– Я вот что подумал, – объявил я утром, часов в девять. – У нас будут восемь женщин, но они не просто женщины, а восемь моделей. Восемь моделей счастья.

– Почему? – спросил тот, кого назову Колей. Мы с ним вместе праздник задумали. А почему проживаем вместе, не скажу.

– Смотри, – пояснил я, – Ника замужем. Живет за городом с мужем и дочкой. У Зины муж и три любовника. Маша и Даша… ну, они друг с другом счастливы. Марьяна-большая ездит к своему в гости в Ленинград, он у нее парадно-выходной. Марьяна-маленькая гейшей при богаче. Лена одним только творчеством и живет, не знаю, есть ли кто у нашей живописицы. А Аня – она восьмая получается – недавно развелась.

– И это ты называешь счастьем?

– Она мужнины измены столько терпела, если бы продолжала, это было бы горе… – Я задумался. Потом продолжал: – Мне не нравится только, что их восемь. Если расскажу кому-то, что пригласил на Восьмое марта восемь женщин и они предьявили мне восемь моделей счастья, то меня поднимут на смех. Надо избегать прямолинейных ходов. Но я же не виноват, что девятая уехала маму проведать.

– Так ты и не рассказывай.

– А зачем я тогда в магазин ходил, кучу еды накупил? Зачем ты торт печешь? Зачем я накрутил бумажек с поздравлениями разной степени идиотизма? Зачем вино в холодильнике стоит?

Первой пришла Аня – та, которая развелась. Она живет недалеко. Скинула мне на руки черно-белую шубку, пояснив: это «хорь». Прошла к столу и села, погрузившись в солнечный свет, льющийся из окна. Волосы у нее рыжие, а яркое солнце их еще и вызолотило, и персиковый пушок на щеках проявился.

– Тебе к лицу развод, – отметил я. – Наверное, активируются какие-то резервы организма.

– Нет, просто последние полтора года мы жили так плохо, что дальше может быть только лучше, – по обыкновению нараспев произнесла она.

Я ей не поверил: мы пили с ней чай за пару месяцев до того, как она мужа выгнала; Аня цвела и делилась мелочами, которые казались мне верными приметами счастливой семейной жизни. О том, что муж ее крутит роман со своей сотрудницей, Аня еще не знала.

– В браке она была счастлива, а когда развелась, еще и похорошела, – проговорил я, думая в то же время, что хорошо было бы ввернуть эту фразу в какой-нибудь текст про современную любовь.

Вторым номером, минут через десять, то есть где-то около полудня, оказалась Марьяна-большая.

– Мне подарок сделали ночью, – сказала она, выпрастывая свое крупное тело из кашемирового пепельного пальто.

– Здорово, – заключил я. – Впереди еще целый день, а ты уже с подарком.

– Мы расстаемся. – Синие глаза ее сияли, крашеные черным волосы вились кудрями, но лицо было, на мой вкус, бледновато.

– Больше не будешь ездить в Ленинград. – Я вздохнул. – А попозже он тебе не мог сообщить эту прекрасную новость?

– Я знала, что этим закончится. Мы смеялись всю ночь. – Оказывается, и по такому случаю можно радоваться.

Стали пить вино и кофе, икру на черный хлеб намазывать. С сервировкой мы с Колей постарались: длиннющий стол был заставлен фарфоровыми тарелками, кружками кофейными, бокалами для белого вина; в стеклянной вазочке почивала красная икра, обложенная льдом, на круглом блюде курчавился миндальной стружкой бисквитный торт, а в плетеной корзинке румянились булочки и круассаны из ближайшей кондитерской. И еще рыба была, и тарелка с колбасно-мясными ломтиками. И вегетарианские соусы в судках.

– Не думал, что от расставания можно похорошеть. – Эта мысль меня все не покидала. Аня развелась, Марьяна-большая рассталась. И обе прекрасно выглядели.

– Когда это произошло, друзья сразу отправили меня к психотерапевту, – певучим голосом заговорила Аня. – Мои родители тоже развелись. Мне тогда было двенадцать, а не четыре, как моему сыну сейчас. Отношения с отцом у нас были плохие. И вы знаете, поговорив со специалистом, я села и написала отцу. Всего две строчки, которые должна была написать, наверное, двадцать лет назад. И стало так легко!..

– Мы же все несем из семьи, – с азартом поддержала Марьяна-большая. – Как только перестаешь действовать, как твои родители, значит, проблема решена.

Марьяна-большая всегда все знает, на любой вопрос у нее есть аргументированный обстоятельный ответ: и на вопрос, почему обрела, и на вопрос, почему утратила….

Следующей явилась Зина в ярком бирюзовом кушаке.

– Красивый ремень, – констатировал Коля, который и подарил ей этот аксессуар на ее последний день рождения.

– А то, – сказала Зина и с зычным «Здрасьте!» промаршировала к столу. – Того, – повелела она, – и этого. – И протянула бокал.

Мы с Колей кинулись ухаживать за Зиной. Каждый на свой лад. Коля плеснул вина, а я протянул тарелку со свернутыми в трубочку бумажными полосками.

– Выбирай! – произнес я громко и звучно, Зине в тон.

– Что это? – Она в удивлении округлила свои темные цыганские глаза, обычно полуприкрытые.

– Поздравления. Я пока по заграницам ездил, русский язык забыл совсем. Позаимствовал вот у коллективного разума.

– Из Интернета, что ли?

– Я тоже хочу! – закричала Марьяна-большая.

– И я, – вторила ей Аня.

– Будет, всем все будет, – пообещал я и в подтверждение своих слов потряс блюдом, полным до краев бумажных валиков.

– «Что пожелать тебе Восьмого марта? От жизни каждый хочет своего. А мы желаем тебе в жизни счастья, чтоб понемногу было, но всего!» – раскрутив свою бумажку, громко прочитала Зина.

– Тебе подходит, – заметил Коля.

– Что это ты имеешь в виду? – сказала Зина с ленивой усмешкой (она всегда говорит с ленивой усмешкой, отчего кажется, что ее жизнь – перманентный отдых).

– Торжество разумного компромисса – мой любимый жизненный принцип, – поспешил сказать я, не желая, чтобы разговор перешел на сложные отношения Зины с ее мужем, с которым она развелась, но живет вместе, с ее любовником, с которым у нее интим на работе, а также с отпускным любовником и со свежеиспеченной влюбленностью. – Анечка, а у тебя что? – Я и персиковой гостье предложил блюдо с чужими поздравлениями – основное блюдо, как нечаянно выяснилось.

Аня выбрала самый маленький валик. Может быть, так она свою вежливость обозначает.

– «Пусть же в этот день, Восьмого марта, жаворонок песню вам споет, лучик ласковый пригреет жарко, и цветок любви ваш расцветет», – звонко прочла она, вскинув бровки.

Я громко засмеялся. Точнее, заржал.

– Я б такое ни в жизнь не сочинил. Просто прелесть. Жаворонок любви…

– Цветок любви, – поправила меня Аня, к слову, редактор по профессии.

– А ты бери самую большую записку, – предложил я Марьяне-большой.

– Нет, я возьму, что в руку попадет. – Она отвернула лицо, окунула руку в блюдо и повертела.

Попалась ей чепуха, конечно, – ничего другого я к празднику и не приготовил.

– «Пусть праздник ваш будет красивым, а жизнь веселей и щедрей, цветите всем близким на диво от нежной заботы мужей», – нарочито пискляво прочла Марьяна-большая. И добавила: – Ага, чужих мужей.

Аня прыснула. Познакомились дамы только что, но общий язык явно нашли.

– Хочу жить в Индии, – сказала вдруг Марьяна-большая.

– Тебе бы пошло, – подхватил я. – У меня одна знакомая, она аюрведой занимается, тоже жила в Индии. Ей там слона мыть доверяли.

– Ну, слона мыть я, конечно, не буду, – покачала головой Марьяна-большая.

– Говорят, особая честь.

– У меня другие планы… Нет, у меня уже нет других планов, – поправила она сама себя и рассмеялась, звонко, рассыпчато.

«Вот так они всю ночь и смеялись», – подумал я. А вслух произнес:

– Подожди, он же у тебя ленинградец был, а не индус.

– Зато с чернявой душой…

Коля на празднике больше молчал, но скучно ему не было. Он все время чем-то занимался – разливал вино, бегал с судками, музыку менял.

– «Влюбленная женщина», – объявил он в какой-то момент, прибавив громкости. – Барбра Стрейзанд.

– О! – выдохнула Аня, сделав рот пухлой буковкой.

– Эта песня напоминает мне об одной смешной приятельнице, – заговорил я. – Ее семнадцатилетний мальчик соблазнил. Она очень любила эту песню. Интересно, некоторые песни – как консервы: они сохраняют наши воспоминания. Когда слышу «Вумэн ин лав», я всякий раз вспоминаю, как ездил к ней на дачу давным-давно. А Коля молодец. Однажды с подругой слетал на концерт Стрейзанд в Бостон. На два дня.

– На четыре, – уточнил Коля.

– Это все равно, важно другое – что через весь мир. Здорово! На четыре дня – на другой материк. Обожаю такое лихачество. Сколько я концертов видел? Много. Ну, немного, но достаточно. А вот чтобы ради певицы за тридевять земель лететь – такого не было. На всю жизнь запомнится.

Коля счастливо заулыбался. Как просто делать людей счастливыми в солнечный день под хорошее вино и вкусную еду.

– Я люблю Новую Англию, – сказала Аня. – У меня там двоюродный брат живет.

– Неплохое он выбрал место, – заметила Зина, которая в Америке никогда не бывала. Наша поддельная цыганка чаще в Азию ездит: Бали, Таиланд, Вьетнам….

– Я хочу, чтобы мой сын поучился за границей, – продолжала Аня.

– Недавно брал интервью у одного финансиста, – вступил я. – Он сказал, что молодым специалистам обязательно нужна зарубежная практика. Лет пять – семь. Они могут и остаться, а могут вернуться назад.

– Ага, вернутся они, – хмыкнула Марьяна-большая.

– Вернутся, – сказал я, в данном случае считая свою уверенность уместной, ведь сам же вернулся, хотя и не планировал поначалу, к тому же пузырьки игристого белого уже забегали по всему телу. – Я знаю людей, которые уехали за границу и счастливы. Я знаю людей, которые вернулись и счастливы. А еще больше знаю людей, которые уехали и чувствуют себя в чужом месте.

Да. Был праздник. Всем было хорошо. Свободно. Каждый говорил, что хотел. Ел и пил в свое удовольствие.

– Я всю ночь работала, приехала в три часа, только проснулась – сразу к тебе. У тебя кофе есть? Только крепкий. Одну чашку. Маленькую. Я много кофе не пью, у меня от него в груди шумит. – С этими словами, произнесенными звучным шепотом, вошла Даша. На высоченных каблуках-копытах, как обычно, и в черном, сексуально облегающем свитере.

– Здравствуйте, – сказала хрупкая бледная Маша, входя следом за ней.

– Так и пришла? – расцеловываясь с красоткой Дашей, спросил я. – Не холодно?

– Мы же на машине, – прошептала она с торжеством. Машина у них новая, большая. Они ее по очереди водят. «Теперь у меня все есть», – говорит Даша.

На прочих гостей она не столько посмотрела, сколько осмотрела их. Когда Даша так себя ведет, мне кажется, что я слышу, как звякают металлические доспехи.

– Я мяса не ем, – сказала она.

– Ешь фрукты, – сказал я. И, слыша, как в кухне загудела кофемашина под управлением Коли, прибавил: – А кофе тебе сейчас принесут.

Поздравлений из тарелки не захотели ни Даша, ни Маша.

– Я не верю, – пояснила Даша, а Маша просто промолчала, в этот момент еще больше напоминая насупившегося мальчика.

Разговор стал дробиться, как это бывает в самый разгар застолья. Марьяна-большая интересовалась у Коли его зарплатой. Аня что-то выспрашивала у Зины. Я повел Дашу в спальню, где висят новые фотографии, сделанные в Андалузии: маковые поля, старики рядком на мраморных ступеньках, медово-желтый собор в Кордове….

– Как ты? – полюбопытствовал я. – Все в порядке?

Когда мы разговаривали в прошлый раз – это было еще осенью, – у нее закончилась интрижка с каким-то «лбом». «Лоб» был женат, хотел бросить семью ради Даши, но Даша не захотела; она была им сильно бита, но все равно не захотела. «Мне нужен был член, я его получила. Хватит», – объяснила тогда она.

– Я Машке во всем призналась, – вместо ответа сказала Даша.

«Зря», – подумал я. Скелеты лучше оставлять в гробах. И гробов не трогать – много едкой пыли.

– Я спать не могла. В глаза ей смотреть не могла. Я сломала сама себя. И мне надо было себя восстановить. – В словах Даши было слишком много патетики. Актриса, что с нее взять.

– А теперь все хорошо?

Нет, не хорошо. Маша ездила в командировку в Сочи, там познакомилась с какой-то девицей, теперь переписывается, звонит, болтает с ней часами; девица даже приезжала в Москву.

– И все это на твоих глазах?

Нет, Даша и в глаза ее не видела. Но все знает.

– Я чувствую.

Думаю, она проверяет телефон Маши, обшаривает карманы, заглядывает в ее электронный почтовый ящик.

– И что вы собираетесь делать? – спросил я, но тут в спальню вошла Маша.

– Пойдем, надо ехать, – сказала она, одарив меня подобием улыбки.

Я подумал, что она тоже похорошела. Может, все дело в весеннем солнце? Седьмого было промозгло и мрачно, а восьмого все залило солнце. Окна казались грязнее обычного, а в квартире, к визиту гостей отмытой кудесницей Надей, было заметно каждую трещинку.

– Восьмого марта всегда так, – сказала Марьяна-маленькая, которая к этому времени тоже явилась: засияла, свежая, румяная, крепенькая, как садовый фрукт. Ей досталось сетевое стихотворение, в котором упоминались мужчины, бегущие по улицам с мимозами.

Есть девушки, к которым я сразу проникаюсь симпатией. Да и не я один. На джазовом концерте, куда мы недавно ходили вчетвером, Марьяну-маленькую сопровождал хмурый мужик: он все норовил поцеловать ее голое предплечье, а когда не целовал, то нежно, несмотря на здоровенные лапищи, придерживал. Думаю, это и был тот богач, которому Марьяна-маленькая уже много лет приходится содержанкой. Все официальные праздники она отмечает без него.

О чем бы мы с ней ни заговаривали, я, не умея прятать мыслей, вечно сворачиваю на надежность, уверенность в завтрашнем дне…

– Да, вечно, как на пороховой бочке, – на этот раз ответила она на мои сентенции, а дальше без всякого предисловия сообщила поразительную вещь.

У нее, веселой хохлушки, папа, оказывается, араб. С ним ее мать познакомилась в своем маленьком украинском городе. Араб уехал, оставил юную провинциалку беременной, а отец выгнал ее из дому. Сейчас мать Марьяны-маленькой живет вместе с ней в Москве. Подрабатывает нянькой.

– А в остальном я ее обеспечиваю. – Она качнула черной туфелькой с высоченным каблуком. Подошва у туфельки была ярко-красной и смотрелась необычайно эротично.

Последней пришла Лена, художница. Еще утром она позвонила и, извинившись, сказала, что опоздает на полчаса. «Приходи, когда сможешь», – успокоил я ее.

Смогла она часам к четырем.

– А это Лена, – представил я новую гостью всем, кто ее не знал. – С ней недавно случилось чудо. Она проснулась и поняла, что потеряла голос. Ее лечили-лечили, но никак не вылечивали, а она однажды проснулась, а голос вернулся. Ну, расскажи!

Лена сказала: покрасила волосы в черный цвет, она с двадцати пяти лет полностью седая, как мама умерла, так и поседела, мамы нет уже давно, дочке двенадцать, выросла девочка, в школе учится хорошо, любит фотографировать и учит японский язык…. В общем, до чуда Лена так и не добралась. Коля припомнил похожую историю с одним знакомым американцем: вроде бы вирусное заболевание, которое дало осложнение на голосовые связки.

Лена объективно некрасивая, у нее большая голова и маленькое тело, она напоминает мне Чиполлино. Только с черными кудрями. Но у нее замечательное чувство цвета, она художница и умеет подбирать ткани так, что просто заглядение. На свой женский праздник она пришла к нам в черно-белых летучих лохмотьях, а проволочной жесткости волосы сцепила черно-белой рваной тряпочкой, напоминая, как всегда, о существовании театра и чудесных его возможностях. Сегодня Лена выглядела доброй феей.

Курящих почти не было. Только одна Зина. Она ушла в кухню и сидела там на диванчике с сигаретой и бокалом белого вина.

– Почему он тебе прислал эсэмэску на праздник – он тебя один раз видел, – а мне нет? – говорила Зина (я застал конец ее разговора с Колей). – Я ему сама говорила: «Я тебе не друг, а любовница». А он мне говорил, что я ему именно друг. Друг, блин. Ну, друг.

Я понял, что говорят они об истории полугодовой давности. Перед Рождеством было дело.

– Отпусти его, – сказал я, уже достаточно пьяный, чтобы давать советы. – Не держи, не думай про него. Оставь.

Зина сообщила, что скоро поедет на юг. С другим. А прямо сейчас муж приехать должен.

– Пора уже, – заключила она.

Скоро и персиковая Аня засобиралась.

– С подругой еще встречаюсь, – сказала она, накидывая цветастый платок на голову и вталкивая ноги в красные резиновые сапоги.

– Я б такие тоже носил, – сказал я.

– У меня после развода бесконечный шопинг. Остановиться не могу.

Уходя, Аня сказала, что позовет на хачапури. Добавила:

– Или на концерт. На выбор.

Я сказал, что лучше на хачапури, потому что кавказская кухня мне незнакома.

А Марьяна-большая в тот же вечер прислала сообщение на мобильник.

– «Это был самый счастливый день в моей жизни», – прочел я вслух под шум посудомоечной машины, лежа на диване перед уже убранным, голым совсем столом. – Преувеличивает, как всегда.

– Мы же не знаем, куда она от нас пошла, – сказал Коля, который сидел в кресле и смотрел в свой ноутбук; лицо его было освещено призрачным светом.

– У Ани – развод, у Даши с Машей – драма, Марьяна расходится со своим, другая Марьяна живет как на пороховой бочке, Ленка болеет, Зину любовник бросил. А они все равно счастливы.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе почему они все были такие красивые?

– А Ника не пришла. И даже не предупредила. – В голосе Коли мне послышалась обида.

– У нее муж есть, – напомнил я. – За ее женским счастьем – он вне конкуренции.

Произведя подсчеты, я сообразил, что гостий на празднике было не восемь, а семь. Но потом меня осенило.

– Но ведь была же еще и Клара! – воскликнул я. Обожаю прямолинейные ходы – и ничего не могу с собой поделать.

«Клара ушла, но дух ее всегда с нами», – написал я еще в приглашении, посулив гостьям, помимо всего прочего, «красивое хождение туда-сюда, гоголь без моголя и демонстрацию солидарности».

– А еще мы твоей маме звонили, – сказал Коля. – И Марьянину маму поздравляли по телефону.

– Их много было, в общем-то, – подытожил я. – Больше, чем восемь. И не сосчитать.

Если и следующей весной буду жить в Москве, обязательно снова приглашу любимых женщин в гости. И назову праздник так же, как в этот раз: «Завтрак без Клары».