В коридоре Митя вдруг почувствовал сильное сердцебиение. Хорошо, что Селянин шел молча.

Подойдя вплотную к двери, он включил свой карманный прожектор, и Митю неприятно поразило, что вместо наивных колечек, из которых одно выдергивалось с корнем, в дверь были врезаны две толстые стальные пластины, именуемые в просторечии пробоем. Замок был прежний - плоский, крашеный. Селянин пошарил за притолокой и извлек ключ. Кто-то привязал к ключу новую ленточку, и это тоже было неприятно.

- Разоблачайтесь, Дмитрий Дмитрич, - сказал Селянин. Он показал пример, бросив шинель на тахту. - Теперь я вам посвечу, а вы достаньте воблу из шкафчика.

Митя огляделся. Все знакомые вещи - кровать с витыми столбиками и шкафчик с танцующими пастушками - стояли на прежних местах. Он приоткрыл дверцу шкафчика и заглянул внутрь.

- Я что-то ничего не вижу.

- Это скандал. Не может быть, смотрите лучше.

Митя посмотрел еще раз: беленький чайник с отбитым носиком, хрустальная вазочка с одной прилипшей ко дну карамелькой, знакомые чашки, одна из них - темно-синяя с узким золотым ободком - считалась Митиной.

- Пустите-ка, - досадливо сказал Селянин.

Отстранив Митю, он присел на корточки и запустил руку в нижнее отделение. Затем выпрямился и небрежно-рассчитанным жестом фокусника швырнул на стол свернутую трубкой газету. Газета развернулась, и Митя увидел воблу, классическую, вяленую, - десяток пузатеньких, икряных рыбок.

- Недурно? Вот и ешьте. Только не особенно марайтесь - мыть руки нечем.

Митя, робея, взял одну рыбку, оторвал голову, разодрал брюшко и вытащил твердую рыжую икру с вплавленным в нее пузырем. Вязкая соленая икра сразу облепила зубы. Это было непередаваемо прекрасно.

Селянин пошуровал еще в шкафчике и выдал на-гора коробку из-под печенья. В коробке оказалось несколько долек чеснока и чешуйки сушеного лука.

- Употребляете? Я в рот не беру. - Он явно не спешил приступать к еде и вид имел задумчивый. - Ну ладно, все это очень мило, но, так сказать, не имеет самостоятельного значения… У вас спирту нет?

- Нет, - виновато сказал Митя.

- И достать не можете?

- Откуда же…

- Зх вы, старпом… Ладно, не расстраивайтесь. (Митя ничуть не был расстроен, ему только, как всегда, было неприятно, что он не может внести свою долю.) Сейчас мы решим и эту проблему. Не сочтите за труд, дорогой мой, - постучите-ка в дверь.

Митя растерянно оглянулся. Стучаться в дверь, через которую они только что вошли, было очевидной бессмыслицей. Оставалась наполовину загороженная печкой, прикрытая тяжелой портьерой дверь в смежную комнату.

- Стучите сильнее, не стесняйтесь, - сказал Селянин, когда Митя осторожно постучал. Сам он сидел в кресле и поигрывал фонариком. - Еще разок. Вот так. Теперь откройте задвижку.

Митя щелкнул задвижкой и прислушался. Из-за двери донеслись шарканье туфель и покашливание, скрипнула отодвигаемая мебель, лязгнуло железо, дверь открылась, и на пороге показался Николай Эрастович. Митя давно не видел его и с трудом узнал - перед ним стоял старик. Стариком его делали не согбенные плечи и не седая щетина, а взгляд - безжизненный, какой-то отгороженный. По-видимому, он узнал Митю, но не поздоровался, а только неопределенно поклонился, поклон пришелся посередине между Туровцевым и Селяниным. Затем посмотрел на Селянина вопросительно, боязливо, с плохо скрытой ненавистью.

- Привет алхимику, - сказал Селянин, направляя на него свой прожектор. - Водка есть?

Николай Эрастович испуганно замотал головой:

- Даю вам честное слово…

- Врете, - сказал Селянин, поигрывая фонариком. - Хотите, докажу?

Николай Эрастович напряженно заулыбался, Селянин кряхтя потянулся к лежавшей на столе газете.

- Так и есть, - с торжествующим возгласом он направил луч на последнюю страницу. - Третьего дня населению выдавали водку. На шестой талон промтоварной карточки. Зная вас, дорогой друг, не могу себе представить, чтобы вы потеряли темп и своевременно не отоварились.

Он направил луч прямо в глаза Николаю Эрастовичу.

- Итак?

- Честное слово…

- Отлично, сэр, - сказал Селянин. - В таком случае, наши дипломатические отношения прерываются. История рассудит, какая из великих держав при этом потеряла больше.

Николай Эрастович не ответил. Он только сделал слабый отстраняющий жест, как будто хотел отвести рукой слепящий луч фонарика, повернулся и пошел к двери. Селянин подмигнул и полез в шкафчик за чашками.

Через минуту Николай Эрастович вернулся, держа обеими руками бутылку. Поставив бутылку на стол, он попытался придать своему заросшему седой щетиной лицу не свойственное ему залихватское выражение и уже взялся за спинку стула, но Селянин вовремя разгадал маневр.

- Э, нет, голубчик. Поить вас водкой - это только попусту переводить материал. Водку мы выпьем сами, а закуску выдадим вам сухим пайком. - Он отделил две рыбки и бросил их в коробку из-под печенья. - Вот. Забирайте все это. И - ауфвидерзейн. Не благодарите.

Он проводил Николая Эрастовича до самой двери и запер ее на задвижку. Митя чувствовал себя неловко. Селянин это заметил:

- Я считаю, что с ним поступлено по-царски. Уверяю вас, в его возрасте витамины гораздо полезнее.

- По моим сведениям, вы примерно одного возраста, - грубо сказал Митя. Но дерзость не удалась. Селянин был польщен.

- Правильное суждение о возрасте мужчины имеют только женщины, - изрек он, бережно разливая водку по чашкам. Себе он взял темно-синюю. И видя, что Туровцев продолжает хмуриться, добавил примирительно: - Вы не представляете, во что превратился этот тип. Это вымогатель.

- Все равно, нельзя же так…

- Наоборот, только так и можно. Я ведь не ищу его общества. Если ему не нравится мое обращение, пусть катится ко всем чертям.

- Но…

- Послушайте, лейтенант, - сказал внушительно Селянин. - Усвойте для собственной пользы одну простую истину: при любом устройстве общества люди делятся на тех, которым нужны вы, и на тех, кто нужен вам. В конечном счете все отношения регулируются только этим. Мой Соколов ко мне очень почтителен, но это потому, что я могу представить его к награде, а могу закатать в штрафной батальон. На всех прочих ему наплевать с высокого дерева…

- Но позвольте, - возмутился Митя.

Селянин, смеясь, поднял ладонь:

- Понимаю, пример неудачен. Соколов, конечно, порядочная свинья. Возьмем существо высокоорганизованное. Например, вас. Вы во всех отношениях доброкачественный юноша, обладающий к тому же привлекательной наружностью. Вряд ли вы страшный донжуан, но кое-какой опыт у вас несомненно имеется. Убежден, что при всех ваших прекрасных качествах вы гораздо почтительнее к девице, добиваясь ее расположения, чем потом, когда она уже имеет перед вами неоспоримые заслуги.

Митя попытался протестовать и вновь был остановлен.

- Я видел вас здесь с Борисом Кондратьевым. Борис - неплохой парень, но ничего хорошего вам пока не сделал, и кроме того, что он ваш начальник, вы о нем решительно ничего не знаете. Не хочу сказать, что вы подхалимствовали - нет, нисколько, но поверьте мне, вы были очень внимательны, ловили каждое слово и очень хотели понравиться. А своим старикам, которым вы обязаны всем, включая самый факт земного существования, небось пишете одну открытку в два месяца, потому что их привязанность вам обеспечена и завоевывать ее не надо.

Когда шальная пуля попадает в цель, практически она ничем не отличается от снайперской. Попадание было прямое. Митя разинул рот. Селянин смеялся, очень довольный.

- Я хочу предложить оригинальный тост. Выпьем… за трезвость. - Он дотронулся своей чашкой до Митиной, выпил и осторожно, чтобы не запачкаться чешуей, разодрал воблу.

Митя тоже выпил и закашлялся.

- Странный вы человек, - сказал он, стараясь говорить небрежно.

- Почему же странный? Просто вы меня недостаточно знаете.

Митя задумался.

- Вероятно, вы правы - я вас не знаю. Не могу сказать, чтоб вы мне очень нравились, но мне с вами интересно. Хочется понять, что вы за человек.

Селянин захохотал.

- Что значит русские люди - еще не выпили по второй, а разговор уже «на остриях и безднах», как выражается одна моя знакомая. Что я за человек? Человек, каких много.

- Скромничаете?

- Отнюдь. Я себе цену знаю. Таких, как я, ровно двенадцать на дюжину. И если я все же чем-то выделяюсь из этой дюжины, то разве что несколько большею способностью к трезвому размышлению. Многих это отталкивает, но я и не пытаюсь нравиться всем. Жалко, что я вам не нравлюсь, потому что вы мне очень симпатичны.

- Чем же?

- Прежде всего чистотой. И вашей юной застенчивостью, за которой мне видится не банальный характер. Кстати сказать, застенчивые люди совсем не такие скромняги, как о них принято думать. Они-то как раз ого как о себе понимают! Они потому-то и застенчивы, что боятся - вдруг их не поймут, недооценят… Дай такому застенчивому точку опоры, и он в одночасье так развернется - ахнешь только. Эй, поосторожней с костями!..

Митя остался глух к предупреждению. Его челюсти с наслаждением перемалывали рыбий хребет, желудочный сок бурлил. Селянин лениво посасывал кусочек спинки, и Митю взбесила небрежность, с какой тот швырнул в кучку шелухи вполне съедобную брюшную стенку. Он уже протянул за ней руку, но вовремя отдернул - недоставало еще подбирать селянинские объедки.

- Насколько я понимаю, вас удивляет отсутствие Тэ А, - сказал Селянин, ковыряя в зубах. - Успокойтесь, она не в стационаре для дистрофиков, и состояние ее здоровья не внушает опасений. Просто у нее расшатались нервишки, и я почел за благо отправить ее на Биржевую. Конечно, это не Сочи и не Ривьера, но все-таки там трехразовое питание и кое-какие процедурки: хвоя, д'арсонваль и прочая такая штука. Но, по чести говоря, главное - это то, что она отдохнет от меня, а я от нее.

О блокадном санатории на Биржевой площади Туровцев слышал и раньше. В январе Горбунов тщетно пытался устроить туда Павла Анкудиновича.

- Здорово это у вас получается, - сердито сказал Митя.

- А что? - отозвался Селянин. Тон был безмятежный.

- А то, что мы с командиром бились, чтоб определить в это заведение человека, построившего наш корабль, инженера с орденом Ленина…

- Ну и что?

- И ни черта не вышло.

- Случай вполне возможный, - сочувственно подтвердил Селянин.

Сочувствие так походило на издевательство, что Митя поднял голову и встретил немигающий взгляд очень светлых глаз. Глаза были большие, неприятно красивые и выражали самое искреннее участие, не к строителю, конечно, а к симпатичному глуповатому юнцу, не понимающему элементарных правил игры. От этого взгляда Митя оледенел, весь его запал угас, и, боясь показаться смешным, он решил больше не задавать вопросов. С инстинктивной хитростью он угадал, что Селянина не нужно вызывать на разговор. Если ему что-то нужно - заговорит сам.

- Напомните мне про вашего строителя, - сказал Селянин. - Вдруг я сумею ему помочь. Конечно, если ваш протеже еще жив. - Вероятно, он сам понял, что пошутил неуклюже и круто переменил тему: - Так что сердиться на меня, дорогой мой друг, у вас действительно нет ни малейшего основания. Вы сами расстались с Тэ А и, насколько я могу судить, поступили совершенно правильно. Эта женщина не для вас.

От этой спокойной наглости у Мити потемнело в глазах. Можно подумать, что товарищ военинженер не слышал, как Митя скребся под дверью, а Тамара сказала чужим голосом: «Я-не-од-на». Ему очень хотелось высказать все это в глаза Селянину, в его большие, красивые, бесстыжие глаза, но он удержался. Он еще был в той ранней стадии опьянения, когда излишние тормоза отпущены, а способность к контролю не утеряна. Обострившийся инстинкт подсказывал: не торопись, не болтай лишнего. Поэтому он ограничился неопределенным мычанием, означавшим примерно: «вы так думаете?» или «думайте как хотите».

- Прошу понять меня правильно, - продолжал Селянин. - Утверждая, что Тэ А - женщина не для вас, я не имел в виду ничего обидного ни для вас, ни тем более для Тамары Александровны. Тэ А - прелестная женщина, а вы - очень милый молодой человек. Но у Тэ А очень сложный, причудливый, необузданный характер, а вы не тот мужчина, которому дано ее обуздать. Вам нужна милая, скромная девушка, такая же добрая и бесхитростная, как вы сами.

- Обуздывают лошадей, - буркнул Митя. Он был слегка обижен, что его назвали добрым и бесхитростным.

Селянин ухмыльнулся.

- Вы плохо знаете женщин, дорогой мой лейтенант. Женщина от природы не демократична, всякое равенство она презирает. Вот почему настоящий мужчина, будь он хоть разбойник, всегда найдет себе женщину. Пока женщина голодна, она предпочитает разбойника; сытая, она начинает мечтать о праведнике и точит разбойника за то, что у него нет идеалов.

«Ого, - подумал Митя, - это уже что-то автобиографическое». А вслух сказал:

- Короче говоря, она - для вас.

Селянин покачал головой.

- Нет, и не для меня. И вероятнее всего, мы расстанемся.

Это было сказано с настоящей грустью. У Мити на языке вертелась тысяча вопросов, но он уже немножко разбирался в характере своего собеседника и поэтому только вяло хмыкнул: дескать, понимаю и согласен. Тактика себя оправдала, Селянин, ожидавший вопроса, беспокойно зашевелился и спросил:

- Почему вы так думаете?

- Так мне кажется, - беззаботно сказал Митя и сразу почувствовал, что его акции поднялись. Селянин заглянул в Митину чашку и поднял свою.

- Я очень высоко ценю Тамару Александровну, - сказал он, глядя на Митю в упор, и получилось нечто вроде тоста. - Она - явление незаурядное и, безусловно, с ее данными могла бы играть в жизни самые первые роли. Помните? - Он захохотал. - Как она всех нас наладила отсюда, когда этот болван распустил язык? Это было по-королевски! А при всем при том не знает себе цены - характер бешеный, неукротимый, ожесточенный характер… Я видел в жизни много трудных людей - злых, требовательных, самодуров и чудаков, но в конце концов я всегда понимал, что они хотят, иногда даже лучше, чем они сами…

- А ее не понимаете?

- Да, временами теряюсь.

Мите подумалось, что такие самоуверенные люди, как Селянин, не часто признаются в том, что они чего-то не понимают. Непонятное кажется им бессмысленным.

- Опасаюсь, что Тэ А принадлежит к тому, впрочем нередкому в России, типу людей, которые живут по принципу: не надо мне твоего хорошего, хочу свое плохое. Я не робкого десятка и не боюсь наживать врагов, но когда человек - сам себе враг, он становится опасен.

- Что это значит «себе враг»?

- А это значит, что, если ей взбредет в голову какая-нибудь шальная идея, она не пощадит не только вас, но и себя. На человека, который блюдет свои интересы, вы всегда найдете управу, но когда человек одержим - все средства бессильны…

Митя слушал и не верил ушам. Конечно, он знал вспыльчивый и насмешливый характер Тамары, знал ее резкость и упрямство. И все-таки они с Селяниным говорили о двух разных женщинах. Очень возможно, что в Тамаре было все то, о чем говорил Селянин, но была ведь еще простота, была нежность, была способность мгновенного понимания. Требовательность? Тамара никогда ничего не требовала… Раздумывать над всем этим было некогда, но уже рождалась, обгоняя мысль, веселая догадка, что Селянин не видел и не знает той Тамары, которая была открыта ему, Мите, и, значит, товарищ военинженер при всем своем опыте и апломбе не так уж безошибочно разбирается в людях, есть люди, перед которыми он попросту пасует. Митя ловил каждое слово, а при этом довольно удачно изображал вежливое удивление.

- Если не секрет, почему вы поссорились с Тэ А? - неожиданно спросил Селянин.

- Мы не ссорились, - притворно зевая, сказал Митя. - Я ведь давно собирался с ней разойтись…

Это была правда, выглядевшая удивительно неправдоподобно. Поверил Селянин или нет - угадать было трудно, во всяком случае, он был заинтригован и смотрел вопросительно. Митя нарочно потянул паузу.

- Почему же? - спросил наконец Селянин. Он был немножко раздосадован, что юнец навязывает ему свой темп.

- Что? - в свою очередь, спросил Митя. Он отлично слышал вопрос и нарочно разыграл, будто отвлекся. - Почему разойтись? Не знаю, как вам объяснить… Война.

- Ах, война! - с ядовитой почтительностью отозвался Селянин. - И потому все силы должны быть целиком и безраздельно - ну и тому подобное?

- Нечто в этом роде. А что - смешно?

- Забавно. Теория вашего начальника?

- По-вашему, у меня не может быть собственной теории?

- Наоборот, я считаю вас способным на лучшее. Только такому надутому ханже, как ваш шеф, и могла прийти в голову такая постная чепуха.

- Послушайте, - сказал Митя, как мог внушительно. - Оставьте командира в покое. Я не хочу говорить о нем в таком тоне.

Селянин рассмеялся.

- Хорошо и благородно. Что же касается вашей теории - будем считать ее вашей собственной, - то разрешите мне остаться при своем мнении. Война естественно обостряет половое чувство. Солдат может поститься по необходимости. Но не по убеждению. И когда мне пытаются проповедовать весь этот вздор, я всегда думаю: либо проповедник не мужчина, либо поступает, как большинство проповедников.

- А именно?

- Проповедует одно, а живет по-другому. За примерами далеко ходить не надо… А впрочем, молчу, мы же условились…

Он приложил палец к губам, из глаз лучилось торжество. Насладившись замешательством собеседника, он вынул из брючного кармана плоский серебряный флакон, отвинтил пробку и вытряс на ладонь несколько капель.

- Хотите?

Растирая в ладонях пахнущие свежим сеном капли, Митя размышлял: неужели он намекает на Горбунова? Что он может знать? Спросить впрямую - значит сесть в калошу, я сам запретил ему говорить о Викторе Ивановиче. Он тут же отопрется, да еще поднимет меня на смех…

Постучали, и Митя вздрогнул. В этой комнате он всегда вздрагивал при любом стуке и презирал себя за это. Селянин не пошевелился, он только направил на дверь луч своего прожектора. Мите пришлось встать и открыть дверь Соколову. Бравый водитель был на этот раз не в полушубке, а в шинели со свежими нашивками на рукавах: как видно, столкновение с Горбуновым не отразилось на его служебных успехах. Сальный нос и стальные зубы блестели.

- Где вы пропадали? - спросил Селянин. Он прибавил к своему вопросу распространенное ругательство, причем Митю покоробила не столько суть, сколько форма - вялая и на «вы». Но Соколову манера его шефа, как видно, нравилась, он еще шире осклабился.

- Будет доложено, товарищ начальник, - сказал он, прищурясь, и тем самым впервые давая понять, что замечает присутствие лейтенанта Туровцева.

- Ну хорошо, идите. - Селянин встал. - Вот что, Дмитрий Дмитрич, - сказал он, когда за Соколовым закрылась дверь, - поедемте сейчас ко мне.

- К вам?

- Совершенно точно - ко мне. Мне обрыдла казарменная жизнь, и я оборудовал себе на зиму гарсоньерку, нечто вроде индивидуального убежища. К тому же здесь все ресурсы иссякли, а там, глядишь, что-нибудь и найдется. - Он внимательно посмотрел на Митю и засмеялся. - Мы с вами сейчас похожи на двух школьников, причем я - развращенный старшеклассник. Подите, детка, отпроситесь у мамы… Нет, кроме шуток, - видя, что Туровцев морщится, Селянин изменил тон, - даю вам слово, ровно в двадцать три ноль-ноль вы будете уже под одеялом. Соколов домчит вас домой за десять минут.

Митя почесал в затылке. Селянинское сравнение показалось ему довольно метким, он в самом деле чувствовал себя мальчиком, которого выманивает на улицу другой, про которого известно, что он добру не научит. Но именно этим и привлекательный. И точно так же, как тот мальчик, он боялся упрека в трусости и зависимости.

- Ладно, - сказал он, застегивая шинель. - Ждите меня за воротами.

Никакого подходящего предлога, чтоб просить увольнения, Митя придумать не смог и решил положиться на наитие. Пока он отсутствовал, ситуация в каминной изменилась: Иван Константинович ушел к себе, зато появился Зайцев. У огня остались только двое - Горбунов и Катерина Ивановна, теперь они сидели рядом.

На скрип двери обернулся только командир, Катя продолжала смотреть в огонь, и, стоя в дверях, Митя ясно видел розовое ухо и сверкающий, как тончайшая медная проволока, завиток волос.

- Виктор Иваныч, - тихонько окликнул Митя. На всякий случай, он решил не подходить вплотную.

- Да?

- Разрешите мне сходить в город…

- Да.

Разговор был окончен. Митя, не рассчитывавший получить «добро» с такой быстротой и легкостью, продолжал топтаться в дверях. Горбунов сказал улыбаясь, но уже с оттенком нетерпения:

- В двадцать три часа, надеюсь, мы увидимся.

Селянин ждал Митю, сидя в коляске мотоцикла.

- Долгонько, - сказал он. - Ну, а теперь живо - садитесь на багажник и хватайтесь за Соколова.

Митя замялся. Ему совсем не хотелось обниматься с Соколовым. Только боязнь показаться мелочным заставила его сесть. Соколов дал газ, и мотоцикл, треща и чихая, побежал вдоль реки. Несколько раз коляска наезжала на сугроб, и всех сильно встряхивало, затем колея стала шире, дорога ровней, и Митя, давно ни на чем не ездивший, обрадовался быстрому движению. Ветер приятно щекотал лицо, дышалось легко, Митя освободил одну руку и снял шапку. Он нарочно не заговаривал с Селяниным и только после того, как мотоцикл, миновав обшитого досками Всадника, взбежал на гулкий настил моста лейтенанта Шмидта, спросил, куда же его все-таки везут. Селянин сидел в коляске развалясь и в ответ только усмехнулся. Усмешку можно было трактовать двояко. Первый вариант был такой: «Доверьтесь мне и позвольте сделать вам сюрприз». Второй: «Привезут - увидишь». Второй вариант был вероятнее, и Митя надулся. Вынужденный держаться обеими руками за водителя, он почти не смотрел по сторонам. Улицы и набережные казались вымершими, дома стояли, как покинутые соты. Теперь они ехали правым берегом, еще более пустынным, чем левый, затем юркнули в длинную, засыпанную снегом улицу, состоявшую, как показалось Мите, из одних сплошных заборов. В заборах было много сквозных дыр от снарядов, справа их было больше, и Митя догадался, что Нева слева и что они едут параллельно реке, в сторону залива, отделенные от берега только неширокой полосой заводской территории. В конце улицы Соколов затормозил, гуднул и молча задрал ногу. Туровцеву надлежало догадаться, что он мешает водителю слезть с седла, Митя не догадался, и боколов, не оборачиваясь, сказал «разрешите» таким возмутительным тоном, что Митя с удовольствием трахнул бы его по затылку. Затем Соколов нырнул в узенькую дверцу, оказавшуюся «проходной», а Селянин сел за руль и осторожно въехал в раскрывшиеся перед ним ворота. Несколько зигзагов по заваленному железным ломом заводскому двору, и мотоцикл остановился перед длинным приземистым складским строением.

- Милости прошу в мою персональную келью, - сказал Селянин.

Комната, куда он ввел Митю, действительно напоминала келью, кладка стен была монастырская. Неизвестно, для какой цели она была выстроена, но перед войной здесь помещался красный уголок, об этом свидетельствовали развешанные на стенах портреты и стоявшие в углу свернутые знамена. Из обстановки уцелели только диван с высокой спинкой и большой стол, накрытый рваным сукном. У печурки стоял детский стульчик. Остатки прочей мебели, аккуратно распиленные, лежали у печки. Вероятно, печку недавно топили, в келье было тепло. «Этому везде тепло», - подумал Митя.

- Как видите, живу по-спартански, - пояснил Селянин, обводя своим прожектором беленые стены и сводчатый потолок. - Дело в том, что я со своими людьми провожу здесь, на заводе, учет материальных ценностей. Это волынка недели на три. Так вот, чтоб не мотаться…

- А что за ценности?

- Ничего интересного. Что вам нужно?

- Мало ли. Трубки красномедные, латунь листовая, кабель экранированный…

- Если поискать, то, может, и найдется. Напомните мне. Да будет! - возгласил он, щелкнув выключателем. Вспыхнул свет, такой яркий, что Митя в первое мгновение зажмурился.

- Ого! - вырвалось у него. - Как вы это делаете?

- Догадайтесь. - Селянин сделал паузу, чтоб насладиться своим превосходством, затем милостиво пояснил: - Проще простого. Здесь завод, - стало быть, напряжение двести двадцать. Практически - сто шестьдесят. Я бору городскую лампочку в сто десять вольт, и она горит у меня день, два, пока не перегорает. Тогда я ввинчиваю новую. - У него был такой довольный вид, как будто он по меньшей мере открыл новый физический закон. - Будем топить? Не будем, правда? А как насчет чайку? По-моему, в высшей степени целесообразно. Для таковой цели существуют электрические плитки. Не поленитесь, дорогой мой, плитка под диваном, место не совсем удобное, но, как сказано в Евангелии, дабы не вводить в соблазн малых сих… Вот я и не ввожу.

Пока Митя шарил под диваном, Селянин успел наведаться в какой-то тайник и извлечь оттуда бидон и несколько различного размера жестянок.

- Хлеба нет, - объявил он, заглянув в жестянку побольше. - Шроты будете есть? Я не ем, а вы попробуйте, вдруг вам понравится. Зато к шротам вы получите нечто такое, чего, наверно, давно не пробовали. Займитесь, голубчик, чайником, а я возьму на себя сервировку.

Даже изображая гостеприимного хозяина, он заставлял на себя работать.

Митя налил воды в чайник и включил электроплитку. Селянин выложил на тарелку бурые комки, похожие по виду на холодные котлеты. Это и были шроты.

- Как вы думаете, Семен Владимирович, из чего это делается?

- Понятия не имею, что-то синтетическое. На Петроградской есть заводишко, который вырабатывает эту штуковину. Директор - мой давний приятель. Попробуйте. Я из любопытства перепробовал все блокадное меню: хряпу, дуранду, холодец из столярного клея… Чего только человек не ест!

В бидоне оказалось пиво, в одной из жестянок - великолепная серая зернистая икра.

- Откуда?

- Взял вместо мяса в сухом пайке. Не смотрите на меня так строго - я никого не убил.

- Вот уж не знал, что в Ленинграде едят зернистую…

- А почему бы и не есть? Как раз в осажденном городе стоимость пищевых продуктов почти не имеет значения. Важен вес, объем.

- Мы что-то не получаем…

- Пойдете в море, - получите. - Селянин явно забавлялся. - Как видите, угощение чрезвычайно скромное. Зато прошу обратить внимание на изысканность сервировки: севр, сакс, веджвуд.

Посуда в самом деле была великолепная. Селянин перевернул одну из чашечек - тоненькую, пленительную - показал фабричное клеймо и, повертев в руках, с силой бросил в дальний угол. Чашка разлетелась вдребезги.

- Зачем? - вырвалось у Мити.

- Грязная, - пояснил Селянин. - Не печальтесь, этим добром забиты все комиссионки, просят гроши, и никто не берет. - Он разлил пиво по чашкам.

Пока Селянин возился, Митя думал: «Есть же люди, которым всенародное бедствие не портит настроения; не будь блокады, этот человек не ощущал бы себя таким всемогущим. Есть что-то все-таки в нем хамоватое…»

- Будьте здоровы, Дмитрий Дмитрич, - сказал Селянин проникновенно. - Меня многие считают хамом, и, вероятно, не без основания, так что если я пью за ваши успехи, то не потому, что этого требует хороший тон, а потому, что вы мне в самом деле правитесь.

Митя смущенно улыбался. Стоило Селянину косвенно покаяться, и накипавшее раздражение как будто улеглось.

- Я слов на ветер не бросаю, - продолжал Селянин, выдержав паузу, он не торопился закончить тост, и Митя с застывшей улыбкой держал свою чашку на весу. - Единственный ваш недостаток - молодость, что, как известно, поправимо. А впрочем, не всегда - есть люди, которые до седых волос продолжают ходить в коротких штанишках. Пью, Дмитрий Дмитрич, за то, чтоб с вами этого не случилось.

Жидкое блокадное пиво в соединении с выпитой ранее водкой образовало взрывчатую смесь. Действие этой смеси на первых порах не ощущалось, Митя держался бодро и отлично все понимал, ослаб только контроль. Не видя перемен в себе, Митя сразу подметил перемену в Селянине: товарищ военинженер был красен, возбуждение боролось в нем с утомлением, откинувшись на спинку дивана, он таким тяжелым, изучающим взглядом глядел на своего гостя, что Мите стало не по себе, он отказался сесть на предложенный ему детский стульчик и начал расхаживать из угла в угол. Ему очень хотелось вернуться к разговору о Тамаре, причем он сам не знал, что ему хочется услышать о ней - хорошее или дурное. Но Селянин не хотел говорить о Тамаре, он хотел говорить о Горбунове. Несколько минут они бродили вокруг да около, заговаривая обиняками, - это напоминало начало боксерской схватки, когда противники прощупывают один другого. Наконец Митя все-таки не выдержал:

- Послушайте, мы же условились не говорить о Викторе Ивановиче. Я его люблю, уважаю и не понимаю, что вы имеете против него. Что он вам сделал?

- Решительно ничего. Мне он противен как тип. Не люблю болтунов. Не люблю людей, которые чванятся своими золотыми нашивками и черными просветами. Он, видите ли, кадровый, строевой, водоплавающий, носитель морских трррадиций… Это правда, что он себя офицером называет?

- Почему же только себя?

- Ах, оставьте… Я для него - береговая крыса, военный чинуша, тыловой бюрократ, короед. А между прочим эти предрассудки пора бросить, в современной войне сам черт не разберет, где хлябь, где твердь, где фронт, где тыл. Хотите знать, лейтенант, почему страна выстояла против блицкрига?

- Почему?

- Скажу. А выстояла страна потому, что к началу войны она, как огромная бочка, была скреплена железными обручами аппарата. Потому что десятки тысяч таких береговых крыс, как я, связанных подчинением и отчетностью, ни на секунду не переставали заниматься своим делом.

- Писаниной, - усмехнулся Митя.

- Да-с, в том числе и писаниной. Продолжали отчитываться перед высшими инстанциями и подтягивать низшие, брать на учет и составлять списки, рапортички, обзоры и объективки, короче говоря, заниматься всем тем, что вы, в своем легкомыслии, называете бюрократической возней. Чему вы смеетесь?

- Честное слово, вы тут ни при чем, просто смешной случай. Осенью, в самый разгар наступления, является к нам на кронштадтскую базу корреспондент. Шрапнель визжит, штурмовики летают прямо на бреющем, все попрятались по щелям, по двору - только бегом и ползком. Приходит час обеда, корреспондент к начхозу: нельзя ли подкормиться? «Аттестат!» Корреспондент предъявляет. «Не годится». - «Почему?» - «Надо две подписи и печать чтоб гербовая была, а у вас подпись одна и печать треугольная. Вот будет отбой, я схожу к командиру базы и согласую вопрос». - «А если отбоя до вечера не будет?» - «Это, говорит, дело не мое». Подводники услышали и вступились, до того застыдили беднягу, что тот взял аттестат и куда-то сгинул. Через минуту выглянули и видим картину: шрапнель так и свищет, а наш бюрократ с аттестатом в зубах ползет по-пластунски через весь двор…

- Это зачем же?

- За резолюцией. Чтоб перестраховаться.

Селянин посмеялся снисходительно:

- Вот тут-то мы с вами и расходимся. Попадись вам этот бюрократ, вы бы его разнесли.

- А вы?

- А я наградил бы.

- Шутите?

- Нисколько. За верность идее. Раз не положено - точка. Негибок, зато надежен. Серость не всегда недостаток; чтоб выписывать аттестаты, Спиноза не нужен. А вот такие многорассуждающие господа, как ваш друг и начальник…

- Откуда вы знаете, как он рассуждает?

- Говорю, - значит, знаю. У него ведь что ни спроси - на все собственное мнение.

- Разве это плохо? Не обсуждаются только приказы, а пока приказ не отдан…

- Знаем, проходили. Оно и видно, что вы еще зеленый.

- Не понимаю. Устав один для всех, для желтых и для зеленых.

- Послушайте, лейтенант, - сказал Селянин почти сердечно. - Смешно, что я - штафирка - должен разъяснять вам, что такое дисциплина. Если вашему патрону угодно забавляться и считать себя офицером - пожалуйста. А вот я - солдат. Я не рассуждаю. Рассуждать хорошо, когда ты в курсе дела. Это в девятнадцатом веке каждый обыватель мог судить и рядить о политике - теперь все засекречено, и никто, кроме считанных людей у перископа, не знает толком ни бюджета, ни международной ситуации. Кто смотрит в глазок - тот видит, остальные слушают и репетуют. Голубчик, - он даже привстал, - наше время не терпит оттенков: либо ты доверяешь и подчиняешься, либо при любом повороте вылетаешь из тележки. Я - доверяю. Если каждый солдат начнет задавать вопросы - толку не будет. Я и не задаю. Принесите мне сейчас бумагу и скажите: «Это ваша статья, ваша декларация, ваше заявление, так надо, текст согласован», - и я подпишу не читая. Скажите мне: «Этот симпатичный товарищ вреден нашему обществу», - и я его не пощажу. Я солдат и не имею никаких точек зрения, кроме официальной, все высокие материи я передоверил моему государству и нисколько не стыжусь, что я только исполнитель. Поверьте, хорошие исполнители стоят дороже и встречаются реже, чем таланты, новаторы и энтузиасты.

Перед этим неожиданным напором Митя чуточку растерялся. Но сдаваться ему не хотелось.

- А о низких материях вы тоже не думаете? - спросил он сердито. - Тоже передоверяете?

- Что вы называете низкими материями?

- Да вот хотя бы харчи. Паек вы тоже любите солдатский? Или предпочитаете генеральский?

Селянин захохотал.

- Зло сказано! Что ж, плох тот солдат, который не умеет о себе позаботиться. Наше общество - армия на марше - награждает и наказывает, все полной мерой, но сделанного не переделывает и отстающих не подбирает, так что поспевай к раздаче и следи сам, чтоб не выпасть из тележки.

- Да, уж вы из тележки не выпадете…

- Что вы этим хотите сказать? - спросил Селянин с неожиданной строгостью.

Митя удивился.

- Ничего особенного. Что у вас, как видно, слово с делом не расходится…

О тележке он в самом деле сболтнул без всякой задней мысли. Но, увидев строгие - а за строгостью испуг - глаза Селянина, он ощутил легкий толчок, вроде слабого электрического разряда. От этого толчка заработало дремавшее воображение, которое сразу же повело себя крайне разнузданно. Оно без всяких видимых оснований, но в хорошей реалистической манере нарисовало Семена Владимировича Селянина в кузове грузовика. Картина получилась настолько яркой, что Митя перепугался. Боясь, что Селянин прочтет его мысли, он нарочно занялся едой. Икру он мазал таким тончайшим слоем, что Селянин прыснул:

- Вы что, всегда такой деликатный? Икра существует, чтоб ее ели. Мажьте как следует. И прислушайтесь к дружескому совету - поменьше вылезайте со своим мнением и никогда не оставайтесь в меньшинстве. А когда начальство спрашивает - подумайте и постарайтесь угадать, что именно от вас хотят услышать.

- Это что же - из жизненного опыта?

- Конечно. Мне, например, было бы очень неприятно узнать, что тот же Соколов слушается меня только потому, что мои слова облечены в форму приказа, а в душе критикует и осуждает.

- Значит, он должен быть с вами всегда и во всем согласен?

- Нет. Я в это просто не вхожу. Заботясь о согласии, вы тем самым уже допускаете возможность несогласия. Чтоб преодолеть несогласие, нужно убеждать и разъяснять, а на это не всегда есть время и охота. Вот почему я предпочитаю людей сообразительных и не обремененных собственными взглядами.

Он опять захохотал, довольный, что сказал парадокс.

- А от меня командир требует совсем другого, - сказал Митя.

- Ваш командир гораздо хитрее, чем выглядит. Игра в самостоятельность и независимость - это чаще всего только способ набивать себе цену.

Митя рассердился:

- Вы всё говорите: «знает цену, не знает цены, набивает цену»… Послушать вас, так на каждого человека надо навесить ярлычок, как в магазине.

- А что вас так удивляет? Божко - военврач, и Бурденко - военврач, но цепа им разная. Мысль о равенстве людей - типичная буржуазная утопия.

- Буржуазная?

- Ну, идеалистическая. Все это выдумали разные там Фурье и Сен-Симоны. Я как-то читал - забыл, как называлась книжонка, - про эти самые ихние фаланстеры. Меня чуть не стошнило. Мне показывали одно место в «Капитале», где Маркс здорово выдает за эти дурацкие фантазии.

Митю очень подмывало возразить, но, к стыду своему, он ничуть не лучше Селянина помнил, как называлась книжонка про фаланстеры и о каком месте у Маркса шла речь.

- Я лично представляю себе дело таким образом, - продолжал Селянин, усевшись поглубже и расстегнув душивший его ворот кителя. - В различное время ценность людей определяют различные факторы. Когда-то - сила, позднее - деньги, а нынче - положение. Не перебивайте, положение в обществе, каковое, в свою очередь, зависит от степени полезности или ответственности выполняемой ими работы. Порядок этот представляется мне наиболее разумным, ибо в нашем обществе положение не передается по наследству, и таким образом человек всего добивается сам. Что вас тут не устраивает?

- Начнем с того, что ценность и цена - не одно и то же.

- Деньги - всеобщий эквивалент.

- Есть вещи, которые за деньги не купишь.

- Например?

- Мало ли. Любовь, дружбу, честь, свободу, человеческую жизнь. - Обрадовавшись обилию подвернувшихся примеров, Митя решил перейти в наступление. - Может быть, вы мне скажете, сколько стоит человеческая жизнь?

- Скажу. Недорого.

Селянин от души хохотал, и Митя, морщась, выжидал, когда он перестанет. У Селянина была неприятная манера смеяться прямо в лицо собеседнику, он скалился и подмигивал, как бы приглашая признать свое поражение и посмеяться над собственной дуростью. Митю это все больше раздражало.

- Играете словами? А я серьезно…

- А если хотите серьезно, взыскующий истины юный лейтенант, то спросите продовольственников. Они вам скажут, что существует эквивалент еще более всеобщий, чем так называемый презренный металл. И скажут совершенно точно в переводе на граммы и калории, сколько стоит в осажденном Ленинграде человеческая жизнь. Если завтра вы схватите воспаление легких, аспирин и липовый цвет вам вряд ли помогут, и цена вашей жизни будет предметом серьезного обсуждения в Санупре, ибо двадцать доз импортного пенициллина стоят энное количество золотых долларов. Спросите судью, на какую сумму надо украсть, чтоб получить пулю, и он вам ответит. Не только война, любое крупное строительство наряду с прочими тратами связано с расходом человеческих жизней, и никому еще не приходило в голову прекратить уличное движение только потому, что оно влечет за собой неизбежные жертвы.

- Все равно, деньги не могут ни воскресить, ни возместить…

- Воскресить - нет, а возместить могут. Вспомните древнее русское право - за убийство платили виру. А в Америке безработные страхуют свою жизнь в пользу семьи - и прыгают под колеса. Я преклоняюсь перед героями, но, рискуя оскорбить ваше целомудрие, позволю себе напомнить вам, что за героизм платят. Причем не только орденами, монументами и прочей символистикой, но и самыми пошлыми деньгами - за каждый сбитый самолет, за каждый утопленный транспорт. А наряду с этим имеются заградительные отряды, полевые суды и тому подобное, так что многие герои - это люди, трезво выбравшие между перспективой получить пулю от своих и возможностью поставить на свое число и выиграть. При удаче можно выиграть больше, чем ты стоишь, а это всегда соблазнительно. Героизм вообще дело чрезвычайно темное: то, что по одну сторону фронта кажется героизмом, по другую выглядит совершенно иначе. Вражеский разведчик - всегда шпион. Считается аксиомой, что свобода дороже жизни, но еще никто мне не мог объяснить, почему же везде в качестве высшей меры наказания принято лишение жизни, а не свободы. Вы - юноша, жаждущий подвига, и боже меня сохрани от мысли охладить ваш пыл. Я только хочу, чтобы вы трезвее смотрели на вещи, иначе вы пропадете ни за грош или будете работать на дядю, который охотно распишется за вас в графе, где герои пишут сумму прописью, а вы даже не будете подозревать, что такая графа существует.

Митя угрюмо молчал. Все, что говорил Селянин, вызывало у него глухой протест, но он не умел облечь свое неприятие в четкие уничтожающие формулы, селянинский апломб его подавлял.

- Вы скажете: любовь, - продолжал, посмеиваясь, Селянин. Он угадал, Митя думал о Тамаре. - Откинем сразу любовь продажную. Не думайте только, что от любви законной, чистой и даже возвышенной ее отделяет такая уж непроницаемая переборка. Это ведь только в театрах красивая девица любит бедного студента, а нужда гонит к пожилому и состоятельному. Пустяки. В восьмидесяти случаях из ста девица вообще не любит бедного студента, субъект в обтрепанных штаниках ее попросту не волнует. Женщины очень чувствительны к власти и успеху, и не надо их так уж осуждать за это. Будьте объективны и признайте, что девица ничем не хуже бедного студента; он ведь тоже себе на уме, хочет, чтоб его полюбила первая красавица, причем исключительно за его душевные качества. Вот взял бы да и полюбил некрасивую за эти самые качества - так нет, красоту ему подавай! - Он ткнул пальцем в Митю, как будто Митя и был тот бедный студент. - Конечно, ни красоты, ни ума в лавочке не купишь, но коль скоро они могут являться достоянием, то имеют и соответствующую цену.

- Если продолжать в вашем духе, то можно договориться до того, что родина тоже имеет цену.

- Не обязательно все додумывать до конца. Додумывают до конца только гении и психопаты. И вот еще что, лейтенант, - Селянин вновь построжел, и Мите опять показалось, что за строгим взором и скандирующей речью гнездится испуг, - если я разговариваю с вами как со взрослым, это еще не значит, что вы можете заниматься моим патриотическим воспитанием. Запомните, я человек бесконечно, беспредельно преданный нашей Родине, нашей партии и ее испытанному Центральному Комитету. - Он слегка повысил голос и обвел сверкающим взглядом все углы и стены комнаты, как если бы она была полна слушателями.

Зафиксировав таким образом свою позицию, он снова подобрел, разлил по чашкам остатки пива и стал рассказывать случаи из жизни. Память у него была превосходная, и истории сыпались из него, как из мешка. У Мити не было никаких оснований сомневаться в их подлинности, Селянин называл города и даты, должности и фамилии, некоторым событиям он был свидетелем сам, о других знал из первых рук. В каждой из новелл этого своеобразного Декамерона обязательно складывалась причудливая ситуация, определявшая судьбы людей: в одном случае, происходившем еще во времена гражданской войны, пришлось для примера расстрелять честного коммуниста, в другом - во имя престижа с почетом похоронить мерзавца, в третьем - из дипломатических соображений отречься от человека, самоотверженно выполнившего опасное поручение, в четвертом, рассказанном с большим юмором, - информированный дурак торжествовал над не разобравшимися в сложной конъюнктуре умниками. Митя отлично понимал, что все эти байки рассказываются не без умысла, но для того, чтоб разобраться и извлечь из них некую объединяющую идею, нужна была ясная голова. Он знал, что не может оспорить каждый факт в отдельности, но все его существо восставало против мира, в который тащил его рассказчик. И, пожалуй, еще больше - против бесстрастного селянинского тона. В передаче Селянина люди становились знаками, а отношения между ними - уравнениями, и поскольку нельзя восхищаться или негодовать по поводу того, что функция величины эм или эн при определенных условиях становится равной нулю, то Селянин не сочувствовал и не возмущался, а только демонстрировал механизм. Поначалу Митя проявил себя благодарным слушателем, он подавал реплики и переспрашивал, затем притих и в конце концов совсем замолчал. Селянин это заметил.

- Я, кажется, испортил вам настроение? В таком случае - прошу прощения: не входило в мои намерения. Я хочу только одного, - он потянулся через стол и похлопал Митю по руке, - я хочу, чтоб вы себя не продешевили. Дослушайте меня, - добавил он нетерпеливо, заметив, что Митя собирается его перебить. - Я хочу, чтобы вы заняли в жизни твердое положение и не давали себя эксплуатировать.

- Кому?

- Кому бы то ни было.

- А нельзя ли точнее?

- А это уж вы сами уточняйте, вы способный, вам разжевывать не надо. Точнее? - Селянин вдруг захохотал. - Хитер! Такому дай палец - пожалуй, всю руку отхватит…

В другое время Туровцев, может быть, и принял этот упрек за похвалу, но его рассердил таившийся в словах Селянина темный намек.

- Я, наверное, очень глуп, - сказал он со злым смирением. - Так что со мной надо разговаривать попроще. Я ведь не так давно снял пионерский галстук и до сих пор помню слова присяги. Сын я, верно, невнимательный - это вы здорово угадали, - но стариков своих люблю и не забыл, чему они меня учили…

- А именно?

- Жить по совести.

- Очень благородно с их стороны. Может быть, они заодно объяснили вам, с чем это кушают?

- Вы что же, отрицаете совесть?

- Ни на одну минуту. Просто хочу понять, что вы под сим словом разумеете.

- Для чего?

- Хотя бы для того, чтобы быть уверенным, что мы говорим об одном и том же.

- Совесть - это… - Митя начал очень уверенно, рассчитывая, что определение придет само собой, но сразу же запнулся и, поглядев на Селянина, понял: пощады не будет. Тот торжествовал и скалился:

- Итак?

- Совесть - это… - повторил Митя. Он уже догадывался, какого цвета у него уши. - Совесть, - это когда, например…

- Отставить, - сказал Селянин, сияя. - Так дело не пойдет. Получается, как в армянском анекдоте: «Ашот, что такое химия?» - «Химия, гаспадин учитэл, это когда, например, ти спичка зажгинал…»

- Неостроумный анекдот, - сказал Митя. - И армяне так не говорят.

- А вы не обижайтесь за великий армянский народ, он как-нибудь сам за себя постоит. Лучше объясните, что такое совесть.

- По-моему, порядочным людям этого объяснять не надо, - огрызнулся Митя. Получилось грубо, но Селянин и ухом не повел.

- Вы только осложняете свою задачу. Теперь вам придется объяснять мне, что такое порядочный человек.

- Неужели и это не ясно?

- Нет, не ясно. Джентльмен? Джентльмен - понятие сословное. - Селянин откровенно развлекался, и Митя, уже не в первый раз за этот вечер, вспомнил своего учителя Славина. Тот тоже улыбался, слушая возражения, но его улыбка была ласковой и почти стыдливой, словно ему было неловко, что он знает больше.

- Так можно договориться до чего угодно, - сказал Митя сварливо.

- То есть?

- Что вообще нет ни добра, ни зла. Что это тоже сословные понятия.

- Во всяком случае, классовые. И исторически обусловленные. Как, по-вашему, Иван Грозный был хороший человек?

- Так себе, - засмеялся Митя.

- Вот видите, а нынешние историки утверждают, что очень хороший. Собиратель Руси и борец с феодальной раздробленностью. Не руби он в свое время боярских голов, мы бы с вами имели сегодня бледный вид. А загубленных жен история давно списала, как мешкотару, про них интересно только киношникам. Теперь скажите: как вы себе понимаете за Америку? Надо было ее открывать или не надо?

- Не понимаю вопроса.

- Вопрос яснее ясного. Все эти открыватели, и испанцы и англичане, были сволочь отпетая, что ни атаман, то кровопийца, а попы - еще хуже атаманов. За полсотни лет они ограбили два материка и истребили туземцев, которые тоже, конечно, не ангелы, но по крайности жили тихо, занимались своими местными склоками и белых не трогали. А теперь Америка - великая страна, и никого во всем мире не беспокоит, что небоскребы стоят на костях исчезнувшего народа. И нас с вами тоже, поскольку индейцы нам второго фронта не откроют. Так вот я вас спрашиваю: надо было открывать Америку или не надо? Ладно, - сказал Селянин, насладившись смятением в стане противника, - я вижу, над этим вопросом вы не думали, и коль скоро Америка уже открыта и закрыть ее не в нашей власти, - это вопрос не первоочередной. Гораздо своевременнее подумать о вашей собственной судьбе.

- Что она вас так беспокоит? - криво усмехнувшись, сказал Митя.

- Потому что мне жаль вас. Вы способный парень.

- Откуда вы знаете, какой я?

- Я никогда не говорю того, чего не знаю, - отрезал Селянин. - И я глубочайшим образом убежден, что не будь вы по своей психологии обыкновенным бобиком, ваше имя уже сегодня гремело бы на весь флот.

Это глубочайшее убеждение столь мало соответствовало тому, что думал о себе сам Туровцев, что он сразу заподозрил издевку. Поэтому он вяло отшутился, в том смысле, что Военный Совет никак не может решить - присвоить ли имя лейтенанта Туровцева бригаде подводных лодок или назвать его именем какой-нибудь новый крейсер.

- Можете шутить, я говорю серьезно. Я знаю совершенно точно, что идея «письма Н-ского корабля» принадлежит вам. В наших условиях это значит найти золотоносную жилу. Напади на эту жилу не такой лопух, как вы, он бы превратил ее в Колорадо: «Весь флот должен подхватить почин лейтенанта Туровцева»… Конечно, само собой это не делается. Как-то больше принято, чтоб почин исходил от командира корабля или, наоборот, снизу, от какого-нибудь чумазого моториста, этакого народного умельца…

- Вы не в курсе дела, - сказал Митя. - Почем вы знаете, кто придумал письмо?

- Говорю, - значит, знаю. А впрочем, это не столь важно, кто фактически его придумал - вы, командир корабля или старшина Тютькин, - это знают три десятка людей, важна официальная версия, которая доступна тысячам и служит для них путеводной звездой. Фамилия у вас хорошая, а впрочем, постойте: «Туровцевское движение, туровцевцы»… - Он произнес это раздельно, прислушиваясь к каждому слогу. - Одно «це» лишнее. «Горбуновцы» - лучше. Короче говоря, вы оказали своему патрону крупнейшую услугу, и этого вполне достаточно, чтоб он вас недолюбливал.

Митя рассмеялся.

- Это вы уж загнули, мастер.

- Ничуть. Все мы, грешные люди, недолюбливаем тех, кому чем-нибудь обязаны. И еще пуще - тех, которым мы причинили зло.

- Которые нам, - мягко поправил Митя.

- Которым мы, - упрямо повторил Селянин. - Так или иначе - вы показали себя нужным человеком на лодке. В этом ваша сила, но это же может стать вашей слабостью, если вы не сумеете себя поставить. Никто не любит делить авторитет и держать рядом с собой человека равного. Это могли себе позволить только венценосцы. Ваш шеф еще котируется, но уже вышел из полосы везения…

- Бросьте. Никаких таких полос в природе не существует.

- В природе - нет. А на службе действует закон маятника. Мне не хочется вас огорчать, но ваш друг и начальник уже прошел через высшую отметку и теперь катится на убыль.

- Да ну вас! - закричал Митя. Ему показалось, что он отчасти проник в смысл туманных пророчеств Селянина, и он вновь обрел боевой задор. - Вы напрасно стараетесь научить меня уму-разуму. Не в коня корм. И запомните: лавировать я буду в море. А на берегу предпочитаю прямые пути. Они короче.

- Не всегда. Прямые линии хорошо чертить на бумаге, в жизни они почти не встречаются. Хотите ходить только прямыми путями? Тогда будьте безупречны. Вы, случайно, не святой?

- Нет, конечно.

- То-то что нет. А раз так - вы уязвимы. Послушайте меня, мальчик, - в голосе Селянина прозвучала настоящая сердечность, - не поддавайтесь на звонкие фразы. Лавировать необходимо. Никто не знает этого так, как мы - хозяйственники. Хозяйственник должен быть всегда на коне, он должен держать всех - начальников и подчиненных - в убеждении, что никто на его месте не даст больше. За это ему прощается многое: произвол, обход законов…

- Почему их надо обходить?

- Потому что закон все упрощает, а жизнь сложней. Я совсем не хочу, чтоб вы стали интриганом. Это у вас и не получится. Но не будьте неудачником. К неудачникам легче всего подобрать ключи. Граница между добром и злом не так непроходима, как это кажется прекраснодушным молодым людям, любое явление может быть подвергнуто рассмотрению в различных ракурсах. Допустим, вы бережно храните кавалерийскую шашку, доставшуюся вам в наследство от дядюшки - героя гражданской войны. В зависимости от освещения этот факт можно расценивать и как верность героическим традициям, и как незаконное хранение оружия. Некоторые вполне безобидные обстоятельства вашей личной жизни, в зависимости от ваших успехов, могут быть трактованы и как прихоть героя, и как бытовое разложение… Да вы не волнуйтесь, - добавил он, усмехнувшись.

Митя нисколько не волновался, но в том, что Селянин счел нужным его успокаивать, он почуял угрозу.

- Мне беспокоиться нечего, - сказал он грубо. - Кажется, я вам уже докладывал, что со мной надо разговаривать попроще. Вы, наверно, умнее и опытнее меня, но, что бы вы ни говорили, я продолжаю думать, что, помимо обстоятельств, существуют еще честь и дружба. Вы, конечно, сразу же спросите меня, с чем это едят, и я не сумею дать подходящего определения. Послушать вас, так дружба - это отношения между людьми, которые в равной степени могут быть полезны один другому…

- Не так плохо, - спокойно сказал Селянин. - Делаете успехи.

- А как же тогда быть с дружеской поддержкой?

- Надо учитывать закон маятника. Сегодня я поддержу тебя, завтра ты поддержишь меня. Поддерживать друзей надо, но, конечно, до разумного предела. Если человек себе враг и увлекает вас в пропасть, надо иметь мужество от него вовремя отказаться.

- Как же вы потом посмотрите ему в глаза? - Этим вопросом Митя очень рассчитывал смутить Селянина, но тот только усмехнулся и ничего не ответил. Усмешка значила: «На дурацкие вопросы не отвечаю», и Мите пришлось самому угадать ответ.

- Разве я не прав? - невинным тоном осведомился Селянин. - Диалектика как раз и учит…

- Подите вы с диалектикой, - свирепо сказал Митя, - у вас диалектика вроде ухвата - удобно горшки переставлять.

Селянин приготовился хохотать, но раздумал.

- Это вы что же - сами придумали?

- По-вашему, я только чужими словами и говорю?

- Не сердитесь. Вы мальчик из интеллигентной семьи. Где вы могли видеть ухват?

- Я мальчик из предместья. Из фабричного села.

- Вот как? Быстро же вас теперь полируют.

- Слушайте, Семен Владимирович, - вдруг сказал Митя, - вы в коммунизм верите?

Селянин посмотрел удивленно: «Что за вопрос?»

- А вот теперь вы не обижайтесь. Ну, скажите - верите?

- Верю, разумеется.

- Почему «разумеется»? А точнее? Как вы себе это представляете?

- Так же, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Каждому по потребностям.

- Короче говоря, много харчей и шмуток. А люди? Останутся такими, как были?

- Нет, зачем же. Люди тоже изменятся. Сытому человеку незачем красть и убивать. Наступит золотой век, до которого вы, может быть, и доживете, а я нет.

- Ну, а если в этом золотом веке начнутся перебои с харчами - что же, люди опять вцепятся друг дружке в глотки?

- Откуда взяться перебоям?

- Почем я знаю? Налетят марсиане или комета отклонит земную ось. Так как, по-вашему, вцепятся?

Селянин опять внимательно посмотрел на Митю и усмехнулся.

- Скажите, лейтенант, - спросил он вместо ответа, - на заре туманной юности, в те идиллические времена, когда вы еще носили пионерский галстук, вам никогда не хотелось быть султаном? Представьте себе на минуту: вы - фараон Тутанхамон или граф Монте-Кристо, десятки слуг угадывают ваши желания, хоровод гурий ублажает вас плясками, ну и все прочее в ассортименте… Неужели никогда?

Митя задумался.

- Фараоном - определенно нет. Графом Монте-Кристо - хотел. Султаном - не помню, а впрочем, боюсь соврать, кажется, тоже хотел. А что?

- А не приходит ли вам в голову, что мечты-то ваши с душком, ибо при коммунизме султанские замашки надо бросать и переходить на самообслуживание? И что гуриям не будет никакого расчета изгиляться для вашего личного самоуслаждения и придется вам, как и всем гражданам, глядеть на них откуда-нибудь из тридцатого ряда?

- Переживу, - сказал Митя. - Гурии для меня вопрос не первоочередной.

- А для меня - первостепенный. Не скрою от вас - люблю женщин и скучаю, когда их нет. Мне на жизнь одной женщины мало.

- Догадываюсь. Только при чем тут коммунизм?

- А вот при чем: не соскучится ли человек оттого, что в светлом будущем он будет обречен на единобрачие самое суровое, охраняемое не законом, а беспощадной житейской логикой: на кой леший какой-нибудь двадцатилетней красотке старый хрен вроде меня, если кругом полно молодых красавцев вроде вас? Если от каждого по способности, а? Выходит, я горю, а?

Он продолжал улыбаться, но глаза смотрели пьяно и недобро.

- Ну и что же? - нетерпеливо сказал Митя, еще не отдавая себе отчета во внезапно нахлынувшем чувстве отвращения. - Ну и что же?

- А то, что человек жаден. Не к деньгам. Деньги - средство. А к самой жизни. Тут его не переделаешь. Вообразите, что биологическая наука откроет способ прожить две жизни, свою и чью-нибудь еще? Кто устоит? Непонятно говорю?

- Очень понятно, - сказал Митя. - Вас беспокоит, что при коммунизме нельзя будет покупать женщин. А вот насчет второй жизни - это, извините, выше моего понимания. Я ведь мальчик из предместья. Воспитывался в отряде…

- Наша милая каррртошка-тошка-тошка, - запел Селянин, - пионеров идеал…

- Прекратите, - неожиданно для самого себя рявкнул Митя. Он не смог бы объяснить, что его обидело, и сразу почувствовал себя неловко.

- Ого! - тихонько сказал Селянин, поднимаясь с дивана.

Наступило молчание, во время которого Митя спешно продумывал варианты. «Самый вероятный, - думал он, - выгонит. Тем лучше. Кстати, и пора…»

Селянин потянулся и старательно, с завыванием зевнул.

- Однако мы с вами порядком надрались, - сказал он самым мирным тоном. - Будем ложиться?

Митя взглянул на часы. До двадцати трех оставалось немногим больше получаса.

- Мне пора ехать.

- Не смешите! Куда вы в таком виде пойдете? К сожалению, я ничего не могу предложить вам, кроме раскладушки, но простыни вы получите девственные.

- Вы же знаете, что я отпущен только до двадцати трех.

- Пустяки. Скажите, что плохо себя почувствовали. Божко даст любую справку.

- Мне не нужна справка, мне нужно быть на лодке.

Селянин присвистнул.

- А вы знаете, что творится на улице?

- Нет.

- Подите взгляните. По такому снегу Соколов ни за что не повезет.

- Но послушайте, - беспомощно воскликнул Митя, - надо же держать слово…

Селянину Митина интонация доставила истинное удовольствие.

- Не всегда, - сказал он, подняв палец. - Не всегда.

Это уже был перебор. Митя вспыхнул.

- Хорошо. Я пойду пешком.

- А ночной пропуск? Вас не выпустят за проходную.

- Значит, вам придется дойти со мной до проходной.

- Послушайте, ребенок, - внушительно сказал Селянин. - Вы тут не командуйте. Разговаривать с собой в таком тоне я не позволяю даже адмиралам. Хотите уходить - подождите, пока придет Соколов. Или разыщите его сами - он вас проводит.

- Отлично. - Митя с трудом сдерживался. - Где его искать?

- А черт его знает. Где-нибудь с девками жмется.

Он уже не стеснялся. Митя молча надел шинель и вышел.

Селянин не соврал насчет снега. Снег не шел, а валил. Большие липкие хлопья ложились на землю с поспешностью почти театральной, на земле не осталось ни одной черной точки, жесткие рытвины и горы битого кирпича исчезли под пушистым покровом. Сойдя со ступеньки, Митя тут же провалился в пышную, как мыльная пена, порошу. Осторожно, прощупывая под рыхлым снегом неровности пути, он обошел кругом строение и, лишь вернувшись на прежнее место, осознал всю бессмысленность своей затеи, нигде не пахло человечьим духом, двери были железные, с засовами и печатями. Рискуя заблудиться, он сделал несколько шагов в сторону и пошел наугад по засыпанным снегом рейкам: сначала он принял их за лежащую плашмя лестницу, и не сразу сообразил, что это - шпалы узкоколейки. Вскоре колея оборвалась, и Мите пришлось остановиться. Он решительно ничего не видел, кроме падающего снега, но что-то, может быть инстинкт, а вернее, изменение в направлении воздушных токов подсказало ему, что перед ним обрыв. Он зажмурил глаза и прислушался, а открывши, увидел вмерзшие в лед миноносцы, сперва один, затем, вглядевшись, второй и третий. Они были видны, как через несколько слоев тюля, слабый зеленоватый свет обливал заваленные снегом палубы и орудийные башни; зрелище было странное и красивое, но Митя вспомнил про надвигающийся комендантский час и заторопился. На обратном пути кто-то сильно дернул его за полу шинели. Вздрогнув, он схватился за пистолет и уже дослал патрон, когда увидел нечто похожее на вставшую на хвост и готовую броситься змею. Змей Митя боялся больше всего на свете, но он понимал, что для них теперь не сезон, и потому отважился потрогать змею ногой - она спружинила, как живая. Это была трубка с привернутой втулкой, искореженная и смятая, но из настоящей красной меди и нужного диаметра.

Митя засмеялся. Приключение с трубкой окончательно вернуло ему душевное равновесие. Он был еще зол, но уже по-другому; раздражение ушло, пришло веселое ожесточение. Посмотрел на себя и окончательно развеселился: снег облеплял его, как сахарная глазурь. В таком виде, не подумав отряхнуться, он ввалился обратно в келью. Селянин лежал на диване, укрытый поверх одеяла темно-вишневым переходящим знаменем с золотыми кистями, и спал. Посередине комнаты стояла аккуратно застеленная трофейная раскладушка. Митя отпихнул ногой раскладушку и шагнул к дивану:

- Вставайте. Пойдем.

Селянин открыл глаза. Слишком быстро для человека спавшего.

- Не валяйте дурака…

- Внимание! - сказал Митя. - Если вы хотите, чтоб я ушел без шума, наденьте штаны и доведите меня до проходной.

- Ну, а если я не пойду?

Митя вытащил пистолет. Селянин вскочил.

- Вы с ума сошли! Что вы хотите делать?

Такого эффекта Митя не ожидал. Прежде чем ответить, он отыскал глазами единственное оконце - узкое, под самым потолком - и аккуратно прицелился.

- Будет шумно, - пояснил он. - И холодно.

Больше они не разговаривали. Селянин сел на диван и стал натягивать теплые носки. Чтобы соблюсти свое пошатнувшееся достоинство, он делал это не спеша, а Митя, чтоб не вступать в разговоры, не торопил. На Селянине была пижама, обычная теплая пижама из розовой байки с бранденбурами и воротником шалью. Переодеваясь, он долго зевал и потягивался, тонкая трикотажная фуфайка задралась, мелькнул живот, белый, чистый, с полоской золотистого пуха, и Митя, знавший, что его собственное тело плохо отмыто и шелушится, отвернулся с чувством, близким к физической брезгливости.

Весь путь до проходной они также прошли в молчании. Войдя в узкий тамбур, Митя услышал за стеной смех и женский визг, а в запотевшем от пара оконце разглядел раскаленную времянку, ведерный чайник и пять или шесть тулупов, предававшихся самому безудержному веселью. Соколова он узнал по зубам. Селянин постучал пальцем по стеклу, и веселье стихло. Кудрявая девица, волоча за ремень винтовку, протиснулась около Мити и отодвинула железный засов. Она делала свирепое лицо, чтоб скрыть, что еще давится от хохота. Митя, не оборачиваясь, шагнул в снегопад, а когда через десяток шагов оглянулся, то уже не мог найти ни дверцы, из которой вышел, ни собственных следов.