Вначале заработал денег. А как запахло жареным, уехал. Не в Лондон, как «главный», и не в Вену, куда слились служки от Алексея на пару пинков повыше. И даже не в Малагу, поближе к теплу.

Выбрал Мадрид. Точнее, его пригород Эль-Эскориаль, провинциально-старинный, претендующий на звание самостоятельного города, – но обмануть Алексея было сложно, он влет сообразил, куда стремится этот городок с выложенными камнем улочками, из-за горы будто вставшими на дыбы. Купил квартиру с окнами на скверик из узловатых платанов, хотя маклерша, почуяв жирного карася, впаривала жилье побольше – дом или хотя бы полдома.

Балкона в квартире не было. Там, где он должен быть, устроили продолжение гостиной, и она торчала над улицей издевательским языком. В этот эркер с высокими, от пола, окнами он поставил кресло-качалку и пальму, чтобы сидеть и, покуривая в условно-тропической тени, смотреть на народ внизу, на узловатые бледные платаны, на небо, оказавшееся ближе, чем в Москве, на суету деревянной двери по другую сторону скверика: там была булочная, принадлежавшая двум братьям-близнецам, похожим на одышливых жаб, и дверь все время открывалась и закрывалась.

Площадь у квартиры была небольшая, квадратов сто. Но на двух этажах. Внизу – по одну сторону – кухня и столовая, обе похожие на пенал. На другой стороне – гостиная с эркером-щелью и лесенкой, ведущей к спальне под крышей, кабинету и детской. В комнате для девочки места хватало только для узкой кровати, шкафа и небольшого книжного стеллажа. Вся квартира выглядела какой-то сдавленной, но в детской это чувствовалось особенно.

Когда я появился у него со своим чемоданом – чужой, в общем-то, человек, мы виделись в Москве пару раз у его старшего брата, а перед моей поездкой в Испанию списались по Интернету, – он повел себя так, словно мы давно и хорошо знакомы. Я передал ему пухлый пакет от брата, от себя вручил конфетно-шоколадную мелочь. Брат Алексея сказал, что он сладкоежка.

Исполняя ритуал, Алексей пожалел, что я всего только на пару ночей, затем извинился, что может предложить только тесную комнатку: кровать только там помещается, кроме нее есть супружеская, двуспальная, а гостиный диван неудобный… Мне было неловко, я – каюсь, каюсь – заподозрил даже какие-то намерения, которые при наших прежних встречах не угадывались, да и из облика его, тупым топором вытесанного, никак не следовали.

Комнату он мне выделил дочкину. Девочка – черноглазая и темноволосая, судя по фотографии у телевизора в гостиной, – жила у матери, у бывшей жены Алексея, из-за которой он предпочел Малаге мадридский город-сателлит, морскому бризу – близость неба и вид на булочную с суетливой дверью.

Рассказывать стал сам, я не просил. Мы сели на кожаный диван (почему одиноким мужчинам нравится кожаная мебель?), Алексей разлил по бокалам красное вино, чокнулись за встречу, музыка задребезжала. Заработал денег, вовремя смылся, а в Малаге, еще проживая в гостинице, оторвавшись от мучительных осмотров бетонных каких-то уродин, претендующих на звание дома, записался на курсы испанского.

«Ана». Звалась она Ана. С одной буквой «н» посередине, как это принято у испанцев. Она давала уроки испанского иностранцам, и он был ее учеником. Собирались, конечно, в казенном помещении, девушка раздавала карточки, долдонила что-то – тут мне и спрашивать было не надо: во всем мире иностранцев учат разговаривать именно так. Алексею было легче, чем остальным: он помнил шесть месяцев на Кубе, куда ездил на практику еще студентом, да и перед бегством из Москвы, спохватившись, полистал какие-то книжки. Мог сказать больше, чем просто Hola.

– Наверное, настоящая испанка, – предположил я, чувствуя себя обязанным что-то спросить, а он, худой, чернявый и с лицом, как в полузабытьи, только пожал плечами.

Она могла быть и блондинкой, одернул себя я, с круглым рязанским лицом – мало ли какие чудеса преподносят нам генные игры. Девочка лет пяти с прижатой к щеке ладошкой, которая наблюдала за нами с фотографии, могла быть чернявой в отца, а мать ее могла быть толстощекой блондинкой – как знать.

Алексей как-то познакомился с Аной, они как-то сблизились, нашли общий язык. Она сказала, что уезжает в Эль-Эскориаль, к родителям. Малага перестала его интересовать, он поехал в Мадрид, а оттуда перебрался в его сателлит. В общем, оказался в квартире-щели с видом на сквер и на булочную.

Работать по большому счету ему не требовалось, но через год или два он уже руководил своим малым предприятием. Алексей стал заниматься обновляющимися энергиями – или как там называются эти аппараты, вылавливающие энергию из солнца, ветра и воды… Есть люди, которые умеют притягивать дела, а с ними и деньги. Он, наверное, и в Антарктиде нашел бы себе занятие – поставлял бы пингвинам рыбу или пингвинов – путешественникам.

Разошлись на сон, а утром, в узкой столовой с непомерно большим столом темного дерева, Алексей попотчевал меня своим любимым испанским блюдом: ломоть подсушенного в тостере хлеба он натер чесноком, потом полил оливковым маслом, а сверху положил пару долек помидора.

– Любимое блюдо испанцев – это оливковое масло, политое оливковым маслом, – говорил он. Лицо его выглядело ровно таким же невыспавшимся, как и накануне вечером. Не мятым, но припухшим, с носом чуть меньшим, чем у его брата, но тоже крупным (видимо, фирменный знак семейства).

Он взял выходной. Не ради меня, конечно, – кто я ему? – ради дочки. Ему предстояло забрать ее из школы в четыре часа дня.

– Мне на диван переезжать? – заволновался я.

Не надо. Встреча продлится всего час-два. Он заберет дочь из школы, поиграет с ней, и ее уведут.

«Уведут», – отметил я слово, странное в данном случае.

Времени до встречи было достаточно, и он был готов со мной покататься – показать квартал в Мадриде, который мне наверняка понравится, и свою любимую кондитерскую.

Машина у него оказалась грязноватая. Создавать уют, обустраивать пространство Алексей не умел. Дома – черный кожаный диван и лысые белые стены, в машине – какие-то пластиковые кули, куски рваного картона на заднем сиденьи. Пока я обсыпался сахарной пудрой на втором этаже его любимой кондитерской, Алексей, попивая «свой» кофе (с молоком, и пять ложек сахара), жаловался на испанцев, которые не сдерживают своего слова, не говорят всей правды – и попробуй-ка вести с ними дела.

В Прадо, национальный музей, он идти со мной не захотел, подвез только к заветным ступенькам, а сам отправился назад, в свой брусчатый Эль-Эскориаль, – «купить чего-нибудь, и в школу».

Вернулся я поздно – увлекся пышной красотой мадридского центра, зримо, выпукло, многообразно отвечающего на вопрос, во что перевоплотилась разграбленная испанцами Америка. Профукали конкистадоры богатства заокеанских народов – так думал я, – проиграли, пропели, проплясали. Наверное, здорово приезжать сюда эдак раз в год – и об этом думал, гуляя широкими проспектами и кривыми переулками, – пошляться, портвешок попить, заглянуть в глаза худощавым красавцам Эль-Греко, которые нет-нет да и возникали на улицах, поискать в толпе смешных пучеглазых девочек Веласкеса. Жить здесь – а такую мысль я примеряю во всяком новом месте – я бы, пожалуй, не стал, даже если бы у меня было столько же денег, как у Алексея. Праздничный город, но чужой.

– Живой? – только и сказал Алексей, когда я вошел.

– Почти, – ответил я, жалея, что не догадался купить вина: хотелось выпить, а просить у Алексея я бы не стал. Кто я ему? Никто. Чужой человек. Я знал о нем больше, чем того заслуживал, и в той свободе, с какой он мне рассказывал о себе, было еще одно свидетельство, что приятельствовать мы не станем.

– Развелись, – продолжил он вчерашнюю песню под красное вино, которое таки возникло на столе, и просить не пришлось. Ана сама захотела, говорила, что не любит его, не видит с ним будущего. – У нее все было, чего ей надо?

Требование развода было для него громом средь ясного неба. Жили-были, он ходил на работу, она сидела дома с ребенком, по выходным ездили в Мадрид, или в кино, или к ее родственникам, жившим все в том же Эль-Эскориале, или к друзьям – опять ее, жившим все там же. Жили-были, а потом развелись: Ана собрала вещи и ушла – вначале к родителям, а затем в отдельную квартиру.

– Они не понимают слова «нет». Пять раз спросила, хочу или нет, – жаловался Алексей на мать своей бывшей жены (как зовут бывших тещ?), которая все хотела угостить его паэльей. – Так достала, что я ее чуть не послал.

– Другое отношение к словам, – предположил я, – сам же говорил, что они любят обещать. Не различают, наверное, где отказ, а где ожидание, что тебе понастойчивей предложат. Вот и уговаривают.

– Что я, красна девица, чтобы меня уговаривать?

– Не девица.

Я заговорил о погоде и о новых планах. Бильбао посмотрю в другой раз, а сейчас поеду на юг, где наверняка тепло:

– Сяду на поезд и поеду.

– Машину лучше возьми.

– У меня прав нет.

В его взгляде мне почудилось презрение: разве можно жить без машины? как ты вообще живешь без машины? живешь ли?

– Так почему вы развелись? – Мне захотелось поставить точку в этой банальной истории.

– Не сошлись.

– Ругались?

– Ну, она-то кричала. Эти испанцы всегда кричат. Хорошо им – кричат, плохо – тем более.

– А ты чего ж не кричал?

– А чего воздух зазря сотрясать?

Ага, мысленно кивнул я, а теперь плачешься чужому васе.

На следующий день я уехал. Едва закрыл дверь подъезда и с грохотом покатил чемодан по булыжникам в сторону железнодорожной станции, как забылись Алексей и его жизнь, показавшаяся мне такой же сдавленной, как и его квартира.

Поездка в Испанию планировалась на двоих, но случились служебные обстоятельства, я поехал один – и не пожалел, научившись в Кордове, прямо на площади у церкви, бывшей когда-то мечетью, танцевать фламенко. Черная, похожая на жука испанка, плясавшая вечером на уличном, полусемейного формата, празднике, показала мне, как переставлять ноги и как крутить рукой: срываешь плод, надкусываешь его и выбрасываешь – и рука, совершив дугу, взлетает снова, за новым фруктом – яблоком, конечно, плодом запретного знания.

До Малаги я тоже добирался поездом – дорого, прав был Алексей, но зато я посмотрел, как высыхает страна ближе к югу, все больше напоминая черствый хлеб, и это в начале мая.

По всей Европе шли дожди, а в Москве, как прилежно докладывала по утрам телефонная трубка, даже снег шел. Меня же провяливало солнце, не теплое уже, злое, жалящее: всего раз я позавтракал на гостиничной террасе, а лицо почернело в головешку, обнаружив и намечающуюся, еще слабым мелком прочерченную сеточку морщин, – глядя на себя по утрам в гостиничное зеркало, я мог предположить, каким буду стариком. Если, конечно, буду.

Десять дней показались вечностью – не потому, что было скучно, а потому, что много всего произошло; я отключился от внешнего мира напрочь, и, когда вновь оказался в Эль-Эскориале, возникло чувство, что это город из сна, виденный, но как-то смутно.

В последний вечер Алексей предложил пойти на уличный праздник. Какое-то национальное меньшинство шумно праздновало какой-то свой праздник, для чего возвело в центре Эль-Эскориаля два больших шатра.

– Приглашаю.

Он хотел выписать себе индульгенцию, кормить меня тем, чем он хочет. На пластиковом столе в пластиковых тарелочках появились пирог с грибной начинкой, копченые рыбешки, жареная морская мелочь. Вино – белое, кислое, в гофрированных стаканчиках.

Нравится ли, не спрашивал и похвалы не ждал: чувствовались повадки человека, привыкшего раздавать приказы.

– Сколько на тебя народу пашет? – перекрикивая толпу, поинтересовался я.

Оказалось, что около трех десятков.

Пока я отсутствовал, в гостях у него побывали родители, московские учителя. Счастливая учительская семья, как мне еще брат Алексея рассказывал: отец – физик, мать – учительница начальных классов. Уже на пенсии, но дают частные уроки на дому. Не ради денег, а из любви к предмету. Съездили на день в Мадрид, а еще по лесу погуляли, встретились с Соней (так дочку Алексея зовут). Привезли ребенку русские сказки, переведенные на испанский. Разговаривали больше жестами, хотя «Соня все понимает». А еще больше играли.

– К ней домой ходили? Или у тебя?

– Нет, в парке у школы, как всегда.

На снимках в его телефоне, которые Алексей показал мне, пожилая женщина – круглолицая, с короткой седой стрижкой и ярким румянцем – была с девочкой одна. Сидя с ней на скамейке, листала книжку или с неподдельной радостью хлопала в ладоши, глядя, как девочка качается на разноцветных брусьях.

– А где твой отец? – спросил я, думая, что он-то наверняка худой, костистый и похож на невыспавшегося Дон Кихота.

– В туалет ушел. – Алексей усмехнулся. – Он снова курить начал, тайком. Мать все знает, но молчит.

– Делает вид, что ничего не замечает, – подхватил я мысль, чувствуя уже приближение другой мысли, претендующей на открытие в этом сложном семейном многоугольнике.

Я подумал, что его родители, скорее всего, из тех супругов, которые, оказавшись в ресторане, часами могут сидеть друг напротив друга и почти не разговаривать. Раньше я считал это молчание тревожным – сигналом того, что люди живут вместе по нужде: ну, дети, ну, дом, ну, прошлого больше, чем будущего… Сейчас у меня такой уверенности уже нет: молчат ведь еще и потому, что понимают друг друга без слов, не спрашивает же селезенка у печени, как той живется, – она все и так чувствует.

Ты избалован счастьем родителей, вот что мне захотелось сказать Алексею, ты считаешь такое счастье единственно возможным; ты, может быть, даже не догадываешься, что счастий бывает много, нет единого на всех счастья; селезенка может быть селезнем, а печень – печкой, и один будет крякать, а другая пыхать, что тоже – как знать? – своеобразное счастье.

– Мучительно, наверное, общаться с внучкой, как в тюрьме, – сказал я, мысленно добавив, что внучка – единственная, старший-то сын живет холостяком и с родителями общается мало.

– Еще бы.

– А помириться нельзя?

– Сейчас уже нет.

– Не понимаю. Что-то не так. – Вино развязало мне язык. – Вот так взяла, однажды собрала вещички и ушла. А ты ни сном ни духом. Так не бывает.

– Еще и не так бывает.

Тому, что случилось далее под сводами огромного шатра, заполненного говорливым народом, объяснения не имею – я не знаю, зачем Алексей стал мне об этом рассказывать. Может, вино виновато. А может, его никто раньше не спрашивал. Или просто накопилось, а я оказался рядом – в общем, сидя за столом из грязного белого пластика, попивая дрянное вино и пожевывая странную еду, я узнал то, что, наверное, для моих ушей не предназначалось.

Ана не только от него ушла. Она пошла в полицию и сказала, что подозревает своего русского мужа в совращении дочери. Последовали унизительные экспертизы, собеседования с психологами. Терзали его, выспрашивали дочь. Все подозрения были признаны безосновательными, но встречаться с Соней он теперь может только под наблюдением социального работника, пока суд, «самый медлительный в мире суд», не вынесет соответствующее решение.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем ей этот поклеп? – История не укладывалась у меня в голове: из пылкой кармен, какой я вообразил Ану, получалась клиническая идиотка – ну, если, конечно, нанятые психологи в своих выводах не ошиблись. – Она дура?

Если и дура, то не без коммерческой сметки. Ана претендует на часть его фирмы, так что им предстоит еще один суд, а только за право встречаться с дочерью он уже заплатил адвокатам пятнадцать тысяч евро. Алексей собирается теперь идти до конца, он хочет отсудить у матери ребенка, воспитывать Соню самостоятельно.

Я подумал: он проиграет – суды всегда на стороне матерей, даже если те клинические идиотки. Сначала девочка будет жалеть мать, позднее станет в ней сомневаться – и вот тогда-то может случиться ее новое знакомство с отцом. Оно может произойти и позже, если забор, выстроенный матерью, будет глухим и крепким.

– Она ведет себя так, будто это я хотел развода, – говорил Алексей, – как будто это я ее бросил. Она же сама захотела!

А ты ее не остановил, подумал я. «Хочешь – уходи», – сказал на чужом тебе языке, не поведя даже бровью, как это среди настоящих мужиков принято.

– Я пойду до конца, – продолжал он, не ожесточенно, а как-то задумчиво, будто комментируя невидимое мне кино.

– Но ты же ее любил, – сказал я. И тут же, уловив странный блеск в его глазах, поправился: – Ты же любил ее?

– Я же с ней жил, – сказал Алексей, как будто это что-то значит.

А что ж ты не говорил Ане, что живешь с ней не просто так? Почему не говорил ей каждый день, при любой возможности, что живешь с ней, потому что любишь, что она нужна тебе, чтобы цветистая ее испанская порода рацветала, чтобы она хорошела от твоих слов, набиралась самодовольства, была уверена, что ты с ней, что ты – ее, что вы навсегда вместе, – и вы были бы вместе… В тот момент, в кружении этих мыслей, я был уверен, что Ана и Алексей наверняка были бы вместе, если б она поняла природу его молчания, а он помнил бы о силе слов.

Говорить, что все бабы суки-потаскухи, я не захотел. Алексей стих, не без смущения мы стали обсуждать ботинки, которые у нас с ним оказались одной фирмы, только мне они обошлись дороже, а у него дискаунтер в паре минут езды на машине.

Мы доели еду, допили вино и, почти ничего друг другу не говоря, дошли до дома. Я подумал, что было, наверное, так: муж много работал, приходил поздно – такие, как Алексей, всегда много работают, они не могут жить без дела; вначале она подозревала его в измене, принюхивалась, обыскивала карманы, потом стала грозить разводом, всякий раз закручивая все сильней; в конце концов ушла, но, не сумев уязвить так, как ей бы хотелось, ударила по самому больному, превратив во врага отца своего ребенка.

Она добилась своего. Зачем она своего добилась? Кто от этого выиграл? Дура, как ни крути.

– Может, тебе уехать? Что тебя здесь так уж особенно держит?

– Здесь моя дочь, – сказал он.

Я улетел на другой день. Алексей подвез меня до аэропорта и, хлопнув на прощание по плечу, попросил передавать привет «братцу». Небо над аэропортом было ясным, близким, казалось, рукой дотянуться можно.

Я позвонил, едва сдав багаж, ступая налегке по длинному, ярко освещенному коридору:

– Ты любишь меня? Скажи. Скажи мне, как ты меня любишь, за что ты меня любишь. Я хочу слушать твою любовь. Мне надо знать, почему ты меня любишь, я не хочу ждать и догадываться. Я не хочу бояться, что ты не любишь меня, что я придумываю себе твою любовь, а потом могу придумать и ненависть, а она, даже придуманная, бьет по-настоящему… Сейчас мне очень нужно. Скажи! – потребовал я и стал слушать, чувствуя, как по спине бегут мурашки…