аристократов с монархом, — так появился уже известный нам пассаж в его «Записках», где говорилось о «рабстве» жителей Московии. Но справедливости ради нужно отметить, что реальная действительность не сводилась к этикетной формуле.

Русские вельможи того времени отнюдь не были «рабами» великого князя — в отличие от тех невольников, которые служили при дворе турецкого султана, становясь при удачном стечении обстоятельств его «министрами» (визирями). Знатный князь или боярин XVI века, как правило, имел свой собственный «двор» — уменьшенную копию царского двора — и обширные родовые владения, которые он мог завещать наследникам или отдать «по душе» в монастырь. В его распоряжении был целый штат слуг, а также вооруженный отряд из холопов-послужильцев, с которым он отправлялся на войну.

Конечно, придворный не был застрахован от попадания в опалу, мог лишиться свободы, имущества и даже жизни. Но, как известно, такими гарантиями не располагали придворные и других монархов (например, Генриха VIII). Важно, однако, что, согласно заведенному обычаю, опальному вельможе должна была быть «сказана» его вина, т. е. предъявлено обвинение, и проведено какое-то судебное разбирательство.

Эти «формальности» были полностью отброшены в годы опричнины. Еще в 1564 году, незадолго до ее введения, Курбский напоминал царю о «погибших и избьенных от тебе неповинно, и заточенных, и прогнанных без правды», т. е. без суда. Протесты раздавались и внутри страны: в 1566 году игумен Соловецкого монастыря Филипп Колычев перед избранием на митрополичью кафедру просил, чтобы «царь и великий князь отставил опричнину, а не отставит, и ему в митрополитех быти невозможно». Тогда Филиппа удалось уговорить, и он стал митрополитом, дав обязательство «в опришнину <…> не вступатися». Но два года спустя, как уже говорилось, конфликт между ним и царем вспыхнул вновь и привел к низложению и гибели митрополита.

В том же 1566 году большая группа дворян во главе с князем Василием Федоровичем Рыбиным Пронским и Иваном Михайловичем Карамышевым подала царю петицию об отмене опричнины. По словам летописца,

И бысть в людех ненависть на царя от всех людей, и биша ему челом и даша ему челобитную за руками о опришнине, что не достоит сему быти.

И возникла в народе ненависть к царю от всех людей, и били ему челом и подали ему челобитную со своими подписями об опричнине, что не должна она существовать.

Грозный ответил репрессиями: челобитчики были брошены в тюрьму, а Рыбин и Карамышев, признанные зачинщиками, казнены.

Можно, конечно, сказать, что протесты и петиции — малоэффективный способ борьбы с тиранией. Гораздо успешнее действовали шведские дворяне, поднявшие в 1568 году восстание против своего впавшего в безумие короля Эрика XIV и свергнувшие его с престола. Русское дворянство, расколотое и деморализованное опричным террором, на подобное оказалось неспособно. И все же не стоит недооценивать эти челобитные и другие мирные акции протеста: они свидетельствуют о том, что подданные Ивана Васильевича вовсе не чувствовали себя бессловесными рабами, какими их желал видеть грозный царь.

Тираны не умеют предвидеть последствия своих действий: уже сыновья тех, кто пережил опричнину, постарались использовать первый подходящий момент, чтобы ограничить царскую власть и тем самым избежать повторения террора. Такой момент наступил весной 1606 года, когда после свержения и убийства Лжедмитрия («Дмитрия Ивановича») царем стал боярский ставленник Василий Шуйский. Перед вступлением на престол он дал «крестоцеловальную запись» — первое в истории нашей страны клятвенное обязательство правителя перед своими подданными:

И поволил есми яз, царь и великий князь Василий Ивановичь всея Русии, целовати крест на том, что мне, великому государю, всякаго человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати, и вотчин, и дворов, и животов (имущества. — М. К.) у братьи их, и у жен и у детей не отъимати <…>

И соизволил я, царь и великий князь Василий Иванович всея России, целовать крест на том, что мне, великому государю, любого человека, не осудив истинным судом со своими боярами, смерти не предать, и вотчин, и дворов, и имущества у братьев их, жен и детей не отнимать <…>

«Дело государево и земское»: Понятие общего блага в России XVI века

Православие и неограниченная власть царя (в идеале слушающего своего «отца» — митрополита и «добрых» советников) составляли два столпа, на которых строилось Российское государство, постепенно перераставшее рамки царской «вотчины». Но была еще одна идея, поначалу не вполне ясная, но впоследствии обнаружившая узнаваемые черты концепции «общего блага», без которой не могло обойтись ни одно государство раннего Нового времени.

Начиная с XIII века понятие общего блага активно разрабатывалось в западной политической и юридической мысли. Этому, в частности, способствовало новое открытие трудов Аристотеля. Так, в учении Фомы Аквинского целью человеческого закона объявлялось общее благо людей. Соответственно, законными считались лишь те установления, которые исходили из этого общего блага и регулировали человеческое поведение в связи с ним. Перу ученика Аквината, флорентинцу Ремигию деи Джиролами, принадлежал первый специальный трактат «Об общем благе» (1302). А крупнейший французский юрист Филипп де Бомануар в составленном им сборнике обычного права «Кутюмы Бовези» (1283) писал о власти монарха: «Надо понимать, что король является сувереном над всеми и на основании своего права охраняет все свое королевство, в силу чего он может создать всякие учреждения, какие ему угодны для общей пользы, и то, что он устанавливает, должно соблюдаться» (выделено мной. — М. К.).

Труды Аристотеля были известны и некоторым русским книжникам XVI века, в частности Федору Карпову, в одном из сочинений которого цитируется «Никомахова этика». Федор Иванович Карпов, известный дипломат, придворный Василия III и юного Ивана IV, был одним из образованнейших людей своего времени, знатоком не только Аристотеля, но и римской поэзии. В послании митрополиту Даниилу, написанном в 20‐х или 30‐х годах XVI века, Карпов рассуждал о пагубных последствиях излишнего терпения, из‐за которого «дело народное (калька с лат. res publica. — М. К.) в градех и царствех погибнет». По его мнению, долготерпение «в людех без правды и закона общества добро разрушает и дело народное ни во что низводит». В том же произведении встречается и выражение «дело опщее человеческое».

Однако за несколько десятилетий до того, как Ф. И. Карпов взялся за перо, мысль о служении неким высшим общим интересам прозвучала из уст Ивана III, но в более приземленном, отнюдь не философском контексте. Интересно, что запись этих слов сохранилась в документах дипломатического ведомства (будущего Посольского приказа), где служил и Федор Карпов. В посольской книге, где фиксировались отношения с Литвой, сообщается о посылке Иваном III в 1502 году дьяка Ивана Телешова к своему сыну, князю Дмитрию, осаждавшему тогда Смоленск. Великий князь потребовал от сына и воевод решительных действий: «И вы бы за тем дела не откладывали, уповая на Бога и на Живоначальную Троицу, и на Пречистую Его Матерь, и на святых чудотворец, и на родительскую молитву, города бы есте Смоленска доставали и дело наше и земское делали, посмотря по делу, как вас Бог вразумит и как вам Бог поможет».

Происхождение выделенного мной выражения — «дело наше (т. е. великого князя. — М. К.) и земское» — остается неясным. До 1502 года такое словосочетание в источниках не встречается. Зато выражение «земские дела» известно по крайней мере с 50‐х годов XV века в значении «земные» (т. е. светские) дела — в противоположность церковным. Так, например, в послании митрополита Ионы во Псков говорилось:

А что есте, сынове, присылали к великому господарю, а к нашему сыну <…> к великому князю <…> своих пьсковскых послов о которых о земских делех: и то вам, нашим детем, от ваших послов все же будет ведоме. А что, сынове, и к нашему смерению (т. е. к самому митрополиту. — М. К.) о чем есте с теми вашими послы приказавали и с челобитьем, и мы, сынове, по вашему челобитью, а по своему святительскому долгу, колико мощно, говорил есмя и благословлял <…>

А что вы, сыновья [наши], присылали к великому господарю, а к нашему сыну <…> к великому князю <…> своих псковских послов о неких мирских делах, и то вам, нашим детям, от ваших же послов все будет известно. А о чем вы, сыновья, нам с теми вашими послами передали просьбу, и мы, сыновья, по вашему прошению, а по своему святительскому долгу, насколько возможно, говорили и благословляли <…>

Но в процитированной выше записи 1502 года в посольской книге выражение «земское дело» имело явно другое, светское значение. Образуя единое целое с «делом» великого князя, оно относилось к задаче чрезвычайной важности, поставленной перед сыном Ивана III и сопровождавшими его воеводами.

Можно предположить, что интересующая нас «двуединая формула» родилась в придворной канцелярской среде. Упоминается она и в челобитной Ивана Яганова, тайного осведомителя великого князя при удельном Дмитровском дворе (о нем уже шла речь выше, в главе 5), адресованной юному Ивану IV. Напоминая о своих заслугах, Яганов писал:

И яз, государь, ищучи государева дела и земсково, да з дмитровцы неколько своего животишка истерял.

И я, государь, радея о государевом деле и земском, у дмитровцев часть своего имущества потерял.

Как видим, тайный сыск тоже признавался делом государственной важности — «делом государевым и земским». Примечательно, что соглядатай выражал свою преданность не только великому князю, но и «земле», т. е. стране: «тобе, государь, служу и земле твоей добра хочу».

В первой половине XVI века выражение «дело государево и земское» употреблялось сравнительно редко. Как правило, ратная служба, военные походы именовались тогда «делом великого князя», но в середине XVI века, в период казанских походов 1549–1552 годов, широкое распространение получила именно формула «дело государево и земское». Вот, например, как в разрядной книге излагается принятое в июле 1549 года решение о выступлении Ивана IV в очередной казанский поход: «царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии, положа упование на Бога и на пречистую Богородицу, и на великих чюдотворец, приговорил з бояры, как ему своего дела и земского беречи и делати над Казанью». Торжественность момента была подчеркнута речью, с которой Иван IV и митрополит Макарий перед выступлением в поход обратились к боярам, воеводам и всем служилым людям. В речи говорилось о том, что «царь и великий князь идет на свое дело и на земское х [к. — М. К.] Козани и дела своего и земского беречи, сколько ему милосердый Бог поможет», а от бояр, воевод и рядовых воинов требовалось, чтобы они «государю царю и великому князю и за все православное християнство служили, сколько им Бог поможет, и розни бы <…> меж их однолично никоторые не было». Царская речь заканчивалась призывом «для земского дела» забыть на время похода о личных и родовых счетах и служить там, куда кого пошлют.

Впоследствии все крупные военные кампании 1550–1570-х годов (особенно с личным участием царя) неизменно именовались «делом государевым и земским».

Зародившись, по-видимому, в канцелярской среде, интересующая нас формула к середине XVI века прибрела широкое распространение, став устойчивым словосочетанием (топосом), и в таком качестве проникла в летописание. Так, в памятнике первой половины 1550‐х годов, Летописце начала царства, под 1540 годом говорится о том, что

князь Иван Васильевич Шуйский на митрополита и на бояр учал гнев держати и к великому князю не ездити, ни з бояры советовати о государьских делех и о земских.

князь Иван Васильевич Шуйский разгневался на митрополита и на бояр и перестал ездить к великому князю и с боярами советоваться о государских и земских делах.

Еще выразительнее пассаж, появившийся в более поздней редакции той же летописи под 1538 годом. Осуждая боярские распри в годы малолетства Ивана IV, летописец замечает:

И многие промеж их бяше вражды о корыстех и о племянех их, всяк своим печется, а не государьскым, ни земьскым.

И много между ними было вражды из-за их родни и прибытков; каждый о своем печется, а не о государском и не о земском.

Общегосударственная «польза», выраженная двуединой формулой «государское и земское [дело]» противопоставлена здесь своекорыстным клановым интересам боярских правителей.

Едва ли случайно подъем идеологии общей пользы, «земского дела» пришелся на время созыва первых соборов (1549, 1551 и 1566 годов). По-видимому, перед нами две стороны одного и того же процесса — формирования сферы публичной политики и втягивания в нее десятков и сотен людей разного социального статуса, или «чина», как говорили в Московской Руси.

Этот процесс не был остановлен и опричниной. Более того, по странной прихоти царя государев «удел» оказался отделен от остальной страны — «земщины». И хотя на долю последней в период террора выпали тяжкие испытания, 60‐е и 70‐е годы XVI века стали временем дальнейшего осмысления «земской» идеи.

Припомним уже известный читателю указ об учреждении опричнины, дошедший до нас в летописном изложении. Там, в частности, был такой пассаж: «Государьство же свое Московское, суд и управу, и всякие дела земские приказал ведати и делати бояром своим, которым велел быти в земских <…> а ратные каковы будут вести или земские великие дела, и бояром о тех делех приходити ко государю» (выделено мной. — М. К.).

Обращает на себя внимание выражение «земские великие дела». Очевидно, за полвека статус «земских дел» явно повысился: будучи ранее необязательным дополнением к «делу» великого князя или царя, к 1560-м годам они приобрели самостоятельное значение и даже стали в глазах официального летописца «великими земскими делами»!

Дальнейшее развитие «земской» идеологии пришлось уже на эпоху Смуты начала XVII века. В частности, ею пронизаны документы Второго ополчения, освободившего Москву. Так, в грамоте в Соль Вычегодскую, отправленной 11 ноября 1612 года, князья Д. М. Пожарский и Д. Т. Трубецкой от имени «всей земли» сообщали радостную весть об освобождении столицы и призывали местные сольвычегодские власти «радеть и промышлять» о «земских <…> и о всяких делах», регулярно извещая обо всем руководителей ополчения в Москве и советуясь с ними, «покаместа нам всем Бог даст на Московское государьство государя по совету всей земли». А «для земсково вопчево дела» сольвычегодцы должны были прислать в Москву пять выборных человек.

Так идеология «земского общего дела», зародившись раньше соборной практики и существуя во второй половине XVI века параллельно с нею, в начале XVII столетия стала ее частью.

Важной вехой в этом длительном процессе была середина XVI века: созыв первых соборов и формирование понятия о «великих земских делах» отражали начавшийся переход патримониальной монархии (царской «вотчины») к раннемодерному государству.

* * *