– …когда-нибудь я его возненавижу, – говорит она с неподвижным белым лицом.

Ева похожа на Снегурочку, и даже тонкий нос не портит впечатления. Снегурочки ведь разные бывают. Наверное, есть и такие, с длинной переносицей, которая делит узкое лицо на две одинаковые половины.

– Ненависть – канцерогенная эмоция, – говорю я. – Нельзя. Будешь и сама травиться, и других травить.

Она растянула в улыбке рот (кстати, крупный, его можно было б и сочным назвать, если бы не бледные губы).

– У меня такое всегда. Вначале сильно люблю, потом так же сильно ненавижу.

– У всех так, – говорю я уверенно, потому что знаю. Мне есть что сказать по этому поводу, но у нас с Евой не те отношения, чтобы прямо так, сидя днем в кафе, ковыряясь в мороженом (яблочном, ведь она – Ева), обнажать перед ней свое нутро.

Ева может запросто говорить о своей личной жизни вслух, а я не могу.

– Вы встречаетесь? – интересуюсь я.

– Мы встречаемся, – отвечает она.

– А зачем вы встречаетесь, если ты собралась его ненавидеть?

– Не собралась, я знаю, что так будет.

– Ну, не встречайтесь тогда. Зачем кипятить несвежее молоко? Знаешь же, что свернется.

Ева передернулась.

– Холодное, – говорит она, ткнув длинной ложкой шарик мороженого, – зубы сводит… Он очень вежливый человек. И это проблема.

Я чуть не подавился. Вот так и бывает: встречаешь в кафе полузнакомую востроносую снегурочку, а она, походя, снимает с твоих губ твои же слова, как с кипящего молока пенки.

– Когда на тебя набрасывается насильник, – Ева слегка подается ко мне через стол, – ты знаешь, что делать: каблуком по яйцам, пальцы в глаза. Орать, кусаться. Кричать «Пожар!». Если сволочной человек – тоже просто. А что с вежливым делать? С порядочным, вежливым, милым? Я его точно когда-нибудь…

– …возненавижу, – подхватываю я. И у самого внутри дрогнуло. Не обвалилось, а дрогнуло. Накликал себе визави. – Ты чувствуешь себя как шарик для пинг-понга.

– Не поняла…

– Ты скачешь перед ним туда-сюда, но пределы вашего поля определены, и если ты вылетаешь, значит, и из игры выбываешь. Так ведь?

– В некотором роде, – говорит она, а потом, наверное специально, выковыривает из самого центра мороженого шарика – где холоднее. Чтобы снова вздрогнуть. – Это жестоко с его стороны. Какая-то хитрая, изощренная жестокость. И ни туда ни сюда. Сказал бы, что у нас ничего невозможно. Что все. Аут.

«Пошла к черту, тупица!» – такую чуть было не предложил я реплику, но отношения у нас с Евой не настолько близкие, смешные резкости едва ли приемлемы.

– Внес бы ясность, дурачок небритый, – сказала Ева, немного потеплев.

Внутри меня съехало что-то, и еще одна деталь сошлась – история моя, персональная, становилась все менее уникальной, на глазах таяла она в общую на всех розовую слизь. Есть, оказывается, и другие истории, которые похожи на мою, личную. Сидит такая Снегурочка на плетеном диванчике в своей большой и светлой кухне, смотрит на него, заросшего, наверное, щетиной. Может быть, чай с ним пьет или кофе или вино попивает. Руки ее заняты чем-то, неважно чем, она смотрит на него, ждет от него чего-то, они разговаривают; он вежлив, и она тоже; они сосуществуют по правилам, как приличные, друг от друга на расстоянии вытянутой руки. У них, наверное, секс, у них, наверное, какие-то приятные совместные дела, они встречаются, расходятся, снова встречаются; не видит он, не хочет видеть, как белеет она лицом, как превращается молодая тонкая женщина в однотонную снегурочку; не видит он, не хочет видеть, что она смотрит на него, а видит большую глухую высокую стену; она царапает ее, невидимую, из-под ногтей кровь хлещет; пальцы незримы, преграда воображаемая, а кровь хлещет-хлещет-хлещет; кровь не видна, а лицо бледнеет, как от большой кровопотери…

– Ты не болеешь? – спрашиваю я.

– Нет, я здорова. Я вообще свое тело чувствовать перестала. Будто под наркозом. Ничего не болит, ну, совершенно, – говорит Ева, доедая мороженое.

Шарики в моей вазочке растаяли и стеклись в лужицу, и отчетливей сделался душистый яблочный вкус. Я опустошил вазочку, просто приставив ее ко рту. В жидком виде мне мороженое нравится больше. Оно не обжигает, и зубы от него не болят.

– Это жестокость, конечно, – говорит Ева, продолжая свою какую-то важную мысль, которую она беспрестанно думает. – Но он ни при чем. Он же не может поставить себя на мое место. Он и представить себе не может, каково мне…

– Знаю, – говорю я, – он по другим законам живет. Он не плывет, а ходит по земле. А ты плывешь. Ты хочешь, чтобы вас вместе несло, а он идет рядом по берегу. Мне знакомо такое состояние. Вы рядом, а не вместе.

Ева с удивлением смотрит на меня, словно только сейчас разглядев во мне способность к каким-то чувствам. Влюбленные – особенно несчастливо влюбленные – эгоистичны. Они холодны, в некотором смысле.

Снегурочки.

– Когда-нибудь я его возненавижу, – ровным голосом повторяет Ева.

– Наверное. – Мне нечего добавить.

Мы рассчитываемся и выходим на свет.