В Голливуде большое внимание уделяют «структуре сюжета» и тому, как каждая часть фильма вписывается в эту структуру. У вас есть время на подобные вещи?

Нет, конечно. Я просто рассказчик, который знает, сработает хороший сюжет или нет. Кроме того, я так быстро пишу, что мне некогда думать о структуре сценария. История рвется на бумагу, и структура, в конечном счете, образуется сама собой. Возможно, в голливудских фильмах и присутствует некая «структура», но у них все идеально рассчитано, продумано и подчинено жесткой схеме. В Голливуде очень хорошо обстоят дела с производством и прокатом, европейцам есть чему позавидовать. И, конечно, система «звезд», и прекрасные спецэффекты. Но хорошего сюжета в Голливуде сейчас днем с огнем не сыскать, и это насущная проблема для большинства тамошних кинематографистов. Для меня кинорежиссер сродни рассказчику, который собирает толпу слушателей на базаре в Марракеше. Так я себя вижу.

Что подтолкнуло вас к написанию Миннесотской декларации?

Миннесотская декларация — это своего рода шутка, провокация, однако заявленные в ней идеи я обдумывал много лет с того момента как начал снимать «документальное» кино. Побившись над этими вопросами со времен «Края безмолвия и тьмы», я особенно остро стал ощущать проблему в последние десять лет, когда снимал «Звон из глубины», «Смерть на пять голосов» и «Малышу Дитеру нужно летать». Со словом «документальный» нужно быть предельно осторожным, ведь для него есть вполне ясное определение. Просто для удобства фильмы приходится относить к какой-то категории, а ничего более удачного, чем деление на «документальный» и «художественный» пока не придумали. Да, «Звон из глубины» и «Смерть на пять голосов» обычно называют документальными лентами, но это, конечно, не совсем верно. Они очень условно «документальные».

А «Миннесотская декларация: правда и факт в документальном кино» появилась вот как. За очень короткий промежуток времени я слетал из Европы в Сан-Франциско и обратно, и в итоге оказался в Италии, где должен был ставить оперу. Из-за разницы во времени я не мог уснуть, в двенадцать ночи включил телевизор и смотрел какое-то невозможное тупое занудство о миленьких пушистых животных в парке Серенгети. Через два часа я опять включил телевизор и посмотрел что-то столь же омерзительное — куда ни поедешь, по телевизору одна и та же дрянь. К четырем часам утра я наткнулся на жесткое порно, сел в кровати и сказал себе: «Боже мой, наконец что-то нормальное, что-то настоящее, пусть и чисто физическое». Это была самая настоящая «голая правда». Я уже давно подумывал написать что-то вроде манифеста, рассказать, что я думаю о факте и правде в кино, об экстатической правде, — и высказаться об убожестве «cinéma vérité». И в ту ночь я за пять минут написал декларацию из двенадцати пунктов. В очень сжатой форме они содержат все, что раздражало и задевало меня в течение многих лет.

Вы обвиняете документальные фильмы «cinéma vérité» в том, что они не проникают в глубинную правду ситуации. Такое кино по вашим словам, является «бухгалтерской правдой».

Кино, как и поэзия, способно открыть измерения, куда более глубокие, нежели так называемая правда «cinéma vérité» и даже правда действительности, и эти измерения являются богатейшим полем деятельности для режиссера. Я надеюсь стать одним из тех, кто положит конец направлению «cinéma vérité». К счастью, становится все больше и больше режиссеров — и зрителей, — которые разделяют мою точку зрения. Не задумываясь, могу назвать Криса Маркера и Эррола Морриса. «Cinéma vérité» — это бухгалтерская правда, оно едва касается подлинной кинематографической правды.

У вас появляется идея фильма. Вы сразу решаете, будет это игровое кино или «документальное»?

Я не сижу и не раздумываю, как поступить с сюжетом. Следующие несколько фильмов точно будут игровыми. Почему? Не знаю, просто так складывается. Понятно, что к «документальным» фильмам пресса проявляет куда меньше интереса, но это меня волнует в последнюю очередь. Я делаю то, что мне хочется. Для меня границы между «художественным» и «документальным» не существует, и то, и другое — кино. И там и там обыгрываются некие «факты», есть герои, истории. Кстати говоря, «Фицкарральдо» я считаю лучшим своим «документальным» фильмом. Я против «cinéma vérité» потому, что это кино представляет собой банальный уровень восприятия окружающей действительности. Я знаю, что четко разделяя «факт» и «правду» в своих работах, я могу докопаться до такого слоя правды, который обычно остается в кинематографе вообще незамеченным. Глубокую внутреннюю правду, присущую кино, можно найти, только не стремясь быть бюрократически, политически и математически корректным. Иными словами, я начинаю выдумывать, играть с тем, что принято считать «фактами». С помощью вымысла, воображения я несу зрителю больше правды, чем мелкие бюрократы. Идея, может быть, станет яснее, когда мы поговорим о картинах «Звон из глубины» и «Уроки темноты».

«Край безмолвия и тьмы» стал своего рода вехой, именно с него началось ваши исследования «правды» и «факта» в кино.

Да, хотя, подозреваю, в то время это было еще не осознано, скорее, на уровне инстинкта. В конце фильма на экране появляются фраза: «Если бы сейчас началась мировая война, я бы даже не заметила». Эти слова принадлежат не Фини, они мои. Мне кажется, они точно передают чувства человека, лишенного слуха и зрения. И в начале фильма, когда Фини говорит об экстазе на лицах прыгунов, которых она видела в детстве, — это тоже написал я. Это все вымысел. Она никогда не видела, как прыгают с трамплина на лыжах, я просто попросил ее произнести текст. Зачем? Потому что я чувствовал, что одиночество и экстаз прыгунов, рассекающих воздух, — образ, как нельзя более точно передающий душевное состояние Фини. Разумеется, мы все снимали с согласия Фини, и против текста она не возражала. Она ни секунды не спорила. Удивительная женщина. Сразу поняла, для чего мне это нужно, и сжала мою ладонь. Иногда она говорила очень странным голосом, почти как египетская жрица: «Я… тебя… поняла».

В своих «документальных» фильмах я всегда исследую обостренную правду ситуаций, в которых оказываюсь сам или мои герои, будь то несчастные онемевшие люди из «Уроков темноты» или африканский шимпанзе-курильщик из «Эха темной империи». Да, можно выдумать, стилизовать определенные моменты — но только с согласия героя. Поэтому я сознавал, что в фильме о Кински «Мой лучший враг» такой подход недопустим. Рассказ должен был быть однозначным, а концепция ясной и четкой на протяжении всего фильма, хотя, естественно, этот фильм — взгляд с моей колокольни.

В одном из ваших последних художественных фильмов вы изменили детали биографии реального исторического персонажа.

Да, «Непобедимый» — хороший пример того, как я применил те же принципы к игровому кино. Я взглянул на факты из жизни польского кузнеца Цише Брайтбарта в двадцатые годы — хотя это, вне всяких сомнений, был готовый сюжет — и понял, что большинство из них мне неинтересны. Я решил изменить историю Цише и перенести его в тридцатые годы, потому что именно тогда обострились отношения между немцами и евреями, что впоследствии, как мы знаем, закончилось чудовищными преступлениями и трагедией. «Правда» о жизни Цише предстает куда ярче, когда мы смотрим на его историю через объектив Германии тридцатых годов.

Но вы ведь используете этот подход не в каждом «документальном» фильме, не так ли? А если и используете, то с предельной деликатностью.

Вообще говоря, даже «Баллада о маленьком солдате», а это, наверное, мой самый «политический фильм», отмечена этой концепцией. Я мог бы снять прямолинейный репортаж о политической ситуации в стране и назвать его «Война детей против сандинистов». Но я не просто так назвал его «Баллада о маленьком солдате»: дело в том, что я довольно долго хотел снять мюзикл. У меня есть несколько часов материала с поющими жителями деревни и солдатами, и, может быть, однажды я смонтирую настоящую ораторию. Но я пошел на компромисс, потому что очень хотел рассказать о детях-солдатах, умиравших в Никарагуа каждый божий день.

Художественное искажение правды в «документальных» фильмах почти не заметно. Чтобы его разглядеть, надо, во-первых, быть в курсе дела, а во-вторых — смотреть очень внимательно. Хороший пример — последняя сцена в «Эхе мрачной империи». В обветшалом зоопарке мы нашли шимпанзе, которого пьяные солдаты научили курить, и это было одно из самых душераздирающих зрелищ, что мне доводилось видеть. Майкл Голдсмит смотрит на обезьяну и говорит что-то вроде: «Это невыносимо, выключай камеру». А я отвечаю: «Майкл, думаю, это как раз стоит снять». Он говорит: «Тогда обещай, что это будет финальный эпизод». Хотя и этот диалог, и наша встреча с шимпанзе — все постановка, но обезьяна, пристрастившаяся к сигаретам, — не выдумка. В этом животном было что-то значительное и непостижимое, и эти кадры, пусть постановочные, вывели фильм на иной уровень правды. Назвать «Эхо мрачной империи» документальным фильмом — все равно что сказать: уорхоловские банки с супом «Кэмпбелл» — документальное изображение томатного супа.

Я хотел бы еще отметить цитату из Блеза Паскаля, с которой начинаются «Уроки темноты»: «Смерть звездной вселенной будет подобна ее сотворению, так же грандиозна и величественна». Похоже на Паскаля, но он этого не говорил. Мне нравятся такие вещи, потому что я рассказчик, я выдумщик, а не просто «документалист». Картину «Малышу Дитеру нужно летать» я начинаю с цитаты из Откровения Иоанна Богослова — «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них», — а потом показываю, как самый обычный парень заходит в тату-салон. Цитата мгновенно настраивает вас на чуть ли не потустороннее зрелище. Последнее, что вы ожидаете увидеть после библейского стиха, это убогий тату-салон.

Псевдоцитата из Паскаля с первой же минуты готовит зрителя к чему-то значительному. Мы сразу оказываемся во власти поэзии — не важно, знаем мы, что цитата поддельная, или нет — и уже не можем воспринимать происходящее на экране как обычный репортаж. Паскаль погружает вас во вселенскую сферу еще до того, как на экране появится первый кадр, и до самого последнего кадра фильма не отпускает. Я очень этим горжусь и уверен, что ложная цитата — не манипуляция зрителем. Сам Паскаль не написал бы лучше! Голос за кадром говорит о «Горных массивах и долинах, окутанных туманом». А я снимал кучки пыли и грязи в следах от колес грузовиков. Эти «горные массивы» были высотой не больше фута.

Я не устаю повторять молодым людям, которые с сомнением в голосе спрашивают насчет совмещения исторической правды и вымысла: в этом-то и заключается кино.

«Уроки темноты» были сняты вскоре после войны в Персидском заливе. Как отреагировали зрители, увидев на экранах кинотеатров нефтяные пожары, которыми их до этого несколько месяцев подряд пичкало телевидение?

В Америке «Уроки темноты» приняли очень хорошо. За реакцией публики наблюдать было крайне интересно, потому что вся страна, весь мир во время и после войны смотрели по «Си-эн-эн» одни и те же кадры горящих нефтяных скважин в Кувейте, снова и снова. Да, эти картины засели в головах людей благодаря теленовостям, но, поданные как бульварная сплетня, ни на кого не производили особого впечатления. Мы видим столько ужасов в новостях, что — страшное дело — стали абсолютно к ним равнодушны. Нефтяные пожары — зрелище впечатляющее, но забывают о нем на следующий же день. Но как же странно, когда смотришь на черную гладь залитых нефтью полей и видишь огромное безмятежное озеро, в котором отражается голубое небо и облака. И я понял, что это что-то очень важное, и мы обязательно должны это снять, чтобы человечество помнило.

Благодаря художественным приемам, использованным в «Уроках темноты», знакомые кадры оказали куда большее воздействие на людей, чем репортажи «Си-эн-эн». На Берлинском кинофестивале фильм вызвал бурное негодование публики, почти две тысячи зрителей отреагировали недовольным гулом. Меня обвинили в «эстетизации» кошмара, и когда я шел по проходу, зрители плевали в меня. Фильм назвали угрожающе авторитарным, и я решил показать им авторитарность. Я поднялся на сцену и сказал: «Данте сделал то же самое в „Божественной комедии“, и Гойя в своих картинах, а еще есть Брейгель и Босх». Вы бы слышали, какой поднялся шум. Немецкая критика расценила фильм, как угрозу всем приличиям. А всем остальным он очень понравился. Во всем мире «Уроки темноты» получили потрясающие отзывы. Рискну предположить, что если бы я показал этот фильм на Берлинском кинофестивале сейчас, десять лет спустя, он бы понравился публике.

Вы совместили кадры горящих нефтяных скважин и кадры с пострадавшими от пыток — это была какая-то особая концепция?

Я связался с организациями, которые собирали сведения о жертвах пыток, и через них вышел на этих людей. Они были свидетелями такой жестокости, что потеряли способность говорить. В фильме, конечно, присутствует некоторая несбалансированность: дело в том, что я хотел снять больше людей, но меня выслали из страны. Я находился под пристальным вниманием властей. Они рассчитывали, что я сниму, как тушат нефтяные скважины, и сделаю позитивный, оптимистичный фильм о героическом возрождении страны. Они не желали, чтобы я бередил тяжелейшие раны, которые война нанесла людям. В один прекрасный день мне вручили письмо из Министерства информации, в котором мне просто и ясно желали приятного полета домой завтра утром. Понятно, что это был приказ о высылке из страны. Если бы я уперся, они бы просто конфисковали отснятый материал, так что я благоразумно свернул съемки и тут же уехал. Кувейтские власти хотели, чтобы в фильме были только пожары и отважные борцы с огнем, но никак не искалеченные люди. Мне очень жаль, что в «Уроках темноты» так мало людей, но тем не менее фильм получился человечным. И это касается не только сцен, где есть люди, но вообще всего фильма. Каждого кадра, без исключения.

Критиковали вас бюрократы за то, что вы не назвали страну в фильме?

Разумеется, но я, понятно, это сделал не случайно. Упоминать Саддама Хусейна и называть страну, на которую он напал, просто не было необходимости. И знаете, даже если через триста лет люди будут смотреть «Уроки темноты», историческая подоплека все равно будет не важна. Этот фильм выходит за пределы конкретной темы и конкретных событий. Это могла быть любая война, в любой стране. В Германии критика фильма сводилась к следующему: раз я не сделал однозначных политических заявлений, значит я на стороне зла. Очень примитивно и глупо. Ведь в итоге и хорошее, и плохое рассеивается, как дым, и остается только сам фильм. У каждой картины своя жизнь и свой путь к сердцам зрителей. Все и так поняли, что это Кувейт, потому что, как вы верно заметили, люди еще не успели забыть об этой войне.

Я бы хотел подчеркнуть, что «Уроки темноты» фильм не только мой, но и Пола Берриффа. У нас получилось крайне удачное сотрудничество. Два повара у одной плиты — рискованная затея, но мы сработались превосходно. Мы сняли особенное кино, и я очень многим обязан Полу. Посмотрев «Си-эн-эн», я понял, что нужно ехать в Кувейт, начал искать кого-нибудь с разрешением на съемку в этой стране, — и мне посчастливилось найти Пола Берриффа. Нефтяные пожары тушили быстро, так что нельзя было терять время.

Беррифф — английский режиссер. Он снял множество фильмов, часто с риском для жизни: спасательный вертолет в открытом море, Пол висит на тросе лебедки и тому подобное. Бесстрашный человек. То, как он видит, как снимает, очень связано с физическим восприятием. Он физически чувствует любопытство. У Пола уже был на примете пилот экстра-класса, с которым он хотел работать, ведь для подобного проекта хороший пилот важен не меньше режиссера. Он должен знать местность, понимать, как движутся потоки воздуха от горящих скважин, и управлять вертолетом так, чтобы облегчить работу оператору. Я ни разу не был с ними в вертолете: весь материал отсняли за два дня до моего приезда в Кувейт. Оператор, специалист по съемке с воздуха, знал, что мне нужно как можно больше длинных панорам местности, к тому же, даже если бы я был там, я все равно не смог бы планировать кадры. Пилот просто не стал бы следовать моим указаниям, потому что, наткнувшись на поток раскаленного воздуха, вертолет тут же бы взорвался. Температура над нефтяными пожарами достигает 1000 °C. Так что вблизи огня пилот должен сам выбирать траекторию полета, исходя из соображений безопасности. Наш пилот отлично справился с задачей, позволив оператору снять максимально длинные планы.

Пожарные в фильме — кто они? Ред Эдэр и его команда?

Нет, Ред Эдэр к тому времени уже уехал. Изначально мне советовали снять фильм о нем и о его работе в Кувейте, но он работал с какой-то невообразимой мощной техникой и строго по инструкции. По его прогнозам на ликвидацию пожаров должно было уйти четыре-пять лет, и так бы оно и вышло, если бы Эдэр настаивал на своих методах. Как я уже говорил, в итоге нефтяные скважины потушили всего за шесть месяцев, хотя пожарные ежедневно шли на очень большой риск. Парни, которых вы видите в фильме, кажется, из Штатов или из Канады. Еще там были иранцы, венгры — команды со всего света. Особенно впечатляли иранцы, потому что у них не было толком никакого оборудования, и они боролись с огнем фактически голыми руками. Все, кто работал с этими людьми, отзывались о них с огромным уважением.

Какими камерами вы снимали?

Обычными. А из защитных средств у съемочной группы были только костюмы из номекса, ну, знаете, как у пилотов «Формулы-1». Руки и обувь были защищены плохо, и стоило зазеваться, как начинали плавиться подошвы. Один раз Пол Беррифф вышел из-за заграждения, чтобы снять что-то, и я увидел, как половина его лица, не закрытая камерой, буквально на глазах краснеет и обгорает. Я прикрыл ему лицо руками в толстых кожаных перчатках, но через десять секунд перчатки задымились. Мы писали звук вживую, и один из подвесных микрофонов просто расплавился. Вообще, чтобы оценить этот фильм по-настоящему, его надо смотреть в кинотеатре со стереозвуком: самое впечатляющее — именно звук. Бьющие в небо огненные гейзеры высотой под триста футов ревут так, как будто одновременно взлетают четыре авиалайнера. Незабываемо.

Одна из причин, почему мы так хорошо сработались с Полом, — удивительное единодушие, ставшее очевидным, когда мы оба решили, что не будем использовать трансфокаторы для съемок на земле. Это означало, что если нам что-то было интересно, мы подходили с камерой предельно близко, наравне с пожарными. Почти всю операторскую работу проделал Пол, хотя был и второй оператор, и мы все снимали на пленку, никакого видео. С этим были связаны определенные сложности, потому что пленка должна «приспособиться» к условиям съемки, а в то лето в Кувейте стояла страшная жара, нельзя было просто вынуть пленку из холодильника и вставить в камеру. Когда мы снимали горящие скважины, пленку приходилось оборачивать в фольгу и вынимать из камеры сразу же, как заканчивалась катушка, чтобы уберечь от жары. К счастью, мы не потеряли ни единого кадра.

Вы сказали, что, как и «Фата-моргана», «Уроки темноты» научно-фантастический фильм. Поясните.

Я имел в виду, что все до единого кадры этого фильма как будто сняты на другой планете, хотя мы понимаем, что это Земля. Я уже рассказывал о «потерянных ландшафтах». Так вот ландшафты в «Уроках темноты» не просто потерянные, но искалеченные. Объятая огнем земля и много музыки: я называю этот фильм «реквием по планете, не пригодной для жизни». В отличие от «Ла-Суфриера», посвященного естественной катастрофе, «Уроки темноты» — реквием по планете, которую люди губят собственными руками. Пришельцы высаживаются на неизвестной планете, ландшафт которой утратил всякое достоинство — как заваленная хламом пустыня в «Фата-моргане» — и впервые видят людей. Я говорю за кадром, когда один из пожарных подает нам какой-то знак: «Первое существо, которое мы встретили, пыталось нам что-то сообщить».

Идея становится вполне очевидной после эпизода с пожарным, поджигающим струю нефти.

Да, и я говорю что-то вроде: «Охваченные безумием, они снова разжигают пламя, потому что не могут представить себе жизнь без огня, и теперь, когда есть, что тушить, они снова счастливы». На самом деле, они подожгли нефть по вполне адекватной причине: вокруг этой струи уже образовалось озеро нефти, приближавшееся к другим горящим скважинам, и если бы оно вспыхнуло, возникла бы проблема куда серьезнее. Я специально попросил пожарных дать мне знать, когда они будут поджигать. Я ведь рассказчик и, чтобы перенести действие фильма, а вместе с ним и зрителя, на некую мрачную планету, просто использовал закадровый текст.

В фильмах «Смерть на пять голосов» и «Звон из глубины. Вера и суеверия в России» концепция «факта и правды», которую вы начали изучать, еще когда снимали «Край безмолвия и тьмы», была доведена до абсурда. Как вы вообще узнали об этих странных людях из Сибири?

Я их специально искал. У меня были помощники в России, которых я попросил найти в Сибири лучшего Иисуса Христа — и они нашли Виссариона, бывшего милиционера, который в какой-то момент вдруг понял, что он — Иисус. В то время по Сибири разгуливало сто с лишним конкурирующих Иисусов, а у Виссариона даже был агент в Москве. Но меня это не смутило, я чувствовал, что он действительно очень необычный, очень глубокий человек. И жил он очень скромно, в крошечной квартирке в Красноярске. Целитель Алан Чумак был когда-то известным тележурналистом, делал передачи о похищениях людей инопланетянами и тому подобном. В один прекрасный день он вдруг осознал, что пользуется бешеной популярностью, и решил, что отныне обладает экстрасенсорными способностями принесшими ему позднее в десять раз больше денег, чем работа на телевидении.

А Юрий Юрьевич Юрьев, звонарь и бывший киномеханик, воспитанник детского дома?

Да, удивительный человек. Когда его совсем маленьким мальчиком привезли в детский дом и спросили имя, отчество и фамилию, он только повторял «Юрий». Я считаю, он настоящий музыкант, как он натянул все эти веревки на колокольне поразительно. И сколько глубины в звуках, который он извлекает из колоколов. Я вообще-то хотел, чтобы начало у фильма было такое: монастырь, монах звонит в колокол, затем показать звонницу крупнее, потом еще и еще крупнее, а Юрий должен был в центре. Еще я искал для фильма отшельника. Объявление, конечно, не самый продуктивный способ в данной ситуации, но мне повезло. На самом деле, этот человек был не совсем отшельник: он был осужден на пожизненное заключение за убийство и отбывал наказание в большой колонии под Санкт-Петербургом. На огромном дворе, рядом с футбольным полем, он выстроил маленький монастырь и жил в нем, как монах. Я с таким упорством искал настоящего отшельника, и мне помогало в этом столько сведущих людей, что я знаю наверняка: отшельников нет. А если и есть, то их можно пересчитать по пальцам, и они очень хорошо прячутся.

Так что в этом фильме вымысел? Среди персонажей есть актеры?

Что касается «факта и правды», признаюсь, лучшее в этой картине — вымысел. Фильм начинается в Тувинской автономной области, к северо-западу от Монголии: старик исполняет горловую песню о прекрасной горе. Еще есть эпизод, где двое детей — одному двенадцать, другому четырнадцать — поют песню о любви. Какое это имеет отношение к фильму о вере, спросите вы? Самое прямое. Я просто объявляю эти песни религиозными гимнами. Дальше в фильме — люди, погруженные в молитву. Мы ехали куда-то снимать, увидели вдалеке замерзшее озеро, на котором сотни людей рыбачили, просверлив во льду лунки, и я остановил автобус. Было очень холодно, они сидели на корточках, поближе к земле, спиной к ветру, и все смотрели в одну сторону, как будто пребывая в медитации. В фильме эта картина становится молитвой паломников.

«Звон из глубины» — это не попытка сообщить зрителю факты о жизни в России и отнюдь не этнографический фильм. Как стихотворение Гёльдерлина о буре в Альпах — не сводка погоды за 1802 год.

Легенда о граде Китеже — плод вашего воображения или она действительно существует?

Я услышал эту историю, когда был в России, и в нее на самом деле многие верят. В течение сотен лет город Китеж систематически разоряли татары, и жители взмолились об избавлении. Тогда Бог ниспослал им архангела, который погрузил город в бездонное озеро, где они отныне живут безмятежно, славят Господа и звонят в колокола. Летом паломники ползают на коленях по берегу озера и творят молитвы, но я там был зимой, когда озеро затянуло льдом. Я хотел снять, как паломники ползают по льду, пытаясь увидеть пропавший город, но паломников не наблюдалось, так что я заплатил двум алкашам из соседней деревни. Один лег и уткнулся лицом в лед, как будто ушел в глубокую медитацию. Бухгалтерская правда: он был пьян в стельку и уснул, так что после съемок эпизода нам пришлось его будить.

Что вы отвечаете тем, кто считает подобные методы обманом?

Что это обман только на первый взгляд. «Звон из глубины» — один из самых ярких примеров того, что я имею в виду, когда говорю, что только с помощью вымысла и постановочных сцен можно добраться до настоящего уровня правды, который иначе недосягаем. Я взял «факт» — многие верят, что в этом озере обрел покой град Китеж, — и обыграл «правду» ситуации, чтобы наполнить ее поэтическим смыслом. На поэзию мы реагируем куда как эмоциональнее, чем на обычный телерепортаж, поэтому «Уроки темноты» и нашли такой отклик у публики. Очевидно, что никто так не способен передать сокровенную, внутреннюю, таинственную правду, как поэт. Но по какой-то причине кинорежиссеры — в особенности, любители бухгалтерской правды — не сознают этого и продолжают торговать лежалым товаром.

«Звон из глубины» отражает какие-то общие настроения и мироощущение людей в России?

В русских есть что-то непостижимое. Моя жена родом из Сибири. Если говорить о верованиях и суевериях, в этих людях открывается некая поистине экстатическая глубина. Мне кажется, граница между верой и суеверием для них практически не существует. Вот вопрос: как показать душу целого народа в шестидесятиминутном фильме? В каком-то смысле сцена с пьяными, высматривающими подо льдом город, — это глубочайшая правда о России, потому что душа этой страны находится в постоянном поиске Китежа. Эти кадры очень точно передают, что такое русская душа и русский удел, и те, кто знают о России все, то есть сами русские, считают, что это наиболее удачный момент в фильме. Даже когда я рассказываю им, что паломники ненастоящие, а съемки постановочные, они не меняют своего мнения: они понимают, что в этом есть экстатическая правда.

Давайте поговорим о ваших оперных постановках. Вскоре после «Звона из глубины» вы сняли на фестивале Вагнера в Байройте фильм «Превращение мира в музыку». К тому времени на вашем счету было множество оперных постановок по всему миру. Стремились ли вы в этом фильме рассказать об опыте, накопленном на новом поприще?

В 1987 году я поставил в Байройте «Лоэнгрина». Спектакль не сходил со сцены семь лет, вплоть до 1994 года, когда я снял «Превращение мира в музыку». Этот фильм необходимо рассматривать в правильном контексте: он служит вполне конкретной цели. На протяжении несколько лет франко-германский телеканал «Арте» снимал байройтские оперы. Им нужно было какое-то вступление, и они попросили меня снять фильм о самом фестивале. Изначально они настаивали на крайне сомнительной концепции, «Легенда о Байройте» или что-то в этом роде. Я отказался, и тогда они согласились на мое предложение сделать фильм о рабочих моментах фестиваля. Я объяснил, что начинать съемки надо не откладывая, потому что я там ставлю «Лоэнгрина» в последний раз, сам буду работать на фестивале, и мне будет проще говорить с коллегами и музыкантами, поскольку мы все равно будем встречаться каждый день.

Как получилось, что в восьмидесятые вы вдруг захотели ставить оперу?

У меня в мыслях не было заниматься оперными постановками. Меня в буквальном смысле в это втянули. После долгих пререканий меня уговорили посетить оперный театр в Болонье, и вдруг появляются человек сорок рабочих сцены, электриков, осветителей и образуют вокруг меня плотное кольцо. Они физически меня вынудили, заявили, что не отпустят, пока я не подпишу контракт. Итальянцам присущ удивительный физический энтузиазм. В общем, они не оставили мне выбора, и в 1986 году я поставил «Доктора Фауста» Ферруччо Бузони. В этой работе я с первых дней чувствовал себя очень уверенно и спокойно. Потому что меня ценили и поддерживали — с кинорежиссурой мне этого не довелось испытать. Опера приносила мне радость и внутреннее равновесие, хотя должен сразу сказать: когда я начинал, то понятия не имел, что собой представляет опера, и как все происходит на сцене.

Я никогда не изучаю теорию. Перед постановкой «Лоэнгрина» ассистент вручил мне огромную стопку литературы. Я не открыл ни одной книги. Помимо собственных постановок, я за всю жизнь видел еще четыре или пять, правда, многие слышал в записи. Я ничего не знаю о методах оперной режиссуры, я просто опираюсь на то, что вижу, когда слушаю музыку. Когда я говорю, что впервые услышал оперу в Ла Скала, через два года после съемок «Фицкарральдо» (а это фильм и об опере) — мне никто не верит.

Но главное, почему я занялся этой работой, — любовь к музыке. Когда я первый раз слушал «Парсифаля» Вагнера в Байройте, на репетиции, зал был почти пустой. В этой постановке Кундри лежит плашмя почти двадцать минут, и зрители ее не видят. Как будто просто камень на сцене. И вдруг она поднялась и закричала. Это было так неожиданно, что я дернулся и коленями опрокинул ряд кресел впереди. А сам вместе с Вольфгангом Вагнером, внуком Рихарда Вагнера, повалился на спину. Вагнер вскочил и бросился ко мне. Он поклонился, пожал мне руку и сказал: «Наконец-то! Зритель, который знает, как реагировать на музыку!» Меня действительно как будто молния ударила. Поразительно.

Вы говорили, что основное влияние на ваши фильмы оказывает музыка. Оперная музыка в том числе?

Музыка всегда была очень важна для меня. Публике не нужно это объяснять, достаточно просто послушать мои фильмы. В «Фата-моргане» или «Паломничестве» роль музыки очевидна. И еще, по-моему, в «Великом экстазе резчика по дереву Штайнера», хотя там много диалогов. Мне всегда казалось, что очень немногие режиссеры понимают, какого эффекта можно добиться с помощью музыки. Если говорить о мастерах музыки в кино, это в первую очередь Сатьяджит Рей, прекрасный индийский режиссер, и его «Музыкальная комната» и итальянцы братья Тавиани. Снимаю перед ними шляпу. Они настолько грамотно подбирают музыку, что мне стыдно за свои работы. Особенно в фильме «Отец-хозяин», когда музыка начинает звучать неожиданно, а затем нарастает, погружая весь пейзаж в траур.

Мне кажется, особое внимание музыке вы стали уделять после «Фата-морганы». В этом фильме музыка поразительно гармонирует с изображением, при том, что композиторы очень разные — от Леонарда Коэна до Моцарта.

Изображение само по себе не меняется, когда накладываешь музыку, но работая над «Фата-морганой», я обнаружил, что определенные детали и общая атмосфера под музыку становятся отчетливее. Музыка меняет для зрителя перспективу, он начинает иначе видеть и испытывать другие эмоции. Притом правило работает и в обратную сторону: если использовать правильный видеоряд, знакомая музыка может преобразиться и наполниться новым смыслом. В «Фата-моргане» есть отдельные моменты, когда кажется: то, что ты видишь, идет в разрез с тем, что ты слышишь, — так создается напряжение, благодаря которому вдруг становится ясным неочевидное.

Расскажите о вашем сотрудничестве с Флорианом Фрике, лидером культовой немецкой группы «Пополь-Вух».

Я очень тяжело переживал недавнюю смерть Флориана. Если в работе Кински был моим «лучшим врагом», то Флориан — лучшим другом. Он сыграл пианиста в «Признаках жизни» и в «Каспаре Хаузере», написал музыку для многих моих фильмов, включая «Великий экстаз», «Фицкарральдо», «Носферату» и «Стеклянное сердце». Флориан создавал музыку, позволявшую зрителям видеть на экране — и в своих душах — то, что скрыто. В «Агирре» мне нужен был «потусторонний» хор, — помню, в детстве я гулял по ночам и думал, что звезды поют, так вот, я хотел нечто подобное. Флориан использовал очень странный инструмент, который называется «хоровой орган». Похоже на настоящий хор, но, в то же время, звук искусственный и несколько зловещий. Флориан всегда был полон идей.

Расскажите о звукорежиссуре, это ведь немаловажная часть кинопроизводства.

Я давно, уже с первого с фильма, понял, как важен для кино качественный звук. Я столько раз видел, как начинающие режиссеры, преодолев бесконечные препятствия, финансовые и организационные, снимают свой первый фильм — и портачат со звуком. Поэтому я в свое время подробно разобрался с озвучанием. Практически во всех моих фильмах звук писался вживую, что требует дополнительных усилий и времени на подготовку. Зачастую подготовиться к записи звука сложнее, чем спланировать эпизод и определить, как должна двигаться камера. Но именно звук определяет исход многих битв на съемочной площадке. Хороший звук открывает в фильме такие измерения, о которых и не подозреваешь. Брессон знал в этом толк, в каждом его фильме есть моменты тишины — и каждая тишина разная, со своими шумами. Сравните тонкую работу Брессона с каким-нибудь «Апокалипсисом сегодня», где звук концептуально не выдержан, и тебе по голове постоянно долбит отбойный молоток. Как в первых цветных фильмах, где изображение такое яркое, что глаз режет.

Вы никогда не хотели снять сюжетное игровое кино вообще без диалогов?

А «Фата-моргана»? Мне кажется, невозможно рассказать историю без слов, к тому же отношения между людьми устанавливаются главным образом при помощи диалога, так что я бы крепко подумал, прежде чем снимать совсем немое кино, без диалогов и без музыки. «Паломничество» я не считаю немым фильмом, потому что там музыка неразрывно связана с изображением. Единственный жанр, который точно обойдется без слов и музыки, — это порно: там достаточно вздохов, криков и стонов.

Вы умеете читать ноты?

Едва ли найдется много оперных режиссеров, которые не знают нотной грамоты, и я — один из них. Причина этому — маленькая детская трагедия. Мне тогда было тринадцать. На уроке музыки в школе учитель вызывал всех по списку и просил спеть. За этим стояла некая идеология: в то время была популярна теория, что у каждого есть врожденные музыкальные способности, не важно, умеет человек петь или нет. И вот пришла моя очередь, мне велели встать. «Я не буду петь», — сказал я. Такой уж возраст, я начал дерзить, и ситуация сразу накалилась. Я заявил: «Сэр, вы можете хоть сальто вперед и назад сделать, хоть по стенам бегать, хоть по потолку. Я… не… стану… петь». Он так разозлился, что привел директора, и они перед всем классом стали обсуждать, не выгнать ли меня из школы. Запахло жареным, но я стоял на своем. И тогда они сделали очень нехорошую вещь — взяли весь класс в заложники. «Никто не выйдет из класса, пока Херцог не споет». Друзья начинают уговаривать меня, мол, ладно тебе, мы не будем слушать, на перемену ведь пора. Тут вмешивается директор: «Если Херцог не споет, все останутся без перемены». Я понимал, что они хотят сломить меня, и не уступал. Но сорок минут спустя все же спел, ради своих одноклассников. Я пел и понимал, что никогда в жизни больше не буду этого делать. И действительно никогда больше не пел и ноты не стал учить. Мне до сих пор крайне неприятно об этом вспоминать. А тогда я сказал себе: «Никто больше меня не сломит. Никогда. Ни за что». Я продолжал учиться, но на уроках музыки пребывал в прострации. Я не слушал, находился на другой планете. С тринадцати до восемнадцати лет музыка для меня не существовала.

После окончания школы я ощутил этот огромный пробел и с жадностью бросился слушать музыку без разбора. Я начал с Генриха Шютца и от него двигался назад во времени. Лишь значительно позже я узнал Вагнера и более поздних композиторов. Да, отдельно стоит рассказать о «Шестой книге мадригалов» Джезуальдо. Это было настоящее озарение. Я так перевозбудился, что позвонил Флориану Фрике в три часа ночи, чтобы излить свои восторги. Когда через полчаса ему удалось вставить слово, он сказал: «Вернер, любой, кто вообще слушает музыку, знает „Шестую книгу“ Джезуальдо. Ты так взволнован, как будто новую планету открыл». Но для меня это действительно было колоссальное открытие, породившее в конце концов фильм о Джезуальдо, который я вынашивал несколько лет.

Вагнером я проникся сравнительно поздно. Я получил телеграмму от Вольфганга Вагнера с просьбой поставить «Лоэнгрина» и немедленно отправил ответ, состоявший из одного единственного слова: «Нет». Он продолжал настаивать, а я продолжал отказываться. Через несколько недель он что-то заподозрил и спросил, слышал ли я вообще эту оперу. Я сказал: «Нет». А он ответил: «Я пошлю вам свою любимую запись, послушайте ее, пожалуйста. Если после этого вы не измените свое решение, я вас больше не побеспокою». Когда я услышал форшпиль — увертюру, — я был ошеломлен. Для меня все как будто осветилось, потрясение было сильнейшим и прекрасным, я понял, что вещь грандиозная. И я подумал: «Пожалуй, мне хватит смелости», — и немедленно принял предложение поставить оперу в Байройте. Я предложил Вагнеру: «Давайте сыграем увертюру — в ней все основные музыкальные темы оперы, — а занавес открывать не будем. А когда люди начнут шуметь и требовать оперу мы будем повторять увертюру снова и снова, пока все не сбегут из зала». Кажется, я понравился Вагнеру.

Что вы имеете в виду под «превращением всего мира в музыку»?

Опера — это отдельная вселенная. На сцене опера представляет самостоятельный мир, космос, превращенный в музыку. Мне нравится вся эта помпезность, буйство человеческих эмоций, любовь ли это, ненависть, ревность или чувство вины. Я часто спрашиваю себя, способны ли люди принять ту крайнюю степень экзальтации и чистоты, что существует на оперной сцене? Конечно да, тем ведь и прекрасна опера, хотя сюжеты ее зачастую неправдоподобны. Эмоции в опере — как аксиомы в математике: предельно упрощены и концентрированы. Совершенно не важно, что либретто в большинстве своем плохи, а иногда вообще чудовищны, как в «Жанне д'Арк». Оперные сюжеты настолько же реальны, как вероятность сорвать пять джекпотов подряд в лотерею. Но стоит зазвучать музыке — истории обретают смысл. Проступает их подлинная, внутренняя правда, и тогда они кажутся вполне реалистичными.

Когда меня впервые попросили поставить оперу, я сначала очень удивился, но, поразмыслив, пришел к выводу, что не так уж это мне и чуждо. «Почему бы мне раз в жизни не попробовать превратить все в музыку, каждое действие, каждое слово?» Мы с вами уже обсуждали, что с первых дней в кино я в некоторой степени этим и занимаюсь: превращаю реальные вещи в более яркие, возвышенные и стилизованные образы.

Опера и кино вообще совместимы?

Кино — это превращение мира в образы, оно очень отличается от оперы, где достоверность происходящего не имеет никого значения, и где возможно решительно все. Кино и опера — как кошка с собакой — никогда не найдут общий язык. Потому некоторые талантливые режиссеры терпели неудачу, пытаясь снимать фильмы по оперным сюжетам.

Оперы вы ставите так же быстро, как пишете сценарии и снимаете фильмы? И много ли репетиций вы проводите?

Я довольно быстро работаю, это правда. Я прогоняю в голове всю оперу, сцену за сценой, меньше чем за неделю и пытаюсь сразу выявить основные трудности. Я не люблю слишком много репетировать перед съемками, то же самое и с оперой: если переусердствовать с репетициями, теряется свежесть. Когда я ставлю оперу, в Байройте или где-то еще, для меня очень важно забыть о том, что я кинорежиссер. Я отключаюсь от этого. Потому что постановка оперы — совсем другая работа: режиссер должен знать, как выглядит сцена из любой точки зрительного зала. Если певица сделает лишний шаг вправо, она может исчезнуть из поля зрения всей правой стороны партера. Для зрителей в зале существуют сотни разных углов зрения, а для кинокамеры — только один. В опере все не так: и эмоции другие, и время течет по-особому.

Мне кажется, в «Смерти на пять голосов» многие эпизоды тоже слегка стилизованы. Я прав?

Слегка стилизованы? Нет, в данном случае мы имеем дело с чистым вымыслом. Большинство историй в этом фильме выдуманы от начала и до конца, но притом рассказывают глубинную правду о Джезуальдо. Думаю, из всех моих «документальных» фильмов «Смерть на пять голосов» — самое безумное кино. И одно из самых близких мне.

Фильм посвящен жизни музыкального пророка шестнадцатого века и князя Венозы — Карло Джезуальдо. Ни один композитор не произвел на меня такого впечатления, как Джезуальдо, и я захотел снять фильм о нем, потому что жизнь его была не менее интересна, чем музыка. Ну, во-первых, он убил жену. Во-вторых, он был князем Венозы, то есть человеком финансово независимым, и мог позволить себе путешествия в неизведанные музыкальные миры. Другие его произведения вполне соответствуют эпохе, но «Шестая книга мадригалов» — это шаг на четыреста лет вперед. Джезуальдо написал музыку, подобную которой потом напишет Стравинский. В «Смерти на пять голосов» есть эпизоды, когда мы слышим каждый из пяти голосов мадригала отдельно. Каждый голос сам по себе звучит совершенно нормально, но когда они поют вместе, получается музыка, опережающая время. Даже наше время, сегодняшнее.

То есть для «Смерти на пять голосов» вы взяли основные факты из биографии Джезуальдо и проиллюстрировали их вымышленными эпизодами, чтобы выделить ключевые элементы сюжета?

Да. Вот, например, эпизод в венозском замке, там сейчас музей. Один из экспонатов музея — глиняный диск, покрытый загадочными символами. Я ночами не спал, гадая, что же там может быть написано. Я очень хотел показать эту штуку в фильме и написал для директора музея — он же декан юридического факультета в Милане — монолог о глиняном диске, который он произносит, стоя у шкафа-витрины в музее. Он показывает письмо Джезуальдо, адресованное его алхимику, в котором князь просит помочь расшифровать таинственные знаки на диске. «Князь не спал ночами, пытаясь разгадать тайну странных символов, — поясняет профессор. — Блуждая в лабиринте догадок и предположений, он едва не лишился рассудка». Я хотел таким образом обыграть факт, что в последние годы жизни разум Джезуальдо помутился, и он сошел с ума. Князь собственноручно вырубил весь лес вокруг замка и нанял молодых ребят, которые должны были ежедневно сечь его розгами. И, в конце концов, умер от полученных ран. Или эпизод с женщиной, которая бегает вокруг полуразрушенного княжеского замка, напевая мелодии Джезуальдо, и утверждает, что она — дух покойной супруги композитора. Для этой роли мы пригласили Мильву, известную итальянскую актрису и певицу, то есть сцена постановочная, а смысл ее — глубочайшее воздействие музыки Джезуальдо на людей даже столетия спустя.

А история о том, как Джезуальдо убил своего сына?

Я выдумал историю о том, как Джезуальдо посадил своего маленького сына на качели и велел слугам качать его два дня и две ночи, пока мальчик не умер. Все потому, что он подозревал, что ребенок не от него. В архивных документах есть упоминания о том, что он убил малолетнего сына, но доказательств преступления не существует. И то, что якобы хор, стоявший по обе стороны от качелей, пел мальчику о том, как прекрасна смерть, тоже вымысел, хотя в одном из сочинений Джезуальдо есть подобный текст. Тем не менее, доподлинно известно, что он застал жену в постели с любовником и зарезал обоих. Это подтверждено судебными документами. Последний эпизод фильма был снят на местном средневековом турнире, итальянцы обожают театрализованные мероприятия. Я попросил дирижера рассказать о дерзости и авантюрном духе в музыке, и пока говорил с ним, обратил внимание на лицо молодого человека, изображавшего слугу одного из рыцарей. Сцена, в которой он достает мобильный телефон и разговаривает с мамой, конечно постановочная. Звонил на самом деле мой брат, который стоял рядом и ждал моего сигнала. Я попросил парня сыграть такую сценку: звонит его мать и спрашивает, придет ли он домой к обеду. Я решил, что это будет финальная сцена. Он говорит: «Мам, не волнуйся, я скоро буду, фильм о Джезуальдо уже почти кончился». Я велел ему после этой реплики посмотреть в камеру и сделать серьезное лицо. Сам я в это время стоял рядом с оператором, кривлялся и валял дурака. У парня такое странное выражение лица — он не понимал, смеяться ему или быть серьезным, и он просто смотрит и смотрит в объектив. На этом фильм заканчивается.

«Малышу Дитеру нужно летать», берущая за душу история, мастерски рассказанная самим Дитером Денглером, — один из моих любимых фильмов. Как вы познакомились с Денглером?

Дитер Денглер был величайшим говоруном из всех, кого я знаю. Не так давно он умер от болезни Шарко, и уже на ранней стадии болезнь сделала его немым. Просто чудовищно, что в последние дни своей жизни он не мог говорить. Общение с Дитером — это всегда была радость. Он получал фантастическое удовольствие от жизни, думаю, это заметно по фильму. Даже когда он уже не мог говорить, мы вели с ним долгие беседы. Конечно, говорил в основном я, но он тоже вносил свою лепту мимикой и жестами. Он мог даже анекдоты рассказывать молча. Без него в моей жизни образовалась огромная пустота.

История Дитера удивительна. Он родился в Германии, его первые воспоминания — бомбардировщики союзников, вынырнувшие из облаков и превратившие его родную деревеньку в Шварцвальде в руины. Один из самолетов, ведя обстрел, пролетел мимо окна дома, где жил Дитер, и на долю секунду глаза мальчика встретились с глазами летчика. Но Дитер не испугался, он был заворожен: он увидел, как нечто странное и всемогущее спустилось из облаков, и в ту минуту понял, что должен летать. Он учился кузнечному и часовому делу, потом эмигрировал в Америку и после долгих лет мытарств стал летчиком. В самом начале войны во Вьетнаме его сбили над Лаосом, и он шесть месяцев провел в плену. В нем была какая-то подлинная невинность. И какое же поразительно здоровое, ликующее отношение к жизни у него было. Как-то раз после весьма подробного рассказа о пытках, которым он подвергался в плену, моя жена спросила у него: «Как же вы спите по ночам?». А он ответил: «Ну что вы, дорогая, это была веселая пора». Не любил жаловаться. Мне очень это нравится.

Конечно, после возвращения у него выработались какие-то защитные механизмы, но с психикой у Дитера все было в полном порядке, он не был одержим пережитым кошмаром, как многие ветераны Вьетнама, которые пришли с войны сломленными людьми. Мне кажется, испытания, выпавшие на долю Дитера, не изменили его так, как изменили бы других людей. Понятно, что эти события, так или иначе, наложили отпечаток на его последующую жизнь, но после трудного, полного лишений детства в разрушенной Германии он оказался идеально подготовлен к подобным испытаниям. Ему были присущи все качества, за которые стоит любить Америку: уверенность в себе, смелость и дух первопроходца. Он рос в глуши, его отец погиб на войне. В детстве Дитер видел вещи, не имевшие ни малейшего смысла. Германия, в которой он жил, являла собой сюрреалистический пейзаж: вспомните в фильме кадры городских кварталов, разрушенных бомбежкой. Как и мне, Дитеру с ранних лет пришлось самому заботиться о себе. Мы оба с детства не понаслышке знали, что такое голод, и потому моментально нашли общий язык.

Когда вы познакомились?

Немецкий телеканал пригласил меня поучаствовать в проекте «Путешествия в ад». Я сразу подумал: «А что, отличное название. Очень в моем духе». Вообще-то они хотели, чтобы я снял фильм о себе, о том, как мы попали в тюрьму в Африке и обо всех трудностях с «Фицкарральдо». «Это была трудная работа, сказал я. — Но никак не путешествие в ад». Я смутно помнил, что читал что-то о Дитере в шестидесятые, но к тому времени о нем все уже забыли.

Есть ли художественный вымысел в этом фильме?

На этот раз совсем немного. Кстати, мы снимали все эпизоды дважды, на английском и на немецком. С монтажом и стилизацией реальных событий мы обращались очень деликатно. Дитеру пришлось сыграть самого себя. Денглер, которого вы видите в фильме, — настоящий, но чтобы образ стал более ярким, требовался сценарий, режиссура и репетиции. Моей задачей как режиссера было перевести и отредактировать его мысли, сделать их более четкими и кинематографичными. Несколько раз я заставлял его ужимать историю, которую он рассказывал больше часа, до двух-трех минут. Мы снимали по пять дублей каждой сцены, пока не получалось именно то, что надо. Если Дитер начинал уходить от основной темы, я прерывал его и просил говорить только о самом важном.

Фильм начинается с того, что Дитер заходит в тату-салон в Сан-Франциско и ему показывают рисунок: Смерть стегает лошадей, мчащих из Ада сквозь огонь и клубы серы. Он говорит художнику, что не станет делать себе такую татуировку, потому что у него было совсем другое видение. «Лошадьми правила не Смерть, — говорит он, — а ангелы. Смерти я тогда был не нужен». Дитер действительно страдал галлюцинациями, когда умирал от голода в джунглях, но татуировку он, конечно, делать не собирался. Это я все придумал.

Следующая сцена: северная Калифорния, Дитер ведет машину по дороге, змеящейся между холмами. Потом выходит из машины, открывает и захлопывает дверцу и заходит в дом. Несколько раз открывает и закрывает входную дверь. Как-то он упомянул невзначай, что после тех месяцев в джунглях начал ценить возможность открыть дверь, когда захочется. И я придумал эту сцену. Ее усиливают картины с изображением открытых дверей — они действительно висят у него дома, он рассказывает о них в автобиографии.

Все самое важное в «Малыше Дитере» — правда. Запас еды под половицами в кухне и история о том, как за ним в джунглях ходил медведь, — все это было на самом деле. При этом один из самых удачных примеров художественного вымысла в моей работе — эпизод в конце, снятый на базе ВВС Дэвис-Монтен, неподалеку от Тусона, Аризона. Там было что-то вроде авиакладбища: десятки тысяч посыпанных нафталином самолетов, стоящих ровными рядами, насколько хватает глаз. Ранее в фильме Дитер рассказывает, что в первое время после освобождения его мучили кошмары и друзья укладывали его спать в кабине самолета. Только там он чувствовал себя в безопасности. Так вот, он смотрит на эти самолеты и восклицает: «Вот настоящее прибежище для летчика!». Это была моя идея.

Вы не перегнули палку, заставив Дитера бежать по джунглям со связанными руками?

После войны Дитер неоднократно возвращался в Азию. Он очень любит Азию и местных жителей. Мы снимали эпизод в Таиланде, в джунглях у лаосской границы на реке Меконг, потому что лаосцы не разрешили нам перейти границу. Разведчики засняли обломки его самолета незадолго до того, как мы начали работу над фильмом, так что мы точно знали, где искать, и Дитер даже готов был переплыть Меконг, но в итоге мы отказались от этой затеи. Телевизионщики, заказавшие мне фильм, хотели, чтобы я снял воссоздание событий, о которых рассказывает Дитер, — подобную чушь можно увидеть по телевизору в любой стране мира. Я этого на дух не переношу, и поэтому попросил Дитера сыграть все самому. Он был воплощением душевного здоровья, и для него не составило труда пройтись по джунглям со связанными за спиной руками, в сопровождении ребят с автоматами, которых мы наняли в соседней деревне. «Не самые приятные воспоминания», — говорил он, но это был относительно безопасный способ добиться от него чего-то экстраординарного.

Как «Малыша Дитера» приняли в Соединенных Штатах?

Американская публика приняла фильм очень хорошо. Естественно, меня спрашивали, почему я не осудил вторжение американских агрессоров во Вьетнам и почему в фильме вообще нет никаких политических оценок. Да, война отведена на задний план, но не стоит забывать, что для Дитера она длилась всего сорок минут. Он не собирался идти на войну, он просто хотел летать, и как у немца у него была единственная возможность осуществить свою мечту — эмигрировать в Штаты. Тот факт, что Дитер оказался на войне через три недели после того, как сел за штурвал, — всего лишь звено в цепи совпадений. Это же был 1965 год, не забывайте. Тогда Америка оказывала незначительную военную поддержку южновьетнамским генералам, пытавшимся остановить наступление с севера. Дитер был счастлив отправиться во Вьетнам, потому что друзья уши ему прожужжали про сайгонские стрип-бары. Он не собирался воевать и, как и многие, думал, что конфликт рассосется через пару недель. В 1965-м ни один американец не мог даже вообразить, что страна втягивается в многолетнюю войну. Но когда он оказался на месте, Вьетнам перестал быть для него просто точкой на карте. Он вдруг наполнился голосами и живыми людьми, людьми, живущими впроголодь, под угрозой воздушных налетов. С первых же дней отношение Дитера к службе изменилось, он начал понимать, что там, внизу, живые люди, страдание и смерть.

Гуманизм этого фильма не в скандировании политических лозунгов, а в другом. Общаясь с Дитером, я осознал, что его история по накалу и структуре напоминает древнегреческую трагедию. Это история о человеке и его мечте, страданиях и спасении.

«Крылья надежды» — фактически продолжение «Малыша Дитера», еще одна страшная сказка о джунглях.

Этот фильм — воплощение идеи, дремавшей в моей голове много лет. «Крылья надежды» — история Джулианы Кёпке, семнадцатилетней немки, единственной выжившей пассажирки самолета, упавшего в перуанские джунгли в канун Рождества 1971 года. Мать Джулианы погибла вместе с другими девяносто четырьмя пассажирами. Через десять дней поиски были прекращены, а на двенадцатый день из джунглей вышла Джулиана. История совершенно поразительная и невероятная. Я восхищаюсь Джулианой, она выжила только потому, что все сделала правильно.

Другая причина, почему меня так заинтересовал этот сюжет: в 1971 году я был в Перу на съемках «Агирре» и с женой, актерами и членами съемочной группы собирался лететь тем же рейсом. Я дал взятку сотруднику авиакомпании, чтобы получить посадочные талоны, но в последнюю минуту объявили, что посадка в Куско, куда мы направлялись, отменена, и самолет летит напрямую в Пукальпу. Только потом я узнал, что мы снимали «Агирре» в те же дни и неподалеку (нас разделяло лишь несколько притоков реки) от того места, где Джулиана сражалась за жизнь. Я несколько раз летал этим рейсом туда-обратно и знал многих членов экипажа, погибших в тот день. Авиакомпания пользовалась дурной славой: за несколько месяцев до этого случая пилоты, у которых, как позже выяснилось, истек срок летной лицензии, промахнулись мимо посадочной полосы в Куско, и самолет врезался в гору. Из-под обломков извлекли тела ста шести погибших, при том, что максимально допустимое количество пассажиров для такого самолета — девяносто шесть. Сотрудники продали десять стоячих мест в проходе, а деньги положили себе в карман. Я знал, что однажды сниму об этом фильм, но найти Джулиану оказалось не так-то просто. Спасаясь от прессы, она исчезла, не оставив следов, залегла на дно, вышла замуж и сменила фамилию. Мне удалось разыскать ее отца, но он наотрез отказался сообщить имя и адрес дочери. Убедить его в том, что я не назойливый репортер, было невозможно. Я думал, что Джулиана живет где-то в Перу, потому что там она выросла. Я знал, что она любит джунгли и решил, что она, наверное, работает там биологом на какой-нибудь экологической станции.

В итоге я нашел Джулиану благодаря старой газетной вырезке с заметкой о похоронах ее матери в маленьком баварском городке. Я нашел давно ушедшего на покой священника, который проводил церемонию, и он рассказал мне, что в соседней деревне живет ее тетушка. Я отправился туда, но пожилая женщина отказалась говорить со мной. Я попросил ее передать Джулиане мой номер телефона, что она и сделала. Джулиана позвонила мне, и выяснилось, что она живет не в Перу, а в Мюнхене. Я спросил, не может ли она уделить мне всего полчаса, ни минутой больше, и пообещал не записывать наш разговор на пленку. Также я сказал, что ровно через пять минут мы прервем беседу, если она того захочет. Мы встретились, я снял часы, положил их на стол, а ровно через триста секунд встал, взял часы, поклонился и сказал: «Как договаривались. Если вы не согласны побеседовать еще двадцать пять минут, я удаляюсь». Она взяла меня за руку и сказала: «Садитесь, мы еще не закончили».

До вашей встречи Джулиана вообще знала что-нибудь о вас?

Она видела несколько моих картин, и, что было очень кстати, они ей понравились. Проблема заключалась в том, что тогда она еще не оправилась от настырности прессы. В «Крыльях надежды» есть упоминание об этом: я говорю, что был снят дрянной фильм, посвященный этой истории. Наша первая встреча затянулась на два с лишним часа, но лишь через год Джулиана решилась на участие в картине. Дав согласие, она знала, на что идет, знала, что все будет довольно жестко, и потому не удивилась моей просьбе занять место 19-F у окна, когда мы летели в джунгли. На том же месте она сидела, когда ее самолет развалился над части над Амазонкой. Злополучный рейс попал в грозу на высоте пятнадцать тысяч футов, и Джулиана полетела на землю, пристегнутая к креслу. Чудо, что она выжила при падении. Но то, что она выбралась из джунглей — это уже не чудо, это настоящий профессионализм. Джулиана жила с родителями на экологической станции, которую они построили сами, и хорошо знала джунгли. Когда она переходила вброд реку, а справа и слева с отмелей в воду соскальзывали крокодилы, она не паниковала. Она знала, что крокодилы обычно убегают от людей и прячутся в воде, а не в джунглях. Любой на ее месте, включая меня, побежал бы в джунгли навстречу верной гибели.

Где художественный вымысел в «Крыльях надежды»? Вероятно, это сны героини?

Сны и видения Джулианы, Дитера Денглера и Фини Штраубингер в «Краю безмолвия и тьмы» — все вымысел. Он нужен для того, чтобы помочь этим людям и нам, зрителям, взглянуть на героев изнутри. В «Малыше Дитере» есть сцена: Дитер стоит перед аквариумом с медузами и объясняет, как выглядит смерть. Когда он впервые рассказывал мне об этом видении, я сразу представил себе медуз. Замедленные, прозрачные движения, как в танце, идеально воплощали на экране то, о чем говорил Денглер. Он сам не мог это выразить, и я помог ему, посоветовав встать у аквариума. Я просто взял его слова и обогатил их образами, как ученый обогащает уран. И получается бомба.

В «Крыльях надежды» все, что связано со снами или грезами, — вымысел. В первой сцене фильма Джулиана идет по улице и видит сломанные манекены в витринах. Голос за кадром рассказывает, что во сне она часто видит изуродованные лица: «Головы у людей пробиты, но она не боится». О каких-то очень личных вещах Джулиана не хотела говорить, и знала, что я отношусь к ее воле с уважением. Решение не перенасыщать фильм вымыслом во многом было связано с личностью героини. Джулиана — ученый, очень прямой, здравомыслящий человек. Она выжила только благодаря своей способности действовать методично в кошмарных условиях. И я хотел, чтобы это было отражено в фильме. Посмотрите, к примеру, как москиты достают ее мужа, а сама Джулиана так к ним привыкла, что даже не замечает. Конечно, этот фильм рассказывает о настоящем горе, но очень мягко, очень осторожно. Мы не акцентируем внимание на боли, которую пережила Джулиана, и оттого для зрителя ее история становится особенно пронзительной. Телевизионщики, разумеется, снова хотели «воссоздать реальные события» и, конечно, никак не ожидали, что я повезу в джунгли саму Джулиану. Но, вернув ее в Перу, и проведя Дитера со связанными руками по местам, где тридцать лет назад он смотрел в лицо смерти, мы сумели проникнуть в иную, скрытую реальность.

Один мой друг очень просил задать вам вопрос. Я знаю, что для вас кино не искусство, но все же: в чем предназначение искусства вообще?

Никогда не задумывался над этим. Знаю только, что произведения великих поэтов и художников не меняют ход моей жизни. Но делают ее лучше.

Каким образом?

Просто напишите, что моя жизнь становится ЛУЧШЕ. И непременно большими буквами.