Деревня немецкая, небольшая, обустроенная скучно: двухэтажные домики блеклых тонов – розовые, желтые, голубые – поставлены рядами, без всяких палисадников впереди, как будто детские кубики. Ряды глухие, без просвета, а за ними жизнь кипит.

Вот две старушки. Живут по соседству. Фрау Шредер – Фрау Кнопф. У них «холодная война».

У одной, фрау Шредер, я часто останавливаюсь: ее сын приходится мне приятелем, и если мы шумной толпой едем на машине к Северному морю, то есть возможность переночевать в этом желтеньком доме – сделать по пути остановку.

О другой, фрау Кнопф, я слышу всякий раз, когда бываю в доме фрау Шредер, а потому и вспоминаю старушек всегда парно.

Фрау Шредер – фрау Кнопф.

Фрау Шредер – высокая, худая, подтянутая, кудри залакированы волосок к волоску, на кашемировой нежно-розовой груди тусклый черный камень в серебряной оправе; была бы воплощенной леди, если б не некрасивая растоптанная обувь, в какой удобно отекшим ногам.

Фрау Кнопф – круглая, седенькая, глаза светлые, выпуклые, будто в два круглых аквариума воды налили, и рыбки там, по одной в каждом, живые и мелкие; была бы русской, носила б цветастый платок по плечам, но она немка, и на ней что-то вроде вязаной кацавейки.

Сухощавая фрау Шредер ходит не спеша, хозяйство ведет с толком: дети, которые приезжают к ней в гости (то все трое разом, то поодиночке), завтракают не позднее десяти. Правило соблюдается неукоснительно. Однажды я проспал, и наутро внизу, в столовой, меня ждало бескрайнее поле белой скатерти с сиротливо ютящимся на краю утренним ассортиментом: чашка с блюдцем, тарелка, нож, ложечка, салфетка, термос с кофе, тарелка с колбасой и сыром, баночка варенья, яйцо в стаканчике, укрытое самодельной вязаной шапочкой. Мне стало стыдно, с той поры я старался не опаздывать, как бы сладко ни спалось мне в деревенской тиши.

А в два часа обед. Готовить его фрау Шредер принимается почти сразу после завтрака – под шум посудомоечной машины, которая, к слову, появилась у нее первой из всех жителей этой деревни. Фрау Шредер знает цену прогрессу. Ее родители были обедневшими врачами, она училась в большом городе, а в деревне очутилась, выскочив замуж за своего дантиста. Тот умер лет двадцать назад, с той поры она живет вдовой. Ее сын рассказал мне, что mama (всегда mama, и никогда чопорное mutter) могла бы пойти в политику: ей предлагали место в каком-то местном совете, но по делам ей пришлось бы часто разъезжать, пренебрегая материнскими обязанностями, и она отказалась.

На обед бывают то мясо с зеленью, то рыба с фасолью, то еще какая-то очень сытная и очень старомодная еда, предназначенная для вкушения, а не заталкивания в себя на ходу. Готовит фрау Шредер не суетясь, и меня поначалу удивляло, как она, ветхая, в общем-то, старушка, прекрасно все успевает: к двум часам тарелки на столе сияют, старое разнокалиберное серебро подмаргивает в такт, в металлическом соуснике томится какая-то аппетитная жидкость, стоят и блюдо с мясом, и большая глубокая тарелка с салатом, и еще одна – то с картошкой, то с какими-то стручками; если день рыбный, то приготовлена еще и отдельная тарелка, куда следует класть хребты и кости. Подглядывая за фрау Шредер, я научился встряхивать салфетку и аккуратно раскладывать ее на коленях, есть рыбу специальным рыбным ножом (оказалось очень удобно) и сигнализировать вилкой и ножом, сложенными на тарелке вместе, о том, что с трапезой покончено.

После обеда фрау Шредер удаляется в комнатку, смежную с гостиной, и, накрывшись белой шалью, почивает на диване. Диван этот мне очень нравится, он достался фрау Шредер от тетки. Та была старой девой в Берлине, а когда умерла, отписала имущество любимой племяннице.

– Она замуж не вышла, – рассказывала фрау Шредер, – у нее груди были, как бутылки. Очень стеснялась. Стала журналисткой.

В кабинетике рядом с цветастым диваном стоит упитанный комодик, который отличает симпатичная особенность: скважины для ключей обрамлены в перламутровые оконца. Эти продуманные детали говорят, что изготовлен комодик давно, любовно и приобретен за большие деньги.

Судя по фотографиям в круглых рамочках на стенах, сама фрау Шредер в молодости была хороша собой. Не красавица – профиль жестковат, и нос крупен, с хищно прорезанными ноздрями, а рта и нет почти, один только намек на губы, – но зато прекрасная кожа и густые светлые волосы.

Когда я впервые оказался у фрау Шредер в гостях, обстановка меня поразила: все казалось роскошным, солидным, буржуазным очень. Потом, правда, выяснил, что солидность и дороговизна скопились только в двух комнатах – гостиной и кабинетике по соседству. В остальном дом обставлен скорее просто – функционально весьма. В гостевой комнате на втором этаже, которую обычно выделяют мне, – полки, сбитые чуть не вручную, а платяной шкаф своей простотой напоминает советскую фанерную мебель.

– Она все потратила на детей, – объяснил ее сын, средний из троих, который приходится мне приятелем.

Подремав часок-другой, фрау Шредер встает и, втиснув отекшие ступни в комнатные туфли, шаркает на кухню. Там она заваривает кофе, выкладывает на тарелочку самодельные коржики. Молоко непременно наливает в специальный металлический молочник с едва приметным носиком. Чашки фарфоровые, тонкие, пить из них страшно – кажется, что жидкость запросто просочится сквозь просвечивающие стенки. Или, не дай бог, кокнешь, едва тронув. Фарфор венгерский, приобретенный давным-давно, но почти целый – одна только чашка склеена. Остальные – их пять вроде – целы-целехоньки.

– Трое детей было, и ничего не разбилось, – удивлялся я.

– Мы из кружек пили, – пояснил мой приятель. К фарфору, по его словам, допускали только совершеннолетних.

А далее наступает вечер. Сумерки неспешно сгущаются, в гостиной зажигается торшер с желтым абажуром. Фрау Шредер, нацепив очки в толстой оправе, сидит в своем высоком кожаном кресле, вяжет крючком, читает газету, смотрит телевизор, упрятанный в нишу шкафа-стенки. Когда темнота за окном становится непроглядной, а по углам вспыхивает еще и пара желтых настольных ламп, на столике, украшенном кружевной белой салфеткой, появляются бокалы с вином, вкусная мелочь – конфеты, печенье, кубики сыра. Собираются все обитатели дома – дети, дети детей, мужья, жены, их друзья. Иногда, на Пасху или Рождество, бывает даже тесновато, и мне трудно представить, как выглядит эта комната в другое время, когда фрау Шредер совсем одна (а такое бывает чаще, все дети давно разлетелись кто куда: врач, финансист, врач).

Здесь много говорят о политике, фрау Шредер в разговорах участвует редко, но всегда по делу: ум ее ясен, а глаза, чаще полузакрытые (она сидит, откинув голову, касаясь кудрявым затылком темно-коричневой кожи кресла), не дремлют.

– Интересы большинства людей не простираются дальше ближайшего фонарного столба, – говорит она без всякого осуждения.

Сама она интересуется мировой политикой. Убеждения свои называет христианско-демократическими. Прежде я не знал, что есть такая немецкая партия, мне это сочетание понравилось, потому что – так я решил – христианство, промытое демократичностью, дает человечность. Узнав, что я из Сибири, фрау Шредер вспомнила, как летала с мужем в Японию и видела в окно иллюминатора бескрайние сибирские леса.

Фамилия у нее, как у бывшего немецкого канцлера.

– Нет-нет, – заверяет она, – мы не состоим в родстве. – Но предположение ей лестно, легкий румянец проступает.

Впрочем, может быть, это от вина. А к полуночи она поднимается, и кто-то из детей непременно бросается ей помогать.

– Mama! – кричит этот кто-то.

Поддерживаемая под локоток, она шаркает к себе наверх, в спальню с отделанными темным деревом панелями, высокой кроватью и стопкой толстенных книг на прикроватной тумбочке. Читает немного, а вскоре выключает свет.

Слов получилось много, а про соседку, фрау Кнопф, говорить, в общем-то, и нечего, из-за чего эти женщины еще больше напоминают мне сообщающиеся сосуды.

В паре шагов от желтого дома фрау Шредер стоит дом грязно-розовый. Некогда он был ярко-розовым, но с той поры много воды утекло. На стенах потеки, черепица на крыше, от природы красноватая, безнадежно черна. Здесь-то и живет фрау Кнопф.

Ее мне трудно понять: она говорит на специфическом немецком диалекте. К тому же у нее вставная челюсть. «Плохо сделанная», – толкает меня сейчас в руку фрау Шредер, а вернее, отчетливое воспоминание о ней. Вот сидит сухая строгая старуха в своем высоком кресле, крупные руки, усыпанные ржаными пятнышками, сцеплены, крутит большими пальцами, говорит тихо, размеренно, аккуратно, будто мелкие гвоздики вколачивает.

– Хорошего дантиста она себе позволить может, но не хочет, – говорит она о фрау Кнопф, с которой соседствует с незапамятных времен, и с тех же самых времен у них что-то вроде конфронтации. Ум у фрау Шредер ясный, речь чиста, и мне непонятно, зачем мудрой старухе война с полубезумной соседкой, ее старьем и суетливой колготней.

За каким-то из обедов фрау Шредер рассказала историю, от которой у меня пропал аппетит: невозможно ведь есть и смеяться одновременно.

Однажды рано утром фрау Шредер пошла в туалет, ручку дернула, а дверь не открывается, и за дверью тихое шебуршанье. Испугаться не успела: дверь подалась, а за ней…

– …Хильда! Я спрашиваю: «Что ты здесь делаешь?» – без улыбки рассказывала фрау Шредер. А ответом ей было нечто про испорченную канализацию и страшные боли в животе. – Она воду экономит. Скупердяйка.

Я загоготал: было смешно представлять бабульку – седенькую, белоглазую, – которая тайком пробирается в чужой дом, чтобы воспользоваться туалетом. Раннее утро, сквозь туманную дымку яблони в саду понемногу прорисовываются, а меж ними к заветной дверце крадется старушка в кацавейке…

Список претензий к фрау Кнопф у фрау Шредер велик, но, на мой взгляд, некритичен. Ссорятся из-за малины, которая растет у одной (фрау Кнопф), а к другой (фрау Шредер) тянет свои ягоды сквозь сетку-ограду.

– Всего лишь кружку нарвала, а она в тот же день все ветки обстригла, – сетует фрау Шредер, припоминая и то, как видела соседку у себя в саду. Та яблоки собирала.

У фрау Кнопф живут две блудливые козы – блеют в загончике в конце сада. Однажды умные твари пробрались в соседский сад, ободрали все яблони. Фрау Шредер хотела даже в суд подавать, но потом что-то передумала.

Кроме облезло-розового домика, у фрау Кнопф есть еще большой земельный участок, а на нем еще один домик, тоже облезлый, но размером поменьше. Она его сдает внаем и полученные деньги относит в банк.

– Можете пользоваться моим гаражом, – прокурлыкала она мне как-то, поймав на улице, отбуксировав в свои владения, проведя вокруг домика.

Внутренность его я рассматривать категорически отказался, уверенный, что внутри там так же, как и в главном доме, где мне довелось-таки побывать раньше, не сумев однажды увернуться от цепких маленьких пальчиков.

В комнатках собственного дома у фрау Кнопф все уделано кружевами; там пахнет старыми духами, пылью – наверное, так и пахнет остановившееся время. В кухне, рискуя свалиться с этажерки, стоит громоздкий телевизор. Когда-то он был цветным, но испортился и теперь показывает только черно-белую картинку.

– Я радио слушаю, – рассказывала фрау Кнопф, улыбаясь. Ее любимая радиопрограмма – выцветшее дребезжанье и вкрадчивые разговоры. Была бы русской, слушала бы радио «Старые песни».

– Извините, я плохо говорю по-немецки. Зер шлехт, – повторял я снова и снова, глядясь в бледную, выцветшую глазную синеву с двумя черненькими живыми рыбками.

Но она только сворачивала рот таким образом, что по краям его возникали морщинки-скобочки. Вранье мое фрау Кнопф не убеждало: она говорила и дальше, головой качала вверх-вниз, совершая мелкие движения острым, фарфоровым на вид подбородком.

Фрау Шредер говорит, что у фрау Кнопф двое детей. Сын и дочь. Мужа уж давно нет, умер, а дети не приезжают – ни один, ни вторая. Сын просил у матери беспроцентный кредит – дом хотел построить. Отказала. С дочерью еще сложней.

– Она лесбиянка, – сказала фрау Шредер, – у нее есть подруга.

В прошлый раз я шел в булочную – за хлебом к завтраку.

– Ах! – послышался возглас. Фрау Кнопф.

Узнала ли, неведомо, но за руку взяла, загугнила, показала и на небо, и на дорогу. И себя по груди постучала. Шиш на затылке растрепался. Глаза белесые – безумные, да, совсем безумные.

Говорила если не час, то достаточно долго, чтобы меня заждались в доме у фрау Шредер, где уж и кофе остыл, и яйца в крохотных стаканчиках. Пришлось извиняться: был у фрау Кнопф… у нее что-то случилось, наверное, я не понял что…

– Дома́ заработала, а разговаривать не с кем, – заключила фрау Шредер. Вбила гвоздик. К ее чести, без всякого торжества. Говорю же, настоящая леди.

Я подумал: одна из них и не знает, что у нее с соседкой война.

И еще: если соседка умрет, то другой будет очень-очень грустно.

Фрау Кнопф – фрау Шредер. Фрау Шредер – фрау Кнопф.