Урок преподнесла случайно, походя, не заметив. Так бывает.

Ты идешь вечером, почти ночью, переулками, куда-то в кафе, туда, где посветлей. Выпить вина хочешь. И поесть, в конце концов. Надо же поесть когда-нибудь. Лицо желтовато-зеленое, взгляд жгучий, в два угля, знаешь, и не потому, что жжет веки. Снова видишь себя со стороны: короткое пальто-пиджак, тоже зеленое, подпрыгивающая походка, за спиной болтается конец затейливого длинного шарфа.

Ты.

Бежишь: гадко все, грязно, все так плохо, что только бежать, – а куда бежать? Куда? Ты должен заслужить, ты должен доказать, ты должен убедить, ты должен заставить, и никогда (слышишь?), никогда никто не будет любить тебя, потому что ты просто есть; чем старше ты, тем больше ты должен заслужить-доказать-убедить, а даром – никогда (слышишь?), никогда.

Скрипит бесконечный снег, и это в конце марта. А слова – точно никому не скажешь: такие они четкие, так крепко сцепляются друг с другом, как звенья металлической кольчуги, ровные гладкие полукружия. Ты живешь богаче, а чувствуешь себя бедней; ты нигде, ты никто; ты – сам кузнец своего несчастья; ты таскаешь себя, как свой шарф, тяжелый и неудобный, странный; он – твой, он только твоя проблема, никто не должен тебе ничего, никто не обязан тебе ничем, хочешь получить – попробуй отними, не можешь – жри то, что досталось. Будь доволен, нытик, лентяй, свинья, тряпка. Склочная неблагодарная тварь. Чего ты хочешь? Чем недоволен? Работай – и будь, не можешь – заткнись. Когда же ты наконец сдохнешь?..

Из переулка в улицу, кругом, а там на проспект, где кафе и рестораны.

– Мы в нецивилизованной, сука, стране живем, – пьяно втолковывает приятелям мужчина-боров, выходя навстречу из стеклянной двери.

Кафе открыто. Оно до часа работает – успеешь. Только вина бокал и немного еды. Что-нибудь попроще. Ты садишься у стены, в голову кондиционер дует, в зале-вагоне еще сидят. Большое окно в свете уличных фонарей жирно поблескивает, видны разводы. Дрянное кафе, вино будет плохим, а еда – хоть бы не отравиться. Заказываешь что-то у смертельно усталой азиатки, смотришь на людей, которые тоже захотели поесть в глухой час.

Вошла пара. Молодые люди. Он смутно-серый, лицо детское, тусклые вихры, свитер, куртка. Вальяжно-вялый. Ведет красавицу. Трудно сказать, кто кого первым заметил. Не исключено, что, провернув глаза вовнутрь, ты уставился на нее, ее не видя, и только потом почувствовал взгляд. Красивая, молодая. Чуть старше двадцати, в длинном вязаном колпаке из черной шерсти. В светлом пальто – все мешковатое. Как-то особенно жаль, когда на красавицах одежда случайная и больше похожа на маскировку. Она посмотрела и больше уж не замечала – знала, что смотрит тоскливый субьект. Знала.

Бросила пальто на спинку стула, стянула вязаный колпак. Волосы длинные, темно-русые: густые облачные кольца, одна прядь надо лбом встала торчком, как пружина. Красавица. Лицо тонкое, длинное, как у актрисы немого кино. Темные глаза – в неярком свете они тоже жгут.

Они почти не разговаривают. Откинувшись, опираясь затылком на стену, спутник ее смотрит на бармена за стойкой, но мальчик в светлой рубашке занят: он наливает вино в слишком узкий для красного бокал; это твой бокал, его тебе сейчас принесут. А она сидит прямо, смотрит прямо перед собой, поставив локти на стол, касаясь пальцами лица. Тонкая, но не худая, не костлявая. Улыбка ослепительная, и она это знает. Выражение лица меняется быстро, как будто вспыхивают лампочки: улыбка, взгляд, улыбка, взгляд. Она смотрит на него, а он на нее почти не смотрит. Они почти не говорят друг с другом. Везде одно и то же. У всех все одинаково. Имитация жизни, притворство любви, демонстрация соучастия: смотрят, но не видят, слушают, но не слышат, провернуты вовнутрь, закрыты, заделаны – заточены.

Если со мной молчат, я умираю по частям, начинается душевная гангрена, отпадают куски чего-то, что было нужно, но несчастливо умерло. Я не могу молчать, я знаю за собой этот грех, я ухожу, когда знаю, что могу наговорить лишнего. Я ухожу, а слова проговариваю про себя или записываю – мои мантры. Говорю, а кому? Нужно кому-нибудь, но надо подохнуть, чтоб было срочно нужно. Никуда не помещаюсь, ничего не имею, живу нигде – в воздухе, как в зале ожидания.

А вино, конечно, плохое, дрянное вино, от него будет болеть голова. Сейчас звенит, потом болеть будет. И рис так себе, и курьи куски в нем жестковаты. Все, как ты заказывал. Разводы на окне сально блестят, все не очень чисто, но пестро.

Грязненько. Московское кафе в полночь.

Мальчик красавицы похож на одного немецкого актера, которого почему-то считают красивым: он беленький, с толстым носом, глаза чуть навыкате, сутулый несколько. А у этого еще и бурый свитер в оленях и глупая манера цедить слова. Он не смотрит на девушку, когда говорит, и ее это не удивляет, не обижает, не злит. Может быть, и не ему она улыбается. Она же красива и сознает это. У нее горделивая посадка головы, прекрасная осанка, она не вялая, в отличие от ее спутника.

К ним подходит все та же желтолицая официантка, приносит еду в пакете. Они расплачиваются и одеваются. Все у них получается слаженно, как у военных.

Они синхронно одеваются. Они вместе – понимаешь ты, а то, что выглядят они отдельными величинами, – так мало ли что там кажется?

Только кажется.

Мелькают, поднимаясь по лестнице, светлые, тяжелые для девичьих ног ботинки. Он все такой же черно-смазанный, неинтересный. Но они вместе.

Приносят счет – бумажку на блюдечке. Рядом с бумажкой, свернутая кульком печенюшка. В кульке записка: «На этой неделе чувства будут нередко доминировать в вашем образе жизни».

Пора уходить. Со столов уже убирают солонки и пепельницы.

Ты встаешь и уходишь. Мириться. Запомни урок.