Удача сопутствовала в последнее время бурнашам. Им повезло заманить в засаду и уничтожить отряд красных партизан, после чего во всей округе никто уже не смел им сопротивляться. Гнат Бурнаш почувствовал себя хозяином, стал еще важнее и только насмешливые глаза Лютого сбивали с него спесь. Поймав такой взгляд, задумывался атаман: уж не собирается ли друг Сидор захватить его место? Больно много силы набрал командир первой сотни. И на постое стоит отдельно — в Збруевке. Правда, приказы выполняет и во всех делах атамана поддерживает. Вот и нынче вместе побывали они в соседней станице.

Пока на площади, под черным знаменем анархии, Гнат Бурнаш разъяснял деревенским зевакам, почему необходима экспроприация, его казачки обходили зажиточные дома и «делились» с хозяевами их добром. Люди Сидора от прочих не отставали и вернулись к себе с добычей.

Бурно и весело отмечали бурнаши удачный грабеж соседнего села. Самогон в трактире лился рекой, Корней едва успевал выставлять на столы четверти с белесым первачом. Закуска стояла в общих глиняных мисках, подсвечниками служили перевернутые крынки. Над всем этим чуть покачиваясь, висела люстра-колесо, по ободу уставленная оплывшими свечками.

Вдруг, откуда ни возьмись, перед казачьими очами появился цыганенок: в красной атласной косоворотке, жилетке, сапогах с блестящими голенищами и серьгой в ухе. Да еще с гитарой! То есть самый натуральный цыган. Кому-то это даже показалось само собой разумеющимся — самогон есть, должны и песни быть!

Цыганенок тронул струны и запел чистым голосом:

Бурнаши даже галдеть стали меньше, заслушавшись лихой песней. Она, им казалось, похожа на их бурную кочевую жизнь.

Забористая песня. Довольные бурнаши с удовольствием отхлебнули из глиняных кружек.

— Пляши, пляши, цыган!

Яшка отдал гитару, скинул жилетку. Казак заиграл «цыганочку», Яшка пустился в пляс, да с притопами, да с чечеткой. Бурнаши тут же стали подбадривать его криками и свистом.

— Молодец, черноголовый!

— Жги! Жги!

Выдав последнее коленце, цыган накинул жилетку и присел на свободную скамью рядом с попом-расстригой. Тем самым, что сопровождал Бурнаша в монастырь. После, в Збруевке, ему так понравилось гулять, что он остался при сотне Лютого. Расстрига ловко совмещал характерные черты и бандита, и попа. На нем были надеты и гимнастерка, и ряса, он лохмат и усат, на толстом пузе висел крест, а на могучем плече — кобура с маузером.

— Все мы немощны, ибо человецы суть, — грозя Яшке пальцем, произнес расстрига. Заглянул в кружку — а она опять, оказывается, пуста.

— Горилки! — закричал бывший поп в сторону стойки.

Улыбаясь удачному своему выступлению, Яшка тоже оглянулся и вздрогнул. У стойки зиял распахнутый люк и из подпола вылезала Ксанка с пузатой бутылью горилки. Она заперла люк железным прутом, повернулась и только тут заметила цыганенка. Но виду не показала. Поднесла бутыль к столу и отошла, унося пустую посуду. Дядька Корней настрого наказал не оставлять, а то казаки мигом побьют, некуда потом самогон разливать будет. Яшка проводил девчонку неотрывным взглядом. Это заметил и полупьяный расстрига.

— А ты, поскребыш, плут, м-м-м?

— Кобылка хоть и необъезженная, а, видать, чис тых кровей, — грубой шуткой Яшка постарался замаскировать смущение.

— Откуда ты, брат, угадал?

— А по зубам.

Ответ расстригу развеселил, и он потрепал Яшку за чуб. Цыган вновь чуть оглянулся и заметил краем глаза знакомую физиономию. У стойки устроился Савелий в папахе и с винтовкой на плече. Корней, в тельняшке по морской привычке, подал новому посетителю кружку с первачом. Яшка был уверен, что ни при каких обстоятельствах Савелий его не признает. Хоть и встречались они однажды. По доносящимся от стойки репликам было понятно, что и Савелий ту встречу с Мстителями не забыл.

— Глянул в стороны: гроб с покойничком летает над крестами… А вдоль дороги мертвые с косами стоят и… тишина! — казак улыбнулся до ушей от счастья, что та страшная минута прошла и уже никогда не вернется.

Тем временем расстрига, привстав, перекрестил десяток кружек и не забыл взять свою. Кружки дружно разобрали, и осталась всего одна.

— Ну, пей, грешник, — сказал расстрига, — привыкай к трапезе нашей.

Цыганенок встал, потянулся и неловким движением опрокинул кружку на стол. Бывший поп от возмущения даже свою отставил.

— Эй, поскребыш, окромя гитары у тебя и в руках-то ничего не держится! — он так хлопнул Яшку ладонью по лбу, что тот шлепнулся обратно на скамейку.

Окружающие бурнаши заржали.

— Как же ты в бой ходить будешь? — поинтересовался один.

— А заместо его кобыла шашкой рубать будет! — сказал другой.

От дружного хохота на люстре колыхнулись свечи. Тут Яшка не выдержал и с куражом потребовал у Ксанки:

— Горилки мне! В крынке! — а сам подмигнул обращенным к девчонке глазом.

Ксанка взяла крынку, наклонилась и черпнула из бадьи воду. Вытерла насухо и поднесла цыгану. Тот сидел, насупившись, показно переживая обиду, а издевательский смех все не стихал. Яшка поставил крынку прямо перед собой.

— А ну, братва, держи мне руки!

Цыган убрал руки за спину, и один бурнаш намертво в них вцепился. Бандиты перестали смеяться, весь трактир смотрел теперь на Яшку. Он наклонился, взял крынку зубами и, постепенно откидываясь назад, выпил содержимое. Потом резким движением перебросил крынку через голову. Она разбилась под восторженный рев. К Яшке подскочил кабатчик.

— Ты что же, гаденыш, посуду ломаешь! — Корней схватил цыгана за шиворот.

Расстрига сгреб бывшего морячка за грудки.

— Мешаешь отдыхать, христопродавец?

Корней, заглянув в злые пьяные глаза, с перепугу стал гладит голову цыганенка. Расстрига отшвырнул Корнея к стойке.

— Горилки!

— Горилки! Горилки! — подхватили два-три десятка глоток.

Молодецкая затея цыгана понравилась, бурнаши дружно протянули руки с кружками. Те, что оказались в задних рядах, влезли на столы, чтобы дотянуться до источника. Ксанка оказалась в центре большого круга, из огромной бутыли она щедро разливала самогон. Потом метнулась за новой порцией. Бурнаши стали пить по Яшкиному методу, закинув руки за спину, вцепившись в посуду зубами. Кто успевал выпить всю порцию, кто половину, а некоторые сразу валились лицом в стол. Самогон, не помещаясь в желудках, тек по вислым усам, попадал за шиворот, заливал грудь…