Глава 3
Обманутые надежды – упущенные возможности
На радио «Свободный Берлин» (SFB) (в 2003 году вместе с Восточногерманским радио Бранденбурга (ORB), вошедшем в состав «Радио Берлин-Бранденбург» (RBB)) появилось ток-шоу – тогда это еще так не называлось – под названием «У вышки – иностранные корреспонденты в гостях и с гостями». В июне 1990 года я получила возможность провести эфир под названием «Советский Союз распадается?». Зрителей настраивали на тему следующим текстом: «Все больше народностей в пределах Советского Союза настаивают на своей независимости. Глава государства Горбачев отвечает на это предложениями переговоров, а также угрозами, военным вмешательством и экономическим бойкотом. Неужели пробил час последней колониальной империи в мире? Запад поставлен перед дилеммой: с одной стороны, он должен желать мира русским, грузинам, литовцам, латвийцам и эстонцам, но в тоже время ему необходимо поддерживать «Перестройку» Горбачева. Ибо хаос в Советском Союзе может надолго испортить отношения между Востоком и Западом».
Сегодня это звучит странно, но в то время в сознании западных граждан тот факт, что Советский Союз составляли не только русские, но еще более ста других национальностей, не был достаточно зафиксирован. Это осознание пришло постепенно, по мере того, как разные народы начинали проявлять себя, тем самым показывая, что понимать друг друга им становится все тяжелее. Конфликты становились все очевиднее и развивались по разнообразным сценариям. Некоторые соседствующие республики спорили между собой, другие противились советской централизованной власти, третьи делали и то, и другое. Поэтому говорить о проблеме национальностей в Советском Союзе было достаточно сложно, ведь как таковой ее не было, были лишь разные горячие точки, некоторые из которых существуют и по сей день.
Уже в начале 1990 года целый ряд высокопоставленных советских политиков признал, что сохранение Советского Союза в таком виде, в каком он существовал, скорее всего, более не отвечает актуальным потребностям и что пора поставить вопрос о совершенно иной форме свободной федерации. Вероятно, тогда нужно было сконцентрироваться только на центральной части России, а остальным советским республикам дать независимость. Во время моих многочисленных поездок в эту огромную империю я всегда пользовалась возможностью поговорить с кем-нибудь из молодых россиян в тот период, и я не могу припомнить ни одного человека, который выступал бы за прежнюю структуру Советского Союза. «Если республики хотят выйти, пусть идут», – говорили многие. А некоторые добавляли: «Они еще пожалеют, ведь без нас, без Москвы и Центральной России, в экономическом плане они долго не протянут». Но чтобы удерживать республики силой – для молодых россиян вопрос так даже не стоял.
В качестве напоминания: едва став президентом СССР в марте 1990 года, Горбачев в своей инаугурационной речи сразу же анонсировал новый союзный договор. Для Генерального секретаря Коммунистической партии такой шаг был бы провалом, но для президента этот вопрос стал первым в его программе. Основная проблема, как и в случае с перестройкой на рыночную экономику, заключалась в том, что изменение политики не происходит только потому, что решение принято. Прежде всего экономические отношения между республиками, создававшиеся и развивавшиеся на протяжении десятилетий, разорвать в два счета невозможно. Сначала в качестве переходного периода обсуждался пятилетний срок, но тут отклик Запада не заставил себя ждать: это похоже на бесчестную тактику проволочек, заявлялось оттуда. Возражения Москвы, что для гораздо менее сложных операций в пределах Европейского союза принято выделять в два раза больше времени, были отвергнуты как отвлекающий маневр. План, согласно которому некогда принудительно объединенные союзные государства должны создать новое сообщество независимых стран, построенное на общих интересах, заведомо обречен на неудачу, если основные действующие лица, постоянно ожидая взаимной подлости, больше не доверяют друг другу, и тем более, если ко всему этому примешивается влияние заграницы.
Идея Горбачева заключалась в том, чтобы дать республикам политическую независимость, но при этом делегировать задачи обороны Москве, а также организовать единое экономическое пространство, однако западные наблюдатели сочли ее половинчатой. Также шантажом были названы заявления Горбачева о том, что республики, отказавшиеся от участия в обновленном Союзе, должны рассчитывать на то, что теперь им придется платить за сырье и энергоносители по мировым ценам и к тому же в валюте. Между прочим: позже, когда Борис Ельцин говорил абсолютно то же самое, такой подход был назван решимостью.
Если смотреть с позиции сегодняшнего дня: разве не специально тогда говорилось о распаде, а не реорганизации? Не было ли в этом чего-то изобличающего? Быть может, Москва справилась бы со всем гораздо лучше, если бы этот исторический отрезок связывали не только с потерями – территориальными, эмоциональными, статусными, наконец, – но и с обретением новых возможностей?
Практически бескровный развал Советского Союза можно было назвать политическим шедевром. Но вместо того чтобы поддержать этот процесс, Запад отправил Россию на скамейку штрафников. Не секрет, что энтузиазм США по поводу единого европейского дома, в котором обоснуется вся Европа, включая Россию, был весьма скромным. Не зря опытный американский советник по безопасности Збигнев Бжезинский написал в 1997 году: «Главный геополитический приз Америки – это Евразия (…) Евразия – это шахматная доска, на которой в будущем будет происходить борьба за мировое господство».
Михаил Горбачев сравнивал свою тогдашнюю ситуацию с одной восточной притчей, в которой человека, едущего на старом осле, прохожие называли живодером. А когда он решил сам понести своего старого осла, его стали обзывать дураком. «Политика – это искусство возможного, – говорил Горбачев, добавляя: – А все остальное – приключение». Иногда полезнее привести пример человеческих взаимоотношений, чтобы осознать важные понятия, которые не всегда доступны в заумных научных дискуссиях. Например: даже если брак не был узаконен, но длился десятки лет, при разводе требуются определенные правила для цивилизованного раздела совместно нажитого имущества. Уравнение, в котором для того, чтобы все вдруг стало хорошо, нужно всего лишь поскорее отделиться от Москвы, не сходится как в экономическом, так и в политическом плане. И Украина – лучшее тому доказательство.
Использование терминов «Советский Союз» и «Россия» в качестве синонимов, продолжавшееся на протяжении десятилетий, привело к тому, что Россия, уже будучи самостоятельным государством, продолжала восприниматься «чем-то вроде» Советского Союза, со всеми вытекающими отсюда негативными ассоциациями. Конечно, не в последнюю очередь это связано с тем, что Россия как единственный резонный правопреемник Советского Союза вынуждена платить по его счетам. А слово «Москва» по-прежнему выступает синонимом имперских амбиций мировой державы, поставленной на колени. В отличие от всех остальных независимых государств, появившихся после распада Советского Союза, Россия не получила шанса начать все с чистого листа и с самого начала находилась под пристальным вниманием «международного сообщества», мечтавшего раз и навсегда установить свои правила и в этой части мира.
Если бы тогда больше людей «понимало», каким образом в то время строилась жизнь на территории бывшего Советского Союза, многие из условий Международного валютного фонда и Всемирного банка были бы совсем иными. И неважно, почему они были такими – по незнанию или из некомпетентности либо недобросовестности, – теперь все это уже не имеет значения. Просто так сильна была политическая воля Москвы, стремившаяся к Западу, и так велико было доверие к новым друзьям с Запада, что ветхий колосс пошел практически на все условия. Приватизация стала волшебным словом. И если у кого-то возникали сомнения, то он немедленно причислялся к неисправимым коммунистам и врагам реформ.
Прописная истина гласит, что даже самые убедительные теории на практике могут попросту рассыпаться в прах. Возьмем для примера сельское хозяйство. Частные фермеры при Ленине и Сталине принуждались к коллективизации, а более зажиточное население, так называемые кулаки, в конце 1920-х – начале 1930-х годов прошлого века систематически уничтожались. Память о том, что процветающее благосостояние равносильно смертному приговору, не так уж легко выбросить из головы. Добавьте сюда постоянную боязнь быть уличенным в подозрительных связях. В переходный период проекты законопроектов по налогообложению менялись практически ежедневно. Появлялись ставки и в 30, и в 90 %, и при этом все решения имели обратную силу. Так неужели можно всерьез ожидать, что миллионы людей вдруг покинут города и немедленно начнут заниматься своим бизнесом? Пожалуй, для этого нужно много мужества. Где только взять это мужество людям, которые на протяжении всей своей жизни были вынуждены жить незаметно и приспосабливаться.
В начале 1992 года Ельцин выпустил указ, согласно которому все колхозы и совхозы, то есть все сельскохозяйственные государственные предприятия, были расформированы и приватизированы в течение трех месяцев. Со стороны Запада он сразу же снискал себе за это похвалу. Решительные действия Ельцина были оценены очень высоко и признаны сенсационными. За полтора года до этого Горбачев предпринял похожие шаги. Он говорил, что все убыточные колхозы и совхозы должны быть немедленно распущены и приватизированы. Если взглянуть объективно, 80 % этих компаний действительно работали в себе убыток. Однако люди не понеслись навстречу этому предложению с распростертыми объятиями и выкриками «Ура, свобода!». И даже ельцинский указ не имел такого эффекта. На практике одна из множества трудностей заключалась в том, что революционные преобразования в какой-либо области вели к исключению ее из существующей прежде системы и изоляции. Конкретный пример: далеко ли уйдет частный фермер, если у него нет торгового посредника и он вынужден реализовывать свои товары сам? Особенно если кругом расставлены сети государственных торговых организаций, сокращать или отменять которые в то время еще и не думали.
Аналогичная ситуация и с ценовой реформой. Теоретически цены, регулируемые государством, служат стопором для функционирования рыночной экономики. В теории, чтобы отойти от плановой экономики, цены нужно было быстро «отпустить», хотя этот довольно грубый метод нес тяжелейшие последствия для жизни народа, масштабы которых большинство жителей Запада, пожалуй, и представить себе не могли. Тем не менее такой шаг был неизбежен, и люди, ответственные за такое решение, это осознали. Но что проку в свободных ценах, когда ни государственные предприятия, ни государственные магазины в этом не заинтересованы? Для проведения реконструкции в полном объеме необходимо было быстро приватизировать и их. Но как и в чью пользу? Один польский депутат тогда очень метко заметил: «В наших восточных условиях приватизация – это все равно что продажа невостребованных активов неизвестного значения людям, у которых нет денег». Именно мы, немцы, могли бы проявить тогда чуть больше понимания, учитывая наш собственный опыт. Даже на территории сравнительно небольшой бывшей ГДР в составе новообразованной ФРГ, несмотря на помощь Ведомства по управлению имуществом, подобная процедура прошла не так уж гладко, если выражаться дипломатично. Так как же это должно работать в российском или даже советском масштабе? Как бы то ни было, приватизация стала основным условием для столь необходимых займов и экономической вовлеченности в международное сообщество.
Верное в теории требование на деле вполне может обернуться полной противоположностью. Это очень хорошо можно проследить на примере ценообразования на сельскохозяйственную продукцию. В начале 1990-х годов Международный валютный фонд (МВФ) потребовал от России скупать зерно своих производителей по цене, не превышающей 10 000 рублей за тонну. Фермеры и колхозы, однако, не хотели отпускать свое зерно по такой цене, что привело к тому, что русские производители были готовы оставить себе или вообще уничтожить свой товар, чем «сливать», как они это называли, свое зерно по 10 000 рублей за тонну. Это в свою очередь привело к тому, что недостатки зерна на российском рынке были восполнены за счет импортного продукта, который в свою очередь закупался не за рубли, а за драгоценную иностранную валюту. В том конкретном случае цена составила $120 за тонну, что эквивалентно примерно 35–40 тысячам рублей. Вывод: гораздо выгоднее было бы заплатить русским фермерам немного больше, к тому же если бы люди почувствовали, что их повседневная реальность действительно интересна Западу, это помогло бы в большей степени ориентировать их в этом направлении.
В контексте этой истории представитель Сельскохозяйственного союза, выступавший по российскому телевидению, без обиняков заявил: «Наше правительство и Верховный Совет поддерживают американских и канадских фермеров закупками зерна. Если бы они уступили нам хотя бы половину, мы бы могли подтянуть наше оборудование, закупить семена и т. д. и отлично бы работали. Но пока…» Уже тогда американские исследования рисовали ужасные сценарии, по которым россияне и украинцы были в состоянии прокормить себя и, возможно, даже производить на экспорт. Страшнее сценария для американских и канадских фермеров не придумать. Одна лишь Россия располагает 215 миллионами гектаров сельскохозяйственных угодий (по сравнению с ЕС, в котором всего 172 миллиона гектаров). В пропорции 2 % мирового населения приходится на 9 % пахотных земель.
Для этой истории замечательно подходит высказывание бывшего канцлера Германии Гельмута Шмидта, который в 2000 году хоть и с большим запозданием, но все-таки сказал: политика МВФ в ответе за кризисы в Южной Америке и России, ибо она была не на помощь этим странам, а на защиту своих рынков. Огромные экономические проблемы (к середине 1990-х годов ВВП России сократился вдвое) пришлись именно на тот момент, когда происходил распад Советского Союза и привычные структуры рушились. Распад Советского Союза – это не только событие «имперского» масштаба, дающее повод погрустить о потере геополитического значения; его развал также связан с тяжелейшими экзистенциальными проблемами общества, которое 45 лет назад наряду с Соединенными Штатами и другими западными союзниками считалась страной-победительницей во Второй мировой войне. Такие события не измерить только в цифрах и фактах, тут также важны ментальные и психологические компоненты, не менее значимые, чем арифметические показатели.
Чтобы попытаться обрисовать огромные экономические проблемы России в тот период, необходимо учесть важные факторы, например географические масштабы, которые делают функционирование единой инфраструктуры практически невозможным, ну или, по крайней мере, неоправданно дорогим; при этом, с одной стороны, в стране еще оставались достаточно стабильные элементы централизованной административно-командной системы, которые предавались иллюзии планово разрешить все надвигающиеся проблемы, но с другой стороны – появлялось все больше децентрализованных единиц, стремящихся оторваться от единого управления. Оба этих крыла энергично работали друг против друга.
Понятие выполнения плана в теории звучит совершенно безобидно, но на практике в начале 1990-х годов оно представляло собой следующее: почти во всех отраслях промышленности практически каждое предприятие имело индивидуально установленную процентную ставку выработки, прописанную по старому образцу в государственном контракте. Все, что производилось сверх этого, могло было быть реализовано силами предприятия. Это привело к невероятному хаосу, где никто более не мог отследить, какое производство на что работает.
Еще одна проблема: производственное оборудование и машины постепенно выходили из строя. На протяжении нескольких десятилетий здесь жили старым багажом, не обновляя оборудование, что в результате и сыграло с производством злую шутку. Кроме того, обострение уже упомянутого национального вопроса в начале 1990-х годов привело к тому, что уровень жизни в России резко упал, поскольку в общем ликовании свободы некоторые республики стали пренебрегать заключенными договорами поставки. Иногда это даже использовалось в качестве политического оружия – не поставлять товары вопреки договоренностям.
Изучив приведенные здесь проблемы, которые тем или иным образом были взаимосвязаны и тем самым только усиливали друг друга, а не просто складывались в общий котел, Запад сделал вывод, что Россия безнадежна. Речь шла о «бездонной бочке», в которую дальше инвестировать нет смысла. Помимо того, что с экономической точки зрения такой вывод был более чем недальновиден – в конце концов, на территории бывшего Советского Союза проживало околи 290 миллионов человек, 150 миллионов из которых составляло русское население, которые представляли собой великолепную перспективу в плане отложенного спроса во всех возможных областях производства, – на мой взгляд, мы, жители Запада, в этой исторически значимой ситуации просто не имели права сдаваться, пока сами люди, живущие на этой территории, не капитулировали. Ведь было же множество великолепных примеров, доказывающих, что разумный предпринимательский подход мог привести к хорошей прибыли для обеих сторон, для этого партнеру с Запада было достаточно лишь смириться с российскими особенностями и не ждать с самого начала, что россияне безоговорочно примут все наши условия.
Реалии в России показывают, что успех и эффективность экономических проектов не имеет прямой зависимости от количества вложенных в них денег. Скорее, почти наоборот. Проще говоря, миллиардные проекты, существующие только на бумаге, реализацией которых комиссии занимаются месяцами или даже годами, осуществить гораздо сложнее, чем небольшие мероприятия, которые на практике, а не на передовицах газет, способны продемонстрировать людям, что дело идет, дело движется и людям самим тоже нужно начать действовать.
В то время в своих лекциях я говорила об этом следующим образом:
Всем, кто верит только в цифры, бюджеты и измеримые величины, позвольте заявить: не надо недооценивать эффект показательного стимулирования, ведь именно он может привести к измеримым показателям. Здесь работает формула «шанс или риск», наверное так. Но без риска нет шансов, и чем быстрее люди – особенно здесь, у нас – поймут масштабы этого уникального с исторической точки зрения шанса, тем ниже будет вероятность риска. И чем больше наших соотечественников удержится от соблазна изображать из себя победителя, будь то экономическая, идеологическая или моральная победа, тем меньше будет риск и тем больше будет шансов.
В то время мои русские друзья, с которыми я часто вела довольно острые дискуссии на тему политической и экономической ситуации в стране, обратили мое внимание на следующее: если Запад и его финансовые институты окажут давление на Россию и принудят ее ускорить процессы реформирования, то это одновременно будет выглядеть как попытка ее подчинения. В этом и заключается социальная опасность и риск политической нестабильности. И именно это станет аргументом западной стороны, когда, говоря о России как об экономическом партнере, она будет объяснять, почему Запад предпочитает воздержаться и немного повременить с сотрудничеством.
На первом месте западной программы было не «экономическое сотрудничество». Термин, который чаще всего упоминался тогда, звучал как «экономическая помощь». Не забывая о всех тех, кто на самом деле бескорыстно помогали своим личным и финансовым участием, следует отметить, что понятие «помощь» в конечном счете способно ввести в заблуждение. Ведь в интересах России было стимулирование собственного производства за счет соответствующего сотрудничества с западными компаниями – России за каждый чих приходилось расплачиваться драгоценной иностранной валютой, в результате значительная часть выданных кредитов шла только на то, чтобы привезти из-за рубежа товары общего потребления. Очень большую помощь России могла бы оказать поставка производственных линий, уже отработавших на Западе. В некоторых случаях подобное проводилось с ощутимым успехом.
Но, к сожалению, я лично наблюдала, как еще вполне пригодные, но уже списанные с балансов производственные линии пускались на металлолом, вместо того, чтобы отдаваться в пользование российским производителям. Довольно лапидарное обоснование звучало так: мы не заинтересованы в том, чтобы русские сами себя обеспечивали. Их рынок – это то, чего мы хотим. В России должен был повториться опыт ГДР, когда люди с Запада, отчасти восстановив, реконструировав и проинвестировав местную экономику, скупают сети сбыта и наполняют их собственной продукцией, тем самым вытесняя местных производителей и расширяя свой рынок сбыта. То был лишь вопрос времени.
В интересах России, разумеется, был экспорт того небольшого объема продукции, с которой она была в состоянии конкурировать на мировом рынке с целью самостоятельного заработка иностранной валюты. Это, в свою очередь, также не устраивало Запад. Российские лазерные технологии и системы спутникового мониторинга бойкотировались намеренно. В США были заинтересованные стороны, которые хотели купить двигатели ракеты «Буран», но местные конкуренты вытеснили русский продукт. Российские вертолеты, способные выдерживать огромные нагрузки, при этом очень гибкие, надежные и недорогие, не могли продаваться в США, поскольку американская экономика и политика зарубили эту сделку на корню – ведь у местных производителей дела в это время шли неважно.
В то же время западные компании в России подгоняли российские ноу-хау в области высококачественных фундаментальных исследований в сфере физики и химии под демпинговую цену, которую в России готовы были принять, ведь страна находилась в безвыходном положении. В области ядерной физики Россия, ввиду низких цен, могла бы стать серьезным конкурентом мировым державам, однако на нее не обращали никакого внимания. Весьма пристрастно я исследовала этот вопрос на примере одного российского самолета (Авиатика 890): все эксперты были весьма впечатлены как технологией, так и соотношением цена-качество, однако получить одобрение для европейского или американского рынка России так и не удалось. Всевозможные ухищрения со стороны конкурентов не допустили возможности этой сделки. В то время Германия занималась разработкой истребителя Jäger 90, ставшей темой острых дискуссий в стране. Гораздо более дешевый Миг-29, восхищающий всех немецких пилотов, которые имели возможность на нем полетать, мог стать технически приемлемой альтернативой. Также нельзя не обратить внимание на то, как на волне разоружения во всем мире и прекращения производства оружия любого вида Запад невероятно дерзко потребовал от России перепрофилирования заводов, выпускающих высокотехнологичное вооружение, в сторону производства гражданской продукции, причем требования эти включали в себя жесткие сроки, которые не могли не привести к отрыву производства от современных технологий, то есть от технологий, позволяющих зарабатывать валюту.
Я помню, как в разговоре с моими друзьями они часто задавали следующие вопросы: если вы всерьез говорите обо всем этом – о партнерстве, соседской дружбе и т. д., почему вы не оставляете нам никаких шансов войти на ваш рынок? Уже тогда русские ощущали, что мировой рынок поделен и их как конкурентов там не ждут. Но в то время было больше разговоров о всевозможных программах помощи. Тогда, как и сейчас, имеет смысл объективно взглянуть на российские будни, пестрящие противоречиями. Конечно, были примеры великолепного партнерского сотрудничества, есть немало историй такого успеха, а некоторые кооперации существуют и поныне. Но в то же время здесь был рай для иностранных искателей наживы, которые безжалостно обманывали неподготовленных доверчивых россиян и моментально исчезали, лишь получив свою нечестную прибыль. Да, миллиардные программы, которые были запущены по всему миру в отношении России и всего советского блока, были великолепны в своей возвышенности, но нельзя не сказать о том, что большая часть этих сумм снова возвращалась на Запад. Старые кредиты покрывались новыми, которые не только не использовались как инвестиции, но шли в основном на закупку западных товаров народного потребления. К тому же великодушно награждались западные консалтинговые компании, параллельно и без какой бы то ни было координации занимавшиеся стотысячным исследованием одной и той же темы, дорогим и совершенно ненужным, а иногда эти исследования вообще проводились людьми, которые и о России-то впервые услышали лишь тогда, когда в Бонне и Брюсселе на это стали выдаваться деньги.
В целом, это было сложное и даже смутное время для людей, которым приходилось с трудом преодолевать тяготы будней, при этом выслушивая советы всего мира. Люди столкнулись с грабительским капитализмом, а не с мягкой формой социальной рыночной экономики, с которой мы в то время имели дело в Германии. Извращенным в этой ситуации было то, что в России никто не верил, что механизмы социальной защиты могут действительно работать; не верили из опасения, что Запад мог неправильно это понять, приняв эти механизмы за социалистические или коммунистические признаки, и снова отвернуться от России. Трагизм ситуации заключался в том, что, имея у власти Бориса Ельцина, каким бы симпатичным человеком в личном общении он ни был, политическим авторитетом Россия не обладала. Но именно в чем-то подобном Россия тогда остро нуждалась.
С одной стороны, лгать людям, давая нереальные обещания, как это делали Ельцин и его реформаторы под девизом: год-два, и все закончится, – не было никакого смысла. В какой-то момент, когда обещанный период прошел, люди начали понимать, что их обманули. Но с другой стороны – как можно сухо и по-научному объявить народу о том, что сколь-либо заметные улучшения сможет ощутить на себе только следующее поколение? Такого, конечно, никто не вынесет. Изначальный западный энтузиазм, который ежедневно и с экстазом лился с экранов телевизоров и в своих масштабах казался европейскому жителю неприличным (возможно, мы все же не такие добрые и благородные…), со временем уступил место скептицизму, и стало заметно, что в обществе намечается серьезное противоречие. Противоречие между желающими выстелить красную ковровую дорожку перед Западом и его экономическими обязательствами, не заботясь о том, что их собственная страна разваливается на куски, и теми, кто опасался тотальной распродажи. Неудивительно, что в то время политическое руководство во главе с Ельциным раздумывало над всевозможными вариантами, способными заинтересовать иностранных инвесторов. Их фантазии дошли до создания экстерриториальных областей в России, на которые в полной мере должно было распространяться международное право.
1990-е годы при президенте Ельцине стали для народа России постоянным тестом на выживание, как экономически, так и политически. Возьмем для иллюстрации этого три ключевых момента. Во-первых, Ельцина с полным основанием можно назвать родоначальником олигархов. Он не только допустил, но даже поддерживал приватизацию ключевых отраслей промышленности, проводимую при весьма сомнительных обстоятельствах. С одной стороны, в стране развернулся настоящий кризис. Люди месяцами не получили заработную плату, в лучшем случае зарплата выдавалась натурой, это могли быть и раковины, и унитазы. По другую сторону кризиса находилась пафосная и лоснящаяся элита, которая думала, что может купить все, начиная от журналистики и заканчивая судебной властью. Государственные структуры разваливались, жизнь страны определяли коррупция и преступные группировки.
Говоря о втором моменте, я имею в виду конституционный кризис 1993 года, который завершился кровопролитием, хотя в западном сознании он едва ли сохранился. Да и как он мог сохраниться? «Выходкам голливудского актера Юнке на Западе уделялось больше внимания, чем кровавым конституционным нарушениям в самой большой стране мира», – писал украинский журналист Виктор Тимченко в одной из своих книг. Большинство людей на Западе до сих пор прекрасно помнят снимок, на котором Ельцин стоит на танке – фотография сделана в Москве в августе 1991 года, когда Ельцин выступил против ГКЧП, члены которого удерживали Горбачева и его семью в Крыму, чтобы остановить политику перестройки. О том, что два года спустя Ельцин сам послал танки штурмовать здание парламента – Белого дома, – в памяти не осталось практически ничего. При этом российский конституционный кризис 1993 года, в результате которого по данным разных источников были убиты от 120 до 1000 человек и ранены сотни, знаменовал собой важный поворот в истории России.
Вкратце о подоплеках: речь шла о распределении власти в Российской Федерации, образовавшейся после распада Советского Союза, точнее, о том, какими полномочиями должен обладать Президент, а какими – парламент. В то же время решался вопрос об экономической реконструкции этой огромной страны, которой при активном участии американских консультантов в то время руководил так называемый радикальный реформатор Егор Гайдар, занимавший пост министра экономики и исполняющий обязанности премьер-министра. Его «шоковую терапию» – официальное название политики экономических реформ – обвинили в стремительной инфляции начала 1990-х годов.
Итак, парламент отказал в поддержке Ельцину и попытался – безуспешно – снять с него полномочия. В свою очередь Ельцин путем народного референдума подтвердил свою кандидатуру, что укрепило его позиции, но основную проблему будущего распределения власти так и не решил. Тогда Ельцин своим указом распустил парламент и объявил новые выборы. На это у него не было права согласно действующей Конституции, и ситуация обострилась. Часть парламентариев забаррикадировалась в Белом доме. Последовали две недели интенсивных переговоров. Даже церковные сановники и известные журналисты активно участвовали в качестве посредников – однако все было напрасно.
О хронологии дальнейших событий и сегодня ведутся споры, в любом случае, 3 октября 1993 года президент Ельцин объявил в стране чрезвычайное положение и направил танки в сторону Белого дома. Впрочем, некоторые офицеры отказались тогда стрелять по своим соотечественникам. Тем не менее 4 октября начался штурм. Из-за превосходства в вооружении ельцинской стороны противостояние длилось недолго. Мне вспоминается крупный заголовок в немецкой прессе: «Война в Москве. Стреляют по всем». Словосочетание «Гражданская война в России» пошло по кругу. Несмотря на убитых и раненых, в тот момент гражданской войны в стране не было. Все население России оставалось совершенно равнодушным к стрельбе у Белого дома, если не считать зевак, которые следили за происходящим с моста через Москву-реку.
В одной из своих лекций того периода я высказалась на эту тему следующим образом: Наш язык просто замечателен. Мы говорим о перевороте и подразумеваем под этим не нарушение Ельциным конституции, а – не беря в расчет последующую эскалацию событий фанатиками – вполне легитимную реакцию парламента. Это просто фантастика, насколько охотно мы готовы терпеть диктаторские меры, если думаем, что они используются для продвижения нашей системы ценностей. Именно это и знаменует собой поворотный пункт. Я процитирую одного из моих российских собеседников того времени, который сумел выразить настроение того момента: «Сначала они нам говорят, что мы должны, наконец, становиться демократическими и конституционными, а затем один из них, который по неважно какой причине отлично спелся с Западом, ведет себя как медведь, нарушая все правила и законы, так еще и получает за это от Запада похвалу».
Когда весной 1993 года Ельцин объявил, что будет управлять с помощью специальных постановлений, тогдашний президент США Билл Клинтон, также как и немецкий канцлер Гельмут Коль, направили в Россию телеграммы, в которых они заверили Ельцина в поддержке своих правительств. Я тогда говорила и писала, что эти поспешные западные охранные грамоты в значительной степени способствовали тому, что Ельцин становился все более радикален в своей очевидной «игре мускулов». Я просто пытаюсь представить себе реакцию Запада, если бы президент Путин объявил нечто подобное. Вряд ли он получил бы поздравительные телеграммы… Одним словом: отдавая боевые приказы в отношении забаррикадировавшихся в Белом доме депутатов, Ельцин не опасался негативной реакции Запада. Ни критики, ни санкций. Он мог быть уверен в поддержке с той стороны. «Если Ельцин падет, – говорил тогдашний американский министр внешней политики Кристофер, – то начнется время конфронтации, и нам опять придется расчехлить орудия». Ельцинский приказ об обстреле и участие зарубежных стран в этом инциденте нанесли обществу, переживавшему в тот момент сложнейшие времена преобразований, глубокие раны, не заживающие до сих пор. Терялось ощущение невинности. Надежды рушились. Стоило ли терпеть все тяготы преобразований только ради того, чтобы поменять одну лицемерную систему на другую? Конечно, можно сколько угодно спекулировать на тему, была ли «победа» Ельцина, ввиду множества политических оппонентов, в конечном счете выгодна. Это не та категория, о которой здесь идет речь. Во всяком случае, эта фаза закончилась тем, что была утверждена Конституция, дававшая Президенту весьма широкие полномочия.
Третий момент: я не буду вдаваться в драматические подробности экономического развития того времени – нелепые процентные ставки, высокий уровень инфляции, задерживающиеся выплаты по уже одобренным кредитам, программы режима жесткой экономии, и т. д. – и даже воздержусь от комментариев относительно роли Джорджа Сороса, который открыто высказался за обесценивание рубля до 25 %, что привело к огромным потерям на курсе валют. Я просто скажу: летом 1998 года произошла катастрофа. В один момент граждане России потеряли все свои сбережения. Рубль больше ничего не стоил. К оплате принимались только доллары США и позже евро. В этой ситуации здоровье Бориса Ельцина резко пошатнулось, и в конце 1999 года на пост Президента России он выдвинул преемника, своего человека – Владимира Путина, чем застраховал самого себя и свою семью от привлечения к юридической ответственности.
Владимир Путин. Какие эмоции вызывает упоминание имени этого человека? Совершенно спонтанно и без долгих размышлений. Кагэбэшник? Мачо с голым торсом, охотящийся на тигра? Михаил Ходорковский за решеткой, Pussy Riot в тюрьме, иностранные неправительственные организации – под тотальными проверками, буквально с ножом у горла, закон о гомосексуализме ужесточен. Наверное, что-то в этом роде?
Я далека от того, чтобы оправдывать или защищать действия российского президента. У меня нет причины приукрашивать что-либо. Тем не менее между обычными оскорблениями с одной стороны и полнейшего оправдания с другой есть достаточно места для того, чтобы разобраться с предпосылками, первопричинами и взаимосвязями, особенно если сравнить первый срок Путина со вторым или даже с третьим.
Дело в том, что с самого начала средства массовой информации и политическая общественность на Западе навесили на Владимира Путина ярлык офицера КГБ. Он в первую очередь стал не «Президентом России», а «шпионом». Другое, более позитивное, прозвище Путин получил от немецкого канцлера Герхарда Шредера, с которым потом его связала дружба – «безупречный демократ». Оно также послужило поводом для злорадства и насмешек. «Безупречный шпион, который сегодня является президентом», – как это смачно сформулировал один телеведущий. Именно так появилась призма, через которую Запад стал воспринимать Путина и все, что связано с его политикой.
Виктор Тимченко, мастер доскональных исследований, в 2003 году опубликовавший биографию Путина, указывает на одно обстоятельство из его молодости, которое может дать представление о внутреннем мире будущего президента. Одним из вдохновителей августовского путча 1991 года, направленного против Горбачева и его политики перестройки, был глава КГБ, а значит на тот момент начальник Владимира Путина, Владимир Крючков. Переворот случился 19 августа, а уже 20 августа Путин ушел со службы в КГБ, то есть в тот момент, когда никто еще не мог знать, чем все это обернется. Большей однозначности в выборе едва ли возможно представить. Особенно если учитывать, что это было не обычное увольнение, а намеренный отказ от бонусов и привилегий, а также риск оказаться «не на той стороне». В 1998 году Путин стал главой ФСБ, российской службы внутренней безопасности. Но разве ключевые сотрудники спецслужб, сделавшие политическую карьеру, – это такая редкость? Разве кого-нибудь смущало, что, например, бывший президент США Джордж Буш-старший прежде возглавлял ЦРУ? Имеет ли значение то, что временно исполняющий обязанности президента Украины Турчинов ранее руководил СБУ – украинским аналогом КГБ?
Когда Владимир Путин с благословления Ельцина стал новым российским президентом, практически сразу стало понятно, что первым зарубежным визитом блестяще владеющего немецким языком главы государства должен стать визит в Германию. Однако в Берлине это предложение не было принято с энтузиазмом, что даже заставило Путина сначала отправиться в Лондон, Мадрид и Рим и лишь затем в Германию.
«Наша сегодняшняя задача заключается в том, чтобы создать будущее для России и ЕС как для партнеров и союзников», – так звучал девиз Путина с самого начала. Российская внешняя политика однозначно делала ставку на интеграцию в евроатлантическое сообщество, хотя общественные настроения в России, как и в самом Кремле, в эти решающие дни уже не были такими восторженными, как в начале 1990-х годов. Слишком много отрезвляющих событий произошло с тех пор. Но тем не менее стратегия при новом российском президенте была ориентирована на Запад. Из Москвы последовало предложение о создании «единого экономического пространства» от Владивостока до Лиссабона. Путин был одним из первых, кто говорил о многополярном мире и «общем безопасном пространстве» от Владивостока до Ванкувера. Ни то, ни другое не вызвало на Западе никаких реакций, которые бы означали, что предложение было принято всерьез.
25 сентября 2001 года стал поистине знаменательным днем в истории российско-немецких отношений. Впервые российский глава государства держал речь перед немецким бундестагом и к тому же составленную на немецком языке. Речь несколько раз прерывалась аплодисментами, и в конце она сорвала бурю оваций.
Политике безопасности в докладе президента была отведена главная роль, и Путин назвал «беспрецедентно низкую концентрацию вооруженных сил и вооружений в Центральной Европе и Балтийском регионе» успехом. «Россия является дружественно настроенной европейской страной, – сказал он, и добавил: – Для нашей страны, пережившей век военных катастроф, стабильный мир на континенте является главной целью». Также Путин упомянул различные договоры, посвященные разоружению, которые Россия не только подписала, но и – в отличие от некоторых стран НАТО – ратифицировала.
А потом он сказал то, что до сих пор не выходит у меня из головы: «Мы (под этим подразумевались обе стороны) продолжаем жить в старой системе ценностей. Мы говорим о партнерстве. На самом деле мы до сих пор даже не научились доверять друг другу».
Вторя западным голосам, Путин отметил, что старые структуры безопасности не в состоянии противостоять новым угрозам во все более усложняющемся мире. Среди этих угроз он назвал региональные конфликты и терроризм. За несколько дней до этого около трех тысяч человек в Нью-Йорке стали жертвой террористического акта во Всемирном торговом центре. Президент России воспользовался возможностью, чтобы критически рассмотреть существующие механизмы сотрудничества. Оценивая его слова сегодня, нельзя не заметить, что в какой-то мере это было крик о помощи. Несмотря на всю радость от достигнутых результатов, Путин говорил о том, что Россия не принимает реального участия в подготовке решений. «Сегодня решения порой принимаются и вовсе без нас. А потом нас настоятельно просят их утвердить. А потом вновь начинают говорить о лояльности по отношению к НАТО. Говорят даже, что без России эти решения реализовать невозможно. Мы должны спросить себя, неужели это нормально, неужели это и есть реальное партнерство?» Усилия Европы – Европы с точки зрения Европейского союза, направленные на преодоление национальных интересов в пользу общих решений, встретили явное согласие Путина. Ведь это означало «Мы согласны».
В это время в России уже производилась «смена приоритетов и ценностей», как это было озвучено в речи перед бундестагом Германии. В бюджете на 2002 год впервые главное место занимали социальные расходы. На образование выделялось больше средств, чем на национальную оборону. Положение пенсионеров стало главным приоритетом, как и своевременная выплата заработной платы. Медленно, но заметно жизнь в России стабилизировалась. Новый президент обеспечивал появление уверенности в себе и зарождение нового самосознания. Растущие и остающиеся высокими цены на сырье в тот момент были ему на руку. Россия восстанавливалась, в том числе психологически. Внешний долг удавалось систематически, и порой даже досрочно, гасить – по иронии судьбы это происходило как раз в момент дефицита немецкого бюджета.
В 1990-е годы олигархи стали решающим фактором власти. Этот новый слой супербогатого бизнесмена был обязан своим существованием ельцинской роковой политике приватизации. Олигархи, несомненно, подрывали авторитет государства. Эту проблему Путин пытался решить тем, что отказал им в возможности править бал в стране. Ведь в свое время с помощью своих финансов они позаботились даже о том, чтобы в 1996 году Ельцин был снова избран президентом, несмотря на то, что настроения в стране поначалу были совсем другими. На неформальной встрече «на шашлыках», судя по всему, обсуждались варианты разгребания хаоса, оставленного после себя Ельциным. Вкратце итог данного мероприятия звучал так: Кремль не вмешивается в дела бизнесменов, а олигархи держатся подальше от политики. Это более или менее сработало. По крайней мере в России, в отличие от Украины, олигархи политику не определяют.
На внутриполитической арене при Путине стартовал беспрецедентный законодательный марафон, направленный на адаптацию всей системы западным стандартам. В качестве образца для подражания президент России выбрал реформы Людвига Эрхарда, разработчика социально-рыночной экономики в Германии. С помощью немецких консультантов, которые были гораздо менее популярны в своей собственной стране, России удалось создать простую и эффективную налоговую систему. Образование, жилье, здравоохранение и сельское хозяйство были объявлены так называемыми национальными проектами и получили адресную поддержку со стороны государства.
Борьба с коррупцией, которая во многих странах мира является одной из сложнейших задач, на какое-то время стала главной темой в политике и СМИ. Различные программы были направлены на стимуляцию и содействие граждан в этом вопросе. Для большей мотивации использовались даже христианские ценности. Поскольку таможенная администрация всегда считалась особенно падкой на взятки, в середине 2006 года все руководство сменилось, и ведомство перешло непосредственно под контроль российского правительства.
Сегодня никто не желает больше признать, что российский президент Путин в самом начале своего правления не только осознавал значение гражданского общества для успешного развития государства, но и всегда подчеркивал это и организационно очень много для этого делал. Конечно, это амбициозное предприятие, нацеленное на ускорение процессов развития или даже перескакивание через определенные этапы (что на самом деле не работает), имело свои неизбежные недостатки. И все же остальной мир не оценил огромное усилие российской власти, направленное на стимуляцию общества, которое на протяжении веков существовало в неволе, для равноправного участия в политической жизни страны. Скорее наоборот. Западные страны восприняли подобную деятельность с некоей подозрительностью и злорадством.
Примечательно, что 12 июня 2001 года, то есть в день десятилетия российской независимости, тридцать представителей неправительственных организаций были приглашены в Кремль для обсуждения идеи гражданского форума. Когда выяснилось, что такие важные вопросы, как, например, права человека или охрана окружающей среды, на этом собрании не обсуждались, активисты провели внутрироссийские акции протеста, которые нашли широкий резонанс в СМИ. Пять месяцев спустя состоялась очередная конференция; на этот раз в ней принимали участие около трех тысяч участников со всей страны и был рассмотрен широкий диапазон вопросов, в том числе посвященные критически настроенным к Кремлю группам, Чечне и правам человека. Некоторые обсуждения проходили в кабинетах министерств и ведомств. Для пленарных заседаний, открывающих и завершающих это двухдневное мероприятие, был предоставлен Большой зал Кремлевского дворца. Это обстоятельство, а также личное участие представителей власти говорят о том, насколько высок был ранг участвующих в собрании людей. Здесь были все: президент, премьер-министр, около двадцати министров, а также множество заместителей министров и около ста офицеров разных рангов. Вот это размах! Но много ли мы на Западе об этом услышали? Понятно, что даже для современных средств массовой информации, таких как телевидение, сделать из этого события визуально эффектное шоу нелегко. Но не обратить внимания на такое мероприятие, заведомо отнестись к нему несерьезно, признать его «не стоящим» и сознательно игнорировать его – разве это не противоречит обязанностям журналиста, выступающего в роли летописца?
Ответ российской общественности на эту необычную конференцию был довольно неоднозначным. Не все были в восторге или разделяли серьезность проекта. Тем не менее на какое-то время в стране образовался альянс между гражданским обществом и Кремлем, который должен был начать бороться с косной бюрократией, более других заинтересованной в том, чтобы все оставалось по-старому. Как сказал один политолог и давний советник правительства в 2002 году, «за два года до очередных президентских выборов Путину, по-видимому, очень важно расширить свою базу, чтобы, как остальные его предшественники, не стать заложником кремлевского аппарата». Если бы это удалось, сегодня в России была бы совсем иная картина.
Однако благодаря вышеупомянутому фильтру, через которое происходило западное восприятие российского президента, практически все высказывания Путина получали отрицательную коннотацию. Когда в своей речи «О положении нации» в 2006 году он процитировал бывшего президента США Рузвельта, тем самым напомнив российским олигархам об их социальной ответственности, это было интерпретировано как сигнал к предстоящей экспроприации или, по крайней мере, как угроза ограничения экономической свободы. Когда президент России говорил о тревожном демографическом положении, упоминая при этом программы поддержки семьи, поводом к этому сочли страх потери обороноспособности страны. При этом критика касается социально-политических дискуссий, которые также проводятся и в западных странах. Термин «сильное государство», звучащий из уст Владимира Путина, может означать только ограничение демократии, а мысль о том, что под этим подразумевается всего лишь функционирующее, особенно на фоне смутного периода правления Ельцина, государство, даже в голову не придет. Перечислять подобные примеры можно бесконечно. Я ни в коей мере не хочу переоценить роль заграницы, но в то время Россия нуждалась в более доброжелательной поддержке вместо бесконечного критиканства, презрения и насмешек, а также постоянного принижения российского президента до роли шпиона, которому ни в чем и никогда верить нельзя. Неоднократно выдвигаемое требование к руководителям России держаться особняком, когда речь идет о формировании институтов гражданского общества, подходит и для наших структур, однако для той российской действительности они уж точно были не к месту. Без руководства в России ничего не двигается. Роль начальника, босса, человека, который принимает окончательное решение, была и остается гораздо более важной, чем это представляется на Западе. Большая удача, что в это сложное, переломное время у руля стоит тот, кто хочет вести свою страну вперед, тот, кто не ставит на первое место свою «семью», свой клан. Что же плохого в том, чтобы поддержать такого человека в восстановлении структур, которые в перспективе заставят работать принцип разделения властей? Определенно, это гораздо лучше, чем делать ставку на фундаментальную оппозицию и мечтать о переворотах в стиле «оранжевой революции» или «арабской весны», одним нажатием на кнопку проводящих «смену режима», которая имеет больше общего с геополитическими интересами, нежели с защитой прав человека, и ничуть не улучшает, а скорее ухудшает ситуацию в стране, что не могут не признать даже последние скептики.
Исправить что-либо сегодня уже невозможно – для большинства россиян Запад потерял свой авторитет, да и внутри страны произошло слишком много событий, не имеющих ничего общего с первоначальным направлением развития России. Исполненное доверия сотрудничество осталось в прошлом. Теперь с российской стороны речь идет о том, чтобы перейти к обороне и не дать себя вовлечь в какое-либо сомнительное предприятие. Ограничительные перемены последних лет в России скорее можно назвать «реакцией», нежели «действием». И это действительно трагедия.
Я убеждена, что Путин не пошел бы на третий срок, если бы во время первых двух периодов правления его поддержали бы из-за рубежа в этой сложнейшей задаче – с нуля восстановить самую большую страну в мире. Ведь общество, которое чувствует себя в кругу друзей, а не под осадой врага, развивается куда более свободно и непринужденно. Если постоянно опасаться, что мир вокруг тебя только и ждет того, чтобы поразить твои слабые места, начинаешь нервничать – в этом случае состояние общества становится напряженным, тревожным, порой даже параноидальным.
«Время пришло». Бывают такие периоды – временные окна, которые необходимо правильно использовать. Объединение Германии произошло как раз в такой период «окна». Такое окно появилось, когда партнерское сотрудничество с Россией стало возможным. По крайней мере с российской стороны окна были широко открыты.
Не позднее чем в 2005–2006 годах все громче стали заявлять о себе силы, которые и прежде считали, что именно Западу открывать окна не следует. Благодаря высоким ценам на нефть и газ экономика России налаживалась, а ее претензия на равные права на международной политической арене становилась все более явной. Но ни в европейских столицах, ни в управлении ЕС, которое как раз занималось интеграцией вновь присоединившихся восточноевропейских членов, и даже в Вашингтоне отклика эта претензия не нашла, не говоря уже о том, что о стратегии «партнерского» взаимодействия с Россией никто даже не задумывался.
В середине прошлого десятилетия международная повестка дня с участием России пока была возможной. Даже в 2008 году еще существовала российская инициатива для заключения Договора о европейской безопасности, которую внес тогда президент Дмитрий Медведев, находясь со своим первым визитом в Берлине. Тем не менее каких-либо переговоров не последовало – предложение попросту было проигнорировано. Затем между Грузией и Россией произошел вооруженный конфликт, а после этого начался мировой финансовый кризис, который затмил собой абсолютно все. Места для российских предложений о сотрудничестве больше не было.
Когда Владимир Путин в третий раз стал Президентом Российской Федерации, было логично постепенно сменить евроатлантическую ориентацию на евроазиатскую. Целый ряд отказов со стороны Запада и абсолютное игнорирование российских интересов с российской точки зрения выглядят так: в конце 90-х годов НАТО бомбит Югославию, точнее – Сербию, хотя Россия в Совете безопасности протестует против этого; в 2003 году США и Великобритания начинают военную операцию в Ираке, основываясь на ложных сведениях; в 2011 году Запад пренебрегает резолюцией ООН, предназначенной для защиты гражданского населения в Ливии, ради свержения режима Каддафи. В Сирии сомнительные повстанческие группы получают поддержку и оружие для устранения Асада. А там, где «смена режима» под лозунгом «демократизации» свершается, Россию выкидывают из прежних договоров, а наиболее прибыльные виды деятельности захватывают в первую очередь западные промышленно развитые страны, и в первую очередь США.
На этом фоне, а также учитывая четкую позицию Запада относительно Украины, неудивительно, что из любимого и почитаемого со времен перестройки «друга» Россия превратилась во «врага» или, по крайней мере, в «противника», которому даже доверять нельзя. Вот так, собственно, и работает молох истории.
